Вспоминая те страшные дни, я удивлялся уже в который раз миротворческой миссии памяти. Я и сам не знал, было это так или иначе, но отчетливее всего запечатлевались те моменты, которые являлись проходными, малозначимыми, а что-то действительно серьезное уходило на второй план или вовсе исчезало. Так, всего лишь одной строкой я отметил про себя, что до отъезда больше не виделся с Лидией и паном Гжегошем, чему требовалось пространное объяснение, но память решила быть здесь предельно краткой. Иному повезло еще меньше. К примеру, я совсем не помнил, чем занимал себя последние полтора суток перед отъездом, туда ходил, с кем и о чем разговаривал. Все краски и звуки были отданы возвращению. В купе мы разместились прежним составом. Выставив на стол бутылку «Плиски», которой снабдил меня в дорогу Пламен, я завалился на верхнюю полку, моля о беспробудном сне. Внизу чем-то шуршали, довольно громко разговаривали, даже смеялись, и это не тревожило меня, однако, стоило мне услышать характерное постукивание чего-то тяжелого по чему-то хрусткому, как я немедленно рассвирепел и, нависнув над пространством между полками, зло отматерил Вениамина вместе с его ублюдочными орехами. Виталик и Гена-друг меня поддержали, и поэт вынужден был уйти в тамбур, ворча что-то себе под нос.

Пока я успокаивался, внизу не сидели без дела, и вскоре мне на скоростном лифте был подан обед – полный стакан бренди и тарелка с мясо-колбасным ассорти и разносолами. Стакан я принял с благодарностью, а тарелку отправил назад, сославшись на отсутствие аппетита. Я лукавил: аппетит у меня присутствовал, просто хотелось быстрее напиться и уснуть.

После бренди лифт доставил мне самогон, красиво именуемый «Мастикой». Самогона было много, четыре больших бутылки, и это радовало, потому что ехать предстояло почти двое суток. Выпив первые поллитра, я, однако, сразу не уснул, а спустился к своим собутыльникам и плотно закусил, втянувшись к тому же в бессмысленный разговор о превратностях судьбы, и вскоре уже солировал в нем. Спустя какое-то время пришли жены, обеспокоенные шумом, доносившимся из нашего купе, а за ними подтянулись и Вениамин с большой Надей. Поэт, на чьих губах еще оставались крошки от орехов, не пил и не ел, удовольствуясь поглаживанием надиной ноги. Возможно, я был единственным, кто видел это, и все не мог оторвать глаз от тугой плоти, по которой украдкой елозила Вениаминова рука.

Потом, когда две пустые бутылки улетели в окно, а все начали говорить одновременно, трезвый поэт по просьбе Нади прочитал стихи, сочиненные перед самым отъездом. Это было грустное осеннее восьмистишье с желтыми листьями, моросящим серебристым дождем, печалью в глазах любимой и ударной концовкой со словами «восвояси я».

Именно эта «восвоясия» и подкосила меня окончательно. Я полез на полку, по пути задев кого-то коленом, а в голове моей ритмично пульсировало «вос-во-я-си-я-вос-во-я-си-я», и было в этих звуках столько тоски, что я едва не разнюнился при всех, хотя и без меня внизу уже кто-то всхлипывал…

Теперь, когда с того дня прошло три десятка лет, я, вероятно, воспринимал бы все это достаточно отстраненно, кабы не ждал с часу на час появления Агнешки. Как и тогда, в поезде, я маялся, не зная, чем занять себя и чем отвлечь свои мысли от свербящих дум о ней. Я не пил уже почти сутки, и это был рекорд последних двух недель. Удивившись такому событию, я решил, что будет несправедливо не отметить его подобающим образом.

Мне сразу же стало легче. Мысли мои упорядочились и посветлели, размытые прежде очертания Аги приобрели четкость и ясность, куда-то исчезли все страхи и сомнения, а на их место пришли нетерпение и предчувствие радости.

Я вышел на террасу и принялся осматривать площадь. Она была пустынной, и мне как-то по-иному представились и мельница, и водяное колесо, и даже пруд. Не увидев в принципе ничего нового, я вдруг понял, что попал в сказку, которая жила по своим законам, не приемлющим скепсиса и многомудровствания. Мысль моя неслась по сказочным холмам и лесам, покуда не уперлась в знакомую фигуру Антипа-искателя, неожиданно объявившуюся внизу. Он двигался торопливо к входу, и когда я окликнул его, лишь махнул мне рукой.

