К. Терентьев

. Обезроженный «носорог»

В № 11–12 «Сиб. Огней» за 1931 год помещена повесть М. Никитина — «Безрогий носорог». Сравнительно с последним беллетристическим произведением того же автора — «Суданский негр» — «Безрогий носорог» несомненный шаг вперед.

Видно, что автор пытается понять нашу современность, понять значение нашей эпохи и происходящих в ней событий. Но пытаться это не значит еще понять правильно и на все, как говорят, сто процентов, и в «Безрогом носороге» есть ряд существенных промахов.

Сущность повести заключается в том, что некий проф. Крот, в прошлом либерально настроенный к революции интеллигент (в 1905 году, видя черносотенную демонстрацию «негодует» и стреляет в нее с балкона, за что попадает в ссылку), в наши дни профессор геологии, назначается начальником геологоразведочной экспедиции, задача которой заключается в том, чтобы найти месторождения апатитов (вещества, необходимые для удобрения почвы). В процессе работы профессор приходит к выводу, что местные апатиты не имеют промышленного значения. В это время пионеротряд сообщает ему, что недалеко от стоянки экспедиции, в «Красном Яре», произошел обвал и видны кости какого-то скелета. Профессор идет на место обвала и устанавливает, что это скелет древнейшего животного индрекотерия .

После чего экспедиция целиком переключается на раскопки скелета.

Профессор мечтает о том, что научный мир и общественность с энтузиазмом встретят его находку, но когда скелет прибывает на место, получается совсем обратное. Находку профессора встречают холодно, так как для социалистического строительства важнее апатиты, чем скелет индрекотерия.

Главная мысль повести заключается в том, чтобы показать, что наука не для науки, как это проповедуют буржуазные идеологи, скрывая под этой проповедью свое истинное классовое лицо, что наука является классовой, а раз классовой, значит, не аполитичной, не нейтральной по отношению всей окружающей ее жизни. Показать, что чудаки, подобные проф. Кроту, считающие науку несовместимой с политикой, с классовой борьбой, объективно помогают врагам рабочего класса. Показать, что нейтральность, аполитичность тоже своего рода политика, только в замаскированной форме.

Как же Никитин справился с этой важной и ответственной задачей? Мне кажется, что он с ней справился недостаточно. Большим и, пожалуй, главным недостатком повести является то, что в ней совершенно не показана классовая борьба в науке. Наряду с «заблуждающимся» ученым, искренно верящим в аполитичность науки, не показаны явно реакционные элементы, сознательно использующие науку в классово-враждебных нам целях. Получается впечатление, что в среде наших научных работников есть просто наивные люди, наподобие Крота, которые, усвоив старый взгляд на науку, не понимают происходящих в наше время событий — и совсем не видно тех, кто под маской лояльности, забравшись в наши институты, академии и вузы, пытаются вести контрреволюционную работу.

Не менее важным недостатком является и то, что Никитин не показал в противовес Кроту ученого коммуниста, являющегося активным борцом на фронте социалистического строительства. Есть ли у нас такие ученые? Да, есть. Они идут из самой гущи рабочего класса, создавая новый тип научного работника, неся новые методы в научную работу, коренным образом изменяя взгляд на науку, превращая науку в боевое, классовое оружие социалистического строительства.

Показывать в художественном произведении деятельность советской науки и проходить мимо этого огромнейшего факта — значит не понимать сущности нашей эпохи.

Правда, в конце повести, на одном только собрании, очень бледно и слабо Никитин показывает нового ученого Алыгезова. Алыгезов произносит хорошую речь и только, а этого, конечно, совсем недостаточно.

Повесть Никитина «Безрогий носорог», как я уже сказал, шаг вперед в сравнении с «Суданским негром», но эта же повесть говорит о том, что писатель еще не совсем верно понимает события нашей грандиозной эпохи.

К. Терентьев

Мариинск

 

Н. Т

. Безрогий или «обезроженный» носорог

«Нельзя по-старому валить в одну кучу всех специалистов и инженерно-технических работников старой школы». Нужно «изменить отношение к инженерно-техническим силам старой школы, проявлять к ним побольше внимания и заботы, смелее привлекать их к работе». Таково одно из шести исторических условий тов. Сталина. Вопрос о специалистах, как отмечено этим условием, в настоящий момент имеет большое значение. Это ставит определенные задачи и перед литературой. Чтобы не валить в одну кучу старых специалистов, надо их знать, а чтобы их знали, нужно их показать. Этот показ — одна из очередных тем литературы. Разрабатывая эту тему, писатель делает практически нужное дело, выполняет «часть организованной, планомерной, объединенной партийной работы». Словами Сталина подсказано и направление этой работы. Он говорил: «Если в период вредительства наше отношение к старой технической интеллигенции выразилось главным образом в политике разгрома, то теперь, в период поворота этой интеллигенции в сторону советской власти, наше отношение к пей должно выражаться, главным образом, в политике привлечения и заботы о ней».

На тему о специалисте старой школы написана повесть М. Никитина «Безрогий носорог» («Сиб. огни», 31 г. № 12). По теме эта повесть, очевидно, вполне своевременна, как раз отзывается на задание, поставленное пятым условием Сталина. Повесть уже вызвала довольно суровый отзыв одного из читателей, тов. Терентьева, под выразительным заглавием «Обезроженный носорог». Основной недостаток повести, по мнению тов. Терентьева, заключается в том, что «в ней совершенно не показана классовая борьба в науке», т. е. повесть аполитична. «Не видно тех, кто под маской лояльности, забравшись в наши институты, академии и вузы, пытаются вести контрреволюционную работу»; нет и «ученого коммуниста, являющегося активным борцом на фронте социалистического строительства». Словом, изображено не то, что надо, и не так, как следует. Актуальная интересная тема испорчена.

