Во второй половине октября один из подследственных по делу Хамдама встретился с ним на тюремном дворе. Хамдам остановил его.

- Эй ты, не зарывайся!.. - крикнул он арестанту. - Не показывай во вред мне. А то я сгною и тебя, и мать твою, и сестру, и жену!

- Как ты меня сгноишь? - ответил арестант. - Ты сам гниешь.

- Сегодня я здесь, а завтра дома… - махнув рукой за тюремные стены, сказал Хамдам. - Знаешь меня.

Об этом сообщили следователю, но на очной ставке Хамдам отперся от своих слов.

- Я не произносил угроз… - гордо заявил он. - Я только предупредил, чтобы этот человек давал правильные сведения. Он лжет, чтобы меня очернить и самому освободиться.

На всех очных ставках с арестованными и свидетелями, привлеченными по этому делу, Хамдам держался уверенно и сознавался только в мелочах. Не отрицая своего влияния на Беш-Арык, он решительно отверг предъявленное ему обвинение в убийстве Артыкматова.

- Старая сплетня… - сказал Хамдам. - Пусть мне докажут… Легко говорить. Все можно сказать… Я не убивал. Поручил? Кому?.. Беш-Арык жил моим именем… Теперь всё хотят свалить на меня. Все это - дурацкие слухи.

Он опроверг все свидетельские показания:

- Все лгут… Никаких колхозных растрат. Ничего не брал… Никого ничему не учил… Не вредил. Не мог… Ничего не говорил. Все лгут. Меня хотят погубить враги за то, что я истреблял мусульман… Они не могут мне простить, что я работал для советской власти. Они хитры, как змеи. Теперь они используют вас, чтобы убить меня. Если захотеть, так и голубя можно называть вороной. Делайте как хотите, я ничего не знаю…

Его упорство смущало. Следователи чувствовали загадку в деле. Шли бесконечные допросы. Дело о контрреволюционной группе росло… А Хамдам за это время стремился наладить сношения с внешним миром… Прижиганиями и махорочными компрессами он устроил себе язву на теле, чтобы попасть в больницу. Он рассчитывал, что в больнице будет свободнее. Когда мистификация не удалась, он начал думать о побеге… По ночам ему снилось бегство в Ташкент… Он просыпался мокрый, у него билось сердце, он прижимал руку к груди и мечтал в темноте. Тюрьма спала… В ней даже от стен пахло хлебом и потом. Хамдам ненавидел в эти минуты Карима и в то же время надеялся на него.

Уживчивый Сапар устроился лучше всех. Он быстро подружился с охраной. Топил печи, колол дрова… Он почти не сидел в камере: целыми днями он хлопотал и суетился, то в коридоре тюрьмы, то на дворе. Своей услужливостью он был приятен надзирателям. Они смотрели сквозь пальцы на те мелкие нарушения, которые он себе позволял. Его можно было вызвать в любую минуту дня и ночи, если требовалась какая-нибудь помощь. Сапар все исполнял с охотой. Он надраивал полы и нары и этим так купил завхоза, что тот готов был вечно держать Сапара при себе… На допросах Сапар смеялся, обо всем говорил прямо, резко, скоро, откровенно, не задумываясь… Конечно, о многом, то есть о самом главном, опасном для него и для Хамдама, он молчал.

Однажды вечером надзиратель крикнул Сапару:

- Пойди в четвертый номер. Просит парашу.

Сапар испугался. Он знал, что в No 4 сидит Хамдам… Надзиратель отомкнул дверь ключом и прошел с ключами дальше, оставив Сапара наедине с Хамдамом.

- Рад тебя видеть, Хамдам-ака, живым… - проговорил Сапар, входя в камеру.

Хамдам приветливо встретил Сапара.

- Ты умница, - сказал он.

- Я не чернил вас… Только в меру, для правды.

- Ты это делал для пользы. Это хорошо. Говорят, ты выходишь в город?

- Иногда выхожу. Мы возим хлеб из пекарни.

- Зайди завтра ко мне. Достань бумагу, карандаш, конверт. Мне письмо надо отправить на волю.

- Хорошо, сделаю… - сказал Сапар.

Из коридора раздался голос надзирателя:

- Ну, справились?

- Справились! - крикнул Сапар и, мигнув Хамдаму, выскочил из камеры.

Надзиратель Овечкин, пожилой человек, весело поглядел на Сапара, помчавшегося с парашей в руках по коридору.

Овечкин служил в кокандской тюрьме с 1914 года. Арестанты его любили за невзыскательность. Хамдама он опасался. Разговаривал с ним вежливо и всегда думал, как бы с этим сомнительным арестантом не нажить ему беды.