Полдня, до того самого момента, как появился Антип с профессорским халатом, я пробездельничал, если брать во внимание сугубо физический аспект. Но мысль моя работала, да так лихо, что очень скоро мне стало тошно от самого себя и требовалось сделать нечто, чтобы придти в относительную норму. Я огляделся вокруг и увидел темный пузырек с настойкой, решительно взял его за горло и вылил содержимое в унитаз, но даже это не спасло меня от дум о леди Памеле. Я все тщился представить, как через несколько часов увижу эти некогда мертвые глаза, коснусь этой хладномраморной руки, услышу этот голос из небытия…Терпение мое наконец лопнуло, и я достал бутылку виски, к которой вроде как бы зарекся сегодня прикасаться.

Величайшая заслуга алкоголя состоит в том, что он примиряет вас с действительностью, чаще всего, мрачной. И впрямь: через четверть часа я думал уже о том, как выглядит леди Памела, какие у нее волосы, каковы ее рост и фигура… Где-то за час до обеда я привел себя в порядок с помощью нескольких упражнений и контрастного душа и чувствовал себя вполне сносно, учитывая то, что все, принятое мною в нарушение данного слова, давно было разложено на составляющие в моей частной химлаборатории и с позором выгнано из организма. Одежда моя была мало похожа на профессорскую, но халат должен был скрыть этот недостаток.

Антип появился раньше, чем я ожидал, положил на кресло маскировочную одежку, которая оказалась мне тесноватой, и сказал, что профессор Перчатников с нетерпением ждет профессора Некляева у себя в кабинете.

Едва мы вошли в кабинет, как хозяин спросил:

– Почему вы такой насупленный, Тимофей Бенедиктович? Неужели здоровый образ жизни на вас так действует?

– Давайте-ка к делу, коллега, – сказал я, усаживаясь напротив него.

– Ну, к делу так к делу, – согласился весело Перчатников. – Сейчас звонил доктор Сингх, они уже едут из аэропорта. Антип Илларионович, голубчик, пойдите встретьте их, а мы пока с коллегой обсудим кое-какие научные проблемы. Вы, Тимофей Бенедиктович, пользуетесь уже в своей практике… – и тут он назвал, видимо, какой-то новый препарат, чье написание состояло из полутора десятков букв, выговорить которое я едва ли смог бы даже по бумажке.

– Нет, – ответил я без раздумий. – Мы не лезем поперек батьки в пекло. Посмотрим сначала, что у других получится.

– Вы всегда отличались здоровым консерватизмом, и в этом отношении вполне можете считаться моим учителем, – с улыбкой признался Перчатников. – Ну, что ж, Тимофей Бенедиктович, вы сейчас больше похожи на профессора, чем я. Итак, коллега, вы серьезны, деловиты, немногословны… – и он снова принялся объяснять, как мне нужно вести себя, и, возможно, делал бы это до морковкиного заговения, если бы в дверь не постучали и тотчас в нее не вошла бы представительная депутация: вначале леди Памела, затем доктор Сингх, а в хвосте Антип – следопыт.

Мы с Перчатниковым поднялись с кресел, и хозяин широким шагом направился к гостям, улыбчиво приветствуя их на ходу.

Как ни странно, однако, глаз мой лег поначалу не на леди Памелу, что было бы естественно, а на доктора Сингха, что было противоестественно, но уж больно живописно он выглядел! На нем был национальный наряд с чалмой, он был невысок, упитан и вездесущ. Лицо его напоминало сплющенный глобус, так что щеки, скорее всего, можно было видеть из-за спины.

Леди Памела выглядела именно так, как и должна была выглядеть в моем представлении классическая английская леди: стройна, горда, изыскана, несуетлива и в меру приветлива. Волосы ее имели рыжеватый окрас и удивительным образом гармонировали с чистой, белой кожей и фарфорово-тонкими чертами лица. Лет ей по моим подсчетам было не меньше тридцати, на них она и выглядела. Мне показалось, что за внешней сдержанностью и подчеркнутой корректностью скрывалась натура вовсе не бесстрастная…

Хозяин представил меня гостям, сказав о моем особом вкладе в наш общий успех.

– Как я рада познакомиться с таким выдающимся ученым, как вы, сэр! – сказала с приятной улыбкой леди Памела, протягивая мне теплую, тонкую, ухоженную руку с ногтями цвета бутона лотоса.

– У профессора Некляева есть еще немало достоинств, – продолжил нахваливать меня Перчатников, будто я был выставлен на торги, и надо было набить мне цену. – Он к тому же довольно известный бодибилдер, армрестлер, художник – импрессионист и неплохой джазовый пианист.

