Полтора килограмма

ЧАСТЬ 1

Я сидел в плетеном кресле на террасе своего дома и тоскливо изучал горизонт, словно эта линия

соприкосновения воды и неба могла сегодня быть не такой, как вчера. Океан ворчал, как старик. Белые

гребни волн сердито карабкались вверх, цепляясь за седые камни. Порывистый ветер доносил соленую

прохладу до моих босых ног, небрежно обутых в домашние мокасины. Словно вторя стихии, моя душа также

не находила себе места, то взволнованно мечтая о грядущих переменах, то обреченно замирая, вновь и

вновь перелистывала дневники памяти.

Стрелки часов с жестокой поспешностью отмеряли дни, недели, месяцы. Я понимал, что мне остается

жить не долго. Роберт Фредриксон, доктор, который вот уже двадцать четыре года следил за моим

здоровьем, последнее время на вопросы о том, сколько мне осталось, лишь прятал глаза и поджимал губы.

Я всегда умел читать между строк, поэтому его невнятное бормотание о здоровом образе жизни просто

раздражало, и я каждый раз добродушно посылал его к черту.

Вот и сегодня утром он, как всегда проведя привычный осмотр, сослался на дела в Бостоне и

поспешно уехал, оставив меня в мрачном расположении духа.

Я закрыл глаза и полной грудью вдохнул соленый воздух. «Как жаль, что это не кубинская сигара», —

невольно пронеслось в голове. Я не курил уже четыре года. Но искренне верил, что буду курить снова… или

не буду. Уж как распорядится госпожа Фортуна, с которой прежде я неплохо ладил. В любом случае выбор

был невелик – либо смерть от ножа хирурга, либо естественная смерть, и, возможно, уже в ближайшие

дни.

– Свежая пресса, мистер Харт, – вернул меня из темной ямы депрессивных мыслей голос

дворецкого.

Он, как всегда, бесшумно подошел к стоящему рядом с креслом столу и аккуратной стопочкой,

поближе ко мне, положил на край свежие газеты. Его голос разбудил дремавшего возле моих ног пса,

рыжую дворнягу по кличке Винчи. Тот с упреком взглянул на дворецкого и вновь закрыл глаза.

– Что пишут? – усмехнулся я, прекрасно зная, что мое вчерашнее заявление взорвало таблоиды

мировых новостей.

– Ваше имя на первых страницах во всех газетах. Ну и наделали вы шума, – голос Патрика выражал

тревогу и неодобрение.

Он замолчал, но я почувствовал некоторую недосказанность, то, о чем он никак не решался спросить.

Патрик работал в моем доме уже почти сорок лет и был для меня гораздо больше, чем дворецкий, скорее

приятель, терпеливый и исполнительный.

– Ты-то сам что обо всем этом думаешь? – спросил я, давая ему возможность выпустить на волю

переполнявшие его переживания.

– Мистер Харт, я всегда восхищался правильностью ваших поступков, но, боюсь, вы впервые в жизни

совершаете ошибку, – осторожно подбирал нужные слова Патрик, стараясь быть деликатным. – Вот и

мистер Кросби просил продлить исследования хотя бы еще на год…

– У меня нет этого года! – грубо прервал его я.

Винчи, отреагировав на смену моего настроения, повел ухо в сторону, приподнял одно веко и,

неодобрительно посмотрев на меня, вздохнул.

Патрик отвел взгляд и, обиженно поджав тонкие губы, сухо спросил:

– Я могу идти?

– Иди, – раздраженно бросил я.

Дворецкий повернулся и направился в холл. Я, уже сожалея о своей необоснованной резкости,

остановил его:

– Пат, хочу, чтобы ты знал. Если операция закончится не так, как хотелось бы, – я замолчал, чувствуя,

как к горлу подступает ком, – я открыл счет на твое имя. В общем, тебе не придется искать другую работу.

Теперь иди.

Конечно же, я не мог не заметить, как худощавая фигура Патрика ссутулилась после моих слов, и он,

пряча взгляд, поспешно кивнул в знак благодарности и удалился.

Я осознавал, что своим депрессивным состоянием извожу близких мне людей, и чаще всего под

горячую руку попадал именно Патрик. Мой верный, терпеливый Патрик.

Он был первым дворецким, которого я и моя жена Хелен решили нанять. Патрик работал по

соседству у Блэквудов, и, бывая у них в гостях, мы не раз отмечали его деликатность и исполнительность. Он

напоминал нам суриката, стоящего навытяжку с сосредоточенным выражением глаз. Вскоре Блэквуды

переехали в Калифорнию, и мы пригласили Патрика работать в нашем доме.

Ему тогда было двадцать шесть. В меру сдержанный, по-светски учтивый, внимательный даже в

мелочах. Его темно-русые волосы были всегда аккуратно уложены на правую сторону, и, бережно храня

прическу, Патрик держал голову с легким наклоном вправо. Даже сейчас в нем оставалось что-то

мальчишеское, возможно тонкие длинные ноги, придающие его подпрыгивающей походке легкость. Он

всегда интуитивно чувствовал, когда нужно соблюдать субординацию, а когда можно позволить себе

подискутировать со мной на весьма щекотливые темы. Одним словом, Патрик как-то сразу влился в нашу

семью. Позже у него появилась невеста – смешливая пышнотелая кабовердинка Даниэла, которая

ежедневно приносила ему заботливо упакованную в контейнеры еду, громко и эмоционально причитая над

худобой жениха. Однажды изумительный аромат ее угощений привел меня и Хелен в укромный уголок

нашей кухни, где Патрик торопливо поглощал содержимое контейнера. Нам вежливо было предложено

разделить с ним трапезу. Вкусив угощение, мы обменялись восхищенными взглядами и единодушно

решили, что эта девушка непременно должна работать у нас. Так в доме появилась Даниэла, наполнившая

кухню ароматами пряностей и португальскими песнями, которые она напевала вполголоса, занимаясь

готовкой. Я никогда не видел ее в плохом настроении и не удивился бы, узнав, что она даже спит с улыбкой

на губах.

Я взял в руки лежащую сверху газету, ею оказалась «The Boston Globe». Несмотря на безусловное

удобство Интернета, я оставался верен газетным изданиям. Мне нравилось вдыхать запах свежей

типографской краски. Видимо, давали о себе знать годы работы в издательстве. Или принадлежность к

поколению людей, для которых долгое время именно газеты служили основным источником новостей. Это

было сильнее меня. Пальцы испытывали какую-то нездоровую тактильную привязанность к шероховатой

поверхности газетной бумаги. Мне доставляло удовольствие окидывать взглядом заголовки, заранее

расставляя для себя приоритеты к очередности прочтения визуально отмеченных статей.

На первой странице крупным шрифтом выделялся заголовок: «Миллиардер Дэн Харт сделал

заявление, что трансплантация головного мозга возможна». И ниже жирным курсивом продолжение:

«Более того, он заявил, что в ближайшее время сам станет первым человеком, чей мозг будет пересажен в

тело донора». Далее шла моя краткая биография.

Я свернул газету и бросил на стол, где ожидали своей очереди другие печатные издания с

аналогичными заголовками на первой странице. Руки казались неимоверно тяжелыми; переполняла

моральная и физическая усталость. Испытывал ли я жалость к себе? Безусловно, да! Эта жалость разъедала

изнутри, словно серная кислота, делая меня слезливым и слабым.

Конечно же, я осознавал, что поиск подходящего донора – это длительный процесс. И ждал. Ждал

уже семь месяцев и двенадцать дней. Ожидание выматывало, истощало, лишало сна и покоя. Но я отчаянно

цеплялся за жизнь. Тревога лохматой голодной росомахой терлась о больное сердце. Каждый вечер я с

благодарностью добавлял прожитые сутки в копилку к таким же беспросветным и унылым дням. Может,

уже завтра мое сердце остановится, так и не дождавшись своего спасителя!

В холле раздался очередной телефонный звонок. Трубку поднял Патрик.

Журналисты, словно посходили с ума, пытаясь во что бы то ни стало взять у меня интервью. Вскоре

дворецкий появился на террасе и доложил:

– Подъехала мисс Новак, журналистка. Вы ей назначили на двенадцать.

– Проводи ее сюда, – я устало махнул рукой в сторону стоящего напротив кресла.

Через несколько минут послышался мелодичный стук женских каблучков по мраморному полу холла,

и на террасу вошла изящная блондинка, держащая в руках коричневый кожаный кейс. Пес приподнял

голову, оценивая степень возможной угрозы, исходящей от визитерши, и, не найдя оснований для тревоги,

вновь погрузился в дремоту.

Журналистка нервно улыбнулась одними губами. При этом ее большие глаза смотрели напряженно-

заискивающе, словно пытаясь прочесть мое настроение. Ее состояние можно было понять. Я всегда избегал

общения с репортерами и порою неоправданно грубо реагировал на их навязчивость. Красоваться на

обложках журналов – удел молодых, а я не настолько тщеславен. Все интервью, как правило, сводятся к

вопросам о личной жизни и к моим планам о ближайших инвестициях. А чего ради я должен всем

рассказывать, как трачу свои деньги? Иными словами, журналистская братия, зная о моем угрюмом

характере, справедливо меня недолюбливала.

Я поднялся из кресла и, сделав шаг ей навстречу, протянул руку; она подала мне свою, такую теплую,

мягкую и удивительно узкую. Я приподнял ее ладонь к своему лицу и слегка коснулся губами шелковистого

запястья. В ту же секунду напряжение исчезло с лица девушки, и ее улыбка приобрела естественность, а в

глазах неожиданно промелькнули заигрывающие чертики.

– Добрый день, мистер Харт! У вас очень красивый дом, – низким волнующим меццо-сопрано

прощебетала журналистка.

– Добрый день, мисс Новак. Благодарю.

Я жестом пригласил ее присесть в кресло напротив. Она опустилась на мягкое сидение, кокетливо

сведя колени вместе и слегка наклонив обе ноги вправо.

Я не без удовольствия принялся ее рассматривать. На вид не больше двадцати пяти лет. Облегающее

платье чуть выше колена с глубоким декольте. Стариковское самолюбие позволило себе предположить: эта

девушка, готовясь к интервью, думала обо мне не как о семидесятисемилетнем старике, а как о мужчине,

что вызвало невольную улыбку.

– Какие напитки вы предпочитаете в это время суток? – галантно поинтересовался я, продолжая

рассматривать девушку.

Светло-голубые миндалевидные глаза выражали неприкрытое детское любопытство, с которым она

тоже меня изучала. Густые удивленно изогнутые брови и аристократически узкие скулы подчеркивали

породу девушки. Прямой, как у древнеегипетской царицы Нефертити, нос придавал ее лицу волевое, я бы

даже сказал упрямое выражение. Чувственные губы, четко очерченный подбородок. Искусный, едва

заметный макияж. Взгляд задержался на нити белого жемчуга, нежно обнимающего длинную изящную

шею. По одной жемчужине в каждом ухе, колец нет, значит, не замужем и не обручена. Думаю, за право

писать ее портрет в прежние века могли бы побороться Рафаэль и Леонардо да Винчи. Первый, несомненно,

увидел бы в ней ангельскую красоту, а второй отметил содержание ее лица, хранящего глубину и харизму.

– Я не откажусь от чашечки зеленого чая. Можно просто Кэрол, – слегка краснея под моим

блуждающим взглядом, ответила журналистка.

Стоящий за ее спиной Патрик без промедления последовал на кухню.

– Просто Кэрол, признаюсь вам, я раньше кусал людей. Зубы чесались, – пояснил я и сделал паузу,

наслаждаясь растерянно-удивленным видом девушки. – Но мне тогда было чуть меньше года, а потом

бросил это занятие. Так что можете меня не бояться. Кстати, у вас очень красивые глаза и бирюзовое платье

удачно оттеняет глубину их цвета, – не сдержался я от комплимента.

Обладая безликой внешностью, в юности я умел обращать на себя внимание женского пола своей

начитанностью и умением делать изысканные комплименты, которые, будучи прыщавым юнцом, трепетно

заносил в свою записную книжку из прочитанных романов. В ту пору мое воображение рисовало тот

дивный вечер, когда я, взяв свою возлюбленную за руку, буду с придыханием произносить эти слова.

Кэрол покраснела еще гуще и, доставая из кейса папку с бумагами, улыбнулась:

– Спасибо, мистер Харт. Жаль, что вы сейчас не кусаетесь, получилась бы отличная сенсация.

– Ну что вы! Я бы не посмел портить такую чудесную кожу!

– Давайте оставим формальный обмен любезностями и перейдем к теме моего визита. По телефону

я сообщила, что наша студия хотела бы снять фильм о вашей жизни и предстоящей операции. Оператор

должен вот-вот подъехать, и мы приступим. А пока вы можете ознакомиться с запланированными

вопросами и вычеркнуть нежелательные для вас.

Она протянула руку с исписанными листами, и я уловил еле заметный шлейф ее цветочных духов с

кисло-сладкими нотками зеленого яблока. Поправив очки, я принялся читать. Вопросы были довольно

стандартными: о предстоящей операции, детстве, родителях, первом заработанном миллионе, детях,

женах…

– Ничего неприличного. Признаться, даже немного разочарован, – улыбнулся я, возвращая бумаги.

Она привстала с кресла и наклонилась, протягивая к ним руку. В этот момент я не смог отказать себе в

удовольствии и скользнул взглядом по ее декольте. Она заметила это, и в уголки ее губ закралась еле

заметная улыбка. Так улыбаются красотки, утомленные вниманием невзрачных пареньков, не имеющих ни

малейшего шанса на знакомство. Сотни раз я видел такие улыбки в юности. Богатство и статус оградили

меня от подобного высокомерия, и сейчас было так странно снова встретить тот взгляд из юности. Эта

девушка не купится на роскошь! Таких, как она, приятно добиваться!

Из холла донеслись голоса, и на террасе, в сопровождении Патрика, появился грузный мужчина с

красным одутловатым лицом, одетый в джинсы и бежевую рубашку с мокрыми разводами в области

подмышек. В руках у него была камера.

– Знакомьтесь, это Марк, – представила оператора Кэрол.

Я поприветствовал его легким кивком головы. Он по-деловому кивнул мне в ответ и

профессиональным взглядом прищуренных глаз окинул просторную террасу. Мы с Кэрол выжидающе

наблюдали за ним. Наблюдал за ним и пес.

Взгляд Марка задержался на полу, выложенном дорогой искусно состаренной керамической плиткой,

переметнулся на стены цвета слоновой кости, плетеную мебель. Наконец, он по-хозяйски передвинул белый

мраморный вазон с цветущими герберами так, чтобы тот находился на заднем плане снимаемого кадра. И

без промедления, суетливо, взялся за установку камеры на штатив слева от меня.

Бесшумно рядом со столом возник Патрик. Отработанными точными движениями разместил на

белом глянце столешницы чайный сервиз, сахарницу, дольки лимона в розетке и блюдо с кексами. Разлив

чай на три персоны, дворецкий исчез так же тихо, как и появился.

Девушка перевела взгляд на чайную пару. По белому фарфору от дна чашки и от центра блюдца во

все стороны расползались полевые цветы, которые чья-то жестокая рука придавила и лишила солнечного

света, но упрямые молодые побеги все же выбрались из-под гнетущего груза.

Проигнорировав кексы, журналистка взяла чашку в руки и направилась к оператору что-то обсудить. Я

отметил, что девушка занимается спортом: жилистые икры ног выдавали в ней любительницу бега. Белые

босоножки на высоком каблуке добавляли ее и без того высокому росту еще добрых десять сантиметров.

Один мой низкорослый приятель с юных лет ухаживал только за девушками, которые были ростом

значительно выше его самого. На мой вопрос, почему он предпочитает именно таких женщин, друг

устремил взгляд куда-то вверх и мечтательно произнес: «Понимаешь, с маленькой ведь любой может

справиться, а такую, – он сделал ударение на слове «такую», – надо как-то суметь покорить!» Признаться,

я тоже, имея рост ниже среднего, всегда засматривался на высоких девушек, возможно, потому, что

зачастую в людях нас привлекает именно то, чего, к сожалению, лишены мы сами.

Почувствовав на себе мой взгляд, Кэрол повернулась:

– Через пару минут начнем, – торопливо сообщила журналистка, вероятно принимая мое

пристальное внимание за нетерпение. Она сосредоточенно окинула меня требовательным взглядом с ног

до головы.

– Даже не мечтайте, переодеваться не буду, – на всякий случай предупредил ее я, воинственно

поправив на груди белую льняную рубашку.

– Я и не думала об этом просить, – улыбнулась она моей категоричности.

Девушка вернула недопитую чашку на стол и устроилась поудобней в кресле. Затем достала из кейса

пудреницу и, бросив на меня смущенный взгляд, быстро промокнула спонжем слегка заблестевший от жары

нос и откинула длинные волосы назад. Торопливо убрала черную лаковую коробочку обратно в кейс и,

устремив победный взгляд на оператора, замерла, выпрямив спину.

– Камера! Мотор! – торжественно произнес Марк, удобно устроившийся в тени на высоком барном

стуле.

– Уважаемые телезрители! Мы находимся в загородном доме Дэна Харта, всем известного

владельца корпорации «Харт Индастриз», – журналистка отвела свой взгляд от камеры и устремила его на

меня. – Мистер Харт, вчерашнее заявление в средствах массовой информации, безусловно, сделало вас

главным ньюсмейкером этой недели! – с несколько излишней торжественностью начала интервью

девушка. – Весь мир обсуждает предстоящую операцию по трансплантации вашего мозга в тело другого

человека. Скажите, как возникла идея операции и почему вы идете на такой риск?

– Четыре года назад мне был поставлен диагноз дилатационная кардиомиопатия сердца, или

застойная недостаточность кровообращения. Жить с таким безобразием, по прогнозам врачей, мне

оставалось два, максимум три года, – не спеша начал я свой рассказ. – И вот, лежа на больничной койке, я

спросил доктора о возможности трансплантации мне донорского сердца. На что он не без иронии ответил,

что сигары, виски и бессонные ночи так подорвали мой организм, что его надо трансплантировать весь. А

затем хмуро добавил, что пересадка возможна, но вряд ли я ее перенесу. Он ушел, а его слова занозой

засели в моей голове. Тогда и возникла идея трансплантации мозга. Неделю я все анализировал, а потом

начал действовать. За год была создана исследовательская медицинская лаборатория. Затем я заключил

контракты с девятью специалистами из разных стран, каждый из них у себя на родине был лучший в области

аллотрансплантации и нейрофизиологии. И началась исследовательская работа, которая продолжается уже

более трех лет. На сегодняшний день были проведены уже три таких операции на приматах. Во всех случаях

пациенты чувствовали себя прекрасно, двигательные функции полностью восстановились. К сожалению, мы

пока не можем выяснить, в полном ли объеме сохранились воспоминания в их мозге. Конечно, можно было

бы подождать еще, но время поджимает. Каждый прожитый день я с благодарностью принимаю как

подарок свыше. Поэтому в настоящее время идет активный поиск подходящего донора.

– Вы хотите сказать, что дата операции еще неизвестна? – не смогла скрыть своего разочарования

журналистка.

– Увы, одному Богу известно, когда это произойдет.

– Какого возраста вы ищете себе донора? Иначе говоря, в какой период жизни планируете

вернуться? – с искренним интересом в смешливо прищуренных глазах спросила девушка, протягивая руку к

фарфоровой чашке.

Мне предстояло сформулировать ответ на очень волнующий вопрос, который преследовал все

четыре года ожидания – «Каким я стану?» Этот вопрос пульсировал в висках, не давая уснуть долгими

ночами. Он гнал меня поздним вечером в кромешной тьме бродить по берегу, слушая шепот волн, словно

они могли дать ответ.

Кэрол терпеливо ждала, когда я соберусь с мыслями, а я размышлял, стоит ли подробно объяснять

все риски, которые могут возникнуть при несовместимости с донором. Именно поэтому мне было уже не

так важно, каков его возраст, как будет выглядеть его тело, главное, чтобы оно приняло мой мозг!

– Основное требование, чтобы он был не старше восьмидесяти, – попытался пошутить я. – А

вообще, выражаясь медицинским языком, для успешной аллотрансплантации необходимо совпадение

реципиента и донора по антигенам главного комплекса тканевой совместимости. Существует шесть

основных антигенов, и совпадение хотя бы по пяти из шести уже считается большой удачей. Несовпадение

по двум антигенам не исключает возможность трансплантации в принципе, однако значительно повышает

вероятность отторжения. И что немаловажно, у донора должен быть очень хороший иммунитет. Пересадка

головного мозга осуществляется одновременно со спинным мозгом, из чего вытекает еще одно

существенное условие: длина позвоночника донора должна соответствовать моему. Помимо этого,

необходимо согласие родственников. Как видите, задачка не из легких.

– Мистер Харт, но почему вы так долго скрывали факт проводимых исследований и решили

обнародовать это именно сейчас? – спросила девушка, поправляя прядь пшеничных волос, подхваченную

порывом ветра, неожиданно налетевшим с океана.

– Я хотел получить невозможное, а потому не считал нужным распространяться на эту тему. В

первый год исследований мы не сдвинулись с места ни на йоту, но я не позволял останавливать работу.

«Вне зависимости от того, о чем вы мечтаете, – начинайте над этим работать! И тогда в вашей жизни начнут

происходить самые настоящие чудеса!» – эти слова великого Гёте стали для меня девизом. Вера в чудо

придавала мне силы, и моя мечта материализовалась. Когда один за другим стали появляться

положительные результаты, я задумался о сложившейся ситуации. Процедура трансплантации могла со

стороны выглядеть как убийство. При любом стечении обстоятельств получаем мой труп с выпотрошенным

черепом, а люди, оперировавшие меня, – обвинение в умышленном убийстве. Также неизбежны трудности

с доступом к моим банковским счетам. Ведь посторонний человек, утверждающий, что он является Дэном

Хартом, естественно, был бы признан невменяемым и закончил свою жизнь в психиатрической клинике.

Таким образом, я был вынужден заявить о предстоящей операции, дабы, прежде всего, защитить людей,

работающих в лаборатории.

Кэрол сидела, слегка нахмурившись, отстраненно глядя сквозь меня. На секунду мне показалось, что

она не слушает и устремил на нее вопросительный взгляд. Она встрепенулась:

– Вы никогда не думали, как может измениться мир, если такие операции станут нормой для нашего

общества? Вне всякого сомнения, стоимость подобной трансплантации будет запредельно высокой. Это же

даст возможность богатым людям жить вечно, используя бедные слои населения в качестве доноров! Не

исключено, что некоторые будут получать этих доноров даже криминальными способами! Появится черный

рынок таких вот «запасных» людей!

Я не мог не заметить ту боль, с которой она произнесла последние два слова. Конечно, я много раз

думал о возможных последствиях этого открытия. Сколько может стоить жизнь? Миллион? Миллиард?

Думаю, человек отдаст все, что имеет, за возможность остаться в этом мире живых людей. Каждого страшит

бездна пустоты и неизвестности. Каждый будет из последних сил цепляться за малейшую возможность

выжить! Человек слаб, и какой бы властью он ни обладал, не может побороть свой страх перед смертью.

Когда родился Джим, я сходил с ума от тревоги за этот крошечный комочек и именно тогда начал

бояться смерти в особо острой форме. Мое буйное воображение рисовало страшные картины возможных

опасностей, которые могут подстерегать его в жизни на каждом шагу.

Вот малыш стоит на стульчике и безмятежно моет ладошки кусочком мыла, он смеется, играя с пеной,

оседающей на краях раковины. Казалось бы, такая умиротворяющая картина! А любящее родительское

сердце уже в тревоге выискивает острые углы ванной комнаты, которые могут стать причиной трагедии,

если ребенок вдруг оступится. Мысли о финале жизни следуют за нами неотступно, когда мы становимся

родителями, серьезно больны и на склоне лет. Ни одному человеку еще не удалось избежать смерти. Но я

мог бы стать первым!

Я молчал, не зная, что ответить этой милой девушке. Ее глаза обдавали таким холодом, что я

предпочел опустить свой взгляд на теплую чашку чая, которая покоилась в ее правой руке. Она терпеливо

ждала, вызывающе прищурив глаза. Наконец, когда затянувшаяся пауза уже стала беспокоить нашего

оператора, он судорожно знаками показал Кэрол, что время идет и готов прекратить съемку, если она

подаст знак.

– Так далеко в своих умозаключениях я еще не заходил. Но вы правы, Кэрол, – тихо произнес я. —

Мы живем в таком жестоком мире, где, казалось бы, благое начинание может обернуться против нас же

самих. Вы еще очень молоды и вряд ли всерьез задумывались о смерти, а у моего изголовья она стояла уже

дважды. И боюсь, наша третья встреча с ней станет финальной. Это неприятное холодящее чувство страха и

беспомощности не пожелаю пережить никому. Даже ради будущего всего человечества я не откажусь от

возможности жить! Уж простите меня, но я совсем не герой! Однако могу вас успокоить: даже богачи не

смогут жить вечно. Сколько жизней может выдержать человеческий мозг? Две, максимум три. Однажды и

его клетки износятся и не смогут качественно выполнять возложенные на них функции.

– Бывали случаи, что и очень богатые люди теряли все свое состояние, а их близкие были

вынуждены приспосабливаться к новым условиям, – продолжала взывать к моей совести журналистка. —

Например, разорится банк или начнется война! Не окажутся ли и члены вашей семьи однажды кандидатами

в доноры?

– Если начнется война, то и без моих родных будет достаточно доноров! – раздраженно огрызнулся

я, давая понять этой выскочке, что ей не удастся достучаться до моей совести.

Я уже начинал жалеть, что согласился на это чертово интервью. Одна только мысль, что жизнь моих

детей или внучки может подвергнуться опасности, приводила меня в стойку очковой кобры с открытым

капюшоном, готовой броситься на источник угрозы.

Журналистка нервно улыбнулась. От возникшей поначалу между нами симпатии не осталось и следа.

Мы оказались по разные стороны баррикад. Я – способный купить всё и всех богач. Она – обреченная на

участь донора для таких как я.

Обдав меня ледяным взглядом с дежурной улыбкой на лице, Кэрол задала свой следующий вопрос:

– А как ваши близкие отнеслись к такому непростому решению?

– Сын будет здесь с минуты на минуту, и, возможно, сам ответит на этот вопрос. Мы очень близки с

Джимом, я бы даже сказал, что ближе его у меня никого нет. Он с самого начала знал всё о проводимых

исследованиях, понял и полностью поддержал мое стремление создать лабораторию, хотя и отговаривает

от операции. Сын считает, что на данном этапе риск слишком высок и нужно продолжать эксперимент. А

дочь сейчас переживает новую влюбленность где-то на Сейшелах. Для меня она по-прежнему остается

маленькой девочкой, поэтому я пока не стал ее волновать и посвящать в свои планы.

Дочь – точная копия своей матери. Красивая, ветреная и, как ни прискорбно это осознавать, глупая и

легкомысленная. Она словно кошка, может быть ласковой, если хочет что-то получить от хозяина, но без

раздумий выпускает когти, если не в духе. Джес обладает лихорадочно-экзальтированным характером,

требующим постоянных наслаждений. Ее интересуют только модные вещи, драгоценности, мужчины и

различного рода реалити-шоу, которые она обсуждает с подругами по телефону по несколько часов подряд.

Она постоянно в кого-то влюблена, но даже я, имея феноменальную память, не успеваю запомнить имя ее

бойфренда на текущий отрезок времени.

Джесика родилась, когда мне было уже сорок восемь лет, и я наслаждался столь поздним отцовством

как подарком судьбы. Сразу после окончания школы дочь перебралась жить на Манхэттен. Звонила очень

редко. Каждый ее телефонный звонок начинался с непрерывного щебетания о том, как она меня любит и

скучает, а заканчивался просьбой внепланово пополнить баланс ее кредитной карты. Она никогда не

интересовалась моим здоровьем. В Нью-Йорке Джесика чудом закончила Джульярдскую школу актерского

мастерства, но как актриса оказалась невостребована, и тогда дочь решила стать звездой светской хроники,

с чем и по сей день великолепно справляется. Я пытался привлечь ее к делам корпорации, но все попытки

поговорить об этом заканчивались слезами и упреками в том, что я хочу заставить ее работать, поскольку

мне в тягость ее содержание. С юных лет последней точкой во всех наших спорах был ее шантаж, что в

противном случае она переедет жить к матери. Поэтому, опасаясь дурного влияния бывшей жены, я был

вынужден уступать наследнице во всем. Я поздно понял, что безделье входит в нее постепенно, как

болезнь, и избавиться от него спустя годы будет уже просто невозможно. Сам того не желая, я вырастил из

нее потребителя, и винить в этом мог лишь самого себя.

– Вы допускаете, что после операции можете стать неполноценным человеком в плане здоровья? —

осторожно поинтересовалась журналистка уже более мягким тоном.

– Да. Вы, Кэрол, сейчас озвучили мой кошмарный сон. Я стараюсь гнать от себя прочь подобные

мысли. Уж лучше умереть, чем жить как овощ. Если такое все же произойдет, я попросил Джима не мучить

меня. Думаю, он сможет справиться со своими чувствами и отпустить меня, ведь перед ним будет тело уже

не отца, а постороннего для него человека.

Говорить о возможной ущербности не было желания, и, поерзав в кресле, я пробурчал:

– Какой там у вас следующий вопрос?

Кэрол понимающе кивнула:

– А следующий вопрос о ваших родителях. Какими они были?

Я закрыл глаза, возвращая свою память в тридцатые годы прошлого века. Мой голос наполнился

теплом от нахлынувших воспоминаний. И я, не спеша, с расстановкой, начал восстанавливать хронологию

событий, послуживших причиной моего появления на свет:

– Отца звали Джон. Невысокий коренастый весельчак с ежиком густых черных волос, покрытых

равномерными вкраплениями седины. От близоруко прищуренных глаз лучиками отходило множество

мелких морщинок. Голос был густой, басовитый. Занимаясь ремонтом машин, отец обычно напевал что-

нибудь себе под нос. Помню его хорошо, хоть мне и было всего четыре года, когда он погиб. Знаете, Кэрол, я

всех людей по внешности и повадкам ассоциирую с представителями животного мира. Так вот, мой отец

был типичный енот-полоскун. Только не смейтесь! Разрез глаз и форма бровей придавали ему внешнее

сходство с этим зверем. Суетливый и жизнестойкий. Его руки были постоянно заняты каким-то делом, будь

то деревянный свисток для меня, который он мастерски вырезал ножом, или же ремонт обуви любого из

членов семьи.

Журналистка улыбалась. Нам вроде удалось восстановить статус-кво. Враждебность исчезла с ее

милого личика, и она слушала меня, накручивая на палец прядь длинных волос. Оператор почти всё время

снимал крупным планом мое лицо и практически не поворачивался к Кэрол, что давало ей возможность

держаться расслабленно, чего уж точно нельзя было сказать обо мне.

– А с каким животным вы бы сравнили меня? – в ожидании комплимента лукаво улыбнулась

девушка, снова продемонстрировав двух чертиков в голубых глазах.

– Еще не определился. Если брать в расчет только внешние данные, то вы напоминаете мне

быстроногую лань. Об этом говорит миндалевидный разрез глаз, длинные ноги, грациозный изгиб тела. Но

за полчаса невозможно понять характер и внутренний мир человека, а без этого нельзя делать выводы.

Уверен, это животное из дикой среды, так как, я думаю, вряд ли вам характерна кротость и стремление к

тихой семейной жизни.

– Интересное сравнение, – лицо Кэрол осветила задумчивая улыбка. Вероятно, она нашла в моих

словах лестные для себя эпитеты. – Давайте всё же вернемся к вашему отцу. Кто он был по профессии?

– Автомехаником от Бога, и неиссякаемая очередь к нему была лишним тому подтверждением.

Помню его пропахший насквозь бензином пиджак, с отяжелевшими карманами, в которых он постоянно

таскал какие-то болтики и гайки. Долгие годы запах бензина ассоциировался у меня с отцом. У него были

крупные жилистые руки, которыми он зарабатывал на жизнь для нас с мамой, а также для своих родителей

и двух братьев, оставшихся на ферме в Миннесоте. Как и любой мальчишка, он с детства грезил морем,

которое видел только на картинках. И в поисках приключений на борту рыболовецкого судна по исполнении

совершеннолетия приехал в Глостер. Но тут бриг его грез разбился о подводный риф действительности в

самом непредсказуемом месте. Оказалось, что он страдает морской болезнью, которая делала

невозможным его пребывание на корабле длительное время. Однако о возвращении на ферму не могло

быть и речи. Поэтому, потерпев неудачу на одном поприще, отец без особых раздумий отправился в гараж

при таксомоторном парке, где в полной мере и раскрылся его талант. Там он работал, пока не началась

война. Отец выполнил долг перед Родиной и вновь вернулся в Глостер в тот же таксомоторный парк. А в

начале двадцатых годов, когда сухой закон вступил в силу, он, поддавшись на уговоры друга, стал

бутлегером. Дело это было рискованное, но, безусловно, прибыльное. Глостер оказался друзьям тесен для

такого рода занятий, и они перебрались в Бостон. С появлением легких денег как-то незаметно

обнаружилось и много приятелей с общими интересами, которые включали в себя посещение ресторанов,

ипподромов при неизменном эскорте красивых девушек. Надо отдать ему должное: во всей этой круговерти

веселья он не забывал о стариках и регулярно отправлял им добрую часть заработанных денег. Жизнь

казалась прекрасной, но тут на Америку обрушился небывалый по своим масштабам экономический кризис.

Сухой закон отменили, и вскоре, промотав остатки былых накоплений, отец был вынужден вернуться к

ремонту машин.

Он по-прежнему был холост. Мысли о женитьбе не посещали его до тех пор, пока он не встретил мою

мать, которая сумела изменить его приоритеты в сторону семейных ценностей. На момент их знакомства

отцу было уже сорок три года. Он влюбился в нее, как мальчишка! Должен заметить, что отец обладал

невероятной харизмой. Являясь прекрасным рассказчиком баек, которых он знал великое множество,

зачастую не совсем приличного содержания, сразу становился душой любой компании. За годы,

проведенные в Бостоне, он так и не обзавелся собственным жильем, поэтому, скитаясь с квартиры на

квартиру, однажды поселился на Вашингтон-стрит, по соседству с домом, в котором жила моя мать со

своими родителями. Ее звали Розмари. Она выглядела гораздо младше своих двадцати четырех лет. Спешу

заметить, что особой красотой мама не отличалась. Миниатюрная худощавая шатенка, с мелкими чертами

лица, плоской грудью и тонкой талией. Со стороны ее легко можно было принять за девочку пубертатного

возраста. Отец ласково звал ее Канарейкой, прежде всего, за ее любовь к желтому цвету. Подвижная,

любознательная, она действительно напоминала маленькую птичку с круглыми карими глазками. Уж чем

эта девушка зацепила прожженного балагура и ловеласа, не знаю. Но он стал оказывать Розмари различные

знаки внимания в виде комплиментов и преподносимых продуктов питания, которые в начале тридцатых

годов были на вес золота. Она же в свою очередь не спешила отвечать ему взаимностью.

– Не слишком вдаюсь в детали? – вдруг спохватился я.

Кэрол с теплом в глазах внимательно слушала рассказ. Мне даже показалось, что она уже простила

меня за то, что я категорически отказываюсь умирать.

– Нет, вы всё замечательно излагаете, – одобрила она.

– Через полгода сердце матери всё же не устояло перед ночными серенадами под гитару, которым

рукоплескали все соседи дома, и она, как и положено канарейке, отозвалась на призыв кенара, – иронично

подметил я. – Однако тут свое категоричное «нет» сказал дед, с которым отец был почти ровесник. Думаю,

даже не стоит говорить о том, что ее родители не желали такого мужа для своей дочери. Дед был волевой

человек. Его мнение в нашей семье никогда не подвергалось сомнению. Он походил на старого матерого

волка. Прежде всего, тем, что у него, как и у волка, плохо поворачивалась шея. Это было связано с

остеохондрозом шейного отдела, которым он страдал уже много лет. Чтобы оглянуться, ему приходилось

разворачивать весь торс. К тому же он имел крупный нос, который унаследовал от него и я, седую шевелюру

и такие же седые, свисающие на глаза брови. Комплекция у него была плотная, широкие плечи и короткая

шея. Признаться, внешне я его точная копия, только вот телосложение мне досталось не от волка, а от

канарейки, – беспомощно развел руками я. – Бабушка же, напротив, была смешлива, говорила нараспев,

растягивая слова. Она напоминала мне сову. Полненькая, низкорослая, с отсутствующей талией. Круглые,

всегда удивленные глаза, вздернутый носик и очень изящный маленький рот. Бабуля поджимала губы так,

что они создавали кружочек. К тому же сколько ее помню, она всегда страдала бессонницей, поэтому по

ночам часто занималась рукоделием при свете ночника или же читала книги. Когда она умудрялась

отдыхать, ума не приложу.

– Мистер Харт, простите, что перебиваю, но мне очень интересно, с каким же животным вы

отождествляете себя? – заинтересованно приподняв одну бровь, спросила журналистка.

– Ждал этого вопроса, – усмехнулся я, смущенно ворочаясь в кресле. – Это, конечно, парадокс, но у

енота и канарейки родился, кто бы вы думали? Пингвин! Поверьте, мне и самому не лестна эта роль.

Хотелось бы видеть себя орлом или благородным оленем, тем не менее я пингвин! Да, я так же гордо ношу

впереди себя живот, который как-то незаметно сформировался уже к сорока годам. Имею внушительных

размеров нос и близорукие глаза. Легче переношу холод, чем жару. Никогда не занимался спортом, но при

этом являюсь отличным пловцом. Практически не ем мясо, отдаю предпочтение рыбным блюдам. Я также

ориентирован на создание гнезда, выведение потомства и всегда верен своей самке.

– Неожиданное сравнение и довольно спорное, – заметила Кэрол, на удивление серьезно выслушав

меня, а потом, едва заметно улыбнувшись, добавила. – Я вас вижу более хищным животным, нежели

пингвин. Когда мы закончим работу над фильмом, поделюсь своим мнением, которое, возможно, еще

изменится. А сейчас давайте вернемся к истории енота и канарейки.

– Вы меня заинтриговали! Не думал, что выгляжу хищником в глазах молодой леди, – я сделал

паузу, обескураженный столь откровенными словами девушки.

Наконец, решив относиться к ним как к комплименту, продолжил свой экскурс в прошлое:

– В итоге мама сбежала с отцом, и две недели их прятали у себя друзья. Деду пришлось уступить.

Свадьбу отметили более чем скромно. Позволю себе напомнить, что это были самые тяжелые для Америки

годы за весь период Великой депрессии.

Мое игривое настроение бесследно улетучилось, когда я перешел к этой части своего повествования:

– Мама рассказывала, что в то время наиболее бедные семьи питались мясом лягушек, готовили

пищу из съедобных растений. Дед, как мог, тянул на себе содержание всех членов семьи, преподавая в

школе точные науки. На его иждивении находились жена, дочь и четырнадцатилетний сын Курт. Мама

закончила музыкальную консерваторию, но из-за кризиса найти работу по специальности было практически

невозможно. Отец перебрался жить в трехкомнатную квартиру родителей мамы. Появление в доме второго

кормильца значительно облегчило положение семьи. В сентябре тридцать третьего года родился я.

Вероятно, сказалось однообразное скудное питание матери во время беременности, но весу во мне при

рождении было меньше двух килограммов. Отец пребывал на седьмом небе от счастья! В те годы он

занимался перевозками грузов на дальние расстояния. Его по несколько дней не было дома. А в свои

редкие выходные брался за ремонт машин. Он в буквальном смысле валился с ног от усталости. Бывало, что

ему не удавалось поспать несколько суток подряд. Часть заработанных денег он по-прежнему отсылал

родным на ферму. В мае тридцать восьмого отца не стало. Выполняя очередной рейс, он просто уснул за

рулем.

С его уходом финансовое состояние семьи резко пошатнулось. Мама, словно надломленная ветка,

поникла и потеряла радость к жизни. Между бровей над переносицей навсегда поселилась горестная

складка, придающая лицу выражение глубокой скорби. Она подолгу стояла возле окна, стиснув рукой ворот

халатика, и смотрела в темноту, словно ждала, что муж вот-вот вернется. Сотни безработных слонялись по

городу в поисках хоть какого-то заработка. Серые лица людей теряли свои очертания на фоне серых камней

города, серые одежды подчеркивали серые круги под глазами, полными отчаяния. До шести лет я жил в

этом сумрачном мире. В силу своего возраста я не понимал озабоченности взрослых. О тех годах у меня

создалось превратное ощущение благополучия и достатка. Во-первых, другой жизни я не знал. Во-вторых,

на кухне всегда можно было раздобыть ржаную лепешку, а десертом зачастую служили листья стевии,

которую выращивала мама в глиняных горшочках на подоконнике в нашей спальне. После смерти отца

маме удалось устроиться прачкой в одну состоятельную семью. Возвращалась домой она поздно, и дед

всегда встречал ее, так как повсюду орудовали банды голодных беспризорников. Иногда хозяева особняка, в

котором она работала, выбрасывали какие-то вещи, и мама приносила их домой. Для меня это был

настоящий праздник! В тридцать девятом году у родных отца за долги забрали ферму, и два брата со своими

детьми пешком двинулись через всю страну к Бостону. Здесь можно было хотя бы жить за счет собственного

улова. Папиного отца к тому времени уже не было в живых: его сбросил взбесившийся жеребец, и дед упал,

ударившись головой о камень. Через год умерла и бабушка. Дочь одного из братьев в пути скончалась от

истощения. В квартире было очень тесно для всей прибывшей родни. После безуспешных попыток найти

себе хоть какую-то работу они на пароходе отплыли в Великобританию. Больше мы о них ничего не

слышали. Я пытался их разыскать, но никаких следов пребывания родственников в Европе обнаружить не

удалось. Возможно, их ограбили и сбросили за борт, что в те времена было вполне привычным делом.

Я замолчал, вспомнив встречи с детективом, которого нанял с целью найти близких по линии отца.

Промелькнула мысль, что, возможно, следовало бы попытаться продолжить поиски.

– Но наверняка были в вашем детстве и какие-то светлые моменты? – журналистка попробовала

подойти к начатой теме под другим ракурсом.

Я встрепенулся, радуясь возможности воскресить в памяти минуты детских восторгов:

– Конечно! Я обожал сидеть за рулем автомобилей, ремонтом которых занимался отец.

Отполированная поверхность руля, запах салона – что еще нужно мальчишке для счастья? А как замирало

сердце и еще где-то в районе желудка, когда отец подкидывал меня сильными руками высоко вверх, я делал

вдох и выдыхал, только когда возвращался в широкие ладони отца. Когда он был дома, на меня проливалась

лавина отцовской любви! Он меня щекотал, целовал пятки, мы с ним бросались невидимыми снежками.

Помню, как отец смастерил для меня ружье, стреляющее привязанной пробкой, которую я тут же отвязал.

Первым же выстрелом я чуть не убил кота, который предпочел прикинуться мертвым, вероятно пытаясь

таким образом избежать контрольного выстрела. Отец остался для меня приятным коротким сном, который

я видел когда-то. Без него первое время, словно сквозняк дул с одной стороны: исчезло ощущение

защищенности.

Еще из детства запомнился один случай, который маленьким, но тяжелым камушком давил мне на

сердце. Отец смастерил домашний инкубатор. Простой шкаф, с большими стеклами, одной полкой и парой

ламп. Нужно было несколько раз в день поворачивать яйца, всего и делов-то. Самым интересным был

момент, когда яйцо вдруг давало трещинки, которые паутинкой расползались в разные стороны, и через

минуту появлялся маленький настойчивый клювик. Это чудо рождения новой жизни собирало вокруг всю

семью. Цыплят мы потом успешно продавали на рынке. Однажды, мне тогда было лет пять, я находился в

комнате один, когда цыпленок решил появиться на свет. Он пробил клювом небольшую дырочку и

остановился, я подождал несколько минут и, поняв, что у него не хватает сил, решил помочь. Расковырял

всю скорлупу и только тут увидел, что на его животике заметен бугорок из яичного желтка. Вероятно, птенцу

просто не хватало воздуха, но для рождения он был еще не готов. Он прожил всего несколько минут. Я был

безутешен. Рыдал так, что родные не знали, что и делать. Считал себя тогда убийцей. Надо же, прошло

семьдесят лет, но, как сейчас, вижу его неподвижное тельце с мокрым пухом. Мама тогда стала моим

психологом и убедила, что птенец был болен и умер бы в любом случае, а значит, моей вины в этом нет.

Тогда я ей поверил.

Мама вообще была очень правильный и светлый человек. Я рос в любви и ласке. Перед сном она

брала мои маленькие ручки в свои теплые мягкие ладони и покрывала их поцелуями, подбираясь всё выше

и выше к щекам. Я смеялся и фыркал от удовольствия. Еще мама очень хорошо рисовала. Мое детство было

наполнено яркими рисунками в виде комиксов, которые она без особых усилий за несколько минут

наносила на лист бумаги. Естественно, главным героем сюжета всегда был отец, который спасал животных

из огня, наказывал злодеев, тем самым подавая мне пример, как нужно вести себя в той или иной ситуации.

Я бережно хранил эти рисунки в ящике стола. Они и по сей день находятся со мной в этом доме.

Мама запомнилась своей безграничной любовью к цветам. Угол нашей и без того маленькой

комнаты занимали горшочки с различными сортами комнатных растений, с которыми она иногда

разговаривала так, словно это ее дети. Я помогал ей поливать их и относить на рынок, когда появлялась

такая необходимость. Она мечтала о собственном доме с просторной светлой оранжереей. Как же я хотел

разбогатеть ради нее! Перед сном часто лежал, закинув руки за голову, и пялился в пожелтевший потолок. В

такие минуты я представлял себя хозяином огромного цветочного магазина. А моя мама в красивом

розовом платье прогуливается среди рядов экзотических растений, взгляд ее полон неги и счастья, она с

упоением вдыхает дивный аромат цветов, тонкими пальцами прикасается к их лепесткам. Я стою в стороне

и с гордостью наблюдаю за ее счастьем. Она умела видеть красоту в простых вещах и всегда делилась своим

восторгом со мной; даже залетевшим в окно жуком могла любоваться, уверяя, что у него невероятно

красивый оттенок панциря. Еще у нас было пианино, мама подолгу занималась со мной и говорила, что у

меня абсолютный слух. Впрочем, подозреваю, что этим она просто хотела поднять мою самооценку.

Я сделал паузу, чтобы пригубить остывший чай. Журналистка, расценив это как финал приятных

воспоминаний, обратилась с очередным вопросом:

– Расскажите про школьные годы. Вам легко давалась учеба?

– У меня рано проявились способности к математике. Вероятно, сказалось то, что я много времени

проводил с дедом. В три года уже читал и писал. В четыре – знал таблицу умножения. В пять – решал

задачи для третьего класса. Очень быстро я понял, что обладаю феноменальной памятью – словно

фотографировал взглядом лист бумаги и затем читал с него воспроизводя в своей памяти. В школе без

особых усилий запоминал ряд многозначных чисел и мог перемножать в уме трехзначные числа. Это была

самая обычная школа, расположенная неподалеку от нашего дома. В каникулы я читал учебники, поэтому

почти всегда на уроках активно поднимал руку и отвечал на вопросы учителя по новой теме. Домашнее

задание предпочитал выполнять сразу после урока во время перемены, в то время как другие мальчишки

бегали по коридорам, высвобождая излишки бьющей через край энергии. Я рос отрешенным и

созерцательным ребенком. Мне были малознакомы радости и быт многолюдного двора, где все ребята

играли в футбол. Я же оказался слишком медлительным для таких игр. Во время прогулок чаще мечтал о

чем-нибудь, сидя в стороне на лавочке, вздрагивая, когда мальчишки просили пнуть им улетевший за

пределы поля мяч. Мне исполнилось девять лет, когда от инсульта умер дедушка. К тому времени кризис в

стране уже закончился, но потеря кормильца для семьи стала серьезным испытанием. Курт уехал на

строительство небоскребов в Чикаго, где в это время началась вторая волна «архитектурных причуд». Там он

женился, обзавелся детишками и благополучно прожил всю жизнь.

Потом у меня появился отчим. Денег не хватало, и мама, полагая, что появление мужчины в доме

облегчит наше бедственное финансовое положение, терпела несносный характер своего нового мужа. Он

любил маму, был весел и внимателен к ней, не экономил на продуктах, но все эти достоинства блекли на

фоне его жестокости. Когда он был трезв, то чаще всего молчал и не замечал меня, однако алкоголь

превращал его в дикое животное. В нем начинали бурлить энергетические потоки необузданной агрессии. А

выпивал он, надо заметить, каждые выходные. Ему доставляло удовольствие издеваться над нами.

Напиваясь, он иногда, потехи ради, заставлял меня съесть луковицу, я ел и плакал, а он, находя это

невероятно смешным, хохотал во всю глотку! С тех пор не переношу даже запах лука.

От этих слов на лице журналистки отразилась крайняя степень сочувствия.

– Мама была беременна, – продолжал я свою исповедь. – Однажды отчим ее толкнул, она сильно

ударилась, и ее увезли в больницу с кровотечением. Больше иметь детей она уже не смогла. Периодически

у отчима случались приступы белой горячки. В такие дни мы прятались в нашей с бабушкой комнате,

придвигая к запертой двери массивный комод. Этот кошмар длился три года. Когда его зарезали в пьяной

драке, моему счастью не было предела. Мы снова зажили спокойно. Мама, я и бабушка. Опять в наш дом

вернулись вечерние посиделки с соседями, мама музицировала, бабушка с миссис Татум пели песни, мы

пили чай. Бабушка пекла воздушные пончики, такие же круглые и мягкие, как она сама. От ее одежды всегда

пахло ванилью.

Когда мне исполнилось двенадцать лет, я напросился в помощники к старому мудрому почтальону

Вэйну Доэрти. Это была очень колоритная личность. Седой, с усами и бакенбардами, словно сошедший со

старинной гравюры. Его дом тогда казался мне целой библиотекой. Одна стена была полностью отведена

под полки с книгами в старых потрепанных переплетах. После занятий в школе я спешил к нему на почту. В

юношеские годы он заменил мне деда. Вэйн научил меня двум вещам: курить и анализировать то, что я

вижу. Например, он брал в руки конверт и по почерку, запаху, марке и адресу пытался охарактеризовать

отправителя письма. Меня это ужасно забавляло! Мы наугад вытягивали конверт, словно карту из колоды, и

каждый, бравируя своей наблюдательностью, пытался как можно больше рассказать об отправителе

конверта. Я помогал ему разнести почту, а он мне за это каждый раз давал доллар и кормил в местном

трактире.

В пятнадцать я уже разгружал баржи, работая у знакомого Доэрти. Все заработанные нелегким

трудом деньги отдавал маме, которая к тому времени уже преподавала в музыкальной школе. Видели бы

вы, с какой гордостью я это делал. Именно тогда я понял, что стал мужчиной! Окончив школу, поступил в

Северо-Восточный университет на математический факультет, параллельно подрабатывая наборщиком в

одной из типографий. Среди однокурсников пользовался уважением, но не более. Конечно, у меня была

пара близких друзей, таких же, как и я, зажатых комплексами «ботаников». Девушки на меня внимания не

обращали. Худой и сутулый очкарик, с большим прыщавым носом и густыми бровями, безвольно

приподнятыми к центру лба. Поэтому вечера я проводил не на свиданиях, как все сверстники, а в своей

комнате с книгой в руках.

Мне было тридцать, когда умерла мама, и нахлынувшую пустоту я пытался заполнить книгами. Она

ушла так тихо. Оторвался тромб. Смерть была мгновенной. Ей было всего пятьдесят шесть. И мы остались с

бабушкой вдвоем. Позже я часто отматывал свою жизнь, как кинопленку, назад. И ругал себя снова и снова,

что слишком мало времени проводил с ней рядом. Присутствие родителей в нашей жизни часто ошибочно

кажется закономерным и незыблемым. Мы не ценим минуты редких душевных бесед, мы вечно заняты…

Прошло полвека, а я и сейчас вижу ее тревожные глаза с опущенными уголками век, горестно застывшую

полуулыбку на выцветших губах и натруженные, с сетью выступивших вен руки. Она так и не успела пожить

в свое удовольствие, не успела порадоваться моим успехам. Она так много еще не успела… – мой голос

предательски задрожал, а пальцы, побелев, впились в подлокотники кресла.

Я замолчал. Глаза затуманились от подступавших слез. В последнее время нервная система часто

давала сбой. Мне с трудом удавалось управлять своими эмоциями. Повествуя о детстве, я вновь позволил

себе окунуться в материнскую любовь и пройти через боль утраты.

Уже через секунду рядом с моим креслом возник Патрик с двумя таблетками на блюдце и стаканом

воды в руке. Я поспешно принял спасительные пилюли, запил их и поблагодарил дворецкого.

– Мистер Харт, если вы устали, можем продолжить в следующий раз, – заботливо предложила

журналистка.

Я, молча, кивнул и отвернулся. Она понимающе начала убирать бумаги в кейс. Оператор тоже

торопливо складывал штатив.

– Спасибо, что уделили нам время. Если вы не против, я позвоню вечером? – мягким тоном

поинтересовалась она.

Я уже почти справился с чувствами и даже испытывал некоторую неловкость за свою излишнюю

сентиментальность. Хмуро кивнул ей и, опираясь о кресло, тяжело поднял свое тело, чтобы проводить Кэрол

до двери.

– Мистер Харт, почему вы согласились дать интервью именно нашей малоизвестной студии?

Кэрол поднялась из кресла и с неподдельным интересом ждала ответ.

– Мне понравился ваш голос, – невозмутимо изрек я.

– Я же серьезно! – изобразила кокетливое разочарование девушка.

– Просто в какой-то момент захотелось выговориться перед смертью, и тут прозвучал ваш звонок, —

устало бросил я.

– Вы сказали «перед смертью»? – кокетство вмиг улетучилось с лица девушки, профессионализм не

давал ей расслабиться даже при выключенной камере. – Значит ли это, что вы всё же не верите в успешный

исход операции?

– Ну почему же? Такую вероятность я тоже не исключаю. Как любил говорить мой дед: «Не

сомневаются только идиоты». Никогда не был особо суеверен, но жизненный опыт подсказывает, что чем

больше ты в чем-либо уверен, тем меньше вероятность того, что всё сложится именно так, как ты ожидаешь.

Я галантно предложил Кэрол взять меня под руку, что она охотно и сделала, одарив игривым

взглядом. Я приосанился, и всё равно моя макушка оказалась чуть выше плеча девушки.

Мы направились в холл. Винчи поднялся и нехотя поплелся за нами следом.

Миновав белую шелковую занавеску, трепетавшую от нежных прикосновений ветра, я заметил

Джима. Он, задумчиво облокотившись, сидел в кресле, стоящем в холле возле самого входа на террасу. По

его полным сочувствия глазам я понял, что он слышал мой рассказ-исповедь.

Увидев нас, Джим поспешно встал и сделал шаг навстречу. Пес, радостно виляя хвостом, бросился к

нему. Сын наклонился и потрепал его по рыжей шерсти. Джим с юных лет предпочитал спортивный стиль в

одежде, и сегодняшний день не стал исключением. Голубые потертые джинсы, черная футболка и серые

кроссовки идеально подчеркивали его спортивную фигуру.

Я не без гордости представил его:

– Мой сын Джим Харт! Джим, это мисс Кэрол Новак, журналистка и просто очаровательная девушка.

Она берет интервью для фильма о моей жизни.

Мы тепло обнялись с сыном, при этом Джим довольно холодно кивнул Кэрол. Он всегда с

осторожностью относился к красивым девушкам. Этим он явно пошел в мать, когда-то полюбившую такого

невзрачного паренька, как я.

– Кэрол, вы же хотели знать, как мой сын относится к предстоящей операции? Думаю, сейчас

подходящий момент для этого. Вот увидите, опять попытается меня вразумить, сгущая краски. А пообедайте

с нами, – неожиданно предложил я, поддавшись душевному порыву, вызванному встречей с сыном. – Мой

водитель позже отвезет вас в Бостон. Даниэла божественно готовит, я обещаю, ваша шикарная фигура не

пострадает. Джим, подтверди!

– Что именно подтвердить, пап? Что Даниэла прекрасно готовит или что фигура мисс Новак

действительно шикарна? Подтверждаю оба эти факта! – улыбнулся сын.

– Я с превеликим удовольствием пообедаю с вами! Мне будет интересно увидеть, какой вы в быту,

чтобы узнать вас лучше, – охотно согласилась девушка.

