Утро, к сожалению, оказалось не мудренее вечера. В голове у меня по-прежнему была каша, да к тому же заветревшая и загустевшая. В какой-то момент даже возникло мимолетно такое ощущение, что с этой кашей мне придется теперь жить до конца дней своих, но через часок-другой настроение как-то само собой (плюс двойной «джонни») улучшилось. Во всяком случае, я начал злиться на Антипа, который явно не спешил ко мне с новостями. Он явился после обеда и объявил, что меня ожидает профессор Перчатников. Сколько я не старался выпытать у него хоть малую толику о состоянии Агнешки, он отнекивался незнанием и бодряческим прогнозом, предельно ясно сформулированном в идиотской песне со словами: «…вся жизнь впереди, надейся и жди!»

Профессор Перчатников был угрюм и даже мрачен. Мне это не понравилось, и я вместо приветствия спросил, еще не присев:

– Что-то не так?

– Конечно, не так, – раздраженно ответил он, гоняя по столу между руками карандаш. – У меня не т а к, а у вас все так. Я доложил правлению о вашей первой реакции, и она всем не понравилась – также как прежде ваши торги. Мне сделали замечание, что смазало общую картину в целом успешной работы.

– А она, действительно, в целом успешная? – поинтересовался я, почувствовав облегчение.

– Да куда уж дальше, – сказал Перчатников, смягчившись. – Пока это, безусловно, наша лучшая работа. Потому и обидно получать тычки.

– Вы ее видели сегодня? – спросил я.

– Что значит «видели»? – удивился неприязненно он. – Я с ней работал почти пять часов.

– И как она?

– Нормально, даже более чем нормально, – ответил Перчатников, медленно описав головой полукружье. – Плачет. Поначалу плакала, когда узнала, что осталась одна, потом – после информации о тридцатилетней коме, а сейчас и горше всего, когда высчитала, что ей теперь сорок девять лет. Смотрите, не начните ее переубеждать. Вам же легче будет.

– А она видела себя в зеркале?

– Пока нет, но скоро увидит и, полагаю, приятно удивится, – сказал профессор. – Вам бы я посоветовал тоже почаще говорить ей о том, что она выглядит, как тридцать лет назад. Здесь вы ни в чем не покривите душой. Покупайте побольше нарядов. Но вы все ходите вокруг да около. Не хотите узнать, спрашивала ли она про вас?

Лицо его приняло то выражение, которое обычно называют снисходительно-насмешливым, и мне пришлось выдавить из себя, по сути, теперь уже риторический вопрос.

– Если за это утро она произнесла условно тысячу слов, то, по меньшей мере, двести пятьдесят из них звучали, как «Тим», – с уже откровенной усмешкой ответил Перчатников. – Где-то я слышал это прозвище, а вот где – не припомню.

– Пойдите вы к черту со своими шуточками! – не удержался я. – Что она говорила про меня?

– Что вы единственный и неповторимый, – сказал он, вполне удовлетворенный моей реакцией, – и что ей очень жаль. Правда, чего именно ей жаль, она не уточнила. Еще спрашивала, есть ли у вас жена и где вы сейчас находитесь. Я не стал ничего придумывать, отметив вашу особую роль в ее выздоровлении, после чего она вычислила свои ужасно большие годы и устроила по этому поводу настоящую истерику.

– Когда я смогу увидеть ее?

– Думаю, завтра, – ответил Перчатников. – Агнешка, кстати, тоже рвется к вам. Особенно после того, как я сообщил с сожалением, что вы изрядно постарели и подурнели. Она посоветовала не говорить ерунды, но эта новость, кажется, пришлась ей по душе. Во всяком случае, рыдать она прекратила, перейдя на всхлипывания.

– Ну спасибо, добрый человек! – сказал я. – А то ведь могли и до членовредительства дойти. Мол, хромой, глухой, горбатый. То-то радости бы тогда было!

– С членами своими разберетесь сами, – с пошловатой усмешкой произнес профессор. – Какая жизнь вам предстоит, Тимофей Бенедиктович! Краше Агнешки я девушки не встречал. К тому же она вас любит, в этом нет сомнений. За что вам такое счастье привалило на старости лет, не знаете?

– Знаю, – кивнул я, – но не скажу.

– Ладно, – примирительно махнул рукой Перчатников, – я не завистливый – я меркантильный. До конца недели, то есть, в течение ближайших трех дней вам нужно будет подписать завещание. Я вас не тороплю, но желательно было бы уложиться именно в эти сроки.

