Время, однако, идет да идет своим чередом. Мне уже недолго остается жить в деревне, бить, как говорится, баклуши. Да и пора отсюда! Вечно слышишь разговоры о пашне, о посевах, заботы о том: упадет ли вовремя дождь, сколько мер дает из копны рожь, сколько греча, и прочее, и прочее. У того-то заболела овца. Соседа Кузьму видели в новых сапогах. Об этом тоже разговаривают, и некоторые смотрят на Кузьму с завистью. Тетка Матрена сушила на дечи лен и чуть не сожгла избы, - все это переходит из уст в уста и возбуждает разные толки. Матушка опечалена предстоящей со мною разлукою, приготовляет мне жирные пышки, сдобные сухари и разные крендели. Отъезд назначен завтра. Несмотря на скуку, которая на меня напала здесь в последние дни, я с грустью обошел знакомые поля, побывал и в лугу и в лесу и, - стыдно сказать, - проходя мимо окон черничек, остановился в раздумье… Окно было ванавешено. Калитка была заперта. А что, если бы Наталья Федоровна сидела под окном и позвала меня в свою светлую горенку, ужели бы я отказался с нею проститься?.. Признаюсь, во мне все-таки таится задняя мысль, что эти страницы могут попасть в чьи-либо руки. Я не смею высказать того, что творится теперь и что творилось прежде в моей душе… Дорого мне стоило сдержать свое честное слово, много я вынес тоски и борьбы, но - я его сдержал: я уже не видал более милой Наташи… Только уехать отсюда нужно скорее, непременно скорее, иначе силы мои упадут. Итак - в город. И потянется снова однообразная семинарская жизнь. И пойдут бесконечные уроки, замечания, выговоры и… полно заранее горевать! До свидания, родной мой уголок! Спасибо тебе за приют, за тот покой, которым ты меня окружал. Быть может, по прошествии года, снова приведет меня бог сидеть у этого, отворенного в сад, окна, смотреть на эту темную зелень и вдыхать запах росистой травы, и, быть может, снова войдет в мою комнату, как входит она теперь, наша молчаливая кухарка и молвит, почесывая по привычке спину: "Василий Иваныч! самовар подали. Иди!.."

1 сентября

Ну, вот мы и в городе. Стоим покамест на прежней квартире, в старом домишке сварливой, неопрятной мещанки, которая, узнав, что я не буду более ее жильцом, насчитывает на батюшку лишние два рубля. "Давай, говорит, давай. Небось не обеднеете! Вы сами дерете с живого и с мертвого…" Батюшка уже был у профессора и условился с ним в цене, но что-то хмурит брови: верно, моя новая квартира обойдется ему не дешево. Яблочкин ушел от меня недавно. Не знаю, потому ли, что я его несколько времени не видал, лицо его показалось мне страшно худо и бледно. Но как он бывает хорош, когда начинает с увлечением о чем-нибудь говорить! Голубые глаза горят, щеки покрываются яркою краскою, белокурые, вьющиеся от природы волосы закидываются назад и открывают белый широкий лоб. Сообразно настроению души, черты лица меняются ежеминутно. Во время разговора все члены его приходят в движение.

- А, Белозерский! - воскликнул он, отворяя дверь в мою комнату, - приехал? ну, молодец! Давай руку. Эх, дружище! Как тебя в деревне-то откормили: вот что значит батюшкин да матушкин сынок, не то что наш брат, сын пономаря и круглый сирота. Как поживаешь?

- По-прежнему, - отвечал я.

- С одинаковым душевным спокойствием? Ну, и прекрасно. Это в тебе наследственная добродетель. Отец твой, как ты сам не раз говорил, тоже ничем не возмущается. Главное, ты умный и добрый малый, за что я от души тебя люблю. А знаешь ли что? На днях я познакомился с одним молодым человеком, окончившим курс в Московском университете; он служит здесь чиновником. У него прекрасная библиотека. Хочешь, душа моя, читать? как сыр в масле будем кататься.

- Еще бы не хотеть! Давай только книг получше!

- Ох, ты! получше… вкус-то у тебя немножко испорчен. Ну, да исправится со временем, ничего.

- Где ты провел каникулы?

