— Чайковский — мой любимый композитор. Есть много музыкальных произведений, которые потрясают красотой и силой, мастерством их создателей, но только один Чайковский так рисует чувства человека, что полностью отдаешься во власть его звуков и веришь ему до конца. У него нет ничего надуманного, натянутого. Все прозрачно и ясно. Кто говорит, что он терзает душу и наводит чрезмерную грусть и тоску на чувствительных людей, тот абсолютно неправ и, скорее всего, просто не вслушивался в его музыку достаточно внимательно и глубоко. Музыка Чайковского не сентиментальная, а сильная. Сентиментальная может разжалобить человека, у которого слабо развит, не воспитан музыкальный вкус. Сильная музыка не разжалобит, а потрясет. Чайковский почти всегда достигает цели: эмоциональные переживания, которые вызывают его произведения, укрепляют душу человека и улучшают ее. Они именно потрясают, и не только громкие, страстные, неистовые, а даже совсем спокойные, тихие — все потрясает… — так рассказывала та самая английская поклонница музыки Чайковского, которая в кройдонском "Фэйрфилд холле" 21 апреля 1973 года обронила фразу о самоубийстве автора Патетической симфонии. Необычность ее мыслей и прямое их отношение к данной истории заставляют привести здесь этот рассказ полностью, насколько позволяет память и сохранившиеся короткие записи. — Самоубийство Чайковского? — продолжала моя собеседница. — Для меня это очевидно. Намеки и слухи, о которых пришлось читать и слышать, а также целый ряд обстоятельств, связанных со смертью Чайковского, вынуждают задуматься. Когда я впервые услышала об этом, мне показалось вздором, что он мог принять яд. Не представляю себе, какой же нужен яд, чтобы он мог вызвать болезнь, продолжающуюся несколько дней. И не просто болезнь, а вполне определенную, диагностированную врачом. Это слишком сложно и почти невероятно. Пусть даже он где-то сумел найти такой яд. Разве врач не распознал бы отравление? А распознав, мог ли бы он скрыть это, тем более что около больного Чайковского находилось несколько врачей? Вот поэтому мне вначале показалось совершенно немыслимым, чтобы он мог отравиться, а его самоубийство так легко могло бы сойти за смерть от холеры. Но потом, когда я более основательно познакомилась с некоторыми обстоятельствами жизни Чайковского, мои взгляды на возможность его самоубийства изменились.

Прежде всего надо было установить, имелось ли у Чайковского предрасположение к самоубийству вообще. И я увидела, что такое предрасположение у него было. Вспомните его первую попытку, когда он в отчаянии хотел получить смертельную простуду и долго стоял в ледяной воде. У него тогда возникла идея разрешить свои проблемы таким уходом из жизни, который не выглядел бы самоубийством. Но в тот раз простуды, не только смертельной, но даже самой незначительной, не получилось. Однако прецедент остался, осталась сама идея ухода из жизни так, чтобы окружающим это представлялось естественной смертью.

Нельзя оставить без внимания и наследственную сторону, хотя в данном случае она обращена не в прошлое, а в будущее. Я не знаю, что именно побудило любимого племянника Чайковского Владимира Давыдова застрелиться, но думаю, что этот его поступок в значительной степени определился такой же аномалией, которой страдал его дядя и которая мучила его, может быть, еще сильнее, чем Чайковского, защищенного своей гениальностью и славой. Не имея достаточных данных, я не могу вполне убедительно провести аналогию. И все же согласитесь, что эта аналогия не такая уж беспочвенная. Психологи в своих рассуждениях не могут обходиться без интуиции. Как это ни странно и, возможно, даже смешно, но в своих психологических войсках я часто опираюсь на логику Агаты Кристи. В ее суждениях есть много универсально жизненного, и она учит самостоятельно думать. Так вот, случай с Владимиром Давыдовым. Если допустить, что причиной самоубийства явились его страдания вследствие невозможности победить свою натуру, то с известной осторожностью можно было бы предположить существование определенной наследственной связи по линии Чайковского. У самого Чайковского, скажем, была только идея разрешить свой конфликт с жизнью самоубийством. У Давыдова эта идея осуществилась, и в отличие от Чайковского ему не потребовалось придавать самоубийству вида естественной смерти. Для моих рассуждений важен сам факт: если совершилось в случае с Владимиром Давыдовым, то могло произойти это и с Чайковским.

Не торопитесь с опровержением этой связи. Вы говорите, что это чересчур вольные допущения. Может быть, и так, но когда рассматривается такой вопрос, где мало фактических данных, то могут помочь и некоторые вольности. Если эти вольности хоть в чем-то будут противоречить общему ходу рассуждений и фактам, их надо будет отбросить. Но они ведь, если и не доказывают, то и не противоречат. Я всегда хожу слушать Шестую симфонию, когда она исполняется в Лондоне, и каждый раз открываю для себя новое в этой музыке. Вы считаете, что музыка не может служить доказательством чего-либо? Как сказать. Грустная музыка может служить свидетельством такого настроения автора, трагическая — свидетельством того, что человек пережил трагедию, пусть даже воображаемую или чужую. Здесь более важна характеристика натуры, а музыка в целом разве не является такой характеристикой? Шестая симфония, на мой взгляд, является прекрасной иллюстрацией того, что происходило в душе Чайковского. Вы же не станете возражать, что финал симфонии — это смерть, что сама симфония — это своеобразный реквием? Об этом и сам Чайковский говорил. Симфония посвящена Владимиру Давыдову. Насколько я знаю, Чайковский долго раздумывал насчет этого посвящения. Вы говорите, что это бесполезные гадания. Что гадания — это верно, но что они бесполезные, не думаю. Взгляните повнимательнее. Симфония-реквием, и Чайковский умирает через несколько дней после ее исполнения. Совпадение? Пусть будет так. А посвящение Владимиру Давыдову? Это уже не совпадение, а совершенно определенное намерение, и смерть Чайковского вскоре после этого, смерть, вокруг которой возникли серьезные подозрения, живущие в течение уже восьмидесяти лет.