– Да обычный старый ворчун, – нарочито прибедняясь, улыбнулся я, важно шествуя под руку со

своей спутницей к столовой, расположенной на первом этаже в западном крыле дома.

Джим следовал за нами, я спиной чувствовал, что он рассматривает соблазнительные бедра Кэрол,

обтянутые тонкой тканью платья. Мы прошли через просторный светлый зал, оформленный в стиле

восемнадцатого века, с обтянутыми кремовым шелком стенами и лепниной на потолке. Мне всегда

импонировала культура и дизайн того времени.

В дальнем углу находился белый мраморный камин, точная копия французского камина Луи

Тринадцатого. Это было мое любимое место для чтения по вечерам, когда дом засыпал. В центре зала

раскинулся круглый иранский шелковый ковер, выполненный под заказ в бело-бежевых тонах с тонким

черным орнаментом. Вдоль стен стояли кресла и диваны с резными кленовыми изголовьями, покрытыми

легкой позолотой. Вся мебель была также в светло-бежевых тонах в унисон обстановке зала. Стены

украшали подлинники французских постимпрессионистов. В лучах яркого дневного света полотна словно

оживали, играя палитрой цвета, как нельзя точно передавая дух ушедшей эпохи.

Кэрол оценивающим взглядом окинула зал и задержалась на картине с изображением разбитных

француженок, восседающих на красных диванах:

– Это же Тулуз-Лотрек? Неужели подлинник?

– Обижаете, юная леди, естественно подлинник! Я визуальный гурман, мне доставляет удовольствие

созерцать искусство в его подлинном обличии. Это как красивая женщина без макияжа. Очень приятно, что

вы узнали его работу, – я действительно был немало удивлен. До этой секунды Кэрол казалась мне более

поверхностной особой.

Журналистка прошла по залу, останавливаясь возле каждого из четырех полотен:

– Моя мама – скульптор, поэтому я выросла неравнодушной к творчеству людей. Тулуз-Лотрек ее

любимый художник.

– «Правильное воспитание – залог успешности ребенка в будущем!» Эти слова я часто слышал от

отца в детстве, – вступил в беседу Джим с ностальгической улыбкой на губах. – Помню, как папа постоянно

приносил в мою комнату новые книги и с загадочным видом говорил, что, прочитав их, я сразу стану

немного старше. И ведь до определенного возраста я ему даже верил.

– Сейчас подобный аргумент напрочь отбил бы у тебя интерес к литературе, —иронично заметил я.

Мы дружно засмеялись.

– А это полотно я приобрел на аукционе в Майами. Пришлось долго за него бороться с одним

коллекционером из Швейцарии, – не без гордости произнес я, указывая на полотно Хоакина Сорольи. —

Для длительных эмоций важно не только само искусство, но и контекст – история приобретения. Это своего

рода трофей!

Мы двинулись дальше и вошли в залитую солнечным светом столовую, которая располагалась рядом

с залом. Интерьер помещения был выполнен в бело-фисташковых тонах. Ярким пятном на этом фоне

выделялись бордовые и желтые орхидеи в фарфоровой вазе на длинном столе, покрытом белой скатертью.

Блестящие вспышки солнца, неба и водной глади океана вливались через свинцовые стекла окон. Я занял

свое место по центру с торца стола. Джим галантно отодвинул для Кэрол стул слева от меня, сам же

расположился по правую руку, напротив девушки. Патрик успел предупредить Даниэлу, что за обедом нас

будет трое, поэтому сервировка стола соответствовала количеству персон. Кэрол по-женски оценивающе

принялась разглядывать столовый сервиз.

– Это китайский фарфор, начало восемнадцатого века. Мне нравится окружать себя вещами,

которые хранят в себе историю. Вот, к примеру, этот сервиз принадлежал когда-то известному военному и

политическому деятелю Китая Янь Сишаню. Если внимательно присмотреться к его орнаменту, то можно

увидеть, что это не что иное, как герб семьи Сишань, – удобно откинувшись на мягкую спинку стула, я

позволил себе немного углубиться в историю антикварного сервиза.

Джим укоризненно остановил меня:

– Пап, я понимаю, что ты готов часами знакомить гостей с историей твоих вещей, поэтому прошу:

давай, ты продолжишь свой рассказ после обеда.

– Ты прав, – спохватился я. – Кстати, Даниэла специально к твоему приезду приготовила всё, что ты

любишь – буйабес, каре ягненка и пирог с персиками. Мисс Новак, надеюсь, вы не вегетарианка?

– Увы, нет! – весело смутившись, воскликнула Кэрол, намазывая на белый багет анчоусное масло.

Аромат от поданных блюд возбудил наш аппетит до предела, и на некоторое время в столовой

воцарилось молчание, лишь мелодичный звон серебряных приборов по фарфоровым тарелкам нарушал

тишину.

Раздался колокольный перезвон моего телефона. Эта мелодия была установлена только на одного

абонента. Звонил Том.

– Прошу прощения, вынужден вас оставить. Очень важный звонок, – я действительно был

взволнован.

Поспешно закрыв за собой двери столовой, я нетерпеливо с силой провел пальцем по зеленой линии

сенсорного экрана. Том по пустякам никогда не звонил, а это означало, что предстоял серьезный разговор,

который не должна была слышать журналистка.

С Томом я познакомился еще в далекие семидесятые. Помню: меня тогда до глубины души поразил

этот парень. Он был не похож ни на одного из тех, кого я знал ранее. Том выстраивал свой собственный, не

имеющий ничего общего с реальностью мир. Неформал, бунтарь, идущий вразрез с мнением общества, —

одним словом, яркая личность. Тогда ему было двадцать восемь, а мне – сорок два. Он курил марихуану с

той же периодичностью, с какой я курил «Marlboro». Он уверял, что травка не оказывает на него никакого

галлюциногенного действия, а лишь расслабляет нервную систему. Я бы ему поверил, если бы он регулярно

не разговаривал с неодушевленными предметами. Например, красноречиво пристыдить круасан за то, что

тот содержит слишком мало крема. Причем делал это очень естественно и вальяжно, зачастую он

умудрялся даже спорить с ними, при этом злился и эмоционально размахивал руками. Встреть я его при

других обстоятельствах – шарахнулся бы как от сумасшедшего.

А познакомились мы довольно странно.

Однажды я поздно вечером возвращался из офиса домой. Работы в тот день навалилось больше, чем

обычно, и голова к вечеру просто гудела. Я решил пройтись пешком, дабы развеяться, благо, до дома было

всего лишь каких-то два квартала. В пустынном переулке я услышал за спиной торопливые шаги. Прохожих,

как назло, в этот час уже не было. Я быстро оглянулся и ускорил шаг. Их было двое. В ту же секунду звук

чеканных шагов преследователей перешел на бег, и я почувствовал сильный удар чем-то твердым по

затылку.

Очнулся в незнакомом доме. Надо мной склонился высокий худощавый афроамериканец с россыпью

черных веснушек на широком носу и щеках. Его волосы, заплетенные во множество косичек, спускались на

грудь; темно-синяя широкая лента, повязанная по окружности головы, пересекала широкий лоснящийся

жиром лоб. В общем, типичный хиппи. Лицо его лучилось доброжелательностью, черные как смоль глаза

восторженно блестели. Пиджак, словно с чужого плеча, водруженный на голый торс, был явно ему маловат.

Длинные руки смешно выступали из коротких рукавов. Линялые синие джинсы пузырились в области

коленей.

– Ну что, передумал? – спросил незнакомец, подмигнув. Его голос оказался из разряда тех, которые

нравятся женщинам, – низкий, хриплый, обволакивающий.

– Что передумал? – испуганно переспросил я, пытаясь приподняться на локте. Но перед глазами все

поплыло, так что пришлось оставить попытки.

– Умирать, – скаля белые зубы, пояснил он.

– Как я здесь оказался?

– Увидел в окно, как тебя приложили кирпичом по голове. Если бы я их не спугнул, обчистили бы

твои карманы. Всё произошло возле моего дома, вот я тебя и перенес к себе.

– Да, их было двое. Они шли за мной, – вспомнилось мне.

– Ты чего без родителей ходишь? Уж если ростом не вышел, так сиди дома, как стемнеет, – он

потрепал меня по плечу, словно давнего приятеля.

Я оскорбленно молчал, обескураженный таким панибратским отношением к себе.

– Можно стакан воды?

– Меня Том зовут. Том Кросби, – бросил он из-за плеча, направляясь, по всей видимости, в сторону

кухни.

– Дэн Харт, – представился и я. – У вас есть телефон? Жена, наверное, волнуется, что меня всё еще

нет дома.

– Сейчас принесу, – крикнул Том из кухни.

Я осмотрелся. Часы на стене показывали половину двенадцатого. Получалось, что без сознания я

находился минут десять, не больше.

Взгляд сразу выхватил мольберт с эскизом какого-то незаконченного рисунка. В глазах слегка

двоилось, и я прикрыл один. Рассматривая изображение, попытался предположить, что бы это могло быть,

однако быстро осознал тщетность своих стараний и бросил эту затею. Скорее всего, художник и сам не

понимал, что за пятно изобразил.

При тусклом свете ночника комната казалась небольшой. Из мебели был лишь старенький диван, на

котором, собственно, я и лежал, обветшалое кресло, стол у окна, застеленный темной скатертью. На столе

беспорядочно разбросанные листы бумаги, ночник и телефонный аппарат. На подоконнике различные

тюбики и баночки с красками. В дальнем углу находились шкаф, тумба из темного дерева и небольшой

телевизор. На стенах висели постеры «The Beatles», «The Mamas & the Papas», изображение каких-то

медитирующих восточных людей в позе лотоса.

Хозяин квартиры вернулся с большой кружкой воды в руке, помог приподняться и утолить жажду.

Затем перенес со стола телефон, поставив его мне на грудь. Я пробормотал слова благодарности и принялся

набирать свой домашний номер. Том тактично удалился из комнаты. Лгать я не любил и поэтому рассказал

Хелен всё как есть.

Она принялась причитать и плакать. Я утешал, как мог, обещая, что, как только пройдет

головокружение, сразу вернусь домой.

В комнату заглянул Том:

– Мелкий, как там тебя, Дэн! А ты где живешь?

– На Вашингтон-стрит, здесь рядом.

– Хочешь, я тебя на руках отнесу?

– Нет, не нужно. Сам сейчас встану, – стушевался я.

– Да ладно, ты весишь килограммов пятьдесят, как мешок муки!

– Нет, значительно тяжелее, – упорствовал я, оскорбленный сравнением.

– Ладно. Тогда давай спать, а утром отведу тебя домой.

Я напрягся. Меня волновало, где именно этот громила собрался ложиться? Кроме дивана, в комнате

других вариантов не значилось. Том извлек из шкафа подушку и одеяло, незатейливо их раскинул прямо на

полу и, повернувшись ко мне спиной, тут же уснул, слегка похрапывая. Мне же еще целый час пришлось

ворочаться на неудобном диване, пытаясь уснуть.

Утром я уже был способен передвигаться, хотя меня еще слегка покачивало и мутило. Вероятно,

сотрясение мозга избежать всё же не удалось. Опираясь на локоть Тома, я осторожно следовал к дому.

Хелен и Джим встретили нас у двери. Тома пригласили к столу позавтракать с нами. Он охотно

согласился, сразу очаровав присутствующих своей непосредственностью. После завтрака, заметив в

прихожей мяч Джима, он тут же позвал сына во двор играть. Мы с женой наблюдали в окно, как они

закидывают мяч в кольцо с сеткой, прикрученное к столбу на заднем дворе. У Тома были несоизмеримо

длинные конечности, словно у голенастого щенка дога. «Мир наверняка потерял в его лице отличного

баскетболиста», – подумалось мне тогда. Он вообще был более подвижен, весел, нежели я, что не могло не

очаровать моего двенадцатилетнего сына, для которого я вечно не находил времени, чтобы погонять мяч.

С того дня Том стал частым гостем в нашей квартире. Хелен и Джим всегда радовались его приходу:

он вносил в дом какое-то праздничное приподнятое настроение.

Вот так, ненавязчиво, этот человек вошел в нашу жизнь и стал моим самым близким другом. Почему?

Я и сам не понимал этого тогда. Мы во всем были полной противоположностью, но нам было интересно

вместе, и, не смея больше перечить притяжению душ, мы погрузились в крепкую мужскую дружбу.

Том вырос в Челси – небогатом пригороде Бостона. У него было три брата и одна сестра. Отец взял в

жены мать Тома с четырьмя детьми от предыдущего брака. Том оказался их единственным общим

отпрыском. Оба родителя обладали склочным и неугомонным характером и потому бранились как кошка с

собакой. Мать отвечала за утилитарную сторону семьи, а отец, в прошлом акробат из мексиканского

гастролирующего цирка, получивший перелом ноги, после которого остался хромым на всю жизнь, теперь

был вынужден работать в порту разнорабочим.

Уже в тринадцать лет, заглянув к тридцатилетней соседке по приглашению на чашечку чая, он

расстался с невинностью. Я же, в отличие от него, стыдливо таскал свою девственность вплоть до встречи с

Хелен. Я был задавлен комплексами, а его обаяние перекрывало всё. Он напоминал щенка, ни разу не

получавшего взбучки и поэтому вечно радующегося жизни и окружающим его людям.

Свою жену он встретил, когда ему было уже далеко за тридцать. Они познакомились на ледовом

катке. В тот же вечер Том поцеловал ее под столбом с указателем «Парковка для машин запрещена».

Пребывая на взлете эмоций, он оторвал этот указатель и повесил в спальне над своей кроватью. Я,

например, никогда не был способен на подобные поступки. Я был рабочей лошадкой, а он – ярким

представителем породы разгильдяев. Убежденный пацифист. Ему претило вообще подчиняться трудовому

графику, поэтому этот парень был вольным художником, музыкантом, подрабатывающим время от времени

то тут, то там. Его не угнетало отсутствие денег, главное в жизни для него – это свобода души и тела.

Лишь обзаведясь потомством и почувствовав ответственность перед семьей, он позволил себе из

дикого иноходца превратиться в рабочего коня. Годы дружбы показали, что в серьезных поручениях Тому

нет равных по исполнительности и ответственности. После длительных уговоров он всё же остриг свои косы

и я сделал его своим доверенным лицом во многих делах. И ни разу об этом не пожалел.

– Да, Том! Слушаю! – торопливо пропыхтел я, чувствуя, как учащается пульс от быстрой ходьбы.

– Привет, Дэн! Тут появился один вариант. Ты, скорее всего, откажешься от него, но считаю своим

долгом сообщить. В общем, мы нашли донора. Тело подходит по пяти критериям, родственники дали

согласие, оперировать можно уже через пару недель. Только есть нюанс, – Том замолчал на несколько

секунд, – понимаешь, это женщина.

Я уже поднялся на лифте на второй этаж, где в левом крыле дома находился мой рабочий кабинет.

– Том, мне не до шуток, – раздраженно бросил я.

– А я и не шучу, – виновато вздохнул Том.

От растерянности пришлось замолчать, не совсем понимая, как реагировать на подобную новость.

Такой вариант мы никогда не обсуждали, я даже не мог допустить мысли о смене пола. Со

стремительностью, на которую только мог быть способен мой организм, я ворвался в свой кабинет и закрыл

за собой дверь. Наконец, дав волю чувствам, я взревел в трубку:

– Да ты в своем уме? Ты хоть понимаешь, что предлагаешь? Как тебе вообще это пришло в голову?

Я метался по кабинету, как затравленный зверь в клетке.

– Дэн, успокойся, прошу тебя! Тебе нельзя так нервничать! Просто ты каждый день грозишься

умереть и требуешь найти хоть какого-то донора, вот я и подумал…

Не дав ему договорить я заорал в трубку с новой силой:

– Подумал?!!! Как ты себе это представляешь? Посмешище из меня решили сделать?

– Дэн, извини! Очень тебя прошу, успокойся! Где твои таблетки? – Том не на шутку был взволнован.

Я опустился в кресло, в глазах потемнело, пульс отбивал бешеный ритм, словно загнанный скакун.

Тело мое обмякло, еще секунда – и телефон бы выпал из внезапно ослабевшей руки. Пришлось поспешно

бросить его на стол. Пальцы рук похолодели и начали дрожать. Вслепую нащупав гладкую поверхность

столешницы и скользя пальцами правой руки по деревянным рельефам вниз, я выдвинул верхний ящик.

Дрожащей рукой нащупал заветный пузырек с таблетками, нетерпеливо высыпал несколько штук на ладонь,

взял две и положил в рот, остальные бросил на стол. Затем потянулся к графину с водой, к счастью, он был

наполнен лишь на четверть, я слабыми руками смог его приблизить к губам и прямо из горлышка жадно

сделал несколько глотков. Минуту, может меньше я неподвижно сидел с закрытыми глазами, ожидая, когда

начнется действие препарата. Из динамика телефона доносился взволнованный крик Тома:

– Дэн! Дэн! Ты меня слышишь? Дэн, ответь мне!

Сделав над собой усилие, я взял в руку телефон. Голос мой звучал глухо.

– Не шуми. Я принимал таблетки, – немного помолчав, я разочарованно продолжил, – Том, это

первый донор за семь месяцев. Боюсь, что я вообще не доживу до операции.

– Мы ищем, Дэн, мои люди работают, – оправдывался друг.

– Значит, плохо работают! – хрипло крикнул я, чувствуя, как гнев и обида подступают с новой силой.

– Увеличь штат сотрудников в два, в три, в десять раз! Мне нужен результат!

– Хорошо, – успокоил меня Том. – Попытаюсь выйти на клиники азиатских и африканских стран,

надеюсь, ты ничего не имеешь против смены цвета кожи или разреза глаз?

– Нет, я не расист! Уж ты-то это должен знать! – раздраженно рявкнул я в трубку.

– Ладно, Дэн, будут новости – позвоню. Береги себя, – с искренней заботой в голосе попрощался

Том.

– Удачи.

В столовую возвращаться не хотелось. Я снял очки, закрыл глаза и откинулся на спинку кресла. На лбу

выступила испарина. Мысли роились в моей голове. «Как Том, мой компаньон, друг, мог мне предложить

такое?!» Я чувствовал, что опять закипаю. «Нет, надо успокоиться и ждать. Рано или поздно донор найдется.

А вдруг поздно? А если мне осталось несколько дней? Что же делать? Интересно, что это за женщина-донор.

Сколько ей лет? Что с ней случилось? Может, она молодая и красивая? Так! О чем это я?» Попытался пресечь

даже мысли о возможности сменить пол. Ну не смогу я жить в женском обличье, не мое это! Но с другой

стороны, уж лучше быть живой женщиной, чем мертвым мужчиной. Сомнения липкой массой обволакивали

душу.

Я панически боялся умереть! Осознание скорой смерти порождает безволие, разочарование и

желание замкнуться в себе. Всё это уже прочно вошло в мою жизнь, но последние события подарили

надежду, которую я лелеял в своем сердце. Она давала мне силы жить дальше. Возможно, я погорячился,

когда так сразу наотрез отказался? Черт, что же делать? Может, позвонить Тому, чтобы тело донора

попридержали до моего окончательного решения? Да уж, после скандала, который я ему закатил, звонить и

извиняться. Так! Надо всё как следует обдумать еще раз. Том рассказывал, что потенциальные доноры есть,

однако родственники верят в чудо и не соглашаются на передачу тела для трансплантации. Как же я их

понимаю! Вот и я тоже верю в чудо…

В дверь тихо постучали.

– Войдите, – раздраженно позволил я.

Массивная дверь осторожно открылась, и на пороге кабинета появился Патрик. Лицо его было

взволнованно вытянуто, он извиняющимся тоном тихо спросил:

– Вы в порядке, мистер Харт? Я слышал, вы очень громко разговаривали, а потом наступила тишина.

Простите, если помешал.

– Всё хорошо, Пат. Мисс Новак еще в столовой? – осведомился я.

– Нет, Джим сейчас показывает ей дом.

Я одобрительно кивнул:

– Извинись за меня перед ней, скажи, что не смогу выйти ее проводить и готов завтра в двенадцать

продолжить съемку.

Дворецкий слегка наклонил голову, так он всегда давал знать, что распоряжение будет выполнено.

Когда дверь закрылась, я опять остался наедине со своими сомнениями.

«А что, если после операции просто сменить себе пол и опять стать мужчиной? Сейчас это многие

делают! Уверен, что мне удастся избежать жеманности, свойственной трансвеститам. Я, в отличие от них,

буду, как и прежде, ощущать себя мужчиной». На мгновение мне показалось: решение найдено. Рука сама

потянулась к телефону. Гудки. Спокойный голос Тома:

– Знал, что ты перезвонишь.

– Знал он, – беззлобно огрызнулся я. – Послушай, Том, – скажи, если соглашусь на этого донора, я

же потом смогу сделать операцию по смене пола? – для меня согласиться стать женщиной было то же

самое, что признаться лучшему другу: я латентный гомосексуалист.

– Ну, теоретически да, – задумчиво произнес Том. – Но, естественно, не сразу, всё будет зависеть от

ее иммунитета.

Я тихо зарычал от бессилия. Всё шло к тому, что надо соглашаться. Том терпеливо ждал моего

решения.

– Какая хоть она? – чувствуя себя глупо, не удержался я от вопроса.

– Тридцать четыре года, мексиканка, рост выше среднего, но длина позвоночника соответствует

нашим критериям, среднего телосложения. Она после автомобильной аварии уже два года находится в

коме. Родители погибли, есть только бабушка, которая больше не может оплачивать услуги клиники.

Всё мое естество сопротивлялось, и не могло заставить себя согласиться.

– Спасибо, Том, мне необходимо подумать, – еле слышно прошелестел я и положил трубку.

Новая информация лихорадочно пульсировала в измученном сомнениями мозге. «Тридцать четыре

года. Какой замечательный возраст! Боже мой, но как появиться перед сыном в таком виде? А на собрании

акционеров? Да я стану посмешищем! Они будут пальцем показывать и шептаться за моей спиной.»

Я опять схватился за телефон.

– Что еще, Дэн? – быстро ответил Том, словно он заранее ждал мой звонок.

– Сколько времени может занять стабилизация иммунитета? – решительно спросил я.

– Год, может быть два. Гормональная терапия – это очень серьезно, тем более в твоем случае. А

вообще, лучше спроси об этом Дитте, – уверенно ответил Том.

– Это очень долго, – раздосадовано выдохнул я, и немного помолчав, добавил. – Том, оплати

содержание этой девушки в клинике на год вперед. И в дальнейшем, если ее услуги нам не понадобятся, я

хочу, чтоб ты финансировал ее пребывание в больнице.

– Хорошо. Что-то еще?

– Нет. Это всё.

Я бросил телефон на стол и закрыл лицо руками.

Господи! Что же делать? Подай хоть какой-нибудь знак! Хотя о чем это я? Он отмерил мне

положенные годы жизни, а я спорю с ним. Отказываюсь умирать, выкручиваюсь как могу, лишь бы не

встречаться с ним.

Откинувшись на спинку кресла, я отрешенно смотрел на противоположную стену кабинета. Взгляд

зацепился за массивные часы из красного дерева в виде корабельного штурвала. Казалось, весь организм

впал в анабиоз, и лишь мозг лихорадочно прорабатывал возможные варианты своего будущего

существования в женском теле. Я уже представил заголовки газет, смакующих такую новость: «Мистер Харт

теперь стал Мисс Харт!» Начнутся грязные домыслы и сомнения в моей сексуальной ориентации! Всё это

просто неприемлемо для моей репутации!

Может, действительно, стоит проконсультироваться о смене пола с Дитте?

Георг Дитте. К этому человеку я относился с неподдельным пиететом. Светило в области

нейрохирургии и неврологии. Получил ученую степень доктора медицинских наук в Университете

Барселоны. Один из первых врачей в мире, внедривший новые методики микрохирургии и хирургии

спинного мозга. Именно он возглавил мою лабораторию и пригласил остальных специалистов,

необходимых для заявленной научной работы.

Его я нашел в Германии, в Штутгарте. Высоченный и мускулистый, одним словом Человек-гора,

больше напоминающий спортсмена-штангиста, нежели хирурга. Своей фундаментальностью он был похож

на сытого медведя-гризли. От него исходила спокойная сила, которую ощущали все присутствующие рядом.

Он держался всегда отстраненно, словно выстраивал невидимую стену между собой и собеседником. Шутки

отпускал с крайне серьезным, даже грустным видом.

Ему было пятьдесят четыре года, но ни жены, ни детей он не имел. Волк-одиночка, упивающийся

научно-медицинской литературой, и любитель проводить время в тренажерном зале. Дитте говорил

негромким, вкрадчивым голосом. Он не был красавцем, но рост и фактура притягивали к нему женский пол.

Лукавые серые глаза всегда добродушно прищурены. Густая шевелюра темных волос небрежно зачесана

направо так, что не наблюдалось никакого пробора, и даже левый висок отросших волос топорщился вверх.

Аккуратно подстриженные усы добавляли ему лишних пять лет. Георг предпочитал носить джинсы и

непритязательные свитера демократичных марок.

Как истинный ариец, сдержан, педантичен, скуп на проявление эмоций. Двери в мир Дитте были

плотно закрыты для окружающих, и я, уважая его выбор, не пытался заглянуть туда. Он не любил

распространяться о своей личной жизни, но от Тома я знал, что Георг был женат на красивой и взбалмошной

особе. Их брак продержался три года, после чего Дитте в один прекрасный день, после очередной ее

истерики, молча собрал вещи супруги и перевез в дом ее родителей. С тех пор он предпочитал одиночество

и избегал женского внимания к своей колоритной персоне. Еще Том рассказывал, что Георг прекрасно

готовит мясо и вообще является гурманом, каких свет не видел.

В юности Дитте лелеял мечту стать пилотом и просто бредил небом и полетами. Втайне от родителей

он с друзьями прыгал с вышки на небольшом парашюте. Однажды один из друзей неудачно приземлился и

получил открытый перелом ноги. Георг оказал ему первую помощь, и вид торчащей наружу кости его

впечатлил настолько, что, вернувшись домой, он засел за книгу по анатомии человека и решил поступать в

медицинский университет. Учеба поглотила его целиком, и мечты о полетах исчезли без следа.

Тихий стук в дверь вывел меня из оцепенения. Стрелки часов подсказали, что я уже сорок минут сижу

неподвижно. В кабинет заглянул Джим:

– К тебе можно?

– Конечно, заходи. Мы же толком еще и не поговорили, – приветливо улыбнулся я.

Джим вошел и, усаживаясь в кресло напротив, заметил рассыпанные по столу таблетки:

– Пап, ты себя хорошо чувствуешь? Выглядишь неважно, бледный какой-то.

Я колебался: передавать ему наш разговор с Томом или нет.

– Ну, в моем положении бледность это нормально, – попытался я отшутиться, чувствуя, что не готов

еще поделиться с сыном новостью. – Рассказывай, что там у тебя с бизнесом в Европе? По телефону ты был

чрезмерно лаконичен.

– С бизнесом всё идет так, как и должно быть! – безмятежно улыбнулся сын. – В двадцатых числах

приходит новая партия «Ferrari berlinetta», через месяц лечу обратно, есть еще пара контрактов, требующих

более тщательной проработки. Слушай, звонил Шон Бирн – парень с моего курса, ну, ты должен его

помнить, рыжий такой, он еще свалился в бассейн на моем двадцатилетии. В него одно время была

влюблена наша Джес.

Я кивнул, поняв, о ком именно идет речь, хотя подсказка, что в него была влюблена Джес, могла

заставить меня пару дней вспоминать этого Шона.

– Он сегодня женится на какой-то юной красотке, – продолжил Джим. – Ужасно не хочу ехать туда

один. Может, составишь мне компанию, я его уже предупредил, Шон будет рад тебя видеть. Поедем вместе,

а? – с мольбой в глазах Джим ждал ответ.

Я поморщился и с виноватой улыбкой покрутил головой из стороны в сторону, что означало «ни за

что».

– Там будут Сендлеры, Кевин Абель, Джон Боггарт, пап, ну ты же с ними отлично ладишь, —

продолжал настаивать сын.

– Да уж, просто террариум единомышленников. Меня же там на части разорвут! – оправдывался я.

– После моего публичного заявления пришлось отключить телефон. Думаю, все эти старые денежные

мешки уже в мечтах устроили кастинг на лучшее тело донора для себя. Теперь им не терпится узнать, когда

же я, наконец, лягу под нож, чтобы посмотреть, что из этого получится.

– Ты прекрасно знал, что тебя ждет! Я тебе говорил, что ты спешишь! – сверкнув глазами, повысил

голос сын, пользуясь возможностью упрекнуть меня. Джим был вспыльчив, как и я, но также легко остывал.

– Открытия в области медицины это замечательно! Но зачем самому становиться подопытным кроликом,

отец? Можно найти пару безнадежно больных и прооперировать для начала их, – с мольбой глядя на меня,

в ожидании ответа замер Джим.

– А как ты будешь смотреть в глаза родственников, когда эти люди умрут на операционном столе?

Ведь они бы могли прожить еще несколько дней или месяцев, а ты отнимешь последнее, что эти несчастные

имели! – я заводился от того, что сын не понимает той мысли, которую я хочу до него донести. – Зачем

кого-то искать? Я и есть безнадежно больной!

– Вот только не надо прикрываться плохим самочувствием, ты просто слишком мнителен, – уже

смягчившись, продолжил Джим, вероятно вспомнив, что мне нужно избегать волнений. – Думаешь, я не

заметил, как ты распушил хвост, флиртуя с журналисткой? – заговорщицки подмигнул мне сын.

– Человек, у которого болит внутри, всегда делает музыку погромче, уж так он устроен! Женщины

любят, когда ими восхищаются. От меня же не убудет, а Кэрол приятно, – отмахнулся я от беспочвенных

подозрений сына. – Согласись, она очень хорошенькая и далеко не глупая.

– По мне, так обычная. Ты не увиливай от ответа, едешь со мной или так и будешь теперь жить

затворником? – не отступал Джим.

– Возьми с собой Тэда или Оливера. Оставь старика в покое, – взмолился я.

– Пап, тебе надо встряхнуться, не хорони себя в этих стенах раньше времени. Мы так давно не

выбирались с тобой куда-нибудь вместе, – Джим, не сводя с меня напряженного взгляда, ждал ответ.

– Ну, хорошо, – нехотя согласился я, понимая, что сын прав и, может быть, действительно это будет

наш последний совместный выход.

– Вот и отлично! Я планирую поплавать, не хочешь спуститься со мной к бассейну? —поднимаясь из

кресла, предложил Джим.

– Идем.

Я последовал за ним, слушая, как он взахлеб расхваливает достоинства «Ferrari berlinetta». Мы

миновали светлый коридор второго этажа, стены которого украшали сотни маленьких лампочек в виде

прозрачных капелек воды, беспорядочно разбросанных в верхней части стен. В дневное время они

создавали иллюзию влаги. В вечернее время их мягкий свет придавал серо-голубым стенам какое-то особое

нежное свечение, наполняя пространство чистотой и бодрящей свежестью океана. Это был мой

дизайнерский вклад в оформление дома. Таким образом, каждое утро, направляясь к себе в кабинет,

комнату для совещаний или в тренажерный зал, бойкотируемый мною последние годы, я получал деловой

настрой и заряд бодрости. Коридор правого крыла дома, напротив, был выполнен в светло-зеленых тонах,

всё с теми же каплями-светильниками, в этой цветовой гамме уже напоминающими утреннюю росу на

листьях растений. В этом крыле располагалась моя спальня, библиотека, джакузи, сауна, – словом, всё то,

что должно настраивать идущего по коридору на предстоящий отдых. В холле к нам присоединился Винчи.

Он нехотя поплелся следом, осуждающе взглянув на нас, словно говоря: «И хочется вам в такую жару

выходить из прохладного дома!»

Бассейн голубым полумесяцем обнимал дом со стороны океана. Его длина составляла тридцать два

метра, и задуман он был для тренировок, которые устраивал Джим, приезжая ко мне в гости. Рядом

находился еще один круглый бассейн, который предпочитали для своего отдыха менее спортивные люди, к

коим относил себя и я. Элизабет, моя вторая жена, установила ряды белых мраморных вазонов с розами,

которые лучами отходили от большого бассейна. С высоты птичьего полета хорошо просматривались

очертания глаза: круглый бассейн превращался в зрачок, а полумесяц большого бассейна – в веко, и ряды

вазонов, словно алые ресницы, окаймляли верхнюю часть века гигантского глаза. При всем моем

неуважении к Элизабет, я всегда признавал ее тонкий изысканный вкус во всём, начиная от правильно

подобранного комплекта одежды и заканчивая оформлением интерьера. Она сумела придать моему

холостяцкому жилищу необходимый уют и расслабленную элегантность. Лиз создала безупречный

ландшафтный дизайн в нашем саду: в вечернее время фигурная стрижка кустов и умеренное освещение

придавали саду таинственную роскошь и гармонию. Особняк располагался вдали от городской суеты на

четырех акрах побережья. Сюда я сбежал из Бостона почти тридцать лет назад и ни дня не пожалел о своем

уединении.

На соседнем участке садовник косил газон. Запах свежескошенной травы и прогретой солнцем земли

спорил с соленым бризом океана. Винчи сразу занял место на траве в тени куста жасмина. Удобно

устроившись на диванчике под навесом, я наблюдал, как сын раздевается, вытягивает руки вперед и ловко,

без единого всплеска, входит в воду. В октябре Джиму будет сорок восемь, но он оставался по-прежнему в

прекрасной спортивной форме. Плоский живот и мощная грудная клетка свидетельствовали о сорокалетнем

стаже пловца. Я не претендую на беспристрастность, но Джим отождествлялся у меня со львом. Сын

обладал завидной алертностью. Пожалуй, он единственный известный мне человек, способный на

максимальную готовность к действию на фоне внутреннего спокойствия. Густые каштановые волосы мягкой

волной распадались на прямой ряд. Их едва заметно задела седина, как и усы, которые он носил со своего

двадцати восьмилетия. Легкая припухлость под глазами выдавала проблемы с почками, приобретенные уже

в зрелом возрасте. Он был высокий и широкоплечий, как мой дед, живший в Миннесоте, и имел мои каре-

зеленые с легкой грустинкой глаза. В остальном он всё же больше походил на свою мать.

Джим рос настоящим перфекционистом: всё в его будущем было запланировано с арифметической

точностью. Он не мог плестись в колее, всегда пытался выбраться, приложить усилия, чтобы разрушить

границы, чего бы это ему ни стоило. Ум, юмор, самоирония – всем этим природа щедро наделила моего

мальчика. Я всячески поддерживал в нем внутреннюю свободу, не хотел, чтобы пропала

непосредственность, присущая всем детям.

Перед сном Хелен читала ему книги, которые они позже обсуждали. Каждые выходные я водил его в

музеи, в театры, на выставки. Хотелось, чтобы он прожил то, чего был я сам лишен в детстве, чтобы ему не

пришлось догонять знания в зрелом возрасте.

В школе Джим был на хорошем счету. Спортсмен, отличник и просто красивый парень. Нельзя было

не заметить, что у нас дома часто стал бывать его одноклассник по имени Джереми – маленький, очень

полный, в очках с толстыми линзами. Я поинтересовался у сына, что между ними общего. Его ответ врезался

мне в память, как неопровержимая истина, игнорируемая многими. Сын сказал, что с Джереми в классе

никто не дружит, а это неправильно, потому что у каждого человека обязательно должен быть друг!

Однажды Том устроил моему сыну ознакомительный перекур марихуаны. Пятнадцатилетний Джим и

его друг начали проявлять интерес к травке. Том, прикинувшись единомышленником в этом деле, раздобыл

самую лучшую забористую дурь, какую только смог найти. Парней рвало так, что ни тот, ни другой больше в

жизни не прикоснулись даже к обычным сигаретам. Об этом уроке взрослой жизни я узнал лишь через два

года и был безмерно благодарен «непутевому учителю» за горький опыт.

В семнадцать лет Джим влюбился в красавицу с прохладной северной кровью. Пепельные волосы,

взгляд голубых глаз с поволокой, спортивная фигура. И парень пропал. Ее семья переехала в Бостон из

Финляндии. Полгода Джим буквально жил под ее окнами, не смея подойти и заговорить с богиней своих

грез. Илоне было шестнадцать. И как говорят, не было бы счастья, да несчастье помогло. Однажды он

увидел в парке плачущую Илону. Набравшись смелости, подошел к ней и предложил свою помощь.

Оказалось, что ее младший брат подсел на наркотики. С Джимом на плавание ходил парень, чей старший

брат работал в полиции в отделе по борьбе с наркотиками. Он-то и помог ребятам, накрыв несколько точек

торговли в районе. Илона ответила Джиму взаимностью. Они стали встречаться, и их любовь прожила целых

четыре года. Вместе с ней он отпустил свою юность. О причинах расставания Джим мне никогда не

рассказывал, да, признаться, я и сам не лез к нему в душу с расспросами.

Закончив исторический факультет Гарварда, сын увлекся автогонками. Получил много кубков, но в

двадцать восемь лет попал в серьезную аварию, и это закончилось множественными переломами. Целый

год он провел в клинике, учился заново ходить. В итоге принял решение оставить этот вид спорта и занялся

поставками европейских спортивных машин в Америку.

Я попросил дворецкого принести оставленную на террасе прессу. В надежде, что чтение отвлечет

меня от навязчивых мыслей о мексиканке. Развернув первое попавшееся в руки издание, и уперев в текст

невидящий взгляд, я некоторое время даже верил в то, что действительно занимаюсь чтением. Взгляд снова

и снова пробегал по одной и той же строке. «Черт, получается, что мне придется целых два года терпеть эти

критические дни, перепады настроения и косые взгляды близких мне людей. А может, бросить все дела на

пару лет и махнуть в Грецию? На Крите ждет прекрасный дом, где меня никто не будет рассматривать как

букашку под микроскопом! Отсижусь там до следующей операции и вернусь на Кейп-Код уже полноценным

мужчиной». Я вообразил, как бабушка мексиканки поведет себя после удачной трансплантации, ведь она

по-прежнему будет видеть во мне свою внучку. Однако проявление родственных чувств с ее стороны станет

настоящей пыткой. Как принимать навязчивую любовь и заботу от постороннего для меня человека? Нет,

придется точно бежать!

Я отложил газету. К бортику подплыл слегка запыхавшийся Джим:

– Пап, ты ничего не хочешь мне рассказать? У тебя вид человека, сбившего пешехода и скрывшегося

с места аварии. Кто тебе звонил во время обеда? Я же вижу, что ты чем-то взволнован, – не сводя с меня

подозрительно прищуренных глаз, спросил сын, поднимаясь из бассейна.

Я уже и сам чувствовал необходимость поделиться с Джимом сложившимися обстоятельствами.

– Том нашел донора, но это женщина, – выпалил я и замолчал, позволяя сыну самому представить

масштаб предстоящих перемен с его отцом.

Джим обтирался полотенцем, а услышав новость, замер.

– Что за бред!? Надеюсь, ты отказался? – осторожно спросил Джим.

Я молчал, боясь разочаровать его.

– Пап, ты меня пугаешь! Ты, что, согласился? – Джим просто испепелял меня взглядом.

– Думаю над этим вариантом, однако только с условием, если в дальнейшем будет возможность

сделать операцию по смене пола. Присядь, пожалуйста, – теребя в руках газету, я указал ему на кресло

напротив.

– Папа! Ты себя слышишь? – глаза Джима расширились от возмущения, он почти перешел на крик.

Немного помедлив, он все же сел напротив.

– Примерно так же, как ты сейчас, я отреагировал на предложение Тома, – я чувствовал, что

оправдываюсь перед ним, тем не менее, для меня было важно, чтобы он понял мое нынешнее состояние.

– Я негодовал, мне казалось надо быть подлецом, чтобы предлагать такое! Когда ярость прошла, я

попробовал проанализировать ситуацию. Я жду донора уже восьмой месяц, и это первый, который

соответствовал нашим требованиям. Когда появится второй, одному Богу известно!

Я замолчал, пытаясь справиться с жалостью к самому себе:

– Так не хочется умирать, – чуть слышно сказал я, продолжая перебирать в руках уже порядком

помятую газету, – сердце всё чаще дает сбой. Таблетки практически не выпускаю из рук. Все четыре года я,

как одержимый, вынашиваю свою идею, свою мечту, и будет так глупо, если в итоге так и не успею

воспользоваться ею.

Джим взял меня за руку:

– Пап, вот увидишь, у тебя все получится, только не надо спешить! Не соглашайся на операцию

сейчас! Дождись, когда будут доработаны все прошлые недочеты. К тому времени обязательно найдется

подходящий донор! Ну подумай сам, как ты будешь чувствовать себя в теле женщины? Как мне, твоему

сыну, жить с этим? Постороннюю женщину называть отцом или уж, может, сразу называть тебя мамой? —

Джим начинал опять заводиться. – Да над нами все будут смеяться!

Я понял, что зря рассчитывал на поддержку сына. Его возмущение и насмешки странным образом

подтолкнули меня проявить упрямство и поступить по-своему. Тоном, не терпящим возражения, пришлось

прервать его причитания:

– Я не стану отказываться от этого донора! Хотя и даю тебе слово, что постараюсь на максимально

длительный срок отложить операцию. Но, когда наступит та грань, за которой уже может быть поздно, не

задумываясь, соглашусь! Конечно, если к тому времени не появится другой донор.

– Вот увидишь, он появится, – дружески похлопал меня по плечу сын и, поднимаясь из кресла,

добавил: – Поднимусь к себе, надо немного поработать. Через три часа едем в клуб, ты мне обещал! —

сделал он ударение на последних словах, выразительно приподняв одну бровь, давая понять, что мне не

удастся увильнуть.

Сын ушел в дом. А я, наконец, расслабился, удовлетворенный принятым решением, и не заметил, как

организм, измученный ночной бессонницей, без сопротивления сдался в плен сну. Дом находился далеко от

автострады, поэтому тишину нарушали только крики чаек, напоминающие вопли безумных женщин, к

которым, впрочем, я уже давно привык.

Мне удалось поспать почти два часа. Всё это время верный Патрик периодически подходил, чтобы

удостовериться, дышу ли я. Его забота в данной ситуации вызывала у меня чувство благодарности и горечи.

Не хотелось думать о себе как о человеке, которого каждый раз в неподвижном состоянии принимают за

мертвеца.

В холле часы пробили шесть раз. Я, проклиная свою уступчивость перед сыном, поднялся с дивана и

поплелся в дом. Лифт перенес меня на второй этаж. Я быстро принял душ и направился в гардеробную.

Должен признать, большая часть вещей, хранившихся там, своим существованием была обязана

Джиму и второй жене, которые приобретали их для меня. Возможно, сказалось безденежное детство и

юность, но я относился к одежде как к средству, которое необходимо, чтобы согреться или прикрыть свою

наготу в жаркий день. Бренды не значили для меня ровным счетом ничего. Я прошел вдоль платяных

шкафов, выполненных из норвежской ели, с длинными узкими дверками из стекла и потолочной подсветкой

каждого шкафа. Мой выбор пал на белый хлопковый джемпер с шевроном на груди и классические черные

брюки. Дополнив образ первыми попавшимися на глаза черными туфлями, критическим взглядом окинул в

зеркале свою сутулую от постоянного чтения фигуру с выпирающим вперед животом. Длинный торс и

непропорционально короткие ноги. Седая шевелюра, очки в черной прямоугольной оправе, крупный нос с

горбинкой и свисающим кончиком, безвольный подбородок, чуть впалые щеки и маленькие

невыразительные глаза с припухшими веками. «Да уж, точно не Ален Делон», – самокритично усмехнулся

я.

Из зеркала на меня взирал уже не прежний Дэн Харт, а истертый обмылок успешной жизни, с живым

пытливым умом и душой, требующей эмоций, которых тело уже не хочет знать.

Спустившись вниз, я нашел Джима, ожидающего меня в зале. Он просматривал почту на ноутбуке.

Услышав мои шаркающие шаги, сын, в мыслях пребывающий где-то далеко, задумчиво поднял глаза и,

одобрительно окинув прояснившимся взглядом, встрепенулся:

– Да ты, никак, решил завести себе девушку?

– Двух! – самодовольно уточнил я.

– Тогда не будем заставлять их ждать, – засмеялся он. Закрыл ноутбук и, оставив его на кресле,

встал.

Джим был одет в рубашку антрацитового цвета, классические черные брюки и ковбойские черные

сапоги из кожи змеи. Три верхние пуговицы рубашки остались незастегнутыми, обнажая рельефную грудную

клетку, бережно хранящую серебряный крест. Сын с детства просто упивался вестернами и считал

ковбойские сапоги самым подходящим для мужчины вариантом обуви. Одежда на его спортивной фигуре

сидела с той элегантной небрежностью, которая присуща аристократам.

Он обнял меня за плечи, и мы, как лучшие друзья, направились через холл к выходу. Пес, радостно

виляя хвостом, сопровождал нас к машине в надежде, что его возьмут с собой. Я наклонился и погладил

лохматого друга:

– Извини, Винчи, в другой раз. Там, куда мы едем, тебе точно не понравится!

Пес понимающе взглянул на меня своими умными карими глазами и сел на мраморную дорожку.

Водитель уже ждал нас, услужливо открыв двери «Роллс-Ройса».

Мы удобно расположились на заднем сидении авто, и машина тронулась с места. Нет, это была не

машина. Это была легенда! Тысяча девятьсот шестьдесят девятого года выпуска! Таких автомобилей было

выпущено всего триста семьдесят четыре единицы. Он, бесспорно, являлся гордостью моего автопарка.

Мелодичный звук мотора ублажал мой слух как лепет любимого чада. Phantom VI был последним «Rolls-

Royce» на отдельном шасси, имевшем характерную пружинную переднюю подвеску, заднюю подвеску

на рессорах и барабанные тормоза на всех четырех колесах. Автомобиль был оснащен восьмицилиндровым

V-образным двигателем, сочлененным с четырехскоростной автоматической коробкой передач. Еще в

детстве меня завораживала фигурка крылатой девушки, склонившейся перед прыжком вперед. Мог ли я в

те годы даже предположить, что стану владельцем такого раритетного транспорта?!

Мой дом находился в ста пятнадцати километрах от Бостона, на окраине маленького курортного

городка Хайаннис на полуострове Кейп-Код. В самом конце Грин Дюнс Драйв, выходящей на побережье

гавани Сентервилл. Если взглянуть на карту штата Массачусетс, то полуостров Кейп-Код очертаниями

напоминает находящегося в боевой стойке скорпиона, загнувшего вверх свой хвост. Таким образом,

Хайаннис расположился прямо на брюхе этого членистоногого. Нескончаемый поток туристов влечет сюда

две основные достопримечательности: дом экс-президента Америки Джона Кеннеди, которым по сей день

владеет его семья, и киты, устраивающие игрища с выпрыгиванием из воды.

За окном то и дело мелькали песчаные дюны с кустами шиповника и низкорослыми из-за зимних

ветров соснами. Анжелика, моя единственная внучка, приезжая в гости, обожала трясти ветки цветущей

сосны, наполняя пространство вокруг себя облаком желтой пыльцы. Я улыбнулся, вспомнив ее измазанный

носик и щечки. В последний ее приезд мы чудесно провели время: строили замки из песка на побережье,

спасали мечехвостов, оставшихся на берегу после отлива. Один оказался уже мертв, и мы устроили ему

достойные похороны. Я повернулся к сыну:

– Джим, приезжай с Анжеликой и Натали на выходные. Съездим в Барнстэйбл на музыкальный

фестиваль, покатаемся на яхте, посмотрим китов.

– Отличная идея, на субботу передают тридцатиградусную жару, прогулка на яхте будет очень даже

кстати. Только я не знаю расписания ее тренировок.

– Может, для того, чтобы видеть собственную внучку, мне построить ледовый каток в Хайаннисе? Я

это сделаю, черт побери! Тренировки у них! Совсем замучили ребенка! Ей всего шесть лет, а у нее уже нет

свободного дня, чтобы увидеть деда, – проворчал я, чувствуя, что мой шанс провести выходные с внучкой

не так уж велик.

Мы обсудили успехи Анжелики на соревнованиях и возможные перспективы дальнейшего развития

ее бесспорного таланта. Посетовали о непристойном поведении Джес, которая в очередной раз, на радость

журналистам, искупалась в чем мать родила на виду у папарацци. Я ее с восьми лет не видел без одежды, а

тут вынужден был любоваться вместе со всей Америкой!

Вспомнили, как на свое двадцатилетие Джес нарядилась в свадебное платье из ярко-красной ткани.

Естественно, к концу вечеринки она, как обычно, перебрала с алкоголем и уснула прямо в гостиной на

диване. А так как подол платья имел каркасный подъюбник с обручем по нижнему краю подола, то платье

стояло куполом, возвышаясь над диваном. И все, кто входил в гостиную, были вынуждены лицезреть Джес

по пояс снизу – ее белье и кружевные чулки.

Став отцом во второй раз, я много времени уделял Джесике и научился на шаг, а то и на два

предвидеть действия своего чада. Правда, должен заметить, это работало лишь в ее детские годы. Внезапно

ворвавшаяся юность напрочь лишила ясности происходящего с ней. Джес застряла в своей юности. Ее

бросало из крайности в крайность. Она жгла свечу своей жизни сразу с двух концов, жила взахлеб. Пресса

утверждала, что Джесика обожает смешивать шампанское с кокаином. Она питалась вниманием и

восхищением. Еще в детстве капризничая, она с упоением плакала перед зеркалом, любуясь на пухлость

алых губ и длинные мокрые ресницы. Уже тогда она изучала влияние своей красоты и слез на мужской пол.

Экспансивная и нервная, она легко одаривала прислугу как словами любви, так и оскорблениями. Каждый

похотливый мужской взгляд разжигал в ней веру в вечную любовь. Расчетливая и лишенная сантиментов,

искусство обольщения она знала на отлично.

Автомобиль двигался по трассе номер шесть, за окном мелькали деревья. На несколько минут в

машине воцарилась тишина, каждый погрузился в свои мысли. Я думал, что надо бы позвонить дочери,

рассказать о моих планах, а то чего доброго обидится, что журналистам рассказал, а ей нет. Звонка от Джес,

вероятно, не дождусь до двадцатых чисел месяца, когда баланс ее карты будет на исходе.

Машина остановилась в транспортном потоке. Я бросил взгляд через стекло и, заметив приветливо

склонившие свои головы фонари, отвернулся. На мосту Борн всегда были пробки. Наконец, нам удалось его

миновать и колеса, набирая скорость, вновь зашуршали по асфальту.

Бостон. Ни один город мира не смог бы мне заменить Бостон. Если бы меня попросили сравнить его с

человеком, то я бы назвал его сдержанным образованным аристократом, стремящимся одеваться по моде.

Если Нью-Йорк – это сердце страны, то Бостон, без сомнения, ее интеллект. Здесь максимальная в Америке

концентрация вузов, обеспечивающих присутствие самого талантливого студенчества всего материка.

Визуально Бостон кажется крайне гармоничным: городской пейзаж потрясающе сочетает в себе здания,

возраст которых может отличаться на сотню лет. Эта же гармония заметна и в атмосфере города. Красота

истории и ритм современности, чудесно уживаясь, восхищают взгляд. Кирпичный домик позапрошлого

столетия соседствует с шестидесятиэтажным небоскребом.

В центре Бостон состоит из слоев, по которым можно отследить, как он развивался. По всем канонам

американского градостроительства, это место выглядит как сгусток небоскребов в Центре, умещающихся в

нескольких кварталах, и окрестных малоэтажных районов. Сам по себе Бостон небольшой, но к нему

настолько плотно прилегают пригороды, что их сложно отделить от самого города. Можно отъехать

километров на тридцать за черту города и даже не понять этого: по сторонам всё те же спальные районы,

магазинчики, двух– и трехэтажные дома. Самым английским американский город стал таковым не случайно.

Бостон действительно был основан переселенцами с Туманного Альбиона, однако и сейчас здесь легко

обнаружить пропитанную Англией атмосферу.

Машина остановилась.

– Давай сразу договоримся: если все эти расспросы меня утомят, я там не задержусь. Как только

вернусь, машину сразу отправлю обратно за тобой, – я счел необходимым предупредить сына заранее.

– Пап, конечно, решать тебе, – согласился Джим.

Свадьба проходила в особняке Бирнов, расположенном недалеко от побережья на Ривер-стрит.

Конечно, амбиции Шона Бирна диктовали ему поселиться на Бикон-Хилл, но там ему бы не удалось

выкупить такой большой участок земли под застройку частных владений. Автомобиль миновал ворота,

проглатывающие машины одну за другой, и мы попали в атмосферу абсолютной роскоши. Три небольших

подсвеченных фонтана с плавающими в них красными и желтыми рыбками, дополненных хитросплетением

цветников, создавали безупречный по своей красоте ландшафт. Прожектора освещали дом с гербом на

фронтоне, намекавшем на благородное происхождение хозяев особняка. Хотя Бирн был такой же нувориш,

как и я сам. Повсюду сновали вышколенные официанты в белой униформе, которые предлагали напитки на

любой самый изысканный вкус.

Мы поднялись по белым мраморным ступенькам в особняк. Швейцар почтительно распахнул для нас

створки дверей. В холле толпились мужчины. До меня донеслись разговоры о последней игре «Бостон

Брюинз». Я, не без удовольствия, отметил, что собравшиеся здесь значительно моложе меня. Это давало

повод надеяться, что не встречу старых знакомых. Как ни иронично данный факт звучит, однако меня пугали

в буквальном смысле именно старые знакомые. Те, кто в силу своего пожилого возраста был особенно

заинтересован в моей операции.

В зале было не менее трех сотен приглашенных. Венецианская штукатурка гармонично сочеталась с

паркетным полом с мельхиоровыми вставками в стиле Версальского дворца. Везде красовались полотна из

знаменитой в городе коллекции живописи Бирна, которую он постоянно приумножал, скупая картины

немецких экспрессионистов и французских импрессионистов. На балконе, окаймленном лепниной, оркестр

играл «Времена года» Вивальди. На столах возвышались пирамиды фужеров с шампанским.

Величественная хрустальная люстра висела на высоте семи метров над уровнем пола, обеспечивая

бриллиантам, которые гости выставили на показ, должный блеск. Дамы оживленно щебетали, обсуждая

свои последние приобретения. Причем та, что говорила, выглядела всегда более счастливой, нежели та, что

слушала ее в этот момент.

Я бросил взгляд на фуршетный стол. Гостей сегодня баловали омарами, мильфеем из морской

цикады, тимбалем с муссом из мадагаскарского перепела, парфе из морских ежей на голубой карибской

соли, рыбой баррамунди на банановом листе с сальсой из фруктов и многим другим.

Мы без труда нашли Шона: его рыжая голова возвышалась над гостями в правой части зала. Мать

Шона, как и каждый шестой житель Бостона, была родом из Ирландии, от нее он унаследовал типичную для

этой страны внешность: рыжие волосы, голубые глаза и белую кожу, покрытую веснушками. Рядом с ним

стояла хрупкая, словно статуэтка из саксонского фарфора, девушка. Белое платье закрывало ее длинную

шею и руки, лицо обрамляла кружевная фата. На вид невесте было не больше восемнадцати лет. Восточные

черты лица, оливковая кожа, иссиня-черные волосы, аккуратно уложенные в прическу. Она смотрела на

гостей глазами испуганной лани. Было заметно, что девушка не привыкла бывать в светском обществе и

сейчас боится сделать что-нибудь не по этикету.

Джим обнял новоиспеченного жениха, шепнув:

– Где ты нашел такое чудо?

Шон довольно оскалился, обнажив два ряда крупных желтых зубов, и по-хозяйски небрежно обнял

невесту своей огромной, покрытой рыжими кудрями волос ручищей. Та слегка пошатнулась от

неожиданности, но удержалась на ногах, страх на секунду мелькнул в ее прекрасных глазах. Джим

почтительно поклонился невесте. Я, искренне сочувствуя девушке, тоже выразил свое уважение

молодоженам:

– Шон, прими мои поздравления! Твоя жена редкой красоты цветок! Как вас зовут, милое создание?

– Спасибо, мистер Харт! Лейла не говорит по-английски, – и, небрежно прищурив левый глаз, тоном

бывалого бизнесмена, добавил: – Мы с ее отцом организовали небольшой бизнес в Арабских Эмиратах, —

легкое заикание он искусно скрывал за небольшими паузами в разговоре.

Мне было неприятно лицезреть этого самодовольного громилу, купившего себе чистую невинную

девочку, и я показал сыну жестом, что хочу выйти на воздух. Пробираясь сквозь толпу, я заметил Кевина

Абеля. Попытка незаметно миновать его закончилась неудачей. Кевин, извинившись перед двумя дамами

бальзаковского возраста, стал пробираться вслед за мной к выходу.