Письмо тов. Терентьева имеет принципиальное значение. Оно указывает писателю, как нужно изображать классовую борьбу в науке. Того, что требует автор письма, в повести, действительно, нет. Ввиду важности темы, затронутой Никитиным, следует подробнее разобраться во всем этом.

Герой повести — некий профессор Крот. Он начальник экспедиции, разыскивающей месторождения апатитов. Экспедиция, видимо, организована по его инициативе. Он выдвинул вопрос о возможности найти апатиты в данном районе. Газеты подняли шум вокруг этого вопроса. Под этот шум ему было оказано общественное доверие. Ему было поручено начальство над экспедицией, а саму экспедицию оборудовали так щедро, как ни одну из его прежних поездок. Ради нее отложили другую экспедицию, тоже очень важную, потому что кроме проф. Крота туда послать было некого. Повесть начинается с того момента, как профессор после долгих вычислений и размышлений убеждается, что экспедиция оказалась напрасной: местные апатиты не имеют промышленного значения. Положение его довольно тяжелое, пожалуй, даже драматическое. Ведь это он поднял вопрос об апатитах. Это о нем говорил т. Сталин, что старые специалисты начинают работать заодно с рабочим классом, это к нему он рекомендовал проявлять побольше доверия и заботы. Доверие и заботы оказаны, к его авторитетному голосу прислушались. А в результате «наделала синица славы, а море не зажгла». Объясняй теперь, что он журавлей в небе не обещал и даже просил газетчиков не подымать шума, что ошибки могут быть у каждого, что он сделал все, от него зависящее, что он искренне хотел и теперь хочет работать заодно с пролетариатом. Общественное мнение осудит его, будут называть вредителем. А думать о том, как он разобьет надежды своих молодых сотрудников, было нестерпимо. Разве он этого хотел? Надо что-то сделать. Дорогая экспедиция не может кончиться впустую. Если ей не удалось найти апатиты, она должна найти что-либо равноценное, не какой-нибудь пустяк, попадающийся на каждом шагу. Опыт и знание старого, высококвалифицированного специалиста не годится прикладывать к исследованию, для которого достаточно молодых практикантов. Директор ближнего совхоза говорит, правда, что он все эти экспедиции переделал бы на почвоведные, так как исследование почв — остро нужное дело. По для этого вовсе не нужен проф. Крот, который способен дать гораздо большее. Это все равно, как если бы послать его в школу 1-й ступени преподавать малышам природоведение. Самолюбие, тщеславие? Возможно. Но оценка своих сил правильная.

Случай приходит на помощь профессору. Случайность здесь вступает, как необходимое звено, и в развитие мыслей профессора и в развитие самого рассказа. Неподалеку от стоянки экспедиции обнаружились какие-то ископаемые кости. Беглое ознакомление с находкой убеждает профессора, что он столкнулся с чрезвычайно редким экземпляром ископаемого индрикотерия — безрогого носорога. Находка имеет мировое значение в палеонтологии. Наука, несомненно, обогатится, будут сделаны интересные и важные выводы о прошлом данного края. Эквивалент апатитов найден. Силы и деньги истрачены не зря. Какой-нибудь почвовед-практикант и не заподозрил бы всей ценности находки. Для этого нужно быть именно таким высоким специалистом, как проф. Крот. Чрезвычайно удачно, что он оказался на месте.

Экспедиция всецело уходит в раскопки. Скелет индрикотерия (редкий до своей сохранности) выкопан, упакован, отвезен в город. Перевозка удастся нелегко. Экспедиции ставят препятствия. Директор совхоза отнимает у нее транспорт. Но профессор энергичен, настойчив и добивается своего. Однако, найденный им скелет сразу же начинает играть неожиданную, совсем неподходящую для мирного ископаемого роль. С профессором в экспедиции работает студентка Нина, будущая аспирантка и вероятная преемница по кафедре. До сих пор она была горячей поклонницей своего учителя. «В ее будущем, с поправками на современность, повторялось прошлое проф. Крота». Ей пришлось съездить за ящиками для упаковки носорога в соседний совхоз. Она познакомилась с горячей работой совхоза, побывала на полевом собрании рабочих, — и мечты о профессорской карьере поблекли. По приезде в город, она объявила Кроту, что работу у него бросает, создает ударную группу по изучению методов исследования почв и весной выезжает с ней в совхоз. У проф. Крота нет больше преемницы, некому продолжать линию его научной работы. Другой его помощник, Сергей Сергеич, которого он считал узким специалистом, неспособным вырасти в ученого мыслителя (каким Крот считал себя), на собрании во время отчета об экспедиции укоряет профессора именно в отсутствии широкого взгляда на научную работу, в поверхностности. Если бы Крот учел бурный прогресс науки, вызванный социалистическим строительством, он не бросил бы порученного ему дела, не погнался бы за эффектной находкой. Даже пионеров, обнаруживших носорога, профессор, несмотря на свои старания и увлекательные объяснения, не может заинтересовать раскопками: они предпочитают работать в совхозе. В сущности, еще до приезда в город он, благодаря своему индрикотерию, остался совершенно одиноким. А его сообщение о редкостной и высокоценной находке, сделанное «Обществе по изучению производительных сил Сибири», вызвало отношение, которое совсем его доконало. Один из ораторов, человек, правда, неученый, сказал прямо и резко: «Я, товарищи, уважаю науку. Но я не уважаю ту науку, которая в период напряженнейшего социалистического строительства занимается зряшными делами. Я не хочу сказать, что допотопные носороги не нужны науке, они, конечно, нужны, но для них нужно знать время». И только один сочувственник оказался у Крота, мертвец от науки проф. Брюн, один из тех, кого Крот презирал за «их никчемные монографии о скакунах и жужелицах». Профессор потерпел полное крушение. Он еще не мертвец, «неизвестно еще, что с ним будет. У него еще нет двухтомной монографии скакунах и жужелицах. Но она может появиться, она может появиться, потому что ветер его покинул — ветер времени».

