Воспоминания о Ф. И. Горбане, большевике, комиссаре труда, члене Новониколаевского Совдепа в 1917–1918 гг., составлены его женой Н. И. Горбань — персональной пенсионеркой — и обработаны его дочерью Т. Ф. Горбань.

Ф. И. Горбань

Федор Иванович Горбань родился в 1883 году на Украине в селе Головково Киевской губернии Чигиринского уезда в бедной крестьянской семье. Едоков в семье — десять человек, а земли мало, да и нечем ее было обрабатывать, корову даже купить не удалось. Нужда заставляла отца уходить на заработки в город Киев.

Федя рос смышленым, бойким мальчиком. Отличался хорошим здоровьем и приятной внешностью. Был он высокого роста, широкий в плечах, имел правильные черты лица, светло-русые волнистые волосы, карие, глубоко сидящие глаза и черные густые, слегка сросшиеся над переносицей, брови.

Из дома Федя ушел рано. Ему едва исполнилось 10 лет, когда в семью вошла первая беда: отца придавило насмерть на стройке обойной фабрики.

Федю забрал к себе брат отца, бездетный и зажиточный дядя Данила. Мальчик полюбился ему за бойкость ума, живость характера и хорошие способности в ученье. Федя учился в народной школе. Жилось ему неплохо, но он скучал по матери и любимой сестре Татьяне. «Часто во сне, — рассказывал он уже взрослым, — мне мерещился образ матери: маленькая, щупленькая ее фигурка с грустным и усталым лицом». Татьяна же представлялась ему рослой красивой девушкой с тяжелой темной косой.

После успешного окончания начальной школы дядя Данила решил дальше учить Федю и отдал его в сельскохозяйственное училище. За короткое время Федор заметно повзрослел. Люди, с которыми он сталкивался, городская и сельская жизнь всколыхнули его, поставили перед ним много вопросов, и он задумывается над глубокими противоречиями, которыми была полна общественная жизнь. Интересы Федора заходили гораздо дальше учебной программы. Он старался много читать, но делал это бессистемно и нерегулярно. Прочитав книгу, поражался всякому светлому уму, умевшему раскрывать явления жизни. Жизнь у дяди Данилы теперь ему казалась уже не такой радостной, как вначале, — он сравнивал ее с тяжелой жизнью своей семьи и других крестьян родного села. Его мучил вопрос: где искать правду?

В училище организовался кружок молодежи, который занимался революционной агитацией среди крестьян. В нем горячее и деятельное участие принял Федор.

Летом 1901 года Федор, отдыхая в родном селе, организовал там группу молодежи, которая разъясняла крестьянам необходимость борьбы против помещиков. Федор старался найти правильную дорогу в жизнь. Он все чаще и чаще пропадал из дома — выступал на сходках и собраниях сельскохозяйственных рабочих. Под влиянием этой агитации сельскохозяйственные рабочие стали предъявлять помещикам экономические требования.

Волостные власти заволновались. Старшина прислал к матери Федора стражников с предупреждением, что если сын не уймется, ему грозит тюрьма. Мать умоляла Федора прекратить встречи с «бунтарями», так она называла революционеров. Федор, обнимая мать, говорил ей: «Пойми, родная моя, мой удел не сытая жизнь на печи, а борьба вместе с трудовым народом за его счастье». Уезжая снова в город и прощаясь с матерью, Федор шептал ей: «Не сердись и не горюй, я должен найти правду, хотя бы ценой своей жизни». Мать ласково укоряла его: «Сложишь ты свою буйную головушку».

Осенью Федора и его товарищей по кружку в училище — Семена и Петра арестовали и отправили в Киевскую тюрьму. Федору тогда было 18 лет. После 4-месячного пребывания в тюрьме и выхода оттуда Федор решил уехать в Одессу.