– Дэн! – услышал я дружелюбный крик за спиной, вынуждающий остановиться и оглянуться. —

Давно не виделись!

– Привет, Кевин, – я попытался изобразить ответную радость.

Лет тридцать назад один знакомый пригласил меня на экзотическую рыбалку на акул в Карибском

море у берегов Доминиканы. Это была компания любителей острых ощущений. Именно там я и сдружился с

Кевином. У нас обнаружилось с ним много общего: мы любили один сорт сигар и виски, имели лабрадоров

и, даже знакомясь с компанией девушек, обязательно западали на одну и ту же. Вот только та девушка, как

правило, отдавала предпочтение Абелю. Не удивительно, ведь он был весельчак и балагур с масляным

взглядом и пошлой улыбкой, обнажающей безупречные зубы. Холеный, с живыми дерзкими глазами и

излишне энергичными движениями, Кевин в те годы был взбалмошный, властный и утонченный.

Моя вторая жена была лучшей подругой супруги Кевина. После нашего развода она продолжала часто

бывать в их доме, что отбило всякое желание навещать старого приятеля, и наша дружба как-то незаметно

сошла на нет.

Годы сделали некогда поджарого Кевина похожим на паука с большим животом и тоненькими

ножками. Нездоровый румянец на отвисших щеках выдавал проблемы с сердцем. Я успел отметить, что под

гнетом лишнего веса его вертлявая походка ничуть не изменилась.

– Позволь поздравить! Такое открытие мир давно ждал! Это же просто прорыв в области медицины!

Нобелевская премия обеспечена! – восклицал он, не давая мне вставить слова.

Абель был младше всего на пару лет, поэтому радость его была в высшей мере искренней. Когда

возгласы закончились, я сухо, но вежливо ответил:

– Не спеши с поздравлениями, на человеке такие операции еще ни разу не проводились.

Он заговорщицки подмигнул и, понизив голос, слегка наклонился к моему уху:

– Только не говори, что ты ложишься под нож, не узнав толком, как это работает! Наверняка, не один

бомж уже испытал это на своей шкуре?

– Кевин, я не провожу опыты на людях, – стиснув зубы, выдавил я, едва сдерживаясь, чтобы не

ответить грубо.

– Да ладно, не злись. Кстати, звонил тебе раз десять, почему ты не отвечаешь старым друзьям, а?

Забыл, как мы весело проводили время? – он обнял меня, изо всех сил пытаясь расположить к себе. —

Помнишь, как я помогал тебе обхаживать Элизабет?! Старина, а пойдем выпьем чего-нибудь!

– К сожалению, не пью, врачи запретили, – вежливо отказался я, убирая его руку со своего плеча.

– Уже готовишься к операции? – оживился Кевин, его и без того огромные навыкат глаза стали еще

больше, они возбужденно бегали, фокусируясь то на моем левом глазу, то на правом. – Когда? Дэн, ты

можешь быть уверен, я умею держать язык за зубами.

Я чувствовал, что теряю терпение:

– Пока ищем подходящего донора. Слушай, давай заеду к тебе на неделе, посидим, вспомним

былое, – пошел на хитрость я, готовый на все, лишь бы прекратить это навязчивое общение. – Мне надо

срочно найти Джима, – я изобразил обеспокоенность на лице и направился в зал.

– Завтра позвоню! – поспешно крикнул мне вслед Кевин.

– Ага, звони, – тихо огрызнулся я, злорадно улыбаясь сам себе. Уже два дня я отвечал на звонки

лишь узкого круга людей.

Вырвавшись из цепких рук бывшего друга, я направился к Джиму, который возле окна оживленно

беседовал с Ричардом Броуди, самым скандально известным миллиардером нашего города. Бежевый

костюм переливался дорогой тканью на его статной фигуре. Светская хроника пестрила новостями о его

новых пассиях, яхтах, дорогих антикварных вещах, скупаемых на ведущих аукционах мира, самой большой

коллекции авто в Бостоне и прочих атрибутах роскошной жизни. Он был красив, достаточно молод и не в

меру амбициозен. «Странно, не знал, что Джим с ним знаком», – промелькнуло у меня в голове. Лично я не

имел чести быть ему представленным. Броуди отличался просто мистическим нюхом на деньги, поэтому

всегда появлялся в нужном месте и в нужное время. Он был богаче меня раза в четыре, имея бизнес

различного уровня практически во всех сферах. Еще Броуди славился на весь город тем, что устраивал в

своем загородном доме вечеринки с развлечениями, достойными самого Нерона.

Джим заметил меня и радостно помахал рукой, приглашая подойти.

– А вот и наш герой, – демонстрируя безупречную работу дантиста, протянул руку Броуди, блеснув

запонкой из белого золота с синей эмалью. – Ричард Броуди. Мы, кажется, не знакомы?

– Дэн Харт, – ответил я, пожимая протянутую по-мужски сильную руку.

– Ричард приглашает нас к себе в загородный дом посмотреть на скакуна, которого доставили на

днях из Саудовской Аравии, – восторженно сообщил мне сын.

– Мистер Харт, такого красавца вы еще не видели. Я его купил за шесть миллионов, но он стоит не

меньше десяти! Это египетская разновидность чистокровного арабского скакуна. У него изящная лебединая

шея, длинные ноги. Да что я рассказываю, вы скоро сами всё увидите, – уверенно заявил Броуди.

«Ах ты, сукин сын! Ты же предсказуем, как стрелки часов! Все эти годы меня даже не замечал, а

сейчас соловьем заливаешься, набиваясь в приятели. Никак наживу почуял!» – я читал его, как книгу.

– Мистер Броуди, давайте представим, что я посетил ваш замечательный дом, по достоинству

оценил конюшни, и вот мы сидим у камина за бокалом виски. Обстановка располагает к доверительной

беседе, и тут вы мне говорите… – я замолчал, интонацией незавершенного предложения предлагая

Ричарду закончить фразу.

Броуди, слегка растерявшись, перевел вопросительный взгляд на Джима, но тот, тоже не до конца

поняв мою игру, только удивленно приподнял брови. Ричард опять посмотрел на меня:

– Я не совсем вас понял.

– Мистер Броуди, я старая ондатра, повидавшая многое на своем веку, именно поэтому я ни на

секунду не поверил в искренность предлагаемой вами дружбы. Чтобы сэкономить наше время, предлагаю

перейти сразу к делу. Что вам от меня нужно? – и невозмутимо посмотрел ему в глаза.

– Да уж. В прямолинейности вам не откажешь, – сконфуженно усмехнулся Броуди. – Что ж,

хотелось бы стать компаньоном, естественно на максимально выгодных условиях для вас. Вы же сами

понимаете, что нащупали золотое дно и можете установить любую цену за пересадку мозга, даже несколько

миллиардов долларов, ведь желающие всё равно будут занимать очередь. Я же готов взять на себя

строительство клиник по самым современным технологиям и подготовку специалистов.

Он заметно нервничал. Еще бы, протиснуться в бизнес, который может сделать его самым богатым

человеком планеты, – это мечта любого!

– Мистер Броуди, к чему делить шкуру неубитого медведя? – я попытался за усмешкой скрыть

неприязнь, которую у меня вызывал этот тип. – В мои планы не входит делать на этом какой-либо бизнес. К

тому же на человеке такая операция не была проведена еще ни разу. Поэтому предлагаю закончить

разговор. Всего доброго, мистер Броуди.

И повернувшись к сыну, категорично сообщил:

– Я возвращаюсь домой!

В глазах Броуди мелькнул опасный огонек. Он помрачнел, но быстро справился с эмоциями и с

богемной небрежностью бросил:

– Жаль!

Направляясь к выходу, я чувствовал на своем затылке полный ненависти взгляд Броуди, и успел

расслышать, как Джим извинился за мое некорректное поведение, объяснив это плохим самочувствием, и

поспешил за мной.

– Зачем ты перед ним извинялся?! Он же циничный беспринципный человек! Такой мать продаст,

если предложат подходящую цену! – негодовал я. – Визит сюда был явной ошибкой!

– Пап, я с тобой поеду. Знаешь, ты мог бы более лояльно себя вести. Не мне тебе рассказывать о

репутации Броуди. С ним лучше дружить, – Джим был обеспокоен не на шутку.

– Знаю! – в сердцах вскрикнул я. – Этот вряд ли отступит!

Мы подошли к машине:

– Может, останешься? – спросил я Джима, садясь на заднее сиденье.

– Нет. Сейчас, только попрощаюсь с Шоном.

Сын быстрым шагом направился обратно.

Я закрыл дверь, и музыка перестала вторгаться в пространство салона. Усталость навалилась на мои и

без того опущенные плечи. Хотелось домой, надеть свой любимый халат, тапочки и, удобно устроившись,

просматривать вечернюю сводку по акциям. Вспомнилось лицо Броуди: желваки так и ходили у него под

кожей, он был просто взбешен моим отказом. Не было сомнения, что это не последний наш разговор. В

груди разливался неприятный холодок предчувствия. Люди Броуди наверняка уже ищут мою лабораторию,

надо предупредить Тома. Я обратился к водителю:

– Рик, я могу тебя попросить об одной услуге личного характера?

– Конечно, мистер Харт, – улыбнулся Рик, глядя на меня через зеркало заднего вида.

– Купи завтра новую сим-карту на имя твоей мамы. Обещаю, ей это никак не навредит, – поспешно

заверил его я, увидев, как улыбка покидает его лицо.

Парень работал у меня уже пятый год, мы отлично ладили, поэтому, я не задумываясь, обратился к

нему с этой просьбой. Банальная прослушка телефона могла поставить под удар людей, работающих на

меня. Я протянул ему три сотни долларов:

– Кстати, как ее фиалки?

В память о маме, которая очень любила цветы, я построил оранжерею. Мать Рика разводила фиалки,

о чем он однажды выболтал мне, когда в очередной раз возил в оранжерею. Осенью мне довелось

побывать в Тулузе на фестивале фиалок, где я приобрел очень редкий сорт, не распространенный у нас в

Америке, и несколько листовых черенков презентовал Рику для его мамы.

– Вот-вот расцветут, – благодарно улыбнулся парень, принимая купюры.

– Ха, мои зацвели еще на той неделе! – победно воскликнул я.

Вернулся Джим, и машина тронулась с места. Возвращались молча. Темно-абрикосовый закат

заглядывал в окна машины. Пробки на мосту исчезли. Обсуждать при водителе возможные последствия от

знакомства с Броуди не хотелось.

Ричарду Броуди было слегка за сорок, тем не менее он считался одним из самых влиятельных людей

в городе. Амбициозный, неизменно остроумный, он предпочитал общаться с людьми с легкой

небрежностью манер и показной светской пресыщенностью. Его уважали, а чаще попросту боялись. Этот

человек имел связи во всех структурах государственной власти. Я бы сравнил его с питоном. Вальяжная

манера передвигаться, огромные светло-карие, почти желтые глаза жгли собеседника своей

пронзительностью. Черные сияющие блеском волосы зачесаны назад, смуглая оливковая кожа, хищный нос,

мясистые излишне алые губы, красивая линия скул. Упрямо выступающий вперед подбородок еще больше

подчеркивал его высокомерие. Если Ричард Броуди кого-то назначал в друзья, то это не обсуждалось с

«другом». Он обвивал несчастного своим вниманием и контролем. От него не уходили женщины, он сам

оставлял их. Ходили слухи, что Броуди был способен нагнать страх на человека одним своим рукопожатием.

Я перевел взгляд на сына. Судя по хмуро сдвинутым бровям, Джим, как и я, был погружен в бездну

навалившейся проблемы. Я тоже не мог изменить ход своих мыслей. Все они были связаны с

криминальными эпизодами из жизни Броуди, из которых, впрочем, ему всегда удавалось выйти сухим.

Броуди попал на этот праздник жизни через черный вход. Ходили слухи, что он раздобыл компромат на

некоего Эшли Хатсона, и тот был вынужден взять его в компаньоны на невыгодных для себя условиях. В то

время Броуди не был богат и славился лишь дружбой с некоторыми авторитетами преступного мира

Массачусетса. Через полгода компаньон упал за борт яхты и утонул, а Броуди возглавил фирму Хатсона. В

течение следующих тринадцати лет еще четыре его компаньона, находясь в полном здравии, погибали в

результате несчастных случаев. И каждый раз бизнес погибшего по завещанию переходил в собственность

Броуди. Были и другие некрасивые истории, относительно недавно я что-то слышал о фиктивном трасте, уже

не вспомню подробностей.

Я тяжело вздохнул. Итак, запущенный механизм событий пришел в движение. Я должен был

просчитать последствия своего заявления, но не сделал этого!

Мы вернулись домой.

Уже в холле сын нарушил молчание:

– Разожгу камин, спускайся, если не очень устал. Я привез отличный «Шато Петрюс» восемьдесят

девятого года.

Подавленно кивнув, я направился к лифту. Облачившись в вожделенный шелковый халат и тапочки, я

прошел в кабинет и устроился в кресле. Посидев пару минут в темноте, все же включил компьютер.

Процессор слегка зашумел, и мягкий свет монитора наполнил комнату привычным голубым мерцанием. Вот

уже много лет я каждое утро и вечер просматриваю присланные управляющим биржевые сводки,

анализирую и, сделав необходимые пометки о продаже или покупке, отправляю сообщение обратно.

Итон Лоукридж – мой управляющий в корпорации «Харт Индастриз». За двенадцать лет, которые он

проработал у меня, я ни разу не пожалел о том, что когда то принял его на должность рядового менеджера.

Коренной американец, высокий, чуть сутулый, с глубоко посаженными серыми глазами, которые толстые

линзы очков безжалостно уменьшали в размере. Прямоугольное лицо с крепкой квадратной челюстью,

выпирающей вперед, словно чуть выдвинутый нижний ящик комода. Он отличался пунктуальностью,

исполнительностью, однако при этом всегда высказывал свою точку зрения, даже если она кардинально не

совпадала с моей. За это я его уважал и, невзирая на достаточно молодой возраст, в тридцать два года

назначил главой корпорации.

Акции «Харт Индастриз» за сегодняшний день поднялись на один пункт. Что ж! Неплохо.

Следующее письмо было от Тома. «Странно, он не говорил, что собирается что-то отправить», –

подумал я и поспешно кликнул по ярлыку. В письме оказалась всего одна строчка: «Возможно, тебе будет

интересно взглянуть на нее».

В приложении оказалась фотография мексиканки. Я непроизвольно подался вперед, пытаясь

всмотреться в ее лицо. С экрана на меня смотрела девушка, достаточно милая, но точно не красавица. Она

сидела на берегу моря в шортах и майке. Широкие скулы, густые брови, смущенная улыбка, полное

отсутствие косметики, спортивная фигура, на вид не более двадцати семи лет.

Я снял очки и не спеша растер пальцами канавки, оставленные дужками на висках. Откинулся на

спинку кресла. Тревожные мысли надвигались новой волной. Воображение подменяло реальность: я видел,

как эта девушка сидит в моем кресле и просматривает мою почту, потом отдает какие-то распоряжения

Патрику, едет на совет директоров. Бред какой-то! Я тряхнул головой, прогоняя видение, и враждебно

уставился на фотографию.

Почувствовав нарастающее волнение, уже привычным жестом закинул в рот таблетку и запил водой

из стоящего рядом графина. Взгляд упал на часы, показывающие двадцать один пятнадцать. Я вспомнил, что

Джим ждет в зале; бокал хорошего вина сейчас бы точно не помешал.

После того как суровый диагноз разлучил меня с «Макалланом», я чувствовал себя глубоко

несчастным и обделенным. Дворецкий умудрялся находить все мои самые изощренные тайники с

фляжками, а Фредриксон стыдил словно подростка, таскающего у отца сигареты. Было решено смириться,

что абсолютно не мешало мне выпить с гостями или же в ресторане. Впрочем, из дома я выбирался крайне

редко, да и визитеры беспокоили меня не часто.

Я выключил компьютер и направился вниз.

Войдя в каминный зал, который выполнял также роль гостиной в доме, я услышал нежное щебетание

Анжелики. Джим разговаривал по Скайпу с женой и дочкой. Винчи тоже был здесь. Не поднимая головы, он,

в знак приветствия, постучал хвостом по паркету. Я заглянул в экран ноутбука и, улыбнувшись, подмигнул

Натали и Анжелике.

Джим поздно сделал меня дедом. Поиск идеальной женщины затянулся на целых двадцать лет, но

ожидание того стоило. Натали была замечательная мать, хозяйка и жена. Гибкая, длинная, как норка, с

русыми волосами и прекрасными голубыми глазами. Они познакомились в социальных сетях. Красивая,

добрая, начитанная девушка жила во Франции и сразу покорила сердце моего сына.

Она родилась в Марселе в семье фармацевта и преподавателя танцев. Девочка исколесила весь мир с

детским танцевальным коллективом, руководителем которого являлась ее мама. Увидев ее впервые, я был

очарован величественной грацией, подчеркнутой крепдешиновым серо-голубым платьем, струящимся

вдоль бедер. Она не разбрасывалась эмоциями, скорее бережно хранила их для нужного случая. Мне

импонировала ее манера как-то заминать улыбку, от чего всё лицо словно светилось изнутри.

Натали была журналистка, вела свой блог, писала рассказы. Иногда она словно смотрела в себя и

грустила от увиденного там. Впрочем, творческие личности часто обладают именно таким взглядом. Еще

она прекрасно готовила и варила дивный глинтвейн по саксонскому рецепту своей бабушки. Натали часто

уходила в литературные «запои», презирала беллетристику и была болезненно чувствительна к чужим

несчастьям. Она регулярно принимала участие в волонтерских движениях экологов Бостона. А как невестка

смотрела на Джима! Каждый мужчина мечтает, чтобы его любимая женщина смотрела на него именно так

– нежно, преданно и восхищенно.

До рождения Анжелики она работала в каком-то женском журнале, но последние шесть лет писала

сценарии детских передач для местного телевизионного канала, а всё свободное время посвящала семье и

тренировкам дочери.

– Почему моя маленькая принцесса еще не спит? – с наигранной строгостью спросил я. – Добрый

вечер, Натали! Ничего, что я вашего папу задерживаю здесь?

– Добрый вечер, мистер Харт. Обещайте, что это ненадолго, мы тоже по нему очень соскучились, – с

нежностью в голосе произнесла Натали, с грацией, присущей балерине, восседая на диване.

– Обещаю. Может, заедете завтра или в выходные? – предложил я.

– Мы бы с радостью, но у Анжелики сейчас тренировки каждый день, скоро уже соревнования, —

виновато вздохнула Натали.

– Дедушка, а Томас тоже едет, – с сияющими от счастья глазами сообщила мне Анжелика,

заговорщицки понизив голос. Русые волосы с выгоревшими прядями закрывали ее плечи и спину густым

струящимся потоком. Легкие волны от расплетенных кос придавали внучке сходство с маленькой

принцессой. Именно так я ее всегда и называл. Голубые глаза, словно васильки, сияли синевой на загорелом

личике. Выцветшие на солнце ресницы пушистыми лучиками окаймляли ее лукаво прищуренные глаза.

Анжелика уже три года занималась фигурным катанием и показывала высокие для ее возраста результаты.

– Так, кто такой Томас и почему дед его знает, а я о нем впервые слышу? – нарочито хмуря брови,

возмутился Джим.

– Ну, не буду же я тебе такие серьезные вещи по Скайпу рассказывать, вот приедешь и всё узнаешь,

– нравоучительным тоном объяснила девочка.

Мы с Джимом и Натали засмеялись. Для своих шести лет Анжелика была не по годам рассудительна.

– Всё, малыш, тебе пора в постель, завтра рано вставать. Целую вас, мои девочки! – Джим послал

воздушный поцелуй в сторону монитора.

– Спокойной ночи, мои родные, – улыбнулся я.

– Спокойной ночи, – Анжелика наклонилась и поцеловала экран компьютера.

– Пока, – помахала рукой Натали.

Послышался булькающий звук – и изображение исчезло. Я всё еще продолжал улыбаться, находясь

под впечатлением от общения с моей принцессой. Казалось, совсем недавно и Джесика была такой же

маленькой, нежной и чистой, как ангелочек. Я потворствовал всем ее капризам. Джиму повезло меньше: его

детство пришлось на тот период времени, когда наша семья имела средний достаток. Это позволило

сформировать в нем сильную личность, способную проявить упорство и терпение для достижения

поставленной цели и ценить чужой труд. С десяти лет сын каждые каникулы подрабатывал на автомойке, и,

даже когда я стал зарабатывать более чем достаточно, он продолжал сам обеспечивать свои карманные

расходы.

– Пап, держи, – вернул из воспоминаний приятный баритон сына.

Он протянул мне бокал красного вина.

С удовольствием пригубив этот божественный напиток и наслаждаясь его послевкусием, я замер,

глядя на языки пламени, облизывающие белый мрамор камина. Сделав еще глоток, я, хрустя коленями,

опустился в мягкое кресло. Джим сидел в кресле напротив. Мы молча смотрели на огонь и слушали, как

мотыльки, летящие на свет наших окон, не щадя себя, бьются о стекла. Где-то в саду надрывался сверчок,

исполняя свой из века в век неизменный репертуар. Хайаннис погрузился в сонную тишину, нарушаемую

редкими гудками барж и рыболовецких суден, спешащих в Бостонский порт на ночлег. Сквозь огромные

панорамные окна гостиной за нами наблюдала темнота.

Я первый нарушил тишину:

– Я подписал завещание. Тридцать процентов получит Джес, остальное – ты, с условием, что

ежемесячно будешь перечислять на ее банковский счет по пятьдесят тысяч, не более! – и, зная способность

дочери выпрашивать деньги, сделал акцент на конце предложения. – Только умоляю тебя, не поддавайся

на ее слезы и уговоры. Я, конечно же, люблю Джесику, но она совершенно не умеет распоряжаться своим

бюджетом.

– Пап, ты к чему сейчас затеял этот разговор? – настороженно спросил Джим.

– Рано или поздно нам бы пришлось это обсудить, – пожал плечами я.

Готовясь к разговору, я попытался оградить себя от эмоций и сухо изложить суть завещания, словно

имею к нему лишь косвенное отношение.

– И еще, если операция пройдет неудачно, то решай сам, продолжать лаборатории работать или

закрывать ее. Посоветуйся с Томом и Георгом, как лучше поступить.

Джим слушал, облокотившись на кресло, не отводя от меня внимательных настороженных глаз. В

комнате вновь повисла неловкая тишина. Мы не обмолвились о Броуди ни словом, но, казалось, имя его

вот-вот само проступит на стене гостиной, как буквы библейского пророчества на пиру обреченного царя

Валтасара.

– Сейчас я понимаю, что поспешил, предав гласности наше открытие. Нужно было просто записать

видеообращение, в котором всё объяснить, – с нескрываемой досадой произнес я.

Мои побелевшие пальцы нервно сжимали ножку бокала. Сделав очередной глоток «Шато», я

заставил себя немного успокоиться. Джим молчал, сверля меня испытующим пристальным взглядом. Было

заметно, что такое поведение его насторожило и сейчас он пытается понять, к чему этот разговор.

– С завтрашнего дня нужно прекратить все телефонные разговоры, касающиеся операции, —

продолжил я. – Уверен, что Броуди установит прослушку, если уже это не сделал. У меня будет новый номер

для связи с лабораторией.

– Пап, я тут подумал… может, стоит согласиться на предложение Броуди? Рано или поздно

трансплантацию мозга коммерциализируют. Так почему бы тебе не сделать это первым?

– Джим, если бы предложение исходило от кого-то другого, я подумал бы над этим. Но брать в

партнеры Броуди! Это самоубийство! Он уберет меня сразу, как только я перестану быть ему полезен! А

после, если понадобится, истребит весь наш род, чтобы избавиться от возможных наследников в столь

прибыльном бизнесе.

– Пожалуй, ты прав. Он хитер и изворотлив, как банда чертей, – в сердцах подтвердил Джим. – Мы

в безвыходном положении! И соглашаться нельзя, и отказа он не потерпит.

– Пора спать, утром приедет Роберт, не хочу заставлять его ждать, – сказал я, допивая вино. —

Замечательный напиток, жаль, что не вдохновляет так, как «Макаллан», – грустно констатировал я,

возвращая пустой бокал на стол.

Поднявшись к себе, я еще долго лежал, глядя в темноту, пытаясь обуздать нескончаемую цепочку

мрачных мыслей. Мне пришлось долго ворочаться, выбирая удобное положение. На правом боку я не мог

лежать долго, потому что начинала болезненно ныть печень, а на левом – не позволяло спать больное

сердце, которое под тяжестью тела трепыхалось, словно птица, пойманная в силок. Чаще всего я спал

полусидя. Лишь такое положение позволяло избежать одышки.

Сон никак не шел. Мысли темной массой копошились внутри черепа. Они, как назойливые тараканы,

разбегались, стоило лишь открыть глаза. Но, как только усталые веки смыкались вновь, они выползали из

потайных уголков сознания и мельтешили снова и снова, рисуя образ то Броуди, то мексиканки. Наконец,

усталость взяла верх, и я погрузился в чуткую поверхностную дремоту, в которой незнакомая старуха-

мексиканка кормила меня тортильей с гуакамоле, беспрестанно бормоча молитву, а я ел и ел. Вдруг взгляд

мой упал на руки, сжимающие лепешку, и я, охваченный ужасом, вскрикнул противным фальцетом: мои

длинные ногти были покрыты ярко-красным лаком. Старуха же засмеялась, ее тело сотрясал какой-то

демонический хохот, она запрокинула голову так, что не было видно ее испещренного морщинами смуглого

лица. Хохот становился все громче, на моих глазах она медленно превращалась в Броуди. И вот уже он

хохочет мне прямо в лицо, слегка подавшись всем телом вперед. Затем резко замолкает. Лицо его

приобретает зловещее выражение, глаза источают ненависть, он поднимается из кресла, и я вижу,

насколько он огромен. В ужасе я задираю голову вверх и понимаю, что превращаюсь в гнома, а Броуди,

напротив, продолжает расти, нависая надо мной угрожающей глыбой. Лишь под утро мне удалось забыться

глубоким долгожданным сном.

Меня разбудил будильник. Сквозь закрытые веки я ощутил солнечный свет, радостно

расположившийся в моей спальне. Щуря глаза, я бросил враждебный взгляд на часы и отключил сигнал

звонка. Хотелось натянуть одеяло на голову и предаться дремоте, но чувство уважения к Фредриксону

заставило вдеть ноги в тапки и идти пропускать через себя наступивший день.

Утро обещало быть жарким и безветренным, а следовательно, полдень принесет зной и ленивое

томление. Я надел приготовленную домработницей Августиной свежую льняную белую рубашку с коротким

рукавом и такие же брюки, завершив образ бежевыми замшевыми мокасинами на босую ногу.

Как всегда, завтракая на террасе, проглотил ненавистную овсянку и апельсиновый сок, хотя организм

требовал яичницу с беконом, сигару и кофе. Даниэла была в сговоре с Робертом и добросовестно

выполняла все его рекомендации относительно моего меню. Правда, это не мешало мне навещать

холодильник в ночные часы.

Позвонил Фредриксон и предупредил, что опоздает. Я чертыхнулся, жалея, что не задержался в

постели, и отправился в кабинет проверить почту. Ответив на письма и подписав документы, привезенные

вчера вечером курьером из корпорации, я уже собрался было спуститься на террасу. Но тут в дверь робко

постучали.

– Войдите, – крикнул я, чтоб стоявший за дверью мог расслышать.

Массивная дубовая дверь осторожно открылась, и на пороге появился Рик. Он смущенно

переминался с ноги на ногу. Затем, преодолев робость, делая широкие шаги, словно желая оставить на полу

как можно меньше следов, парень пересек кабинет и остановился возле стола.

– Доброе утро, мистер Харт. Вот, я купил то, что вы просили, – протянул он запечатанную в конверт

сим-карту.

– Привет, Рик. Спасибо, ты меня очень выручил, – я подошел к парню и благодарно пожал его

молодую сильную руку.

Зазвонил телефон. Рик тактично поспешил удалиться. По внутренней линии Майкл сообщил, что

подъехал Роберт.

Я спустился в холл. Фредриксон был, как всегда, в тщательно отутюженных брюках и рубашке в

голубых тонах, лишь ради жаркого дня он сделал исключение, не надев галстук и пиджак. Маленький,

субтильный, но при этом невероятно проницательный и талантливый последователь Гиппократа. Внешне он

напоминал рыбу. Узкое лицо, круглые глаза с отвисшими нижними веками, взирающие на мир через

круглую оправу очков, и маленькие пухлые губы. Лоб его покрывала испарина, он извлек носовой платок из

кармана брюк и, вытирая лицо и лысую голову, извинился:

– Привет, Дэн! Такая жара, похоже, все горожане решили пережить ее на Кейпе. Пришлось сорок

минут стоять перед мостом, вот и задержался.

– Пустяки, Роберт, – вяло пожимая его узкую ладонь, успокоил я. – Мой пульс за сорок минут

нисколько не изменился.

Мы прошли на террасу и расположились в тени на мягком угловом диване. Роберт неодобрительно

рассматривал мои воспаленные от бессонной ночи веки. Затем достал из чемоданчика стетоскоп, тонометр

и привычным жестом, положив большой палец на внутреннюю часть запястья, стал слушать пульс. Закончив

осмотр, он, задумчиво складывая приборы, спросил:

– Как ты сегодня спал?

– Плохо спал, – откровенно признался я, – бессонница изводит.

– Может, назначить легкое снотворное? Твой организм должен отдыхать не менее десяти часов в

сутки, – нравоучительным тоном изрек доктор.

– Давай. Сам уже об этом давно думаю, – согласился я.

Роберт достал блокнот и размашистым почерком выписал рецепт. Вырвав заполненную страницу, он

протянул ее со словами:

– Завтра улетаю на конференцию в Нью-Йорк, но буду на связи, если что – звони.

Мы выпили по кружке зеленого чая со льдом, обсудили последние городские новости, и Фредриксон

уехал. Я же традиционно принялся просматривать свежую прессу, предусмотрительно оставленную

Патриком на краю стола.

На террасу забежал мокрый Винчи. Он демонстративно отряхнулся, на секунду создав вокруг себя

облако брызг. Собаки умеют это делать по-особенному, начиная от головы волнообразно движения

переходят к задним лапам. Следом вошел Джим в мокрых шортах, с полотенцем, перекинутым через шею.

Он выглядел как счастливый подросток, первый раз прыгнувший с трамплина, возбужденный и энергичный.

– Устроил сейчас заплыв до каменной гряды. Ты не поверишь: уложился в девять с половиной минут!

Это мой рекорд шестилетней давности! – вытирая мокрые волосы полотенцем, делился своим восторгом

Джим.

– Молодец, – от души порадовался я за сына, – это всё благодаря твоим ежедневным тренировкам.

Протянув сыну блокнотный лист, на котором был номер телефона, купленного утром Риком, я

пояснил:

– Это секретный номер, его будут знать только сотрудники лаборатории, Том и ты. Со своего

телефона на него не звони, думаю, Броуди твой номер тоже может прослушивать. В общем, будь начеку, —

предупредил сына.

– Понял, отец, – кивнул Джим и взглянул на наручные часы. Они показывали начало двенадцатого.

– У меня назначена встреча в Даксбери. Пожалуй, пора собираться, – сказал Джим, покидая

террасу.

И уже через плечо бросил:

– Передавай привет Кэрол.

«Ах, да! Кэрол!» – я перевел взгляд на часы. До встречи оставался почти час. Солнечные лучи,

прогнав тень, незаметно перебрались на диван, претендуя на мое место. Нестерпимо захотелось закатать

брюки и пройтись по воде вдоль береговой линии.

Я нажал на кнопку звонка, расположенную на стене рядом с диваном, через минуту на террасе

появился дворецкий.

– Я спущусь к океану. Когда подъедет мисс Новак, позвони, сотовый будет при мне, – предупредил я

его.

Затем, взяв со стола выписанный Фредриксоном рецепт, протянул его Патрику:

– И еще, нужно в аптеке купить вот этот препарат.

Дворецкий принял его, молча кивнул и удалился.

Спустившись к океану, который находился всего в сорока метрах от дома, я снял мокасины, чувствуя,

как песок приятно греет, но не обжигает ступни. Августовское полуденное солнце еще не вошло в зенит, но я

всё же счел нужным надеть красную бейсболку с логотипом «Boston Red Sox» и солнцезащитные очки. До

колена подвернув брюки, я по щиколотку вошел в воду, немного постоял и, отдавшись на милость легкому

бризу, не спеша направился вдоль берега.

Винчи, визгливо тявкая, распугивал чаек, которые собирали выброшенных волной на берег

моллюсков. Пес не меньше меня любил такие прогулки вдоль океана. Периодически он что-то находил и

зарывал в укромном месте. Я с улыбкой наблюдал за его занятием и терпеливо ждал, когда он закончит.

Винчи… Я назвал его в честь Леонардо да Винчи за не по-собачьи умные глаза. Семь лет назад осенью

я приехал на кладбище к могиле Хелен. Это была очередная годовщина дня ее смерти. Моросил дождь.

Возле плиты со свежей могилой я увидел Винчи. Беспородный рыжий пес лежал на земле. Он был мокрый,

его била крупная дрожь. Я присел возле него и протянул руку. Пес поднял на меня полные слез глаза.

Никогда прежде не видел, как плачут собаки. А он плакал. Я заговорил с ним. Он внимательно слушал мой

рассказ о Хелен, о моем одиночестве и о том, как мне нужен друг, такой вот, как он, друг. Пес позволил себя

погладить. Я обратил внимание на его впалый живот. Он явно голодал уже не один день. Я позвонил

водителю и попросил купить пару гамбургеров и принести мне. Прошло минут пятнадцать, а я всё говорил и

говорил, перебирая пальцами шерсть животного. Ноги мои затекли, колени ныли.

Наконец, еда была доставлена и пес с жадностью всё проглотил. Пока он ел, я прочел надпись на

плите. Хозяином собаки оказалась пожилая дама, по всей видимости одинокая, если после ее смерти о

собаке оказалось некому заботиться. Я позвал пса с собой, и он, поверив мне, последовал за мной.

Ткнувшись холодным мокрым носом в руку, Винчи вернул меня из воспоминаний. И мы последовали

дальше.

Вода всегда манила меня к себе, и если бы не мои математические способности, обрекающие на

участь конторской крысы, то, без всякого сомнения, я бы связал свою профессиональную деятельность с

океаном. Вероятно, отцовская мечта передалась мне на генном уровне.

Ступни утопали в песке. Каждая клеточка кожи радовалась прохладным объятиям Атлантического

океана. Легкая рябь на воде сопровождалась кротким шорохом камней, трущихся друг о друга под шипение

кромки тающей пены. Я наслаждался этим пьянящим состоянием умиротворения. Первые минуты голова

была свободна от каких-либо мыслей, потом промелькнуло, что, возможно, последний раз вот так бреду,

рассекая ногами воду, и радуюсь гармонии в душе, что все мои близкие живы и здоровы и я тоже пока жив.

Жив! Как мало, оказывается, надо для счастья: просто понимать, что наступил новый день, а ты по-

прежнему жив! Глупец, я так спешил жить! В детстве ставил своей целью быстрей вырасти и обрести

независимость в принятии решений; в зрелом возрасте хотелось, чтоб хмурый дождливый день поскорее

закончился. А сейчас одно желание – чтоб в груди раздавался равномерный доверительный стук сердца.

Я устремил свой взгляд вдаль, туда, где белые песчаные дюны встречались с куполом неба. Я любил

Бостон с его благородным величием, но Хайаннис я просто обожал! Здесь всё живет в ином неспешном,

размеренном ритме. Цветущие в мае дюны, заросли вереска, луговые топи, гнезда чаек в траве, стаи

мигрирующих птиц – всё это наполняет бытие Кейп-Кода невероятным умиротворением. А какие в этих

местах туманы! Их белизне может позавидовать даже Антарктида со своими чистыми снегами.

Я научился чувствовать все оттенки Атлантического океана. От серо-зеленых в зимние морозы до

черной пучины во время шторма, когда каскады осатаневших волн, словно ружейные залпы, палят по

берегу. В такие минуты чувствуешь невольное волнение, передаваемое душе самой природой. Нет, оно не

пугает. Оно вызывает благоговейный пиетет к его силе.

Я часто разговариваю с океаном. Посылаю ему мысленно или же вслух, не важно как, свой вопрос. И

волны шепчут мне ответ. Нужно лишь набраться терпения и ждать. Спустя какое-то время обертон

отрывистых всплесков позволит уловить шепот, который доносит стихия.

Вдали на черном камне, торчащем из воды, я заметил орла. Раскинув широко крылья, словно на

гербе Америки, он сушил их после удачной охоты на рыбу. Крупная птица с темно-коричневым туловищем и

абсолютно белым хвостом, шеей и головой. Этого орла мне доводилось часто видеть на побережье во

время утренних прогулок. Он наводил страх на местных куликов и чаек. Почему-то на ум опять пришел

Броуди. Я тяжело вздохнул.

Погрузившись в свои гнетущие мысли, я не заметил, как добрел до скал, находящихся в двух

километрах от моего дома. Я повернулся, чтобы поспешить обратно, на ходу вынимая телефон из кармана

брюк. Входящих вызовов не было. Я вернул его обратно и устремил взор вперед. Навстречу мне двигалась

женская стройная фигурка в белом, с длинными светло-русыми волосами, игриво перебираемыми ветром.

Она была примерно в полукилометре, и я не мог различить ее лица, но стать, изящный изгиб спины

выдавали в ней Кэрол.

Улыбаясь, мы шли навстречу друг другу, и, когда до Кэрол оставалось чуть больше пяти метров, я

подал голос:

– Это вы, Кэрол! – с наигранным облегчением воскликнул я. – А я уж подумал, что настал мой час и

ангел спустился за мной с небес.

Девушка, действительно, очень напоминала ангела. Солнце платиной отражалось от ее пшеничных

волос. Светлые хлопковые брюки плотно облегали длинные ноги, а белая шелковая блузка трепетала вокруг

тонких рук и талии. Я обратил внимание, что Кэрол не надела бюстгальтер: нашитые на уровне груди

карманы блузки не могли скрыть слегка выступающие сквозь ткань соски.

– Добрый день, мистер Харт, – улыбнулась девушка, щурясь сквозь коричневые стекла очков, –

далековато вы забрались.

– Здравствуйте, Кэрол, – ответил я, – только не подумайте, что пытался от вас сбежать.

– У вас бы это и не получилось. Я быстро бегаю, – уверенно парировала девушка.

– Даже не сомневаюсь в этом.

Мы шли рядом. Обращаясь к ней, мне приходилось неловко задирать голову вверх: Кэрол была на

полголовы выше. Не могу сказать, что я совсем уж маленького роста. В молодости моя макушка достигала

уровня ста семидесяти сантиметров. Однако годы, проведенные за чтением книг, согнули мою спину так, что

сейчас держать ее ровной уже не представлялось возможным. И всё же я периодически делал попытки.

– Расскажите немного о себе. Новак – это же польская фамилия? – поинтересовался я скорее для

поддержания беседы, и так зная ответ на этот вопрос.

– Да, я родилась в Польше, в маленьком городке Влощова, и жила там до двенадцати лет.

– У вас совсем нет акцента, присущего иностранцам.

– Акцент был, да еще какой! В университете пришлось много работать над артикуляцией и

дополнительно заниматься с преподавателем по чистоте произношения.

– Почему же вы переехали в Америку?

– Мой папа – физик, доктор наук. Его пригласили в Бостон преподавать. К тому же я занималась

гимнастикой, показывала хорошие результаты и нуждалась в более квалифицированном тренере. Большой

город обещал новые возможности в развитии моих данных. Но в четырнадцать лет я получила травму

спины, пришлось уйти из спорта.

– Вот откуда у вас осанка, словно у прима-балерины. Моя внучка выбрала фигурное катание, думаю,

это тоже полезный вид спорта для девочки. И как вас приняла Америка?

– Первый год в Бостоне стал для меня сущим адом! Я плакала каждый вечер. Обливалась слезами от

бессилия и одиночества. Дети бывают очень жестоки, особенно в подростковом возрасте. Английский

давался с трудом, я стала хуже учиться, замкнулась в себе. В классе была одиночкой, не допущенной в стаю.

Писала слезные письма подругам в Польшу и вынашивала план побега обратно во Влощову. И если бы не

первая любовь, неизвестно, чем бы все закончилось. Его звали Алекс. Ему тогда было двадцать два, а мне

шестнадцать, – лицо девушки озарилось нежным свечением. – По четвергам его музыкальная группа

выступала в местном ночном клубе. Он играл на гитаре и солировал. Я увидела его и пропала! Голубые

глаза, пепельно-русые волосы и просто невероятной красоты ямочки на щеках. Он был известен тем, что

легко ввязывался в драки без причины, отличался резкостью и вспыльчивостью. Но все его минусы сквозь

призму влюбленности казались плюсами. Я грезила им, придумывала всевозможные варианты нашего

знакомства, что спросит он и что на это отвечу ему я. Обязательно хотелось поразить его своим остроумием.

И тогда в моей влюбленной голове созрел план. Со страстью неофита я принялась учиться игре на гитаре.

Сейчас этот порыв кажется странным, но тогда меня мучила неуверенность в собственной

привлекательности. Длинная, нескладная, рефлексирующая девица пубертатного возраста. Да вокруг него

крутились сотни таких же как я! Умение хорошо играть на гитаре, по моим расчетам, должно было выгодно

выделять меня на фоне его фанаток.

Любуясь чеканным профилем девушки, я внимательно прислушивался к ее смягчившемуся от

воспоминаний голосу. Пряди волос, волнуемые ветром, прилипали к помаде на губах. Она смущенно

отбрасывала их в сторону рукой.

– Должна уточнить, – продолжила свой рассказ Кэрол, – это была рок-группа, что, естественно,

наложило отпечаток на мой внешний вид. Меня несло, словно сухой лист по водосточной трубе. Я падала

вниз и упивалась этим падением. Кожаная мини-юбка, куртка в металлических заклепках, ботфорты выше

колена и сигарета в зубах. В итоге Алекс заметил меня и даже пригласил на репетицию группы. Там-то я и

сразила его наповал, небрежно наиграв на гитаре одну из его песен. Мы начали встречаться. У меня словно

крылья за спиной выросли! Я была абсолютно счастлива! Мы строили планы на дальнейшую совместную

жизнь. А через год, как в заурядном фильме, я застала его со своей лучшей подругой. Мой мир померк.

Пустота и разочарование накрыли с головой. И тогда, зная о его стремлении к мировой известности, я в

сердцах бросила, что он неудачник и никогда не прославится, а вот я обязательно стану медийным лицом!

Заявив это, я бросилась штурмовать актерские школы Массачусетса. Но очень скоро выяснилось, что

лицедейство не мой конек. Тогда попытала свое счастье в журналистике и поняла, что это и есть мое

призвание. Если бы не злое отчаяние, охватившее тогда, вряд ли мне хватило бы куража, чтобы достичь

всего того, что я имею сейчас.

Девушка замолчала, отвернувшись к океану. С восхищением, смешанным с грустью, я любовался ее

золотым нимбом волос, сияющих на солнце. Я вдруг увидел перед собой девочку с раненой душой.

– Алекса уже нет в живых, его погубили наркотики, да и я давно его простила. Ведь он подарил мне

не только первую любовь, благодаря ему я смогла понять, почувствовать и наконец полюбить Америку.

– А где преподает ваш отец сейчас? – поинтересовался я. – Возможно, я его даже знаю.

– Где-то в Калифорнии. Мы не общаемся уже много лет, – произнесла она тусклым голосом.

– Вот как, – пробормотал я, обескураженный ответом.

– Родители развелись, когда мне было пятнадцать. Они очень разные. Мама – экстраверт,

общительная и немного сумасшедшая, как все творческие люди. А отец ее полный антипод – молчаливый,

замкнутый, погруженный в свои научные труды. Не понимаю, как они вообще умудрились создать семью.

Они были странной парой. Всегда выясняли отношения вполголоса и по мере того, как накалялись страсти,

говорили все тише и тише, переходя на шепот. И так ссора обычно затихала. Папа ушел к другой женщине,

своей ассистентке; мы с мамой не смогли простить его. Поэтому фамилия – это единственное, что осталось

от него в моей жизни, – не скрывая раздражения, ответила Кэрол.

– Кэрол, вы же уже большая девочка, – разочарованно протянул я, – и должны понимать, что

любовь – это неподвластное человеку чувство! И если бы ваш отец смог, он бы поборол его в себе.

– Может, и смог бы, но он этого не захотел, – с обидой в голосе возразила девушка.

– Ряд ученых уверенно называют любовь заболеванием, влияющим на сердечный ритм, работу

надпочечников и мозга. Так что вы глубоко неправы! Нельзя отрекаться от больного человека! —

резюмировал свои доводы я, заранее представляя возмущение своей собеседницы.

– Это в вас говорит мужская солидарность, – осуждающе прищурив глаза, парировала Кэрол и

язвительно добавила: – Уверена, на женские измены вы имеете абсолютно полярное мнение.

– Отнюдь, если за изменой стоит большое светлое чувство, а не животная похоть, то я отнесусь к

случившемуся с должным уважением и отпущу женщину к тому, кто оказался достойнее.

– Да вы просто святой! Неужели в вашем сердце не будет места обиде, злости, ревности? —

воскликнула девушка, возмущенная моим спокойствием.

– Кэрол, надо проявлять великодушие к тому, кого любишь, а не думать только о себе и своих

чувствах. Конечно, отпускать тяжело. Обида будет сидеть в душе, с этим не поспоришь. Но неправильно

принуждать человека оставаться с вами под одной крышей против его воли. В измене виновны обе стороны,

возможно, ваша мама стала уделять меньше внимания отцу, может, она перестала следить за собой. Ну, я

не знаю…

– Вот именно, вы не знаете мою маму! – с обидой в голосе бросила девушка.

Зависло неловкое молчание. Я решил воздержаться от вопросов о маме. «Ну и штучка, какая уж там

лань, она точно тигрица! Заводится с полуоборота! Вот это темперамент!»

Стая куликов методично собирала выброшенных на берег волной мелких моллюсков. При нашем

появлении они пугливо взметнулись над дюнами и, описав в воздухе круг, опустились на песок позади.

Мы почти подошли к дому.

– Если вы не против, сегодня можно провести съемку прямо на берегу, сидя на песке, от воды идет

такая приятная прохлада, – неожиданно предложила Кэрол.

– Не против, но давайте из уважения к моему возрасту всё же расположимся в креслах, —

поддержал идею я.

– Тогда попрошу Марка спуститься к нам и захватить пару кресел, – и девушка принялась звонить

оператору, который ждал ее в доме. Разговаривая по телефону, она ходила из стороны в сторону, и я

обратил внимание на ее ягодицы, соблазнительно двигающиеся под тканью узких брюк. Лишь крошечный

светлый треугольник чуть ниже талии свидетельствовал о наличии нижнего белья.

Словно подкараулив мои мысли, в кармане брюк завибрировал телефон, заставив вздрогнуть, как

будто я пойман учителем за подглядыванием в женскую раздевалку.

Звонил управляющий корпорацией:

– Слушаю, Итон!

– Добрый день, мистер Харт! Поступает масса звонков с вопросами о том, будет ли корпорация

открывать новое направление в области коммерческой трансплантации мозга? – взволнованно спросил он.

– Итон, – воскликнул я, – никакого нового направления не будет! Я не настолько корыстен, как

предполагают те, кто тебе звонит с подобными вопросами. Мне бы просто выжить, уж какой там бизнес!?

– Не будет? – разочарованно повторил Лоукридж.

– Конечно же, не будет! Выясни, кто распространяет эти слухи и уволь паршивца! – прикрикнул я. —

Жду вечерний отчет! – и хмуро убрал телефон в карман.

Кэрол уже сидела в принесенном Марком плетеном кресле. По ее напряженному взгляду было

понятно, что она слышала разговор.

– Вы действительно не планируете ставить такие операции на поток? – недоверчиво спросила она.

– И вы туда же! – вспылил я. – С чего все взяли, что я вообще перенесу эту операцию?!

Девушка ничего не ответила. Опустившись во второе кресло, которое только что принес Рик, я стал

ждать, пока оператор установит камеру. Кэрол, задумчиво глядя на море, накручивала прядь длинных волос

на указательный палец правой руки.

Марку идея съемок на берегу пришлась явно не по душе. Он сопел, устанавливая камеру на штатив.

Его белая футболка уже предательски взмокла, а голубые джинсы наверняка липли к ногам. Но, по всей

видимости, авторитет Кэрол был для него выше личных неудобств или, что более вероятно, он был тайно

влюблен в нее.

– Камера! Мотор! – наконец скомандовал Марк.

Девушка выпрямила спину и нежно улыбнулась:

– Мистер Харт, расскажите о своей первой жене, как вы с ней познакомились?

Я немного помедлил. Воспоминания об этом человеке были святы для меня. Она была особенная, и

говорить о ней нужно было лучшими избранными словами. Хотелось, чтобы Кэрол в полной мере

прочувствовала, каким удивительным человеком была Хелен. Мои чувства к ней не помещались в обертку

самых восторженных слов, существующих в английском языке.

– Хелен – это отдельная большая глава моей жизни, и самое нежное воспоминание, – я словно

подержал эти слова на груди возле сердца, прежде чем произнес их. – Она полюбила меня бедным,

никому не известным, невзрачным парнем и заставила поверить в то, что я самый умный, самый красивый и

самый сильный. Мы встретились, когда мне было двадцать семь, а ей девятнадцать. Нас будто накрыло

горячей волной. Это была любовь с первого взгляда. Не знаю, какой ее видели другие мужчины. А я вдруг

взглянул и словно встал на край пропасти, раскинул руки в стороны и полетел, но не вниз, а вверх, аж дух

перехватило. Она была такая миниатюрная, с тонкой талией, длинной шеей и лебединой грацией. Голубые

глаза с длинными ресницами всегда по-детски наивно смотрели на этот мир, темно-русые волосы аккуратно

уложены в пучок на затылке, лишь две пряди на висках выдавали в ней легкую степень кокетства. В ней

было что-то притягательное и греховное. В ней сочетались чувственность с наивностью неискушенной

девочки. Более доброго и отзывчивого человека мне никогда уже больше не довелось встретить.

Я попал в больницу с пневмонией и лежал в одной палате с ее отцом. У него был абсцесс легкого.

Хелен навещала его каждый день, и, обратив внимание, что я много читаю, однажды поинтересовалась

содержанием книги, лежащей на моей тумбочке. Я был смущен ее вопросом и, преодолевая неловкость,

поведал о сюжете книги Айн Рэнд «Атлант расправил плечи» и о том, что читаю ее третий раз, так как всё,

что было в доме, уже проштудировано неоднократно. И, вконец залившись румянцем до самых кончиков

ушей, попросил принести любые книги, которые есть у нее. Так у нас завязалась дружба.

Ее отца через неделю выписали, а она продолжала приходить, но уже ко мне. Мы о многом

разговаривали. Она была благодарным слушателем, не лишенным чувства юмора и остроумия. Нередко ее

каверзные вопросы ставили меня в тупик. После выписки из больницы я стал частым гостем в их доме. Ее

отец еще в больнице относился ко мне как к родному сыну, а узнав, что я рос без отца, и вовсе проникся

симпатией. Мне нравилось бывать у них. Это была не совсем обычная семья. Дело в том, что бесспорным

лидером в ней была мать Хелен, ее звали София. Тучная дама с восьмым размером груди, мужской

походкой и зычным голосом. На ее фоне щупленький и лысый Джек, с по-детски распахнутыми голубыми

глазами и широкими, но короткими, словно два кусочка меха, бровями, выглядел довольно комично.

«Калмен, не суетись под ногами!» – то и дело доносилось с кухни. Отца звали Джек Калмен – он работал

машинистом на железной дороге. Впрочем, эта напускная строгость в отношениях не была лишена и

нежности, свидетелем которой я не раз являлся. София могла повелительно прижать голову Джека к своей

груди, осыпая поцелуями его гладкую макушку. Вид Калмена в эти моменты был безмятежно счастливый и

безропотный. А семья умилялась, созерцая такую идиллию.

В их доме постоянно проживало от четырех до семи кошек. Их всех подбирал на улице Джек. Он был

абсолютно счастлив со своей властной супругой, искренне восхищался ее недюжей силой и умением

торговаться на местном рынке. София оберегала его и прикрывала от всех наготу ранимой души Джека.

Никто в ее присутствии не смел иронизировать над сентиментальностью и чрезмерной добротой ее супруга.

К счастью, Хелен по всем статьям пошла в отца и, будучи моей женой, никогда не пыталась мною

командовать. Старший брат Энтони и сестра Джина уже имели свои семьи и жили отдельно, а Хелен и

младший брат Райан – с родителями. По праздникам вся семья собиралась за большим столом в

родительском доме, и я упивался этой многоликой дружной родней. Меня тогда покорил мощный

фундамент семейных традиций Калменов. София заставляла всех присутствующих дам, включая и мою

маму, записывать рецепты каких-то новых блюд. Мужчины курили на улице, обсуждая новые модели

автомобилей. Во всей этой суете было столько единства и родственной любви!

Я открыл бутылку с водой и неторопливо сделал несколько глотков, после чего продолжил:

– Хелен в то время изучала искусство в Бостонском университете. Я встречал ее после занятий, и мы

гуляли по набережной реки Чарльз или просто устраивали пикник, лежа на газоне под раскидистым кленом.

Нам не нужны были слова. Мы могли часами молча гулять, взявшись за руки. Я был до неловкости

неискушенным в вопросах любви. Меня разрывало от чувств, которые, краснея, лелеял в своем сердце. Я

посылал ей бессловесную волну любви, а она в ответ – цунами обожания! Мы встречались три года, ровно

столько, чтобы Хелен окончила университет, а я смог накопить на более-менее приличную свадьбу. С моей

стороны посаженным отцом был старина Вэйн Доэрти. Мы поселились в доме моих родителей. Мама

приняла Хелен как родную дочь.

Двадцать второе октября шестьдесят третьего года стало самым счастливым днем в моей жизни: я

стал отцом замечательного сына! В день его рождения, отмечая это событие с коллегами по работе,

впервые напился до беспамятства, поскольку еще не умел обращаться с алкоголем и понятия не имел, что

такое чувство меры и похмелье. Джим рос покладистым и жизнерадостным малышом, умеющим

самостоятельно находить для себя занятие. Он не унаследовал моей феноменальной памяти, однако учился

всегда на отлично. В доме было не так много игрушек, но книг в нем всегда было более чем достаточно. Я

горжусь своим сыном, его человеческими качествами, которые в него заложила Хелен, и его

интеллектуальными способностями, которые развил в нем я. Жена никогда ни на что не жаловалась и свое

недомогание оправдывала усталостью. Когда она всё же решилась обратиться к врачу, было уже слишком

поздно. Метастазы опутали большую часть внутренних органов. Она сгорела на моих глазах за четыре

месяца. Джиму тогда только исполнилось четырнадцать. То лето выдалось на редкость дождливым, даже

река Чарльз стала значительно шире своих границ. Я потерянно бродил по берегу, как тогда с Хелен. Сидел

под нашим с ней излюбленным кленом. Дождь нещадно хлестал по опущенным плечам, а я намеренно не

брал с собой зонт, потому что вода скрывала мои слезы. Дома при сыне не мог плакать, а здесь выпускал

свою боль. София взяла на себя ведение домашнего хозяйства, Джек пережил дочь всего на четыре года.

Теща скончалась в девяносто восьмом году. Я до последних дней называл ее мамой. Собственно, таковой

она для меня и стала: эта женщина по-матерински заботилась о нас с Джимом все эти годы.

Лицо Кэрол выражало искреннее участие и сострадание. Я грустно улыбнулся:

– Кэрол, боль в связи с утратой давно притупилась, эта рана уже не болит, так что для печали нет

повода. Хелен ушла в другой мир, более светлый и совершенный. Я верю, что однажды мы встретимся.

Наши души узнают друг друга и воссоединятся навсегда. Вот только не нужно смотреть на меня как на

умалишенного. Я вас умоляю!

– Вы действительно верите в жизнь после смерти? – серьезно спросила журналистка, однако ее

глаза не смогли скрыть насмешку.

– Я никогда не был человеком воцерковленным, но живу с ощущением того, что есть что-то выше

нас, людей. Верю в существование Души. И даже могу обосновать свои слова. Я расскажу вам об очевидных

вещах, которые лежат на поверхности, но мы не задумываемся над их глубиной. Приведу простой пример.