Автор покидает своего героя, как на кладбище, в его музее, посреди мамонтов и птеродактилей. Он не говорит, что дальше станется с ним: похоронит ли он себя среди своих ископаемых или спустится с «высот» чистой науки, чтоб отдать свои знания насущным нуждам строительства. Однако, не верится, чтобы он пошел на самопогребение. Умирать ему не хочется, а то, что его может окончательно погубить, он разглядел и понял.

«Ученого коммуниста, являющегося активным борцом на фронте социалистического строительства» в повести, действительно, нет. И еще вопрос, как подействовал бы его пример на такого убежденного одиночку, как проф. Крот. Но автор заставил его прийти к убеждению, что он шел неверным путем, заставил понять, где лежит правильная дорога, не посредством назидательного примера; Крот осознал это в процессе собственной своей работы. Может быть, вокруг него еще нет настоящих работников, борцов за соцстроительство, но он теперь знает, что они настоятельно нужны, и знает, какими они должны быть. Дальнейший выбор зависит от него самого. Его молодые сотрудники этот выбор уже сделали.

Все это сделал «безрогий» носорог. Вряд ли за это его можно считать «обезроженным». Ведь он помог отрезать начисто целую полосу научной традиции, которую вел далеко не плохой представитель старой школы и которую собирались продолжать его советские ученики.

Есть разные способы воздействия на читателя, в частности, по-разному можно внушать «положительные» идеи. Можно показать ему положительного героя в его созидательной работе и — борьбе, как бы говоря этим: вот какие люди нужны; делай и ты так же. Можно сделать иначе. Писатель не изображает положительного героя, не говорит о том, что и как нужно делать, но повествование строится так, что читатель невольно думает: вот как нужно сделать, вот какие люди нужны. <…>

Каждый из этих способов имеет свои достоинства, каждый достигает цели. Право писателя выбрать тот или другой. Никитин выбрал второй. Разбирая его повесть, мы должны сказать, правильно ли он использовал материал, достиг ли поставленной цели. Но вряд ли основательно упрекать писателя, что он прибег к этому, а не тому способу, решил задачу (говоря арифметическим примером) не приведением к единице, а путем пропорции.

Решил ли автор задачу?

Показать проф. Кроту, что как раз в тот момент, когда, по его мнению, он поднимается на заоблачные высоты беспартийной, внеклассовой, свободной от «узкого практицизма и делячества» науки, он терпит крах именно как ученый и мыслитель, что его наука ценна только тогда, когда она служит делу соцстроительства, значит, думается, решить задачу — и решить правильно. А Кротов ведь немало, и они далеко не худший элемент в своей среде. Специалистов старой школы нельзя валить в одну кучу. Многие из них хотят работать заодно с рабочим классом, чтобы проявить инициативу (как Крот), но при этом могут впадать в ошибки, думая, в то же время, что они делают важное и нужное дело. К ним нужно «проявлять побольше внимания и заботы», между прочим, и в этом отношении, сказать это читателю — разве не значит решить задачу?

В повести не изображена классовая борьба в науке, говорит т. Терентьев. Однако, в повести есть побежденный. Его победил рабочий класс своим планомерным, рассчитанным упорством в строительстве новой жизни, и он принужден сдать свои позиции в области науки. Если есть побежденные и победители, значит, есть и борьба, а так как позиции сданы в науке, то очевидно, борьба науки касалась. Разве классовую борьбу в науке должны вести непременно ученые? Если бы это было так, немного бы успел пролетариат в этой борьбе; ведь в начале борьбы ученых у него было куда как мало.

Вредительство старых специалистов не раз изображалось в литературе (хотя бы в «Ведущей оси» Ильенкова или, в сибирской беллетристике, в «Огнях лесозавода»). Но «само поведение активных вредителей на известном судебном процессе в Москве должно было развенчать и действительно развенчало идею вредительства» (Сталин). Пора и в литературе от политики разгрома переходить к другим установкам. Никитин был прав, не вводя в свою повесть вредителей. Зато он, правда, бегло, эскизно, дал фигуры научных мертвецов (проф. Брюн, Столов), все еще хватающих живых, мертвецов, довольно ловко умеющих показать, что они еще не умерли (речь Столова).

Я не хочу всем этим сказать, что повесть Никитина совершенно безукоризненна, перл в своем роде. Недостатки в ней, конечно, есть. Напр., между Ниной, сотрудницей Крота, и директором совхоза, очевидно, назревает роман. Беды в этом никакой нет: дело молодое. Но роман этот несколько затемняет идею повести. Не совсем ясно, почему Нина разочаровалась в своем учителе, в своем прежнем понимании научной работы: то ли она ясно осознала их ненужность, то ли увлеклась директором. Найдутся и другие недостатки. Но каковы бы они ни были, автор ставит перед собой жизненный, острый вопрос и в решении его идет по правильному пути. Это делает его повесть интересной и ценной.

Несколько замечаний о критике — в заключение.