– Уложимся, – снова кивнул я. – Не волнуйтесь.

В холле меня поджидал Антип. Как и всякий бывший чекист, наполовину состоявший из лжи и лицемерия, он попытался прикинуться случайным прохожим, но я был великодушен и не стал выводить его на чистую воду, а напротив, приспособил для собственных нужд. По моей просьбе он взял служебную машину, и мы отправились в «Корфур», который хотя и был от нас дальше, чем «Пикадилли», но по масштабу и ассортименту не шел с последним ни в какое сравнение.

Никогда еще я не накупал столько снеди, напитков и особенно разнообразной ненужности, в число которой входили халаты, дамское и постельное белье, наряды, обувь, косметика, парфюм и даже большая напольная ваза для цветов! Антип, служивший при мне тележечником, предложил пари, что одной тележкой мы не обойдемся, и выиграл его еще задолго до появления вазы, в которой не видел вообще никакой нужды. Он с самого начала устроился на пол ставки бродячим комментатором и оценивал все по своим меркам. Нападкам подвергалась практически вся ненужность, за исключением французского белья, чье появление в вверенной ему тележке он приветствовал соразмерным «о la la!»

Я не спорил с ним. Мне даже было приятно его ворчание. Этим он напоминал мне Вовочку – божьего человека, который не уступил ему в практичности и здравом смысле. Тот тоже бы раскритиковал халаты, платье, похожее на майку, и сандалии для гетеры, не говоря уже о пресловутой вазе. Конечно, я где-то слышал, что шлёндранье по магазинам (не правда ли, куда более приятное для русского уха определение известного действа, чем «шопинг»?) улучшает настроение, но не настолько же!

Вечером я приводил свой номер в порядок. Надо заметить, что с самого начала я отказался от услуг уборщицы, и теперь лишний раз убедился в правильности своего решения. Убирался я с каким-то подозрительно радостным чувством, хотя вся уборка сводилась к элементарному уходу за жилым помещением и длилась не более получаса. Радостное же чувство по-настоящему расцвело во мне потом, когда я, бережно поместив в вазу девятнадцать роз нежно-розового цвета, сел в кресло и щелкнул дистанционкой антиповского музцентра, из которого спустя несколько мгновений потек мужественный голос Фрэнка Синатры, утверждавшего в «Too marvelous for words», что и в большом вебстеровском словаре нет слов, способных описать ощущение чуда при виде тебя…

И все-таки я бы не был самим собой, коли не подпортил себе настроение. Возможностей для этого у меня было немало. Глядя на великолепное белье и наряды и даже живо представляя в них Агнешку, я вдруг спросил себя не кстати, а определился ли ты, дядя, окончательно со своей ролью в этом удивительном спектакле? И тут уж пошло – поехало! Я дубасил себя, не жалея сил, с каким-то болезненным упоением, которое не победить ни волей, ни рассудком, и когда очнулся, то первым делом засунул все покупки для Агнешки в платяной шкаф. Раздражало все, включая голос Синатры и легкий запах роз. Да ты же развратник, говорил мой вечный доброжелатель, редко упускавший момент уесть меня. У тебя уже руки трясутся от вожделения. Все твои страхи и сомнения – сплошная бутафория, достаточно вспомнить леди Памелу, с которой ты заигрывал уже спустя пять минут после знакомства. Ты просто грязный старикашка, это даже глупенькая проводница Мила поняла. Так расслабься и греши напропалую – так будет благороднее и честнее.

Я не уклонялся от ударов, потому что это было бесполезно: ведь я знал, куда и когда бить себя. Вернувшись домой с покупками веселым и полным надежд, я теперь вновь разрушал все неверием и сомнениями.

Пришедший проведать меня Антип сразу заметил перемену и сказал, вздохнув:

– Что ж вы себя так мучаете, Тимофей Бенедиктович, дорогой вы мой? Ведь все складывается так, что лучше не придумаешь. Агнешка сегодня уже не плачет, зеркало требует, ругается по-польски. А сейчас спит. Тормозят ее уколами. Вы с ней поласковее будьте, а вид делайте такой, будто всего неделю не встречались. Вы ее теперь главное лекарство. Тут еще неплохо, что она сама себе годов добавила. Да и вы смотрите на нее, как на женщину зрелую, только очень молодо выглядящую. Таких ведь много сейчас. Бабки вон под девочек маскируются – и ничего! И пожалуйста – никаких особых восторгов, слез радости и прочего. По-деловому, но очень нежно. Сможете так?