Новый большой портовый город ослепил его шумом, множеством разноязычных людей. Чтобы лучше узнать рабочий быт, Федор поступил на механический завод Бремера. Вначале он работал чернорабочим, потом стал квалифицированным металлистом. Условия труда на заводе были тяжелыми. Продолжительность рабочего дня 12–14 часов, оплата за труд низкая. К тому же из-за отсутствия охраны труда и техники безопасности на заводе происходили увечья. Наблюдая это, Федор не мог спокойно относиться к такому бесправию. Многие рабочие глухо роптали «на порядки», но открыто говорить об этом не решались, боясь увольнения.

Квартировал Федор в то время у рабочего-металлиста Василия Рыбакова, пожилого степенного человека, всеми уважаемого на заводе. Он-то и свел Федора с передовой группой молодых рабочих. Федор сразу же включился в агитационную работу среди рабочих завода. Он говорил им о стремлении фабрикантов выжимать из рабочих все соки ради увеличения своего капитала, убеждал о необходимости борьбы за свои права. Беседы с рабочими Федор проводил в их квартирах. Он хорошо изучил и знал их быт, нужду и понимал причины ее. Общаясь постоянно с рабочими, Федор снискал их любовь.

В это время он был известен в Одессе под кличкой Федора Бремерского. Администрация завода подсылала к нему провокаторов, шпионов. Его попытались уволить, но из этого ничего не вышло. Он стал уже достаточно известен в рабочей среде, и администрация побоялась «избавиться» от Горбаня.

Период экономического кризиса в России в 1900–1903 гг. тяжело отражался и на рабочих Одессы. Капиталисты снижали заработную плату, увеличивали рабочий день. Появилось много безработных. Рабочие часто бастовали.

После очередного несчастного случая с одним рабочим (со смертельным исходом) Федор и передовые рабочие завода собрали митинг, где он выступил с горячей речью и призывал всех сознательных рабочих к решительным действиям. Постановили объявить забастовку. В разработанных и принятых собранием требованиях были: 8-часовой рабочий день, повышение оплаты труда, установление охраны труда и пр. Но в день объявления забастовки Федор (как один из организаторов ее) и несколько товарищей были арестованы, а забастовка сорвана.

После отбытия 10-месячного наказания в Одесской тюрьме Федор долго скитался без работы и в начале осени 1903 года поступил матросом на пароход. Настроение матросов было боевое, революционное. Федор чувствовал себя прекрасно, не прекращал и здесь подпольной работы: переправлял в Одессу нелегальную литературу из-за границы. Активное участие принял Федор и в первой русской революции 1905 года. Во время восстания матросов на броненосце «Потемкин» он поддерживал связь с восставшими. Часто выступал и на рабочих митингах завода Бремера.

Во время всеобщей политической забастовки Федора, избитого казаками и полицией, арестовали, вывезли в г. Могилев и там бросили в тюрьму. От сильных побоев он пролежал несколько месяцев в тюремной больнице.

Из тюрьмы он вышел через год и три месяца. Постоянную работу в Одессе Федору найти не удалось: он состоял в «черных списках» и, находясь под надзором полиции, не внушал доверия предпринимателям. В связи с этим Федор уехал в г. Харьков, но вскоре и там его арестовали и сослали, как политически неблагонадежного, в Архангельскую губернию сроком на 4 года. Оттуда Федор бежал и снова поселился в г. Одессе. Здесь он мучительно страдал от безработицы и необходимости скрываться от полиции. Федор буквально голодал, и, если бы не выручали товарищи, которые делились с ним своими скудными заработками, ему пришлось бы очень худо. В этот период Федор нередко ночевал под открытым небом, на скамейках бульваров. Однажды после такого ночлега Федор сильно простудился и тяжело заболел. Выходили его мои родители. С этого времени я и подружилась с ним. Мне было всего 16 лет, когда я впервые встретила Федора в нашем доме. Его привела к нам Роза Виркерман, подруга моих сестер, и сказала, что «этого человека надо обогреть, подкормить и, пока он болен, никуда не выпускать».