Права критики, в особенности критика не профессионала, а рядового читателя, который и есть настоящий потребитель литературы, очень обширны. Он может судить обо всем, начиная с выбора темы и кончая малейшими деталями художественного произведения. Обычно этими правами пользуются неограниченно, особенно в вопросе о выборе темы. Если писатель изобразил колхоз, его упрекают, почему он не написал о заводе; если он пишет о специалистах — почему не говорит о рабочих и т. д. Вмешательство этого рода часто вполне законно. Когда советскому читателю преподносят трехтомный роман об открытии мощей или о любви параличного купца 20-х годов прошлого века к модной барышне, он вправе сказать: «Зачем это нужно? Напиши лучше о нашем бухгалтере». Но следует признавать права и за писателем. Допустим, что он взял современную и нужную, хотя бы и маленькую тему. В этом случае упрекать его за то, что он не выбрал другой, не расширил взятой в сторону, приятную тому или другому критику, пожалуй, не годится. Наше читательское дело — оценить, правильно ли писатель решает поставленный им вопрос или (ведь не всякий вопрос писатель может решить) правильно ли он его ставит. Если правильная постановка или правильное решение возможны на том материале, которым ограничился писатель, критик должен уважать писательское право на это ограничение.

Никитин не брался изобразить целиком весь ученый мир. Он поставил вопрос только об одной его разновидности, но разновидности достаточно многочисленной. В досоветских условиях эта разновидность была передовой, отражалась она и в литературе. Каковы ее значение и возможная жизненная роль сейчас? Что этим людям делать и что нам о них думать сегодня?

Никитин правильно подошел к вопросу. Называть его носорога «обезроженным» — не за что.

 

А. Р. Палей

. Против «узкого практицизма»

Молодой писатель Михаил Никитин написал повесть «Безрогий носорог». Содержание повести таково.

Некий профессор снаряжает экспедицию для исследования апатитов, залегающих близ недавно организованного крупного совхоза. Работа экспедиции выясняет, что эти апатиты не имеют промышленного значения.

В это время профессор получает известие, что неподалеку обнаружены кости какого-то ископаемого животного. Он отправляется туда. Оказывается, что кости принадлежат редчайшему безрогому носорогу и представляют громаднейшую ценность для палеонтологии. Профессор решает перебросить свою экспедицию на добычу и вывозку скелета.

По мнению автора, он совершает этим вредное, даже контрреволюционное дело. Его осуждает вся общественность. Его ближайшие сотрудники и ученики оставляют его. Совхоз отнимает у него рабочих. Директор совхоза, инспирируемый автором, высказывает глубокие мысли: «…Я не против палеонтологии… Но если бы вы меня спросили, что для меня сейчас важнее, палеонтология, или, например, почвоведение, я бы сказал прямо: для меня в данное время важнее почвоведение… Вы обследовали месторождения фосфоритов и нашли, что они не имеют промышленного значения. И вот вы оставили их и занялись носорогом. Если бы на то была моя воля, я превратил бы вас в почвенную экспедицию… Ваш индрикотерий отвлекает силы и средства, которые могли бы быть брошены хотя бы на организацию почвенных экспедиций».

Директор отбирает для совхоза катер научной экспедиции, капитан парохода отказывается взять ее груз. Представители рабочей и научной общественности (за исключением реакционной профессуры) резко осуждают руководителя экспедиции. Он стоит один перед фронтом всех живых сил страны.

Но ведь это — надуманная ситуация. Она отнюдь не соответствует советской действительности.

Никогда, даже в годы гражданской войны и голода, пролетариат не ставил вопрос: «Или хлеб, или наука». Пролетариат нашей страны всегда шел на крупнейшие жертвы, чтобы сохранить памятники искусства и науки, чтобы предоставить ученым наилучшие условия для их работы. Что же сказать о постановке этого вопроса сейчас?

Профессор не предал интересов совхоза. Автор сам говорит, что апатиты при нынешнем состоянии науки нельзя было использовать, что они могли бы быть использованы лишь когда-нибудь в будущем. И совершенно немыслимо, чтобы вокруг профессора могло создаться этакое враждебное кольцо. Скорее всего было бы наоборот: помощники профессора содействовали бы ему, администрация и общественность совхоза и пароходства оказали бы ему посильную помощь, широкая общественность рабочих и ученых приветствовала бы его научное открытие, а правительство, по всей вероятности, оценило бы его заслугу. Если же кто-нибудь вел бы себя по отношению к профессору так, как предписывает Никитин, он, безусловно, встретил бы резкий отпор.

Ибо, прежде всего, «нынешний рабочий, наш советский рабочий, хочет жить с покрытием всех своих материальных и культурных потребностей и в смысле продовольственного снабжения, и в смысле жилищ, и в смысле обеспечения культурных и всяких иных потребностей». Ему нужны не только хлеб и железо, — ему нужны и физкультура, и театр, и музыка, и музеи, и научные открытия, даже и такие, которые нельзя использовать для удобрения. Попытки обкорнать культурные потребности пролетариата — глубоко вредны.

Во-вторых, нам очень дорог тот авторитет, каким Советский Союз пользуется среди мирового пролетариата. А этот авторитет, между прочим, базируется и на достижениях советской науки. Следовательно, мы должны способствовать ее дальнейшему развитию во всех областях, а не откладывать некоторые из них до будущих исторических эпох, когда закончится борьба за хлеб и железо.

В-третьих, палеонтология дала ценнейший материал для теории Дарвина. А ведь теория Дарвина служит мощным базисом пропаганды материализма. Вероятно, и для Никитина несомненно, что марксизм является мощным орудием пролетариата в борьбе с капитализмом.

Кроме того, палеонтология имеет и большое практическое значение. И в этом нет ничего неожиданного. Самые, казалось бы, «абстрактные» дисциплины могут дать ценнейшие практические выводы.