Эта привычная вполне сцена как-то странно взволновала меня. Я смутно ощутил: что-то теперь происходит здесь, ч т о – т о, имеющее ко мне самое прямое отношение. Подумалось еще, что именно так должен чувствовать себя мужчина, чью жену срочно доставили в родильное отделение…

Промаявшись несколько минут в походах от террасы до стола, я спустился в холл, надеясь найти там Антипа, но за конторкой сидел незнакомый мне человек преклонных годов, который плохо слышал и мало что знал. Тогда я поднялся к профессору Перчатникову, поцеловал замок и побрел к себе.

Если бы кто-то смотрел на меня со стороны (впрочем, нельзя было исключить, что этот к т о – т о не смотрел), то внешних проявлений волнения он бы не отметил. Я всего лишь пригубил стакан и сел за инструмент, задавшись целью вспомнить очаровательную пьесу «Alice in Wonderland», которая почему-то всегда была для меня слишком сложна. Как ни странно, в этот раз я запнулся лишь в одном месте во второй части. Это была на редкость свежая и нежная мелодия, каждый звук которой добавлял какой-то штрих к портрету Агнешки. Мне же он прибавлял сил и уверенности. Все теперь было мне по плечу, со всем теперь я был согласен, всех любил и всему радовался.

Я сыграл «Alice…» раз пять кряду, и нигде больше не сфальшивил, нигде не скакнул – Дейв Брубек был бы мною определенно доволен. Однако, аплодировал мне не он, а Антип – легкая поступь, чей приход я, напрочь увлеченный музицированием, не заметил.

– Браво! – сказал он, продолжая подпирать дверной косяк. – Лучшей музыки на сей момент нельзя и придумать. Агнешка у нас! Мои поздравления, Тимофей Бенедиктович!

Я неоднократно проигрывал для себя воображаемые сцены появления Агнешки, но и представить себе не мог, что все будет выглядеть столь буднично. Не то, чтобы я был чем-то разочарован – просто хотелось какой-торжественности, только не спрашивайте, для чего мне ее хотелось.

– Может быть, вы сделаете еще пару шагов от двери? – спросил я Антипа. – Не люблю людей, долго стоящих на пороге.

Я чувствовал, что говорил совсем не те слова, которые следовало бы говорить теперь, а сам продолжал сидеть и тупо глазеть на Антипа.

– Что-то мне не понятно, Тимофей Бенедиктович, вы рады или не рады? – поинтересовался с улыбкой тот, шагая к столу.

– Рад, – ответил я, поднимаясь с трудом, – хотя пока точно не знаю, чему и кому. Увидеть бы надо было прежде, руками пощупать.

– Вот те раз! – сказал Антип, разглядывая бутылку, будто только что познакомился с ней. – Не хотите выпить за благополучное приземление?

Я достал второй стакан, и мы молча выпили – опять же к вящему удивлению гостя.

– Она что-нибудь говорит? – спросил я, тотчас снова наполняя стаканы.

– Она сейчас спит, – важно ответствовал Антип и, не сдержавшись, опять улыбнулся. – Но красавица, каких я, отродясь, не видывал!

– А где вы их могли видеть – во Франции, что ли? – поддел я его. – Лично мне там в последний раз, а это было года три назад, пришлось целый день посвятить поискам красивой француженки.

– Ну, и как – нашли? – вернул мне мою же поддевку Антип.

– Нет, – сказал я, – не нашел. То маленькие, то страшненькие, но совершенно очаровательные.

– Ну, вы известный эстет, – протянул язвительно майор. – Если уж в Париже для вас женщины маленькие и страшненькие, то я не знаю… Слушайте, а, может, вы не там искали?

– Похоже на то, – согласился я. – А что она говорила? Что-то соразмерное или…

– Она спросила, где находится и кто я такой. Давайте выпьем за нее… и за вас, – ответил Антип и, будто устыдившись чего-то, добавил лукаво: – И за мою премию!

– Можно глянуть на нее? – спросил я, когда мы выпили.

– На спящую? – удивился он. – Хотя… лучше действительно на спящую. Вам перед ней объявляться пока не надо. Дня два-три ее адаптировать будут – это минимум. Леди Памеле потребовалась, помнится, неделя. Подождите, я у профессора спрошу, он там, с ней сейчас.