Вот вы страдаете от потери самого близкого человека, не важно, что это – смерть родных или предательство

любимого. При этом что-то внутри невыносимо давит, распирая болью грудную клетку, ваше сердце готово

разорваться на части. Только задумайтесь об этом. Кислород продолжает поступать в организм, пища

переваривается, кровь циркулирует по телу. Наши органы по природе своей не должны и не могут

испытывать эмоции. Но что же тогда доставляет такую боль? Что может так страдать и плакать в глубине

тела? Ответ прост. Это Душа!

Мои доводы стерли ироничное выражение с лица девушки. Вероятно, Кэрол погрузилась в

воспоминания о своих потерях, и об одной из них я знал точно. Взгляд ее был устремлен в себя, глаза

покрыты пеленой грусти.

– Не стану спорить, мистер Харт.

Кэрол рассеянно поправила волосы и сосредоточилась на списке вопросов, который всё это время не

выпускала из рук. Через несколько секунд девушка встрепенулась:

– Знаю, что у вас был второй брак, в котором родилась дочь, хорошо известная в светских кругах

Джесика Харт. Расскажите о второй жене. Как вы с ней познакомились?

– Элизабет! – сдавленно воскликнул я. – Эффектная длинноногая шатенка тридцати двух лет с

огромными зелеными глазами и актерскими способностями, заслуживающими «Оскар». Она была,

впрочем, и остается, охотницей за богатыми мужчинами, и я, как последний дурак, попался в ее хорошо

расставленные сети. Мне на тот момент было сорок шесть. Я был богат и безумно одинок. Лиз – лучшая

подруга жены моего хорошего знакомого. Через него она и узнала мои вкусы, увлечения, слабые места, —

рассказывая это на камеру, я понимал, что публично признаюсь в своей глупости, но в данный момент мне

было уже всё равно. – Она медленно, но верно влюбляла меня в себя, беседуя о науке, искусстве, сама

суетилась на кухне, наполняя мой пустой дом теплом и уютом. И я поверил, что Элизабет искренне любит и

что у нас много общего. К тому же не стану скрывать: раньше в меня не влюблялись такие красотки. Потом

она забеременела, и мы устроили грандиозную свадьбу, на которую она пригласила, наверное, половину

Бостона. Я был счастлив как никогда!

После свадьбы наши отношения резко изменились. Она ссылалась на беременность и плохое

самочувствие, но рождение Джес отдалило нас еще больше. Ребенок постоянно находился с няней, а Лиз

проводила время с подругами. Даже в редкие дни, когда жена оставалась дома, у нее находилась масса

причин, чтобы закрыться у себя в комнате. Признаюсь, я порядком уставал от ее эмоционально-лабильного

характера. Она могла безмятежно щебетать, положив свою красивую головку мне на плечо, а через

несколько минут уже гневно кричать на горничную, сдвинувшую ее любимую вазу со своего места. При этом

доставалось и мне, если я позволял себе заступиться за несчастную Августину. Глаза ее гневно сверкали,

лицо искажала гримаса ярости, кисти рук сжимались в кулачки. Даже не сомневаюсь, что она могла ударить.

Возможно, играть не свойственную роль влюбленной жены – это утомительно, и ее нервы не выдерживали.

Через два года я застал ее в гараже с водителем. Лиз получила развод и значительную часть моего

состояния. Чтобы досадить мне, Джес она забрала с собой, однако очень быстро поняла, что ребенок для

нее обуза, к тому же на обольщение следующей жертвы требовалось много времени. Несмотря на то что по

решению суда дочь должна была остаться с матерью, почти постоянно Джес жила со мной. Я любил свою

малышку без памяти и не держал зла на ее мать, подарившую мне это чудо. Когда рос Джим, приходилось

много работать, я видел его лишь по вечерам и в выходные. С Джес же, напротив, я проводил всё свое

время. Именно тогда я ввел в корпорации должность управляющего, лишь бы не уезжать из дома от своей

малышки. Шли годы. Джес росла, и у нее с Лиз появлялось много общих увлечений, таких как шопинг,

модные показы, дорогие салоны красоты. Моя девочка начала отдаляться и всё чаще оставаться ночевать у

матери, а потом и вовсе перебралась в это логово праздной жизни. Я не берусь судить Элизабет. Да, она

питается страстями, но в этом нет ее вины, уж такой ее создала природа.

Лиз преподала мне отличный урок. Она словно надорвала мою Душу, край в месте надрыва задрался,

и каждая новая женщина своим меркантильным интересом больно защемляла изящной ручкой это место,

не давая ему зарасти. Я больше не верю в любовь. Стал осторожнее относиться к людям и немного

зачерствел в плане чувств. Я не хочу накапливать груз потерь, а потом нести его в своей душе остаток жизни.

А Джес… Хочу верить, что она встретит большую любовь, которая откроет ей двери в богатый духовный мир,

способный вытеснить из жизни материальные ценности, которые пока для нее в приоритете.

Зависла пауза. Говорить плохо о дочке я не хотел, а хвалить было не за что.

– Какой там у вас следующий вопрос, мисс Новак? – прищурился я, поправляя очки.

– А после Элизабет были попытки найти свою вторую половинку?

– С возрастом свидания начинают напоминать собеседования, плотские желания отходят на второй

план, и ты начинаешь искать, прежде всего, партнера, равного тебе по уму, но при этом не лишенного

природной красоты. И в итоге остаешься один. Боги всегда одиноки, – заметил с иронией я.

– А свою первую любовь помните? – хитро улыбнувшись, спросила Кэрол.

– Сегодня все вопросы будут о любви? – добродушно хмурясь, проворчал я.

– Можете не отвечать, – слегка смутилась девушка. – Обещаю, завтра будут сугубо

производственные вопросы и ни слова о любви.

Возможно, я себе льстил, но мне показалось, что Кэрол со мной заигрывает. Хотя, о чем это я? Если

бы Джим был порасторопней, то моя внучка могла оказаться ровесницей Кэрол.

– Конечно, помню. Я человек не влюбчивый и отличаюсь завидным постоянством, поэтому помню

всех женщин, посетивших мое сердце. Мне было девять лет, когда в нашем классе появилась Синди, я сразу

прозвал ее Синдирелла. Когда в детстве читал сказку о Золушке, то представлял ее именно такой. Карие

глаза, длинные белые локоны и хрустальный смех. Все мальчишки в классе были влюблены в нее, и я не

стал исключением. Без ложной скромности скажу, что у меня была репутация самого умного ученика в

классе, а у Синди не все гладко было с математикой, и я, заливаясь краской смущения, предложил ей

помощь. Мы стали друзьями. После школы я провожал ее домой; по дороге мы кормили в парке уток; я ей

рассказывал о прочитанных книгах. Мы были абсолютно счастливы, несмотря на то что на ее фоне я

выглядел оборванцем. В то время у меня было два комплекта повседневной одежды и один на случай

праздника, а отец Синди работал с Говардом Эйкеном и Грейс Хоппер над созданием первого в мире

цифрового электронного компьютера! Конечно, я ей был не ровня. Так продолжалось почти два года, пока я

не стал подрабатывать на почте. Теперь мы общались только в школе и в каникулы, если родители не

увозили ее на этот период в Европу. В тринадцать лет она стала дружить с парнем из нашей школы. Он был

на два года старше. Высокий, плечистый и уже имел небольшие усики. Сердце мое было разбито, я страдал

и строил планы, как ее вернуть. Но тут судьба дала анестезию в виде нового чувства. Я влюбился в нашу

новую учительницу по биологии. Ей было около тридцати, модная стрижка и большие грустные глаза. Это

была уже совсем другая любовь! Я скрывал и упивался ею в одиночестве. Мне хватало своих собственных

переживаний, о большем я и не мечтал. Она, конечно, всё понимала и бережно относилась к моим

чувствам. Однажды подарила мне плитку шоколада, которую я хранил несколько лет, пока она не

задеревенела.

Рассказывая об этом, я не сводил глаз с горизонта, который на глазах стремительно затягивало

тучами. Огромный сгусток тьмы тяжело висел над океаном. Кэрол перехватила мой взгляд и тоже

повернулась к морю. Ее милое личико не смогло скрыть разочарования. Она растерянно посмотрела на

оператора, который нажал на паузу, заметив наше беспокойство.

– Думаю, у нас в запасе есть еще полчаса, не больше, но в любую минуту может начаться

шквалистый ветер, – предположил он.

– Наверное, придется на сегодня закончить, – промолвила девушка, поднимаясь из плетеного

кресла. – Мистер Харт, а вы можете дать несколько фотографий тех людей, о которых сегодня

рассказывали? Это стало бы замечательной иллюстрацией к фильму. Я их сегодня отсканирую и уже завтра

верну.

– Да, конечно, – охотно согласился я. – Можно перейти в Чайный домик и там продолжить

интервью.

В этот момент серебряной веной с отходящими в стороны капиллярами горизонт осветила вспышка

молнии, и через пару секунд до нас донеслись отдаленные раскаты грома. Мы тревожно переглянулись.

– Во время грозы я снимать не рекомендую, – озвучил свое мнение оператор, – лишние шумы

заметно испортят качество материала.

– Тогда давайте на сегодня закончим, – согласилась с ним Кэрол.

Налетел первый порыв ветра и попытался отобрать из рук журналистки лист с вопросами. Девушка

быстро убрала его в кейс и повернулась ко мне:

– Что ж, ведите нас в Чайный домик. Там и посмотрим фотографии.

Подгоняемые поднявшимся ветром, мы поднимались к дому. Винчи бежал впереди. Кэрол тщетно

пыталась сдерживать бесцеремонность стихии, растрепавшей ее длинные волосы. Растерянно улыбаясь,

она снова и снова убирала их с лица, второй рукой прижимая к груди кейс.

Первые капли дождя всё же догнали нас. Взволнованные, мы ворвались в убежище. Последним,

чертыхаясь, вбежал раскрасневшийся Марк. Я отошел к окну и, опираясь рукой на оконную раму, пытался

справиться с одышкой. Кэрол, взяв со стола бумажную салфетку, вытирала с лица и рук капли воды. Марк

провалился в кресло и угрюмо уставился на потоки дождя, струящиеся по стеклу. За дверью были слышны

напоминающие пощечины шлепки дождя по каменным плитам дорожки.

Чайный домик располагался в десяти метрах от основного дома и был выполнен в белых тонах с

персиковой отделкой, его украшали панорамные окна с трех сторон. Своим появлением он был обязан,

конечно же, Элизабет. Она была возмущена отсутствием такого важного строения на территории нашего

сада. Это стало ее любимым местом для обмена сплетнями в кругу подруг. Домик получился очень светлый

и уютный. Перекрещенный декоративными балками потолок, белые диваны, белая мебель и даже,

несмотря на полное отсутствие слуха, Лиз приобрела белый рояль, для антуража так сказать. Впрочем, я с

удовольствием музицировал в одиночестве, если накатывало вдохновение. Играть на публику не любил.

Я позвонил по внутреннему телефону в дом и попросил Патрика принести фотоальбомы и чай.

За окном потемнело, словно уже наступил вечер. Я дотянулся до включателя, и плафон из

венецианского стекла на бронзовой ножке наполнил комнату оранжевым светом. Через пару минут на

пороге с зонтами в руках появились Патрик и Даниэла. Патрик принес два массивных фотоальбома, а

Даниэла – поднос с чайным сервизом и маффинами. Пока бушевала стихия, мы пили чай, изредка

перебрасываясь парой фраз, если явления природы проявлялись слишком близко к домику. Говорить под

аккомпанемент резких раскатов грома не возникало желания.

Наконец, эпицентр грозы миновал наше убежище. Мы немного расслабились, и я раскрыл

потрепанный, но самый дорогой мне альбом. С удовольствием окунувшись в прошлое, я припомнил, что

последний раз брал его в руки лет семь назад. Тогда мы с Джимом сидели перед камином и вспоминали

Хелен, это была очередная годовщина ее смерти.

– Заботливые руки моей мамы вклеивали первые снимки в этот альбом. Я тогда только родился, —

пальцы сами потянулись разглаживать черно-белый пожелтевший снимок, на котором были изображены

мужчина и женщина лет тридцати пяти на вид и трое детей разных возрастов. В мужчине прослеживалось

фамильное сходство со мной. Копна темных волос, густые нависшие над глазами брови, маленькие

прищуренные глаза и очень крупный нос. Женщина с тревожным взглядом круглых глаз, курносым носиком

и аккуратно уложенными русыми волосам держала на руках двухлетнего малыша. Рядом с ней, держась за

руку, была девочка лет восьми. Такая же курносая и большеглазая, как мама. Женщина с детьми сидели на

стульях, а мужчина и подросток лет пятнадцати стояли за их спинами. Мальчик был похож на отца, но с

большими, чуть насмешливыми глазами. – Это дед, бабушка, мама, малыш Курт и Джим, старший брат

мамы. Он утонул в семнадцать лет. На спор с мальчишками прыгнул с моста в Чарльз. Ударился об воду и от

болевого шока потерял сознание. Мама была очень дружна со старшим братом и часто рассказывала о нем.

Мне он запомнился смелым и веселым парнем, поэтому я дал его имя своему сыну. Еще одна фотография

деда. Твидовый пиджак, кепка и трубка в руке для солидности. Дед никогда не курил.

Гроза удалялась в сторону Сентервилла. Потоки воды, словно серый занавес, скрывали от нас пейзаж

за стеклом. Марк, получив сигнал от Кэрол, тихо расчехлил камеру и продолжил съемку.

– Внешне вы очень похожи на своего деда, – подметила журналистка.

– Это точно. Я его однажды спросил, почему у него такой большой нос? Он ответил, что нос – это

украшение лица. А чем украшение больше по размеру, тем оно дороже!

– Он был оптимист! – улыбнулась Кэрол. – Кстати, на мой взгляд, на волка он не очень похож.

– Снимок не может передать повадки, манеры человека, его душу. Это как фасад здания. Он может

быть покосившийся, с облезлой штукатуркой, откроешь старую скрипучую дверь, войдешь внутрь, а там

светло и уютно, даже уходить не хочется. Дед рос в пуританской семье, всё в себе держал, считал

неприличным выплескивать страсти наружу, оттого и умер рано. Надорвал свое переполненное эмоциями

сердце.

Рядом с описанной мной фотографией были и другие с теми же лицами, но уже чуть повзрослевшие.

Часть снимков забрал на память Курт. Я перевернул страницу. В центре листа располагался снимок моей

восемнадцатилетней мамы. Она была в том самом ее любимом платье. Жаль, черно-белое фото не могло

передать его канареечный цвет. Большие круглые темные глаза, маленький курносый носик и живущая в

уголках губ насмешка.

Справа находилась фотография отца, ему на ней было чуть за тридцать. Фотовспышка отражалась в

его зрачках. Одетый по моде двадцатых в светлую рубашку, галстук и костюм-тройку. Поднятые к центру лба

брови и томный взгляд создавали образ этакого Казановы, тоскующего по любви. Странно было видеть его

таким. В моей памяти отец остался напрочь лишенным слащавого пижонства, напротив, выглядел

мужественно и даже несколько простовато.

На следующем снимке – вся семья Хартов. Словно гусак с длинной шеей, худой, аскетичного вида

мужчина. Пристальный взгляд близко посаженных глаз холодно взирал на фотографа. Гордо посаженная

голова, выпирающий кадык. Рядом его жена – блондинка с тревожно вскинутыми вверх бровями.

Огромные темные глаза, увеличенные стеклами очков, озабоченно взирали со снимка. Она походила на

курицу-наседку со своими цыплятами. Налитое полное тело, второй подбородок и пухлые руки,

обнимающие младших сыновей, которые сидели по обе стороны от нее. Одному на вид года четыре – это

Тэд, а второму лет восемь – это Гарри. Оба они со своими семьями в тридцать девятом году поплыли на

пароходе в Англию и пропали без вести. Еще один мальчик, старший, мой отец, стоял рядом с мужчиной.

Темные круги под глазами, торчащие ушки и вскинутые, как у матери, брови.

– Семейство Харт. У них была небольшая ферма, которая, собственно, и кормила всех. Однажды

бабушка серьезно заболела, и ответственным за дойку коров дед назначил моего отца. Но одна, любимица

бабушки, никого не подпускала к себе, кроме хозяйки. Не отдавала молоко – и всё тут! Тогда отец

переоделся в платье бабушки, повязал на голову платок, надел очки и, копируя ее походку, подошел к

корове. Та, не заметив подмены, позволила себя подоить. Так отцу целую неделю пришлось изображать

бабушку, пока она не выздоровела.

Кэрол, улыбаясь, слушала меня.

– Отец рассказывал маме, что дед был социопат, не любил гостей. По натуре был молчалив и

категоричен. Даже жилье его отличалось аскетизмом. Бабушка откровенно боялась мужа и жила в доме

безликой тенью деда. Именно поэтому отец при первой же возможности, достигнув совершеннолетия, без

промедления покинул отчий дом. Дед был неплохим человеком, просто его мало кто был способен понять.

Ему было уютно наедине с самим собой.

Я перевернул страницу. Вот отец возле машины в рабочем комбинезоне из грубой ткани и кепке. А

здесь он с мамой, рядом я. Журналистка продолжила листать альбом с моими детскими фотографиями. Я

же раскрыл второй увесистый том биографии. Это были снимки Хелен, меня и Джима. На этом Хелен на

берегу реки. Наша свадьба. Какая она красивая! Я с нежностью провел пальцами по ее лицу на фото. В горле

пересохло. Пытаясь унять кашель, я поднес к губам салфетку и потянулся за чашкой недопитого чая.

Журналистка вдруг оживленно развернулась всем корпусом. Альбом был раскрыт на снимке, где мне

девять лет и я играю на стареньком, множество раз покрытом лаком пианино:

– Мистер Харт, сыграйте нам что-нибудь!

– Ни за что! Это для меня слишком интимное занятие. Играю под настроение и только наедине с

собой.

– Ну, хотя бы небольшой отрывок, пожалуйста! Это очень украсит фильм!

Я морщился и умолял не заставлять делать этого, признаваясь, что застенчив до отвращения к самому

себе. Понимая, что выгляжу, как девушка на первом свидании с изголодавшимся по женским ласкам

парнем. Кэрол не желала слушать моих объяснений, поэтому пришлось уступить. Я медленно переместился

к роялю. Устало снял очки, протер их бумажной салфеткой. Немного подумав, положил их на крышку рояля,

закрыл глаза, собираясь с мыслями, и решительно запустил пальцы в глубину клавиш.

Я извлекал из рояля чарующие звуки «Лунной сонаты» Моцарта. Через пару минут скованность

отпустила меня, и я подарил свою Душу звукам. Казалось, подо мной больше нет стула, пол под ногами

перестал существовать. Тело налилось покоем и невесомостью. И лишь когда отголосок последней ноты

покинул корпус рояля, я повернулся к журналистке.

За окном всё еще шел дождь. Уныло, не надеясь на отзывчивость прихожан, вдали зазвонили

церковные колокола. Марк приостановил съемку. Пощечины за окном звучали менее яростно и уже скорее

напоминали редкие поцелуи перемирия воды и камня. Пару минут мы просто слушали эти звуки природы. Я

первым нарушил затянувшуюся паузу.

– Предлагаю следующую съемку устроить вне дома. Например, в моей оранжерее, вы будете

изумительно смотреться на фоне цветов, – произнес, глядя за окно, и лишь после на вращающемся стуле

развернулся лицом к девушке.

– Отлично! Записываю адрес, – одобрила идею Кэрол, доставая блокнот из кейса.

Чай был допит. Журналистка подошла к окну.

– Дождь почти закончился, – голос ее звучал тихо и отрешенно.

Первым Чайный домик покинул Марк. Взвалив на плечо камеру, он степенно двигался к машине,

презрительно игнорируя редкие капли дождя.

Я с легким реверансом открыл перед смеющейся девушкой дверь, и мы вышли на веранду,

прилегающую к домику.

Мне всегда нравилось быть манерным по отношению к женщинам – подавать руку, открывать дверцу

авто, пододвигать стул. Иными словами, я был безнадежно старомоден, считая, что все эти милые приятные

мелочи абсолютно не сложно использовать в повседневной жизни. Но какой при этом благодарностью и

счастьем светятся глаза дамы, принимающей такое внимание! До глубины души огорчает, что рыцарство

кануло в лету.

Как любит говорить Том: «Женщину нужно брать обхождением и лихостью!» С последним у меня

наблюдались явные проблемы, но я с лихвой покрывал их вежливым обращением.

Дождь уже растерял былой запал и лениво сеял редкие капли, заставляя лужи волноваться.

– Скажу Патрику принести для вас зонт, – засуетился я.

– Не стоит, я быстро добегу до машины, – улыбнулась в ответ Кэрол.

– Вы правы, цветам нужна вода, – невольно родилось в моей голове сравнение, которое я не смог

не озвучить.

На мгновение взгляд девушки наполнился недоумением, уже через секунду сменившимся восторгом

и нежной улыбкой на чувственных губах.

– Завтра в двенадцать в оранжерее, – напомнила она, дабы скрыть свое смущение. – До свидания,

мистер, Харт!

– Всего доброго, – я взял ее ладонь и, приподняв к своему лицу, коснулся губами кожи, чувствуя

себя при этом как минимум Марлоном Брандо.

Ладонь девушки выскользнула из моей руки. Кэрол опустила глаза и быстро застучала каблучками по

мокрой дорожке.

Журналистка уехала, а я еще долго стоял, глядя на разбивающиеся о каменную дорожку капли дождя.

Сам того не желая, в эти дни я словно прощался со всем, что меня окружает, старался насладиться каждым

явлением природы, вкусом, запахом, вбирая в себя ощущения как в последний раз.

Зазвонил телефон. Джим сообщил, что встреча прошла отлично и он уже вернулся в Глостер к семье.

Вспомнив, что должен позвонить Тому, я направился в кабинет.

Там, достав из ящика стола запасной мобильный телефон, установил в него новую сим-карту и

поставил на зарядку. Нашел в списке контактов действующего телефона номер охранника лаборатории и,

подождав, когда телефон хоть немного зарядится, набрал его. Долгое время шли гудки, я начал нервничать,

наконец, трубку подняли и, откашлявшись, отрапортовали:

– Охрана, Лоуренс, слушаю!

– Дэн Харт! Почему долго не брали трубку? – выразил недовольство я.

– Виноват, сэр, обходил этаж, – по голосу было слышно, как напрягся Лоуренс.

– Мистер Кросби у себя? – перешел я к делу.

– Да, мистер Харт, у себя, – продолжал чеканить каждое слово охранник.

– Передайте ему трубку. Жду! – прикрикнул я, на всякий случай желая поторопить этого увальня.

Последовал звук грузных шагов и тяжелое дыхание Лоуренса. Ждать пришлось минуты три, прежде

чем в трубке зарокотал обескураженный бас Тома:

– Дэн, что случилось?

– Привет, Том! Есть основание полагать, что мой телефон прослушивают, а возможно, и твой тоже.

Я постарался кратко изложить суть создавшейся ситуации, добавив в заключение:

– Поэтому бери ручку и пиши новый номер для связи со мной.

Он быстро всё понял и не стал задавать лишних вопросов. Я продиктовал ему номер.

– Том, ты принял новых людей для поиска донора?

– Да, в настоящее время поиском занимается уже семьдесят восемь человек, еще пятьдесят

присоединятся к ним в конце недели, – рокотал низкий голос Тома.

– Хорошо, – удовлетворенно произнес я, – постарайся завтра же приобрести новый номер, только

не на свое имя, естественно. Не буду дальше отвлекать от работы. Будь осторожен, друг!

– Буду держать нос по ветру, – бросил в ответ Том.

Так, Тому позвонил. Теперь бы еще Джес как-то деликатно сообщить об операции.

Я включил компьютер. Войдя в Скайп, обнаружил имя дочери с зеленой пометкой,

свидетельствующей о том, что абонент в настоящий момент находится в Сети. Чуть помедлив, я нажал

кнопку видеовызова.

Гудки тянулись непростительно долго. Я уже выдохнул с облегчением и хотел сбросить вызов. Но тут

на экране появилось нежно улыбающаяся загорелая мордашка Джес. Ее рыжие длинные волосы были

растрепаны, что придавало облику дочери домашний, слегка небрежный вид. Рукой она придерживала на

груди белоснежное полотенце, в которое, по всей вероятности, завернулась минуту назад.

– Привет, малыш! Прости, что помешал тебе принимать душ, – наивно предположил я.

– Привет, папочка, – хихикнула дочь. Ее светло-зеленые глаза светились озорством. – Ничего

страшного! Ты совсем не помешал.

– Ты давно не звонила, я начал волноваться.

– Прости, папочка! Здесь столько знакомых. Ты же знаешь, я должна появляться на всех светских

тусовках, ни дня свободного еще не было, – принялась наигранно устало стонать дочь, складывая пухлые

губки, словно капризный ребенок.

– Да, пару не лучших твоих фотографий с этих тусовок мне удалось увидеть в прессе. Я полагал, что

достаточно даю тебе денег, чтобы ты могла себе позволить приобрести купальник, – не удержался я от

сарказма.

Послышался какой-то шорох, и Джес, запрокинув вверх острое, немного лисье личико, стала

сотрясаться всем телом от смеха. Я был обескуражен эффектом, произведенным моими словами. И лишь

заметив в углу экрана мужскую руку, густо покрытую черными волосами, которая бесцеремонно

хозяйничала под полотенцем дочери, понял, в чем причина смеха. Я отвел взгляд в сторону и сухо произнес:

– Не буду мешать. Перезвони, когда освободишься! – и в сердцах нажал на красную кнопку

окончания связи.

Конечно же, я знал, что через ее постель прошла добрая сотня мужчин, а то и две. Тем не менее

увиденное удручало. Она даже не попыталась, хотя бы из приличия, из уважения ко мне, пресечь эти

похотливые поползновения очередного самца! Я понимал, что старикам, увы, присуща гипертрофированная

обидчивость и подозрительность. Возможно, я сам не прав, вторгаясь вот так внезапно в ее личную жизнь,

но ведь я и так не навязчив в своем общении с ней. Могла бы уделить мне пять минут. Чувство обиды

клокотало в горле. Я ей совсем не нужен и не интересен! Какое пренебрежение к отцовским чувствам! Вот

перезвонит – и всё ей выскажу! От принятого решения стало немного легче.

Только сейчас я почувствовал, что проголодался. Выпитый с Кэрол чай был не в счет.

Спустившись в столовую, без спешки, в привычном одиночестве, я пообедал. Даниэла, как всегда,

была на высоте, приготовив крем-суп из брокколи и дорада де ля соль.

Дождь не прекращался, нагоняя на меня тоску и сонливое состояние. В доме опять установилась

привычная тишина, и я решил скоротать время за прочтением хорошей книги.

Винчи привычно расположился на полу возле кровати.

Удобно устроившись в постели, я открыл книгу Малкольма Гладуэлла «Гении и аутсайдеры». С этим

произведением я уже однажды совершил увлекательное путешествие в мир законов жизни. И пару дней

назад нестерпимо захотелось пережить его вновь. Чтение всегда доставляло мне наивысшее удовольствие.

Анализ новой информации является своего рода массажем для клеток мозга. А я всегда с трепетом

относился к этой части своего организма.

Дождь монотонно стучал в окна, словно робко просясь в дом. Веки, убаюканные музыкой природы,

тяжелели с каждой минутой, и я не заметил, как уснул.

Утро выдалось прохладным и солнечным.

Я открыл окно. Соленый ветер разъяренным хозяином, которому долго не отпирали дверь в

собственный дом, ворвался в спальню. Довольно щурясь, я подставил ему свое лицо. Воздух, насыщенный

влагой, бодрил и толкал на подвиги. Винчи нетерпеливо приплясывал у двери, приглашая на прогулку.

– Всё бы тебе гулять, бродяга, – я по-доброму пожурил пса, потрепав его рыжую шерсть.

Я выспался, как никогда, хотя на часах было всего семь.

Даниэла уже хлопотала на кухне. Мой ранний визит ее ничуть не смутил. В стоптанных плоских

«лодочках» и длинном безразмерном платье-балахоне, она стояла, опершись животом о край стола, и

чистила к обеду рыбу.

– Чем порадуешь старика, красавица? – приобняв женщину за плечи, игриво поинтересовался я.

– Радуйтесь уже тому, что сегодня не овсянка, а омлет! – хрипло хохотнула Даниэла, блеснув

белоснежной улыбкой.

– Да ты меня просто балуешь! – с наигранным восхищением воскликнул я.

– Иногда можно.

– А благоверный твой где? Неужели спит еще?

– Августина в Зимнем саду делает генеральную уборку. Он ей помогает, – как всегда проглатывая

окончания слов, сообщила Даниэла. Она всегда говорила быстро, часто предложение сливалось в одно

длинное слово.

– Вам в столовой накрыть или на террасе?

– Давай в столовой.

После завтрака я традиционно поднялся в кабинет для просмотра почты. Ознакомился с последними

сводками и, изложив в ответном письме Итону свои рекомендации, выключил компьютер.

До встречи с Кэрол в оранжерее оставалось добрых три часа. Вычитаем час на дорогу. Остается еще

два. Целых два часа бессмысленного пребывания в доме.

Неожиданно меня посетила вполне логичная мысль. Я же могу заехать за Кэрол и отвезти ее в

оранжерею. Разумеется, без этого пресловутого Марка. Он пусть сам добирается до места съемки.

Приободренный принятым решением, я набрал номер Кэрол. Мой звонок ее удивил, но она охотно

продиктовала свой адрес.

Я направился в гардеробную. Хотелось выглядеть элегантно и в то же время небрежно. Поэтому я

облачился в классический костюм из тончайшей шерсти цвета слоновой кости и коричневую рубашку.

Галстукам я всегда предпочитал шейные платки. Вот и на этот раз выбрал платок из ткани с пейслийским

рисунком в тон костюма. Полчаса, проведенные за выбором подходящего костюма, изрядно меня утомили,

но я остался доволен.

Немного потоптавшись перед зеркалом, поймал себя на мысли, что пиджак с неуместным усердием

греет мое тело. Я решительно стянул его. Чего доброго, еще начну потеть и благоухать в самый

неподходящий момент, тут даже аромат всей оранжереи не поможет. Заменив его жилеткой, являющейся

частью этой тройки, с удовлетворением заметил метаморфозу. Мой живот, сдерживаемый плотной тканью

и рядом пуговиц, подтянулся!

Преодолевая одышку, орудуя ложкой для обуви, склонился и всунул ноги в светло-бежевые

классические туфли. Выглядел я теперь вполне презентабельно для встречи с красивой девушкой и,

дополнив образ швейцарскими часами, вышел из дома.

Через десять минут мы с Риком, вжимаемые скоростью в мягкие кожаные кресла «Роллс-ройса», уже

мчались в Дорчестер. Вчерашнее подобие флирта волновало и придавало какую-то странную, давно

позабытую энергию, схожую с нетерпением.

Дорчестер – самый отдаленный из пригородов Бостона. Здесь столкнулось множество разных стилей

жизни. Творческие личности, молодые специалисты и ужасно гордые за свой район местные жители

перемешиваются в парках, закусочных и случайных барах. Из-за сомнительной репутации Дорчестера

многие ставят под вопрос достоинства этой местности, но за последние годы район заметно преобразился.

Дома в Викторианском стиле заботливо реставрируют, открываются новые галереи и бутики. И, пожалуй,

одно из главных достоинств этого района то, что здесь всё еще можно припарковаться без проблем.

Мы остановились на Уэйнрайт-стрит, двадцать четыре, именно этот адрес назвала мне по телефону

Кэрол. Перед нами возвышался типичный для этого района трехэтажный дом. В его окна заглядывал

любопытный раскидистый клен.

Мне вспомнился другой клен, тот, что рос под окнами квартиры, в которой я вырос. Он рано

распускался весной, радуя глаз нежной ажурной зеленью, а летом очаровывал своими резными листьями и

легкими, волнующимися на ветру плодами-крылатками. А когда наступала осень, он встречал ее как

праздник своей жизни, играя в лучах прохладного солнца изумительными золотисто-карминными,

желтовато-бронзовыми и лососево-медными оттенками листьев. А по ночам на этом дереве собирались

коты и фальцетом орали, доводя до бешенства обитателей ближайших домов. А мне почему-то нравилось

слушать их смешные голоса. У меня даже был свой фаворит, с особенно густым тембром голоса.

Я вышел из машины.

День выдался теплый и безветренный. В ожидании Кэрол, прогуливаясь возле машины, я придирчиво

разглядывал свое отражение в тонированных стеклах. Тень от листвы нервно дрожала на залитых солнцем

аллеях. Вскоре позвонил Том и сообщил свой новый номер. Как и положено девушкам, Кэрол опаздывала. Я

нервничал, что выгляжу глупо, и поэтому мучительно пытался придать себе непринужденный и даже

скучающий вид. Метрах в пяти от меня, поднимая клубы пыли, вертящейся в лучах солнца, мальчишки

гоняли мяч, который вылетел на аллею прямо к моим ногам. Я, пусть и неловко, но отбил его и, довольный

собой, продолжил дефилировать.

На балконы с белыми тычинками перил то и дело выбирались любопытные соседи. Мужской пол, как

правило, разглядывал «Роллс-ройс», являющийся диковинкой для здешних мест. Дамы же акцентировали

свое внимание на моей персоне. Единственное, что объединяло и тех, и других, – это недоумение, кто же

из жильцов дома выйдет ко мне навстречу. Ждать им оставалось чуть больше десяти минут.

Наконец, дверь распахнулась и выпорхнула Кэрол.

Зрители на балконах оживились. Вероятно, их ожидания были оправданы в полной мере.

Я увидел ее – и в груди взметнулись брызги восторга! На девушке был костюм цвета первой

весенней листвы, узкая прямая юбка чуть ниже середины бедра, приталенный короткий жакет подчеркивал

тонкий стан и высокую грудь. Рукав три четверти делал ее длинные руки еще изящней, желтая майка с

глубоким декольте, приоткрывающая округлую грудь, перекликалась с желтыми классическими туфлями на

высоком каблуке. В одной руке она держала уже хорошо знакомый мне кейс, а другой прижимала к груди

фотоальбомы. Волосы были небрежно собраны в прическу, кокетливо обрамленную выпущенными

прядями. Минимум украшений: в каждом ухе по маленькому бриллианту и тонкая золотая цепочка с

подвеской в виде логотипа «Шанель», инкрустированная кристаллами «Swarovsky», на шее.

«Такую девушку, как Кэрол, украшать – только портить», – восхищенно подумал я.

– Кэрол, ни в коем случае не отходите от меня далеко в оранжерее, иначе я рискую потерять вас

среди цветов, – произнес я, целуя ее руку.

– Добрый день, мистер Харт! В очередной раз убеждаюсь, что вы мастер тонких комплиментов, —

игриво сверкнув глазами, лучезарно улыбнулась девушка. – Должна заметить, что и вы сегодня отличаетесь

изысканностью!

Переполняемый гордостью, я открыл для нее дверцу машины.

Оранжерея находилась за городом, в изобилующем парками и общественными садами Роксбери,

который соседствовал с Дорчестером.

Кэрол позвонила оператору, заверив, что мы будем на месте через двадцать минут. Затем,

поблагодарив, вернула фотоальбомы, которые я тут же вручил Рику с просьбой по возвращении домой

передать их Патрику.

– Я пыталась найти хоть какую-то информацию о вашей оранжерее, но в Интернете об этом

практически ничего нет, – недоуменно сообщила журналистка.

– Потому что это хобби, а не бизнес. Я не афиширую свою частную жизнь. Просто люблю цветы и

хочу, чтобы в доме они всегда присутствовали в достаточном количестве. Оранжерея по своему размеру

небольшая, всего тысяча квадратных метров, но этого достаточно, чтобы цветы регулярно доставлялись в

мой дом, офис и в некоторые больницы.

– Странно. Обычно цветы любят женщины, а мужчины уж если и проявляют к ним интерес, то только

с позиции выгодных инвестиций, – словно сама с собой рассуждала девушка.

– Вы хотите сказать, что мое хобби не совсем, – я колебался, подбирая слово, – мужественное?

– Вы сами это сказали, – пожала плечом Кэрол, давая понять, что вовсе так не думает.

– А у вас, Кэрол, есть хобби или увлечение? – вызывающе, но не без иронии поинтересовался я.

– Конечно, есть. Мне нравится видеть, как на бумаге возникает мир, который я придумываю.

– О! Вы пишете картины? – с уважением отозвался я.

– Картинами это назвать трудно. Скорее любительские зарисовки. Это у меня от мамы. А вот брат

пошел в отца. Его с детства интересовали точные науки, я же личность творческая.

– У вас есть брат?

– Да. Анджей учится в Лондоне. Будущий экономист.

– Вернемся к хобби. Какой сюжет привлекает вас более других?

– Фэнтези и красота человеческого тела.

– Это что-то вроде красавицы в когтях свирепого дракона?

– Именно.

– Неужели реальность для вас настолько скучна?

– А для реальности у меня есть фотоаппарат! Еще я сотрудничаю с тату-салоном, рисую образцы для

клиентов. На прошлой неделе был необычный заказ. Мужчина принес фотографию своего умершего

спаниеля и попросил сделать эскиз тату в виде пса-ангела с крыльями за спиной.

– Как знать, возможно, этот пес когда-то спас жизнь своему хозяину. В моем доме никогда не жили

кошки, только собаки. Я считаю их самыми умными животными на планете. Был у меня лабрадор, любимец

всех домочадцев. Когда родилась Джес, он стал жутко ревновать меня к малышке. Стоило Джесике

выплюнуть свою пустышку, как пес тут же брал ее в рот и начинал проситься на руки, словно дитя малое.

Еще при нем абсолютно нельзя было повышать голос: он сразу поднимал осуждающий лай. Винчи совсем

другой. Солидный и сдержанный, даром что беспородный.

Кэрол, улыбаясь, решила поведать мне и о своих питомцах:

– Моя мама тоже любит собак, только не крупных. Сейчас у нас живет шпиц Зося. Когда на нее

смотрят, она начинает вилять хвостом, и если не отворачиваться, то будет делать это весь день, не

останавливаясь. Зося ужасно боится ездить в автомобиле и соглашается, лишь сидя на шее у мамы, из-за

чего ей пару раз приходилось объясняться с дорожной полицией.

– Представляю себе изумленные лица полицейских, – рассмеялся я, представив эту картину.

– А еще у нас жил попугай, который мастерски копировал телефонный звонок, заставляя нас

постоянно бегать поднимать трубку, а Шико при этом противненько хихикал.

– Надо было сменить мелодию на звонке, – наивно подсказал я.

– Конечно же, мы меняли и не раз, но Шико за пару дней осваивал новый сигнал.

– У Джес в детстве тоже были попугаи, кролики и даже змеи. Всех их она через какое-то время

передаривала своим друзьям.

– О кролике в нашей семье тоже имеется забавная история. Мы с Анджеем тогда еще были детьми.

Однажды позвонили давние знакомые родителей и пригласили нас всей семьей в гости. Их дети играли с

милым белым кроликом, у которого имелся свой красивый деревянный дом. Весь день мы с обожанием

гладили этого зверька. И вдруг нам предлагают забрать его вместе с домиком. Такой вот бескорыстный

подарок! Да еще и огромный пакет с кормом отдают в придачу. Я и Анджей принялись умолять родителей

взять кролика домой. Под нашим натиском предки сдались. Ликовали мы не долго. Как только наступила

ночь, кролик забрался на свой домик и принялся громко барабанить лапами по деревянной крыше. От такой

барабанной дроби проснулись все! Папа унес его в другую комнату, однако животное не унималось и

стучало лапами по любым твердым предметам. Уснули мы лишь под утро, когда пушистый тиран, наконец,

устал. На другой день животное покинуло квартиру. Папа отвез его в деревню к бабушке, там он поселился в

сарае вместе с козами.

Среди деревьев показался стеклянный купол оранжереи. Ее зеркальная поверхность отражала синеву

неба и плюмаж редких белых облаков. Солнце щедро дарило свой свет, и раскаленное стекло его

удваивало, заставляя глаза щуриться. Мы проехали метров сорок, прежде чем кроны деревьев расступились

и дорога сделала поворот направо.

Автомобиль мягко остановился в метре от внезапно возникших перед нами кованых ворот.

Послышался тихий писк – и створки медленно поползли в разные стороны, приглашая проехать на

территорию оранжереи.

Здание представляло собой огромный стеклянный цилиндр, лежащий на боку и наполовину зарытый

в землю. Я поспешно вышел из машины, стремясь обогнуть ее корпус, чтобы открыть дверь даме. Кэрол,

догадавшись о моем желании проявить галантность, с улыбкой ждала в салоне авто.

На встречу к нам, жуя жевательную резинку и поправляя рукой куцый венчик волос грязно-рыжего

цвета, уже семенил худощавый охранник. Я поприветствовал его пожатием руки:

– Не закрывай ворота, Дэннис, с минуты на минуту подъедет оператор, его зовут Марк. Проводишь к

нам.

– Будет сделано, мистер Харт! – браво воскликнул парень, перекатив резинку за другую щеку.

Мы открыли стеклянную массивную дверь и очутились в самом что ни на есть райском саду.

Пожалуй, ни один, пусть даже самый дорогой, парфюм мира не мог бы соперничать с дивным благоуханием

этой оранжереи.

Сразу у входа росли адонисы. Ярко-красные, светящиеся лепестки, с практически черной серединой,

эффектно смотрелись на фоне ажурной зелени листьев.

– Кэрол, вам мама в детстве читала сказку «Аленький цветочек»?

– Ее мне рассказывала бабушка, – улыбнулась журналистка.

– Так вот, перед вами прообраз этого цветка. Это адонис, сорт называется «уголек в огне».

– Действительно, очень похож, – согласилась девушка.

Далее следовали астры самых различных сортов. Некоторые отличались утонченным

аристократизмом, другие поражали буйством оттенков махровых соцветий, третьи напоминали

фантастические игольчатые кораллы Большого Барьерного рифа из фильмов Кусто.

За ними расположился ковер из белых, оранжевых и розовых доротеантусов. Их мелкие листья от

обилия желез сверкали на солнце, будто осыпанные мельчайшими бриллиантами. С ними соседствовали

иберисы, плотные зонтичные соцветия которых напоминали морскую пену разнообразной окраски —

белой, сиреневой, розовой, пурпурной.

Кэрол без устали выражала свой восторг. Наконец, мы остановились возле моих любимых роз.

Я задумчиво прикоснулся кончиками пальцев к бутону алой розы и процитировал Омара Хайяма:

«Утром лица тюльпанов покрыты росой, и фиалки, намокнув, не блещут красой. Мне по сердцу еще не

расцветшая роза, чуть заметно подол приподнявшая свой».

– Кэрол, у вас есть любимый цветок?

– Мне нравятся лилии.

– Согласно древней легенде, лилия выросла из слез Евы, покидающей рай и оплакивающей свою

безмятежную жизнь, которая осталась в прошлом. Этот цветок олицетворяет собой чистоту и непорочность

райской жизни, – блеснул своими познаниями я.

Вскоре к нам присоединился Марк. Мы, словно старые приятели, обменялись дружеским

рукопожатием. После непродолжительных споров мы определились с местом съемки и удобно устроились

среди расправивших солнечные лучики лепестков гербер, граничивших с алым шелком волнующих

тюльпанов.

Прозвучала уже ставшая привычной команда оператора:

– Камера! Мотор!

– Мистер Харт, хочу признаться: это самое красивое и жизнерадостное место, в котором мне

доводилось работать, – с улыбкой начала интервью журналистка. – Для тех, кто нас смотрит, поясню, что

мы находимся в цветочной оранжерее, принадлежащей Дэну Харту. Итак, чем вы занимались после

окончания колледжа?

– Еще мальчишкой я с замиранием сердца слушал рассказы о Нью-Йорке, где на Уолл-стрит

вершились судьбы людей. Кому-то везло: он утром просыпался бедным, а вечером засыпал уже богатым; а

кто-то, наоборот, мог пустить себе пулю в лоб после неудачного дня. Мне всегда нравилось работать с

цифрами, но профессия бухгалтера ничем не прельщала. Я оставил работу в типографии и устроился на

Стейт-стрит, пятьдесят три, на Бостонскую фондовую биржу. Начинал с самой низкой должности – разносил

документы по кабинетам.

Путь на вершину был долгим. Иногда хотелось всё бросить, чтобы не плестись в колее. Но уйти,

потратив столько лет и набравшись определенного опыта, уже не мог. Слабость мне была не по карману!

Даже по ночам в те годы снилось мерцание котировок, тысячами строк скользивших по экрану компьютера.

Адреналин зашкаливал, сердце трепыхалось, не исключено, что именно там я и нанес ему непоправимый

урон ежедневными стрессами. С остервенением я читал финансовые журналы, строя предположения, какая

же из компаний следующей окажется на вершине успеха. И ликовал, когда мои предположения сбывались.

К концу дня с покрасневшими глазами я, словно на крыльях, летел домой, приободренный своими

победами, или волочил ноги, ругая себя за допущенные промахи.

Долгие восемь лет я жил по этому сценарию. Секрет заключается в том, что в начале семидесятых

мой мозг работал наравне с компьютерной программой. Я уже говорил, что имею способность без особых

усилий запоминать ряд многозначных чисел, а если к этому добавить незаурядные аналитические

способности и интуицию, то получается, что я практически молниеносно реагировал на малейшее

изменение цены на акции, принимая решение о купле или продаже. После ряда блестящих сделок мною

заинтересовались. Так я стал известнейшим биржевым маклером Бостона. Меня неоднократно приглашали

на Уолл-стрит на выгодных условиях. И в шестьдесят седьмом году я переехал на Манхэттен. Хелен с

Джимом остались в Бостоне, ее мама была нездорова, а Джим не хотел менять школу. В Нью-Йорке

началась новая жизнь, полная куража, адреналина и бессонных ночей. Самые влиятельные лица города

хотели, чтоб я представлял их интересы на рынке ценных бумаг. И я согласился работать на одного из них.

– Как вы заработали свой первый миллион?

– Просто рационально распорядился своими сбережениями и получил тройную прибыль, которую

вложил в еще один пакет акций. Четвертая сделка и принесла мне официальный первый миллион.

Я решил не озвучивать тот постыдный факт своей биографии, о котором знала только Хелен. Как я уже

говорил выше, в те годы, являясь доверенным лицом некоторых весьма обеспеченных лиц, я имел право

совершать операции с финансовыми бумагами от их лица, брать на это необходимые средства с их счетов.

Один из доверителей после серьезной операции находился в коме, чем я и не преминул воспользоваться.

Руки мои дрожали, я потел и не спал пару ночей, прежде чем решился на это преступление. В итоге я всё же

взял с его счета двести тысяч долларов на приобретение акций на свое имя. Четыре дня я не спал и

практически не ел, пугая своих близких болезненной бледностью и нервозностью. Наконец нервы мои

сдали, и я, упустив еще прирост на добрых сто сорок тысяч, положил-таки занимаемую сумму на счет их

законного владельца. Вернувшись к делам, он даже не заметил этих манипуляций. А у меня появился

собственный капитал, который я в дальнейшем приумножал уже без зазрений совести.

– Как изменилась ваша жизнь в новом статусе?

– С годами я познал оглушительное, тотальное одиночество, какое бывает только на вершине.

Научился замечать доведенное до совершенства лицемерие окружающих меня людей. Это горькая сторона

богатой жизни. Но есть и сладкая ее часть. Я купил хороший автомобиль и впервые познал тактильное

удовольствие от прикосновения к коже шелка дорогих рубашек. У меня появился азарт к наращиванию

собственного капитала. Анализируя развивающийся рынок, я понял, что за вендингом будущее, и первое

время закупал автоматы по продаже кофе, по изготовлению ксерокопий, а затем наладил собственное

производство. Уже позже полученную прибыль стал вкладывать в скупку акций компаний мировых лидеров.

– Не приходилось ли вам, добиваясь поставленной цели, идти по головам?

– Нет! Никогда!

– Мистер Харт, вы любите деньги?

– Люблю, – я смущенно поерзал в кресле. – Однако эта любовь не фанатична. Я не скряга. Мне

кажется, кто-то сверху посылает их мне, а потом наблюдает, потратил или нет. Если не потратил, то, выходит,

что деньги у меня еще есть и можно пока не посылать. А если не получу деньги я, то их не получит и тот, кто

работает на меня, и больницы в Африке тоже останутся без них. Мне нравится нескончаемый круговорот

купюр в природе.

– Не знала, что вы занимаетесь благотворительностью. У вас много друзей?

– Один! Но он стоит сотни друзей! К сожалению, в Америке жизнь такова, что общаться

предпочитают только с теми людьми, которые как-то могут оказаться полезными, а я неискренность за

версту чую.

– Мистер Харт, а где по-другому?

– Вот здесь, в области грудной клетки слева, у меня по-другому.

Журналистка лишь печально улыбнулась в ответ.

– И напоследок небольшой блицопрос. Кто ваш любимый художник?

– Айвазовский. Люблю море. И только он, как никто другой, мог передать реалистичность воды на

холсте.

– Любимая книга?

– Предпочтения менялись по мере взросления. В детстве роман Джека Лондона «Мартин Иден»

произвел на меня неизгладимое впечатление. Я восхищался тем, какую колоссальную работу этот человек

проделал над собой! Он стал для меня образцом. Перечитывал его вновь и вновь, пытаясь понять, как

человек, добившийся всего, о чем он мечтал, может покончить с собой? Не понимал этого тогда, не

понимаю и сейчас. Для человека не может быть ничего дороже жизни. Позже полюбил «Великого Гэтсби»,

даже выписал из книги распорядок дня главного героя, о котором в конце книги рассказывает его отец. Я так

же, как и он, старался работать над собой, учил иностранные языки, осваивал этикет. Из современных

авторов я бы выделил Дэна Брауна. Его сюжеты всегда оригинальны и занимательны.

– Начав жизнь заново, какие ошибки вы бы попытались не повторять?

– Я, как колючий подросток, стыжусь проявлять свою любовь к близким людям, скуп на теплые

слова. Для меня долгое время нежность была синонимом слабости. Вот этого я бы не хотелось повторять.

– Какое ваше самое большое достижение в жизни?

– Пусть это прозвучит самоуверенно. Но я еще в пути!

– Что или кто делает вас счастливым?

– Моя внучка Анжелика! Это неиссякаемый источник радости в моей жизни! Сейчас столько

развивающих телевизионных программ и книг, что, общаясь с ней, порой ловлю себя на дилетантстве в

некоторых вопросах. В четыре года она серьезно изучала книги о динозаврах. Зная об этом, я, однажды

нарочито сердясь, сказал, что сейчас зарычу, как Тирекс. На что она, скептически оглядев меня с ног до

головы, ответила, что вообще-то я больше похож на Тритирадона. Я просто не нашелся, что на это ответить!

Кэрол внимательно слушала, заметив, как наполнился теплом мой голос.

– Анжелика постоянно стремится кого-нибудь спасти. Когда мы гуляем вдоль океана, она помогает

меченосцам, выброшенным на берег волной. Все мы от рождения светлые и чистые. Нас озлобляют

страдания и несправедливость. Я пытаюсь сделать все, чтобы оградить внучку от разочарований.

– Кроме благополучно проведенной операции, о чем еще мечтаете?

– Я – кладбище зарытых желаний, на которые больше нет ни времени, ни сил. Теперь просто

мечтаю, чтоб мои близкие были счастливы. Это желание эфемерно и не конкретно, но другого нет.

– Почему вы хотите испытать трансплантацию на себе? Почему не попробуете на тех, кто уже

обречен?

– А я и есть тот, кто уже обречен.

– Вам страшно?

– Очень… но, как говорила моя мама, «чтобы увидеть радугу, нужно пережить дождь»!

– На этих словах я хочу поблагодарить вас, мистер Харт, за уделенное нам время. Следующая наша

встреча состоится уже после операции, – с завидной уверенностью пообещала журналистка.

– Надеюсь, что именно так всё и будет.

Марк остался, чтобы еще поснимать общие виды оранжереи. А мы с Кэрол направились к выходу.

По моей просьбе флорист подготовил большую корзину цветов с композицией из самых достойных ее

красоты экземпляров. Девушка была в неописуемом восторге от презента, признавшись, что впервые

получает такое количество экзотических цветов в одной корзине.

Мы покинули оранжерею через запасной выход. Я хотел продемонстрировать свою коллекцию

декоративных кустарников, которые размещались под открытым небом на огороженной рабицей

территории.

Не без гордости я знакомил ее с особенностями каждого из кустарников:

– Это мой любимец – миндаль сорта «розовая пена». Ранней весной, до распускания листьев, вдруг

в одну ночь куст покрывается нежнейшими ярко-розовыми цветами, словно предрассветное облако окутало

ветви. Облако чуть колышется от дуновения легкого ветерка, источая тончайший аромат. На него со всей

округи слетаются тысячи пчел и шмелей. Невероятно красивое зрелище! Орешник же хорош осенью: его

светлый солнечный шатер сияет своим природным золотом. Жасмин тоже наиболее красив осенью. Я очень

люблю растения. Они несут в этот мир лишь добро и так необходимый всем нам кислород. Люди их часто

недооценивают, не понимая, что самим своим существованием обязаны им – этим безмолвным

терпеливым созданиям! Кэрол, а вы не торопитесь?

– Нет.

– Может, пообедаем вместе?

– С удовольствием, мистер Харт.

Мы дождались, пока цветы погрузят в салон машины, и тронулись в путь.

Бывая в Бостоне, я почти всегда обедал в «The Oceanaire Seafood Room». Ресторан по праву считался

одним из лучших в стране: здесь подавали самые свежие морепродукты в городе по соответствующим

ценам. Признаться, мне очень хотелось произвести впечатление на девушку достоинством выбранного

заведения.

Машина мягко затормозила на парковке перед рестораном с вывеской в виде эллипса, внутри

которого на темно-синем фоне изображена голубая меч-рыба. Ниже, растянувшись в две строки,

расположилось название заведения. Ресторан находился в помещении бывшего банка и сохранил красивую

архитектуру прошлых лет, дополненную штрихами современных тенденций в дизайне. Всё это щедро

подсвечивалось голубым сиянием неоновых ламп.

Мы вошли внутрь и оказались в большом светлом подковообразном зале с двумя рядами столов,

покрытых белыми скатертями. В глаза бросались странной формы люстры шоколадно-белого цвета,

похожие на массивные колеса с широкими шинами. Я всегда предпочитал трапезничать этажом ниже, куда,

не теряя времени, и повел свою спутницу, с интересом рассматривающую интерьер заведения. Над

лестницей гроздьями спускались плафоны. Подвешенные на тонких проводах и излучающие мягкий желтый

свет шарики перемежались с металлическими сферами-близнецами, которые напоминали незатейливые

молекулы. Невзирая на яркое полуденное солнце за стенами ресторана, нижний ярус заведения всегда

хранил интимный приглушенный голубой свет. Поэтому гости словно погружались в морскую пучину. Здесь

расположился устричный бар. Фоном звучал легкий ненавязчивый джаз.

Кэрол заказала суп из моллюсков и по моей рекомендации выбрала пылающий торт-безе с

мороженым на десерт. Я же попросил принести крабовые котлетки и тунца с ароматным маслом на травах.

В ожидании заказа мы вели светскую беседу о литературе, фильмах, людях, с которыми по роду своей

деятельности доводилось встречаться Кэрол. Выяснилось, что девушка давно мечтает заняться дайвингом, и

я охотно предложил свою яхту в любое удобное для нее время.

Подали основные блюда, и мы, делая паузы в разговоре, приступили к трапезе. Кэрол уже принялась

за десерт, когда я краем глаза заметил, как в ресторан входит Грегори Смит, владелец сети судоходных

компаний. Грузный, одышливый, с набрякшими мешками под глазами и сросшимися над переносицей

бровями. Ему было около шестидесяти. Я невольно сморщился, как от зубной боли. Мне приходилось

пересекаться с этим человеком, посещая различные мероприятия в домах общих знакомых. Грегори имел

склочный характер. Вечно всем недовольный, он любил пачкать окружающих своими эмоциональными

испражнениями. Под воздействием алкоголя всегда становился задирист и гневлив. Ему доставляло

удовольствие своей критикой гасить торжество в глазах собеседника.

– Что случилось? Вам плохо? – встревожилась девушка.

– Только что вошел человек, который способен испортить наш милый обед, – нахмурившись, нехотя

ответил я.

Я сидел в профиль к нему на расстоянии всего трех метров, и шансов быть незамеченным у меня

практически не было.