Никитин ополчается не только против палеонтологии. Он считает, что для практического работника знания, не относящиеся к его специальности, являются лишним грузом.

Вот мысли «положительного» персонажа повести — ассистентки профессора Нины, устами которой говорит сам автор:

«Она подумала о том, что директор, пожалуй, ничего не знает ни о Руссо, ни о Катоне Старшем и что его знания проникнуты узким практицизмом… Катон Старший и Руссо! Директор зерносовхоза не может позволить себе роскоши знать, что они говорили по тому или иному поводу. Да, он не может этого знать, потому что все внимание поглощено делами зерносовхоза. В конце концов, он только рычаг очень большой и очень сложной машины. Рычаг этот освобожден от всяких „украшений“, потому что украшения отяжелили бы его и замедлили бег».

Какая ерунда! Быть может, большинство наших директоров совхозов и не являются разносторонне образованными людьми, что не мешает им быть хорошими директорами. Но все же мы не хотим, чтобы они были «только рычагами». Мы уже теперь стремимся к тому, чтобы все трудящиеся были широко образованы, и мы этого добьемся. Ни на минуту не ослабляя борьбы со сторонниками «искусства для искусства» и «науки для науки», мы беспощадно будем бороться и с «узким практицизмом». Ему нет места в стране строящегося социализма, которая стремится к гармоническому развитию личности.

Что же касается носорога, то совсем недавно в «Правде» появилась такая заметка:

«Скелет гигантского носорога высотой в 4 метра найден экспедицией всесоюзной Академии наук на берегу Аральского моря. Находка представляет мировой научный интерес».

Центральный орган партии правильно оценил значение этой находки. Писатель же Никитин выдвинул совершенно нелепую альтернативу: наука или практика? Сама постановка этого вопроса в наших условиях бессмысленна и исключает возможность правильно его разрешить.

 

М. Шишкевич

. Повести о советской Сибири

(М. Никитин. «Безрогий носорог», МТП, 1933 г.)

<…> Печатаясь давно в «Сибирских огнях» и сборниках, М. Никитин в новой выпущенной МТП книге, отдает на общественный суд свое лучшее, наиболее зрелое, наиболее для автора характерное.

И первое, о чем хочется говорить, прочитав книгу, это о строгой работе над словом, об языковой культуре, которой автор успел овладеть в кропотливой, должно быть, в тщательной работе над собой.

Язык повестей М. Никитина течет плавно, как текут полноводные сибирские реки. Он чужд манерничанья, вычурности, но образен настолько, насколько это нужно автору для раскрытия темы. А ведь это очень радует, когда от произведения не несет «литературщиной». <…>

Автор не совсем прав в своей самооценке. Проза его еще не вполне спокойна. В ней еще много лирической взволнованности, достаточно импрессионизма, хотя в основном, несомненно, идет М. Никитин к прозе реалистической.

На данной стадии своего развития стиль М. Никитина находится на грани между романтикой и реализмом. Мировоззрение писателя не чуждо некоторых элементов идеализма (а отсюда и тяготение к романтике и субъективизму), но оно переламывается в сторону материалистического осмысления советской действительности.

Расширяя и углубляя свой кругозор, М. Никитин тяготеет к реалистическому воспроизведению того богатейшего материала, который дала ему советская, социалистическая Сибирь.

От этой двойственности стиля М. Никитина исходят его сильные и слабые стороны. Полуромантик, полуреалист в своем творческом методе, он не всегда уверен в выборе пути от материала к образу. Отсюда колебания между лирико-романтической повестью («Марина») и фиксацией фактов в полуочеркистском, полубеллетристическом плане («Безрогий носорог»). <…>

В переходе к реалистическому повествованию М. Никитин движется зачастую в пределах очерковой фиксации фактов, не сознав их обобщающего значения. Отсюда ошибки, в которых добросовестно признался и о которых хорошо рассказал сам автор на московской конференции молодых писателей.

В качестве несомненного недочета творческого метода М. Никитина проступают его парадоксальность и игра на контрастах, на взаимно исключающих положениях.

Повесть «Безрогий носорог» дала заглавие всему сборнику. В статье Палея в «Лит. газете» это произведение получило оценку, как попытка пропагандировать узкий практицизм. Автор статьи в основном прав. Повесть соскальзывает на путь мелкобуржуазного радикализма в духе «базаровщины» и шестидесятничества. Происходит же это потому, что автор повести именно так ставит вопрос: или — или. <…>

В повести «Безрогий носорог» альтернатива — или заниматься строительством колхозов и совхозов или раскапывать остатки ледникового периода. Сама по себе постановка вопроса и примитивна, и неверна. Разумеется, добыча угля на данном этапе более жизненно необходима, чем, скажем, сочинения лорда Байрона. Но разве так именно в действительности стоит вопрос?

Кому же, как не М. Никитину — писателю Сибири, — не знать, что советское государство тратило деньги на экспедицию проф. Кулика для разыскания упавшего метеорита, что делаются огромные затраты на научные исследования, которые не могут сейчас или завтра дать непосредственные результаты. Но в дальнейшем дадут. И, додумав своего «носорога», М. Никитин убедился бы в том, что целый ряд практических вопросов строительства социализма будет разрешен и через деятельность столь сурово разоблачаемого профессора.

Надо, однако, в защиту М. Никитина сказать следующее: сквозь запутанное и нарочито притянутое за волосы противопоставление совхоза и профессора с его «носорогом» проступает честное писательское намерение показать, что наука, подлинная наука, служит и обязана служить в СССР целям социалистического строительства, подчеркнуть оторванность некоторой части интеллигенции от решения этих задач и поворот лучшей части научно-технической интеллигенции на службу делу рабочего класса.

