За два часа я изучил газету вдоль и поперек. Собственно, кончине леди Памелы было посвящено несколько строк, а в основном журналеры «Sun» ходили вокруг да около. Если бы приступ настиг ее в разумной доступности от реанимационного центра, то ее бы спасли – такой вывод делал кардиохирург Пол Бентли, но в открытом море у нее не было шансов. Писалось много о ее слабом здоровье, о том же, что она страдала синдромом Уильямса, не было ни слова – эта тайна оберегалась от посторонних. Я еще раз посмотрел наледи Памелу в малозатратном купальнике и, не удержавшись, погладил ее ножку – уж больно хороша она была! Если бы я был герцогом и имел такую жену, то не пожалел бы денег на купальник, из-под которого была видна лишь мочка ее левого уха.

Как ни странно, однако, глядя на леди Памелу и любуясь ее ножками, я думал об Агнешке. Она представлялась мне теперь удивительно похожей на англичанку не одними лишь тонко выписанными чертами лица, но и улыбкой, и певческим даром… Лишь манеры и темперамент были у них не схожи, хотя я не знал, какова леди Памела на любовном ложе – вполне возможно, что она, как урожденная рыжая, ничем не уступала там Агнешке. Говоря о схожести, я не имел в виду прямую физиологическую идентичность. Скорее, тип, категорию. И еще одно смущало меня теперь, когда вероятность появления Агнешки достигла максимума: ее возраст применительно к нашей возможной близости. Будь она в возрасте леди Памелы, меня бы это не очень заботило, и уж вовсе бы не заботило, будь она в тех летах, в каких ей полагалось бы быть. Но разница в сорок лет психологически давила очень ощутимо. В то же время я иногда смеялся зло над собой: ишь, раскатал губы, а что, если Агнешка с криком «а-а-а!» убежит от тебя? Такой вариант был вполне вероятен, так же, как и тот, что ты будешь ей заботливым отцом. Я чувствовал себя так, как будто что-то во мне сжималось и потом долгое время не могло разжаться…

Я подумал, а не позвать ли мне Антипа, чтобы отвлечься от разных дум, и даже снял телефонную трубку, а он, словно телепат, уже постукивал робко в дверь. Когда же та открылась, то за ней оказался некто, кого при самом буйном воображении трудно было принять за Антипа – пани Катаржина с бутылкой вина в одной руке и штопором в другой.

– Тим, мне так неудобно, – смущенно сказала она, – но вы не поможете мне открыть эту бутылку?

Я заставил себя улыбнуться и впустил ее в номер, который по счастливой случайности с утра прибрал.

– Вы не опоздали на встречу? – щебетала она, глядя, как я прилаживаю штопор к пробке. – А сейчас вы никого не ждете? Может быть, у вас свидание с женщиной?

– Нет, – ответил я, неспеша извлекая пробку, – свидание закончилось перед вашим приходом. Вы разве не встретили трех дам, уходивших от меня в полуобморочном состоянии?

Катаржина некоторое время переваривала информацию, а потом, покачав головой, сказала с улыбкой:

– То были не польские дамы. Польские дамы сами оставляют мужчин в полуобморочном состоянии.

– Знаю, – усмехнулся я, ставя бутылку на стол. – Как попал много лет назад в это состояние, так никак не выйду из него.

– Вы не шутите? – настороженно поинтересовалась гостья. – Вы когда-то любили польку?

– И сейчас люблю, – ответил я, осознавая, что творю глупость. – Вам дать фужер?

– Позвольте, а где же она? – воскликнула удивленно Катаржина. – Это ваша жена?

– Будущая жена, – сказал я, доставая фужер и стакан для виски. – Она приедет со дня на день.