— Ваше замечание по поводу того, что надо ли во всем этом разбираться и тревожить память великого человека, заставляет меня отвлечься. То, что вы говорите, свойственно, мне кажется, не вообще русским, а нынешнему вашему поколению. Вы не желаете публично говорить о человеческих пороках, не хотите проникать в природу человека, вы возмущаетесь, когда с такими намерениями заходит речь о великих людях, и всякие попытки понять особенности их натуры называете копанием в грязном белье. Но вам и в голову не приходит, что если бы вам удалось понять их натуру, то белье, в котором пришлось бы копаться для достижения этой цели, оказалось бы чистым. Уверена, что между собой вы спокойно обсуждаете "темные стороны" жизни великих людей, но, сохрани бог, если кто-нибудь станет эти стороны изучать и писать о них. Почему так? Ведь такое отношение препятствует пониманию человеческой природы и не только не дает возможности Разобраться в ней, но и закрывает дорогу к тому, чтобы пытаться ее исправить. Что касается великих людей, то интерес к ним всегда повышенный, и по этой причине материалов о их жизни несравненно больше, чем о простых смертных. Как же игнорировать их? Кроме того, психология гения представляет особый интерес, ибо чувства его необыкновенно остры. Они в тысячи раз сильнее, чем у обыкновенных людей, а потому в этой обостренной, увеличенной форме их видно лучше и изучать их легче. Да и разве не представляет интерес сама сущность гения? Наконец, нам не могут быть безразличны и те побудительные мотивы, которые приводят к созданию великих произведений или к научным открытиям.

Вы считаете, что последние дни жизни Чайковского никоим образом не сообразуются с возможностью самоубийства. А много ли вы в своей жизни видели самоубийц, поведение которых в последние дни их жизни соответствовало бы их последнему шагу? Как вы можете об этом судить, если никогда не касались таких событий, не изучали их и ваша психика настроена совершенно противоположным образом?

— А я вам скажу, что у Чайковского были не только предрасположения, но и поводы для самоубийства. Известны и некоторые факты, которые могут свидетельствовать о том, что его посещали мысли об этом, вопреки всем жизнерадостным и бодрым заявлениям, на которые обычно ссылаются авторы воспоминаний о последних днях его жизни. О настроении Шестой симфонии и ее посвящении: мы уже вспоминали. Ну а составление завещания, а просьба к издателю на случай смерти об уплате какого-то крупного долга…

— Как он мог намеренно отравиться? Тут у вас сильная позиция. Действительно, найти такой яд, чтобы имитировать заболевание холерой, нелегко, и я вам сама об этом говорила. Более того, это объяснение я категоричес-. ки не принимаю. Но зачем искать какой-то редчайший яд, когда в Петербурге еще продолжалась эпидемия холеры. Если Чайковский решил бы покончить с собой так, чтобы его смерть выглядела естественной, ему нужно было бы сделать всего две вещи — пить почаще сырую воду и, заболев, задержать вызов врачей, пока холера войдет в практически неизлечимую стадию. Ведь кажется, что так и случилось: он выпил сырой воды, о чем рассказано в его биографии, и, возможно, пил сырую воду не один раз. Врач, как известно из той же биографии, вызван был не сразу, когда он приехал, то оказалось уже невозможным сделать что-либо для спасения больного. Вот вам и объяснение того, как Чайковский ушел из жизни в полном соответствии со своим замыслом, который пришел ему в голову еще в молодости. Что вы можете возразить против версии самоубийства, осуществленного с помощью всего лишь нескольких стаканов сырой воды? Кто способен обнаружить, что это было самоубийство или естественная смерть от холеры?

Моя собеседница торжествовала победу. Ее добрые серые глаза от холодных умных рассуждений сделались жестокими, и бессердечное торжество совсем не сочеталось с той искренней и большой любовью, которая светилась в ней, когда она слушала в Кройдоне музыку Чайковского. Версия, рожденная фантазией, которая воспитана детективными романами Агаты Кристи, казалась ей неопровержимой в той же степени, в какой невозможно было, по ее собственным словам, установить, что же произошло с Чайковским согласно этой версии, действительно ли он умер от холеры или намеренно ею заразился, выпив стакан сырой воды? Но в этой невозможности определить истину и кроется вся нелепость такой версии. Если бы в самом деле Петр Ильич намеренно заразился холерой, то уж, безусловно, никому не открыл своей тайны. Его смерть в этом случае должна была бы выглядеть естественной для всех без исключения. В противном случае идея, о которой говорила его английская почитательница, непременно бы разрушилась. Но раз никаких письменных или даже хотя бы устных следов этой тайны не имеется, то на каком же основании можно утверждать подобные вещи? Опять эти злополучные стаканы сырой воды, первый, второй, третий, теперь даже четвертый и, может быть, еще несколько!..

Я высказал и эту мысль и многое другое. Собеседница моя задумалась, и по мере того как тянулась наша долгая беседа, искорки жестокой уверенности и выражение победного торжества постепенно исчезали из ее взволнованных глаз. Своего поражения она открыто не признала, но и ничего не опровергла из того, что ею было услышано. Вероятно, очень ей было досадно, что не нашлось возможности доказать свою правоту, в которую она так долго верила.

Встреча наша произошла почти случайно. Нас свел снова после кройдонского концерта еще один концерт Стоковского. Я говорю почти случайно, потому что искал этого случая, считая важным для себя выяснить, что за новая мода пришла в Англию и как она появилась. И вот оказалось, некая любопытная и в то же время вздорная идея родилась в умной голове, полной изощренных мыслей. Это еще раз подтверждает, что со старой молвой разделаться не так просто. Неисчерпаема творческая деятельность человека, и ведь молва есть тоже ее порождение, хотя и не самого лучшего свойства, но неизбежное.

До сих пор мы имели дело с молвой, возникающей стихийно на основе догадок и пущенных слухов или, как в последнем случае, — с версией, рожденной в уме исследователя-любителя. А если мы обратимся к английским и американским профессионалам, то найдем у них еще более поразительные результаты в деле создания новых легенд. К сожалению, и эти новые легенды появились не без помощи старых русских слухов, освеженных нашими бывшими согражданами.