Родители мои занимали две небольшие комнаты по Разумовской улице, в доме № 13. Семья наша состояла из 11 человек (мать, отец, бабушка и нас, детей, 8 человек). Старшие мои сестры — Лиза и Фаня работали на пробковой фабрике, они рано вступили на революционный путь борьбы с царским самодержавием. Обе они, Лиза с 1903, а Фаня с 1904 года, состояли в РСДРП, активно участвовали в революции 1905 года. Под их влиянием воспитывались и мы, младшие дети (Впоследствии два брата активно участвовали в Октябрьской революции, были красными партизанами, членами Коммунистической партии. Сестра Фаня за активное участие в революции 1905 г. была сослана на каторгу в Иркутскую губернию, где пробыла 7 лет). В квартире нашей, несмотря на тесноту, часто собирались рабочие. Проводились собрания, прятали типографский шрифт, запрещенную литературу. Жандармы довольно часто посещали нас. Не раз обыски заканчивались кратковременными арестами моих сестер — Вольштейн Фани и Лизы; не раз арестовывали и меня.

Во время этих внезапных налетов мы разыгрывали «помолвку» или просто молодежную пирушку. Смешно было смотреть на «невесту» (сестру Фаню) в дырявых башмаках, в протертом платьишке. С малых лет я выполняла отдельные поручения сестер, а затем и комитета РСДРП — расклеивала и разбрасывала листовки, стояла «на патруле» во время проведения нелегальных собраний и т. п.

Я была рослой, крепкой и красивой дивчиной, и это не раз меня выручало. Нередко под самым носом жандарма я ухитрялась на афишном столбе Деребасовской наклеить листовку, а затем, невинно улыбаясь, наблюдать за злым лицом жандарма, с бешенством срывавшего листовку. Но дело сделано — кое-кто из рабочих успевал ее уже прочесть.

Когда сестер арестовали после разгрома революции 1905 года, меня, наряженную «барышней», комитет отправил к надзирателю Одесской тюрьмы Перелешину с прошением якобы от богатых семейств об отпуске случайно арестованных девиц-белошвеек Елизаветы и Фаины. Однако мое «ходатайство» не спасло Фаину от сибирской каторги.

Передовые, революционные воззрения моих сестер благоприятно сказывались на настроении Федора. Он полюбил нашу семью и стал часто к нам захаживать. К этому времени он поступил на бисквитную фабрику им. Юлиса, где работал слесарем.

Мне нравилась благородная, честная и добрая натура Федора. Он рассказывал, что чувство ненависти к насилию и неравенству людей созрело в его душе очень рано и всегда вызывало стремление к протесту.

Вспоминая еврейский погром в 1905 году в г. Одессе, Федор с гневом говорил: «За что над ними издеваются? Никогда не изгладятся из моей памяти выбитые стекла домов, разорванные перины, разметавшиеся по улицам перья, рыдания матерей над трупами своих детей!»

Нравился мне Федор и за то, что он хорошо пел. Иногда мы пели дуэтом, и, слушая нас, друзья говорили: «Сущие артисты».

Не успел Федор как следует обосноваться на работе, как его снова арестовали. Революционная работа среди одесских рабочих отравлялась провокациями полиции, стремившейся разложить рабочее движение подкупами и проповедью эксов. Федор почувствовал себя в затхлой атмосфере предательства — ближайший его товарищ Данила Спиридонов оказался провокатором. Федора арестовали на улице, а вместе с ним и меня «как его невесту». Продержали нас в тюрьме не так долго: меня 2 месяца, а Федора — 9 месяцев.

После выхода из тюрьмы Федор стал жить у нас. Физические силы были надорваны тюрьмами. Кроме того, он глубоко переживал провокацию своего бывшего друга Спиридонова. Когда Федор снова появился в нашей семье, я стала его женой.