– Смогу, – ответил я. – А вы того глядишь и в постель к нам залезете.

– Да, хорошо, что напомнили, – сказал Антип, доставая из кармана небольшую коробочку. – Вот на всякий случай возьмите.

Я машинально протянул руку и принялся рассматривать подарок.

– Аналог виагры, только посовременней, – пояснил Антип смущенно. – Вы уж извините, Тимофей Бенедиктович, что без спроса лезу в такие подробности, но это сейчас и молодежь употребляет. А уж нам без этого в бой идти вообще нельзя. Помните, как в рекламе: возраст, стресс, плохая экология…

– Спасибо за заботу, – сказал я, кладя пилюли на стол. – Профессор в курсе?

– Так он сам мне эту штуку дал, – повеселевшим голосом произнес майор. – Я, признаться, думал, что вы меня погоните с ней куда подальше.

– Да надо было бы, – кивнул с серьезным видом я, – но как человек воспитанный…

И, не выдержав, рассмеялся.

Оставшись вскоре один, я первым делом вытащил агнешкины наряды из шкафа и вновь поместил на виду. Их созерцание доставляло мне теперь удовольствие. Даже антиповская коробочка веселила мой глаз, и тут я понял, что выздоровел.

Остаток вечера я провел за странным для себя занятием – сначала разглядывал свою физиономию в зеркале, а затем устроил водевиль с переодеванием. Переодеваний, правда, было немного, три-четыре, но выбрать достойную одежку на встречу с Агнешкой оказалось не так-то просто. Физиономия моя выглядела несколько лучше, чем я предполагал, а общий вид наружности в одежде так и вообще браво. Я крутился у зеркала, как кокетка, разве что не строил рожи, и зеркало вскоре отблагодарило меня за внимание к нему. В какой-то момент я увидел вдруг в нем… Агнешку, именно состроившей мне рожицу, прежде чем взять меня под руку и прижаться ко мне боком. На ней было короткое платье цвета «электрик», в руке она держала сумочку, и я уже знал, что она сейчас скажет: «А мы неплохо смотримся вместе, Тим! Особенно, я». Тотчас передо мной промелькнуло наше первое свидание, и лента застряла на сцене, в которой я исполнял роль нежного душителя. Более всего меня поразил оскал на моем лице. Я будто пытался отвернуть какую-то заржавевшую гайку, боясь при этом сорвать резьбу. Лицо Агнешки заслоняла моя рука, но я слышал хрип, исторгавшийся из нее, и именно он вывел меня из оцепенения.

Вновь все поблекло в моих глазах, вновь мне привиделся в зеркале модно одетый дедок, и я вдруг принялся срывать с себя одежду, словно она была виновата во всем. Через полминуты я был наг, не считая спортивных трусов, и с удивлением рассматривал в зеркале свое тело. Мышцы мои подсушились, рельеф стал строже, живот напоминал плоскогорье, загар лежал ровно, и в целом картина была сносной. Нет, голым я не был похож на дедка, и это меня весьма подбодрило. Я не спешил теперь одеваться, прогуливаясь бесцельно по гостиной и ловя временами взглядом свое амальгамное отражение, пока мне наконец не стало стыдно за этот подиум и за солиста. Впрочем, не исключено, что просто посвежело.

Лежа в постели, я пытался представить себе нашу завтрашнюю встречу с Агнешкой, и вечер, и ночь… С ночью не было никакой ясности: я не был уверен, что профессор Перчатников отпустит ее ко мне. Но именно то, что было неясно, и заслоняло собой все остальное. Я уже ощущал ее прерывистое дыхание на своей груди, и ее шаловливые ручонки, сновавшие туда-сюда по моему телу, и слышал свой стон от нестерпимого желания пронзить ее всю до маковки, но на этом видения и заканчивались, потому что я переступал черту. Близость с Аги едва ли будет допустима профессором Перчатниковым в первую же ночь, но тогда зачем он прислал мне любовное снадобье? Мысль моя теперь переключилась на него, и я размышлял, надо ли воспользоваться им. Не то, чтобы я не верил в свои естественные возможности, просто именно сейчас требовалась поддержка, а потом будет видно… Разумеется, я был не тот, что прежде, когда желание пробуждалось от одних лишь дум, и мне не хотелось рассказывать Агнешке на ночь страшную сказку о преклонном возрасте, бесконечных стрессах и ужасной экологии. Решив принять окончательное решение утром, я снова начал думать об Аги и с тем незаметно уснул.