В Британской энциклопедии издания 1978 года в статье о Чайковском написано несколько осторожно, но с совершенно ясным намеком:

"Действительно ли он заразился этой болезнью до или после того, как выпил стакан сырой воды, но скоро распространился слух, что он покончил с собой из-за провала его последней симфонии, название которой "Патетическая", если не что-либо другое, было достаточным, чтобы мгновенно вызвать подозрение в связи с таинственной смертью композитора".

Английский двадцатитомный "Словарь музыки и музыкантов" Гроува издания 1980 года уверенно сообщает:

"Нельзя сомневаться в том, что Чайковский покончил жизнь самоубийством, но что явилось причиной этого, точно не установлено… Рассказ о том, что он умер от холеры, выпив стакан сырой воды, является вымыслом".

Вспышка новой эпидемии различных версий о самоубийстве Чайковского во многом, если не полностью, обязана А. А. Орловой, которая, эмигрировав в США, опубликовала там свою версию. А. А. Орлова в 1938 году некоторое время работала в Доме-музее Чайковского в Клину и имела доступ к архивным материалам, но для обоснования своей версии она использовала в основном не подлинные документальные материалы, которых, разумеется, не существует, а рассказы различных лиц. Наиболее полно эта версия изложена в статье "Чайковский. Последняя глава", помещенной в английском журнале Music & Letters за апрель 1981 года (т. 62.—№ 2). В этой статье Орлова сообщила, что у нее имелись неопровержимые данные о самоубийстве Чайковского. Если говорить непосредственно о данных, как таковых, то они состоят в следующем. Врач В. Б. Бертенсон рассказывал мужу Орловой о том, что Чайковский отравился. На то же самое якобы намекал Ю. А. Зандер, сын врача А. Л. Зандера, участвовавшего в лечении Чайковского во время его роковой болезни. Известный музыковед А. В. Оссовский также рассказывал о самоубийстве Петра Ильича, и его рассказы Орлова слышала лично. По словам Орловой, о самоубийстве говорил племянник Чайковского Ю. Л. Давыдов, тот самый, отрывки из воспоминаний которого приводились в главе III и который всегда упорно отвергал слухи о самоубийстве, в том числе и в своих воспоминаниях. Сразу же надо заметить, что ко времени появления статьи Орловой никого из названных ею лиц, свидетельствовавших о самоубийстве Чайковского, в живых не было. Никаких письменных материалов этих лиц, где в какой-либо форме говорилось бы о том, что Чайковский умер не от холеры, не существует. Напротив, как Ю. Л. Давыдов, так и врач В. Б. Бертенсон, в печатных трудах категорически отвергли молву.

Далее к числу своих доказательств Орлова относит разноголосицу в сообщениях врачей и брата Петра Ильича Модеста о ходе болезни композитора. Она отмечает также несоблюдение санитарных мер во время болезни и после смерти Петра Ильича, которые были обязательны в случае заболевания холерой.

Все, что перечислено выше, в основном и составляет комплекс "неопровержимых данных", которыми уже располагала Орлова к моменту, когда ей удалось заполучить самое главное свидетельство.

В 1966 году хранитель нумизматической коллекции Русского музея в Ленинграде А. Войтов рассказал Орловой Удивительную историю. Будучи сам выпускником училища правоведения, в котором когда-то учился и Чайковский, ооитов собирал различные данные об истории училища и о его воспитанниках, в том числе и о Чайковском. Сведения, которые Войтов сообщил Орловой, он получил от вдовы воспитанника училища правоведения Н. Б. Якоби, Учившегося вместе с Чайковским. Дело состояло в том, что октябре 1893 года весьма близкий к царской семье граф Стенбок-Фермор, встревоженный вниманием Петра Ильича его племяннику, решил подать жалобу царю на Чайковский. Письмо с жалобой было вручено Н. Б. Якоби,

По словам Войтова, был в то время обер-прокуросената. Чайковскому грозило разоблачение и как следствие этого страшное наказание — лишение всех прав, ссылка в Сибирь и неизбежный позор. Это было бы также позором и для училища правоведения. А честь мундира училища была священной. Чтобы избежать огласки, Якоби пригласил всех бывших воспитанников училища, однокашников Чайковского, которых сумел разыскать в Петербурге, и устроил суд чести. На этом суде было вынесено решение, чтобы Чайковский покончил с собой.

Нечего и говорить, что статья советского музыковеда А. А. Орловой, в которой рассказ Войтова является одним из центральных моментов, сразу привлекла к себе внимание. Надо сказать, что еще до появления статьи "Последняя глава", претендующей на некоторую научность, Орлова опубликовала свою версию в более свободной форме в эмигрантском еженедельнике "Новый американец". Вслед за этим в февральском выпуске популярного американского журнала High Fidelity 1981 года Орлову поддержал Джоел Спигелман, который коротко изложил ее версию о самоубийстве. Уже в августе 1981 года в том же журнале против версии Орловой, изложенной Спигелманом, резко выступила Нина Берберова в соавторстве с С. Карлинским и М. Брауном. Эти авторы вполне обоснованно заявили, что доводы и факты, приведенные Орловой, поражают отсутствием правдоподобности как с исторической, медицинской, так и психологической точки зрения. Наиболее важным из приводимых Берберовой и ее коллегами возражений против версии Орловой было то обстоятельство, что в России в рассматриваемое время было известно немало довольно заметных по своему положению в обществе людей, которые обладали той же аномалией, которая была у Чайковского. Некоторые из этих людей были замешаны в таких скандальных историях, на фоне которых "внимание" Петра Ильича к племяннику графа Стенбок-Фермора, если бы оно в действительности имело место, выглядит совершенно невинной историей. Однако никто из них не подвергался никаким наказаниям, никто не был публично выставлен на позор и не получил высочайшего порицания. Чайковский знал об этом, и если он и боялся огласки, то не в такой степени, чтобы дойти до самоубийства.