Когда он ушел, я почувствовал, как сильно у меня бьется сердце. Я взял стакан и увидел, что рука моя дрожит подобно руке алкоголика со стажем. Возможно, я им уже и был. Внутри меня гудела пустота. Мне даже не хотелось никуда идти. Я был в панике, хотя и не признавал этого. Я так и не смог подготовить себя к встрече с Агнешкой. Всякий когда-то в детстве испытывал страх перед темной комнатой, но вот детство давно прошло, а страх неизвестности остался. Я боялся не ожившего покойника. Я боялся разочарования, потому что и теперь не верил в эту крепко сбитую и ладно сшитую сказку. Даже леди Памела, как выяснилось, не поколебала моего стойкого неверия.

Спящей я видел Агнешку лишь однажды, когда пан Гжегош с Лидией уезжали в Гданьск. Мы пытались уснуть, обнявшись, но из этого ничего путного не вышло. Насытившаяся вроде бы ласками, она поворачивалась спиной и, скукожившись, плотно прижималась ко мне. Я обнимал ее одной рукой, которая вскоре отъединялась от меня и начинала жить своей собственной жизнью, тихо милуясь с агнешкиной грудью. Ответ следовал мгновенно: Агнешка принималась медленно вертеться, сопровождая вскоре эти плавные движения негромким постаныванием – и все начиналось сызнова, только без рук на шее. Для меня это был сущий ад, но в конце концов она нашла способ облегчить мои муки, и сделала это на удивление нежно и находчиво, хотя и не быстро, заставив меня мычать на манер больной коровы. Сквозь прикрытые глаза я глядел мутно на нее и видел напряженное лицо любознательной натуралистки, решившей во что бы то ни стало выяснить, что же будет, если как следует раздразнить большого жука… Уснули мы лишь тогда, когда не только отвернулись, но и отъединились друг от друга, разбредясь по краям необъятной тахты пана Гжегоша. Под утро я проснулся по известной причине и больше уж не смог заснуть. Агнешка лежала, повернувшись ко мне лицом, которое покоилось на ладони и выглядело вполне счастливым. Губы ее временами шевелились, словно во сне она с кем-то разговаривала, и иногда она едва заметно вздыхала, сопровождая это вздох каким-то нежным звуком. Я смотрел на нее неотрывно, боясь упустить момент пробуждения. Солнце уже вышло на свою бессменную вахту, и свет, проникавший в комнату сквозь легкие шторы, смягчал очертания предметов, придавая им налет таинственности. Я видел перед собой лик ангела – во всяком случае, именно т а к и м я его представлял. Лик этот с длинными, пушистыми ресницами, почти покрывавшими глазные впадины, с роскошными льняными волосами, с тончайше выписанными чертами был чист и непорочен. Открыв вскоре глаза, она судорожно закрыла лицо и забралась юрко под простыню, а я тотчас схватил этот дивный комочек, трепетавший безмолвно в моих руках, и понес его в ванную…

Антип вернулся вскоре, и по его веселому виду я понял, что разрешение на первое свидание с Агнешкой, пусть и спящей, получено. Мы миновали холл и спустились на так называемый нулевой этаж, где располагался восстановительный центр. Барышня-дежурная протянула мне халат, я накинул его на плечи – и вдруг почувствовал такую слабость в ногах, что невольно присел на стул, стоявший у стены.

– Вам плохо? – обеспокоенно спросила миловидная дежурная.

– Нет, – ответил я, пытаясь вздохнуть поглубже. – Просто нехорошо как-то. Это сейчас пройдет.

Антип, присев на корточки, принялся разглядывать меня.

– Может, отложим визит? – поинтересовался он, нащупывая мой пульс.

– Все в порядке, – сказал я, поднимаясь.

Ноги мои были все еще ватными, но в голове прояснилось. Рядом слева бесшумно отворилась дверь, и из нее вышел профессор Перчатников.

– Вы хотите взглянуть на Агнешку, – произнес он, роясь в карманах своего халата, – однако, прежде нам следует уточнить кое-какие детали. Прошу!

С этими словами он мягким жестом распахнул передо мной дверь комнаты справа. Мы вошли и сели в объемные кресла, развернутые в разные стороны. Кроме стола с ноутбуком и пары стульев в комнате ничего не было.