В молодые годы, годы юношеской романтики, когда многие вопросы и ответы на них не совсем правильно осознавались, а ум искал пути к новой жизни, Федор сочувствовал анархистам. Только пройдя суровую жизненную школу революционной борьбы, он понял несостоятельность своих взглядов. На твердую большевистскую платформу он встал в Нарымском крае Томской губернии, куда был отправлен в конце 1911 года на 5 лет в административную ссылку. Сюда попала на тот же срок и я за участие в забастовке на пробочной фабрике (помещался он в слободке Романовке). В ссылку мы шли этапом, путь был нелегкий и осложнялся для меня еще и тем, что в 17 лет я готовилась впервые стать матерью.

В Нарыме нам приходилось жить в суровой обстановке. Ссыльные страдали и от климата: зимой от трескучих морозов, глубоких сугробов, летом — назойливой мошкары, прилетавшей из дикой заболоченной тайги. Приходилось жить в трудных материальных условиях. Пособие на каждого ссыльного отпускалось мизерное, а приработков — никаких. Не меньше страдали ссыльные и от одиночества, отчужденности от родных, близких товарищей, отсутствия переписки с ними.

В Нарымском крае в ссылке находились люди различных социальных прослоек и политических убеждений: рабочие, интеллигенты, крестьяне, большевики, анархисты, меньшевики и эсеры. Коренное население края составляли ханты, русские и другие народности. Мы с Федором поселились в небольшой комнатушке, на втором этаже, в многодетном семействе Григорьевых. Платили им за жилье 3 рубля в месяц.

Суровые условия жизни выковывали среди ссыльных крепкую дружбу и хорошую привычку поддерживать наиболее остро нуждающихся товарищей и их семьи. Помню, нам помогали товарищи чем только могли, и летом и зимой. Если были удачные походы в тайгу или богатый улов в Оби, все радовались тому, что дети не будут голодать. В ссылке у меня родилось трое детей.

Своим временем Федор дорожил крепко. Он стремился получить новые знания, расширить общеобразовательный и политический кругозор. Он много читал, любил беседовать и дискуссировать о прочитанном с товарищами, в спорах «выяснять истину». Среди ссыльных находились зрелые и видные социал-демократы — товарищи Аладжьянц, Николай Моторин, Абрам Гольцман, Алексей Гастев, Андрей Звездов, Сольц, Марк Левитин, Андрей Клепиков, писатель Адрианов, художник Григорьев с женой Дуней, петербуржцы — Федор Другов, Владимир Шишков, Алексей Овчинников, Васса и Николай Воробьевы и другие. Особенно Федор дружил с Гастевым, Аладжьянцем, Гольцманом, Звездовым и Левитиным. Все они помогали Федору в занятиях по самообразованию. Каждую свободную минуту Федор отдавал книге. Занимался он настойчиво и упорно. Эти труды не замедлили сказаться: он встал на твердую платформу большевиков и страстно пропагандировал идеи коммунизма всюду, принадлежа к той категории ссыльных, которых называли «вечными смутьянами».

Постоянные столкновения Федора с полицией приводили к неоднократным репрессиям. Мне вспоминается случай, когда его подвергли жестокому наказанию за то, что он изобличил переодетого жандарма, явившегося для «осмотра» нашей квартиры. Федору связали руки и бросили в темный и сырой погреб, он катился по гнилым лестницам головой вниз. Так его продержали несколько дней и только после настойчивого вмешательства товарищей выпустили. После этого случая Федор тяжело заболел, но как всегда не сдавался.

Вспоминается мне организованный протест с мыльных против расстрела ленских рабочих в 1912 году. 1 мая ссыльные провели митинг. Я с грудным ребенком на руках слушала речи Федора и его товарищей. Опасаясь возможных арестов, товарищи изменили внешний вид Федора до неузнаваемости. На голове у него была надета шляпа, из-под которой выбивались длинные, почти до плеч, волосы, на носу — пенсне. Такая маскировка оказалась нелишней, так как надзиратель Морозов трижды являлся потом в нашу комнатушку, пристально всматривался в лицо Федора, но так и не узнал его.