Нина Берберова резонно заметила также, что никто из лиц, близко знавших Чайковского, и тех, кто соприкасался с ним в последние дни его жизни, — А. Глазунов, вдова Анатолия Ильича Чайковского, искусствовед Владимир Аргутинский-Долгоруков, с которыми Берберова лично беседовала, — никогда не имели сомнений в том, что Чайковский умер от холеры.

Но, несмотря на эмоциональное напряжение, с которым выступили Берберова и ее соавторы, версия Орловой продолжала жить, и ведь нельзя считать простой случайностью, что английский музыковед Дэвид Браун, автор четырехтомной монографии о Чайковском, которому не могли быть не знакомы доводы оппонентов Орловой, все-таки принял ее версию. Это ему принадлежат слова в статье о Чайковском в музыкальном словаре Гроува: "Нельзя сомневаться в том, что Чайковский покончил жизнь самоубийством". В чем же дело? Почему старая молва не только продолжает существовать, но еще и укрепляется новыми версиями?

Причин много. Одна из них, самая простая, состоит в том, что строгих юридических доказательств, которые могли бы напрочь отвергнуть версию самоубийства, нет, а доводы здравого смысла не воспринимаются теми, кто ищет тайны, способные увлечь публику, и извлечь из этого выгоду. Неожиданность смерти Петра Ильича, разноголосица в сообщениях о ходе его болезни и поразительное совпадение его смерти с исполнением "Патетической" симфонии создали чрезвычайно благоприятную почву для укрепления молвы. На примере, который был приведен в начале главы, — истории с намеренным заражением холерой, — на примере новых доводов Орловой, наконец, на том факте, что с такой уверенностью версия о самоубийстве Чайковского изложена в авторитетном музыкальном словаре Гроува, мы еще раз убеждаемся, что отмахнуться от старой молвы простым заявлением "не было этого" — нельзя.

В октябре 1986 года на развернувшуюся на Западе дискуссию откликнулась и родина Петра Ильича. Такое уж вышло совпадение, что автором первой статьи по этому вопросу стала О. Чайковская, хорошо известная своими острейшими выступлениями в прессе по самым больным вопросам нашей современной жизни. Она и в этой статье (Пиковые дамы//Новый мир. — 1986.— № 10) сохранила свой эмоциональный стиль, видимо, не приняв во внимание, что ее статья больше обращена не к советским читателям, большинство из которых едва ли слышали что-либо о дискуссии в западных изданиях, а в Англии и США эмоциями никого не убедишь. Там нужны факты и логические доводы.

Основной материал для статьи О. Чайковской предоставил большой почитатель Петра Ильича, посвятивший много лет собиранию различных материалов о нашем великом композиторе, ныне покойный Николай Орестович Блинов. Он очень серьезно занимался опровержением версии о самоубийстве на научной основе, и его большой труд, надо полагать, все же будет опубликован.

Конечно, не по своей вине О. Чайковская подала данные Н. О. Блинова и собственные весьма односторонне. Если в чем и можно упрекнуть ее, то только в стремлении удержаться на старых сверхпуританских позициях, из-за чего ее статья не могла быть серьезно воспринята теми, кого она пыталась опровергнуть. Однако первый шаг с нашей стороны был сделан, и это уже было хорошо.

Весной 1988 года в американском журнале "Музыка XIX века" № 3 с большой статьей "Самоубийство Чайковского. Миф или правда" выступил А. Н. Познанский. В этой прекрасно отдокументированной статье с привлечением большого исторического и биографического материала версия о самоубийстве полностью отвергается. Александр Николаевич обстоятельно изложил уже известные и привел дополнительные доводы против такой версии. Он убедительно подтвердил и высказанные Н. Берберовой сведения о том, что никакие страшные наказания Чайковскому не грозили, что даже такой российский деятель, как князь Владимир Мещерский (кстати, тоже выпускник училища правоведения), не раз попадавший в скандальные истории из-за своих аномальных любовных похождений, не только не был наказан за них, но после очередной весьма нашумевшей истории стал доверенным советником Александра III. Познанский привел и многие другие примеры, свидетельствующие о том, что Чайковскому при его очень деликатном поведении, при его осторожности и при хороших личных отношениях с Александром III совершенно нечего было опасаться. В самом худшем случае, очень маловероятном, ему грозил мягкий выговор. Разумеется, огласка была бы крайне тяжела для Петра Ильича, но не следует забывать, что даже в отношении таких скандальных личностей, как Мещерский, пресса хранила молчание или была весьма сдержанна. Что же касается Чайковского, к которому всегда в России было самое доброжелательное отношение, огласка вряд ли могла иметь место, тем более в таком виде, который мог бы повлечь за собой суд чести и самоубийство.

В статье Познанского детально рассмотрены медицинские и эпидемиологические аспекты, касающиеся заболевания холерой, а также подвергнуто строгой критике слишком свободное толкование Орловой возможности самоубийства путем принятия яда, имитирующего заболевание холерой. Одним словом, работа Познанского производит впечатление своей логической последовательностью и скрупулезностью изучения всех сторон, связанных с болезнью и смертью Чайковского. Она звучит убедительно. Но сдадут ли свои позиции Орлова и ее сторонники — это еще вопрос.

В своем желании решительно опровергнуть версию Орловой и лишить ее одного из важных доводов Познанский без каких-либо оснований заявил, что Чайковский в течение всей своей жизни, за исключением короткого периода, связанного с его женитьбой, никогда не испытывал каких-либо особых страданий или угрызений совести из-за своей аномалии и, можно добавить, продолжая тон его рассуждений, жил в свое удовольствие, не беспокоясь ни о чем. Это надо понимать так, что у него не могло быть вспышки отчаяния и опасений огласки, которые способствовали бы его желанию уйти из жизни. Объяснить эту досадную ошибку Познанского просто: прямых высказываний Чайковского на этот счет нет и быть не могло. Дневники, в которых могли содержаться некоторые признания и откровенности, Петр Ильич уничтожил. Однако осталась запись, сделанная им в марте 1887 года: "Что мне делать, чтобы нормальным быть?" Есть и малоизвестные признания Чайковского о том, что он порой ненавидит самого себя из-за невозможности побороть свою натуру. Наконец, в качестве далеко не последнего по своей важности свидетеля выступает его музыка. Здесь, безусловно, возникнет неизбежное в таких случаях сомнение в правомерности использования бессловесной музыки в целях биографических исследований, но такие инструментальные произведения Чайковского, как его четыре симфонии — Четвертая, "Манфред", Пятая и Шестая, — можно смело считать биографичными не только потому, что это позволяет общая субъективность творчества Петра Ильича, но и вследствие того, что он сам оставил ряд высказываний по поводу этих произведений. И упомянутые четыре симфонии действительно представляют собой своеобразную тетралогию его жизни, или, точнее, его переживаний в период создания этих произведений. Вслушиваясь в них и руководствуясь отдельными замечаниями их автора, мы можем увидеть довольно ясную картину состояния Петра Ильича, центральное место в которой занимает тема Судьбы, дамоклова меча, висящего над его головой и каждую минуту готового опуститься на нее.