Катаржина округлила глаза. Наряд ее вновь был нелепым: ярко-желтые бермуды, подчеркивавшие чрезмерную упитанность бедер, голубой балахон, слишком высокие сабо… У меня даже возникло желание оказать ей услугу и посоветовать впредь отдавать предпочтение черному цвету, так как он не только практичен, но изыскан, строг и помимо прочего наводит мужчин на счастливую мысль, что перед ними безутешная вдова, которую грех не попытаться утешить. Но вместо этой услуги я оказал ей другую: налил вина, а себе виски.

– Она молода? – полюбопытствовала гостья, отпив глоток и слегка поморщившись.

– Убийственно, – ответил я. – Ей девятнадцать.

Катаржина вновь приоткрыла рот и подняла брови, а через секунд пять спросила, склонив голову на бок:

– Это ваша дочь? – и, не дождавшись от меня ответа, повторила громче и тверже: – Это ваша дочь!

Я тоже хлебнул из стакашки и загадочно улыбнулся.

– Позвольте мне погадать, – разошлась бывшая Мальвина. – Вы развелись с женой много лет назад, столько же не видели свою дочь, и вот теперь она едет на встречу с вами. За деньгами. Так?

– У вас аналитический ум, любезная Катаржина, – сказал я. – Вы даже знаете то, чего не знаю я сам. Потрясающе!

– Вы мне делаете комплимент или на самом деле так думаете? – поинтересовалась она, снова беспокоя фужер.

– Комплименты я делаю дурнушкам, а красивым женщинам говорю правду.

– Ни один мужчина никогда не говорит женщине правду, – сказала она назидательно, – а вот женщина это делает часто. Можно, я скажу вам правду? Вчера, когда вы дотронулись до меня, что-то со мной случилось. Ночью я видела сон – себя и вас. Мы… ну, словом, я проснулась счастливой. Это правда.

– Хотите, я сыграю для вас что-нибудь романтическое? – спросил я.

– О, вы играете! – удивилась она так, будто я объявил о том, что сейчас пройду сквозь стену.

Я сел за инструмент и после короткого раздумья выбрал «Saint Louis Blues». Это было одно из тех немногих произведений, которое я мог исполнять в любом состоянии.

Катаржина слушала напряженно, слегка наклонившись вперед, и едва стих заключительный аккорд, как она воскликнула:

– Так ведь это же джаз! Обожаю джаз! Вы играли прямо, как Тадеуш Махульский, браво!

Я не стал выяснять, хорошо это или плохо – играть, как Тадеуш Махульский, и принялся за «Sweet Lorraine».

Потом я провожал ее, и она, к моему немалому удивлению, не предложила зайти к ней «на минутку». Это никак не вязалось с ее образом, но на пороге мы и расстались, наговорив друг другу много приятных слов.

Я пошел вниз и оказался на площади. В темноте ночи, подсвеченная с четырех сторон, она выглядела декорацией к какому-то сказочному представлению. Было ветрено, и крылья мельниц, медленно вращаясь, зловеще поскрипывали. Из пруда невнятно доносилось чмоканье рыб. Я сел на скамейку и вдруг вообразил, что сижу в ожидании начала прелестной оперы «Агнешка – королева эльфов», и что прямо сейчас сцену, изображавшую площадь, заполнят маленькие, суетливые существа, внешне очень похожие на людей, среди которых будет выделяться юная дева, и заблудившийся в лесу герой, молодой король, одетый в охотничий наряд, начнет свою выходную арию с того, что спросит у нее, кто она и где он находится.

В отличие от молодого короля, я знал где нахожусь, и вопрос у меня был всего один: где сейчас находится о н а? Я мог представить себе многое, но только не то, что целая и невредимая Агнешка вскоре будет сидеть здесь рядом со мной, теребя мое колено и шепча мне на ухо всякую милую чепуху.

Возвращаясь домой, уже на лестнице я встретил Антипа.

– Не спится, Тимофей Бенедиктович? – спросил он, остановившись.