Смит шумно опустился за столик у противоположной стены и с вожделением уставился на страницы

предложенного официантом меню. Я делал вид, что не заметил его. Не прошло и пяти минут, как Грегори

поднялся из-за своего стола и направился в нашу сторону, добродушно улыбаясь и раскинув руки, словно

готовясь заключить меня в свои объятия. Я встал и позволил ему сгрести себя в охапку.

– Какие люди! – басом прокричал Смит.

– Привет, Грегори, – спокойно ответил я.

– Вижу, ты времени зря не теряешь, – подмигнул Смит, указывая пошлым взглядом на Кэрол. —

Готовишься к новой жизни?

– Отнюдь, – возразил я, едва сдерживаясь, чтоб не нахамить ему. – Это журналистка, берет у меня

интервью.

– И что, хорошо берет? – он захохотал, довольный своим ущербным остроумием.

– Не возражаешь, если я пересяду за ваш столик? Я тоже не прочь задать тебе пару вопросиков, —

бесцеремонно усаживаясь на свободный стул, спросил Смит.

Он уже подал знак официанту, чтобы тот перенес его портфель и телефон. Его масляный взгляд из-под

тяжело свисающих век пожирал Кэрол, словно она сидела перед ним нагая.

Если бы не журналистка, я бы попросил счет, сделав вид, что уже закончил с обедом и очень спешу.

Но оставить девушку без десерта из-за личной неприязни было нетактично. Я перехватил сочувственно-

тревожный взгляд Кэрол. И, не спеша, вернулся на свое место.

– Ну, рассказывай, когда операция? – заговорщицки подмигнул мне Смит. – Лет через пять я к тебе

обращусь! Ты еще не думал, какую цену заломить?

– Думал, конечно! – сквозь зубы выдавил я, всем своим видом показывая, что мне неприятен этот

разговор, и прикидывая, что размер его состояния оценивается примерно в полтора миллиарда долларов.

– Ну и? Не томи, Дэн, – нетерпеливо мотнул головой Грегори.

– Полтора миллиарда долларов за операцию, – спокойным голосом ответил я, бросив невинный

взгляд на вытянувшееся лицо собеседника.

Он посмотрел на меня так, словно я нагло откусывал кусок его торта.

– Что ж ты такой жадный? – скривил тонкие губы Смит, потянув за галстук, чтобы ослабить ворот

рубашки. – Надеюсь, сделаешь скидку старому знакомому?

Я подал знак официанту, что можно нести счет.

– Старина, это бизнес. Ты же и сам всё понимаешь, – не без удовольствия блефовал я дальше.

Я делал вид, что чрезвычайно увлечен поглощением пищи, и Кэрол, глядя на меня, стала несколько

быстрее доедать торт.

Заметив, что моя спутница закончила с десертом, я заставил себя доброжелательно улыбнуться:

– Грегори, очень спешу! Давай созвонимся.

На этих словах я поднялся из-за стола.

– Удачи, – недоверчиво произнес Смит.

– И тебе, – примерно тем же тоном ответил ему я.

Я решительно направился к выходу, Кэрол поспешила за мной, звонко отбивая каблучками ритм, эхом

отскакивающий от стен зала.

Лишь сев в машину, она обратилась ко мне:

– Это что сейчас было?

– А что из услышанного осталось вам непонятно?

– Та часть, в которой говорилось о стоимости операции.

– Состояние этого человека чуть меньше названной суммы. Пусть подумает на досуге, что для него

важнее – жизнь или кошелек, – позлорадствовал я.

– И вы находите это забавным? – возмутилась девушка с таким видом, словно я только что пнул

котенка.

– Кэрол! А вам не показалось его поведение бестактным, если не сказать хамским? Он сам грязными

намеками задал тон нашей беседе. Мне приходится вести себя ассертивно.

– Я так полагаю, это уже не первый человек, который задает подобные вопросы?

– Да, у меня масса знакомых преклонного возраста, и появление в публичных местах становится

настоящим испытанием для нервной системы, – посетовал я.

Мы довольно быстро доехали до офиса Кэрол. Я вышел, чтоб открыть ей дверцу машины. Рик достал

из салона корзину цветов, которая была слишком тяжелой для хрупкой девушки, и понес ее в офис. Как

только его фигура исчезла за дверями, я, понимая, что это наша последняя встреча, с грустной иронией

сказал:– Кэрол, если нам не доведется встретиться после операции, то я вас лично приглашаю на мои

похороны. Возможно, это прозвучит несколько странно, но моя Душа действительно будет рада вас там

видеть.

– Вы большой оригинал, мистер Харт! Я впервые получаю такое приглашение, – произнесла

девушка.

– Верю, что загробная жизнь существует и я, наконец, окажусь опять с Хелен, тем более что место

рядом с ней я купил сразу после ее похорон, – стараясь казаться беззаботным, произнес я.

– Всё же я буду планировать нашу встречу при других обстоятельствах, – постаралась уйти от

тяжелой темы Кэрол. Поэтому не прощаюсь, а говорю: «До встречи, мистер Харт». К тому же вы обещали

мне прогулку на яхте.

– Конечно! В любое время! И еще, Кэрол, мое вам напутствие. Вдруг случится так, что больше не

увидимся. Не торопитесь, не живите в спешке! Душа должна питаться каждый день, балуйте ее эмоциями! В

рутине повседневности мы забываем об этом, а вспоминаем зачастую уже слишком поздно.

На этих словах я поцеловал ее руку и, повернувшись, решительно сел в машину, чувствуя, что со

стороны начинаю напоминать влюбленного юношу.

Кэрол вошла в офис. Через минуту появился Рик, и мы поехали домой.

Миновав половину пути, я почувствовал в нагрудном кармане вибрацию телефона. Звонил Патрик:

– Мистер Харт, вас ожидает некий Ричард Броуди.

От этих слов меня бросило в жар:

– Черт! – вырвалось у меня.

– Что? – не расслышал дворецкий.

– Передайте ему, что я вернусь поздно вечером, – попробовал я пойти на хитрость.

– Хорошо, – ответил Патрик, и в трубке раздались короткие гудки.

Я немного расслабился, надеясь, что получил отсрочку для неприятного разговора. Аритмия не

заставила себя ждать. Похлопав себя по карманам, я извлек спасительные пилюли. Одна доза препарата

мне уже давно не помогала. Побелевшие пальцы втолкнули в рот пару спасительных белых дисков. Бросив

рядом на сиденье пузырек, я опустил стекло. Ворвавшийся в салон машины поток свежего воздуха

подействовал успокаивающе.

Через минуту звонок от Патрика повторился:

– Мистер Харт, он просил передать, что не уедет и готов подождать.

– Хорошо, буду через час, – обреченно пробурчал в ответ.

«Настойчивый сукин сын, я бы мог догадаться, что он никуда не уедет!» – пронеслось у меня в

голове.

У входа в дом был припаркован зеркально отполированный «Бентли». За тонированным окном

угадывался силуэт водителя. Вокруг машины, озираясь по сторонам, прогуливался высокий плотного

телосложения охранник. Его лицо отличалось удивительной безликостью, словно стертое ластиком: черты

смазанные, белесые брови, короткий ежик светлых волос. Он окинул меня небрежным взглядом, и стало

понятно: я объект, не представляющий ни малейшей опасности для его босса.

Поднимаясь по ступенькам в дом, я уже был настроен воинственно.

В зале горел камин. Возле него, положив голову на лапы, лежал Винчи. Весь его вид выражал скуку.

При виде меня пес радостно вскочил и бросился навстречу. Я машинально потрепал его по голове.

В кресле, вальяжно развалившись и закинув ногу на ногу, ждал Броуди. Весь его вид выражал

уверенность и независимость, что еще больше меня взбесило. Жемчужного цвета костюм мерцал дорогой

тканью в отблесках огня.

– Не помню, чтобы мы с вами договаривались о встрече, – резко произнес я вместо приветствия.

Тоном победителя он воскликнул:

– Тоже рад вас видеть, мистер Харт!

– Вас не учили по телефону предупреждать о своих визитах? – нравоучительным тоном съязвил я.

– А вас не учили брать трубку, когда звонит телефон? – нисколько не смутившись, парировал он.

Желая поскорее закончить этот разговор, я опустился в кресло напротив Броуди и устало произнес:

– Я же уже сказал, что до операции не готов обсуждать наше сотрудничество. Или надеетесь, что я

умру на операционном столе и вы, на правах компаньона, приберете к рукам все открытия, которые сделали

мои специалисты?

– Думаете, сможете убедить меня, что ложитесь под нож хирургов, не имея уверенности в

благополучном исходе? – ухмыльнулся Броуди.

– Именно так, – ответил я, похлопывая себя ладонями по карманам и понимая, что таблетки забыты

в автомобиле.

Я поднялся с кресла и направился к шкафу, в котором должен был находиться еще один спасительный

пузырек с пилюлями. Я чувствовал, как разгоняется сердечный ритм.

Не найдя лекарства, с трудом сдерживая нарастающую панику, я закричал:

– Патрик, черт побери! Где мои таблетки?

В дверном проеме появился испуганный дворецкий и, кивнув, опять исчез за дверью.

Броуди ликовал, заметив, что его появление повергло меня в панику. Вернее, ликовали его глаза. В

этом человеке было столько неприкрытой животной силы и ярости дикого зверя! Он безупречно владел

своими эмоциями, лишь одни глаза могли обозначить отношение к происходящему.

Пес, почувствовав мой страх перед визитером, замер в напряжении и стоял, не шелохнувшись, между

нами. Через минуту я уже принял таблетки и, немного успокоившись, вернулся в кресло. Броуди не сводил с

меня недоверчиво прищуренных глаз. Сделав несколько глубоких вдохов, я почувствовал, что пульс

замедляет свой бег.

– Не собираюсь вам ничего доказывать, – отрезал я, попытавшись принять беспечный вид. – И я

сам решаю, кто будет моим компаньоном, а кто – нет.

– Вы меня не поняли, мистер Харт. Это я уже решил, что именно я стану вашим компаньоном, —

нагло улыбаясь, ответил Броуди, дважды сделав ударение на слове «я».

– Можно узнать, каким образом вы собираетесь это сделать? – я натянуто ухмыльнулся, чувствуя,

как внутри все холодеет. Вспомнилась репутация этого человека. Признаться, я его откровенно боялся.

Можно было вызвать охрану, но я не видел физической угрозы для меня лично, напротив, моя персона

была нужна ему как никто другой!

– Вариантов множество. Например, мои люди могут навестить вашу прелестную внучку Анжелику, —

он умышленно сделал паузу, наслаждаясь моей реакцией, которая не заставила себя ждать. Его орехового

цвета глаза сверкали твердым блеском.

На секунду мне показалось, что пол уходит из-под ног. Я вцепился в подлокотник кресла, пытаясь

совладать с эмоциями.

– Мне продолжать? – послышался где-то вдалеке, словно сквозь толщу воды, голос Броуди.

Я почувствовал, как холод ледяными кольцами, словно гигантский спрут, сжимает сердце. Все

внутренние органы как-то странно задрожали, пальцы рук стали ледяными и приобрели неприятный

восковой оттенок. Я судорожно сделал вдох, еще один и, преодолевая внезапный спазм в горле, прошептал:

– Вон из моего дома.

– Что? Я не расслышал! – продолжал ухмыляться мерзавец.

– Убирайтесь из моего дома, – хрипло прокричал я. – Сейчас вызову охрану.

Винчи зловеще ощерился. Шерсть на его загривке приподнялась, и послышалось грозное рычание.

Он лишь повернул голову в сторону Броуди, но оставался неподвижен, давая понять, что это пока

предупреждение. Зверь почувствовал присутствие другого зверя.

– Приструни свою дворнягу! – прошипел Броуди и уже громко добавил. – Думаю, ты умный

человек и понимаешь, что я не отступлю. Не жадничай, Харт! Я не позволю тебе без меня стать самым

богатым человеком в мире.

Медленно, чтобы не спровоцировать собаку, Броуди поднялся из кресла и поправил свой безупречно

сидящий на фигуре костюм. Бросив раздраженный взгляд на Винчи, он направился к выходу.

Уже в дверях, обернувшись, циничный наглец показал свой зловещий оскал, который было трудно

назвать улыбкой:

– Я не прощаюсь.

И вышел.

Пару минут я сидел неподвижно. Руки и ноги словно налились свинцом. В висках громко стучал пульс.

Словно наяву, я увидел плачущую внучку, которую два громилы грубо заталкивают в машину и увозят. Я

четко слышал ее звонкий голос, который многократным эхом, какое бывает высоко в горах, взывает о

помощи. Только я, и никто другой, буду виноват в страданиях моей малышки.

Грудь терзала чудовищная боль, не хватало воздуха. Слезы катились по лицу, оставляя мокрые пятна

на ткани рубашки. Нет, я не позволю этому мерзавцу одержать победу над Дэном Хартом! Без боя я не

сдамся!

Я решительно извлек из кармана брюк телефон с секретным номером и поспешно вышел в сад. Пес,

буквально прижимаясь к моим ногам, следовал бесшумной тенью.

Гудки. Боже, как долго Джим не отвечает! Паника, обжигая, хлестала меня! Мелькнула мысль: «А что

если головорезы Броуди уже в доме моего мальчика?» Наконец, услышав спокойный голос сына, я, не

здороваясь, выпалил:

– У меня только что был Броуди. Он угрожает похитить Анжелику.

– Подонок, – подавленно простонал Джим.

– Еще думаю, что пока он меня ждал, то расставил в доме прослушку. Не исключаю и то, что за

домом следят, возможно, и за твоим тоже. Будь осторожен, – волнуясь, высказал я свои предположения.

– Пап, я всё понял, ты не волнуйся! С дочки глаз не спущу и завтра же усилю охрану!

Джим был очень встревожен, хоть и пытался говорить спокойно.

– Может, стоить отправить ее с Натали во Францию? – судорожно ища выход, предложил я.

– Но у Анжелики учебный год и соревнования через две недели, – возразил Джим.

– К черту соревнования! Речь идет о ее жизни! – кричал в трубку я.

– Пап, давай успокоимся и не будем сеять панику. Не хочу пугать Натали, да и Броуди ни к чему

показывать, что мы его боимся, – пытался вразумить меня сын.

– Хорошо, будем надеяться, что он блефует. А если нет? Сейчас позвоню Тому, предупрежу еще его.

До завтра, – поспешно попрощался я с сыном.

– Береги себя, пап, – услышал в ответ.

Набрав Тома и объяснив ему создавшуюся ситуацию, я приказал усилить охрану лаборатории. После

этого, немного расслабившись, вернулся в дом и попросил Патрика утром связаться с начальником Службы

безопасности корпорации и завтра же проверить весь дом на наличие прослушивающих устройств.

Весь вечер я просидел в зале перед камином, откинувшись на спинку кресла, глядя застывшим

немигающим взглядом на всполохи огня на потолке. Я сожалел о поспешности своего публичного

заявления. Нужно было сделать это за день до операции, тогда можно было избежать всех этих разом

навалившихся проблем. Если бы от раскаяния люди умирали, то в сегодня я непременно покинул бы этот

мир.

Стемнело. Я вышел побродить по саду. В воздухе пахло туманом и росой. Океан провалился в

темноту, лишь плеск волн и лунная дорожка выдавали его присутствие. Небо черным пледом укрывало

Хайаннис. Луна мягким светом озаряла нежно шуршащую под легким ветерком листву деревьев. В звуках

ночного сада чудилась какая-то своя странная и таинственная жизнь. На фоне ярко освещенного окна

периодически возникал черный силуэт Патрика, с тревогой наблюдающего за моей беспокойной прогулкой.

Я присел у дома на нижнюю ступеньку крыльца, ведущего в сад. Опустил голову на руки и несколько

минут сидел так неподвижно. Из-за моей спины длинным прямоугольником, уползающим в темноту сада,

падал свет от открытой двери. На его фоне моя сутулая фигура выглядела жалко и одиноко. И я, раскачивая

торс взад и вперед, расплакался как ребенок. Рыдал с каким-то странным упоением, выпуская на волю

напряжение всех последних дней. Чувство вины перед Джимом переплеталось с жалостью к себе и страхом

смерти. Я никак не мог справиться с навалившимся на меня гнетом обреченности. Нахлынула смертельная

усталость, хотелось поставить жизнь на паузу и отдохнуть.

Вернувшись в дом, я переоделся в халат и спустился в кухню. Открыв бутылку виски, щедро плеснул

себе в стакан и тут же выпил его залпом, от усталости и напряжения не почувствовав вкуса напитка. Где-то в

затылке бушевал черный смерч бессилия и страха. Перед глазами постоянно стояла наглая ухмылка Броуди.

Мысли о возможной слежке не давали покоя.

Я поднялся в Зимний сад, находящийся прямо под крышей дома. Это была самая высокая точка для

обзора лежащей вокруг территории. Не зажигая свет, стал напряженно всматриваться в темноту. В светлое

время суток из этого окна хорошо была видна дорога до ближайшего поворота Грин-Дюнс-Драйв.

Когда глаза немного привыкли к мраку, я заметил огонек сигареты, совершающий движение в

диапазоне вытянутой руки, периодически подносимой к губам курящего человека. Через некоторое время в

темноте появился и свет от мобильного телефона. Сомнений не было: дом под наблюдением.

Я отправил на телефоны Тому и Джиму сообщение о замеченной слежке. Еще постояв минут

пятнадцать, обессилено рухнул в кресло, стоящее поблизости. Рука нащупала в темноте кнопку светильника.

В центре зала, нежно излучая перламутровый свет, зажглась жемчужина, бережно хранимая открытыми

створками гигантской раковины. Зная о моей любви к морю, этот изящный светильник заказал Джим на мое

шестидесятилетие. Диаметр прекрасного светила составлял чуть более метра, и жемчужина, размером с

футбольный мяч, притягивала восхищенные взоры всех, кто ее видел.

Я сидел в кресле до половины четвертого. Полумрак, царивший в комнате, идеально соответствовал

моему настроению. Винчи все это время лежал у моих ног, положив голову на тапок. Его тревожные умные

глаза, казалось, всё понимали и лишь грустно блестели в темноте.

Небо уже начало выходить из предрассветной дымки. При слабом освещении кисти рук стали

пугающе бледные. Старый халат не желал согревать. Тяжело поднявшись, я отправился в спальню. Пролежав

без сна до пяти часов, я вдруг вспомнил о снотворном, которое еще вчера купил в аптеке для меня Рик. Я

накинул халат и последовал по коридору в сторону кабинета. За окном уже рассветало. Слышалась ленивая

перекличка сонных птиц.

Я нашел снотворное в ящике письменного стола и, не читая аннотацию к препарату, по привычке

принял пару таблеток. Вернувшись в спальню, уже через несколько минут я забылся глубоким

беспробудным сном. Я до утра проспал на левом боку, чего мне категорически делать было нельзя. Сердце,

придавленное весом тела, с трудом перегоняло по венам кровь.

Всё, что происходило дальше, я знаю со слов Тома.

Утром, когда в обычное для завтрака время я не появился в столовой, Патрик заподозрил неладное и

поднялся в мою спальню. Найдя меня спящим, он хотел уже удалиться, но обратил внимание на

непривычную бледность, проступающую даже сквозь загар. Он приложил пальцы чуть ниже угла челюсти и

уловил едва ощутимый пульс. Дворецкий попытался меня разбудить, но тщетно.

Патрик заранее получил необходимые инструкции на случай подобной ситуации и, следуя им, сразу

позвонил Тому и Джиму. Для всех остальных он должен был сообщать, что я неожиданно вылетел в Европу.

Доктор выехал к Хайаннис, по телефону давая Патрику необходимые распоряжения. В доме имелось

необходимое медицинское оборудование, заранее приготовленное на этот случай…

Прибывший Фредриксон подключил меня к аппарату искусственного дыхания.

Задачей Тома было доставить меня в лабораторию таким образом, чтобы этого не заметили

следившие за домом люди. В гараж дома въехал фургон с логотипом химчистки. В нем без проблем

поместилась каталка с моим бессознательным телом вместе с подключенным медицинским

оборудованием.

Убедившись, что за машиной нет слежки, меня доставили в лабораторию. И я оказался в надежных

руках Георга Дитте.

Исследования показали, что пациент в глубокой коме. Состояние было стабильным, поэтому Джим

принял решение ждать подходящего донора мужского пола, и это ожидание затянулось на целых десять

месяцев.

ЧАСТЬ 2

Я очнулся от страшной головной боли, словно тысячи игл беспощадно барабанили по моему

несчастному мозгу. Боль была адской, и из груди вырвался не то стон, не то хрип.

Откуда-то справа доносилось монотонное пиканье, раздражающее самим своим существованием.

Каждый пронзительный писк этого аппарата бил по болезненно обостренным нервам. Слева, совсем рядом,

послышался шорох, настолько стремительный, что до моего лица и руки докатилось легкое движение

воздуха – и через секунду раздался звук захлопнувшейся двери. Я с неимоверным усилием приоткрыл

веки. Яркий белый свет, удвоенный белизной стен, больно резанул по глазам, заставив зажмуриться на

несколько секунд. Я упрямо повторил попытку.

Через пару минут в помещение быстрым шагом вошел одетый в зеленую спецодежду врача очень

высокий и крупный мужчина. Лукаво прищуренные глаза смотрели на меня восторженно, щетка усов

мастерски скрывала улыбку. Следом за ним в дверь бесшумно проскользнула невысокая женщина в форме

медсестры.

Я попытался попросить выключить в комнате свет, но губы даже не пошевелились. Голова кружилась,

как после сотрясения мозга. «Что за черт! – думать было нестерпимо больно. – По голове мне, что ли, кто-

то заехал? Судя по всему, я в больничной палате».

Мужчина, заметив, что свет доставляет мне дискомфорт, дал команду стоящей за его спиной

медсестре опустить жалюзи на окнах.

Я мысленно поблагодарил незнакомца и, наконец, смог полностью открыть глаза, обвести взглядом

палату. Всё качалось, предметы плыли перед глазами, взгляд с трудом фокусировался. Внезапно накатила

тошнота. Ложный спазм, обнаружив пустоту в желудке, стих.

Белые стены, белая дверь, закрывающая мое тело голубая простыня. Справа на столе какие-то

медицинские приборы, словно руки, тянущие ко мне множество проводов. Это всё, что я смог увидеть,

скосив глаза в сторону. Складывалось впечатление, что шея, руки и ноги закованы в гипс. Сомнений больше

не было: я действительно находился в клинике.

Здоровяк наклонился надо мной и пальцами развел веки, внимательно всматриваясь в зрачки.

– Как всё произошло? – не поворачиваясь к медсестре, сухо спросил он.

– На экране монитора я заметила мозговую активность и практически сразу услышала его стон, —

отрапортовала женщина.

Врач медленно провел пальцами перед моими глазами из стороны в сторону. Я проследил за его

движениями.

– Зрительные рефлексы в порядке, – удовлетворенно резюмировал он.

Я безуспешно попытался произнести хотя бы слово, однако губы оставались неподвижны. «Похоже,

он тут главный», – решил я.

– Дэн, если ты меня слышишь, посмотри поочередно вверх и вниз, – обратился ко мне мужчина.

Я выполнил его просьбу, чем вызвал непередаваемую радость у присутствующих.

Дверь открылась, и в палату, тяжело дыша, вбежал встревоженный седой афроамериканец в светло-

зеленом халате. Его глаза излучали неподдельную радость. Он находился в не менее возбужденном

состоянии. Они уставились на меня с нескрываемым восхищением.

«Чего это им так весело? Странные какие-то. Любуются на меня, как на родного!» Седой

взволнованно наклонился ко мне.

– Дэн, дружище, ты меня узнаешь? – прокричал он, вероятно, думая, что я плохо слышу.

Я поочередно посмотрел вправо и влево. Мужчины перестали улыбаться и озадаченно

переглянулись. Прилагаемые мной усилия спровоцировали новую волну оглушительной боли, пронзившей

мозг. Лицо перекосила гримаса страдания, и я застонал. Главный что-то сказал медсестре, и она ввела

содержимое шприца в вену на моем виске, в которой, как я догадался, был установлен катетер. Уже через

секунду боль отступила, и измученное тело расслабилось.

– Тебя зовут Дэн? – осторожно, с напряжением в лице, спросил главный.

Я колебался. Дэн? Мысли были мягкие и невесомые, словно вата. Я силился вспомнить свое имя, но

ответ ускользал. Я знал, как взглядом ответить «да» и «нет», а вот, как им дать понять, что не знаю?! Я не

мог с уверенностью ни утверждать, ни отрицать. Посетители оцепенели в ожидании моего ответа. Оба

мужчины уверенно называют меня этим именем. Ладно, подумаю об этом позже и я решительно посмотрел

вверх и вниз. Главный немного обмяк и по-дружески хлопнул по плечу седого.

– Ну что ж, значит, память потеряна не полностью. А сейчас попробуй открыть рот, – попросил

склонившийся надо мной здоровяк.

Я перевел взгляд поочередно вправо и влево.

– Понял, – ответил он, затем взял шпатель для осмотра горла и им разжал мои зубы. – Пошевели

языком.

Приложив невероятные усилия, я сделал легкие движения непослушным языком. Он удовлетворенно

кивнул. Затем подошел к столу, расположенному в углу палаты, взял упаковку с запечатанным стерильным

шприцем и извлек иглу. Вернувшись, хладнокровно уколол подушечку указательного пальца. Я нахмурился.

– Ты почувствовал боль? – спросил он, откидывая край простыни со стороны моих ног.

Я поочередно посмотрел вверх и вниз. Он, удовлетворенно кивнув, уколол в большой палец моей

левой ноги и вопросительно взглянул. Я повторил движение взгляда. Его малоэмоциональное лицо

озарилось подобием довольной улыбки. Он задумчиво разгладил рукой усы и обратился к седому:

– Том, не утомляй его, он должен много спать. Даю тебе пять минут.

Затем повернулся к медсестре, которая безмолвно следила за происходящим, и сухо скомандовал:

– Анна, собирайте консилиум. Через час у меня.

Задумчиво поправил на мне простыню и вышел из палаты. Женщина посеменила следом.

– Дэн, мы всё-таки сделали это, дружище! – тот, кого звали Том, присел на край кровати и, взяв мою

неподвижную руку в свои горячие ладони, счастливо улыбался.

Я, не отрываясь, внимательно смотрел на него. Хотелось о многом спросить. Как я здесь оказался? Кто

он такой? Почему я не могу говорить? И кто меня так отделал? Я даже успел представить, как затаскаю по

судам того ублюдка, по чьей вине здесь лежу!

Том, заметив напряжение в моих глазах, поспешно сообщил:

– Джим в порядке, мы созваниваемся каждую неделю. Все живы и здоровы, так что не волнуйся.

Я силился вспомнить, кто же такой Джим? Может, я попал в автомобильную аварию и этот Джим тоже

был в той злополучной машине?! Вероятно, вид у меня был не очень доброжелательный, потому что этот

самый Том вдруг грустно спросил:

– Его ты тоже не помнишь?

Я перевел взгляд вправо и влево. Седой одарил меня таким взглядом, словно я не оправдал его

надежд.

– Ладно, отдыхай. Позже зайду, – он совсем сник. Заботливо поправил и без того безупречно

укрывающую меня простыню и вышел из палаты.

Вернулась медсестра, с проникновенно участливым взглядом светло-серых глаз, она ввела в катетер

на виске еще одну инъекцию, и я впал в состояние сомнамбулической отрешенности, плавно перетекающей

в сон.

Проснулся я лишь на следующий день. Голова была словно заполнена свинцом. В ушах стоял шум —

монотонный и назойливый.

Кто-то тихо переговаривался у изголовья кровати. Открыв глаза, я увидел всё того же седого Тома и

еще одного неизвестного мне мужчину. Оба они были в халатах посетителей стационаров. Незнакомец

почему-то смотрел на меня настороженно, и я бы даже сказал, испуганно.

– Дэн, прости. Не хотели тебя разбудить, – извинился Том.

Незнакомец молча пялился на меня и, казалось, не знал, как обратиться. Наконец, он сделал усилие и

выдавил:

– Привет, – зависла небольшая пауза, – пап. С возвращением.

«Он назвал меня папой? Или я схожу с ума? Если бы у меня были дети, то я знал бы об этом! А этому,

судя по седым вискам и легким морщинкам, на вид лет пятьдесят! А мне тогда сколько?» Я почти с

враждебностью смотрел на этих людей. «Может, это психиатрическая больница? А они соседи по палате?

Хотя нет, эти парни выглядят вполне респектабельно. Да и взгляд у психов совсем другой».

– Дэн, это Джим – твой сын. Неужели и его ты не помнишь, – даже не спросил, а с безнадежностью

в голосе произнес Том.

Они молча переглянулись.

Джим опустился на край кровати и, обращаясь, но при этом, старательно избегая моего взгляда, как-

то зажато, словно перед камерой, заговорил:

– Анжелика, твоя внучка, спрашивает о тебе постоянно. Удивляется, почему тебя нет в Скайпе.

Помнишь ее? Ты всегда говорил, что она смысл твоей жизни! Самый дорогой для тебя человек! —

продолжал нести чушь мужчина. – Мы всем отвечаем, что ты на лечении в Европе и отключил телефон,

чтоб не беспокоили. Еще у тебя родился внук Тим, он очень похож на тебя. Джес, твоя дочь, первое время

была в панике, всё пыталась до тебя дозвониться. Пришлось перечислять ей деньги два раза в месяц, это ее

успокоило, – грустно усмехнулся мужчина. – В корпорации дела идут отлично, Итон всё держит под

контролем.

Я с неприкрытым недоверием слушал, о чем он говорит. Внучка, дочь, корпорация! Что он несет? Он,

случаем, палатой не ошибся?

Мои посетители разочарованно переглянулись.

– Он всего сутки в сознании. Наверное, просто нужно время, чтобы всё вспомнить, – пожал плечами

Том.

В палату вошел главный и, обменявшись с Джимом рукопожатием, приступил к описанию состояния

моего здоровья.

– Мы с коллегами провели консилиум и выявили некоторые причины, которые могли бы

препятствовать речевой деятельности. Мимика верхней части лица восстановилась отлично, а вот нижняя

половина пока остается неподвижной. Скорее всего, повреждены нейроны, находящиеся в латеральной

области черной субстанции. Нам предстоит тщательное обследование, и, если предположение

подтвердится, будет проведена операция непосредственно на эту область головного мозга, – спокойным

эпическим голосом изложил суть проблемы доктор.

Затем он засунул руки в карманы и обратился ко мне:

– Дэн, мое имя Георг Дитте. Шесть лет назад ты пригласил меня возглавить созданную тобой

исследовательскую лабораторию. Мы изучали возможность пересадки мозга человека в тело донора.

Восемь месяцев назад эта операция была вполне успешно проведена на тебе. Пожалуй, это всё, что на

данный момент тебе необходимо знать. Каждому пациенту, которому была сделана трансплантация даже

просто костного мозга, приходится пройти через тошноту, резкое падение всех показателей крови и главное

– крайне низкий иммунитет. Поэтому тебе следует набраться терпения, Дэн.

Его мягкий, вкрадчивый голос обволакивал мое разбитое сознание. Я тщетно пытался понять смысл

сказанного. Какая лаборатория? Какой донор? И кто им позволил ставить на мне опыты? Да я их всех упеку в

тюрьму, если выберусь отсюда!

– Он сможет двигаться? – еле слышно спросил Джим.

– Надеюсь, да, – неуверенно ответил Дитте, – конечности чувствуют боль, значит, нервные

окончания неплохо срослись и получают сигналы мозга, но многое будет зависеть от него самого. С донором

ему несказанно повезло: физически очень крепкий парень попался.

Том ободряюще похлопал меня по плечу:

– Мы с тобой еще станцуем сальсу. Вот увидишь, Дэн!

– У вас есть пять минут на общение. Ему нельзя сейчас испытывать длительную мозговую активность,

нужно беречь силы на восстановление, – беспристрастным тоном добавил Дитте и вышел из палаты.

– В следующий раз я привезу тебе фотографии, много снимков, и ты начнешь вспоминать, —

ободряющим тоном сказал Джим и вдруг, словно что-то вспомнив, радостно воскликнул: – Хотя кое-что

могу показать уже сейчас!

Он откинул полу халата и извлек телефон из кармана джинсов. Произведя указательным пальцем

правой руки некоторые манипуляции, он торжественно приблизил экран к моему лицу. Оттуда, лукаво

улыбаясь, взирала голубоглазая русоволосая девочка лет семи или восьми.

Оба посетителя замерли, ожидая ответной реакции, которой, впрочем, не последовало. Я

внимательно посмотрел на фотографию ребенка, затем перевел равнодушный взгляд на любопытно

уставившихся на меня чудаков.

– Ты ее не узнал? Это Анжелика, твоя внучка! – подсказывал Том.

Я поводил глазами вправо и влево.

Джим хмуро вернул телефон в карман.

– Мы слишком торопим события, Том, – заключил он.

– М-да, хотели продлить Дэну жизнь, а в итоге получили незнакомого паренька, который, судя по его

колючему взгляду, мечтает набить нам морды, – изрек Том, скрестив руки на груди.

– Ладно. Сейчас важнее поставить его на ноги, а с памятью разберемся позже. Нам пора уходить,

Том.

– Я завтра вернусь, Дэн, – поспешно заверил старик.

– Выздоравливай, – сердечно пожелал Джим и дружески похлопал меня по плечу.

Все вышли, оставив меня наедине со своими мыслями. Голова гудела, словно трансформаторная

будка, и я был безмерно счастлив, что они покинули палату. Пытаясь идентифицировать себя, я не находил

ответы на вопросы, заполнившие больную голову.

Допустим, меня действительно зовут Дэн. Но уверенность в том, что у меня нет детей, не давала

покоя. Где-то по краю сознания бродили предположения, что, возможно, я действительно богатый человек.

А этот Джим – нанятый актер, который хочет внушить, что я его отец, чтобы я оставил ему свое наследство?

И весь разыгранный здесь спектакль не что иное, как фальшь чистой воды. А этот новоявленный

родственник на деле окажется обычным мошенником.

Измотанный тягостными мыслями, я уснул.

Сон длился целые сутки, а может и больше.

Проснулся, когда за окном уже смеркалось. В палате никого не было. Я вспомнил странных визитеров

и принялся истязать себя расчетами своего возраста. В то, что у меня пятидесятилетний сын, я верить

отказывался категорически. Я обращался к своему накопленному жизненному опыту, но память выдавала

лишь жалкие обрывки видений, больше похожих на просмотренный когда-то фильм, нежели на реальные

события. Я словно раскрыл шкаф с одеждой и примерял на себя костюм за костюмом, каждый из которых

был возрастом то молодого человека, то зрелого мужчины, то старика. И, о ужас! В каждом из них мне было

панически комфортно! На фоне нескончаемых головных болей все попытки что-либо вспомнить и

проанализировать давались нечеловеческими усилиями.

Следующие дни меня обследовали на всевозможных медицинских приборах, и я очень много спал,

поэтому плохо ориентировался во времени суток. Человек по имени Джим не приезжал, но постоянно

звонил Тому, а тот, в свою очередь, прикладывал к моему уху телефон. Новоявленный сын рассказывал о

том, как прошел день, что нового в школе у некой Анжелики, как обстоят дела в корпорации.

Возникали догадки, почему он выбрал именно такой способ общения. Этот Джим просто не желал

навещать постороннего человека и изображать перед ним любящего сына. Даже разговаривая по телефону,

этот жалкий актеришка не умел непринужденно произнести слово «папа». Из его уст оно звучало натянуто и

предельно фальшиво.

Я принял к сведению и даже свыкся с мыслью, что мне была произведена трансплантация. Но в тот

момент даже в голову не пришло, что от меня прежнего практически ничего не осталось, лишь полтора

килограмма мозга, хранящего жалкую частицу того, что я когда-то знал.

Подо мною находился противопролежневый матрас. Я о таком когда-то читал, не могу вспомнить, где

именно, однако точно помню принцип его действия. Он состоит из трубок, и каждые пять минут воздух

перетекает из одного ряда трубок в соседний. Получалось, что тело касалось матраса, попеременно

опираясь на эти трубки – то на одни, то на другие. Поэтому кожа спины, ног и рук не успевала занеметь от

длительного давления. Каждые пять минут тихо щелкал реле-автомат и я покачивался на воздушном

матрасе, как на волнах.

Три раза в день мне делали массаж. В палате появлялся молчаливый китаец. Маленький, субтильный,

с тонкой шеей и большим кадыком, он обладал невероятной для его сухого тела силой. Говорил китаец

низким, сухим голосом, словно забыл откашляться, прежде чем начать говорить. Он приехал из Тибета, где

более тридцати лет занимался гирудотерапией, траволечением, иглоукалыванием и знал множество видов

массажа, включая древнейший вид китайского массажа Гуаша с использованием небольшой пластинки. Он,

словно кудесник, колдовал надо мной, и каждая клеточка уставшего от неподвижности тела отзывалась

благодарностью на его манипуляции. Меня, словно беспомощную куклу, переворачивали на живот, и

сильные руки лекаря гнули и мяли неподвижное тело.

Дитте объяснил, что сейчас важно избежать развития контрактуры суставов. Говоря не медицинским

языком, конечности могло свести, скрючить, это бы вызвало сокращение лишенных движения мышц.

Затем всё тот же китаец втыкал по восемь игл с каждой стороны – от середины головы к височной

части. И по две иглы в мочки уха. Отмечу, что установка игл является довольно болезненной процедурой,

поэтому я мысленно пересчитывал их и с облегчением отмечал последнюю. Через десять минут, после

некоторого привыкания к иглам, китаец их шевелил, для того чтобы активировать воздействие. Затем через

двадцать минут он вводил еще по шесть игл в каждое плечо, предплечье, локтевой сгиб, запястье, кисть,

бедро, голень и стопу. Их также периодически он проворачивал определенным образом.

Сразу же после извлечения игл под кожу головы вводили инъекции какого-то препарата, в каждую

точку от только что убранных игл. Мне было назначено четырнадцать таких сеансов.

Постоянно болела голова, и обезболивающие инъекции были спасением. Приступы тошноты стали

реже. Челюсть по-прежнему оставалась неподвижной, и питание я получал через капельницы. Нестерпимо

хотелось, наконец, почистить зубы. Во рту было мерзко, словно восемь котов нагадили мне на язык. Слезы

бессилия душили меня, оставляя предательские разводы на щеках и подушке. Крайне угнетала пустота в

голове. Там был чистый лист. А в долгие часы безделья хотелось хоть чем-то занять мысли. Приходилось

строить предположения, а порою и откровенно фантазировать на тему своего прошлого.

В эти дни я много молился. Обращался к Богу, чтобы он либо позволил жить полноценной жизнью,

либо забрал к себе. Для меня было прижизненной смертью влачить существование подобно овощу.

Том часто приходил, но ничего нового для себя в его монологе я не открыл. Этот человек был мне

симпатичен, к тому же он единственный, кто скрашивал мое одиночество. Дитте и прочие врачи оставались

в моем присутствии немногословными. А Том, он словно забыл повзрослеть и жил, бережно храня в себе

подростка, – шумный, эмоциональный, смешливый. Чаще всего он вспоминал события прошлых лет – как

мы познакомились, как предавались разгульной жизни, когда были моложе. Я хмуро слушал его словесный

поток. Не покидало ощущение, что меня водят за нос, и всё ради денег. Другого объяснения я не видел.

В памяти по-прежнему ворочалась отвратительная серая пустота. Растерянность и подавленность

вошли в мою жизнь, распаковали вещи и всем своим видом дали понять, что они со мной надолго. Я знал,

что пессимисты лечатся дольше, их сомнения продлевают сроки восстановления, и всячески пытался гасить

в себе раздражение, которое вызывало практически всё происходящее вокруг.

Интимный уход медсестер вызывал чувство крайней неловкости. Было невыносимо стыдно

осознавать, что мне меняют памперс и я, словно несмышленый младенец, справляю нужду под себя.

Одна из медсестер – Анна – была постоянно сидящая на диетах белобрысая шведка, с короткой

стрижкой на вьющихся волосах, впрочем, вполне милая и добродушная. Внешность у Анны была

невзрачная, лишь серо-зеленые глаза светились добротой из-под белых ресниц. Именно она дежурила в тот

день, когда я пришел в сознание. Ей было слегка за сорок. Мужа не было, и жила она в Чарльзтауне в

двухкомнатной квартире со старенькой больной мамой. Это то немногое, что я успел о ней узнать из

телефонных разговоров, которые она иногда допускала в моем присутствии.

Вторая – тридцатилетняя Наоми родом с острова Барбадос – имела пышные формы, грудной

хрипловатый голос и чуткие, как у лошади, ноздри. Передвигалась она, соблазнительно виляя бедрами. Ее

миндалевидные глаза всегда выражали томность и скуку. Женщина щедро обводила их черным

карандашом, отчего они напоминали рыбок, развернувших свои хвостики к вискам. Разговаривая, она

самым кончиком языка, словно невзначай, облизывала губы. От Наоми за версту веяло страстью и

темпераментом, словно она прихватила с собой в Америку горячее солнце своего южного экзотического

острова. Даже на меня, неподвижного инвалида, она то и дело бросала свой призывный взгляд. Думаю,

можно не уточнять, чей уход меня смущал больше.

В один из дней Том как всегда развлекал меня байками из своей жизни. Его бас рокотал по палате,

эхом отскакивая от пустых больничных стен:

– Помню однажды, я тогда тусовался с парнями из компании Артиста. Мне было лет двадцать пять,

может чуть больше. Сидим на набережной, любуемся, как из Логана взлетают и садятся самолеты. Само

собой, мечтаем, что когда-нибудь и мы улетим из Америки, куда глаза глядят. Одним словом, умираем от

тоски. И тут я, понимая, что надо как-то спасать вечер, предлагаю: «Значит, так! Давайте, кто познакомится и

приведет сюда самую страшненькую девушку, тому мы скидываемся на ящик пива! Сбор через два часа».

Дубль, прозванный так за рост двести два сантиметра, возмутился: «Да на фига нам нужна страшная?» Я

ответил, что приводить красивых уже не оригинально. Остальные парни поддержали затею. За пару часов

мы обшарили весь Чарльзтаун, заглядывая в лица встречающихся на пути девушек. В итоге каждый привел

свою! Лица этих созданий светились благодарностью, в своем кокетстве они похорошели процентов на

тридцать, как минимум! Представляешь, как мы подняли их самооценку? Победителя выявить стало

чрезвычайно сложно. И тут подъехал я с дамой неопределенного возраста, обитающей всегда в пивных

возле Южного вокзала. Я ее присмотрел, еще когда подрабатывал извозом. Тогда часто приходилось

мотаться по всему городу. Там я ее и обнаружил в этот вечер. Она безобидно дремала, сидя на дубовом

сидении здания вокзала. Голова ее запрокинулась на стену, рот приоткрылся, обнажив перфорацию редких

передних зубов. Я невольно залюбовался своей находкой, потирая руки в предвкушении победы. Так вот,

моя протеже была счастлива составить мне компанию и беззастенчиво дарила улыбки разглядывающим ее

парням. Вне всяких сомнений, победа была за мной. Так эта деваха с нами потом еще сутки пила

проставленный победителю ящик пива. Эх, какими вкусными были те годы! Джаз, рок-н-ролл, кокаиновые

вечеринки! Даже в шампанском тогда было больше пузырьков! А знаешь, Дэн, в чем прелесть создавшейся

ситуации? А в том, что я могу тебе по второму разу рассказывать то, что ты уже от меня слышал, а ты даже

не можешь мне рот заткнуть. Хотя, если быть точным, в прошлый раз рожа на меня смотрела совсем другая.

Я слушал его и завидовал. У него целый архив пережитых эмоций, воспоминаний, которые согревают

людей и идут рядом по жизни. А что мог бы ему рассказать я – человек без прошлого?

Его бас гудел и гудел. Я периодически терял нить истории, погружаясь в собственные размышления,

затем вновь возвращался к нескончаемому монологу моего неугомонного посетителя.

– … нет, Стелла была чудесная женщина, собственно, она есть и сейчас, да продлит Господь ее дни.

Но она была просто зациклена на порядке! В доме была такая чистота, что мухи поскальзывались! Она даже

курила только через мундштук, чтоб руки не пахли табаком! А какой у нее был голос! В общем, в ее доме я

чувствовал себя Гекльберри Финном.

После Стеллы у меня появилась Джина. У той был сумасшедший брат. Он всегда носил с собой

блокнот и карандаш. И в эту книженцию в два столбика заносил имена знакомых ему людей. Слева были те,

кто ему нравится, а справа – те, кого он планирует убить. Джина, конечно, не стала меня предупреждать о

наличии такого кадра в их доме. И в первый же мой визит брат вежливо пожал руку, представился и

уточнил, как правильно пишется мое имя. Я помог ему записать слово «Том» в самом низу правого столбца.

После этого он радостно поведал, что убьет меня в следующий четверг. Как тебе такой родственничек? Его

сардоническая улыбка первое время мне даже по ночам снилась.

У следующей была собачка, с которой она носилась, как кошка с мясом. И что самое мерзкое, эту

собачонку укачивало в машине, словно барышню! За полгода она обгадила мне каждый сантиметр салона.

И что примечательно: имя девушки я помню плохо, то ли Келли, то ли Кейт, а вот имя ее сучки – Альма —

не забуду никогда! Потом в баре я подцепил какую-то мулаточку и намотал на винт гонорею. Как и

положено, поделился этой заразой с ближним. Всё обнаружилось очень быстро, и эта Келли-Кейт выгнала

меня. Да я и не особо переживал: хоть псину ее больше не придется видеть.

Том сидел, закинув ногу на ногу, от чего поднявшаяся брючина оголила до середины икры черную

волосатую ногу. В руке у него был какой-то журнал, от страницы которого он оторвал уголок и, скрутив из

него трубочку, принялся с упоением ковырять ею в ухе. Своим видом он напоминал собаку, которой чешут

за ухом. При этом взгляд животного становится блаженно-умоляющим, и оно начинает двигать ногой в такт

движения руки. Судя по взгляду Тома, еще секунда – и он тоже начнет махать своим сорок пятым размером

ботинка.

Прочистив оба уха, он вдруг встрепенулся и, ничего не сказав, торопливо выбежал из палаты.

Вернулся вскоре с ноутбуком в руках. Бесцеремонно установив его на моей груди прямо напротив лица, он

включил документальный фильм, в котором симпатичная блондинка брала интервью у старика по имени

Дэн Харт. Старик мне кого-то напоминал, но я не мог вспомнить, кого именно. «Вероятно, медийное лицо»,

– успокоил себя я.

– Этот старик – ты, Дэн! – торжественно воскликнул Том, указывая пальцем на экран монитора.

Я прищурил глаза, подозрительно всматриваясь в лицо старика. «Нет, этот Том явно не в себе, —

мелькнуло в голове, – вот и смеется он постоянно. Типичный придурок! Почему врачи пропускают его

сюда?»

– Ты первый человек в мире, перенесший пересадку головного и спинного мозга! – сиял Том. —

Сейчас поставлю этот фильм с самого начала, а ты посмотри. Возможно, это станет толчком для

пробуждения твоей памяти. А я зайду позже.

Он вышел, и я остался один.

Фильм оказался длинный, но занятный. Некий бизнесмен вложил деньги в исследования по

трансплантации мозга и теперь мечтает оказаться на операционном столе, дабы испытать это всё на

собственной шкуре. Смельчак, однако!

Но… толчка не случилось. Вернувшийся Том понял это без слов, по моим глазам.

Если мне удалось верно посчитать, то прошло двенадцать дней.

Наступил день операции. Получив наркоз, я провалился в гулкую пустоту.

Очнулся всё в той же палате. Рядом, с книгой в руках, дежурила Анна. Аппарат издал пикающий звук,

предупреждая о начале мозговой активности, и женщина встрепенулась. Она тут же нажала на кнопку

вызова, расположенную над кроватью, и через минуту в палату вошел Георг Дитте. Он поводил пальцем

перед моими глазами вправо и влево, я следил взглядом за его манипуляциями. Во рту пересохло. Казалось,

еще немного – и на языке появятся трещины. В голове словно варилась вязкая каша вперемешку с битым

стеклом.

Пытаюсь попросить воды. Губы шевелятся, но я не слышу своего голоса. Снова напрягаю связки и

чувствую пронзительную, отзывающуюся в затылке боль.

– Пи, – простонал я, однако получилось лишь нечленораздельное мычание. Причем голос,

издавший эти звуки, прозвучал низким хриплым басом. Должно быть, после длительного молчания связки

огрубели.

Дитте улыбнулся одними глазами, слегка их прищурив.

– Ага, ну-ка попробуй открыть рот, – попросил доктор.

Я подчинился, лишь слегка разомкнув губы.

– Пи, – повторил более понятно, всё тем же незнакомым мне низким голосом. Язык казался

огромным, с трудом помещающимся во рту.

– Кажется, он просит пить, – обратился он к медсестре, которая тут же, набрав в шприц воды,

оросила рот небольшой порцией. Я сглотнул, она добавила еще.

– Голова болит? – поинтересовался Георг.

– Да, – ответил я, наслаждаясь возможностью говорить.

– Можешь произнести свое имя? – продолжал экзаменовать Дитте.

– Дэ, – последовал ответ.

Доктор удовлетворенно кивнул и обратился к Анне:

– Пригласи доктора Константинидиса и мистера Кросби.

Она учтиво кивнула и бесшумно выскользнула из палаты. Анна явно побаивалась своего

немногословного босса. Чего не скажешь о Наоми. Та, разговаривая с Дитте, всегда норовила встать как

можно ближе к нему.

Георг, сосредоточенно сдвинув брови, делал какие-то пометки в своем журнале.

Раздался деликатный стук в дверь – и тут же она отворилась, впуская в палату невысокого человека

– коротконогого, с длинным крепким торсом. Жгучий брюнет с черными глазами-маслинами и прямым

крупным носом, берущим свое начало чуть выше переносицы. Синева гладко выбритых щек перекликалась

с синим костюмом медицинского работника. Он бросил любопытный взгляд на меня, вежливо

поприветствовал и подошел к Дитте.

Конечно же, я не помнил того, что Анастасиос Константинидис был одним из девяти специалистов,

приглашенных мною в исследовательскую лабораторию. В прошлом прекрасный и востребованный

пластический хирург, он однажды решил кардинально сменить сферу своей деятельности и увлекся

изучением белого вещества мозга человека. Вскоре он даже написал две научные работы об электрической

активности нейронов, являющихся своего рода ключом к пониманию устройства нашего разума. Дитте без

труда нашел его в Греции, где он жил на тот момент. Это был пятидесятисемилетний добряк невысокого

роста, со всех сторон покрытый густой растительностью, которой очень гордился, как и выдающимся далеко

вперед носом. Однажды, когда Константинидис опоздал на работу, то пошутил, сказав, что начал бриться и

задумался, а опомнился только когда бритвенный станок, пройдя всю грудь и живот, дошел до резинки

трусов. В коллективе его любили за отзывчивый характер, ответственный подход к выполняемой работе и

даже прощали излишнюю болтливость.

Спустя пару минут дверь палаты охнула от панибратского толчка, и в помещение как всегда

стремительно вбежал, а не вошел Том:

– Дэн, как ты?

– Пло, – искренне ответил я, выбирая слова покороче.

– Ну, так всегда бывает. Перед тем как человеку станет хорошо, ему обычно бывает плохо! – выдал

нехитрую сентенцию Том. – Тебе что-нибудь нужно?

– Нет.

В другом углу палаты Дитте обсуждал с греком план процедур по моему восстановлению. Том

подключился к их разговору. Было решено, что сегодня я весь день набираюсь сил, а с завтрашнего дня роль

логопеда на себя возьмет Константинидис.

Мне дали снотворное, и я опять провалился в сон почти на сутки.

Утром, как обычно, первой в палату вошла медсестра. Сегодня была смена улыбчивой Наоми. Она

приступила к обтиранию моего неподвижного тела. Я, неразборчиво мыча, попытался попросить ее убрать

катетер, установленный в мочевой канал. Эта штука порядком надоела. Я объяснил ей, что в случае

необходимости смогу позвать персонал. С энной попытки она поняла и заверила, что сегодня же поговорит

об этом с Дитте, а пока я должен оставаться с катетером.

Радуясь возможности изъясняться, я попросил почистить мне зубы, и она охотно отозвалась на

просьбу. Периодически смеясь над моей неловкостью, мы принялись за это, казалось бы, простое дело. Мне

долго не удавалось сплюнуть пасту, вероятно, тонус языка был еще слишком слаб. После нескольких

неудачных попыток Наоми просто взяла шприц и откачала слюну с пастой из полости рта. Я был счастлив,

словно в душном помещении, в котором был вынужден жить долгое время, наконец, открыли окна.

Этим утром меня наконец-то покормили! Это была овсяная каша, пожалуй, самая вкусная из всех, что

мне приходилось пробовать! Правда, она была очень жидкой, и я пил ее через трубочку.

Наступила очередь занятий с логопедом. Улыбающийся грек, держа в руках какую-то брошюрку,

удобно расположился на стуле рядом с кроватью.

– Мистер Харт, я всё понимаю, мое имя трудно произносить, особенно в вашем состоянии, поэтому

зовите просто Тасос, – великодушно предложил Анастасиос, открывая книгу, – мамочка моя, царствие ей

небесное, всегда так меня называла.

Начались нудные повторения сначала гласных, потом согласных, затем слогов. Признаться, повторяя

нараспев бессмысленный набор звуков, я чувствовал себя идиотом.

– У вас легкая форма дизартрии, – сообщил грек. – Вам мешает говорить неполный паралич

органов артикуляции, из-за этого возник замедленный темп речи, нечеткость произношения. Однако это всё

легко поправимо. Давайте попробуем плотно сжимать губы, чередуя это упражнение с надуванием щек.

Константинидис то и дело отвлекался, переходя на воспоминания из своего детства, случаи из

врачебной практики, причины кардинальной смены профессиональной деятельности.

– Мистер Харт, я пережил всё: и взлеты, и падения, – откинувшись на спинку стула, грек с

ностальгией устремил взгляд куда-то к потолку. – Помню, когда клиника пластической хирургии только

открылась, долгое время клиентов было совсем мало, так мы, чтоб не потерять квалификацию, в счет

зарплаты, с огромной скидкой, естественно, персонал оперировали. Потом заходишь в клинику, и тебя

встречает красивый охранник, по коридору идут привлекательные медсестры, миловидные санитарки.

Количество служебных романов возросло в несколько раз. Я сам не раз был главным героем страстных

адюльтеров! Молодой был, горячий! Дня не проводил, не употребив одной-двух женщин.

Потом он вдруг пресекал воспоминания и вновь сосредоточивался на тексте брошюры. Но через пять

минут занятий опять переходил на откровения:

– Устал я, понимаете, от пластики! Жене уже всё, что можно, подправил. Такая конфетка из нее

получилась! – эмоционально жестикулируя, изливал душу грек. – Стыдно признаться, но, бывало,

переберу со спиртным, приду домой ночью, зайду к спящему семилетнему сынишке в спальню, присяду на

край кровати и смотрю на него, смотрю. Думаете любовь такая отцовская? А вот и нет! То есть я его,

конечно, очень люблю! Однако руки так и чешутся этот безвольный, как у тещи, подбородок ему

подправить. И тогда я себе сказал: «Всё, Анастасиос, хватит! Заканчивай с этой работой!»

Увлекшись, он размахивал руками и брызгал слюной.

В палату в очередной раз заглянул Том.

Тасос, не спеша, поднялся со стула и, степенно попрощавшись, вышел.

Том, всё это время изнывающий у двери, быстро проскользнул в палату.

– Привет, Дэн. Слушай, от этого грека есть хоть какая-то польза? Или он только по женщинам

специалист? Когда ты пригласил этого жигало работать в Бостон, то я встречал его в аэропорту. Ну, нашел я

его, познакомились, идем к выходу, оглядываюсь, где грек? Нет грека! Пошел искать. А он пристроился за

длинноногой блондинкой и шагает, словно под гипнозом, глаза, как маслины, томно бликуют, шерсть на

груди аж выпрямилась и заблестела, как у нерпы.

Я рассмеялся.

– Правда, так и было! Я что хотел? Мне нужно уехать на три дня, так что не теряй. У тебя всё

нормально? Может, что нужно? – обеспокоенно склонившись, спросил Том.

– Тевизо, – промямлил я.

– Не понял. Повтори, – и наклонился еще ниже, так, что я смог рассмотреть каждую пору его

эбеновой кожи.

– Те-ви-зо, – уже по слогам повторил я попытку.

– А-а-а, телевизор? – догадался он.

– Да.