1877 год. Четвертая симфония, начатая еще до кризиса, вызванного женитьбой, и законченная в период, когда этот кризис уже был позади. Тема Судьбы открывает симфонию, звучит в ее первой части и врывается в атмосферу праздника в финале. Внутренние страдания героя (самого Чайковского) достигают максимальной силы в конце первой части, но выражаются не темой Судьбы, а главной темой первой части, которая отвечает судьбе неистовым отчаянием. Но вывод Чайковского — финал — "Жить еще можно".

1885 год. Симфония "Манфред". Как таковой, темы Судьбы здесь нет, но ее заменяют две тесно связанные между собой темы Манфреда — его образ и его страдания, которые достигают наивысшей точки также в конце первой части и с не меньшей интенсивностью повторяются в финале. Но в "Манфреде" герой не ограничивается примиренческим заявлением "жить еще можно" и уходом в чужое веселье; он вступает в единоборство со своей судьбой. Его настигает смерть, которой он сам ищет, но этого требует сюжет Байрона. Умирает он, не сдавшись на милость злым силам. Как бы ни толковали конец симфонии "Манфред", заканчивается она мажорно. Пусть герой идет на Страшный суд, но он идет с поднятой головой, и музыка, венчающая трагедию, звучит как призыв к жизни.

1888 год. Пятая симфония. Здесь тема Судьбы проходит через все четыре части, но она уже не несет в себе той воинственности, что звучала в Четвертой симфонии или в "Манфреде". В первой части она тиха и мрачна. Резкое ее звучание слышно только во второй части, где она ломает лирический эпизод необыкновенной красоты. В третьей части Судьба напоминает о себе в самом конце робко, хотя и тревожно, завершая вальс, будто предчувствуя свое поражение. И вот густой могучий призыв виолончелей и контрабасов приносит радостное ощущение победы: начинается финал. Торжественное завершение симфонии не оставляет никаких сомнений в победе над судьбой.

Итак, победа 1888 года. Начинается последний период жизни Чайковского, о котором его брат в своем большом труде напишет, что в это время осуществляются все заветные мечты Петра Ильича о славе, и он являет собой образец возможного счастья на земле, а все же "менее счастлив, чем когда-нибудь".

Недоумение всякого читателя в этом месте талантливый биограф пытается рассеять тем, что Чайковского начинает тяготить погоня за славой, бесконечные путешествия за границу и внутри России, композитора охватывает тоска, отчаяние, утомление от тягостных усилий, он сожалеет о тех временах, когда его спокойно оставляли жить в деревенском уединении. Некоторые пассажи Модеста Ильича с разработкой темы о "ложке дегтя", о которой среди огромного творческого успеха упоминает сам Петр Ильич, мало помогают понять трагическую ситуацию, которая вскоре предстанет перед почитателями великого композитора в музыке Шестой симфонии. Брат-биограф прекрасно понимает, что никакие фантазии о предчувствии смерти или о творческих переживаниях не могут отразить нарисованный в финале Патетической симфонии портрет страдающей души, ибо трагическая сила финала и всей симфонии в целом превосходит все музыкальные трагедии, когда-либо звучавшие в мире. Но Модест Ильич на уровне своего времени выполнил долг биографа в предельно допустимой для него мере.

Потрясающая картина прощания с жизнью, изображенная в Adagio lamentoso Шестой симфонии, просто не могла не вызвать размышлений, особенно после того, как вслед за первым исполнением симфонии последовала неожиданная смерть Петра Ильича. И я не стал бы нападать на тех, кто явился автором молвы, которую мы сейчас пытаемся опровергнуть. Конечно, одна группа сторонников версии о самоубийстве оживляет старое и прибавляет к нему новое только ради привлечения внимания в чисто коммерческих и амбициозных целях, но есть и искренне верующие в эту легенду люди, спорить с которыми, признаюсь, не очень просто. Мы говорим им о заключениях четырех врачей, лечивших Чайковского, а нам возражают, что двое из них были тесно связаны с семьей Чайковских и остальные два врача были их верными ассистентами, так что сговор в интересах защиты чести семьи был вполне возможен. И тут же слабеют доводы о том, что Л. Б. Бертенсон очень дорожил своей репутацией, поэтому он не мог пойти на ложь в своих медицинских заключениях. Мы говорим, что очень трудно было подобрать такой яд, который бы имитировал болезнь, а нас отсылают к мнениям крупнейших специалистов по холере. Они утверждают, что иногда без анализов на обнаружение холерного вибриона очень трудно отличить по внешним признакам отравление некоторыми весьма распространенными ядами от начального периода холеры. Более того, мы встречаемся даже с непробиваемой версией намеренного заражения холерой. Не будем продолжать перечисление контрдоводов. Скажем только, что на всякое возражение находится немедленный ответ.

Доказательств нет, но есть же здравый смысл, существует все-таки какая-то логика в оценке событий жизни, которая помогает отделить ложь от истины. Разве не приходилось нам слышать о таких случаях, когда ведется расследование какого-либо дела при наличии большого числа улик, которые все ведут к одному заключению, а интуиция подсказывает, что событийная, психологическая картина и все окружение этого дела никак не увязываются с подобранными уликами и свидетельствами? И только интуиция помогает нащупать дорогу к истине и пойти этой дорогой.