– Даму вашу развлекал, – сказал я. – Пани Катаржину. Пришла ко мне с бутылкой вина, посидели, о том о сем погутарили. Знаете, что такое по-казачьи «гутарить»?

– Ну, поговорили, что ли?

– Так точно, майор, – поговорили. Люблю, знаете ли, с женщинами поговорить, – признался я. – Раньше все как-то недосуг было: пока разденешься, пока оденешься, пока с балкона спустишься… А ведь хороший разговор с красивой, умной женщиной – это редкое удовольствие, доложу я вам! Если сразу с постели начал, считай, сам себя обокрал.

– Умны вы, Тимофей Бенедиктович, сильны, талантливы, а вот счастья вам нет, – вздохнул Антип.

– Будет, – сказал я. – Непременно будет. Мне ведь для счастья и надо то всего, чтобы Агнешка со мной была. Пойдемте-ка, Антип Илларионович, проведаем беднягу Джонни – он там совсем закис. Разбередили вы меня, не засну без выпивки.

В номере, после первой Антип приступил к «воспитанию». Он увлеченно стал убеждать меня хотя бы на время бросить пить (тут я как раз наливал вновь, чтоб дно не пересохло), взять себя в руки, начать мыслить позитивно, вернуться к живописи… Слушая его, я кивал, говорил «так… правильно все» или «ну, это уж само собой» и прочую белеберду, а он все пуще распалялся и рисовал мне такие умилительные картины моего скорого будущего, что я чуть не прослезился. С каждым днем, а то и с каждым часом я все острее ощущал, как мне не хватает Агнешки. Пока не было надежды, не было и такой потребности, но теперь, когда отброшены скепсис и неверие (не до конца, не до конца!), я, как наркоман, жил уже не разумом, а ожиданием какой-то глобальной д о з ы.

Я вернулся в кресло, почувствовав, что равномерное гудение, исходившее от Антипа, внезапно прекратилось. Молчание тяготило. От ясного задора былых наших посиделок не осталось и следа. Мы выдохлись. Хорошо, что на глаза мне попалась газета, и я сказал, протягивая ее Антипу:

– Мне кажется, год назад леди Памела была слегка полнее, не правда ли, барон?

Антип глянул на фотографию и, облизнувшись, заметил:

– И прическа у нее тут совсем другая. Женщины… Там много газет всяких было. Эту я не помню, а вот в другой ее вообще чуть ли не голой дали. Ничего святого нет у этих папараци.

– Скажите, Антип Илларионович, а что она говорила доктору Сингху, когда п о я в и л а с ь? – спросил я.

Майор задумался, прикусив губу, потом ответил:

– Сначала она с неделю не могла узнать его, а потом принялась ругать зато, что он оставил ее одну. Ну, вы понимаете, что ругала она его не так, как ругают нас наши женщины. Английские леди ругают своих супругов так, будто просят их передать сливки к кофе. То есть, не ругала – мило журила.

– А как она была одета?

– По-пляжному: в шортах, в шляпе… Она же была тогда на яхте.

– Как вел себя доктор Сингх?

– Да все трогал ее и то ли плакал, то ли смеялся, – сказал Антип. – Зрелище было – я вам доложу! Мы хорошую премию в тот раз получили. Знаете, сколько он перевел нам: десять миллионов долларов! На них мы и крутимся.

– Ну, десять миллионов долларов у меня нет…

– Я же сказал вам, что тут другой случай, – напомнил Антип. – Деньги, главным образом, идут на всякого рода научные изыскания. У нас у всех очень скромные зарплаты. Когда-нибудь, возможно, мы и разбогатеем, но лично я в этом сомневаюсь: государство наложит на все лапу.

– А вы не боитесь, что кто-нибудь… да я, хотя бы, пойду кое-куда и кое-что сообщу, если у вас ничего не получится с Агнешкой?