– Сейчас, организую, – тоном факира отозвался Том и, щелкнув ради смеха каблуками туфель,

вышел.

Миновало добрых полчаса. Наконец, в дверь боком протиснулся Том, неся в руках плазменный

телевизор.

– Из своего кабинета забрал, – гордо и одновременно жалобно посетовал он.

Следом вошел санитар и помог ему установить плазму на противоположной стене.

Они ушли, а я принялся вникать в глобальные мировые реформы, произошедшие за эти почти два

года. Несмотря на часто возникающие головные боли, мысли были ясные, мозг требовал интеллектуальной

нагрузки. Но счастье длилось недолго. Через час Наоми выключила телевизор, дала дозу обезболивающего

препарата, и я опять уснул.

По моим расчетам, прошло не менее двух месяцев с того дня, как я пришел в сознание. Катетер

убрали и установили на стене палаты динамик для голосового вызова медсестры в случае необходимости.

Каждое утро в одно и то же время мне измеряли артериальное давление. Затем везли в соседний

кабинет на физиопроцедуры. После завтрака наступала очередь сеанса акупунктуры, чередуемой с

фармакопунктурными видами воздействия. В целях насыщения мозга кислородом мне назначили

оксигенобаротерапию, или, проще говоря, барокамеру. Я покорно доверял свое тело в распоряжение

медицинского персонала, порою даже не следя за ходом сеанса, будь то лазерный луч, магниты или даже

пиявки.

Улучшения, конечно, есть. Складывается впечатление, что поверх мышц на меня надели чужую кожу.

И вот сейчас, по прошествии двух месяцев, я стал чувствовать, что эта чужая кожа начала истончаться,

появилась чувствительность именно моей родной кожи. Временами возникало нестерпимое желание

почесать какую-либо часть тела – это так восстанавливалось кровообращение и работоспособность

нервных окончаний. Тело постепенно оживало, но по-прежнему оставалось неподвижным. После

применения аппарата, название которого я не запомнил, исчезли тяжесть в голове, головокружение и шум в

ушах. Как мне объяснил Дитте, этот прибор изучает прохождение нейроцепных реакций и мышечных

импульсов, находит места сбоев в их работе и предлагает акупунктурные точки воздействия для

восстановления нормальной работоспособности. По окончании сеанса с этим аппаратом меня на сорок пять

минут обертывали в экранированное металлизированными нитями лечебное одеяло в целях оптимизации

механизма саморегуляции организма. Во время обертывания тело казалось тяжелее раз в пять, словно на

шею повесили гигантскую гирю. Тело покрывалось потом. А я лежал и изнывал от скуки.

После «одеяла» наступало время лечебной физкультуры. Мне сгибали и разгибали руки, ноги,

пальцы, причиняя острую боль в области суставов. Я сжимал зубы покрепче и терпел, понимая, что всё это

необходимо во избежание контрактур суставов.

Это повторяется изо дня в день, и уже порядком наскучило, но сегодня произошло кое-что новое.

После обеда меня привезли в кабинет томографии. Там находился Кирк Бэйнион – известный в Америке

нейробиолог. На вид ему лет шестьдесят. Приземистая рыхлая фигура, подбородок утюжком, седеющая

шевелюра, незнакомая с расческой, острые, всё подмечающие глаза и кустистые брови. Он создал

подробную карту моего мозга: в ней сеть из ста шестидесяти километров нервных волокон, называющихся

белым веществом, соединяют разные участки мозга, порождая всё, что мы думаем, переживаем и

ощущаем.

Меня переложили на жесткую кушетку, поместив голову в открытый пластиковый короб. Рентгенолог

опустил мне на лицо белый пластмассовый шлем. Сквозь отверстия для глаз я смотрел, как он прикручивает

каску покрепче, чтобы все девяносто шесть установленных в ней миниатюрных сенсорных антенн оказались

как можно ближе к мозгу и смогли лучше уловить испускаемые им радиоволны. Кушетка въехала в

цилиндрическую утробу томографа.

Магниты, окружавшие меня, начали гудеть и попискивать. Целый час я лежал неподвижно, с

закрытыми глазами и пытался сохранять спокойствие. Это было непросто. Плечи упирались в стенки

томографа, и я, подавляя приступ паники, старался дышать ровно, гнать мысли о том, что лежу как в гробу.

– Дэн, попытайся максимально расслабиться, – сквозь гул работающего томографа через микрофон

раздался чуть хрипловатый баритон Бэйниона. – Сейчас к мозгу будет подаваться фильм с интервью,

который ты уже видел. Это экспериментальный метод, но есть вероятность, что он поможет расшевелить

твою память.

Мой полуторакилограммовый кусок плоти под названием «Мозг», отчаянно о чем-то думал, не желая

расслабляться. Возможно, виною тому был дискомфорт и легкая паника, внушаемые тесной темной

кабинкой.

– Так дело не пойдет, Дэн, – устало звучал прокуренный голос из динамика. – Твои воспоминания

воспроизводятся группой нейронов, напоминающих по форме морского конька, отсюда и название —

гиппокамп. Он пробуждает в мозге обширную сеть связей, которая возникает, когда мозг вызывает

знакомую ему в прошлом информацию. Твой страх передается электрическими сигналами в миндалевидное

тело мозга и подавляет воспоминания. Просто расслабься, а еще лучше попытайся уснуть. Фильм будет

напрямую подключен к нейронам гиппокампа, это встряхнет твою память.

Голос в динамике звучал умышленно монотонно и успокаивающе. Я немного расслабился, закрыл

глаза и невольно стал вспоминать содержание фильма. Хотя не исключаю, что именно подключенные к

голове провода вызвали видения в виде эпизодов из того интервью.

Томограф тихо гудел, и вскоре я даже задремал.

Раздался щелчок – и кушетка медленно поехала. Я открыл глаза. Приглушенный свет наполнял

кабинет. За стеклом находился Дитте и Бэйнион. Они склонились к монитору компьютера и, изредка

перекидываясь парой слов, внимательно что-то там рассматривали.

Пазл в моей голове не сложился. Тем не менее новые фрагменты в памяти всё же появились. Какие-то

лица, словно голограммы, возникали в сознании – прозрачные, не имеющие под собой материи, глубины

понимания.

И еще пришло осознание того, что я не имею ни малейшего представления о том, как выгляжу! Более

того, я даже примерно не представляю свой возраст.

Меня перевезли в палату, и через некоторое время вошел Кирк. Он без лишних церемоний устроился

на краю кровати.

– Голова болит?

– Нет.

– Скажи, после … – Бэйнион запнулся, – ну, той процедуры в томографе. Какие-нибудь новые

воспоминания появились?

– Да.

– Они связаны с фильмом?

– Да.

Лицо Бэйниона осталось усталым и беспристрастным, словно он вовсе не удивлен успешным

результатом.

– Завтра еще раз поспишь под этот фильм, только тебе нужно учиться расслаблять голову, работай

над собой. Том и Джим – самые близкие для тебя люди. Они могли бы записать аудиоинформацию из

твоего прошлого. И мы будем по частям заполнять память, как это было сегодня. Согласен?

– Да.

– Мы изучили мышиный мозг. Одна его частица, размером с крупинку соли, содержит информацию

объемом около сотни терабайт. Примерно столько же места заняли бы двадцать пять тысяч фильмов в

высоком разрешении. Вот и представь, какой масштаб работы нам предстоит. Ладно, отдыхай.

Бэйнион вышел из палаты, а я принялся жонглировать новой информацией. В памяти всплывали

какие-то лица, имена, события, словно перед глазами проносился причудливый вернисаж фотоснимков. Но

лица никак не желали объединяться с именами, зияющие повсюду пустоты не давали сомкнуться

информации в единое целое.

И еще терзали сомнения. Среди новых видений был большой особняк на побережье и четкое

осознание того, что это мой дом. Если это соответствует действительности, то, получается, я очень богат!

Тогда это проливает свет на происходящее здесь! Что, если мне в мозг заносят абсолютно чуждую

информацию? Я чистый лист бумаги в их руках, они в состоянии написать на нем всё, что пожелают. Этот

самый Джим может выступать заказчиком в таком грязном деле! Ведь, судя по степени родства, на котором

он так горячо настаивает, наследство должно достаться ему. Он уверяет, что есть еще и дочь, которая не

объявилась ни разу и даже не позвонила мне, что опять же противоречит его словам. Неужели сэкономили

денег на актрисе, которая сыграла бы роль любящей дочурки?

Меня лихорадило от всплывших вдруг подозрений! Я не знал, как поступить. Стоит ли продолжать эти

сеансы в томографе, открыв посторонним людям доступ к моему сознанию, или же отказаться и жить без

прошлого, полагаясь на интуицию в общении с окружающими людьми.

Оставалось лишь ждать возвращения Тома. У меня к нему накопилась масса вопросов.

На следующий день после обеда меня опять привезли на томограф, но я отказался от этой

процедуры. Бэйнион лишь удивленно вскинул широкие брови, что-то недовольно пробурчал и дал команду

Наоми перевезти меня в кабинет к японцу.

Симпли Кита родился и вырос в Токио. Георг нашел его в небольшом исследовательском центре

Джанелиа Фарм Медицинского института Говарда Хьюза. Ему было шестьдесят три года, хотя выглядел он на

сорок, возраст выдавали разве что обострившиеся носогубные складки. Всегда сдержанный и молчаливый,

без каких-либо эмоций на лице, словно чувства его были продезинфицированы. Он уже на следующий день,

после того как я пришел в сознание, начал заниматься со мной восстановительной вибростимуляцией

мышц. Постепенно Симпли увеличивал нагрузку на мышцы и продлевал время занятий.

Последнюю неделю мы упражнялись по два часа подряд ежедневно. Подключив множество датчиков

с идущими от них проводками, он расположился перед экраном компьютера, сосредоточенно всматриваясь

в цифры показателей. Когда подавалось невысокое напряжение, мышцы начинали непроизвольно

дергаться.

Не скажу, что эта процедура утомляла, скорее, вгоняла в тоску продолжительностью. Иногда японец

своим молчанием действовал мне на нервы. Если вывести средний показатель человека между японцем и

греком, то получился бы дивный и ненавязчивый собеседник.

Наступил вечер.

Я коротал время за просмотром канала «Discovery». Речь, благодаря занятиям с греком, более или

менее налаживалась. По крайней мере, медсестры уже без труда понимали мое мычание.

Наконец, раздался быстрый стук в дверь, и Том буквально внес в палату свою белозубую улыбку.

– Привет, дружище! Я слышал, ты что-то начал вспоминать? Вот как полезно оставлять тебя без

старины Тома, – его глаза излучали щенячий восторг.

– Я не Харт, – сразу же пресек его радость я.

– То есть как это не Харт? – искренне удивился Том. – Кирк сказал, что метод с фильмом работает.

Плохо себя чувствуешь, поэтому и отказался от сегодняшнего сеанса?

– Мне пытаются записать воспоминания, которых не было.

– Зачем нам это надо? Дэн, мы все желаем тебе только добра!

– Я никому не верю!

– Ну как же тебе доказать, что я твой друг, а Джим – твой сын?! – брызгая слюной, воскликнул Том.

– Принеси зеркало.

– Сейчас раздобуду, – неуверенно отозвался он и вышел из палаты.

Его не было минут пятнадцать, может меньше, но ожидание казалось мне бесконечно долгим. Я не

имел даже предположений по поводу своей внешности. Скошенные вниз глаза позволяли разглядеть лишь

темные волоски бороды на щеках.

Он вернулся, держа в руках айпад.

– Со стены снять не решился: вдруг упущу, и твоя многострадальная головушка не выдержит такого

обращения, – пытался шутить Том, включая девайс. – У Наоми зеркальце лишь в пудренице, твоя рожа

туда просто не поместится. Так что будешь лицезреть себя вот в этой штуковине.

На этих словах он приблизил экран к моему лицу, и я увидел его или себя. Не знаю, как правильнее

выразиться.

Я принялся жадно и напряженно всматриваться в эти чужие черты, которые мне предстояло

отождествлять со своим образом. Большие светло-серые глаза, окаймленные густыми черными ресницами,

строго изучали каждый сантиметр незнакомого лица. Нос с небольшой горбинкой придавал лицу волевое

выражение, черные густые брови и ярко выраженные надбровные дуги подчеркивали мужественность

натуры. Темная, местами неровно стриженая борода контрастировала с бледностью кожи, уже два года не

видевшей солнечных лучей.

Сложно передать свои ощущения. Обычный человек, довольно приятный, с умными глазами. Возраст

назвать было трудно, может лет тридцать или тридцать пять. Готов поклясться, я никогда прежде не видел

это лицо. Неужели всё, что они мне тут рассказывают, правда?

– Нужны доказательства операции, – медленно, по слогам промямлил я.

– Что нужно? – не понял Том.

– Доказательства пересадки мозга, – выводил старательно я.

Том задумался, смешно поджав нижнюю губу. В таком виде он напоминал гигантского черного

утенка.

– У Дитте должна быть видеозапись всей операции. Если он в своем кабинете, то узнаю прямо

сейчас.

Он большими шагами выбежал из палаты. «Бодрый старикан, – подумал я. – В нем столько энергии,

что можно только позавидовать, особенно в моем положении».

На этот раз Том отсутствовал даже дольше, чем когда отправлялся на поиски зеркала. Вернулся он не

один, а с Дитте. Доктор держал в руках ноутбук.

– Дэн, – обратился Дитте, пригладив левой рукой усы. – В операционной действительно было

установлено три камеры. Мы с мистером Кросби сейчас просмотрели записи и пришли к выводу, что

процесс подготовки к операции ты можешь увидеть. Но последующее за этим вскрытие черепной коробки

– зрелище не для слабонервных. Оно может негативно повлиять на психику неподготовленного человека.

Поэтому я сам выберу эпизоды для просмотра.

Дитте опустился на стул, стоящий возле кровати, включил ноутбук и, щелкая кнопками, нашел нужную

видеозапись. Послышались обрывки фраз, звук хирургических инструментов, гулко отдающийся от стен

операционного зала. Георг довольно кашлянул и протянул руку, установив ноутбук на моем животе.

На экране, как я и определил по звукам, виднелась операционная. Камера, вероятно, была

установлена на потолке, прямо над двумя столешницами, на которых лежали два человека в кислородных

масках. Это были мужчины. Оба обриты наголо, отсутствовали даже брови. Один – молодой, с

зарубцевавшейся раной на левой части головы, с более смуглым цветом кожи, ярко выраженными

надбровными дугами и красивой линией скул. Второй – старый, с морщинистым лицом и впалыми щеками.

Тела их были накрыты белыми простынями, но даже по контуру очертаний было заметно, как плечист и

высок первый и тщедушен второй. Оба неприятно бледны и при ярком люминесцентном освещении ламп

напоминали мертвецов. Не оставалось сомнений, что один из них тот самый Харт! Второй внешне

напоминал меня, но отсутствие бровей уродовало лицо, делая его похожим на манекен из витрины

магазина.

Оба тела были усыпаны различными датчиками, с идущими в сторону проводами, которые исчезали в

стоящих рядом приборах. В зале было не менее десяти человек, все в одинаковых хирургических костюмах с

завязками на спине. Четко просматривались обязанности каждого. Одни следили за приборами, другие

занимались инструментами, еще четверо готовили тела к операции.

С пациентов сняли простыни и, осторожно придерживая кислородные маски, перевернули на

животы. После этого накрыли белой тканью, оставив неприкрытыми лишь головы, шеи и позвоночники.

Затем головы зафиксировали в устройства, напоминающие тиски, так, чтобы они оставались неподвижными.

На экране появился Дитте, его лицо закрывала хирургическая маска, но рост и мощный торс не оставляли

сомнений, что это именно он. Дитте медицинским маркером начал делать разметки на черепе и

позвоночнике старика, затем такие же линии он провел и на другом теле. Ассистент протянул ему скальпель.

Я успел заметить, как второй помощник берет в руки инструмент, похожий на ручную электропилу, которую

используют для резки металла в автосервисах. К счастью, это было последнее, что я увидел.

Георг резко протянул руку и нажал кнопку «Пауза». От одной мысли о том, как Дитте распорядится

той самой пилой, у меня к горлу подступила тошнота.

Вероятно, мое выражение лица отражало всю гамму ошеломившего меня открытия. Том

переминался с ноги на ногу, глядя с сочувствием.

– Продолжение смотреть не стоит, – как всегда тихо и вкрадчиво заговорил Дитте. – Операция

прошла отлично. Больше всего мы боялись при переносе надломить спинной мозг. Однако всё обошлось. И

длина позвоночника донора совпала почти идеально. Первые полгода биотоки мозга были крайне слабыми.

На экране осциллографа тянулась линия с едва заметными колебаниями, и мы уже было отчаялись. Но тут

ты начал самостоятельно дышать. А еще через три месяца пришел в сознание.

– Теперь, надеюсь, ты убедился: всё, что я рассказывал, – правда! – эмоционально воскликнул Том.

– Тебе следует продолжать стимулировать память по методике мистера Бэйниона. Это

экспериментальный курс, но других вариантов на сегодняшний день пока не существует, – добавил Георг.

– Хорошо, – промычал я подавленно.

– Мозг нейропластичен, он способен перестроить внутреннюю взаимосвязь нейронов для

самовосстановления. Так, например, при инсульте здоровая сторона головного мозга постепенно может

принять на себя функции пораженного участка. В нем есть область, называемая двигательной корой, где

возникают команды мышцам. Каждый участок этой коры отвечает за движения определенных частей тела.

Тот результат, который мы получили в твоем случае, – это настоящее чудо! И немалая доля заслуги —

физическое состояние донора, – похлопал меня по плечу доктор и деликатно удалился, оставив нас с

Томом наедине.

– А где сейчас тело Харта? – поинтересовался я.

– В морозильной камере, здесь в лаборатории, – неопределенно махнул Том в сторону двери.

– Хочу видеть.

– Да ты с ума сошел! Даже я это не хочу видеть! Несмотря на то, что мы почти сорок лет были

друзьями! Дэн, там череп разворочен, содержимое вынуто и сверху костями накрыто. Тебя стошнит от

одного вида, и ты захлебнешься, потому что лежишь на спине! – предостерегал друг, тряся в воздухе

указательным пальцем, как это делают взрослые, отчитывая детей за шалости с электроприборами.

Я молчал, размышляя, стоит ли настаивать на своем или же признать правоту собеседника. Ну, увижу

тело старика. И что это изменит? Свое отражение я уже видел, надо просто принять этот факт и успокоиться.

– Кто мой донор? – поинтересовался я.

– Русский байкер, лет двадцати восьми. Попал в аварию, документов при нем не было, – пожал

плечами Том. – Завтра принесу все данные по телу. Так что ты теперь молодой мускулистый парень, без

единого седого волоска, правда, со странной вышивкой на скальпе и с неровно подстриженной бородой.

Короче, я тебе не завидую, – как всегда паясничал он.

В палату заглянул Дитте:

– Том, заканчивай, ему пора на процедуры.

– Ладно, я побежал. Завтра после обеда загляну, – бросил Том, направляясь к двери.

В палату вошла Анна, и меня опять куда-то повезли.

Утро началось по стандартной схеме. Медсестра почистила мне зубы, умыла, накормила завтраком.

Китаец сделал массаж, а затем меня отвезли на томограф к Бэйниону. Я принял решение продолжать сеансы

по восстановлению памяти.

Наступила очередь грека. Шел уже второй час мучительных занятий, когда дверь приоткрылась и в

палату протиснулась кучерявая, коротко стриженая седая голова Тома.

– Вы скоро? – поинтересовался он.

– Да, собственно, можно на сегодня закончить, – охотно согласился грек, закрывая книгу и

поднимаясь со стула. – До завтра, мистер Харт.

– До свидания, – ответил я, искренне радуясь появлению Тома.

Мой визитер, дождавшись, пока грек выйдет, занял его место на нагретом стуле. В руках у него была

медицинская карта, по всей видимости, взятая у Дитте.

– Ты просил информацию о доноре. Итак, слушай, – Том перелистнул две страницы и начал читать.

– Возраст – двадцать семь тире двадцать восемь лет, рост – сто восемьдесят три сантиметра, вес —

семьдесят восемь килограммов, цвет глаз серый, цвет волос темно-русый, размер ноги – сорок третий.

– Член тоже измерили? – не сдержавшись, с усмешкой спросил я.

– Нет, но… если ты желаешь, можно провести небольшую операцию по его увеличению, – весело

предложил он.

– Что, всё так плохо? – насторожился я.

– Дэн, я не знаю, честное слово, – несколько раздраженно ответил Том и перевел взгляд обратно в

карту, но вдруг встрепенулся. – Хотя… когда я подставлял тебе писсуар, то твой сморщенный друг из него ни

разу не выскользнул.

– Ладно, читай дальше, – довольно хохотнул я.

– На предплечье правой руки татуировка, но ее тоже можно убрать, – монотонным голосом

продолжал читать Том.

– Надеюсь, не серп и молот? – ухмыльнулся я, вспомнив, что донор из России.

– Нет, тут кое-что покруче! Похоже, парень этот в какой-то секте состоял. На татуировке изображен

черный круг, в центре которого светлая вспышка с отходящими от нее росчерками молний. Из верхнего

правого угла по направлению к левому нижнему краю острием вниз изображен нож. Вверху два слова на

кириллице и внизу одно. Майкл перевел это как «черные ножи» и «Екатеринбург». И еще… при жизни этот

парень курил сигареты, около одной пачки в день, и периодически выпивал в умеренных количествах, —

скучно закончил Том.

– Ну, теперь я уверен, что мы с ним поладим, – довольно промычал я.

Том перевернул страницу и, окинув ее взглядом, продолжил:

– Вот еще. Был доставлен в клинику города Баттамбанг Королевства Камбоджи двадцать третьего

июля две тысячи десятого года. Документов при себе не имел, из одежды на теле были только шорты.

Вследствие аварии получена открытая черепно-мозговая травма с повреждением мозгового вещества.

– Исчерпывающе, – ответил я, когда Том закрыл медицинскую карту. – А кто такой Майкл?

– Тренер по лечебной физкультуре. Ты с ним позже познакомишься, когда начнешь шевелить

конечностями.

– Я бы выразился иначе. Не «когда начнешь», а «если начнешь», – мрачно поправил его я.

– Да перестань, Дэн! Это вопрос времени! Даже не сомневайся, ты обязательно встанешь на ноги.

Я предпочел воздержаться от продолжения затронутой темы.

Прошла еще одна неделя. Неподвижность с каждым днем угнетала меня сильнее и сильнее. Если бы

сила мысли могла влиять на материальные вещи, то правая рука была просто обязана начать двигаться.

Только эта проблема отделяла меня от ноутбука. Я полностью зависел от Тома: по моей просьбе он открывал

интересующие меня сайты. Я ощущал себя узником в чужом теле. Всё вокруг вызывало раздражение.

Особенно тоскливо было по вечерам, которые, как черные кадры засвеченной фотопленки, изматывали

своей монотонностью. Казалось, стрелки часов замедляли свой ход, клиника затихала, и я, как никогда,

остро осознавал свое одиночество. Иногда хотелось по-волчьи выть! Подняться с постели, взять стул и

крушить всё вокруг: окна, мебель, медицинские приборы, стены! Эти ненавистные мне белые стены!

Отчаяние хрипло шептало на ухо: «Ты никогда не встанешь! Ты обречен на неподвижность!» Собственная

слабость, депрессия, сомнения – они внутри, их не отправишь в нокаут и не заставишь замолчать. Я

скрипел зубами и продолжал жить.

Однажды Том по Скайпу связался с Джимом, и мы втроем общались по поводу оплаты некоторых

счетов лаборатории. Язык мой по-прежнему был вялым, со стороны казалось, что я изрядно пьян.

Вдруг дверь в кабинет Джима открылась, послышалось шлепанье по полу детских босых ножек, и на

экране возникла любопытная мордашка миловидной девочки лет восьми. И тут я воспомнил: как же я

люблю эту малышку! Перед глазами пронеслись, словно эпизоды из кинофильма, моменты наших встреч, ее

смех. Вот она кроха, завернутая в одеяльце, а тут она уже топает ножками, опираясь маленькими ручками о

диван, здесь она бежит по берегу океана ко мне навстречу, вот она катается на коньках. Как колокольчик,

прозвенел голос девочки, вернувший меня в реальность:

– Пап, к тебе можно?

– Малыш, это, – Джим был слегка растерян, – знакомься, это дядя Дэн.

– Здравствуйте, – вежливо поздоровалась девочка.

– Привет, Анжелика, – преодолевая подступивший к горлу ком, срывающимся голосом ответил я.

Глаза мои затянуло слезным туманом. Губы задрожали. Я заставил себя справиться с чувствами, опасаясь

напугать девочку.

– А откуда вы знаете, как меня зовут? – хитро прищурив голубые глаза, спросила малышка.

За два года, что я не видел внучку, она очень изменилась. Стала какая-то узенькая, высокая, контур

лица потерял прежнюю детскую округлость. Ее русые волосы потемнели, перекинутая через плечо коса

спускалась до слегка обозначившейся талии.

– Твой папа о тебе рассказывал. Я даже знаю, что ты занимаешься фигурным катанием, – говорить

было трудно, но очень хотелось, чтоб внучка задержалась у экрана еще хотя бы на минуту.

– Да, на прошлой неделе были соревнования, но я заняла только второе место, – разочарованно

протянула девочка, – на первом Ким Ричардс. Конечно, она на целый год дольше меня уже занимается. А

вы сейчас в клинике, да? – с детской непосредственностью спросила Анжелика.

Джим молча наблюдал за нашим диалогом, вглядываясь в выражение моего лица. Его уже осенила

догадка о том, что я вспомнил эту девочку.

– Да, – изобразил я глубокое сожаление. – Упал с мотоцикла.

– И поэтому вы так непонятно говорите слова?

– Да.

– Наверное, вам лучше ездить на машине, – со знающим видом дала совет Анжелика.

– Ты права. Пожалуй, так и поступлю, – сдерживая улыбку, согласился я.

– А зачем вам борода, ведь вы еще не старый? – продолжала задавать вопросы девочка.

– Да, я уже и сам подумываю ее сбрить, – искренне согласился я с ней. – Давай я тебе завтра

позвоню и буду уже без бороды!

– Ладно, звоните, – великодушно разрешила Анжелика и повернулась к Джиму. – Пап, тебя мама

звала обедать.

– Позвоню тебе вечером, – поднимаясь с кресла, заверил Джим.

– Хорошо, – и добавил чуть громче для стоящей вне зоны видимости девочки: – До свидания,

Анжелика!

– Пока, – задорно донеслось в ответ.

Раздался булькающий звук, возвещающий о том, что сеанс связи закончен.

– Том! Я вспомнил! Как я вообще мог ее забыть? – я кричал, смеялся и кричал. Кричал, смешно

растягивая слова, словно нараспев. Говорить быстро пока не мог. Мне хотелось схватить его и крепко обнять,

и я зарычал от беспомощности.

– Вот видишь, – растроганно ответил Том, и его черные, как угольки, глаза заблестели.

Я задавал Тому вопросы об Анжелике, чтобы проверить надежность своих воспоминаний, и каждый

раз он радостно подтверждал мои слова.

– А Джима, меня, Джес, ты тоже вспомнил? – с надеждой в голосе спросил он.

– Нет. Только Анжелику.

– Надо рассказать Дитте и Бэйниону, что ты сам вспомнил внучку! Пойду найду их.

Том вышел, а я, блаженно улыбаясь, думал о том, что скажу завтра своей любимой девочке.

Вскоре мне позвонил Джим. Я взахлеб расспрашивал его об Анжелике и тех двух годах ее жизни, что

были безвозвратно пропущены мною!

За воспоминаниями о внучке прошел вечер. Эта встреча внесла новый вектор в направление моих

мыслей. Появилось иное, довольно неприятное ощущение: я стал отождествлять себя с тем стариком!

Словно во сне, я слышал глухой голос Харта. Его слова проникали куда-то под кожу и встраивались в мозг,

меняя мировоззрение. Наконец, пришло осознание, что все-таки я действительно Дэн Харт и мне почти

восемьдесят. И если это действительно так, то, получается, что тот мужчина вовсе не самозванец, а мой сын

Джим. Но я это всё не вспомнил, а почувствовал.

Наступило утро. Голова болела, как и в прежние дни. Мне элементарно не хватало свежего воздуха.

Как всегда, первой в палате появилась медсестра, и я, зная о запрете Дитте, всё же попросил ее приоткрыть

оконную раму. В ответ получил отказ, аргументированный моим ослабленным операцией иммунитетом.

Закончив процедуры утреннего туалета, она удалилась, и ей на смену пришел китаец. Добрых полтора часа

он разминал мои неподвижные мышцы и, загибая затекшие конечности, придавал телу, словно марионетке,

наинелепейшие позы. Он выполнял свою работу, а я абстрагировался от происходящего и размышлял о том,

что сегодня избавлюсь от бороды и сразу же позвоню Анжелике.

Вдруг китаец коротко и хрипло вскрикнул. Если бы мог, я бы вздрогнул от неожиданности. Он схватил

мою левую руку, приподнял поближе к моим глазам и что-то выкрикивал. Я не понял ни слова. Китаец сунул

мне под нос свою маленькую жилистую кисть и пошевелил пальцами с загадочной улыбкой. Я замер. Он

положил мою руку на постель и торопливо покинул палату.

Вернулся он вместе с японцем. Кита был, как всегда, аккуратно выбрит с идеально уложенной

прической, а в руках держал какой-то прибор. Кита остановился напротив и слегка поклонился в знак

приветствия. Я неловко изобразил подобие ответного кивка головой. Кита остался невозмутимым. Без

лишних вопросов он подключил к моим пальцам какие-то провода и нажал кнопку «Пуск». Мизинец и

безымянный палец левой руки вздрогнули. Китаец радостно загалдел. Кита повел себя так, словно именно

сегодня всё это и должно было произойти.

После стандартного осмотра моих конечностей японец хладнокровно воткнул иглу в подушечку

указательного пальца, и он отозвался на боль легким вздрагиванием. Точно так отреагировали все пальцы

левой руки. В палату бесшумно проскользнул Дитте и, заложив руки в карманы так, что только большие

пальцы торчали наружу, стал молча наблюдать за манипуляциями японца. Я с надеждой ждал их вердикт.

– Ну?! – воскликнул я. – Скажите хоть что-нибудь!

– Организм донора начал реагировать на команды твоего мозга, Дэн, – пряча улыбку в усы,

спокойно ответил Георг Дитте. – Ты идешь на поправку.

Я расплылся в безмятежной улыбке:

– По такому случаю не грех и выпить бокал красного вина?

– Еще чего! – осек мою радость Дитте. – Не забывай: ты находишься на медикаментозном лечении!

Однако уже ничто не могло омрачить моего счастья!

Все вышли, и через полчаса в палате появился Том, неся в руках триммер, пену для бритья, упаковку

влажных салфеток, зеркало и бритвенный станок.

– Цирюльника вызывали? – весело приветствовал друг.

– Даже не знаю, говорят, ты дорого берешь, – поддержал я его шутливый тон.

– Договоримся уж как-нибудь, – улыбнулся он, расстилая у меня на груди салфетку. – Ну, давай уже

хвастайся, как ты там своим левым мизинцем трясешь! Весь персонал только об этом и говорит! – с

деланным великодушием воскликнул Том.

– И не только мизинцем, – возмутился я. – Еще и безымянным могу!

И мы рассмеялись. Я, сосредоточенно скосив глаза влево, с гордой миной на лице, едва заметно

пошевелил двумя пальцами. Том в ответ одарил меня аплодисментами.

Мы приступили к бритью. Вся процедура заняла не больше десяти минут.

И вот я, довольный, созерцаю в зеркале свою еще более помолодевшую физиономию. Оказалось, что

густая щетина скрывала глубокую ямочку на моем подбородке, которую я сейчас с любовью разглядывал.

– Ну, хватит уже улыбаться, как слабоумный, – с наигранным недовольством возмутился Том, делая

вид, что он устал держать зеркало.

– Как знать, может, наступит время, когда и я буду брить бороду твоему новому телу, – и подмигнул

другу.

– Вот еще! – воскликнул Том. – Очень надо валяться вот так в памперсе!

– Памперсы в прошлом! И катетер уже убрали давно, – возмутился я. – Сколько тебе сейчас лет,

семьдесят? – предположил я.

– Обижаешь! Всего-то шестьдесят пять! – засопел Том.

– Вернемся к этой теме лет через десять, посмотрим, что ты тогда скажешь.

Том, стоя возле раковины, сделал вид, что увлечен мытьем рук, и ничего не ответил.

– Так, теперь можно звонить Анжелике, – довольно произнес я.

Он помог мне принять более удобное положение. Я практически сидел, откинувшись на изголовье.

– Мне нужно инвалидное кресло: если не начну выходить на свежий воздух, то сойду с ума, – с

мольбой в глазах обратился я к другу.

– Я уже говорил об этом с Дитте. Он считает, что еще как минимум месяц тебе нужно воздержаться

от прогулок. Сейчас ветрено, а в твоем положении любая простуда может привести к летальному исходу, —

озабоченно нахмурившись, объяснил Том.

– Ладно, – проворчал я, уступая его занудству, – и еще: надо пересмотреть мое меню. Один вид

рыбы уже скоро станет вызывать тошноту. Я что вам чайка? Хочу хороший стейк, картофель, кофе, сигару и

виски!

– Ага! Широко шагаешь! Штаны не порви! – возмутился он и уже более спокойно добавил: —

Странно, ты же всегда любил рыбу? Похоже, твои вкусы стали меняться. Надо уточнить у Майкла, что там

едят эти русские.

– Уж точно не морских гадов, которых вы мне таскаете каждый день!

Джим оказался в режиме онлайн, и после непродолжительных гудков его сосредоточенное лицо

появилось на экране.

– Привет, Джим, – поприветствовал его Том, заглянув на секунду в экран ноутбука.

– Привет, – обратился я к Джиму.

– Привет, – кивнул он мне. – Звонил Дитте и сообщил, что твои пальцы начали двигаться.

– Да. Я сегодня на редкость подвижен.

Чувствовалось, что Джим избегает называть меня отцом, да и мне, признаться, не хотелось называть

его сыном. Решив раз и навсегда обойти эту проблему, я предложил:

– Давай, ты будешь называть меня Дэн. Я же понимаю, что глупо звать отцом парня, который годится

тебе в сыновья.

– Отличная идея, – усмехнулся Джим. – Рад, что ты сам это предложил. Теперь ты совсем

мальчишка, – смеялся Джим. – Послушай, а может, мне тебя усыновить?

– Подумаю об этом на досуге, – довольно ухмыльнулся я. – Анжелика дома?

– Нет, на тренировке.

– Жаль, – огорчился я.

Мы обменялись парой дежурных фраз, я показал ему, как шевелю пальцами, и на этом попрощались.

Прошло еще две недели. Февраль заканчивал свое шествие, и всё чаще яркие лучи полуденного

солнца отдыхали на стене моей палаты.

Кисть левой руки уже неплохо функционировала, ловко справляясь с компьютерной мышью. Теперь

рядом с ней всегда лежал кистевой эспандер, и каждую свободную минуту я усиленно тренировал пальцы,

доводя их до дрожи. Но согнуть руку в локте пока не представлялось возможным. Кисть была неподъемной,

словно к ней привязали гирю. Несмотря на кажущуюся малую физическую нагрузку при выполнении

пассивных упражнений, даже эти усилия отнимали много сил. Правая рука тоже делала успехи: как и в

случае с левой, первым начал шевелиться мизинец, и китаец с японцем прорабатывали эти зоны более

усердно.

Однажды в разговоре Дитте признался, что в восстановлении рук он был уверен и прежде, а вот

насчет ног имеет серьезные опасения, ведь пока я не мог даже пошевелить пальцами ног, хотя чувствовал

прикосновения к ним.

В работе по восстановлению памяти Бэйнион выбрал несколько другой подход. Теперь он дожидался,

пока я усну в томографе, и лишь после включал одну и ту же аудиозапись с голосом Джима, в которой сын

рассказывал эпизоды из моей жизни. После пробуждения Бэйнион проводил тестирование на предмет

усвоения информации. Каждый раз процента на два воспоминания всё же оседали в моем мозге.

Со мной продолжал заниматься грек, и, если верить его словам, я делал успехи. Хотя, как он

выразился, легкая девиация языка еще имела место. Другими словами, язык немного отклонялся от центра

вправо. Я и сам чувствовал, что язык словно стал лучше гнуться или уменьшился в размерах, что

маловероятно.

Теперь я сам мог по Скайпу звонить Джиму, чтобы поболтать с Анжеликой. Должен признать, я уже

свыкся с мыслью, что этот мужчина – мой сын. Что ж, так тому и быть. Прохладная дистанционность в

отношениях с ним исчезла, но особой теплоты и привязанности к нему я не ощущал.

Ноутбук всегда был в моем распоряжении, закрепленный на подставке над кроватью на уровне груди.

Я часто заходил на страничку Джима в Фейсбуке, чтобы в очередной раз со счастливой улыбкой смотреть на

фотографии Анжелики. Я запомнил каждую из них в деталях и часто по вечерам перелистывал вновь и вновь

в своей памяти. Вот она совсем крошечная, лежит на животике и, опершись на ручки, старается держать

головку. Здесь девочке всего три месяца. Ее лобик пересекают множественные морщинки, вызванные не то

удивлением, не то напряжением, а может, тем и другим одновременно. Анжелика росла очень

эмоциональным ребенком. Уже в восемь месяцев она восхищалась красивыми вещами, так нежно

произнося: «Ах!». Вот ей уже год, и она, забавно расставляя ножки для равновесия, бежит по траве в

распахнутые руки Джима. На этом снимке дедушка Харт держит полуторагодовалую Анжелику на руках: они

смотрят друг на друга и заразительно смеются. А здесь ей два года, она надела туфли своей мамы,

завернулась в сиреневый палантин и вертится перед зеркалом. Вот первый день на льду, ей тогда было чуть

больше четырех лет, она взволнованно держит за руку тренера. Вот Анжелика задувает свечи на именинном

торте в виде ледовой арены, в середине которой – фигурка юной фигуристки, окруженная пятью свечами. А

здесь моя малышка, держа в руках букет, заботливо составленный флористами, уже идет в школу.

Все эти дни я не переставал заниматься самокопанием. Эти люди спасли меня от смерти, по крайней

мере они так утверждают, да и, судя по фильму, долго тот старик всё равно бы не протянул. Пора бы уже

было с большей теплотой относиться к Харту: все-таки это я сам. Однажды я даже пришел к умозаключению,

которое порядком развеселило: получается, я, подобно паразиту, теперь живу в теле другого человека!

Воспоминания, словно спутанная пряжа, лежали в углу, а та часть, которую уже удалось распутать и

аккуратно смотать в небольшой клубочек, с любовью оберегалась мною. Я так часто думал об увиденном

фильме, что либо действительно начал что-то вспоминать, либо просто заучил его и убедил себя, что

вспомнил.

А потом случилось то, что не происходило уже лет тридцать! Признаться, я даже успел забыть, как это

бывает. Ранним утром сквозь сон я почувствовал очень знакомое, но хорошо забытое ощущение. Такое

приятное напряжение в области полового члена, давление усиливалось с каждой секундой – и вдруг

наступила резкая пустота. Я открыл глаза. Простыня предательски топорщилась чуть ниже живота, и по ней

расползалось маленькое мокрое пятнышко. Я лежал и глупо улыбался вернувшимся ощущениям.

Прошла еще неделя. Я научился поворачивать голову вправо и влево. Приподнять ее с подушки пока

не хватало сил.

Утро началось как обычно, и день не предвещал никаких перемен.

Китаец молча выполнял свою работу. Я, стиснув зубы, смиренно позволял гнуть меня в самые

неприличные позиции. На лбу азиата выступила испарина, и дышал он часто. Наконец, время экзекуций

было закончено, и доктор покинул палату. Как только за ним закрылась дверь, я потянулся к компьютерной

мыши. И тут без стука ворвался Том. Как всегда паясничая, он напевал какой-то торжественный марш, за

ним следовал Дитте, толкая впереди себя инвалидную коляску.

– Такси вызывали? – жеманничал Том.

– Да я с вас возьму неустойку за опоздание! – радостно воскликнул я, предчувствуя грядущую

свободу в передвижении.

– Извиняйте, раньше не могли, – парировал он.

– Дэн, на улицу тебе выезжать пока нельзя, но по зданию лаборатории передвигаться уже можно.

Здесь полностью ручное управление, кнопки расположены в панели подлокотников.

Том тем временем скинул простыню. Они подхватили меня на руки и усадили в кресло. Думаю, Дитте

с его мощной мускулатурой справился бы и один. Я разволновался от новых ощущений. Пребывать в

вертикальном положении стало так необычно. На моей груди пристегнули ремни, чтобы я ненароком не

сложился пополам при наклоне вперед. Голова покоилась на комфортной бархатной подушечке, колеса

блестели новыми хромированными спицами. Сиденье приятно пахло кожей. Том показал основные кнопки,

и мы сделали небольшой круг по палате. Затем выехали в открытую дверь и двинулись по коридору. По пути

Дитте нас покинул, и Том с важным видом проводил для меня экскурсию, открывая дверь в каждый кабинет

и в двух словах объясняя его предназначение.

Том отпустил руки, и я уже сам управлял креслом. Это оказалось совсем не сложно. Каждая кнопка

отвечала за движение в указанном на ней стрелочкой направлении.

Мы поравнялись с дверью, надпись на которой предупреждала: «Вход строго по пропускам».

– Это лаборатория, там всё стерильно и жутко секретно, – пояснил сопровождающий. – А вот та

дверь в конце коридора – это своего рода склад инструментов, и там же морозильная камера, в которой

валяется твое тело.

Меня покоробило от услышанного. Сказанное прозвучало довольно жутко.

– Давай заедем туда, – предложил я.

– Дэн, не начинай! Там холодно, и камера на замке, а ключ хранится у Дитте.

– Ладно, проехали, – согласился, на самом деле испытав облегчение, вызванное отказом Тома.

– Ну, собственно, на этом этаже помещений больше нет, – резюмировал друг. – Еще несколько

человек работает на нас в лаборатории, которая располагается в здании бывшей канатной фабрики в порту

Бостона по соседству с Мартиносовским центром медико-биологической визуализации. Дэн, разворачивай

тачку обратно.

Мы проследовали обратно к палате.

– Примерно через месяц планируем перевезти тебя в санаторий. Там сможешь выезжать на улицу, а

пока придется потерпеть.

– А в чем проблема? Почему здесь нельзя? – возмутился я.

– Лаборатория законспирирована на территории одного из твоих заводов. И ежедневное появление

инвалида в коляске в сопровождении медперсонала вызовет массу вопросов и домыслов у рабочих

предприятия.

– К чему такая секретность?

– Не знаю, ты сам так решил.

Я вздохнул.

Мы вернулись в палату и устроились поудобнее, чтобы посмотреть баскетбольный матч с участием

«Boston Red Sox». Том был фанатом этого клуба, а я смотрел за компанию, рассеянно следя за ходом игры. В

голове же вертелось имя «Патрик», и я никак не мог вспомнить, есть ли среди моих знакомых человек с

таким именем.

– Том, а кто такой Патрик?

– Патрик? – оторвав взгляд от экрана и азартно покусывая губу, он быстро повернулся ко мне. Вид

его выражал недоумение: как я могу в такой решающий для матча момент думать о посторонних вещах?! —

Это твой дворецкий, – и опять впился взглядом в экран телевизора.

Через секунду он развернулся всем корпусом ко мне и радостно воскликнул:

– Ты вспомнил Патрика?

– Нет, я просто вспомнил, как я зову этого человека по имени. А как он выглядит, не помню.

– Ну, он моих лет, худой, на гусака похож, – попытался описать его Том. – Еще голову так набок

наклоняет, челку свою бережет, – и принялся старательно наклонять голову вправо. – Жена у него —

Даниэла, поварихой у тебя в доме работает. Готовит так, что закачаешься! Я пару раз испытал эрекцию от ее

паэльи прямо за столом.

Том замолчал, выжидающе глядя на меня.

– Нет, не помню.

– Ладно, еще вспомнишь, – махнул он рукой и снова погрузился в просмотр матча.

Спустя некоторое время озабоченно посмотрел на часы:

– Мне пора. Я, между прочим, не только нянькой у тебя работаю, но еще и начальником Службы

безопасности на этом самом заводе.

Изобразив уважение, я кивнул, давая понять, что ценю его помощь.

– Тебя на кровать пересадить или еще покатаешься? – осведомился он, снимая со спинки стула

пиджак.

– Еще покатаюсь. Думаю, санитары потом меня перекинут на постель, – заверил его я.

Том уехал. Я развернулся и покатился вдоль коридора по уже пройденному маршруту. Доехав до

двери, за которой находилось тело Харта, я остановился. Почему-то тянуло сюда, словно магнитом. При всем

желании я не мог протянуть руку и коснуться дверной ручки, но всё равно хотел находиться здесь. За этой

дверью покоилось доказательство моих сомнений. Мне не хотели показывать тело, однако и не скрывали

его наличие. Было бы куда проще сказать, что его кремировали, и вопрос был бы закрыт. Следовательно,

всё, что мне рассказывают, таки является правдой.

Я развернулся и покатился обратно к палате.

Наступило солнечное мартовское утро.

Ночью я видел странный сон. Был диалог меня нынешнего с собой прежним. Я давно не видел снов.

Под действием обезболивающих препаратов спал как убитый без каких-либо сновидений. Но сегодняшняя

ночь стала исключением.

Я, в сегодняшнем облике, находился в какой-то незнакомой комнате. Она напоминала дорогой

гостиничный номер. В помещении царил полумрак, лишь свет от плазменного экрана телевизора и

настольная лампа создавали ненавязчивое освещение. Я сидел, развалившись в кресле рядом с

журнальным столиком, и пил виски. На столе валялась пачка сигарет. Я потянулся к ней и вынул одну.

Чиркнул пальцем по зажигалке и, прикуривая, прищурил глаза из-за дыма. Взгляд скользнул в сторону

висящего напротив зеркала. Повторяя позу с зажженной сигаретой в одной руке и зажигалкой в другой,

оттуда на меня взирал старик. От неожиданности я вздрогнул всем телом. Старик грустно усмехнулся. Я

торопливо разогнал рукой облачко дыма, надеясь, что это оно причина возникшей галлюцинации. Но старик

не исчез.

Более того, я узнал его. Это был Дэн Харт! Перед ним на столе стоял такой же, как и у меня, стакан с

виски. Он, не торопясь, взял его в руку и поднял повыше, обычно так делают, когда приглашают выпить за

компанию.

– Твое здоровье, Алекс! – глухим голосом, точно таким, как в фильме, произнес Харт.

– Я не Алекс, – ответил я.

– А кто же ты?

– Дэн.

– Нет, это я Дэн, – настаивал он, делая ударение на слове «я».

– Но у меня нет другого имени.

– Книга под названием «Дэн Харт» прочитана до конца. Теперь твое имя – Алексей, и тебя очень

ждут в России.

– Кто меня ждет?

– Мать! Она молится о тебе каждый день, и я слышу эти молитвы.

– Но как мне найти ее?

– Тебе помогут знаки!

– Какие знаки?

– Ищи, и ты их найдешь! Обещай, что встретишься со своей матерью!

– Обещаю.

После этих слов старик в зеркале исчез.

Утром, проснувшись, я вспомнил в мельчайших деталях свой сон. Я не верю в мистику, однако

увиденное пробирало до мурашек по коже. Знаки. Старик сказал искать знаки. Но что это может быть? Где

их искать? Так, что там читал Том? При мне не было даже бумажника, лишь шорты и разбитый мотоцикл. По

татуировкам мы поняли, что парень из России. Что там было изображено? Нет, не помню. Слово

«Екатеринбург» и еще что-то про кинжалы вроде. Надо дождаться Тома и набрать те слова в поисковике.

Том всегда появлялся после обеда, сытый и воодушевленный. Вот и сегодня, держа зубочистку, он

пытался извлечь застрявший в зубах укроп.

– Привет, Дэн! Ты знаешь, почему после плотного обеда хочется спать?

– Знаю, потому что кровь от головы устремляется к желудку.

– А вот и нет! Потому что кожа на животе оттягивается вниз, и от этого веки тоже оттягиваются вниз и

прикрывают глаза.

– Сам придумал?

– Ага, – гордо кивнул он.

– Молодец! А теперь давай о деле. Принеси медицинскую карту донора. Нужно покопаться в Сети.

Возможно, по татуировке удастся узнать что-то конкретное об этом русском парне.

– Это ты теперь типа Холмс, а я – Ватсон?

– Вроде того, – улыбнулся я.

– Так чего зря ботинки топтать? Давай сфотографирую твои почеркушки. Всего и делов-то!

Том приподнял рукав больничной рубашки и сфотографировал татуировку на мобильный телефон.

Через пару минут мы уже внесли в строку поиска сочетание из слов «Черные ножи Екатеринбург». Google

выдал ссылку на сайт местного байкерского клуба «Черные ножи». Именно логотип клуба был запечатлен в

виде татуировки на левом предплечье донора. Мы в замешательстве уставились на русский текст сайта.

– Может, позвонить Майклу? Он подъедет и переведет, – предложил Том.

– Нет, давай копировать текст в транслейтер, – нетерпеливо ответил я.

– Но это долго! – возмутился, было, он.

– Ничего. У нас масса свободного времени, – упрямо настаивал я.

Том принялся наугад открывать фотоальбомы: «Байк-шоу», «Открытие сезона», «Средиземноморье»,

«Посещение детского дома». Наконец, мы нашли раздел «Вечная память…». Чувствуя близость разгадки и

не веря, что всё оказалось так просто, я кликнул по этому заголовку. Там был список имен и фамилий. Я

начал открывать каждую строку по порядку. Четвертым в списке был некий «Алексей Мальцев». Я кликнул

по этой строчке.

На экране появилось изображение моего донора, сидящего на красном мотоцикле Yamaha. В руках

он держал шлем, который там, в далекой Камбодже, мог бы сохранить ему жизнь. Ниже мы перевели текст:

«Он был чутким от природы мотоциклистом – чувствовал железо, как живое существо, которое он укротил.

Он был новой звездой среди байкеров, молодые хотели на него походить, на него равнялись, его ставили в

пример, у него учились. Байкеры не умирают, они превращаются в ветер. Ему было всего двадцать семь

лет». Теперь я знал имя и возраст своего тела.

Том, увидев фото донора, присвистнул от удивления.

– Нет, ну ты подумай, какая замечательная вещь – татуировка! Жаль, что на мне ее будет не видно, а

то сегодня же подписал бы себя.

– Просто подарок судьбы какой-то, не иначе, – добавил я.

– И что теперь?

– Надо сообщить близким, что он жив, – предложил я. – Наверное, будет правильней заявить в

российское посольство, что я в результате аварии полностью потерял память и два года провел в клинике,

пусть сами сообщат родным.

– Подожди, есть маленький нюанс. Мы без согласия родных использовали тело в качестве донора.

Это уголовное дело, Дэн!

– Но мы скажем, что не знали его имя и поэтому не могли связаться с родственниками, – пытался

оправдать наш поступок я.

– Мы должны были сообщить об этом в российское посольство, ты же сам это только что сказал! —

воскликнул Том.

– А действительно, почему этого никто не сделал? – задал резонный вопрос я.

– Тело нашли в клинике Доминиканы, причем в таком захудалом районе, что остается радоваться,

что в ране не завелись черви из-за антисанитарии! Рассматривать татуировки там никто и не собирался! И,

если бы мои люди случайно туда не позвонили, лежал бы он сейчас безвестно зарытым под пальмой! – как

всегда эмоционально, брызгая слюной, оправдывался Том.

– И каким образом теперь получить документы? – возникший вдруг вопрос ошеломил меня самого.

– На основании твоего заявления в прессе, а также свидетельских показаний Джима и прочих

докторов лаборатории мы планируем оформить для тебя новый паспорт на имя Дэна Харта. Плюс есть

видеозапись операции.

– Но у этого парня есть мать! Она его ждет, и мы даже знаем, как ее найти! – не унимался я.

Рассказывать про данное во сне обещание я пока не стал.

– И что мы ей скажем? – Том кипятился, делая резкие взмахи руками, словно обрубая каждую свою

фразу. – Извините нас, пожалуйста, мы тут мозги вашего сына выбросили в мусорное ведро! Но вы не

расстраивайтесь, мы засунули другие, старенькие, однако в рабочем состоянии! Поэтому он теперь вас не

помнит!

– Том! Она мать! Я в долгу перед этой женщиной, – отчаявшись быть понятым, упавшим голосом

простонал я.

– Давай так: ты встанешь на ноги, а там решим, что делать. В клинике тебе всё равно документы не

нужны. Прошу тебя, не предпринимай ничего. Это может обернуться против нас же самих! Появление твоих

русских родственников в клинике сейчас будет очень некстати, – вконец убедил своими доводами Том.

– Ладно. Убедил, – проворчал я.

Наоми накормила меня обедом, и в ожидании очередной процедуры я машинально переключал

телевизионные каналы. На экране появилось холеное лицо мужчины лет сорока. В ту же секунду я

почувствовал страх, озноб и панику одновременно. Я оцепенел не в силах отвести взгляд и переключить

канал.

Перед глазами возник этот же человек, с ненавистью взирающий на меня, оскалив в застывшей

улыбке ряд безупречных белых зубов. «Думаю, ты умный человек и понимаешь, что я не отступлю! Не

жадничай, Харт, я не позволю тебе без меня стать самым богатым человеком в мире!» – ухмыляясь, с

издевкой в голосе говорил этот мужчина.

Броуди!

Воспоминание буквально сбило с ног мое сознание. Пустоты заполнились! Пазл сложился! И перед

глазами понеслись Хайаннис, Винчи, Джес, корпорация, Хелен… Воспоминания, словно фишки домино,

выстроенные вертикально в ряд, падали, роняя стоящую рядом. Я вспомнил абсолютно всё!

Не замечая вошедшую в палату Наоми, которая повезла мое кресло по длинному коридору, я

погрузился в себя. Лишь голос Бэйниона заставил вынырнуть из глубины сознания.

– Томограф больше не нужен, – хрипло сказал я, забыв даже его поприветствовать. – Я всё

вспомнил.

– Это же замечательно! Почему же тогда ты так подавлен? – подметил мой обескураженный вид он.

– Увы, не все воспоминания порадовали.

– Может, тебе с психологом пообщаться? – участливо предложил Бэйнион.

– Нет, мне сейчас нужен только Том.

– Обед закончился. Думаю, он скоро появится.

– Наоми, пожалуйста, отвези меня в палату, – обратился я к стоящей за спиной девушке.

Еще в коридоре я услышал звук поднимающегося лифта и интуитивно догадался, что это Том. Дверь

лифта поползла вправо, и я увидел долговязую нескладную фигуру друга. Я попросил Наоми оставить нас

наедине.

– Броуди знает, где я? – опуская приветствие, я выстрелил вопросом обескураженному Тому.

– Кто? Броуди? – было заметно, что друг слегка растерян. – Нет, не знает. А что конкретно ты

помнишь об этом человеке?

Том, прищурив глаза, всматривался в выражение лица, пытаясь понять, что творится в моей голове.

– Всё! Я вспомнил всё! Этого подонка показали по телевизору – и словно плотина рухнула!

Воспоминания стремительно начали заполнять мою голову. Я вспомнил всех, кого знал раньше.

– Как зовут мою жену? – недоверчиво спросил Том.

– Деми, но ты зовешь ее Цветочек.

– Верно! – чуть смущаясь, кивнул он. – Может, я сам сболтнул тебе об этом.

– Нет, я вспомнил.

– А как зовут моего кота? – не унимался он.

– Доллар. Ты верил, что разбогатеешь, если в твоем доме будет расти Доллар.

– И разбогатею! Какие мои годы! – упрямо поджал пухлые губы Том.

– Так что там с Броуди? – нетерпеливо переспросил я.

Том медлил с ответом. На его лице отразилось некое смятение. Он словно переживал какую-то

внутреннюю борьбу с самим собой. Наконец, приняв решение, заговорил.

– Уже почти два года за Джимом следят люди Броуди. Когда ты пришел в себя, он впервые решился

приехать в клинику увидеть тебя. Этот мерзавец никак не может успокоиться! Как ты и говорил, в доме мы

действительно нашли подслушивающие устройства, поэтому Броуди точно знает, что тебя увезли в

бессознательном состоянии, – нахмурившись, Том метался по коридору, как тигр в клетке. – За мной тоже

следили, но у меня маршрут один – из дома на завод, с завода домой. Никто не догадывается, что

лаборатория находится здесь. Если эти головорезы захватят клинику, нас убьют как ненужных свидетелей, а

команда врачей попадет в пожизненное рабство к Броуди!