В случае с Чайковским нет никаких улик и свидетельств, есть лишь неясности и сомнения, а также романтические ассоциации, на основе которых люди верят молве. Какова же все-таки психологическая картина, на основе которой можно вынести самостоятельное верное суждение?

Да, Шестая симфония сыграла свою роль в укреплении слухов, и этим пользовались очень многие авторы книг о Чайковском, создавая совершенно определенный настрой. Но почему-то мало кто в связи с этим задумывался о том, что Шестая симфония была сочинена Чайковским в феврале — марте 1893 года, т. е. более чем за полгода до роковых событий, а замысел симфонии, отражающей его жизнь, родился у него значительно раньше — в мае 1891 года. Из сделанных им записей, касающихся программы симфонии "Жизнь", которую он потом раздумал продолжать, видно, что некоторые его мысли были очень похожи на то, что он осуществил в Шестой симфонии: "Финал смерть — результат разрушения", "четвертая [часть] кончается замиранием". Если поверить тем, кто склонны рассматривать Шестую симфонию как прощание с жизнью перед задуманным самоубийством, то получается, что этот страшный, акт был задуман Чайковским более чем за два года до его свершения. Не слишком ли смелое предположение, не говоря уже о том, что при таком подходе рушатся все версии, связанные с судом чести. Тут же будет очень кстати 'сказать, что этих версий существует несколько.

Одну из них я слышал в Ленинграде в 1948 году (т. е. за 18 лет до рассказа Войтова). Только в той версии на суде чести присутствовал Модест Чайковский, и он осуществлял все мероприятия, связанные с самоубийством, тоже, конечно, во имя спасения чести семьи и Петра Ильича. О чести мундира тогда речи не шло. О других версиях я рассказывать не буду, так как все они настолько нелепы, что не заслуживают никакого внимания. И упомянул я о их существовании только для того, чтобы стало наконец ясно, насколько вздорными являются утверждения об открытии Орловой какой-то тайны или преподнесении сенсации. Все это уже было в разных вариантах, и Орлова вместе с Войтовым ничего нового не сообщили.

Возвращаясь к Шестой с*имфонии, надо еще заметить что, вспоминая о своем последнем разговоре с Чайковским, Н. Д. Кашкин рассказывает о следующих впечатлениях: "Упомяну еще, что, по моему мнению, совершенно напрасно усматривают какую-то связь между Шестою (Патетической) симфонией h-moll и кончиной ее автора; стараются отыскать в ней предчувствия смерти, как бы последний завет живущим. Ничего подобного такому впечатлению не осталось у меня" от последнего свидания с Чайковским"1SI. Н. Д. Кашкин вспоминает также, что Чайковский перед отъездом в Петербург на свой последний концерт выразил сомнение в отношении финала Шестой симфонии. Он сказал, что "последняя часть составляет еще для него вопрос и, быть может, после петербургского исполнения часть эта будет уничтожена и заменена новой" 152.

Таким образом, мало того, что Чайковский задумал трагический конец симфонии с "замиранием" за два с лишним года до того, как она была исполнена, он еще и сомневался в таком финале. Вправе ли мы после всего сказанного поддаваться романтическим ассоциациям? Нет, придется разочаровать тех, кто до сих пор находится в плену таких ассоциаций: гипотеза о связи Шестой симфонии со смертью Петра Ильича рушится; она же разрушает и версию о суде чести.

Правда, защитники этой версии скажут нам, что они и не думают о связи Шестой симфонии со смертью Чайковского: они люди серьезные и опираются только на факты, т. е. на рассказы врачей, о которых упоминает Орлова, на расхождения в сообщениях о болезни и смерти Чайковского, несоблюдение санитарных мер, обязательных при холере. И начинается детская сказка про белого бычка.

Врач В. Б. Бертенсон опроверг версию самоубийства в печати, опроверг с негодованием. То же самое сделал Ю. Л. Давыдов. Разноголосица в прессе в условиях, когда все участники событий были потрясены трагическим исходом болезни великого композитора и всеми любимого человека, была не только объяснимой, но и неизбежной. Насчет несоблюдения санитарных мер Орлова, а вместе с ней и ее сторонники глубоко заблуждаются: все необходимые меры были соблюдены. Орлова пользовалась данными Л. М. Конисской, которая в книге "Чайковский в Петербурге" повторила ошибку газеты "Новое время" от 27 октября 1893 года, перенесшей панихиды и мероприятия, проведенные 26 октября после герметизации гроба с телом Чайковского, на 25 октября 153. Да и в свете последних медицинских данных о возможности заражения холерой даже мер, принятых непосредственно после смерти Петра Ильича 25 октября — дезинфекция, периодическое обтирание лица покойного губкой, смоченной в карболовой кислоте, разбрызгивание из пульверизатора дезинфицирующих веществ в зале, где лежал покойный, было более чем достаточно

В главе III уже частично рассказывалось, насколько насыщены делами и заботами были последние дни жизни Чайковского в Петербурге. Первой его заботой было успеть вернуться в Москву к концерту Русского музыкального общества 23 октября. Кашкину он назначил свидание на этом концерте, а затем собирался устроить ужин в Московской гостинице, куда в числе гостей хотел привести английского певца Эжена Удена, исполнителя роли Онегина в лондонском Олимпиктеатре, приглашенного в Русское музыкальное общество. В Петербурге он взял партитуры опер "Опричник" и "Орлеанская дева" для переделки. Кроме подтверждения согласия на свой приезд в Одессу, которое он успел отправить в первый день своей роковой болезни, он написал письмо композитору Свендсену с уведомлением о том, что скоро приедет в Данию. Письмо ¦Это пришло к Свендсену в тот день, когда в вечерних датских газетах появилось сообщение о смерти Петра Ильича.