И в этом основное, характерное для Никитина — его тяга к проблемности. К рассказам, остро ставящим вопросы о действенной роли человека в борьбе за переустройство общества, за переделку самого человеческого материала.

Не разрешив покамест значительной части поставленных перед собой задач, срываясь местами в примитивность и (надо сказать прямо) в ошибочность суждений, М. Никитин имеет право на пристальное внимание к своему творчеству. Ошибки не снимают существенного и ценного в сборнике повестей, по-новому показывающих жизнь советской Сибири.

 

Л. Л. Борисяк

. Из очерка «Русские охотники за ископаемыми»

В Азии долгое время было известно очень мало ископаемых остатков позвоночных; частью они встречены были на юге Гималаев, в Сиваликских холмах, частью доставлялись ископаемые зубы из Китая, где путешественники скупали их на базарах: они продаются в Китае в качестве медикаментов. Прошло не более двадцати лет с тех пор, как стали известны местонахождения и в других местах Азии. Так, в Белуджистане было найдено несколько отдельных необыкновенно крупных костей какого-то копытного, которое получило название белуджитерия. А через два года была сделана сенсационная находка, — вернее, несколько почти одновременных находок — значительно севернее, в Тургайской области, т. е. уже в пределах нашей страны.

Это было летом 1912 года. В Тургайских степях в это время работало несколько отрядов Отдела земельных улучшений. Эти отряды имели задачей выяснение гидрогеологических условий в целях обводнения будущих переселенческих участков. Один из этих отрядов, работавший под начальством горного инженера Матвеева, подобрал на р. Кара-Тургае несколько очень крупных зубов, гигантский позвонок и такую же копытную фалангу. И в то же лето участник другого такого же отряда, студент Горного института Гайлит, несколько западнее Кара-Тургая, на р. Джиланчике, нашел богатые костями слои, в которых он набрал довольно значительное количество остатков носорогов и мастодонтов.

Все эти остатки были доставлены в Геологический музей Академии наук, который в ближайшее же лето (1913 г.) командировал того же Гайлита, проявившего большой интерес к своей находке, в качестве «охотника за ископаемыми» для дальнейших розысков и раскопок в обоих местах.

Тургайская область занимает часть киргизских степей, населенных кочевыми киргизами. Степь представляет волнистую равнину, с разбросанными по ней солеными и пресными озерами, заросшими камышами, которые населены множеством водоплавающих птиц. Гайлит снарядил караван, нанял киргизов в качестве рабочих вести раскопки и отправился в путь. По дороге он разговорился с киргизами, которые во время кочевок хорошо изучили свои степи и знали интересные особенности всех их уголков. Киргизы рассказали ему, что они видели скопления костей гораздо более крупных, чем на Джиланчике, к югу от этой речки, на берегу большого соленого озера Челкар. Там была большая битва великанов, говорили они, и кости их теперь лежат разбросанные повсюду по берегам этого озера.

Гайлит увлекся рассказами киргизов и повернул экспедицию на Челкар. Это было, конечно, большим проступком с его стороны — изменить намеченное задание, но он не мог противостоять желанию подобрать и «кости великанов».

На Челкаре действительно оказалось нечто в высшей степени интересное. Кости в 1 1/2 и более метров длины, цельные и в обломках, так увлекли нашего охотника, что он провел здесь все время, пока не иссякли все данные ему средства. Кости были очень хрупки, и с ними было много возни. Приходилось каждую обделывать особым глиняным кожухом. Для этого мягкую глину, которую брали тут же на склоне, смешивали с травой (для прочности) и толстым слоем накладывали на кость по мере того, как ее освобождали от глинистого песчаника, в котором она находилась, пока, наконец, вся кость не представляла толстую цилиндрическую или округлую (смотря по форме) болванку. Караван вез доски для ящиков, так как в степи их негде было достать: по форме костей делались ящики, и кости запаковывались в них, в сено и солому.

Об экспедиции не было никаких сведений все лето, так как поблизости от нее не было никаких почтовых учреждений. Наконец, Гайлит вернулся и с торжеством заявил, что он привез целого мамонта. Велико было разочарование, вызванное этим рассказом: его посылали для сбора совершенно новой, неизвестной до того фауны, а вместо нее он привез давно и хорошо всем известного мамонта, остатков которого и без того много в наших музеях.

Но вот пришли и ящики. И хотя «мамонт» и не представлял особого интереса, все же надо было посмотреть, что это за кости. Раскупорили один из самых крупных длинных ящиков, сняли крышку, но вынимать кости не пришлось: глиняная култышка по дороге растрескалась и грозила совсем рассыпаться вместе с костью. Предстояло препарировать тут же в ящике: понемногу осторожно снимать глиняную корку и осторожно склеивать и уплотнять (пропитывать шеллаком) обнаженную часть кости, — работа исключительно кропотливая, чисто мозаичная. С первых же шагов препарировки обнаружились такие признаки кости, которые позволили с уверенностью сказать, что это не мамонт. Это было какое-то совершенно новое гигантское животное. Разочарование сменилось острым интересом, который удесятерил внимание и осторожность при препарировке.

На этой работе — препарировке скелета индрикотерия, этого нового гигантского животного, родственного упомянутому выше белуджитерию, — создался наш кадр опытных препараторов. Высящийся ныне в Геологическом музее колоссальный скелет индрикотерия (5 м высоты) с его, как из мозаики, склеенными костями, тем не менее сохранившими правильную естественную свою форму, навсегда останется памятником этой гигантской работы — школы. А какую трудную работу представляла монтировка этого колосса!