События мировой войны 1914 года возымели огромное влияние на каждую политическую группу ссыльных. Я помню, как горячо обсуждали насущные вопросы собиравшиеся у нас в квартире товарищи. Алексей Гастев и Абрам Гольцман говорили, что после того, как пройдет патриотический угар, война всколыхнет революционные силы России.

В жизни же ссыльных революционеров мало что изменилось. У Федора были «золотые руки». Небольшая комнатушка, которую мы занимали, заполнялась домашней утварью, сделанной его руками (кровати, стол, стулья, шкаф, корыто, ведра, посуда и прочее). Федор не гнушался никаким трудом, притом, как говорил Алексей Гастев, — ломовым, — работал кузнецом, бил молотом по 12–14 часов в сутки, брил и стриг в «цирюльне» ссыльных и местных селян, кухарничал в столовой, организованной ссыльными, и т. д. Эта столовая служила и местом общения ссыльных. Там обсуждались статьи В. И. Ленина, Маркса, Энгельса.

Немалое место в жизни ссыльных занимала охота, особенно когда не находилось работы. В тайгу уходили группами на неделю-две и более. Ходили на птицу, зайца, белку, лисиц, а то и за одними кедровыми шишками (орехами). Возвращались из тайги с разным успехом, но всегда: летом — с обросшими и опухшими лицами от укусов мошкары; зимой — с обмороженными лицами. Федор страстно любил охоту.

Вечерами жгли костры, охотники, счастливые удачей, наперебой делились впечатлениями о тайге. Такие вечера нередко заканчивались пением. Обычно запевала я, голос у меня был звонкий, сильный, тотчас же подхватывал мягким баритоном Федор, затем — все остальные. Любимыми нашими песнями были: «Как дело измены, как совесть тирана», «Вечерний звон», «Славное море — священный Байкал», «Ермак», украинские песни, а из революционных — «Варшавянка». А потом любили посидеть молча, послушать «шепот тайги». В такие минуты все мы превращались во взрослых детей. Вечерняя тишина у костров становилась торжественной, настроение людей поднималось, становилось как бы легче жить, и все невзгоды на время отлетали прочь…

Товарищи любили и ценили Федора за большую его душевность, искренность и человечность, за то, что он за все брался и делал с большим сердечным огнем и энергией. «Пламенная душа», — говорили о нем его друзья Гастев, Звездов, Гольцман. Где-то в поселке заболел ребенок, всю ночь провозится с ним Федор и не успокоится до тех пор, пока ребенку не станет легче. К своим детям он относился с трогательной нежностью. Уставая от тяжелого физического труда, он еще и дома подолгу возился с детьми, помогал мне кормить их, укладывать спать; в морозные ночи он заботливо завертывал детей в свою медвежью шубу. Федор сам шил детям одежду и обувь.

Вспоминаются мне незабываемые вечера встреч наших друзей-ссыльных. Товарищи забегали к нам «на огонек» — один, другой — и вот уже в комнате негде повернуться: сидели на полу, на подоконниках. Делились своими мечтами, возникали и споры. Большое оживление в такие беседы вносил Николай Шапшал, Анна Григорьевна Тененбаум и Гаевский. Это были образованные, начитанные люди, умевшие все объяснить, вовремя сострить и пошутить. Они вносили много тепла и веселья в наши споры. Не состоя ни в каких партиях, они сочувствовали большевикам.

Верная дружба товарищей помогала переносить невзгоды и скрашивала нашу жизнь в ссылке. Заброшенные в глушь, за тысячи верст, оторванные от всего близкого и дорогого сердцу, но согретые теплом дружбы, мы не падали духом, берегли свои силы и верили в торжество победы своих идей.

Часто в морозные дни мы гурьбой шли в тайгу. Пели там песни, резвились, как дети, водили хороводы, играли в снежки, катались вместе с детьми на санках и заводили разные игры. Сколько красоты было в этих простых дружеских встречах!