Орлова объясняет эту активность Чайковского, эту радужную картину его настроения в последние дни перед смертью его стремлением скрыть свое состояние. Возможно, такое объяснение кому-нибудь и покажется приемлемым. Но не думаю, что найдется много сторонников после того, как они ознакомятся со всеми подробностями этих последних дней. Самая последняя записочка "приговоренного к смерти" Петра Ильича, тоже написанная в первый день болезни, адресована жене Направника, совсем не похожа на прощание самоубийцы, разве что он и в самом деле предпринимал все, чтобы замаскировать совершенное им зло:

"Дорогая Ольга Эдуардовна! Я сегодня не еду. Целую ручки! П. Чайковский".

Петербург да и вся Россия прощались с Чайковским как с самым близким, родным человеком. Он действительно был, как говорила его сестра Александра Ильинична, "любимцем всех, кто его знает". Любили его музыку, трагическую, элегическую, душевную, но и веселую, радостную, искрящуюся жизнью. Любили его мрачные неистовой силы драмы в Четвертой и Шестой симфониях, но с неменьшим восторгом встречали его сверкающие балеты "Спящая красавица" и "Щелкунчик" и наполненную любовью к жизни последнюю оперу "Иоланта". Но те, кто имел счастье знать Петра Ильича лично, любили его как человека, может бить, еще больше, чем знаменитого композитора, — человека доброго, искреннего, честного, очень деликатного и изящного в отношениях с людьми.

Он приходил на помощь близким друзьям и совсем посторонним людям, которых настигала беда или которым просто было нужно утешение. Бросив все самые важные дела, он устремлялся в далекий Давос или в Аахен к умирающим друзьям Котеку и Кондратьеву, чтобы доставить им последнюю радость. Он писал длинные письма Юлии Петровне Шпажинской, чтобы облегчить ее горести, и упрашивал влиятельных людей, чтобы помогли ей стать писательницей, драматургом, чтобы этим дать ей средства к жизни и независимость от бросившего ее мужа. Он отдал все свои средства и драгоценнейшее время, чтобы выручить из беды племянницу Таню Давыдову, выходить ее в Париже, а затем беспокоился о судьбе ее сына, которого сам привез в Россию, не пожелав оставить во Франции родную кровь. Петр Ильич помогал множеству музыкантов, которым не на что было жить и учиться. Надежда Филаретовна удивлялась, почему ему не хватает денег, несмотря на то что она посылает ему сумму, достаточную, чтобы удовлетворить троих с претензиями. А Петр Ильич никак не мог отказать в своей помощи нуждающимся, и чем больше он получал, тем сильнее расширялась его благотворительная деятельность.

В промокшем от непрерывно моросящих дождей Петербурге оплакивали Чайковского все, кто знал его лично и кто совсем не знал его, но любил его музыку. Никто не хотел верить, что его больше нет. И в это печальное время Петербург спорил с Москвой о том, где должен быть похоронен Петр Ильич. В это же время ползли злые слухи о том, что врачи и родственники скрывают истинные причины его смерти. В те дни "Правительственный вестник" сообщал:

"По получении известия о кончине высокодаровитого композитора государь император повелел расходы по погребению Петра Ильича покрыть из собственных сумм его величества. Были только два примера особой высочайшей милости к отходившим в лучшую жизнь деятелям искусства и науки, и обе милости оказаны императором Николаем Павловичем, который написал письмо к умиравшему Пушкину и почтил накануне погребения последним целованием прах своего подданного Н. М. Карамзина".

Александр III решил спор между Москвой и Петербургом, повелев похоронить Чайковского в Александро-Невской лавре. А вот со слухами дело оказалось сложнее, и они не только дошли до наших ушей, но и умножились, обросли новыми версиями. Царскими повелениями их не истребить, и хорошо, что вместо молчания все больше людей отвергают старую молву здравым смыслом.

Все дни, пока Петр Ильич болел, а затем лежал в запаянном гробу в квартире Модеста Ильича на Малой Морской, в Петербурге стояла ужасная погода, словно и сама природа решила оплакивать осенними дождями и туманами того, кто так проникновенно ее любил и воспевал. Но в день похорон природа сжалилась над сотнями тысяч людей, которые вышли проститься с любимым певцом России: день стоял ясный, тихий, прекратился порывистый ветер с залива, измучивший петербуржцев в предшествующие дни. А на следующий день небо заплакало снова.

Через неделю в зале Дворянского собрания в Петербурге исполнялась Шестая симфония. Дирижировал Э. Ф. Направник. Впечатление, которое в этот раз произвела симфония, описать невозможно. Многие, и мужчины и женщины, плакали, не стыдясь слез…

Говорят, что Чайковский занимает чуть ли не первое место среди исторических личностей по литературным легендам о нем. Во всяком случае, так утверждает в своей книге его правнучатый племянник Владимир Волков.

Нисколько не опровергая этого суждения, то же самое можно было бы сказать о многих великих людях. Такова уж их судьба — всегда находиться под пристальным вниманием поклонников, завистников и просто любопытных. Но правда и то, что Петр Ильич, оставивший не только огромное музыкальное, но и литературное наследие в виде писем, фельетонов, заметок, дневников, оказался чрезвычайно неподатливой личностью для биографов. Литературы о нем очень много, но нет почти ни одной достаточно популярной монографии, которую можно было бы назвать вполне объективным биографическим трудом, отражающим истинную натуру Чайковского-человека. В каждой книге мы обязательно находим соскальзывание автора с правдивого повествования в ту или иную сторону. Самая большая биография, которую написал брат композитора Модест Ильич, содержит значительный фактический материал. Однако при всем своем старании Модест Ильич не мог быть полностью объективным. По этическим соображениям не мог он также поместить материалы и суждения, еще не созревшие для широкого круга читателей того времени. Упрекнуть его в этом вряд ли будет справедливо, но в книге своего брата Петр Ильич предстает таким, каким его хотел видеть и каким его создал автор, а не тем, кем он был в действительности.