Тургайские раскопки. Общий вид обрыва, сложенного третичными отложениями.

Как было сказано, раскопки велись в течение нескольких лет. Они были прерваны в тяжелые годы разрухи, а затем возобновились с новой энергией. Тургайские степи представляют неиссякаемый источник местонахождений, и здесь еще многое могут сделать наши охотники за ископаемыми; вдобавок они имеют здесь незаменимых помощников в лице степных киргизов, с их великолепным знанием местности и большой наблюдательностью. Тургайские раскопки, наряду с северодвинскими, являются самыми крупными, какие только мы вели. Но условия для работы здесь несравненно более трудные, чем на. Сев. Двине: пустынная область, лишенная пресной воды, которую приходится привозить издалека, а главное — костеносный слой, лежащий под мощной толщей пустой (не заключающей окаменелостей) породы, и сами кости, как уже говорилось, необычайно хрупкие.

Тургайские раскопки. Вскрытие костеносного пласта (снятие пустой породы).

На тургайских работах вырабатывались как методы раскопок, так и способы обделки и упаковки вскрытых костей; перерабатывались и приспособлялись к местным условиям американские приемы работы и изобретались собственные. Примитивные приемы, которыми пользовался Гайлит, давно оставлены, и теперь мы с гордостью можем сказать, что ни одна кость не теряется и не разрушается по дороге в музей более, чем она была уже разрушена в породе.

К озеру Челкар-Тениз с севера подходит обрыв высокого плато; этот обрыв киргизы называют Нура. Крутой обрыв Нура, почти лишенный растительности, прорезан многочисленными оврагами, в стенках которых, изорванных оползнями, прекрасно обнажаются песчаные и глинистые слои третичных отложений, в которых заключен костеносный пласт. Общая картина этих безжизненных склонов напоминает знаменитые, описанные Штернбергом, пустыни западных штатов С. Америки, прославленные своими ископаемыми фаунами. Наши пустыни еще далеко не могут спорить в этом отношении с американскими. Но мы уже говорили, что ведь так недавно начаты наши работы, и так малы еще те средства, которыми мы располагаем для раскопок.

Будет небезынтересно, а может быть даже полезно — для тех, кому доведется самому вольно или случайно стать охотником за ископаемыми костями — привести описание тургайских раскопок одного из наших охотников, несколько лет работавшего в Тургае, М. В. Баярунаса. Впрочем, свою славу он по справедливости должен разделить со своим ближайшим сотрудником, покойным препаратором М. Г. Прохоровым, который являлся нашим лучшим охотником за ископаемыми.

Тургайские раскопки. Раскопки дошли до костеносного пласта.

«Костеносный слой лежит под толщей приблизительно в 10–12 м пустых пород, — пишет М. В. Баярунас, — которые приходится снимать прежде, чем добраться до настоящего костеносного слоя. Характер отложений не представляет особых трудностей для земляных работ, за исключением отдельных, небольших сравнительно горизонтов, которые требуют применения кирки.

После того, как съемка пустых пород закончится и расчищена площадка (над костеносным слоем), начинается более серьезная работа, требующая не только более опытных и сообразительных рабочих, но и постоянного присутствия препаратора. При этой работе требуется большая осторожность и внимательность, так как часто малейшая небрежность может попортить или даже совершенно погубить ценный материал.

Особенно при этом страдают кости мелких млекопитающих, которые благодаря своей незначительной величине, в окраске, близкой к цвету породы, могут быть легко пропущены. Даже тщательная переборка породы руками и разминание ее не всегда спасают от потери некоторой части материала.

Тургайские раскопки. Разработка костеносного пласта; посередине — кости в глиняных кожухах, заделанные для отправки.

Порода, содержащая кости, осторожно снимается киркой на глубину не более пяти сантиметров; при этом мелкие кости выбираются из измельченной породы; когда обнаружится присутствие более крупной кости, сейчас же работа киркой приостанавливается, и большим ножом с острым концом осторожно снимают породу вокруг кости, сметая пыль кисточкой или сдувая ее; кость обнажается настолько, чтобы можно было определить ее форму. Затем порода осторожно обдалбливается на некотором расстоянии (10–15 см) кругом кости киркой или французским молотком так, чтобы не повредить как обнаруженную, так и могущие находиться рядом с нею другие кости.

Если сохранность кости позволяет вынуть ее без повреждений, то ее осторожно поднимают, очищают от породы, сушат и затем упаковывают. Если же кость рыхлая или раздроблена, что бывает гораздо чаще, то ее осторожно очищают сверху и несколько раз пропитывают жидким столярным клеем. При этом стараются не трогать кости кисточкой, а лишь осторожно с нее капать, чтобы не переместить отдельных кусочков. Процесс высыхания кости и повторного пропитывания обыкновенно занимает довольно много времени (1–2 дня).

Недостатки этого способа особенно сказываются в сырую и дождливую погоду, когда клей совершенно не сохнет и приходится обнаженные кости держать под ящиками и брезентами. К счастью для раскопок, Тургайская область не отличается особенной дождливостью. Все же иногда приходится на несколько дней совершенно прекращать этого рода работу.

Тургайские раскопки. Скелет третичного носорога, вскрытый при раскопках.

Закрепленная таким образом кость слегка подкапывается снизу и облепляется куском материи, пропитанной клеем. Материя по возможности, прижимается плотнее к кости и служит отчасти для связи поверхности кости во время пересылки, отчасти для более легкого отделения упаковочного материала от кости при препарировке, Подсохшая материя заливается сверху гипсом или хорошо замешанной глиной. Гипс сохраняет кость лучше, и работать с ним быстрее и легче, если он достаточно хорошего качества и если можно не очень жалеть его количества. Глина имеет только одно преимущество — дешевизну — и много недостатков, из которых наиболее существенный — продолжительное время, нужное для ее высыхания.