Я нахмурился, решая, как лучше поступить:

– Давай зайдем в палату, здесь не место для подобных разговоров.

– Тебе нужно окрепнуть, подтвердить свою личность, и уже тогда с поддержкой лучших юристов мы

примем бой с этим подонком! – в запале крикнул Том, лишь только за ним закрылась дверь.

– Том, отключи динамик, – я взглядом показал на металлический квадрат на стене. Это была

звуковая связь с комнатой, в которой располагалась дежурная медсестра. Том коснулся своим огромным

пальцем сенсорной кнопки, расположенной в правом нижнем углу динамика.

– А как я вообще попал сюда? У меня была клиническая смерть? – спросил я, осознав, что не помню

момента переезда в лабораторию.

– После того как Броуди заявился в твой дом, ты не спал почти всю ночь. Патрик рассказывал, что ты,

словно привидение, ходил по дому, не включая свет, и вздыхал постоянно. А утром уснул и затем впал в

кому.

– Как ходил по дому, помню. Потом я принял снотворное, выписанное Робертом. Больше ничего не

помню.

– Уж не в сговоре ли твой Роберт с этим мерзавцем? – подозрительно прищурился Том.

– Нет. Это исключено. Мы дружим не один десяток лет.

– Всё равно скажу ребятам из своего отдела, чтобы проверили его.

– Дальше-то что было? Рассказывай!

– Мы загнали в твой гараж фургон химчистки и закатили туда кушетку, на которой ты лежал. Потом

покатались по городу, проверяя, нет ли хвоста, и доставили тебя сюда, в клинику.

– Он говорил, что похитит Анжелику, если откажусь с ним сотрудничать! – в ужасе произнес я.

– Джим нанял ей охранника, не волнуйся, – успокоил Том.

– Боюсь, армия юристов здесь нам не поможет. Если память меня не подводит, то он водит дружбу с

судьей Уинсли.

– И не только с ним, – кивнул Том.

– Я бы хотел поговорить с Джимом. Посмотри, он в Сети?

– Нет, – ответил Том, порывшись в своем айфоне.

– Броуди не отступит, – мрачно изрек я.

– Может, тебе действительно взять его в компаньоны? Он раскрутит эту тему до таких цифр, что на

вас польется золотой дождь.

– Или у моей машины вдруг откажут тормоза. Делиться он не любит.

– И такое возможно, – согласился он.

– Надо посоветоваться с Джимом. И позови Наоми. У меня жутко разболелась голова.

Том включил динамик и попросил девушку зайти в палату.

Через минуту в коридоре раздался приближающийся мелодичный перестук каблучков. Открылась

дверь – и по палате, благоухая духами, призывно виляя бедрами, проплыла Наоми. Том масляным

взглядом следил за ее движениями.

– Что-то нужно, мистер Харт? – вопросительно изогнув одну бровь, спросила девушка.

– Да, голова разболелась.

– Одну минуту, – отозвалась Наоми и отошла к стоящему в углу палаты столу, в ящике которого

хранились шприцы и обезболивающие препараты.

Медсестра сделала мне укол и вышла из палаты. Том взглядом кота, следящего за мышью, проводил

мулаточку и воскликнул, потирая ладони рук о штанины:

– Ох, и нравится мне этот отряд млекопитающих! Ладно, побегу, – засобирался вдруг он. – На

завод приехала делегация из Японии. Буду им город показывать. Одна дамочка очень даже ничего, покажу

ей всё, что она попросит, – и пошло облизал губы.

– Ладно, иди, старый греховодник, – позавидовал я неугомонности своего седого друга.

Пришли санитары, перебросили меня из кресла на кровать. Все вышли. Я остался один.

Головная боль постепенно отступила, дав возможность мыслям расправиться и свободно совершать

перелеты сквозь нейроны мозга.

Итак. Что мы имеем на данный момент? Замороженный труп старика Харта и неподвижное тело

инвалида без имени, но с очень своеобразными швами в характерных местах. Что, если Броуди выследит

Тома или Джима и захватит клинику? Нет, меня он не убьет, в этом я абсолютно уверен. Напротив, он будет

беречь меня как зеницу ока! Я ему нужен! Еще как нужен! Что же он предпримет? Думаю, соберет

журналистов и сделает сенсационное заявление об успехе в трансплантации моего мозга. Оба тела в

наличии, а еще видеозапись Дитте. Это будет отличной рекламой для нового бизнеса. Что дальше? А потом

он начнет давить на меня, заставляя подписать документы о сотрудничестве.

Теперь о том, что в данной ситуации могу предпринять я? Усилить охрану для близких и жить так

остаток дней? Ведь если, не дай бог, Анжелика попадет в руки этому монстру, я подпишу всё, что он скажет.

Что же делать? Неужели нет другого выхода?

Измученный душевными терзаниями, я нащупал рукой компьютерную мышку и кликнул по значку

Skype. Белая галочка на зеленом фоне возвестила о том, что Джим находится в режиме онлайн. Я

решительно нажал кнопку видеовызова. Послышались долгие гудки. После пятого экран встрепенулся и

ожил, явив лицо Джима, сидящего за столом в своем кабинете.

– Привет, – его усы, словно меха баяна, растянулись в прямую длинную линию.

– Привет, Джим, – я вдруг осознал, что впервые разговариваю с сыном, находясь в полной памяти.

– Том уже всё рассказал.

– Да. Столько всего хочется спросить. Скажи, как там Джес? Она сейчас замужем?

– Она была замужем и уже развелась. Но сейчас опять с кем-то помолвлена.

– Не девка, а изжога, – добродушно выругался я.

– Не наша порода.

– Однозначно – не наша. Как там Винчи?

– Живет в твоем доме. Патрик и Даниэла его любят и балуют.

– Что известно Итону и остальным о моем исчезновении?

– Для всех, даже для Натали и Анжелики, ты находишься в европейской клинике в состоянии комы. О

том, что операция была проведена, известно только мне и Тому. Пресса бурно обсуждала твое

исчезновение. Шум поднял Смит, которому ты заявил, что планируешь брать с клиентов по полтора

миллиарда долларов за трансплантацию мозга.

– Черт! – в сердцах выругался я.

– Журналисты горели желанием услышать от тебя подтверждение этой информации. Тут-то и

выяснилось, что тебя нет в городе. Та девушка, что брала интервью для фильма, кажется Кэрол, звонила мне,

искала тебя. Она пыталась дать опровержение в прессе на слова Смита, но ее никто не стал слушать.

Я задумался:

– Как думаешь, наш разговор могут прослушивать?

– Не знаю. В наше время всё возможно.

Я молчал в нерешительности. Вся гамма внутренних терзаний изобразилась у меня на лице.

– Ты же не об этом хотел поговорить? Я прав?

– Да… – я мялся в нерешительности.

– Хочешь, завтра приеду? – предложил Джим.

– Хочу. Только не рискуй, если заподозришь слежку, то лучше не приезжай.

– Вместе с памятью вернулась и осторожность, – усмехнулся Джим.

– Мне не до смеха, сын.

– Ладно. Жди завтра.

– Пока.

Я долго не мог уснуть, перебирая всевозможные варианты. Даже думал о переезде всей семьи в

другую страну, о смене имен и документов. Хотя всё это было, конечно, несусветной глупостью. Сон долго не

шел. Я пошарил по разным полкам своей памяти – вроде всё было на местах. Память действительно

вернулась! Вероятно где-то наверху, в небесной картотеке, мое имя решили оставить в списке живых.

Позволили из двух погибающих жизней собрать третью и дали второй шанс, а это значит, что своими

поступками я не должен разочаровать Всевышнего. Что ж, постараюсь вновь подаренные годы прожить

достойно, вгрызаясь в жизнь так, как это делают некогда ущербные люди.

Ночью опять снился старик Харт. Только на этот раз я уже отождествлял его с собой. Он сказал лишь

несколько слов: «Ты Алексей Мальцев! Помни об этом! Ты стоишь перед нужной дверью. Просто открой ее и

сделай шаг».

Утром я проснулся и почти сразу вспомнил сон. Харт, то есть я, словно не хотел отдавать свое имя.

Второй раз прозвучало русское имя. Может быть, это и есть ответ на мой вопрос? Возможно, я должен

отказаться от своего имени, от прошлого и стать Мальцевым? Если я проявлю осторожность, то под новым

именем, с новой внешностью Броуди меня никогда не найдет.

В голове созрел кое-какой план. Теперь предстояло принять очень важное решение и хотелось

услышать мнение сына на этот счет.

Уже прошло время обеда. Я изнывал от ожидания. Наконец дверь лифта распахнулась – и в палату

вошли и Том, и Джим. Они по-дружески потрепали меня по плечу. Я указал взглядом на зияющий в стене

динамик. Том понял без слов и молча отключил его.

– Ну, рассказывай, зачем вызывал, – спросил Джим, усаживаясь в мое инвалидное кресло. Том

подвинул стул поближе и, развернув его спинкой вперед, уселся верхом, как на коня, опершись локтями о

спинку стула.

– Речь пойдет о Броуди. Знаю, что он продолжает слежку, поэтому решил отказаться от своего

первоначального плана, – безапелляционно заявил я.

Речь давалась уже легче, чего не скажешь о дикции, которая безнадежно хромала. Сын,

нахмурившись, вслушивался, иногда переспрашивая отдельные слова.

– Тебе, Джим, предстоит сделать официальное заявление для средств массовой информации о том,

что операция прошла неудачно. После этого ты должен заняться организацией моих похорон. Это должно

разочаровать Броуди, он поймет, что трансплантация невозможна. Надеюсь, он откажется от дальнейших

преследований членов нашей семьи, – и после паузы добавил: – Позже я получу документы на имя своего

донора и начну жизнь с чистого листа. Решение не простое и требует тщательной проработки всех

возможных в будущем нюансов.

Глаза Джима выражали недоумение, постепенно перерастающее в возмущение:

– Но мы же сделали настоящее чудо! Мир должен узнать, что ты не свихнувшийся старик,

добровольно скончавшийся под скальпелем хирургов!

– Мне безразлично, что будут говорить, – непреклонно возразил я.

– А мне не всё равно! – настаивал сын. – Как и людям, которые все эти годы каждый день своей

кропотливой работой старались прославить свое имя великим открытием в области медицины, оставить

след в истории, людям, которые сейчас находятся на расстоянии вытянутой руки от Нобелевской премии!

Им тоже не всё равно! Они имеют право на всемирное признание их гениальности!

– Попробую компенсировать это щедрым вознаграждением. Я умею быть благодарным. А ты, Джим,

лучше подумай о том, что тебе важнее – безопасность семьи или мировая слава?

Я замолчал, подбирая слова, которые смогли бы передать все те мысли, которые тяготили меня с

момента осознания своего положения.

– Я считаю, что наше открытие может стать страшным оружием в руках современного общества. Ты

только представь: преступники смогут менять тела, скрываясь от правосудия, состоятельные люди будут, как

одежду, присматривать для себя наиболее красивое и эффектное тело, бедные слои населения станут

запуганными донорами, на которых будет вестись негласная охота. И виноват в этом буду только я!

Я по памяти цитировал слова журналистки, сказанные когда-то во время интервью. Как же права

была эта девочка, и как слеп и упрям был я!

Оба визитера, обескураженные моим заявлением, молчали. Я перевел взгляд на Тома: вид у него был

растерянный, наши глаза встретились, и он задумчиво кивнул несколько раз в знак согласия.

– Когда я принял решение начать исследования, то просто хотел жить! Как и любой человек, я боялся

смерти и пытался убежать от нее, – продолжал я, уже оправдываясь. – Но, видит Бог, я имел чистые

помыслы, даже не предполагая, что может быть иначе! Был намерен терпеливо ждать донора, не причиняя

никому вреда, запрещал ставить опыты на людях. Однако появление Броуди открыло мне глаза на новую

грань возможных последствий. В его руках наше открытие – Зло! Сейчас для меня первостепенна

безопасность семьи.

Джим откинулся в кресле, нервно постукивая пальцами по подлокотнику.

– Не могу сказать, что ты не прав… но… поговори с Дитте и остальными. Я считаю, это должно быть

ваше общее решение.

– Конечно, я планирую собрать всех и озвучить свой план действий, но прежде хотел бы заручиться

вашей поддержкой.

– Ты уверен, что всё правильно просчитал? – выразил сомнение Том.

– Нет, не уверен, – искренне ответил я. – Именно поэтому мы должны вместе продумать все

варианты событий, которые могут последовать после моего погребения.

– Вот и я думаю, что ты недооцениваешь Броуди, – добавил Том. – Он не так наивен, как нам

хотелось бы. В любом случае даже если он поверит в твою смерть, то, скорее всего, примет решение

продолжить исследования в этом направлении, а для этого ему понадобятся твои специалисты. Таким

образом, даже после твоей смерти он будет искать лабораторию.

– Стоп, – вдруг всполошился я. – Потребуется заключение врачей о причинах смерти, нужно будет

предъявить документы с моей подписью о согласии на эту операцию. В общем, без вмешательства полиции

здесь не обойтись. Всплывут имена тех, кто меня оперировал. Броуди ухватится за эту ниточку, начнет

разматывать клубок, а значит, довольно быстро найдет лабораторию и, соответственно, меня.

– Ну, допустим, тебя мы можем перевезти хоть сегодня, – предположил Том. – За хорошее

вознаграждение легко найдутся люди, которые выдадут себя за тех, кто оперировал. Остается подготовить

новые документы о согласии на операцию. И вот тут самое неприятное: нужна твоя подпись! Любая

экспертиза подтвердит, что подпись подделана.

– Я же смогу подтвердить ее подлинность, – ответил Джим. – Учитывая, что отец эту операцию

планировал, думаю, наличие подписи примут как формальность.

– Но я не хочу, чтобы место расположения лаборатории стало известно. Надеюсь, что здесь, вдали от

любопытных журналистов, и дальше смогут работать мои люди, – высказал несогласие я.

– Тогда я найду подходящее помещение и создам там обстановку, соответствующую

исследовательской лаборатории, – невозмутимо ответил Том. – Но это займет пару недель, может чуть

больше.

– Так и поступим, – поддержал я предложенный другом вариант. – А в ближайшие дни я объясню

персоналу создавшуюся ситуацию.

Джим на минуту задумался.

– Не представляю, как сказать о твоей смерти Анжелике. Малышка так ждет, когда ты вернешься из

Европы.

– М-да, – задумчиво нахмурил брови я и погрузился в размышления. – Можно ей ничего и не

говорить. Вы живете в другом городе, новости она вряд ли смотрит.

Джим уже несколько раз за время разговора сбрасывал чей-то назойливый звонок, идущий на

мобильный телефон.

– Прошу прощения, но мне нужно ехать.

Я поспешил попрощаться с ним, договорившись созвониться завтра. Мы еще немного поговорили с

Томом, обсуждая варианты известных нам помещений, которые могли бы сойти за лабораторию. Затем,

взглянув на часы, друг извинился и, сославшись на дела, тоже уехал.

Я стал размышлять о том, как сообщу персоналу клиники, что их имена, вопреки ожиданиям, не

войдут в анналы медицины, как они этого вполне справедливо ожидали.

Прошло три дня, а я так и не поговорил с персоналом. Как последний трус, я боялся этого разговора, и

каждый день находил массу причин в очередной раз отложить его.

Наконец, набрался смелости и попросил Тома собрать всех в ординаторской. Том привез меня на

инвалидном кресле, и я, заняв место с удобным обзором на всех присутствующих, начал свою тщательно

подготовленную речь:

– Шесть лет назад, когда с каждым из вас подписывался договор о сотрудничестве, я обещал, что

ваша работа будет очень хорошо оплачиваться, и я сдержал слово. Обещал, что вы получите наилучшие

условия и новейшее оборудование для исследований, и я это выполнил. Обещал, что у вас будет

возможность на практике проверить результат своей работы – и я сам лег на операционный стол. Но также

я обещал вам мировую известность в случае успеха, – я замолчал, подбирая правильные слова.

Все присутствующие напряженно молчали, а я продолжил:

– Сегодня, если бы я мог, то встал бы перед каждым из вас на колени и умолял отказаться от огласки

результатов операции. Более того, я призываю всячески отрицать успешный исход трансплантации, если об

этом спросят ваши близкие.

Все девять присутствующих специалистов начали переглядываться между собой, послышался

неодобрительный гул.

– Прошу об этом ради безопасности ваших детей, внуков, потомков. Не так давно мне стало понятно,

что это открытие бесповоротно изменит мир в худшую сторону. Им заинтересовался очень страшный

человек, некий Ричард Броуди, которому чужды этические нормы. Человек, которым правит только жажда

наживы. Он без зазрения совести станет помогать преступникам избегать наказания путем смены личности,

объявит охоту на подходящих доноров, нарушая закон. Люди станут жить в страхе за свою жизнь. Этот

человек не остановится ни перед чем. Если Броуди станут известны ваши имена, он предложит вам работать

на него, а в случае отказа принудит к сотрудничеству путем давления через ваших близких, а то и сделает

своими пленниками. Говорю об этом, потому что сам оказывался в такой ситуации. Он угрожал похитить

мою внучку, если я не возьму его в компаньоны и не посвящу во все подробности предстоящей операции. Я

понимаю, что каждый из вас мог бы получить Нобелевскую премию, поэтому готов выплатить в виде

компенсации по двадцать миллионов долларов каждому.

Я замолчал, давая возможность присутствующим, как следует обдумать полученную информацию.

Дитте был безусловным авторитетом в коллективе клиники, поэтому для меня было важно именно его

мнение.

Том, желая приободрить, по-дружески похлопал меня по плечу. Всё это время он стоял у меня за

спиной, но я чувствовал, что он напряжен не меньше.

Первым нарушил молчание итальянец Джованни Бенитес. Смуглый, с черными как смоль волосами,

зачесанными назад и гладко прилизанными. Его карие глаза светились умом и темпераментом. Чертами

лица он больше напоминал индийского раджу, нежели итальянца. Поправив очки в тонкой золоченой

оправе, он произнес:

– Моя жена знает, что операция прошла удачно и вы идете на поправку. Никто не предупредил, что

деятельность лаборатории должна держаться в тайне от родных. Мы созваниваемся каждый день, и я не

посчитал нужным скрывать от нее правду.

– Если проблема только в этом, то через несколько дней мой сын сделает заявление о неудачно

проведенной операции и моей кончине, – ответил я. – Вы же, в свою очередь, уже сегодня можете

сообщить супруге, что мое состояние резко ухудшилось. Также могу добавить, что для вашей безопасности

готовятся документы, в которых будут фигурировать имена совсем других людей, которые якобы меня

оперировали. Именно они будут общаться с правоохранительными органами, и на них выйдет Броуди, о чем

они, естественно, будут предупреждены. Эти врачи постараются его убедить, что дальнейшие исследования

бессмысленны и такая операция попросту невозможна. Ну а если он не поверит и будет настаивать на

дальнейших экспериментах, то подставные люди годами будут изображать активную научную деятельность,

– на этих словах я улыбнулся, заметив в глазах Дитте понимание.

Следующим подал голос француз Жан-Люк Дени. Сухощавый лысеющий блондин с вытянутым

тонким, как и все его черты, лицом. Мне не довелось узнать его близко. Его прерогатива – работа с

микроскопом и компьютером, а не с пациентом. Он был теоретик, а не практик.

– Согласен с вами, мистер Харт, но не означает ли это закрытие лаборатории? – последовал

осторожный вопрос.

– Ни в коем случае. Я по-прежнему буду финансировать вашу работу, однако теперь предлагаю

самим решать, чем заниматься. Естественно, после того как поставите меня на ноги, – усмехнулся я.

Француз задумался.

– Не стану на вас давить своим присутствием, – сказал я, заметив, что остальные не спешат озвучить

свое мнение. – Хорошо всё обдумайте и примите правильное для себя решение.

Том отвез меня в палату, и мы еще долго проговаривали каждую возможную деталь, которая могла

бы возникнуть в результате нашей лжи.

На следующий день Дитте сообщил, что не все посчитали мои доводы разумными, но ради

вознаграждения готовы хранить молчание об успехе своего открытия. Я с самого начала верил, что здравый

смысл этих людей должен победить тщеславные амбиции. Хотя, думаю, обещанная компенсация сыграла

не последнюю роль в принятии решения.

Прошло две недели.

Эти четырнадцать дней подарили мне новые ощущения и надежду на полное выздоровление. Мои

ступни, наконец, обрели подвижность, и теперь я мог шевелить пальцами ног. Еще я научился слегка сгибать

руки в локтях.

За окнами бодрой походкой шагал апрель. И я изнемогал в своем заточении. Стены давили,

поддерживая во мне депрессивное состояние. Через неделю меня должны были перевезти в санаторий для

людей, реабилитирующихся после инсульта и черепно-мозговых травм. Там я мог затеряться среди таких же

колясочников, как и я сам.

На окраине Бостона Том нашел подходящее на роль лаборатории здание, и теперь в нем полным

ходом шел косметический ремонт, завозилось необходимое оборудование, взятое из действующей клиники

или купленное в местных больницах. В Центре нейрохирургии он присмотрел трех нужных людей, которые

за щедрое, на мой взгляд, вознаграждение были готовы подтвердить, что именно они проводили операцию.

Джим занимался оформлением документов и подделкой моей подписи. Мы по-прежнему каждый день

общались по Скайпу, иногда к нашему разговору присоединялась и Анжелика. За это время, как мне

показалось, я успел стать для нее настоящим другом. Она даже немного кокетничала со мной, что,

несомненно, льстило и каждый раз вызывало улыбку.

Все наши приготовления закончились. Тело Харта было перевезено в помещение новой «клиники»,

которую оборудовал Том. Также в городском морге было взято неопознанное тело какого-то бомжа, и ему

провели вскрытие позвоночника и черепной коробки, имитирующие следы от проведенной

трансплантации. Конечно же, мы понимали, что это самое слабое место в устроенной авантюре, так как

легко было установить, что все швы были выполнены уже на трупных тканях. Но всё же надеялись, что тело

неопознанного донора мало кого заинтересует. Главная шумиха должна была быть вызвана смертью всем

известного Харта.

Сразу после трансплантации труп был заморожен, а как известно, резкое охлаждение свежего трупа

ведет к образованию льда в клетках и, как следствие, деформации этих самых клеток. Таким образом,

получалось, что ни один эксперт не мог теперь установить точное время наступления смерти. Именно это

нам сейчас было крайне необходимо. К тому же веская причина для заморозки тоже имелась. Джим

объяснил, что до последнего момента верил, что операция пройдет успешно и отец придет в сознание.

Поэтому, пока мозг отца в теле донора находился в состоянии комы, он не мог самовольно принять решение

о погребении.

Документы с поддельной подписью были на руках у Джима. Также были подготовлены бумаги,

подтверждающие, что донор с проломленной головой несколько месяцев находился в коме и поиски его

родственников не увенчались успехом.

Сегодня Джим и Том давали пресс-конференцию в прямом эфире телеканала «NBC». Я смотрел их

выступление в палате, а Дитте со своей командой собрались у экрана телевизора в ординаторской.

Джим держался великолепно. Он выглядел уверенно и в то же время надломлено, как и положено

сыну, понесшему большую утрату. Джим произнес длинную речь, в которой выразил сожаление, что не смог

отговорить меня от идеи пойти на этот безумный риск. Журналисты задавали вопросы об операции. Мы

успели подготовить ответы на самые профессиональные, с медицинской точки зрения, вопросы, которые

могли бы прозвучать в этот день. И Том, как директор лаборатории, вооружившись блокнотом с ответами,

важно отвечал журналистам. Вспомнилось, как он первое время, обрезав свои дурацкие косы и каждый раз

облачаясь в деловой костюм, становился собранным и прохладно-вежливым. Вот и сейчас, общаясь с

журналистской братией, друг был на высоте – точен в высказываниях, сдержан и краток.

Я смотрел на экран, не моргая. На лбу выступили капельки пота. Среди присутствующих в зале я узнал

и ту милую блондинку, которая брала у меня интервью для фильма. Она поинтересовалась, когда состоятся

похороны. Камера выхватила из зала очередного журналиста, задающего свой вопрос, я заметил за его

спиной Ричарада Броуди. Он сидел, задумчиво опершись о подлокотник кресла: одна бровь была слегка

нахмурена, глаза выражали недоверие ко всему происходящему в зале. Этот человек действовал на меня,

как удав на кролика. На какой-то период времени меня охватила паника. Я вдруг явственно ощутил

тщетность нашего, казалось бы, гениального плана. Если правда всплывет, это будет настоящая катастрофа

для участников лживой акции! Конечно, я попытаюсь представить нас героями, спасающими мир от

возможного криминала. Но я-то буду знать, что спасаю лишь себя и свою семью!

С большим трудом мне удалось успокоиться и вновь сосредоточиться на происходящем на экране.

Пресс-конференция продолжалась уже более сорока минут, и когда, наконец, вопросы у журналистов

иссякли, Джим поблагодарил собравшихся за интерес, проявленный к его семье, и поднялся из-за стола.

Далее на экране пошел рекламный блок, и я отпустил напряжение, державшее меня в своих оковах на

протяжении всего эфира.

А на следующий день Том и Джим пропали. Они перестали отвечать на звонки даже в Скайпе. Я

бесцельно наматывал круги по коридорам, не замечая, что мой хмурый вид пугающе действует на

персонал, который при появлении инвалидного кресла, еще находясь на приличном расстоянии, начинал

прижиматься к стене, уступая дорогу. Я терялся в догадках, что же с ними могло произойти. Буйное пламя

фантазии озаряло самые страшные сценарии. Каждый раз, думая о Броуди, я словно подливал в свою душу

яд. Я понимал, что страх подобен вечерней тени: он всегда во много раз больше объекта, но все равно не

мог обуздать свои эмоции.

Только поздно вечером в палату вошел Дитте и, озабоченно сдвинув брови, как всегда тихо и

вкрадчиво, сообщил:

– Моя домработница сегодня отправилась в магазин. У подъезда ее ждал Том. Он вел себя не

естественно, целовал ей руки, изображал влюбленность. А потом шепнул, чтобы она передала мне, что за

ним и Джимом круглосуточно следят. Он просил, чтобы мы пока не звонили. Они сами свяжутся, когда

появится возможность.

– Молодец, Том!

– Да, молодец. Надо ускорить твой переезд в санаторий. Здесь оставаться уже опасно. Теперь мы все

можем сесть в тюрьму за нашу ложь, – при этих словах его лицо словно отяжелело от мрачных мыслей.

Дитте ушел. А я с благодарностью и тревогой думал о Томе. Его артистизм всегда восхищал и смешил

меня.

Однажды я присутствовал в его доме на семейном ужине. Том позволил себе мысли вслух по поводу

приготовленного ужина:

– К спагетти болоньезе я испытываю страсть, соперничающую с любовью к собственной жене. Не

обижайся, Цветочек, но матушка моя, царствие ей небесное, готовила их бесподобно! Ты тоже делаешь

успехи периодически.

Ноздри Цветочка заволновались. Она бросила на меня быстрый взгляд, однако сдержала возникшее

негодование. В моем присутствии Том явно чувствовал себя в безопасности. На протяжении всего ужина

Деми решила мстить супругу за критику в свой адрес, да еще и в присутствии гостя:

– Том, не чавкай! Том, не стучи так по тарелке! Том, не сутулься! Том, не обкапай галстук, я его тебе за

сорок долларов покупала!

Последняя фраза вывела из строя железное терпение супруга. Он неторопливо развязал галстук,

аккуратно свернул его и положил в середину тарелки, а потом взял соус и полил сверху.

Семья перестала жевать и замерла, наблюдая за разворачивающейся на их глазах трагикомедией. Все

настороженно молчали. Затем Том с невозмутимым видом демонстративно облизал ложку. Его черные

глаза вызывающе блестели. Следящая за осквернением галстука Деми изумленно уставилась на мужа, ее

лицо побагровело. Как только супруг положил на место ложку, он с ловкостью подростка вскочил со стула

так резко, что тот упал, гулко ударившись о паркет. И со всех ног, слегка пригнувшись, как профессиональный

бегун, кинулся вверх по лестнице в поисках убежища. Одновременно с ним подскочила и грузная Деми. Я,

давно привыкший к эскападам Тома, с сочувствием наблюдал за происходящим. Седой кудрявый бегун

выглядел комично. Он был явно быстрее Деми, что успокаивало. Цветочек, забыв о моем присутствии,

торопливо поднималась по ступенькам, кляня благоверного на чем свет стоит. Всех присутствующих обуял

оргазмический смех!

Тридцать с лишним лет назад пышнотелая Деми очаровала Тома толстыми косами и высоким

голоском. В отличие от его крикливой и рассеянной матери, Деми была опрятна, щепетильна и экономна. С

годами Цветочек расцвела и еще больше раздалась в объемах, но супруга это вовсе не огорчало. Он

говорил, что любит, уходя на работу, шлепнуть суженую по мягкому месту чуть ниже талии, и чтобы

вечером, когда он возвращается домой, это место всё еще колыхалось.

У Тома было два сына и дочь. Старший, Энтони, стал экономистом, женился и обзавелся большим

семейством. Старшую сноху за глаза друг называл Зайчихой: она каждый год рожала по внуку. Даже не

рискну предположить, сколько у них на данный момент детей. Слово «дедушка» коррелировалось с Томом

плохо, поэтом все внуки звали его по имени. Второй сын, Мэт, музыкант, играл в какой-то группе на бас-

гитаре. Отцовские гены передали любовь к этому инструменту. Младшая, Ким, работала кассиром в

местном супермаркете и жила со своим парнем в родительском доме. Именно они и стали свидетелями

кощунственного обращения с галстуком за сорок долларов.

С Ким была связана еще одна презабавная история. Я гостил в доме Тома. Мы сидели на кухне и пили

виски. В какой-то момент, доставая из морозильной камеры лед, он зацепился взглядом за нечто странное.

Наклонившись, он передвинул пару упаковок с замороженными креветками, и взгляд его стал напряженно-

тревожным. Через пару секунд друг извлек маленький предмет, который оказался использованным

презервативом, бережно перевязанным узелочком. Мутно-белого цвета содержимое маленьким кусочком

льда болталось в огромной руке Тома. Он держал его на отлете, словно кошку, которая может поцарапать.

– Киииииим! – взревел Том, задыхаясь от брезгливости и негодования.

– Так вы и это используете в пищу? – поиздевался я над обескураженным другом.

Послышались торопливые шаги спускающейся по лестнице Ким. Увидев презерватив в руках отца,

девушка замедлила шаг и виновато втянула шею в плечи.

– Ким! Почему вот это лежит здесь?! – кричал Том, воинственно тряся латексным мешочком перед

лицом дочери. – Ты забыла, где в доме мусорное ведро или унитаз в конце концов?!

– Папа, – сдавленно вскрикнула покрасневшая Ким и сделала попытку выхватить презерватив.

Том ловким движением спрятал находку за спиной.

– Нет! Я жду ответ! Ты это в еду добавляешь? Я должен знать, что творится в моем доме!

–Папа, ну, я тебе потом объясню, – девушка стыдливо покосилась на меня.

– Нет, говори сейчас! – нетерпеливо крикнул Том.

– Эдди улетел в командировку. А я так боюсь, что с ним что-нибудь случится, а мы так и не завели

ребеночка. Вот я и подумала… – девушка едва сдерживала слезы стыда и жалости к себе.

– Довольно! – смягчился Том. – Можешь не продолжать! Только учти, это делается не так!

Обратитесь в клинику, если уж на то пошло. Забери это, – и он брезгливо сунул презерватив в руки дочери.

Та, пряча его в кулаке, быстро удалилась наверх. Я всё это время сдерживал смех, чтобы не обижать и

без того подавленную происходящим Ким. Но только звук шагов стих, я дал волю эмоциям. Том,

неодобрительно глядя на мое веселье, бросил:

– Да ладно тебе! Всё вполне безобидно. Я-то думал меня чужим белком кормят, а тут любовь,

оказывается, – грустно вздохнул он. – Эта девчонка сведет меня в могилу. По ее милости я, вместо своих

витаминов, две недели принимал противозачаточные кошачьи таблетки. Она их поставила в шкаф на то же

место, где стоял мой пузырек.

– И как ощущения? В лоток ходить не начал? – рассмеялся я.

– Знаешь, появилось стойкое отвращение ко всем кошкам, особенно к Доллару, – уже совсем по-

доброму ответил Том.

На следующий день раздался телефонный звонок с незнакомого номера.

Я неловко растопырил пальцы, стараясь как можно быстрее нажать кнопку телефона, всегда

лежащего под рукой в последние три дня. Этот жест оттолкнул его в сторону сантиметров на десять. Гудки

продолжали идти, и я, приложив неимоверные усилия, заставил плечо послушаться. Оперев руку на локоть,

смог дотянуться дрожащей кистью руки до заветной цели. Гудки прекратились, и из гарнитуры зазвучал

добродушный бас моего друга:

– Привет, Дэн! Весь мир уже скорбит по тебе. Пока всё идет по плану. Вот только Броуди опять

установил слежку. Поэтому пока приезжать не буду. Займемся подготовкой к похоронам. Джима каждый

день вызывают в полицию. Но пока трупы не трогают. Осмотрели пару раз, сфотографировали. И всё.

Говорили, что положено сделать вскрытие, но Джим отказался, сославшись на то, что медицинское

заключение о смерти уже есть. Сейчас он пытается избежать отпевания в церкви. Нельзя отпевать Душу

живого человека, неправильно это, я с ним полностью согласен!

– Неужели Джим забыл, что я крещен под другим именем? Я же рассказывал когда-то. Мама при

крещении дала мне имя своего отца, поэтому перед Богом я Стефан. Так что передай Джиму, пусть меня

отпевают сколько угодно, – успокоил Тома.

– Отличная новость, – обрадовался он. – Ладно, долго разговаривать не будем, чтоб звонок не

отследили. По возможности свяжемся. Пока!

Через два дня в новостях я увидел короткий сюжет о моих похоронах. Зрелище тягостное и неловкое.

Казалось, что все присутствующие на погребении чувствуют фальшь происходящего спектакля.

Гроб с донором был закрыт крышкой. А во втором с алебастрово-белым цветом лица возлежал «я».

Думаю, это были самые странные похороны в истории человечества. Меня хоронили как бы по частям, сразу

в двух гробах. И ни в одном из них меня, на самом деле, не было!

Джесика, как всегда, блистала! Черное облегающее шелковое платье с огромным декольте и

серебристой пряжкой, усыпанной драгоценными камнями. Широкополая черная шляпа с вуалью. Пряча

глаза за солнцезащитными очками и без конца теребя в руках серебристый клатч, она говорила о том, как ей

будет не хватать отца. Очки и шляпа закрывали половину лица, торчал лишь маленький изящный носик и

узкий лисий подбородок с ярко-алыми пухлыми губками.

Патрик, Даниэла и Натали сидели с красными глазами и выражением искренней скорби на лицах.

Сердце защемило от чувства вины и неловкости перед этими родными для меня людьми. Присутствовали

здесь и Смит с Абелем. Как же без них! Каждый говорил банальные хвалебные слова в мой адрес. Думаю,

их скорбь из-за неудачной операции тоже была в высшей мере искренней. На мгновение камера выхватила

красивую блондинку. Это была журналистка Кэрол Новак, в черной блузке с высоким оборчатым

воротником и черной юбке-карандаш. Было странно и любопытно наблюдать за своими похоронами со

стороны, единственное, о чем я сейчас переживал, чтобы Анжелика узнала об этом как можно позже.

Как мы и предполагали, Броуди достаточно быстро вышел на подставных нейрохирургов, хотя их

имена в прессе не назывались. Он предложил им продолжить исследования уже под его финансовым

покровительством. Оплата была предложена более чем достойная, и врачи охотно согласились. Но, к

нашему разочарованию, слежку с Джима и Тома он не снял. Все-таки интуиция у этого парня была развита

не хуже, чем у животного, в чем очередной раз пришлось убедиться. Броуди понимал, что если я жив, то

доступ к своим счетам смогу осуществлять только через сына. Он выжидал, когда я допущу ошибку и дам

себя обнаружить.

Прошел месяц.

Меня перевезли в санаторий, расположенный в пасторальном Ньютоне. В этом небольшом городке в

полной мере раскрывалось очарование Старой Англии. Иногда мы выезжали за пределы санатория, чтобы

купить книги, посидеть в кафе или же просто прогуляться по паркам, коих здесь было множество. Атмосфера

пригорода располагала к прогулкам. Дети, катающиеся на велосипедах и прыгающие на батутах, создавали

ощущение счастья и беспечности.

Санаторий оказался уютным и небольшим, всего на тридцать человек. Он просто утопал в зелени

парка. В саду вдоль дорожек, ведущих к корпусам, располагался каскад подобранных по высоте

жизнерадостных бархатцев. Моя VIP-палата имела отдельный выход в сад. Аттракцион природной красоты

начинался здесь ранним утром, когда солнце медленно выплывало из-за горы, заливая светом верхушки

лип, окружающих корпус санатория. Стоило распахнуть окно, как в комнату вливался аромат цветов. Густые,

пропитанные солнцем деревья беззастенчиво заглядывали в мои окна.

Дитте приезжал раз в неделю проверить общее состояние. Здесь всё также поочередно находились

Анна и Наоми. Четыре раза в неделю со мной занимался грек. Он положил глаз на администратора одного

из корпусов санатория и теперь вел себя, как павлин в брачный период, меняя гардероб и злоупотребляя

одеколоном. За это время Том навестил меня лишь раз. За ним следили, и он особо не рисковал.

Я научился сидеть без опоры. И даже начал самостоятельно принимать пищу. Давалось это с трудом,

но Дитте категорически запретил кормить меня с ложечки. Я потел, ругался, но ел. А выглядело это

следующим образом. Я опирался локтями на стол и, ссутулившись, нависал над тарелкой. Из того, что

удавалось зачерпнуть в ложку, до рта доносил лишь четвертую часть. Пища валилась обратно в тарелку,

поэтому, чтобы повысить коэффициент полезного действия, я как можно ниже опускал лицо. И брызги от

упавших продуктов летели на стол и на одежду. Ложка иногда умудрялась проскочить мимо рта и упереться

в щеку, оставляя при этом след. С вилкой работалось значительно легче, а до ножа очередь пока не дошла.

Это было не единственным испытанием для нового тела. Также каждый вечер дежурная медсестра

высыпала в одну чашку по стакану красной и белой фасоли. И я, словно Золушка, должен был

рассортировать их в отдельные емкости. Это было очень трудно, я чертыхался, но ловил плохо

слушающимися пальцами гладкие фасолинки.

Китаец оставил на прощание два грецких ореха, которые я должен был научиться быстро вращать в

ладони как по часовой, так и против часовой стрелки. Это очень эффективное упражнение на мелкую

моторику.

Кроме орехов, я часто занимался с кистевым массажером «Powerball», представляющим собой шар,

удерживаемый в руке. Другой рукой или с помощью нити в этом шаре запускается вращение ротора с

герконом. Ротор мог раскрутиться внутри шара до пятнадцати тысяч оборотов в минуту. В результате

движение передается кисти, которая сама начинает совершать вращательные движения. Предусмотрено

шесть способов удержания шара в руке, развивающих шесть групп мышц кисти, запястья, локтя, предплечья.

Забавная такая штука, простая на вид, но после занятий с ней руки от усталости висели, словно плети.

Теперь три раза в день я занимался лечебной физкультурой. Моим постоянным тренером стал

эмигрант из России по имени Михаил, однако все без исключения называли его на американский манер

Майклом. Он прожил пять лет в Корее, овладевая суджок-терапией. В основе этого метода лежит

представление о том, что кисть и стопа человека являются проекцией его тела в целом: большой палец

соответствует голове и шее, мизинец и указательный – двум рукам, средний и безымянный – ногам. На

ладони под большим пальцем находится зона ответственности грудной клетки, остальная часть – брюшной

полости. Тыльная сторона кисти – спине. Определенные способы воздействия на перечисленные зоны

активируют деятельность соответствующего органа или части тела.

Одним из видов тренировки стали водные процедуры. В джакузи я получал двойную пользу —

массаж струями воды, а также тело становилось легким и более подвижным. Майкл стоял рядом и

показывал упражнения, которые я повторял за ним. От воды кожа на пальцах сморщивалась и напоминала

скорлупу грецкого ореха, а затем, высыхая, разглаживалась вновь. Это способствовало улучшению

чувствительности и ускоряло процесс восстановления сенсорных способностей кончиков пальцев.

Майкл появился на свет в семье пожарного и драматурга. От отца он унаследовал кипение

разрушительных страстей, а от матери – благоразумие, творческую фантазию и силу воли, чтобы все эти

чувства в себе время от времени гасить. Ему было сорок шесть. Среднего роста, плотного телосложения,

смуглый, голубоглазый, в очках, с неизменной небритостью на щеках и коротко остриженной головой. Он

согласился обучать меня русскому языку, который был необходим для поддержания легенды и общения с

новыми родственниками. Вот тут я и обнаружил, что моя феноменальная память бесследно исчезла.

«Вероятно, мозг не совсем аккуратно уложили в новый череп», – грустно шутил я.

Первое, что поразило, – это множество синонимов почти к каждому слову этого сложного для меня

языка. Отдельное занятие Майкл посвятил русскому мату, объяснив, что в нем главное – это интонация!

Мат в России используется в трех случаях: для связки слов в предложении, в минуты гнева и в моменты

восторга, когда остальные слова русского языка не в состоянии передать всю палитру чувств оратора.

Я был хорошо знаком с русской литературой и сейчас не без удовольствия вбирал в себя часть этой

великой культуры. Я неплохо владел испанским и французским языками и совершенно не был готов к тому,

что именно русский должен будет стать для меня вторым родным.

Тренируя мое тело, Майкл использовал идеомоторику, что означало мысленное представление о

выполняющемся движении, которое ведет к реальному воспроизведению этого действия. В результате

такой своеобразной медитации возникали не только зрительные образы, но и слабые мышечные движения.

Такие упражнения восстанавливали нервно-мышечные рефлексы и связи.

Майкл многое рассказывал о своей жизни в России. Он оказался своим парнем и раз в неделю в

тайне от персонала клиники приносил бутылку пива «Гиннесс», которую я с жадностью поглощал, смакуя

каждый глоток. В один из таких вечеров он поведал мне о причинах своей эмиграции из России:

– Мой дед был репрессирован и сослан в Читу. Там же родилась мама, а затем и я. С малых лет я

слышал имена знакомых и родственников, умерших в сталинских лагерях. Однажды в седьмом классе

учитель истории дал домашнее задание: написать доклад о годах правления Сталина. И я написал всё то, что

слышал от родных. Поднялся шум! Как я посмел Великого Вождя обвинить в геноциде собственного

народа?! Класс объявил мне бойкот на два года. Меня исключили из пионеров. Не приняли в комсомол.

Среди одноклассников я стал белой вороной.

Повзрослев, я увидел, что меня окружают люди, не желавшие замечать преступлений советской

власти. От бессилия я загнал поглубже свой протест и, стиснув зубы, жил. Мне постоянно казалось, что я

чужой в этой стране. Уже после института я увлекся исторической литературой на тему Второй мировой

войны, узнал много некрасивых фактов, которые нам преподносили в искаженном виде или о которых

попросту умалчивали на уроках истории. Возникшее состояние когнитивного диссонанса выбило меня из

колеи. Великая Держава на деле оказалась не такой уж и великой. Это как в один прекрасный день узнать,

что твоя любимая девушка на протяжении многих лет имитировала оргазм!

Майкл замолчал, делая глоток пива.

– Времена изменились, Майкл. Не жалеешь, что уехал? – осторожно спросил я.

– Расскажу один случай. Возможно, тебе он покажется пустяковым, но для меня это стало последней

каплей в переполненной чаше терпения. Был конец сентября. Я вел свою дочку из детского сада. Ей только

исполнилось четыре года. В руках она несла поделку. Это была сухая ветка дерева, украшенная пластилином

в виде желтых и оранжевых листиков, аккуратно прикрепленных детскими пальчиками. Ветка крепилась к

кусочку картона, обклеенного сухими листьями клена. Композиция очень красивая, и я ее похвалил.

Малышка торжественно несла свое творение, ее глаза сияли от гордости. Дочь пыталась поймать взгляды

многочисленных прохожих, идущих по тротуару нам навстречу. Она улыбалась им и ждала уже если не

похвалы, то хотя бы ответной улыбки или одобрительного взгляда на ее веточку. Но люди, все как один, шли

с плотно сжатыми губами, устремленным вглубь взглядом и чуть сдвинутыми бровями. Ни один, ни один из

них даже не посмотрел на ребенка! Ее взгляд стал заискивающе умоляющим, улыбка потеряла

первоначальную гордость, и детские глазки жалобно смотрели на этих людей. Она безмолвно выпрашивала

хоть капельку одобрения от них!

К моему горлу подкатил ком горечи, сожаления и даже злости на всех этих бесчувственных,

зашоренных людей, не способных никого замечать, кроме себя! Мне было стыдно за всех нас, взрослых!

Она спросила меня: «Папа, им не нравится моя поделка?» Присев перед ней, я взял ее за плечи и,

заглядывая в глаза, полные разочарования, сказал: «Это самая лучшая поделка из всех, что мне приходилось

видеть! А эти люди… понимаешь, у них наверное много проблем, у кого-то болеет мама, у другого нет денег

на еду. Они просто ничего не замечают и торопятся куда-то».

Не знаю, утешили ли мою дочь эти слова. Однако она больше не улыбалась, и взгляд ее потух.

Девочка шла рядом, крепко держа мою руку маленькими пальчиками. И тут одна старушка улыбнулась ей,

промолвив: «Ах, какое красивое дерево!» И прошла мимо. Я готов был догнать ее и расцеловать руки,

потому что моя девочка встрепенулась, гордо заглянула мне в глаза и вновь поверила в этот Мир. Весь вечер

у меня не выходила из головы произошедшая ситуация. Я понял, что если не увезу дочку из этой страны, то

она, постоянно натыкаясь на людское безразличие, сама зачерствеет душой и станет такой же, как они.

Утром я подал объявление о продаже дачи, гаража, автомобиля и квартиры. Так наша семья эмигрировала в

Америку. Прошел ровно год. Я шел по Орландо за руку со своей пятилетней дочкой. Прохожие улыбались

ей, кто-то сделал комплимент ее длинной косе, красивому платью, один даже угостил конфетой. Мы словно

оказались на другой планете.

Теперь всё свободное от процедур время я проводил в прилегающем к клинике парке, наслаждаясь

пением птиц и лучами солнца, пробивающегося сквозь листву лип. У меня появилось любимое место, где

особенно легко дышалось. Это был крепкий, могучий дуб. Я сидел в тени его ветвей, и он делился со мной

своей мощью и спокойствием.

Каждое утро после завтрака я кормил свежим хлебом диких уток, которые жили на островке посреди

местного пруда. При моем появлении они выказывали радостное волнение, вытягивали головы и молотили

крыльями по поверхности воды.

Первые дни мая были наполнены ароматом клейкой листвы, который я вдыхал всей грудью.

Укутанный до самой шеи в шерстяной плед, я казался себе всё тем же восьмидесятилетним стариком. На

прогулках меня обычно сопровождал Майкл. Днем мы практиковались в русском языке, а по вечерам он с

грустью в глазах вспоминал истории из прошлой жизни, позволяющие познать русскую душу. Не обходилось

и без дивертисментов. Пару раз Майкл возил меня в местный бар, где мы от души принимали на грудь,

курили сигары и угощали красивых девушек. Я чувствовал глубокую симпатию к этому парню: он был

настоящий, лишенный пустой суеты, не стремящийся, как все мы, произвести впечатление на окружающих.

Он просто жил по своим этическим нормам и не мог поступать иначе. Я бы сравнил его с конем.

Породистым сильным иноходцем.

С другими обитателями санатория мы чаще всего пересекались в узких коридорах с протертыми

дорожками на ковролине, оставляемыми инвалидными колясками. Проезжая мимо друг друга, мы

обменивались приветствиями, но не разговаривали. Каждый из них, как правило, замыкался в своем горе в

одиночестве. Лишь некоторые особенно коммуникабельные личности объединялись в небольшие

компании. Я же всегда верил в то, что, подобно дереву с могучими корнями, устою в любую непогоду и

обязательно встану на ноги.

Пролетело лето, и наступила осень. В сентябре я уже мог стоять с помощью четырехопорного

костыля. И сразу стало понятно, что очередной операции избежать не удастся. Была нарушена функция

мозжечка, отвечающая за способность человека держать равновесие. Несмотря на прекрасное физическое

состояние тела, мне не удавалось передвигаться на костылях. Густая шевелюра была безжалостно сбрита, а

затылочная часть скальпа обрела новый элемент узора из незатейливых хирургических швов, среди которых

с непоколебимым упорством, словно газон, принялся пробиваться ежик темных волос.

Еще в июле мне провели несложную пластическую операцию, и от некрасивых рубцов, идущих вдоль

позвоночника, не осталось и следа. Теперь о перенесенной операции можно будет догадаться, лишь обрив

голову наголо.

Однажды, в конце ноября, меня навестил Том. По всей вероятности, за ним следили, потому что на

следующий день я увидел в парке в конце аллеи две мужские фигуры в черном. Сидя на скамейке и

вооружившись русско-английским словарем, я читал Солженицына в подлиннике. После успешной

операции на мозжечок я передвигался по территории парка с тростью без сопровождения. Когда эти двое

поравнялись со мной, то в одном из них я узнал секьюрити Броуди, того, со стертым лицом. Колючий

презрительный взгляд ощупал меня, и устремился дальше. Вероятно, ему были заданы несколько другие

ориентировки для поиска фантома. Да, именно фантома! Он искал, но кого, и сам не знал. Озноб страха и

ненависти расползся по телу мелкой дрожью. Я был абсолютно беспомощен, и, если бы эти двое запихнули

меня в машину и увезли, это был бы конец. Они исчезли в здании санатория, пробыли там около сорока

минут. Затем вышли и остановились. Тот, обезличенный, осматривал территорию, второй энергично

натягивал кожаные щегольские перчатки, резко вколачивая ребром другой руки межпальцевые

промежутки. Он явно нервничал. Поиски не увенчались успехом.

Пару раз я выезжал в город, чтобы прогуляться возле воды. Был ноябрь. Опираясь на трость, я шел

вдоль океана. Песок, пресыщенный влагой, утратил свою сыпучесть. Отпечатки ног людей и собак – всех

тех, кто прошел здесь несколько дней назад, теперь замерли до первого снега. Скоро начнется зима с ее

штормами, приносящими кристаллические льдинки вместо снежинок. Бедные чайки! Мне всегда было их

жаль. Они сидели на камнях и смотрели на океан, почти, как я, только взгляд у нас был разный. Мой —

задумчивый, ностальгирующий, их – зоркий, выслеживающий рыбу. Я смотрел на океан и думал, что он

кажется безграничным, как сама жизнь. Садишься в лодку – и гребешь, гребешь, и работа эта рутинна,

однообразна, но берег есть. Берег неизбежен.

Я прогулялся по городу, наблюдая грустное очарование умирающей зелени. Для тех, кто впервые

решит посетить Бостон, я бы посоветовал приезжать именно осенью. Это лучшее время в Массачусетсе!

Убаюкивающий шорох листьев, свежий воздух, нежное солнце, огненно-красные и фиолетово-серебристые

макушки деревьев – вот что такое Бостон в ноябре! Клумбы в парках подобраны так, чтобы одна цветовая

гамма постоянно сменяла другую. Обилие кленов делает осень по-настоящему золотой! И когда облетают

листья с одних деревьев, на других они только начинают желтеть. А самое распространенное растение для

цветочных композиций – декоративная цветная капуста. Мои предки не зря боролись с болотами, чтобы

отвоевать для своих потомков этот замечательный город!

Иногда во сне меня пробирал страх от неизвестности. Я просыпался, подходил к окну и рвал ручку

рамы на себя. Ночь обдавала прохладой и запахом сырости. Так волк, втягивая ноздрями воздух, чует

охотников за несколько километров. Так и я чувствовал тревогу, которую таило будущее.

Шумиха вокруг моего имени улеглась, и теперь предстояло раздобыть новые документы,

удостоверяющие личность. Для этого Дитте должен был заявить в российское посольство о наличии

пациента, к которому спустя почти три года вернулась память. Мне удалось один раз пообщаться по

телефону с матерью донора. Из разговора с ней я узнал, что у меня в России есть еще брат двадцати семи

лет по имени Андрей и пятнадцатилетняя сестра Катя. Отец погиб семь лет назад на стройке: его придавило

бетонной плитой. Легенда о потере памяти работала безупречно. Я задавал любые интересующие меня

вопросы, не боясь вызвать подозрения. И лишь чуткое сердце матери могло почувствовать подвох. Впрочем,

изысканный узор на скальпе всегда мог служить оправданием моего странного поведения и плохого

владения русским языком. Я понимал практически всё, что говорили, но вот с изложением собственных

мыслей возникали проблемы. Прежде всего, склонения по падежам: этот процесс вызывал испарину на лбу.

Сколько Майкл не учил их со мной, всё же я иногда допускал ошибки. Не оставляла надежда, что память,

моя уникальная память, которой я так гордился, все же восстановится. Однако время шло, а перспектив на

улучшение не наблюдалось.

Я физически окреп, торс мой покрылся рельефами. Раньше дорожил каждым волоском на впалой

груди как показателем избытка тестостерона. Сейчас же я имел полный комплект, конечно значительно

уступающий греку, но, на мой взгляд, вполне презентабельный. Я словно обнулился, сбросил счетчик

прожитых лет и теперь чувствовал неукротимую энергию внутри себя. Она будоражила, волновала,

заставляла действовать, испытывать новое тело.

Могу еще добавить, что за пару дней до выписки мой организм отозвался-таки на призывные взгляды

Наоми. Последнюю неделю она нарочито ходила, придавая своей походке крайнюю степень сексуальности,

и моему терпению пришел конец. Наши организмы с удовольствием познали друг друга. Я словно второй

раз потерял девственность, жутко волновался и был неловок.

Последние четыре месяца целыми днями пропадал в спортзале. Мне удалось полностью

восстановиться, и лишь отсутствие документов вынуждало жить всё в той же палате, да и идти, собственно,

пока было некуда.

ЧАСТЬ 3

Лишь в конце апреля, хмелея от весеннего воздуха и безграничной свободы, я вышел за ворота

санатория. В руках у меня был пакет с нехитрым скарбом в виде тоненького ноутбука фирмы «Apple» и

предметов личной гигиены.

Стояла теплая бостонская весна. В воздухе пахло свежими листьями, которые еще две недели назад

были набухшими почками. Я ноздрями с силой втянул прозрачную белизну теплого дня. Том, улыбаясь,

терпеливо ждал возле машины.

Меня переполняло два противоречивых чувства – ощущение счастья и растерянность. Я уже не Харт,

но еще и не Мальцев. Были воспоминания и жизненный опыт, делающие меня стариной Дэном, тем не

менее всё это воспринималось теперь иначе, словно ремикс на давно полюбившуюся песню. Вроде бы и

слова, и мелодия те же, но звучат отчужденно и неискренне. Я стоял на пороге новой жизни, которая с этого

дня наполнится перманентной ложью, и от моих актерских способностей будет зависеть то, как сложится эта

жизнь. Удастся ли убедительно сыграть эту роль перед публикой, не имея ни малейшей надежды на

подсказку суфлера?

Два дня назад я получил документы, удостоверяющие мою личность. Теперь я стал эмигрантом в

родной стране. В течение двух лет Джим по частям переводил деньги на счет, открытый на имя Тома, и к

настоящему моменту там накопилась вполне пригодная для безбедного существования сумма. На заднем

сидении автомобиля у него лежала неприметная спортивная сумка, в чреве своем хранящая восемьсот

тысяч долларов.

Друг довез меня до «Sovereign Bank» на Федерал-стрит и уехал по своим делам. Первое, что я

предпринял, это открыл счет на свое имя, внес наличные и получил кредитную карту. Переводить деньги со

счета Тома на мой было небезопасно. Со дня похорон прошел почти год, и мы надеялись, что Броуди

ослабил хватку, но излишняя осторожность в нашем деле не могла помешать. По крайней мере, слежку за

Томом он снял. А Джим и по сей день периодически натыкался на подозрительных людей вблизи своего

дома.