Вспоминаются мне отдельные случаи из взаимоотношений местных жителей с Федором. Говорили о чем не иначе, как «душа человек», «с таким куда угодно пойдешь». Он частенько бывал в их домах, рассказывал им, какая красивая жизнь будет без царя, когда власть перейдет к народу. Всегда он умел разъяснить, утешить, защитить обиженного.

Помню, в Нарыме задумали построить школу для детей. Из Томска прислали ассигнования и некоторые материалы. Когда здание уже было готово, оказалось, что среди рабочих не нашлось кровельщиков. Федор, не задумываясь, предложил свои услуги и неплохо справился с незнакомым для него делом. Наличники окон и водосточные трубы он украсил даже узорами. Местные жители остались довольны, хвалили его умелые руки. Он смущенно отвечал: «Какие пустяки!».

Зимой 1915 года нежданно-негаданно нам пришлось переехать в с. Парабель. Случилось это так. Надзиратель Морозов проведал, что столовая, которую организовали ссыльные, является местом «подозрительных сборов», и направил об этом донесение в Томск. Вскоре мы получили приказ о том, что административно-ссыльный Нарымского края Ф. Горбань подлежит переводу в село Парабелы.

Стояли лютые морозы. Пришлось с двумя малютками собираться в дорогу. Федор волновался, возмущался, требовал защиты прав ссыльных, но ничего не помогло, — мы тронулись в путь. Много разных неприятностей доставлял Морозов политическим ссыльным. Его зверское лицо и лютые, как у царского палача Малюты Скуратова, глаза надолго запоминались.

В Парабели нам пришлось совсем плохо. Мы оказались оторванными от ссыльных друзей, но я старалась не падать духом. Товарищи снабдили Федора кое-какой литературой, и он продолжал там заниматься самообразованием. Кроме того, он много уделял внимания детям. Возился с ними часами и удивлял меня своей терпеливостью и неутомимостью. Этот период времени, год с лишним, прошел для нас как-то неприметно и тоскливо. Мы тогда ни с кем не общались. Наконец наступил долгожданный день окончания срока ссылки. Мы быстро собрались и выехала в Томск.

Губернский город Томск показался нам, по сравнению с Нарымом и Парабелью, «раем». Здесь мы поселились в семье Андрея Ткаченко, людей чутких и отзывчивых. Они выделили нам две небольшие комнаты и помогли в них устроиться.

Неожиданно в Томске Федор встретился с Алексеем Константиновичем Гастевым. Большой радостью было увидеть здесь старого друга. У Федора и Гастева быстро возникло решение переселиться в г. Новониколаевск. Через несколько месяцев всей семьей, и уже с третьим ребенком — сыном Виктором, с помощью Алексея Гастева мы прибыли в Новониколаевск и поселились на Вокзальной улице, у лавочницы Аксиньи (фамилию ее не помню).

На второй же день Федор и Алексей отправились на работу. Настроение у, Федора было приподнятое, он улыбался, что-то напевал, радовался, что возвращался к любимому делу, к общению с рабочими. С помощью Гастева и Григорьева он устроился слесарем на макаронную фабрику. С этого времени Федор целиком отдается партийной подпольной работе.

Помню, как волновалась я, когда Федор после смены не возвращался домой. С сыном-малышом на руках и девочками, которые цеплялись за мое платье, отправлялась я на фабрику. Федор выходил к нам усталый, но неизменно ласковый и добрый, и мы шли домой. Случалось и так, что он, проводив нас, возвращался обратно на фабрику или к товарищам по партийному подполью.

В Новониколаевске мы встретили февральскую революцию. В дни выборов в первые Советы Федор Иванович дни и ночи проводил в воинских частях, на предприятиях, ездил в близлежащие села, деревни. Его пламенные, проникновенные речи сыграли немаловажную роль, воздействуя на массы, вовлекая их в новое русло общественной жизни.