- В деревне одного помещика. Учил его ротозея-сынишку первым четырем правилам арифметики. Ну, душа моя, помещик! Представь себе откормленного на убой быка, с черными щетинистыми усами, с угреватым расплывшимся лицом, - вот его портрет. Чем, ты думаешь, он занимается? Лежит на мягком диване, в вязаной красной ермолке, в шелковом халате, в пестрых туфлях, и насвистывает разные марши. "Гришка! Подай трубку!.." Заметь: стол стоит у его изголовья, на столе табак и трубка. Чего бы, кажется, кричать? Этот Гришка до того загнан и запуган, что совсем почти потерял дар слова и движется с потупленною головою и унылым лицом, как живая кукла. Такой проклятый бык, ни одного журнала не выписывает! Дочка у него тоже замечательное в своем роде создание: раздавит кто-нибудь при ней муху - она чуть не падает в обморок; увидит на своем платье козявку - поднимает крик. Однажды вечером влетел в комнату жук. Барышня взвизгнула. Сенные девки, с вениками и с полотенцами в руках, начали метаться из угла в угол за бедным насекомым. Наконец победа была одержана: жук вылетел в окно. Барышня приняла лавровишневых капель и легла в постель. В доме все притаило дыхание; даже бык на некоторое время перестал насвистывать свои марши.

- Ну что ж, ты не поссорился с ними?

- Нет, выдержал. А солоно было! На первых порах барину угодно было посылать меня за водой. "Молодой человек, принесите-ка мне воды!" Я ограничивался тем, что передавал его приказания в переднюю: "Григорий! барин требует воды". Или: "Молодой человек, набейте-ка мне трубку!" Я опять отправлялся в переднюю: "Григорий! барин требует трубку". И тому подобное. С этого времени барская спесь перестала рассчитывать на мою холопскую услужливость. Однажды я читал стихотворения Шенье, Одно из них произвело на меня такое впечатление, что я позабылся и сказал вслух: "Что это за прелесть!" - "Чем вы восхищаетесь?" - спросила меня слабонервная барышня. Я показал ей прочитанные мною строки. "В самом деле очень мило". - "Переведи, Наташа, по-русски, - промычал бык, - я послушаю". Наташа попробовала перевести и не смогла. "А ну-ка вы, господин учитель". Я перевел. Бык взбесился. "Как, черт возьми! Какой-нибудь кут… (он хотел сказать: кутейник, - но поправился), какой-нибудь молодой человек, учившийся на медные деньги, свободно владеет французским языком, а у нас пять лет жила француженка, и ты не можешь перевести стихотворения, - а?.. После этого пусть дьявол возьмет всех ваших гувернанток! Вот что!.." Барышня долго на меня дулась за то, что я будто бы хотел порисоваться перед ее папашею… - Нет ли у тебя чего-нибудь покурить?

- Ничего нет. Ты знаешьг я почти не курю.

- Скупишься, душа моя, - это скверно!

- Что ж делать! Батюшка и без того жалуется на большие расходы. Поздравь меня, Яблочкин; я буду жить у нашего профессора К.

- Будто? Ты не шутишь?

- Нисколько. Так угодно моему батюшке.

- Жаль, верно, старик твой еще не утратил раболепного уважения к бурсе и думает, что всякий профессор есть своего рода светило - vir doctissimus.

- Что ж ты находишь тут дурного?

- А то, что в квартире своего наставника ты займешь должность камердинера, разумеется, если ему понравишься, а не понравишься - займешь должность лакея.

- Ну, далеко хватил! Увидим!

- Увидишь, душа моя, увидишь! Во всем этом я вижу только одну хорошую сторону: квартира твоя как раз против моей, стало быть, ты можешь навещать меня, когда тебе вздумается. У меня теперь пропасть дела. Старушка-чиновница, у которой я живу и с сыном которой приготовляюсь вместе поступить в университет, ежедневно мне повторяет: "Трудитесь, молодой человек, трудитесь! Поедете, бог даст, с моим Сашенькою в Москву, я и там вас не забуду". Такая добрая!

- Итак, ты наверное едешь в университет?

- Наверное. Советую и тебе то же сделать.

- Я бы не прочь. Батюшка не позволит. Он не хочет, чтобы я выходил из духовного звания.

- Врешь! Доброй воли у тебя недостает - вот и все! Проси, моли, плачь… что ж делать!*Не позволит!.. Я круглый сирота, а видишь, не вешаю головы! Горько иногда мне приходится, но когда подумаю, что я пробиваю себе дорогу без чужой помощи, один, собственными своими силами, что кусок хлеба, который я ем, добыт моим трудом, что перо, которым я пишу, куплено на мою трудовую копейку, что я никому не обязан и ни от кого не зависим, - и на глазах моих выступают радостные слезы… Разве это не отрадно?.. Однако прощай! Мне некогда.

После этого разговора я долго сидел в раздумье и ничего не мог придумать. Я знаю, что батюшка меня не послушает. А такой непреклонной воли, такой энергии, как у Яблочкина, у меня нет. Видно, мне придется идти беспрекословно по той дороге, которою идут другие, подобные мне, труженики.