Утро я провел на пляже. Было выше моих сил дожидаться условленного послеобеденного времени, слоняясь по номеру. День выдался прекрасный – теплый, безветренный, с ласковым морем, и во всем этом мне привиделся добрый знак. Даже женщина, попросившая зажигалку, которой у меня, разумеется, не было, и та приветливо улыбнулась мне. Скорее, это была улыбка, призывавшая к дальнейшему общению, также как и предлог с зажигалкой, потому что спустя минуту она уже курила, не обратившись за огоньком ни к кому более. Я исподволь следил за ней. Она была где-то в возрасте «ягодки» – стройна, подтянута, белокура, немка, судя по говору, немцев здесь вообще пруд пруди. Временами она бросала на меня быстрые взгляды, больше желая удостовериться, что я по-прежнему один, и часто дефилировала передо мной – то к воде, то к мусорному баку с какой-нибудь очередной оберткой от чего-нибудь съестного. Я с удовольствием разглядывал ее со спины и, будучи в хорошем расположении духа, решил, что она женщина приличная, интеллигентная, добрая, хотя определить это, глядя на спину и прочие сопутствующие места, было чрезвычайно трудно.

Покидая пляж, я подошел к ней (она как раз увлечена была красочным журналом) и сказал по-английски:

– Вы на редкость красивая женщина. Мои глаза получили большое удовольствие. Надеюсь, мы еще увидимся, и я обязательно прихвачу с собой зажигалку.

Она растерянно улыбнулась и со вздохом произнесла:

– Спасибо! Это так неожиданно… А вы не дождались своей жены?

– А почему вы решили, что у меня есть жена? – рассмеялся я.

– Да потому что иначе вы бы уже давно сидели вот на этом полотенце рядом со мной, не правда ли? – лукаво глянув, ответила она. – Я Бригитта, но друзья зовут меня Бриги. А вы…

– Тим, – не дав ей договорить, представился я.

– А вы, Тим, должно быть, очень хороший муж, – сказала она без тени иронии.

– Не знаю, потому что мы еще не поженились, – огорошил я ее своим ответом. – Мне бы хотелось быть хорошим мужем, но не уверен, что у меня это получится.

– Получится, – убежденно проговорила она. – Я знаю толк в мужьях. У меня был хороший муж. Он погиб год назад.

– Мне очень жаль, – сказал я.

– Да… – протянула неопределенно Бригитта. – Вы, наверное, осуждаете меня?

– Нет, – ответил я. – Не вижу, за что бы вас можно было осуждать. А если бы даже и было за что, то все равно женщина всегда права. Мы еще увидимся.

– Едва ли, – сказала она, легко поднимаясь. – Я больше не буду ездить на этот пляж, хотя он мне нравится.

– Почему? – спросил я.

– Подумайте, – посоветовала она. – Может быть, догадаетесь.

И побежала к воде, грациозно ступая по золотистому песку.

Я хотел окликнуть ее, но пока раздумывал, она уже красиво нырнула в волну…

Был полдень, когда я вернулся домой. Мимолетный эпизод с Бригиттой, даже несмотря на неожиданную концовку, настроил меня на чувственный лад, освободив от всякой непотребной мути. До встречи с Агнешкой оставалось максимум два часа, и я был готов к ней полностью.

Звонок Антипа застал меня в ванной. Я выскочил из нее, как безумный, схватил телефонную трубку, и Антип сообщил, что в час меня ждет на завершающий инструктаж профессор Перчатников. До назначенного времени оставалось сорок минут, и я потратил их на самого себя. Дважды мне пришлось переодеваться, и в результате я остановил свой выбор на просторных хлопковых штанах цвета топленого молока, шелковой пестрой рубашке навыпуск и светло-коричневых мокасинах. Когда-то примерно такой наряд был на мне во время нашего первого свидания с Агнешкой.

– Ничего, ничего! – воскликнул профессор, оглядывая меня с ног до головы. – В этом ансамбле вы просто вылитый мафиози, эдакий дон Маркизио. Неплохо, неплохо!

– Откровенно говоря, я уже решил, что вы избавились от дурацкой привычки дважды повторять одно слово, – сказал я, усаживаясь в кресло. – И потом – неужели жулики и убийцы вызывают у вас столько положительных эмоций?