Через час или даже полчаса гипс вполне осядет и окрепнет, и тогда кость можно подкопать снизу и перевернуть на другую сторону, с которой поступают таким же образом, т. е. очищают от породы, пропитывают клеем, обкладывают материей и заливают гипсом».

Тургайские раскопки. Возвращение экспедиции: обоз, нагруженный ящиками с коллекциями.

С тех пор как были написаны эти строки, еще пять раз Академия наук направляла в Тургайские степи своих охотников, и всякий раз они возвращались с богатой добычей. Когда-нибудь они расскажут о своих приключениях, то комических, то порою жутких.

Этими исследованиями обнаружены местонахождения и более древние, чем индрикотериевые, с остатками рептилий, и более молодые, с более молодыми фаунами млекопитающих. Они доставили особенно интересный материал для истории носорогов и хоботных. Самое крупное местонахождение более молодой, пикермийской, фауны было открыто около г. Павлодара. Здесь крутой берег Иртыша дает мощный разрез, неоднократно посещавшийся геологами. Но только тогда, когда приехал сюда палеонтолог, среди пластов этого разреза была открыта богатейшая костеносная линза. Два года работала здесь экспедиция Академии наук; на крутом берегу р. Иртыша были заложены большие уступы, вскрывшие пласт, буквально переполненный костями.

Павлодарские раскопки. Общий вид вдоль берега.

Из этого местонахождения было извлечено множество остатков — черепов, костей, иногда целых скелетов носорогов, жираф, гиппарионов, саблезубых тигров, страуса и др. Целых два товарных вагона заняли ящики с добытыми коллекциями. Эти раскопки впервые точно установили нахождение в Западной Сибири фауны млекопитающих «пикермийского» типа; никто не думал ранее, что эта «африканская» фауна жила некогда так далеко на севере. <…>

Несмотря на плохое самочувствие, М. Г. Прохоров после окончания работы в Нижнеудинских пещерах все же поехал в экспедицию на Аральское море, к несчастью, оказавшуюся для него последней.

У одного из заливов на восточном берегу Аральского моря высятся двухсотметровые останцы его прежней береговой линии. Между останцами врезаны глубокие сухие овраги. На плоских вершинах останцев залегают известняки и глины, которые в нижних своих пластах на уровне свыше 150 м над морем являются костеносными. Эти пласты заключают огромные кости упоминавшегося уже замечательного гигантского олигоценового носорога индрикотерия великолепной сохранности. Нужно напомнить, что череп этого животного до экспедиции Прохорова был науке неизвестен.

Условия работы в этом году были очень трудными. Недостаточность снабжения продовольствием обусловила чрезвычайно плохое питание участников экспедиции. Отсутствие керосина и дров еще более ухудшало и без того скверное питание, приходилось питаться полусырыми лепешками и едва разваренной просяной кашей. Сносной воды также поблизости не оказалось: пили горькую солоноватую воду, которую возили на верблюде издалека. Постоянные ветры, дувшие с чрезвычайной силой, несли не только песок, но и довольно крупные камни, разбивавшие стекла предохранительных очков. Ветер не прекращался и ночью.

Павлодарские раскопки. Заделка добытых костей в глиняные футляры.

Одежда, постели и пища были обильно уснащены довольно крупным песком. Часть рабочих вследствие трудных условий разбежалась. В довершение всего помощник Прохорова, М. Н. Михайлов, заболел тифом и в полусознательном состоянии был отправлен обратно в Ленинград.

В такой обстановке М. Г. Прохоров обнаружил череп индрикотерия, выступавший на отвесном обрыве над морем. Широкая трещина отделяла глыбу породы с черепом от остальной толщи известняка. Если бы оставить находку до следующего года, глыба с черепом, конечно, отвалилась бы и скрылась бесследно в массах рыхлого песка, слагающего стометровые осыпи под склоном обрыва. Мог ли завзятый охотник за ископаемыми оставить свою драгоценную находку? И, несмотря на все трудности, работы начались. Приходилось обвязываться веревками, работая на отвесном краю обрыва под непрекращающимся ветром. Твердый известняк плохо поддавался усилиям немногочисленных рабочих. Отделенная глыба была закреплена подпорками, на которые ушло все мало-мальски прочное, бывшее в экспедиции. Даже телеги, на которых приехала экспедиция, были разобраны для закрепления глыбы. Наконец, с невероятными ухищрениями «сверхинженерного» искусства глыба была втащена наверх на плоскую поверхность обрыва и отсюда на катках доставлена к лагерю. С большими трудностями запакованная глыба была доставлена к железной дороге.

Наступил сентябрь, постоянные ветры уже дули холодом, без отопления палатки продувались насквозь. Но работа была закончена лишь после того, как были извлечены все находившиеся вместе с черепом части скелета.

Вскоре после приезда в Ленинград М. Г. Прохоров заболел и летом 1934 года умер от рака желудка. Железный организм покойного, подорванный беспрерывными экспедициями, наконец, не вынес последних трудностей. Уже тяжело больной М. Г. Прохоров строил планы новой своей экспедиции, составлял сметы и план работ, распоряжался заготовкой снаряжения. Почти до самых последних дней беспокойный дух охотника за ископаемыми снова рвался вперед к новым трудностям и новым победам. С его смертью русская палеонтологическая наука потеряла блестящего коллектора, препаратора и монтировщика коллекций.