– Бог мой! – воскликнула восхищенно леди Памела. – Да вы своим замечательным примером возвращаете нам эпоху Возрождения и времена эллинов.

Улыбавшийся без перерыва на обед доктор Сингх снова хотел пожать мне руку, но в последний момент отчего-то передумал.

Я же пока лишь строго молчал, но теперь, решив, что после эллинов и возрожденцев дальнейшее мое молчание будет выглядеть неприличным, сказал с легким поклоном:

– Мне трудно судить о количестве ваших талантов, дорогая леди Памела, но я уверен, что их у вас несравненно больше, чем у меня. Впрочем, полагаю, что для доктора Сингха, счастливейшего из мужей, достаточно одного вашего таланта: умения быть очаровательной, нежной и преданной супругой. Мне же, стоящему в стороне, вы напоминаете тех прекрасных дам, которые некогда вдохновляли перо Байрона, Китса и Шелли, а также кисть Гейнсборо и Рейнолдса.

Судя по реакции, последовавшей за окончанием моего спича, я, вероятно, сказал нечто неприличное, так как у мужчин отвисли челюсти, а леди Памела покрылась легким румянцем, возродившим в памяти уже упоминавшийся божественный цветок, чьей родиной была дельта Нила.

Вернул всех в действительность, как и полагается, хозяин.

– К сожалению, – сказал он, – профессор Некляев сумел вырваться из своей клиники буквально на считанные минуты, и поэтому давайте дадим ему первому слово.

– Все так, – подтвердил я. – Придется ограничиться лишь несколькими вопросами. Скажите, леди Памела, вы поете иногда, ну хотя бы для услады собственного слуха?

Леди Памела вздохнула, прочистила горло и с горечью в голосе, который был нежен и слаб, призналась:

– Увы, нет. Раньше я пела и, хочу надеяться, не только для услады собственного слуха, а теперь…

На ее прекрасные глаза цвета вечерних васильков навернулись слезы, доктор Сингх что-то зашептал, приобняв ее за плечи, а профессор Перчатников сказал:

– Это пройдет. Проблема не в физиологии, а в психологии. Как вы считаете, коллега?

– Без каких-либо сомнений, – подтвердил авторитетно я. – Вам, любезная леди Памела, не следует избегать этой неприятной для вас темы. Прежде всего, вам нужно обрести былую уверенность. Скажите себе, что вы будете петь еще лучше, чем прежде, и все встанет на свои места. Кстати, а что вы пели?

– В основном оперную классику, – отметила смущенно леди Памела и освободилась от мужниной руки.

– «Casta Diva»?

– Да! – с жаром воскликнула леди Памела. – Правда, исполнять ее после Марии Каллас… Надеюсь, профессор Некляев, вы-то меня понимаете.

– Еще как! – охотно подтвердил я. – Видимо, то же самое мне доводилось ощущать, исполняя некоторые вещи из репертуара Эррола Гарнера или Оскара Питерсона.

– Оскар Питерсон? – оживился доктор Сингх. – Это тот старичок, которого мы слушали в Вене лет пять назад, помнишь, дорогая? Он еле передвигал ноги, но как играл!

Я знал, о каком концерте он говорил – о том, что состоялся году в 2004 в филармоническом зале австрийской столицы, когда все – и артисты, и публика – были при полном параде: в строгих костюмах, «бабочках»… Это было, кажется, последнее публичное выступление маэстро, а играли вместе с ним басист Нильс Педерсен, гитарист Ульф Вакениус и барабанщик Мартин Дрю.

– Профессор Некляев может часами говорить о джазе, но, к сожалению, он вынужден покинуть нас вскоре, – напомнил всем зануда Перчатников.

– Но пока я вас все-таки еще не покинул, еще один вопрос, который в иных обстоятельствах мог бы показаться бестактным, но не теперь, – несколько пространно и витиевато начал я. – Леди Памела, у вас случайно нет водобоязни?

– Нет, нет! – засмеялась она, и в ее лице проступила какая-то девичья удаль. – Я могу по часу находится в бассейне или в ванне.

И тут, несмотря на то, что я очень торопился в свою клинику, перед глазами у меня мысленно развернулась следующая картина: леди Памела выходит из ванны и никак не может найти полотенце, которое я украдкой спрятал, чтобы с помощью полуовалов, овалов и кругов попытаться запечатлеть на листе ее восхитительное тело. Я уже подбирался к бедрам, как запиликал мой мобильный телефон, и голос Антипа – разрушителя грез напомнил мне о том, что время истекло.