– И с чем же, интересно, вы в это ваше кое-куда пойдете? – весело спросил Антип. – С психологическим триллером о том, как в Болгарии воскрешают умерших людей? Тогда уж лучше идите в какое-нибудь издательство, там книжку напечатают, может, и фильм потом страшный снимут – денег заработаете. Мы же скажем, что все это вам привиделось, что у вас устойчивое расстройство психики на почве алкогольной зависимости и общей деградации личности. Да, вы отдыхали у нас, и мы знаем вашу историю тридцатилетней давности о девушке по имени Агнешка, в чьей смерти вы все эти годы вините себя. В общем, если вы очень хотите провести свою старость в психушке, то ключик от двери в нее – у вас. Вставьте его в замок, поверните, и вас встретят там с распростертыми объятьями.

Надо признать, что я был ошарашен столь складной речью Антипа-вещуна. Видно, все у них тут было отработано до мелочей. И все же я продолжил:

– Хорошо, а как быть с леди Памелой? Она мне тоже привиделась?

– Это та, о которой написано в газете? – уточнил нахально Антип. – Она скончалась год назад на яхте в Средиземном море, и прах ее покоится в фамильной усыпальнице на одном из лондонских кладбищ.

– Кто же тогда сейчас живет в Ливорно? И кто недавно сюда на консультацию приезжал – не леди Памела?

– Вы имеете в виду такую благородную, пожилую даму, которую сопровождал господин с вечной сигарой во рту? – издевательски медленно вопросил мой гость. – Нет, это была другая дама.

– А что доктор Сингх? – не уступал я.

– Вы полагаете, доктор Сингх – идиот, жаждущий рассказать миру правду? – сказал Антип-победитель. – Он почти каждую неделю посещает кладбище и возлагает цветы. Через полгода он женится вновь на леди Памеле, которая к тому времени будет иметь несколько другую внешность и имя. Но в знак уважения к своей прежней жене он высказал пожелание, чтобы его вторая супруга слегка походила на первую. Над ее новой внешностью уже работают.

Я хотел сказать еще что-то, но понял, что иссяк, и крепко выругался – вслух и громко, чем доставил Антипу определенного рода удовольствие. Я был замурован в бочку и болтался в ней по волнам. Они знали, что меня, как дерьмо, все равно прибьет к берегу.

– Извините, конечно, за матерное слово, но оно было адресовано не вам, а самому себе, – сказал я. – Вами же, как шефом безопасности корпорации эльфов, можно только восхищаться. Ни одной мышиной норки нет вокруг вас.

– Стараемся, – довольно ощерился майор. – Вы настойку пьете?

– Нет, – признался я. – Пузырек разбился.

– Он небьющийся, – посерьезнел враз Антип. – Пойдемте, я вам дам. Доверьтесь мне, Тимофей Бенедиктович. Я всего лишь хочу, чтобы вы встретили Агнешку в боевой форме. Жизнь-то какая у вас впереди!

– Я чего-то боюсь, а чего – не знаю, – сказал я неожиданно для самого себя. – Агнешка однажды выдала, что боится меня, потому что я великолют – великан. А я боюсь не физической – какой-то д р у г о й силы.

– Да, нервишки у вас совсем того этого, – покачал головой Антип. – Соберитесь, Тимофей Бенедиктович, дорогой, соберитесь! Не для себя даже – для Агнешки. Она ведь уже в дверь стучится… Пойдемте-ка со мной за настойкой.

Вернувшись к себе и выпив этой чертовой настойки, я вдруг вспомнил, как Антип сказал про дверь, в которую уже стучится Агнешка. Я даже представил какую-то дверь и ненастье, и злой ветер, и дождь со снегом, и напрочь замерзшую Агнешку перед ней, слегка тревожившую ее своим кулачком – и себя, сидевшего перед жарко растопленным камином и мечтавшего с оглядкой о том дне, когда мы будем вместе.

И вот тогда я понял, чего боялся.