– Я доложил правлению о нашей проблеме, – начал без премузий профессор Перчатников, – и решено пойти вам навстречу, сделав скидку в двадцать процентов. Таким образом, в завещании, касаемом денежных средств, должна стоять сумма в восемьсот тысяч долларов.

– Хорошо, – кивнул я, – спасибо. Только странно как-то все это выглядит. Тут в комнате напротив нас фантастические вещи происходят, а вы будто на базаре три рубля выторговываете. Вы человек или биоробот, профессор?

– Не важно, кто я, – ответил хмуро Перчатников. – Нам для дальнейших исследований нужны деньги, и эти три рубля пойдут не мне в карман. Вы и представить себе не можете, как вам повезло. Я даже не сверхскромные деньги ваши имею в виду, а то превосходное состояние, в котором пребывает сейчас Агнешка. По сравнению с леди Памелой… Ну, ладно, не об этом теперь речь, хотя, скорее всего, мы разрешим вам полный контакт через дня два. Черт возьми, неужели мы это сделали вновь да еще с регрессом в тридцать лет?!

Он молодецки выпрыгнул из кресла, стукнув меня по коленке. От его недавней угрюмости не осталось и следа.

– Мне бы тоже хотелось порадоваться, – сказал я, поднимаясь. – Но для этого нужно взглянуть на нее. Если бы вы были столь любезны…

– Да, да! – с воодушевлением произнес профессор Перчатников. – Мы сейчас с вами зайдем на минутку к ней, и ради бога, держите себя в руках. Не кричите, не прыгайте и не пытайтесь до нее дотронуться. Мы подготовим вашу встречу. А сегодня можете напиться до чертиков. Я даже настаиваю, чтобы вы напились до чертиков, Тимофей Бенедиктович!

– Держите меня, пожалуйста, под руку, – попросил я. – Что-то неладное с вестибулярным аппаратом.

– Восстановим, – пообещал Перчатников, беря меня под локоть. – Летать будете.

Мы тронулись в путь, и с каждым шагом я чувствовал, что слабею.

– Ну, как вы? – поинтересовалась вновь моим состоянием дежурная.

– Лучше всех, – ответил я, переступая следом за хозяином порог палаты, где лежала Агнешка.

Комната была тускло освещена синеватым светом, и невдалеке, у левой стены я различил ортопедическую кровать. Перчатников тем временем поправил простыню, моментально напомнив мне этим жестом пана Гжегоша, следовавшего когда-то суетливо по коридору за носилками, и взмахом руки подозвал меня к себе.

Я попытался шагнуть, но ноги не подчинились моему желанию. Тогда профессор, качая головой, направился ко мне и силой сдвинул с места.

Агнешка лежала на боку, повернувшись к нам. Лицо ее с безмятежным выражением покоилось на ладони, но не только оно шепнуло мне о ч у д е, а более него мерное посапывание с непременным вздохом в каждые семь – десять секунд. Я хотел что-то сказать, но ком встал в горле, и мне пришлось откашляться, чтобы проглотить его. Перчатников схватил грубо меня за руку и потащил к выходу.

– Ну я не знаю… – сокрушенно произнес он, хлопая себя по ляжкам. – Вы это нарочно, что ли, делаете? Неужели трудно было минуту обойтись без этого дурацкого кашля? Кашляйте сейчас хоть до утра – ан нет, тут вам это не надо!

Я огляделся, мы были одни. Он еще о чем-то резко говорил, но я мало что понимал, слыша не слова, а звуки. Когда же я пришел в себя, то обнаружил, что сижу на стуле и мотаю головой, пытаясь уклониться от брызг, летевших мне в лицо с руки Антипа. Рядом, со склянкой чего-то резко пахнущего стояла дежурная, а за ней – профессор Перчатников.

– Все хорошо, – сказал он деловито, видя, что я очнулся. – Нормальная реакция нормального человека. Выпейте настойки, и прошу подняться ко мне.

Вел меня Антип – молча и до противности бережно, и я сразу же освободился от опеки, едва мы вышли из подземелья.

– Ну-с, батенька, – начал развязно Перчатников, когда мы втроем уселись у него в кабинете, – что сообщите нам по поводу увиденного?

– Похожа, – ответил я.