Я раскланялся, и леди Памела начала было причитать, но доктор Сингх сказал, что они с супругой будут рады видеть нас с профессором Перчатниковым сегодня вечером на скромном дружеском ужине.

Уходя, я думал лишь об одном: как может выглядеть скромный товарищеский ужин в исполнении миллиардера…

Вернувшись в свой номер, я первым делом издал указ о прекращении действия полусухого закона на вверенной мне территории и начислил себе малую толику.

Я уже не страшился леди Памелы, и готов был разделить ее общество где угодно: в лесу, в темном переулке, в ванне, за ванной, под ванной… Она чем-то неуловимо напоминала мне Лидию тридцатилетней давности – не внешне, не душевным своим настроем и уж тем паче не манерами, а какой-то страстной изысканностью. Конечно, я не дошел до того, чтобы вообразительно заменить Лидию на леди Памелу где-нибудь в номере пана Гжегоша или на лавочке за баром Пламена, но, каюсь, попытки такие были, и тут уж я скромный победил себя распутного.

Напряжение, которое я испытывал в ожидании встречи, сделало свое дело: я прилег отдохнуть перед ужином в компании миллиардера и незаметно для себя заснул. Разбудил меня стуком в дверь Антип.

– Уже надо собираться? – спросил я, еще толком не проснувшись.

– Нет, не надо, – ответил Антип, забирая халат. – Профессор Перчатников аннулировал ваше приглашение, так как вы своими речами возбуждающе подействовали наледи Памелу.

– Это как? – не понял я, мигом стряхнув с себя остатки сна.

– Не знаю, – пожал плечами Антип. – Мои речи женщин не возбуждают, да и вообще… Поэтому не знаю.

– Так, может, ей этого возбуждения и не хватает! – предположил я, сам входя в раж. – Что-то я плохо вижу доктора Сингха в качестве возбуждающего средства. И потом – как определили, что именно я плохо подействовал на нее?

– Так она после вашего ухода только о вас и говорила, – ответил, зевая, Антип. – Она вам понравилась, Тимофей Бенедиктович?

– Да, – сказал я, чувствуя, что краснею.

– И вы бы с ней… ну, если бы представилась такая возможность?

– Непременно я бы с ней н у, если бы представилась такая возможность, – раздраженно произнес я.

– Вот потому вас и отцепили, – резюмировал Антип-аналитик. – А ничего, что она… как бы это сказать?

– И я не знаю, как это сказать. Идите, Антип Илларионович, с миром. Ваши речи на меня действуют возбуждающе: я, того гляди, кусаться начну.

– Да все у вас будет хорошо, – сказал он равнодушно. – П р и б у д е т Агнешка, и вы сами себя не узнаете. Вон доктор Сингх весь как на шарнирах.

И пошел к двери, качая головой.

Вот гусь, подумал я, брякнул себе про Агнешку – и ходу. Даже сейчас, после встречи с леди Памелой, вызволенной из п у с т о т ы, я не представлял себе, как это Аги войдет однажды и скажет: «А ведь ты теперь настоящий старичок, Тим», и погладит меня своей мягкой ладошкой по голове…

* * *

…Вечером на пяти автобусах нас доставили во Дворец спорта. Мы сидели наверху: пан Гжегош и я – по краям, а Лидия и Агнешка – посередке.

Курдюжный, узнав, что я буду с поляками, проявил несвойственную ему прозорливость и подмигнул мне, сказав, мол, это неплохо на случай поражения… Я не стал его разубеждать в глупости такого прогноза – наши на две головы были сильнее остальных.

С моей стороны сидела Лидия. Она была в том самом платье, в котором походила на студентку. Я потихоньку вставил руку между краем ее бедра и скамейкой, и моя краля одарила меня таким безумным взглядом, что я срочно приказал своей руке приостановиться и сделать привал. Через какое-то время я вновь попробовал пошевелить пальцами, чтобы проверить реакцию подопытной, и та, шумно вздохнув, слегка приподнялась.

Наши взяли с места в карьер, нанося удары слева и справа. Особенно глумился над соперником огромный чернявый парень по фамилии Чулак, который умудрялся вколачивать мячи перпендикулярно полу. В то время, как он занимался государственным делом, я тихо, на манер шпиона, шевелил пальцами, будто подавал тайный сигнал, который вскоре был принят моей подельницей: она, прикрыв глаза, стала размеренно покачиваться..

Что и говорить – волейбол был классный! Все орали, вскакивали с мест, хватались руками за голову, а я, к сожалению, не мог составить им компанию, потому что свободной у меня была только одна рука.