– Тимофей Бенедиктович, дорогой, что это вы такой серьезный? – не обидевшись на двойной щелчок по носу, проговорил напевно Перчатников. – Вы сейчас должны быть добродушны и снисходительны. У вас через полчаса встреча, можно назвать, жизни. Давайте-ка настраиваться на радостную волну. Выглядите вы прекрасно, свежо, даже загорели красиво, а там пани Агнешка прямо-таки подпрыгивает от нетерпения – чего вам еще надо, чего вы на меня собаку спустили? Ну не могу я избавиться пока от этой, как вы ее назвали, дурацкой привычки дублировать слова! Стараюсь, но окончательно не могу. Как начинаю волноваться, так снова все вылезает.

– А вы волнуетесь? – поинтересовался простодушно я.

– Еще как! Может быть, побольше вас, – ответил хозяин. – Такая встреча через тридцать лет… Вы хотя бы в состоянии оценить, что мы для вас сделали?

– Надеюсь, что да, – сказал я. – Вы, кажется, хотели дать мне какие-то последние наставления?

Перчатников, определенно удивленный моим скупым ответом на свой основополагающий вопрос, покивал хмуро головой и начал заметно подсевшим голосом:

– Первое: никаких тягостных воспоминаний, к числу которых относятся ее кончина, лишение девственности, многолетняя кома и прочее. Постарайтесь вообще не задавать ей никаких вопросов хотя бы в ближайшее время. Второе: не оглядывайтесь все время назад. Говорите лучше о настоящем и будущем, чем о прошлом. В прошлом же ищите радостные или смешные моменты. Третье: занимайтесь с ней больше, пардон, сексом. Это лучшее лекарство из всех возможных. Ситуация благоприятная – по известной причине Агнешка только-только начнет сейчас входить во вкус, простите мои несколько пошловатые речи.

– Да ничего, все нормально, – сказал я. – Это хорошо, что она начинает входить во вкус. Плохо, что я могу начать скоро выходить из него.

– Ну, это поправимо, – наконец-то расщедрился на улыбку Перчатников. – Вам Антип Илларионович передал пилюли? Вот одну примите, и снова на пару-тройку дней войдете во вкус. Пилюльки эти безвредные, я сам ими пользуюсь, а мой возраст почти на пятнадцать лет меньше вашего. И четвертое, главное: никаких и никогда больше рук на шее. Ни при каких обстоятельствах, ни единого раза! Очень рассчитываю на то, что это изощрение, граничащее с извращением, ей больше не понадобится. Сердце у нее неплохое, но во время полового акта она должна дышать полной грудью, как все нормальные люди. Здесь уж ответственность на вас, Тимофей Бенедиктович.

– Вы ее сегодня отпустите со мной на ночь? – спросил я на всякий случай.

– И на ночь, и наутро, и на день, и снова на ночь – она ваша. Любите ее и будьте счастливы с ней, – совсем уж патетически завершил свой ответ Перчатников, и на удивление мне это понравилось.

– Спасибо, – поблагодарил я его и, повременив, продолжил. – Тут вот еще что. Дело это, конечно, не мое, но сегодня на пляже я встретил одну даму, немку, у которой погиб год назад муж, хороший муж. Вас эта информация не интересует?

Профессор молча посмотрел на меня с едва заметной усмешкой, а потом мягко произнес:

– Надеюсь, вы не поделились с ней своим опытом, Тимофей Бенедиктович? Нам не нужна клиентура. В мире тысячи миллиардеров, готовых отдать десятки миллионов долларов за дорогих им людей, но мы пока не готовы поставить это дело на поток. Да оно никогда и не будет поставлено на поток – и мы не захотим, и нам не позволят. Ваш случай особый. Здесь и регресс существенный, и история романтическая. И еще раз прошу вас, Тимофей Бенедиктович: с завтрашнего дня забудьте обо всем, что происходило с вами в последний месяц. Не навредите ни себе, ни нам. В детали нужно вдаваться?

– Нет, – мотнул я головой. – О бумагах не волнуйтесь. Они будут подписаны, видимо, завтра же.

– Ну, тогда с Богом! – сказал профессор Перчатников, поднимаясь из кресла и протягивая мне руку.

И я, расчувствованный, пожал ему ее от души, отпустив лишь тогда, когда лицо его исказила гримаса боли, и он коротко простонал, прежде чем облегченно вздохнуть…