– И все-то? – удивленно протянул он. – Нет, ты, Антип Илларионович, посмотри на господина Некляева: «похожа»! А послезавтра на свету, может быть, уже и «не совсем похожа». А послепослезавтра на ощупь будет и «вовсе не похожа». Ты все о премии спрашивал – теперь получишь нечто, похожее на премию! От «похожего», батенька, в обморок не грохаются.

– Лучше бы нам закончить сейчас с этим, – просительным тоном произнес Антип. – Тимофей Бенедиктович неважно себя чувствует, оттого иной раз и высказывается неловко. Завтра и поговорим на свежую голову. Вы как на это смотрите, Тимофей Бенедиктович?

– Завтра… на свежую голову, – повторил я монотонно. – Вы правы – я неловок сегодня. Извините.

В свой номер я вернулся с ощущением, будто слетал на Луну. Меня и не было-то тут всего с полчаса, но эти лунные полчаса вмещали в себя впечатлений на целую жизнь.

Антип начал с того, что принялся меня ругать за расточительность.

– Я ведь вам говорил, что для них и семьсот тысяч пойдет, – выговаривал он мне с досадой, – а вы им еще сотню уступили.

– Не волнуйтесь, – сказал я, – на вашей персональной премии это не отразится.

– Да я ж не о себе, – перешел он в защиту, и было видно, что мое замечание его успокоило.

Мы выпили трижды, прежде чем мне полегчало. Антип тоже заметно повеселел, и мы даже сыграли с ним «Love is here to stay» – без каких-либо изысков, в том изначальном варианте, в каком ее пела Билли Холидей.

Музыка окончательно вернула меня к жизни. Я старался не думать об Агнешке, но стоило мне сесть за инструмент, как она стала обретать плоть и кровь с каждым новым звуком.

Наказ профессора Перчатникова не был выполнен: я не напился до чертиков. Антип ушел, так и не задав ни одного вопроса, а в том, что у него их был полон рот, я не сомневался.

Накинув на себя плед, я вышел на террасу и по привычке глянул вниз, и только тогда понял, что все закончилось. Была глухая ночь, но площадь хорошо освещалась. Я же смотрел в темноту, которая со всех сторон окаймляла небольшой клочок благоустроенной земли, и мне казалось, что и я обложен этой темнотой – и неизвестностью. Меня мучил вопрос: почему я не спешу признать, что Агнешка вернулась? Да и признаю ли я это вообще? Вот что отравляло мое сознание и мешало вдохнуть радость полной грудью. Впрочем, я говорил себе: подожди всего два дня, и все прояснится, а вопрос твой завянет сам собой, лишившись подпитки. Согласись, что сегодня ты видел Агнешку, не кого-то, похожего на нее, а ее саму, потому что нельзя с ы г р а т ь сон, потому что первое чувство всегда истинное и единственно верное. Вечный скептик во мне, зевая, будто бы соглашался, но я то знал, что он долго еще будет колоть мою душу своими сомнениями, и ничего не мог с ним поделать.

Тогда я решил обмануть его и просто побаловать себя воспоминаниями об Агнешке, вплетая в них т у, которая мирно спала теперь в какой-то сотне метров от меня. Поначалу все шло прекрасно: скептик мой подремывал в углу, я целовал Агнешку в розоватую попку, вызывая у пигалицы ненормальный хохот, способный и мертвого поднять из гроба, что, собственно, и происходило вскоре, правда, в совершенно ином формате. Занудный дядька, дремавший с приоткрытым ртом, очухивался, потягивался, извлекая мерзкий хруст из всех членов своего рыхлого туловища, скреб в затылке и говорил, втягивая в себя то и дело сопли: «Так это т а гоготала, а будет ли так гоготать э т а – this is the quiestion!» И вновь я садился в лужу и сидел в ней намеренно долго, словно наказывал себя за что-то и самому не ведомое.

Итак, с мокрой задницей и омерзительным чувством собственной ничтожности я возвращался в действительность и видел перед собой яркое пятно, окруженное беспросветной теменью. Такого я не ожидал. Вероятными казались варианты приятия или неприятия Агнешки, но теперешняя тягомотина и в страшном сне не могла привидеться! То, что происходило сейчас, напоминало приказ командира-дебила своему подчиненному: «Стой там, иди сюда!» Нетрудно было догадаться, кто являлся этим самым командиром-дебилом…

Я выпил еще пол стакана и улегся в постель, надеясь забыться. На этот раз, как ни странно, мне повезло.