Своего неверия…

* * *

…Наконец-то мы добрались до постели, и оказалось, что там намного удобнее, чем в кресле. Агнешка скинула свою ночнушку, которую выдавала за платье, и я должен был лицезреть ее наготу непрерывно. Делать это было не так просто, как могло показаться. Бисова дочь не сидела ведь в кресле, зарывшись в бумагах, а сновала туда-сюда по номеру, принимая иной раз весьма пикантные позы (я лично был уверен, что намеренно), задевала меня, то есть, всячески возбуждала интерес и не только интерес. В какой-то момент я не выдержал, схватил ее, как собачонку, и бросил на роскошную кровать пана Гжегоша, но она начала так сучить руками и ногами, что я отступил, получив вместо одного совсем другое – несильный, но болезненный удар по своему мужскому достоинству – в прямом и переносном смыслах. Когда же я, держась за причинное место, принялся ходить по комнате, глухо при этом мыча, Агнешка тут же пристроилась сбоку и вознамерилась облегчить эти страдания весьма оригинальным образом, пытаясь заменить мои руки своими, пока я не погнал ее коленом под зад, один только вид которого усугублял и без того тяжело переносимые муки. В постели, всякий раз, как я пытался овладеть ею (и, безусловно, овладел бы, коли не прислушивался бы к ее увещеваниям), она начинала говорить поначалу на каком-то тарабарском языке, мельтеша при этом руками, и сама мелодика речи, состоявшей из совершенно невозможных сочленений неприветливых друг к другу звуков, зачаровывала меня настолько, что я отступал и, лежа на спине, слушал потом, как стучит мое сердце. Ну, потерпи, говорила она, неужели вас не учат э т о м у в КГБ? Ты большой, сильный великолют, и я буду твоей, и только твоей, но не сейчас, мне нужно привыкнуть к тебе, перестать бояться, что ты меня покалечишь, и я умру, а ты после похорон пойдешь к Лидии, которая уже давно ничего не боится – словом, несла полную околесицу, прижав свои жаркие губы к моему несчастному уху, и я слушал ее, слушал и слушал, а ее жадному шепоту не было конца…

Я все же настоял, чтобы она накинула на себя хоть что-то. Делала она это нехотя, кривясь и ругаясь; белое ее платье, похожее на ночную рубашку, было помято, и если сюда прибавить еще растрепанные волосы, а также хулигански бегавшие глаза, то вид моя возлюбленная имела, по выражению моей матушки, «как из-под моста».

Мы много разговаривали. Я хотел знать о ней возможно больше, но она была скупа в рассказах о себе. Я сидел в кресле, положив ноги на низкий столик, и потягивал французское шампанское, Агнешка же лежала в постели ногами к изголовью, и поочередно болтала то одной, то другой. На мой вопрос, когда она узнала о джазе, ответила, что еще в детстве, так как ее отец играл в одном из лучших тогда варшавских биг-бэндов и часто брал ее с собой на репетиции и концерты. Он был альт-саксофонистом, и все стены в квартире на Маршалковской были увешаны плакатами с изображениями Чарли Паркера, Пола Десмонда и еще вот того в шляпе… как его?

– Бен Вебстер, – подсказал я, но он не альт, а тенор.

– Какая разница… были еще черные женщины.

– Этих можешь не называть, – говорил я. – И так понятно: Бесси Смит, «леди Дэй – мисс Билли Холидей!», – копируя Канновера, тоном ярмарочного зазывалы выкрикивал я: – Сара и Элла – так?

Она кивала, и я спрашивал:

– А кто из них тебе больше по душе?

– Билли, – отвечала она.

– Батюшки, – говорил я, – это ведь и моя тоже любимица! Но она практически не пела ни скэта, ни вокализов, а ты поешь… Кстати, спела бы ты для меня, радость моя.

– Нет, – говорила она, – не сейчас. – Ты не хочешь петь мне?

– Я хочу, чтобы ты поцеловал меня.

– Не сейчас, – говорил я.