Ближе к окончанию игры, когда в очередной раз был сотрясен пол на половине поляков, Агнешка, перегнувшись за спиной у Лидии, стукнула меня кулачком по спине и сказала противно: «Уф!»

Вечер продолжился в номере у пана Гжегоша, куда он пригласил нас после возвращения. Я оглядывал гостиную – и не узнавал ее, хотя был здесь совсем недавно. Впрочем, кое-что из уже виденного мною я все же приметил: это была батарея бутылок шампанского с белыми этикетками, которая понесла некоторые потери, в том числе и благодаря моим скромным усилиям.

В качестве компенсации за всяческий урон польской стороне, я произнес речь, сказав о том, что восхищен и удивлен тем, как сравнительно небольшой Польше в такие трудные времена удалось собрать столь талантливые сборные по волейболу и футболу, и что на следующий год на чемпионате мира в Испании польские футболисты в главе с блистательным Бонеком заставят нас хвататься за голову (к слову, так оно и произошло, но лично я ни за что не хватался, хотя обе руки у меня были, кажется, свободны).

Речь имела успех. Пан Гжегош пожал мне руку, совсем забыв, чем закончилось подобное рукопожатие в прошлый раз, а девушки приложились с двух сторон, и я окончательно уверился в мудрости царя Соломона, который первый сообразил, что две девушки под боком всегда лучше, чем одна.

Лидия, хотя и не проносила мимо рта фужер с шампанским, была напряжена и на меня старалась не смотреть. Мне хотелось просто обнять ее и приласкать, как маленькую девочку, которую обидели злые взрослые, но сделать это не представлялось возможным. И тут нежданно на помощь пришла Агнешка. Наглотавшись искристых пузырьков, он возжелала танцевать, и мы все отправились к Пламену.

Первые два танца со мной пигалица абонировала за собой.

– Ч т о, с т а р и ч о к, – сказала она игриво, – завтра у нас будет два свободных номера! Ты рад?

– Конечно, – ответил я. – Можно будет приглашать кого хочешь хоть днем, хоть ночью.

– Очень умно, – усмехнулась она. – Если ты кого-то пригласишь, то я скажу Гжегошу, что ты хотел меня изнасиловать.

– И что же, – поинтересовался я, – неужели у меня ничего не получилось? Какой же дурак в это поверит? Я тебе уже говорил, что не люблю девственниц. Вот перейдешь в категорию нормальных теток, тогда можешь записываться на прием.

Судя по тому, как она задергала губами, ей хотелось сказать в ответ что-то этакое, но ничего путного не пришло на ум, и она просто ущипнула меня, невинно глядя мне в глаза.

Все то время, что мы танцевали, пан Гжегош о чем-то оживленно беседовал с Лидией, держа ее за руку. Видимо, они обсуждали план совместных действий в Гданьске, и пан Гжегош, у которого там была жена и двое детей-подростков, инструктировал свою помощницу на всякие непредвиденные случаи. Глядя на его масляные глазенки, ложиться в супружескую постель он не собирался, и все выпытывал, похоже, у Лидии, какие у него есть шансы на то, чтобы помочь ей расстегнуть «молнию» на платье цвета топленого молока. Реакция Лидии меня обнадеживала: она довольно убедительно изображала приступ мигрени и лишь изредка удостаивала своего сексуально озабоченного собеседника либо кивком, либо коротким предложением.

Когда мы вернулись к столу, маньяк с улыбкой признал, что уже утомил бедную Лидию своими разговорами, и предложил сделать change (он произнес это слово на манер ливерпульского докера, когда тот не говорит, а в е щ а е т в пабе после принятия соразмерного количества эля). Болезная столь проворно поднялась, будто четверть часа сидела на кнопке, и я, как галантный кавалер, поддержал ее. Пан Гжегош крякнул от удовольствия, получив в пользование свежие уши, и тоже взял Агнешку за руку. Теперь-то я знал, почему он так делал – чтобы они не убежали.

– О чем же вы так мило беседовали? – осведомилась Лидия, держа меня на почтительном расстоянии.

– О чем можно разговаривать с ребенком – о конфетах, игрушках, мороженом, – ответил я.

– Что-то больно грудастый ребенок тебе попался, – сказала Лидия.

– Какой был, – вздохнул я.

– Теперь слушай внимательно, – понизив голос, произнесла ревнивица. – Если ты затянешь ее в постель, я тебя убью. Мы с Гжегошем тебя убьем.

– Батюшки, – сказал я, – кругом одни угрозы. И как вы с паном Гжегошем собираетесь меня убить?

– Пока не знаю, – ответила, глядя в упор, Лидия. – Ты же не собираешься переспать с ней в мое отсутствие?