Партийная и советская работа поглотила Федора Ивановича целиком. Для личной жизни, для маленьких детей ни часа времени не оставалось. Обстановка была напряженной, борьба с эсерами и кулачьем в гарнизоне отнимала у него много сил и времени. А нам, мне и детям, без его внимания и постоянной заботы в это тревожное время жилось трудно. По совету товарищей Федор Иванович решил отправить меня и детей на некоторое время в Одессу к моим родным.

Собрали узелки, корзинку, сели на подводу. Федор взял обеих девочек, я — сына, и тронулись на вокзал.

Когда стали пробираться к вагонам, битком наполненными людьми, Таня и Катя стали громко плакать и не отпускали от себя отца. Помню ясно его прощание с нами. Он стоял на перроне грустный, расстроенный, не зная, надолго ли приходится расставаться с семьей. С трудом нас втиснули в теплушку. Таня долго не могла успокоиться, громко рыдая, все звала отца, точно чувствовала своим детским сердцем, что никогда уже его больше не увидит.

Эта сцена была столь тяжелой, так запечатлелась у всех, что всю дорогу наши попутчики трогательно заботились о моих детишках, ведь я, молодая мать, ехала одна с тремя маленькими детьми в такое время и так далеко.

Федор Иванович, несмотря на всю свою занятость, в Одессу мне и детям писал часто; он очень тосковал о детях. После нашего отъезда он весь отдался работе, жил интенсивно, напряженно, это чувствовалось по его письмам. Так, 3 августа 1917 года он писал:

«…У меня, как будто, сегодня настроение немного лучше, очевидно, оттого, что телеграф стал приносить уже успокоительные известия. Кроме того, правительство будет вынуждено взять курс своей политики влево под давлением революционных организаций, это нам говорят также последние известия. Очевидно, настанет час самой решительной и самой активной борьбы, чтобы сломить упорство этой гнусной буржуазии. Сколько еще надо сил, чтобы спасти революцию и дать восторжествовать святым идеям! Будем же надеяться!»

В этом письме он сообщал, что 15 августа намеревался к нам приехать, но вряд ли теперь удастся это сделать.

В первых числах сентября он уже снова мне писал:

«…Я сейчас сижу на телеграфе… Временно назначен комиссаром на телеграф. Теперь ни одна телеграмма не проходит без моей подписи.

Положение очень тревожное. Уже вторую ночь совсем не сплю. Видишь, писать не могу — руки дрожат от переутомления. Я писал тебе, что 15 сентября выеду, но теперь, ввиду новых событий и грозных событий, вряд ли придется выехать. Ты ведь знаешь, наверное, уже, что в Питере неспокойно, что командующий армией Корнилов поднял мятеж против революции. Требуется напряжение последних сил, свобода в опасности».

В эти дни он мало обращал на себя внимания — питался плохо и нерегулярно, спал где попало, квартиры не имел.

Свидеться нам с ним так и не удалось.

После Великой Октябрьской социалистической революции Федор Иванович избирается членом президиума Новониколаевского исполкома большевистского Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, комиссаром труда и председателем Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией. Он был участником многих партийных и советских совещаний и съездов западносибирских и сибирских. Выполняя свои многочисленные обязанности, на работе проводил дни и ночи. Так хотелось все успеть, побольше сделать.

И вдруг в ночь на 26 мая 1918 года чехословацкие войска, двигавшиеся на восток, совместно с эсерами, меньшевиками и белогвардейщиной, подняли мятеж, свергли в Новониколаевске Советскую власть и начали кровавую расправу над большевиками, членами Совдепа, красногвардейцами.

В здании Совета (на Дворцовой улице) ворвавшаяся белая банда арестовала членов Президиума исполкома А. И. Петухова, Ф. И. Горбаня, Ф. П. Серебренникова и других. Поместили их в арестный дом по Барнаульской улице, а 4 июня, ночью, Петухов, Горбань, Полковников, Серебренников и Шмурыгин были расстреляны.

Так погиб мой муж, пламенный борец за дело революции.