Она брала подушку и пыталась бросить ее, но та не долетала, и Агнешка злилась, произнося свое неподражаемое «уф!»

В отместку мне она опять стаскивала с себя платье, которое будто стесняло ее тело, и вновь принималась бродить из спальни в гостиную, из гостиной в ванную, производя везде шум, гремя стульями, чертыхаясь и смеясь… Остановись, сказал я. Надень платье. Попробую сделать наброски для твоего будущего портрета. Тим, ты собираешься написать мой портрет? Какой ты милый! А нельзя ли написать меня без платья? Нет, сказал я, надевай платье, чертова кукла! Как она смеялась над этой «чертовой куклой»… Никак не могла попасть от смеха головой в пройму платья, и от того смеялась еще сильнее, пока я не встряхнул ее, и она тотчас притихла, обняв меня и заглядывая мне покорно в глаза. Я сходил к себе за бумагой и карандашами, а потом начал сооружать подиум-подставку для притихшей было егозы. Однако простояла она в той позе, которую я ей определил, недолго, начав вскоре кривляться, задирать подол платья, одновременно указательным пальцем подзывая меня к себе… Я измаялся с ней. Пытался даже ее отшлепать, но это ей так понравилось, что она стала умолять меня наказать ее еще. Закончилось все тем, что я взял один из листов и хотел порвать его, но она с криком бросилась ко мне, отобрала лист, долго рассматривала его, поводя головой из стороны в сторону, потом молча взяла мою руку, поцеловала ее и вернулась на подставку.

За окном шел нудный осенний дождь, мы лежали одетыми, обнявшись, и каждые пять минут Агнешка требовала, чтобы я ее крепко-крепко обнял и прижал к себе.

Вечером мы пошли в бар к Веселине. Он располагался в полуподвальном помещении, там было тепло, уютно и не очень светло. Но главное, там было фортепьяно. Мы заняли столик рядом с инструментом, а могли занять и любой другой – народ предпочел сидеть в номерах и не высовывать носа. Вместе с нами в баре насчитывалось человек семь.

После пары глотков бренди я подошел к Веселине, веселой, под стать имени, толстушке и спросил, можно ли мне побренчать на пианино. Попробуйте, ответила она с неизменной улыбкой и выключила магнитофон. Я вернулся к столу, сделал еще глоток и подсел к инструменту. Он был стар, как пирамида Хеопса. Все опознавательные знаки были стерты временем и равнодушием хозяев, но когда я прошелся по клавишам, проверяя ко всему прочему, не западают ли они, то ответом был сочный, ясный звук, серебристо пробежавший по зале и угасший медленно где-то в дальнем углу.

В то время я был еще начинающим пианистом и знал всего несколько произведений, из которых более или менее прилично играл лишь два: «I concentrate on you» Коула Портера и шубертовскую «Серенаду» в аранжировке Эрла Бостика, с которой и начал свой концерт.

Играл я неплохо, а инструмент звучал еще лучше, чем я играл. Агнешка слушала меня стоя, приоткрыв рот, что могло означать только одно: она увлечена и поражена. Мне аплодировал весь зал, включая компанию слева и саму Веселину. На «бис» я исполнил Портера, раскланялся всем стенам и вернулся к Агнешке, которая смотрела на меня таким изумленным взором, будто я только что отметелил десятерых мужиков, дерзко посмотревших на нее. Какое-то время она молчала, а потом спросила, правда ли, что сначала я сыграл Шуберта, и, не дожидаясь ответа, поинтересовалась, а как называлась вторая пьеса. Я сказал, и она спросила: «Это правда?» Я решил уточнить: «Что – правда?» – «Что ты смотришь только на меня». «Нет, конечно, – сказал я. – Пару раз пришлось взглянуть на Веселину». Она пододвинула стул поближе ко мне, взяла мою руку и легла на нее щекой. Лицо ее было покорно и безмятежно.