– Собираюсь, – сказал я, – потому что в твоем присутствии сделать это будет труднее.

Вместо ответа она так больно и противно ущипнула меня, что аж сама скривилась от сострадания.

– Не знаю, как вы, а вот жена меня точно убьет, когда увидит все эти синяки, – сморщился я.

– Нет у тебя никакой жены, – весело отозвалась Лидия. – Нет и быть не может.

– Это еще почему?

– А потому… – доходчиво объяснила моя истязательница. – Какая дура пойдет замуж за тебя такого?

Я хотел спросить «какого?», но этой сказке не было бы тогда конца. Мы молча дотанцевали и пошли на выход – следом за паном Гжегошем и Агнешкой.

Прощание было скорым. Лидия с Агнешкой направились без оглядки к входу, а пан Гжегош наконец-то добрался и до моих ушей. На сей раз он просто конкретизировал свою вчерашнюю просьбу «присмотреть» за Агнешкой. Мне вменялось в обязанность три раза в день водить ее в столовую, не разрешать ходить без меня на пляж и в бар, а также следить затем, чтобы она ложилась в постель не позднее одиннадцати. Я сказал: «Яволь, майн херр!» – и стукнулся неудачно щиколотками, совсем забыв, что отдал хромовые сапоги в починку. Он рассмеялся и похлопал меня по плечу. За один этот жест, ну, и за то, что он уезжает вместе с Лидией, я бы присвоил ему досрочно звание полковника.

Уже идя домой, я вдруг сообразил, что главной-то детали своего присмотра за дитяткой так и не выяснил: надо ли мне тоже ложиться с ней в постель, а то, мол, придет серенький волчок и утащит за бочок… На этом фоне нерешенный вопрос о вытирании слюней казался сущей мелочью, хотя я имел полное право потребовать обеспечить меня слюнявчиками.

Дома комбат первым делом сообщил, что Гришка спутался с какой-то молдованочкой, и теперь его не жди. Сам рассказчик был краснолиц, добродушен и говорлив, из чего я сделал вывод, что увольнительная стоила Грише граммов двухсот коньяка.

– Ну, как наши, а?! – вопросил он, почему-то глядя на меня снисходительно.

– Вам-то что, – сказал я, насупившись, – а меня вон всего зашпыняли да защипали за эту победу. Но я им тоже кой-чего подсудобил. Вечер высокой поэзии, стихи о Конституции…

– Это как же ты так? А стихи чьи – Михалкова?

– Стихи вроде нашего, местного писателя, – ответил я. – Он их недавно у нас на какой-то гульке читал. Тут ведь все одно к одному – и победа, и день Конституции через неделю.

– Ты стихи-то почитай, я их не слышал, – сказал Курдюжный, подтягивая штаны.

Я встал в позу чтеца и, угрожающе нахмурившись, начал:

Курдюжный вылупился на меня своими красными глазищами, потом зачем-то надел очки и только после этого сказал что-то вроде раздумчивого «мда…»

– Ну, так с виду вроде хиханьки-хаханьки, а если вдуматься, то серьезный смысл в них заложен, – открыл я дискуссию. – Вот действительно, если бы вместо пива люди с похмелья пусть даже не Конституцию, а любую другую книжку читали, то какая бы польза была от этого стране… Что скажешь, Михал Николаевич?

– Так-то оно так, – затянул волыну комбат. – У нас ведь, считай, каждый второй пьет – боюсь, книг на всех не хватит.

– Это не нашего ума дело. Ты о стихах скажи…

– Ну, что сказать, – вздохнул он. – Я ведь в поэзии сам знаешь… Думаю так надо поступать: стихи прочитать и тут же следом разъяснение дать, мол, так и так, товарищи – бросайте пить, начинайте книжки читать.

– Кстати, – сказал я, – любовник молодой выпить ничего не оставил? А то я там только губы и смочил.

– Книжку почитай лучше, – ухмыльнулся комбат, доставая из холодильника гришкину бутылку. – Выпей, Тимофей! Заработал.

Лежа у себя в комнате, я старался не думать о том, что будет завтра. Было в этом нечто лицемерное, потому что я х о т е л вновь держать Агнешку в своих объятьях, даже понимая, что дальше этого я не пойду, даже зная, что мне снова придется сжимать ей нежно горло и ждать, когда она забьется в последнем приступе болезненной услады… Вот о чем я старался не думать, теша себя тем, что сам я лишь сбоку припеку, где-то за печкой, всего лишь фиксатор и некое приспособление для удовлетворения девственницы.

Сон мой был тяжел и прерывист.