Более поздние послереволюционные отечественные биографические труды давали оценку личности Чайковского в самом широком диапазоне — от барина-монархиста, ярого сторонника помещичьего уклада России, композитора-декадента, певца уходящего строя, музыка которого противна рождающемуся новому обществу, до великого патриота Родины, воспевшего и прославившего свой народ и страну. Между этими крайностями появлялись книги, в которых добросовестно отмечались основные вехи жизни и творчества Петра Ильича, но сам Чайковский как человек чаще всего представлялся весьма поверхностно и бледно. Хотя надо сказать, что по части легенд наша отечественная литература никак не заслуживает той оценки, которую дал Волков. Легенды о Чайковском почти полностью рождены или подхвачены с устной молвы зарубежными авторами (статьи А. Орловой и рассказ А. Войтова я не склонен относить к. биографическим трудам). Легенд было множество: любовные похождения Петра Ильича, далеко не всегда аномальные, но почти всегда вымышленные, Эдипов комплекс, психопатические отклонения, алкоголизм, поиски приключений и сами приключения необыкновенного характера, варианты самоубийства, вплоть до вмешательства в это дело самого царя, и т. п. Все эти домыслы было бы трудно переварить читателю, хоть немного шакомому с документами о жизни Чайковского.

Если в редких случаях легенды и появлялись в отечественных биографиях Чайковского, то это происходило почти исключительно вследствие легковерного отношения к различного рода слухам или по причине стремления как-то обойти деликатные стороны натуры Петра Ильича. Вероятно, последнее в сочетании с пуританскими позициями и запретительством в самой большой степени воспрепятствовало появлению легенд в нашей литературе, хотя нельзя отрицать добросовестность и хорошее владение материалом у наших авторов, что также помогло им избежать дешевых эффектов в популярных книгах о Петре Ильиче. У иностранных писателей дело обстояло иначе. Там легендами пользовались охотно как в целях привлечения к издаваемой литературе читателей, так и по искреннему убеждению в правдивости сообщаемых сведений. Большинство таких легенд основывалось на двух моментах — сексуальной аномалии Чайковского и молве о его самоубийстве. Различные вариации на эти темы, к сожалению, попали в некоторые довольно серьезные и в целом хорошие монографии. Если не говорить о других темах литературных сенсаций вроде сумасбродных историй о тайной связи композитора с одной из великих княгинь, его странных похождениях в Италии и во Франции или истерических повествованиях о совершенно невероятных происшествиях с Петром Ильичем, связанных с Надеждой Филаретовной фон Мекк, то искажения и домыслы с использованием двух главных тем в серьезных зарубежных трудах объясняются главным образом трудностью всестороннего освоения огромной массы документов на русском языке, а подчас и просто недопониманием смысла этих документов. Это ясно просматривается в ряде зарубежных монографий, изданных в течение последних десяти — двадцати лет.

Да, Чайковский оказался неподатливым для биографов. В иностранных трудах слишком большое место занял психологический анализ, базирующийся иногда на ложных предпосылках, и чересчур много уделялось в них внимания интимным сторонам жизни Петра Ильича, что на фоне его творческой деятельности кажется неуместным в таком большом объеме, особенно если учесть непозволительные домыслы, прокравшиеся в книги.

В отечественных работах после нескольких неудачных попыток в 1934–1936 гг. и в 1940 г. деликатных сторон натуры Чайковского уже не касались. Обе упомянутые выше темы, на которых строились легенды заграничными авторами, были полностью исключены не только из популярной, но и из специальной литературы. Именно такое упорное замалчивание на родине Петра Ильича и послужило тому, что публикации А. Орловой на Западе возбудили новый и притом нездоровый всплеск дискуссий на "запрещенные" в России темы. Если бы хоть в одной серьезной книге о Чайковском с должной аккуратностью и обстоятельностью эти мотивы были подвергнуты исследованию, не было бы ни сенсации Орловой, ни досадных ошибок в солидных монографиях, изданных в Англии, во Франции, в США и в других странах, а главное — не было бы абсурдных слухов насчет Чайковского и у нас.

Это и послужило одним из побудительных поводов к написанию данной небольшой книги. Она ни в коей мере не претендует и не может претендовать на то, чтобы восполнить все пробелы в исследованиях жизни Чайковского. Но возможно, это создаст маленький прецедент к более широкому освещению важных и интересных биографических проблем.

Кроме того, есть еще одно обстоятельство, на которое не обращают должного внимания. Исследования и просветительская работа как в области биографии, так и творчества Чайковского не могут ограничиваться традиционным, официально принятым подходом. Излагавшиеся в советской литературе взгляды на Чайковского, безусловно, менялись, однако, если не считать буквально единичных трудов, перемены эти носили вынужденный характер. Существенно менялось отношение к творчеству Петра Ильича со стороны любителей музыки — этого отрицать нельзя. Стало проявляться некоторое отчуждение, которое нельзя объяснить одним лишь падением интереса к классической музыке из-за недостатков в музыкальном воспитании. Уменьшение тяги к Чайковскому нельзя также объяснить и тем, что его "заиграли" и что возрос интерес к современной музыке. Все это верно лишь отчасти, и не следует упускать значения просветительства.

Сколько бы ни говорили, что музыка не нуждается в разъяснении ее содержания и значения, что она обладает собственной силой воздействия, все-таки без помощи со стороны любителям бывает трудно разобраться даже в Чайковском, к которому вроде бы уже давно привыкли. А помощи такой мало. Практически нет современной популярной и в то же время достаточно серьезной литературы о музыке, в том числе и о музыке Чайковского, которая открывала бы новые ее стороны, проникая в суть глубочайшего эмоционального содержания и тесно связывая его произведения с жизнью. Ведь жажда познания есть, но она не удовлетворяется.

Нами сделан в этом направлении лишь самый маленький намек. Конечно, к 150-летию такого великого поэта звуков и прекрасного человека надо было бы издать большую монографию на современном уровне, но это теперь должно стать делом настоящего мастера пера и знатока музыки. Надо надеяться, что наш любимый композитор дождется своего часа. Родину Чайковского, правда, опередила Англия, где к юбилею Петра Ильича должен выйти последний (четвертый) том монографии Д. Брауна. Но кажется, этот труд еще далеко не то, что помогло бы любителям музыки избавиться от изъянов в представлениях о Чайковском.

Слово остается за Россией!