Выйдя из банка, я поймал такси и отправился в Back Bay – самый старинный район города. Он

представляет собой наиболее яркий образец архитектуры Викторианской эпохи. Невообразимые контрасты

присутствуют здесь на каждом шагу. Зеркальный шестидесятиэтажный небоскреб мирно соседствует со

старинной церковью, при этом вовсе не подавляя своим величием, а возвращая в двойном размере,

отражая ее. Роскошные рестораны уживаются рядом с дешевыми кафешками. Четырехэтажные каменные

дома с массивными колоннами и широкими балконами, величественные церкви и соборы начала

девятнадцатого века, тенистые аллеи с десятками скамеечек и памятниками – всё это примечательные

особенности американского городского пейзажа двухсотлетней давности.

Одна из главных улиц района носит название Ньюбери-стрит – это своего рода рай для шопоголиков.

Улица пестрит модными бутиками и салонами, между которыми удачно примостились стоковые магазины.

Именно сюда я и направился, чтобы приобрести необходимые вещи. Те, что были на мне: куртка, джемпер

цвета хаки, синие джинсы и черные ковбойские сапоги, – великодушно презентовал Джим, так как размер

одежды и обуви теперь у нас совпадал. Полуденное солнце старалось согреть бостонцев. Я снял черную

куртку из тончайшей кожи и убрал в спортивную сумку, еще хранящую запах денежных купюр.

Я шел на эту улицу, потому что поступал так последние сорок лет. Все эти годы при моей невзрачной

внешности я старался выглядеть хотя бы солидно. Я был постоянно на виду и, следуя навязанным

обществом нормам, безропотно соблюдал дресс-код, принятый в состоятельных деловых кругах. Если бы

прежняя одежда была в пору, то, не задумываясь, попросил бы Джима забрать мой гардероб из дома, но

обстоятельства сложились иначе.

Я попросил водителя остановиться у бутика «Armani» и, расплатившись, вышел из автомобиля.

Уверенной походкой направился в сторону входа. Когда моя рука уже прикоснулась к гладкому

отполированному металлу дверной ручки, я, остановив взгляд на отражении в стекле двери порядком

обросшего мужчины, вдруг подумал: «Какого черта? Почему я обязан чему-то или кому-то соответствовать?

Я никто в этом городе, просто молодой парень, байкер, так что могу одеть на себя всё, что захочу, и никто

меня в этом не упрекнет! Ни один критик в своей газетенке не станет муссировать мой внешний вид, каким

бы нелепым он не был!»

Я словно сбросил наложенные на себя когда-то вериги самоограничения, и осознание вновь

обретенной свободы от условностей слегка опьянило. Успев перехватить устремленный через стекло двери

недоуменный взгляд девушки-консультанта, я решительно развернулся и, окрыленный вновь открывшимися

обстоятельствами, пошагал прочь. Идущие навстречу девушки бросали заинтересованные взгляды, я

приветливо улыбался им в ответ. И хотя в отражении витрин я видел хорошо сложенного парня с фигурой

спортсмена и внешностью красавчика, я все равно не мог избавиться от старых комплексов, прочно

засевших в глубине сознания.

Впереди маячила вывеска «Эль Арома». Я почувствовал необходимость срочно выкурить сигару и

выпить чашечку хорошего доброго эспрессо. Двери кофейни были гостеприимно распахнуты, распространяя

по округе запах пережаренных кофейных зерен с тонко вплетенными нотками корицы. Расположившись за

столиком у окна, я заказал кофе. Сигар у них не нашлось, пришлось довольствоваться только бодрящим

напитком, впрочем, это ничуть не омрачило полученное удовольствие.

Миловидная официантка азиатской внешности принесла кофе, попутно одарив приветливой

белозубой улыбкой. Я ей ответил тем же:

– Девушка, не подскажете уставшему путнику телефон какого-нибудь такси?

– Да, в баре лежат визитки, сейчас принесу. А уставшему путнику для восстановления сил я бы

порекомендовала заказать сэндвич с сочным ростбифом.

– Никогда не умел отказывать красивым девушкам. Несите.

Я действительно успел проголодаться и сейчас, откинувшись на спинку стула, провожал взглядом

удаляющуюся в сторону бара девушку, отметив, что у нее красивые ноги.

Я мысленно набросал план действий на ближайшие дни. В кармане лежали ключи от квартиры Джес.

По словам Джима, она последние годы редко там появлялась, предпочитая жить у своих бойфрендов. Итак,

на какое-то время вопрос с местом проживания был решен. Навыки вождения мотоцикла у меня имелись. В

кармане джинсов лежали восстановленные Томом водительские права на имя Алексея Мальцева. Так что я

не видел никаких преград для приобретения транспортного средства. Хотя небольшая проблема всё же

вырисовывалась. Мальцев, безусловно, умел управлять мотоциклом, а вот Харт делал это последний раз

примерно полвека назад. Но мысль об аренде или покупке автомобиля даже не приходила в голову.

Принесенный сэндвич оказался действительно изумителен. После того как я превратился в своего

донора, пристрастия в еде изменились кардинально. Рыба и морепродукты уже не разжигали аппетита, как

прежде, зато запах жареного мяса превращал меня в оголодавшего хищника, чего прежде за собой я

никогда не замечал.

Диспетчерская служба такси сообщила номер подъехавшего автомобиля. Я расплатился, подмигнул

азиатке и, закинув сумку на плечо, вышел из кофейни.

Расположившись на заднем сидении такси, я перехватил взгляд водителя в зеркале заднего вида и

одарил приветливым кивком головы.

– Приветствую, – отозвался он. – Куда конкретно в Эверетт?

– В «Харлей Дэвидсон».

– Это на Ревир-Бич-Паркуэй, если не ошибаюсь?

– Да, именно туда.

Машина тронулась, и я, опершись на мягкое изголовье кресла, с жадностью всматривался в знакомые

с детства дома, улицы, отмечая, какие перемены произошли за время моего отсутствия.

Город дышал весной! Как же я любил это весеннее небо с его аметистовыми оттенками рассветов и

закатов! И как же я любил Бостон!

Мы остановились возле двухэтажного здания из красного кирпича с вывеской в виде логотипа

«Harley-Davidson». Я расплатился и отпустил такси. Возвращаться в город решил уже на своем железном

коне. Мысль об этом пугала, но одновременно и приятно возбуждала нервную систему. Опыт вождения был

затерян в далеком прошлом, однако неведомая сила неумолимо тянула вновь оседлать этот рычащий кусок

металла.

Зал оказался огромным. Одна его половина тускло освещалась лучами солнца, трудящимися через

квадраты стекол, идущих сплошными горизонтальными линиями в два ряда через всю стену. Вторая же

часть в полной мере озарялась через такие же квадраты стекол, размещенные панорамно на всю стену.

Большую часть помещения занимали сплошные ряды мотоциклов – от более дешевых до люксовых

моделей. Я подошел к тому, что стоял с краю, и оробел от его красоты и величия. И почему я раньше

предпочитал автомобили? Почему не замечал этот хромированный блеск, благородство линий и глянец

бензобака? Я двигался вдоль рядов и набухал впечатлениями, словно губка водой. Не оставалось ни капли

сомнения: я приехал по адресу. Внутри нарастала приятная дрожь нетерпения. Это моя стихия!

Ко мне направился консультант. Темно-синие джинсы, фирменная жилетка, ремень из грубой кожи с

логотипом «HD», тяжелые ботинки с тупыми носками на толстой подошве, портмоне на тяжелой

металлической цепочке. В походке и во всем его облике сквозила брутальность и напористость. Судя по его

спортивной фигуре и сильным рукам, парень был с мототехникой на ты не только в плане теоретической

части. Длинные темные волосы у него были собраны в аккуратный хвост на затылке, вдоль лица спускались

стильные бакенбарды. Карие глаза лучились доброжелательностью, массивная нижняя челюсть растянулась

в обезоруживающей улыбке.

– Добрый день, меня зовут Стив, – раздался приветливый голос.

– Здравствуйте, Стив, – и мы обменялись крепкими рукопожатиями.

– Как мне к вам обращаться?

– Дэн… э-э-э, – я смутился, вспомнив, что собираюсь оформлять покупку, – вернее, Алекс.

– Какой транспорт вас интересует: спортивный, семейный, для путешествий? – не обратив

внимания на мое замешательство, продолжил парень.

– Скорее, как комфортное средство передвижения.

– Это должна быть классика или важен дизайн, чтоб девушки оглядывались?

– Нет, давайте классику, а то девушек на улицах много, если все оглянутся, придется удирать, —

попытался пошутить я.

Стив улыбнулся, давая понять, что одобрил мою шутку, и продолжил допрос:

– На какую сумму будем ориентироваться?

– На любую, – бросил я, заметив, как разом повеселели глаза паренька.

– Сейчас у вас какой мотоцикл?

– Никакого, – честно выдохнул я.

– А какие нравятся? Может, давно когда-то ездили? – в его многословности было что-то

патетическое. Он явно пытался завоевать мое расположение.

– Раньше предпочитал автомобили.

Мы пошли вдоль длинных рядов сверкающей глянцевыми поверхностями техники, при этом Стив

четко декларировал краткие характеристики каждого из байков. Я важно кивал, с тревогой осознавая, что

лишь малая толика поступающей информации действительно понятна. Когда все варианты представленной

в торговом зале классики были охарактеризованы, Стив вопросительно уставился на меня, ожидая услышать

вердикт. Я взволнованно поправил на плече сумку.

– Можно я теперь один похожу, потрогаю? В общем, мне нужно подумать.

Лицо Стива приняло такое выражение, словно он посвящен в мою тайну и отныне намерен ее

хранить. Он понимающе кивнул и бесшумно удалился.

Около получаса я присматривался, боясь ошибиться. Сказать честно, нравились абсолютно все, но

один показался особенным. Темно-красный глянец бензобака магически притягивал взор. Я любовался им,

словно девушкой.

– Стив, можно об этом вот поподробнее?

Стив всё это время напряженно скитался неподалеку, и стоило его окликнуть, как он кинулся ко мне,

по пути начав хвалебную оду выбранной модели:

– Конечно, «Электра Глайд Ультра Классик» – отличный вариант! Это модель две тысячи девятого

года. Полностью переделанная жесткая рама, алюминиевый задний маятник, задняя резина шириной сто

восемьдесят миллиметров, двигатель ТС девяносто шесть. Также антиклевковая система, наличие больших

кофров, мощный свет, защита от ветра и дождя, радио, CD и МР3, звук регулируется автоматически, в

зависимости от шума и скорости. Круиз-контроль, расход топлива зависит от ветра, но бака обычно хватает

на двести – двести пятьдесят миль. Обратный вынос вилки обеспечивает легкую управляемость руля. Из

недостатков: нет заднего хода, но его можно установить. Правда, это старая модель, могу показать

последнюю…

– Нет, не нужно! – перебил я его. – Хочу именно этот!

Я действительно был поглощен только этим байком. Остальные словно перестали существовать.

Думаю, это именно тот случай, когда техника сама выбирает себе хозяина. Нечто подобное я уже испытал

при покупке «Роллс-Ройса».

Стив организовал тест-драйв. Наблюдая за мной, он тактично отметил, что я имею своеобразную

манеру вождения. Я был благодарен ему за деликатное отношение к такому чайнику, как я. На самом же

деле я был напуган и робко копировал катающегося неподалеку мужчину. Однако мышечная память словно

диктовала, что нужно сесть вплотную к баку, ноги на носках, спина выгнута, легкая подача корпуса вперед. Я

сделал пять или шесть кругов по ровному асфальту площадки.

Мы оформили покупку, и в качестве подарка мне досталась кожаная фирменная жилетка. Нужно

было возвращаться в центр города, но напряжение вылилось в мелкое дрожание рук и ног. Пришлось

кататься по треугольнику улиц Бостон-стрит, Ревир-Бич-Паркуэй и Вэйл-стрит. Байк оказался неожиданно

тяжелым, однако устойчивым, легко входил в повороты. Страх, зажатость и тревога! Я чувствовал, как

прилип к взмокшей спине джемпер. Проезжая очередной раз мимо центра «Harley-Davidson», я повернул на

парковочную площадку перед зданием. Мне было необходимо перевести дух и расслабить дрожащие от

напряжения мышцы.

– Хороший у тебя конь! Иногда выжатая до отказа ручка газа способна увезти от всех проблем, помни

об этом. Чем ярче горят мосты за спиной, тем светлее дорога впереди! – эту нехитрую сентенцию изрек

куривший у входа седой байкер в фирменной куртке «Harley-Davidson».

– Спасибо, учту на будущее, – махнул приветливо рукой я.

– Судя по посадке, ты бывалый ездок. Но в глазах страх, – подозрительно прищурился байкер.

– Давно не ездил. Скоро обвыкнусь, – сконфуженно ответил я на меткое замечание.

– Темнишь. Вижу, что после аварии. Ладно, сам не люблю, когда в душу лезут! Удачи на дорогах!

Он загасил окурок о край урны, убедился, что тот погас, и вошел в здание.

Я подавленно молчал. Этот человек за одну минуту прочел меня, словно я раскрытая книга. Что же

будет дальше?

Я завел мотор и не спеша покатился по Ревир-Бич-Паркуэй, направляясь в сторону Бэк-Бей. Минут

через двадцать освоился, а после недолгих колебаний выжал ручку газа почти до упора. Двигатель низко и

мерно зарычал – и я испытал какую-то странную внутреннюю щекотку. Ощущение очень понравилось,

поэтому я повторил его. Экстаз поглотил, и стало понятно, что уже вряд ли я опять пересяду на автомобиль!

Ощущения от скорости, испытываемые внутри салона авто, не могли сравниться с состязанием наперегонки

с ветром, когда потоки воздуха создают иллюзию крыльев за спиной!

В районе шести часов я был в Театральном районе Бостона. Двигаясь по Стюарт-стрит, уже издалека

заметил зеркальный блеск стеклянного небоскреба. Вспомнилось, как я покупал квартиру для Джес. Это

было в две тысячи седьмом году на ее день рождения. Лгать себе и дальше, что дочке хорошо под крышей

родительского дома, не было смысла, и я смиренно принял тот факт, что малышка выросла. К поиску

квартиры подошел со всей отцовской ответственностью.

Она всегда предпочитала что-то новое и современное, отодвигая в сторону старую надежную

классику. Поэтому квартиру было решено приобретать в новостройке. С выбором района тоже особых

вопросов не возникло. Джес всегда хотела жить в престижном и тусовочном районе, и соседство с Бэк-Бей

показалось самым подходящим вариантом. Все ее любимые места, как-то: салоны красоты, ночные клубы,

рестораны и бутики – находились в шаге от дома. Но главное – из ее пентхауса открывался

непередаваемой красоты вид на город.

Вспомнилось, как я, с улыбкой чародея, открыл дверь этой квартиры перед Джес, и, наслаждаясь ее

восторгом, ликовал сам! Дочь визжала, прыгала на месте, словно маленькая девочка. Окинув взглядом

интерьер, она упала на белый диван, раскинув в стороны руки, словно крылья. Тут же вскочила на ноги и,

нетерпеливо семеня по паркету на изящных каблучках, бросилась к окну, замерев от удовольствия.

Молочно-серебристые облака лениво висели над горизонтом, оттеняя крыши домов. Сиреневой лентой в

лучах заката трепетала полоса реки Чарльз, вдали виднелась линия океана.

– Папочка! Откуда ты знал, что я именно так всё себе и представляла? – восхищенно выдохнула

Джесика.

– Просто почувствовал, – гордо произнес я тогда.

Запасные ключи от ее квартиры, переданные накануне Джимом, покоились на дне кармана куртки.

Но какое-то чувство тревожной неловкости не позволяло направить свой «Харлей» к ее дому. Вдруг она

решит неожиданно вернуться в квартиру? В любой момент может наведаться домработница и вызвать

полицию, решив, что в квартиру вломился вор. Да и следы своего пребывания там я вряд ли смогу скрыть.

Окруженный мыслями, я всё же остановился возле дома на Стюарт-стрит. Руки и ноги с непривычки

дрожали от длительного напряжения. Пора было определиться с местом для ночлега. Взгляд запнулся о

призывно светящуюся фиолетовым светом вывеску отеля «W Boston» в нескольких метрах от меня.

Здание отеля состояло из прямоугольных стекол, повторяющих блики вечернего города. Первые два

этажа выделялись зеркальным блеском, остальные тринадцать позволяли рассмотреть светлые шторы

гостиничных номеров. Над входной группой висела серая плита навеса с прикрепленной к ней буквой «W».

Этажом выше располагалась еще одна такая же плита, превышавшая по площади первую раз в десять.

Стеклянная дверь на деле оказалась довольно тяжелой, и дежуривший швейцар поспешил помочь. Я

передал ему ключи от «Харлея» и направился к стойке регистрации.

В огромном холле было пусто, и лишь мои шаги по темным глянцевым плитам пола издавали гулкие

звуки. Консьержем оказался словоохотливый паренек по имени Гильермо, о чем свидетельствовал бейдж на

его груди. Он встретил меня как старого приятеля, демонстрируя идеальную улыбку на смуглом лице. Я

передал документы, и он принялся ловко заполнять анкету гостя, между делом успевая задавать вопросы:

– Вы из России?

– Да.

– Добро пожаловать в Бостон! Могу подсказать хороший ресторан.

– Спасибо, я здесь не первый раз.

– Услуга парковщика у нас платная.

– Меня это не смущает.

– Ваш номер находится на двенадцатом этаже. Желаете, чтобы вас проводили?

– Нет, не стоит.

– У вас прекрасный английский!

– Спасибо, – усмехнулся я.

– Приятного отдыха, мистер Мальцев.

Я поблагодарил и принял из его рук ключ от номера. Поправив на плече сумку, направился к лифту.

Кабинка почти бесшумно поползла вверх. После кратких манипуляций ключом дверь послушно подалась. Я

вошел в номер. Скинув сапоги, а следом и носки, оценил данное человеку природой блаженство ходить

босым. Я подошел к панорамному окну, раскинувшемуся от пола до потолка на всю ширину стены. Номер

был выполнен в ненавязчивых серых тонах. Светлые стены оттеняли алый закат за окном, темно-серое

ковровое покрытие приятно обнимало уставшие ступни ног. Широкая кровать, казалось, готова была

принять на ночлег четверых постояльцев одновременно. В углу торшер под кремовым абажуром, пара

кожаных кресел цвета графит, длинная во всю стену столешница, стул и пара светящихся белых панелей,

заменяющих в номере светильники.

Первым делом я намеревался позвонить в ресторан и заказать доставку ужина в номер. Адреналин от

поездки подавлял чувство голода, и сейчас, вернувшись в статус пешехода, я почувствовал, что желудок

взывает о помощи. Взяв в руки «Меню», нетерпеливо перелистнул страницы с закусками, салатами и рыбой,

дойдя до мясных блюд, остановился. Слюноотделение усилилось, и я, недолго думая, выбрал стейк средней

прожарки с картофелем на гарнир, дополнив заказ бутылочкой виски и яблочным соком.

Затем направился в душ, чтобы смыть придорожную пыль, осевшую на коже. Намыливая шевелюру, я

вспомнил, что так и не укоротил ее, как планировал еще утром. Впрочем, новую одежду я тоже не купил.

Повязав на бедра белоснежное полотенце с логотипом отеля в виде буквы «W» и расположившись за

столом, я открыл ноутбук и приобрел на завтрашний рейс билеты до Екатеринбурга. Тогда, во сне, я дал

слово, что обязательно встречусь с родителями донора и буду всегда оказывать посильную помощь его

семье. Сейчас пришло время выполнить обещание. Перелет предстоял долгий, с пересадкой в Париже.

Просматривая почту, я потянулся за пачкой сигарет и, извлекая из нее последнюю, тихо выругался.

Придется спуститься бар. Хотя почему и нет? Спать еще рано, выпью пива, потреплюсь о жизни с барменом.

В лобби-баре играла негромкая музыка, свет, как и положено в таких заведениях, был приглушен.

Панорамные стекла и зоны отдыха затянуты серебристо-серыми прозрачными шторами, окрашенными

падающим от уличной вывески фиолетово-сиреневым светом. Над барной стойкой играют бронзовым

блеском ажурные листья на прозрачном стекле. Пара столов занята явно не проживающей в отеле пестрой

публикой, которая расположилась на угловых серых диванах. Остальные столы пустуют, бликуя темным

голым глянцем.

У барной стойки сидела брюнетка в красном облегающем платье. От глубины декольте перехватило

дыхание. Длина юбки тоже не оставляла места для фантазии по поводу ее возможных прелестей. Она была

маленького роста, но при этом безупречно сложена. Грива черных, словно крыло ворона, волос волнами

спадала до середины спины, слегка прикрывая правую часть лица. Заметив меня, она, словно невзначай,

поправила рукой подол платья так, что стала видна кружевная полоска чулок. Этот жест не оставил никаких

сомнений по поводу цели ее пребывания в баре. И, судя по всему, один из потенциальных клиентов на этот

вечер уже наметился. Справа от нее ерзал на своем стуле пожилой джентльмен, успевший угостить ее

«Маргаритой». Он пожирал взглядом красотку и, слегка подавшись всем телом к ней, по всей видимости,

шептал на ушко скабрезности.

Я присел на высокий стул с плетеным сиденьем через два места слева от девушки, попросил пачку

«Мальборо» и порцию «Макаллана». Игнорируя призывные взгляды жрицы любви, я уставился в висящую

на стене плазму.

Признаться, в моей жизни бывали случаи общения с девушками подобного рода занятий. Один раз

это был подарок от друзей на день рождения. Хочу напомнить, что я не отличался привлекательной

внешностью ранее, а с годами, обжегшись на Элизабет, стал еще и подозрителен. И каждую флиртующую со

мной даму подозревал в корыстных намерениях. Поэтому мне импонировало, что эта категория девиц не

скрывает своих истинных целей и обе стороны получают именно то, что ожидают изначально.

Пока я вспоминал, как это бывало, моя плотская суть дала понять, что находит сидящую рядом

девушку очень привлекательной и готова узнать ее поближе. В качестве аргумента организм привел

неоспоримый довод, что ему тридцать, а за последние три года только Наоми один раз разделила его

одиночество.

В этот момент девушка пересела на соседний стул и, закидывая ногу на ногу, задела мою щиколотку:

– Ой, простите, – промурлыкала она.

– Ничего страшного.

– Жаклин, – игриво поведя плечами, представилась девушка.

– Алекс. Могу вас угостить? – предложил я, уже уверенный в решении скрасить свое одиночество

этим вечером.

– Боб, один «Мохито», как я люблю, – повернувшись к бармену, небрежно обронила девушка.

Боб подмигнул ей как старой знакомой. Невольно промелькнуло в голове, что и этому парню в

накрахмаленной белой сорочке с коротким рукавом и черной бабочке наверняка довелось бывать ее

клиентом в дни, когда добыча не шла в руки. За спиной девушки, зло сверкнув на меня глазами, сидел

разом ссутулившийся пожилой джентльмен.

Я принялся рассматривать лицо собеседницы. На вид не больше двадцати лет. Боже мой, да она мне

во внучки годится! На фоне загорелой кожи выделялись очень светлые белки глазных яблок, а карие глаза

блестели плутовато и соблазнительно. Ярко-красная помада переливалась на губах влажным блеском. Губы

словно не знали другого состояния, кроме улыбки, обнажая ровные жемчужинки зубов.

– Откуда ты приехал, Алекс? – проворковала Жаклин, потирая своей ногой в красных туфлях мою.

– Из Хайанниса, —ответил я честно, не видя смысла что-либо придумывать.

– Я там была прошлым летом. Очень хороший клиент попался, с яхтой. Мы тусовались целую

неделю, выходили в океан, смотрели китов. Он остался доволен, – нараспев протянула последние слова

девушка, многозначительно взглянув на меня.

– Даже не сомневаюсь, – усмехнулся я, поддразнивая ее, и добавил: – Китов у нас много.

– У тебя большой дом на берегу, ведь правда? – допытывалась Жаклин, призывно облизывая

коктейльную трубочку.

– Нет, у меня нет дома. Пока не купил, – с наигранной грустью произнес я.

– Ммм… но пятьсот долларов у тебя наверняка есть?

– Сколько? – удивился я, впрочем, совсем не ориентируясь в действующих расценках.

– Четыреста, – поправилась Жаклин.

Я отвернулся, чтобы сделать глоток виски.

– Но только для тебя я станцую и сделаю всё по высшему разряду за триста, – снизошла девушка,

боясь, что добыча вот-вот сорвется.

– Есть, – успокоил я, наткнувшись на ее пытливый взгляд.

– Тогда не будем терять время, милый, – она по-матерински заботливо поправила мне волосы.

Я расплатился с барменом, и мы направились к лифту. Жаклин на высоких каблуках с платформой

едва доставала до моего плеча, она обнимала меня за талию, словно наш союз нежен и незыблем.

Мы вошли в номер, и она по-деловому без промедления удалилась в ванную, бросив на ходу:

– Жди меня в постели.

Я снял футболку, сапоги и носки, в очередной раз посетовав, что не приобрел более комфортной

обуви. Брюки снять не решился: в отличие от Жаклин, я чувствовал себя зажато, словно в кабинете врача.

Из ванной комнаты послышался звук льющейся воды. Через минуту шум прекратился и послышался

протяжный звук расстегивающейся молнии ее сумочки. Жаклин назидательно мне крикнула:

– Включи телевизор, после тридцать пятого канала начинаются музыкалки разные, найди что-нибудь

медленное!

Я послушно взялся за пульт. Остановив свой выбор на видеоклипе с какой-то девицей, страдающей по

бросившему ее парню, полулежа, опершись на левый локоть, я стал ждать начала заявленного шоу.

Из-за угла появилась нога, согнутая в колене. Затем рука погладила область бедра, выглянуло плечо,

та же рука одарила ласками и его. Наконец, вышла в черном кружевном белье Жаклин и, соблазнительно

улыбаясь, летящей походкой от бедра, устремилась на середину комнаты. Замерла. Игриво облизнула губы

и нагнулась с прямой спиной, медленно покрутив попой, затем упала на колени, сделав кошачий прогиб,

после изящно села на ковер. Погладила внутреннюю поверхность бедра, грудь, расстегнула впереди

бюстгальтер и резким движением бросила его в сторону. Затем последовал танец с тазобедренными

восьмерками, волнами, наклонами и развратными приседаниями. В заключение, по-змеиному извиваясь,

она сняла стринги и ловким взмахом ноги отправила их в дальний угол комнаты.

Я был покорен ее пластикой. Ее тело двигалось уверенно и многообещающе. Она опустилась на

постель и зубами расстегнула ремень на моих брюках. Внутри словно слетела пробка с порядком

взболтанной бутылки шампанского. Пена и пузырьки воздуха, скажу я вам, щекотали внутри живота покруче

бабочек!

Мое воспитание не позволяет передать вам подробностей того, что она со мной делала. Я боялся, что

организм попросту разорвет от такого прилива возбуждения.

Обессиленные, мы закурили прямо в постели.

– Оставайся до утра, – великодушно предложил я.

– Нет, не могу. Утром мне в университет.

– Ты еще и студентка? Молодец, всё успеваешь! – похвалил я.

– Ага. Тебе было хорошо со мной? – по-детски прижавшись и заглядывая в глаза, спросила девушка.

– Очень, – и погладил ее густые шелковистые волосы.

– Хочешь, завтра еще приду?

– Нет. Завтра я улетаю.

– Надолго?

– Пока не знаю,– пожал плечами я.

– Ладно, милый, я побежала, – ласково промурлыкала Жаклин, прильнув к моим губам и принимая

тонкими пальчиками из моих рук купюры.

Девушка быстро собрала разбросанное по комнате белье и удалилась в ванную.

Проснувшись, я приготовил кофе и подошел к окну. Нежное облако едва распустившейся зелени,

словно газовым палантином, накрыло раскинувшийся внизу город. Пряный запах лопающихся на солнце

почек вливался в открытое окно.

Часы показывали десять пятнадцать утра. Сегодня мне предстояло поставить на учет в отделении

полиции свой мотоцикл и в шестнадцать сорок вылететь в Париж.

Сутолока в очередях аэропорта всегда утомляла, поэтому, не раздумывая, я решил лететь бизнес-

классом. Опущу подробности перелета, отмечу лишь, что сразу после взлета разболелась голова и пришлось

искать на дне ручной клади спасительные пилюли. Видать, судьба у меня была такая и в прошлой, и в

настоящей жизни – уповать на эти белые маленькие диски. Прогнав боль, я закрыл глаза, и, слушая мерный

гул двигателя, забылся глубоким сном.

В Париже предстояло пять часов слоняться без дела в ожидании следующего рейса. Я взял такси и,

любуясь на серую седину хранящих историю домов, отправился в галерею «Лафайетт», чтобы приобрести

подарки для новых родственников. О себе тоже не забыл и купил пару футболок, джинсы, носки, трусы и

удобные кроссовки.

Я никогда не видел людей, для которых выбирал подарки, поэтому, ориентируясь лишь на их возраст,

решил брать то, что подсказывала интуиция. Еще в санатории я попытался найти в Фейсбуке Андрея и

Екатерину Мальцевых из Екатеринбурга, но их оказалось слишком большое количество, поэтому я оставил

эту затею.

Перелет из Парижа в Екатеринбург показался долгим. Я уже заметно нервничал перед предстоящей

встречей. Спать не хотелось. Я включил предложенный стюардессой DVD, но никак не мог сосредоточиться

на сюжете фильма.

Самолет приземлился. Я с тревогой всматривался в самую большую на планете страну. За окном

опустился вечер, в свете фонарей возвышалось здание аэропорта «Кольцово». Горячий воздух дрожал,

размывая контуры аэродромных построек.

Адрес был записан в паспорте, и такси в аэропорт было заказано еще на борту самолета. Я не стал

сообщать семье Мальцевых о своем прибытии. Я ехал к ним из чувства долга, а не по зову сердца. И от этого

испытывал крайнюю неловкость за свою неискренность и обман.

Таксист оказался немногословен, лишь уточнил маршрут и вновь углубился в свои мысли, заложив

между бровей две глубокие складки. Сосны изумрудной изгородью уходили за горизонт. Высокие, прямые

деревья, годные для мачты парусного вельбота. Белый пар висел над полями, то и дело нарушающими

стройные ряды деревьев. Дорога заняла минут сорок. По пути мы заехали в салон цветов, и я купил два

огромных букета роз – белые для сестры и алые для мамы.

Наконец, таксист, повернув налево, въехал во двор пятиэтажного дома с облупившейся коричневой

краской на фасаде. «Первомайская, шестьдесят два» гласил серый указатель с синими выцветшими буквами

на углу дома.

Я расплатился и закурил. Прошло минут десять, пока, наконец, я решился подойти к двери подъезда.

С нарастающим волнением, дрожащей рукой, я нажал кнопку домофона.

– Кто там? – послышался девичий голос.

– Это Алексей, – слегка растерявшись, ответил я.

– Какой Алексей? – искренне удивилась девушка.

– Алексей Мальцев, – уточнил я.

– Мама, – раздался звенящий крик девушки. – Лешка приехал!

Последние слова заглушил писк сигнала домофона.

Я вошел в слабо освещенный подъезд. Всматриваясь в номера квартир, стал подниматься по

лестнице. Где-то вверху щелкнул дверной замок, и навстречу понеслись звуки быстрых легких ступней. Я

задрал голову вверх – и в тот же миг из полумрака на меня прыгнула девчушка-подросток, едва не выбив из

рук цветы. Тонкие руки крепко обхватили мою шею, и я не мог рассмотреть ее лица. Смущенно обняв ее

одной рукой за талию, второй я прижимал к груди массивные букеты. Длинные русые волосы приятно пахли

шампунем, она счастливо повизгивала прямо мне в ухо. Наконец, слегка отстранилась, не убирая рук с шеи,

и заглянула в лицо, словно желая убедиться, действительно ли это я.

– Привет, – улыбнулся я, слегка кивнув. – Это тебе, – и протянул букет белых роз.

– Привет, – счастливо жмурилась в ответ девушка. – Спасибо!

Она уткнулась лицом в цветы, вдыхая их аромат. Густая челка смешно торчала в стороны, хитрые, как

у лисенка, карие глаза смотрели из-под длинных ресниц, курносый носик придавал этому лицу детскую

беззащитность. Маленькая не по годам, она едва доставала макушкой до моего плеча. Облегающая

футболка и легинсы из темно-синего трикотажа еще сильнее подчеркивали ее хрупкость.

– Пошли, там мама ждет, – ласково сказала Катя и взяла под руку.

Мы прошли один пролет, и я увидел ее! Дверь в квартиру была распахнута. Она стояла,

прислонившись спиной к косяку двери, и беззвучно содрогалась от потока слез. На вид чуть больше

пятидесяти лет, светло-серые глаза с лучиками морщинок. Темные с сединой, чуть вьющиеся на концах

волосы собраны на затылке. Тот же курносый нос, что и у дочери. К губам женщина прижимала что-то вроде

кухонного полотенца из цветной ткани, потерявшей свою яркость. При моем появлении она быстро

смахнула слезы, высморкалась и буквально рухнула на мою грудь. Букет для матери повалился из моих рук,

его ловко подхватила девушка.

Женщина оказалась одного роста с дочерью, и сейчас ее рыдания слушала моя грудь и сердце,

отзывающееся жалостью к ней, уже успевшей схоронить своего мужа и сына. Я поправил сползающую с

плеча сумку и обнял ее за плечи.

– Ну, не надо, мам… – неловко попытался успокоить я, похлопав ее ладонью по плечу.

– Лешенька, сыночек.

– Всё хорошо. Я живой.

Женщина отстранилась, быстро перекинув полотенце через плечо, она двумя ладонями гладила мое

лицо, сквозь слезы продолжая приговаривать:

– Лешенька, сыночек мой, живой… Родной мой, мальчик мой, дождалась-таки тебя…

Я смотрел в эти глаза и вдруг увидел свою маму. Ту, которую стеснялся осыпать поцелуями

благодарности за подаренную мне жизнь! Ту, которая ни дня не провела без работы! Ту, которая не успела

подержать на руках внуков! Ту, которая ушла так внезапно! Я был слишком занят работой, женой и не

придавал особого смысла словам любви, принимая ее заботу как должное. И тут я понял, что Господь только

что дал мне второй шанс! И в этот миг, словно стена рухнула, я схватил эти теплые маленькие ладони и

разрыдался словно ребенок! Я покрывал их поцелуями, ноги сами подкосились, и я обессиленно опустился

на колени перед этой Матерью! Если бы это было возможно, я зацеловал бы каждую трещинку на ее

сердце!

Я прижался лицом к ее мягкому рыхлому животу. Старенький халат пах пирогами. Она вся пахла

сдобой и уютным домом. И этот дом теперь был и моим тоже!

Через пару минут она потянула меня за руку, голос ее певуче зажурчал:

– Вставай, сынок. Вставай, родной, что ж мы тут и будем стоять весь вечер? Идем в дом.

Я поднялся и протянул букет, который до этого момента держала Катя. Женщина смущенно приняла

цветы и поспешно вытерла полотенцем мои слезы. В этот момент я словно вернулся в детство. И пусть мама

моя теперь говорила на чужом языке и выглядела иначе, но я знал точно, что любила она меня так же.

Мы вошли в тесную прихожую. Вдоль стен в два плотных ряда на полу стояла обувь. Я прислонился к

закрытой двери и стянул сапоги. Девушка помогла снять куртку, и ей даже удалось повесить ее на один из

переполненных верхней одеждой крючков, привинченных к стене на два крупных шурупа.

– Ой, Лешка! Столько цветов! У нас и ваза-то только одна! Катюш, неси трехлитровую банку с

балкона! – крикнула мама.

Катя поспешила к ней. Послышался звук наполняемых водой сосудов.

Я прошел в небольшую комнату, выполняющую в этой квартире функции зала. Про себя отметил, что

мебель дизайном напоминает ту, что я видел на картинках периода СССР. Всё пространство вдоль стен по

периметру было заставлено комодом, креслами, тумбочками и картонными коробками.

На трюмо стояли три портрета. Свадебная фотография незнакомой мне пары, по всей вероятности,

это родители Алексея. В худенькой смешливой девчушке с трудом можно было узнать маму. Отец, слегка

смущенный, с гривой темных волнистых волос и кроткими глазами, как у собаки породы бассет-хаунд.

Самым большим и ярким был портрет Кати в бусах с букетом цветов. На третьей фотографии в деревянной

рамке были изображены два паренька лет двадцати, очень похожих внешне – с одинаковыми коротко

стрижеными головами. В том, что старше, я узнал себя. Второй, следовательно, был мой младший брат

Андрей.

Справа виднелась открытая дверь в следующую комнату, слева – в кухню. Мама и сестра молча

наблюдали, как я рассматриваю квартиру. Перехватив мой взгляд, направленный в сторону кухни, мама

всплеснула руками:

– Ты же голодный, наверное! Я пирожков с луком и яйцом напекла, идем за стол!

– Ни разу не пробовал таких пирожков! Угощайте! – согласился я, надеясь побыстрее

адаптироваться за общей трапезой.

– Ой, не смеши меня, не пробовал он ни разу! Скажешь тоже, – рассмеялась мама. – Ты бы хоть

предупредил, что приедешь. Мы бы на машине встретили! Я бы курицу запекла в духовке, как ты любишь!

– Лешка, ты так смешно произносишь слова! Как будто настоящий иностранец, – прыснула от смеха

Катя. – Катюх, ну не глумись над парнем! Так головой приложиться об камни, хорошо хоть живой! —

вступилась мама.

Я молчал, чувствуя себя не в своей тарелке. Женщины последовали на кухню. Мама включила чайник,

а Катя принялась сервировать стол. Я сел на табурет, бережно прикрытый вязаной накидкой, и осмотрелся.

Кухонный гарнитур местами потрескался, кое-где на углах виднелись сколы. Прихватка ручной

работы, обилие цветов на окнах – я опытным взглядом определил в них разновидности бегонии и герань.

Кухня маленькая настолько, что можно, сидя за столом, протянуть руку и взять необходимое со шкафа,

стоящего у противоположной стены.

– Андрюшке Катюха уже позвонила, сейчас примчится с гулянок! Девушка у него есть хорошая,

Анечка! Даст бог, поженятся, не будет хоть по дворам шататься, – рассудительно поведала мама, разливая

чай в большие керамические кружки.

– Леш, а скажи что-нибудь на английском. Я же его в школе учу, так интересно, пойму или нет, —

попросила девушка, глядя на меня влюбленными глазами.

– Ты очень хорошенькая, и я рад, что ты моя сестра, – выдал первое, что пришло в голову.

– Ну, это было не трудно понять, – ответила Катя и, привстав со своего места, поцеловала в щеку.

– Мне нравится твоя новая стрижка. Прямо, как у Роберта Паттинсона!

– А кто это?

– Ты что! Никогда «Сумерки» не смотрел? Он вампир! Знаешь, какой классный!

– Ммм… – протянул я. – У меня шрамы на голове, короткую стрижку уже не сделать.

– Ну и хорошо. А то ходил вечно бритый не пойми как, – вступила в разговор мама. – Волос у тебя

хороший, волнистый, как у отца.

Я откусил румяный бок пирожка, корочка приятно захрустела на зубах. Вкус оказался ни на что не

похожим: безликий белок яйца дерзко пропитывала горечь зеленого лука и нежно дополнялась желтком. Я

потянулся за следующим.

В прихожей послышался звук открываемой ключом двери. Все встрепенулись, я же слегка напрягся. В

кухню протиснулся очень похожий на меня и такой же по фактуре паренек в черной футболке и потертых

джинсах. Главным отличием была его практически налысо обритая голова. Он по-мужски сильно пожал мне

руку, кожа на его ладони была твердая и мозолистая. Мы без слов обнялись:

– Ну что, путешественник, здорово! «Ямаху» в хлам разбил? Или еще можно собрать?

– Катюш, принеси с балкона табуретку Андрюшке. Давай родная, ты с краю сидишь, – захлопотала

хозяйка. – А ты нашел, о чем говорить, о железяке этой, будь она не ладна! – пристыдила она сына.

Девушка выскользнула из кухни и вернулась с точно таким же табуретом, как у остальных.

– Привет! Да я уже другой байк взял. А про «Ямаху» ничего не знаю. Я вообще ничего не помню из

того, что было до аварии.

– Про память слышал. Мать рассказывала. Какой байк взял? – с неподдельным интересом спросил

Андрей.

– «Харлей», электричку.

– И какого же года это старье? – усмехнулся Андрей.

– Две тысячи девятого, из салона.

– Да ладно врать, – недоверчиво протянул парень. – На такую машину тебе лет десять в Америке

пахать надо!

Я понял, что небезосновательно выгляжу лгуном в глазах брата, и решил сменить тему.

– Не купил. Просто друг сдал в аренду. Кстати, я ж вам подарки привез, – и поспешил в прихожую за

сумкой.

Мне не передать словами реакцию Андрея на врученный ему айфон последней модели. В его глазах

была радость, разбавленная приличной долей сомнения. Он придирчиво крутил в руках коробку, пытаясь

найти подвох.

– Не подделка, – заверил я его.

– Спасибо, братан! – Андрей, сдерживая дикий восторг, обнял меня и кинулся в прихожую

доставать из кармана куртки свой телефон, чтобы переставить сим-карту.

Я извлек из чемодана дамскую сумку, перчатки и палантин. Все перечисленное было в одной

цветовой гамме с узнаваемыми коричневыми квадратиками, расположенными в шахматном порядке. Катя

завизжала и прыгнула мне на шею с поцелуями:

– Лешка, я такое в журнале у Светки видела!

– Я не знал твой размер, возможно, перчатки будут немного великоваты, – пробормотал я, пытаясь

скрыть, как приятен мне ее восторг.

– Нет, в самый раз! Как для меня!

Мама скромно сидела на краю дивана и опять смахивала подступившие слезы. Она с умилением

наблюдала за счастливой возней своих детей, конечно, даже не догадываясь о стоимости подаренных

вещей.

Наконец, со дна сумки я извлек белый норковый палантин для нее. Она замахала руками, словно

увидела нечто неприличное, и смущенно возразила:

– Нет, Лешка, не выдумывай! Ну куда мне в нем ходить? С моим пуховиком и уггами? Да надо мной

весь район смеяться будет! Верни его в магазин, деньги такие и тебе пригодятся.

Я растерянно держал манто в руках. Она говорила быстро, сбивчиво, и я не совсем понял, кто и

почему будет над ней смеяться. Обескураженный происходящим, я положил подарок на старый потертый

комод и ушел на кухню допивать остывший чай. Мама бросилась следом. Она расплакалась и опять, как при

встрече, прижалась к моей груди.

– Прости меня, дуру такую! Ты старался, выбирал, деньжищи такие отдал, а я брать не хочу! Мне

очень понравилась штука эта! Не сердись! Просто я ведь и носить-то ее не умею, в театры не хожу. Разве в

магазин надеть попробовать.

– Не плачь, мам! Я не сержусь. Не хочешь – не носи или Кате отдай.

Женщина вытерла слезы и внезапно оживилась:

– Действительно, Катька пусть и носит! Только отымут ведь, вечером поздно пойдет и отымут! —

начала опять заводиться мама. – А не дам я ей по вечерам носить шарфик этот, – сама себя успокаивала

она. – Днем пусть носит, а вечером не дам!

Я молча пил чай, всё еще ошеломленный произведенным эффектом от подарка. Надо было просто

купить часы, которые мне так приглянулись в «Лафайетте».

Наступило затишье. Андрей изучал инструкцию к айфону, Катя в манто, перчатках и с сумочкой

вертелась перед зеркалом. Мама перебирала постельное белье, выбирая комплект поновее для меня. Я же,

наконец, смог отправиться принять душ.

Часы показывали уже почти полночь, когда мы с братом вышли на балкон покурить. Ночное небо

черным куполом стояло над Екатеринбургом.

– Ирка замуж вышла. Мать просила не говорить тебе, только всё равно ведь узнаешь.

Я не знал, как реагировать на эту новость. Поэтому тупо смотрел в темноту, скрывающую за собой

ночной двор, и молчал.

– А ты что, теперь всё время будешь разговаривать, как идиот, или потом речь наладится?

– Не знаю, – пожал я плечами, озадаченный сравнением.

– А ты Ирку помнишь-то? – не унимался брат.

– Нет. Я вообще никого не помню. Ни маму, ни тебя – никого.

– Офигеть! Я такое только в кино видел, – он смачно сплюнул и, проследив полет плевка до

асфальта, тускло освещаемого окнами первого этажа, продолжил, – пошли к нам на стройку работать. Я

завтра бригадиру замолвлю слово насчет тебя. Зарплата, конечно, небольшая. Но мы с Антохой по вечерам

еще на его «Газели» доставкой воды занимаемся. А у тебя откуда столько бабла? Подарки не хилые – что

мелкой, что матушке.

– Я не понял твой вопрос, извини.

– Где денег столько взял на подарки говорю?

– В Бостоне в одну компанию по добыче нефти устроился, там платят хорошо, – не моргнув глазом,

солгал я.

– Так ты обратно уедешь, что ли? – разочарованно протянул Андрей.

– Да. Я только на три дня прилетел.

– Мать знает?

– Нет.

– Как там вообще в Америке этой?

– Там хорошо. Хочешь, рванем вместе.

– Нет. У меня тут Анька, я без нее никуда.

– И ее бери с собой.

– Она в УПИ учится, третий курс. Не поедет. Потом можно будет прилететь в гости. Но жить я там

точно не стану. Они же русских ненавидят!

– Кто тебе такое сказал?

– А ты телевизор включи! Окружили Россию своими военными базами! Мы им как кость поперек

горла! – Не верь тому, что сам не видел. Американцы очень толерантны ко всем нациям.

– Да они наших детей усыновляли, чтобы на органы пустить! – воскликнул Андрей.

Я почувствовал, как внутри закипает лавина возмущения. Еще секунда – и она обрушится на Андрея.

Глубокая затяжка сигареты пришлась, как никогда, вовремя. В сумерках огонек разгорелся максимально

ярко. Бумага с потрескиванием отступала перед надвигающимся на нее пеплом. Легкие наполнились

дымом, и мозг, поймав облегчение, слегка расслабился. Андрей не виноват, что никогда не выезжал за

пределы России. Он видит жизнь через призму экрана телевизора, и мои слова вряд ли перечеркнут годами

внушаемую ненависть к успешной Америке.

– Я знаю семью с усыновленными детьми из России. Счастливые такие ребятишки, улыбчивые. Хотя,

признаюсь, внутренности их не видел, возможно, они и без органов ходят, – не смог сдержать сарказм.

– Вот увидишь: война будет!

– Война Америке ни к чему. Напротив, США стремится из слабых стран вырастить партнеров по

бизнесу. Примером тому служит Южная Корея. Америка производит очень много товаров и нуждается в

рынке сбыта.

Андрей засопел, как десяток ежей.

– Купили они тебя с потрохами своей хорошей зарплатой, вот что я думаю! – сказал он небрежно,

словно сплюнул…

Он замял окурок в пепельницу и демонстративно вернулся в комнату. Я остался наедине со своими

мыслями. Сквозь стекло окна я видел, как Андрей извлекает из шкафа надувной матрац и прилаживает к

нему электрический насос.

Дверь тихо приоткрылась, и на балкон вышла мама, на ее плечи был накинут палантин. Она

смущенно улыбнулась:

– Не помешаю?

– Тебе очень идет. Ты у меня красавица, – я обнял ее.

Мы стояли и смотрели в темноту.

– Андрюшка уже спать лег. Ему утром на работу. И Катя отдыхает. А тебе чего не спится?

– Разница во времени сказывается. У нас уже утро. Да и в самолете я спал.

– У нас утро, – грустно повторила мама. – Другой ты вернулся. Раньше шебутной был,

импульсивный, а сейчас тихий и задумчивый, словно подменили тебя в этой Америке.

– Мам, давай я вам квартиру куплю четырехкомнатную, чтобы у каждого по комнате было. Ну чего

вы ютитесь в этой?

– Не выдумывай, Лешка! Ты знаешь, сколько за «коммуналку» надо платить за четыре-то комнаты?

Тысяч восемь, а то и девять! А я получаю семнадцать, Катька через пару лет в институт надумает, там платить

прилично. Нет уж, привыкли мы.

– После школы отправляй ее ко мне. Пусть в Бостоне учится, у нас лучшие условия для абитуриентов.

Я ей помогать буду.

– А ты разве опять уезжать надумал?

– У меня там работа, хорошая работа. Будет глупо всё бросить: здесь мне столько платить никто не

будет.

– Да что хоть за работа такая?

– Это связано с добычей нефти.

– И что, получается у тебя? Хвалит начальник-то?

– Хвалит, – невольно улыбнулся я.

– Ну, может, так и лучше. Всё равно возле мамкиного подола сидеть не будешь. Тридцать тебе уже

скоро. Девушка на примете есть?

– Нет. Пока не встретил.

– Андрюшка про свадьбу всё заговаривает, а жить-то негде. Она учится, на его зарплату семью не

прокормить, если еще и квартиру снимать станут.

Она безнадежно махнула рукой, словно дальнейшие разговоры о свадьбе не имеют смысла.

– Я тебе на диване постелила. Пойду тоже спать. Утром рано вставать на работу.

– А ты где работаешь?

– Кондитер я в столовой тут на Блюхера. Неужто позабыл совсем всё?

– Забыл.

– Завтрак на плите оставлю. Катя из школы в два часа вернется, обедом накормит. Спокойной ночи,

сынок.

Она ушла, стараясь не шуметь, а я остался стоять.

Через полчаса в темноте прокрался к дивану и попытался бесшумно лечь, но старая мебель отчаянно

скрипела под моим весом. Я долго ворочался, смотрел в потолок, но сон никак не шел.

Чем можно помочь этим людям? Купить квартиру для Андрея? Но это вызовет вполне резонные

подозрения: как простой паренек из России смог заработать в Америке вполне приличные деньги за столь

короткое время? Кстати, надо узнать, какое у меня образование и есть ли оно вообще? Не могу я уехать,

оставив всё как есть! Нужно что-то обязательно придумать!

Уснул лишь под утро. Временами сквозь сон слышал шепот мамы, дающей наставления Кате, да

поворот ключа в двери, когда последний из членов моей новой семьи покинул квартиру.

Проснулся я всё от того же звука: дверь хлопнула – и через минуту в комнату вошла Катя:

– Лешка, ты знаешь, сколько времени? Уже почти два часа!

Я протер глаза и, щурясь, уставился на девушку. Затем перевел взгляд на стрелки часов, бесшумно

отмеряющие секунды на противоположной стене комнаты.

Сел и опустил ноги на пол. Затем, не откидывая одеяла, потянулся за лежащими рядом на кресле

джинсами. Девушка хихикнула и ушла на кухню разогревать завтрак. Я понимал, что со стороны выгляжу,

словно стыдливая девица, однако гулять в нижнем белье перед малознакомой девушкой я не был готов.

Умывшись и почистив зубы, я позавтракал яичницей с румяными пластинками колбасы.

Традиционную по утрам кружку кофе я пил, уже стоя на балконе с сигаретой в руке.

Вид двора вызывал противоречивые чувства. С одной стороны, радовала глаз сочными цветами

детская площадка, на которой две женщины гуляли с детьми. Однако в другом конце двора находилась

зона с открытыми мусорными контейнерами, и налетающие порывы ветра щедро разносили по округе

порванные пакеты, обертки от продуктов и прочий хлам. Бомжеватого вида старик активно рылся в

мусорниках, периодически перемещая найденную добычу в грязный рюкзак. Множество пакетов,

застрявших в ветках деревьев, в дуэте с ветром исполняли свою заунывную песню.

На балкон, щурясь от солнечных лучей, вышла Катя. Она прижалась щекой к моему предплечью и

замерла, стоя рядом:

– Мама сказала ты обратно уедешь, – грустно выдохнула она.

– Угу, – ответил я, отпивая из кружки. – Школу закончишь, я тебя к себе заберу. Поедешь?

– Ты это серьезно? – обрадовалась девушка. – Конечно, поеду! Если мама отпустит.

– С мамой я договорюсь, – и, обняв свою новую сестренку, ободряюще похлопал по плечу. Эту

неиспорченную пропагандой душу я еще мог и должен был спасти.

– Тогда учи английский, как следует, – нравоучительно добавил я.

– У меня и так пятерка по английскому, – обиженно парировала девушка.

– Катя, мне в банк нужно. Деньги с карты снять и на рубли обменять. Прогуляешься со мной?

– Пойдем, – кивнула она.

Мы вернулись в комнату, я надел футболку, куртку, кроссовки и спустился вниз. Уже докуривал

сигарету, когда в дверях появилась Катя. В скромной розовой куртке, джинсах, потертых сапожках и с двумя

косами, перекинутыми на плечи, она выглядела лет на двенадцать.

Проходя мимо соседнего подъезда, Катя звонко крикнула сидящим на лавочке двум бабушкам:

– Здравствуйте! А у нас Лешка вернулся! Он теперь в Америке живет! И я после школы к нему уеду!.

– Здравствуйте, – почти в один голос ответили женщины.

Я сдержанно поздоровался, и мы последовали мимо тихо переговаривающихся старушек. Катя

приосанилась и взяла меня под руку. Мы вышли со двора на улицу, и нас накрыл шум снующего туда-сюда

транспорта. Приходилось разговаривать громко, чтобы слышать друг друга.

В отличие от двора улицы были убраны, лишь клубы поднимающейся в воздух пыли портили общее

впечатление. Деревья еще не распустили свои первые листья, и город казался голым.

Поразило и качество дорог. Тут и там зияли опасные выбоины, которые виртуозно объезжали

автомобилисты. Часть таких углублений была заделана, другим словом этого не передать, лепешкой

асфальта. Заплаты выглядели неровно, с наплывом на основное дорожное полотно. Машины, минуя их,

подскакивали, а пассажиры при этом терпеливо подпрыгивали в салоне. Подобное испытал и я по дороге из

аэропорта.

Впереди показалась зеленая вывеска с белыми буквами СКБ-банк, мы перешли дорогу, и я вошел в

здание. Очереди не было. Девушка-консультант с красивым славянским лицом помогла мне снять со счета

десять тысяч долларов в рублевом эквиваленте. На улице меня ждала уже успевшая порядком заскучать

Катя.

– Ну что, идем тратить деньги? – подмигнул я.

– Идем, а куда? – взволнованно заглядывая в глаза, поинтересовалась она.

– Это ты сама решай. Где тут для тебя наряды продают?

Катя залилась румянцем и, пытаясь скрыть восторг, скромно ответила:

– Есть один магазин. Там Светке родители покупают одежду. Идем, покажу!

Мы поймали такси и отправились по названному сестрой адресу. Это был большой торговый центр.

Солнечный свет заливал золотой глазурью его зеркальные поверхности. Через два часа мы покинули его с

четырьмя полными одежды и обуви пакетами.

Катя оказалась абсолютным экстравертом. Она искренне радовалась всему окружающему. Ее звонкий

голос колокольчиком пробивался сквозь шум города. Мы много разговаривали, и я успел узнать, что ей

нравится биология и химия, однако быть врачом она не хочет, потому что боится вида крови. Но ей

доставляет удовольствие изучать микроорганизмы под микроскопом. Также девушка поведала о некоем

Денисе, в которого влюблена уже два года, правда, парень не разделяет ее чувств и видит в ней лишь друга.

Катя посещает танцевальную студию, а Денис – секцию карате, расположенную в том же здании.

Мы зашли пообедать в какое-то кафе. Сделав заказ, девушка, опершись щеками на свои ладони,

неожиданно выпалила:

– Леш, а Америка на нас не нападет? Ребята в школе говорят, что может быть война. И Андрей это же

постоянно твердит.

Было видно, что этот вопрос давно вертится у нее на языке. Карие бусинки глаз пытливо ждали ответ.

– Нет, не будет Америка нападать. Не слушай никого. Я тебе расскажу одну историю, а выводы делай

сама. Представь, что весь наш мир – это деревня, в которой каждый дом – отдельная страна. Есть здесь и

дорогие современные коттеджи, и покосившиеся избушки на одно окно. А среди прочих выгодно

выделяется старинная большая усадьба с колоннами и лепниной на фасаде. Да еще и с огромным

приусадебным хозяйством, самым большим в деревне по площади. И не важно, что штукатурка и лепнина с

этого дома давно отваливается. Барин его периодически подкрашивает и штукатурит, откладывая

капитальный ремонт на потом. Когда-то на территории усадьбы была хорошая кузница, ферма, лесопилка,

теплицы и прочие постройки. Но потом хозяин нашел нефть в конце своего огорода и стал ее продавать

соседям в обмен на продукты, вещи и прочие изделия. Со временем в кузнице развалилась печь, на ферме

обвалился потолок, лесопилка пришла в непригодное состояние. Но Барина это не беспокоило. Он всегда

мог купить всё необходимое у соседей. А между тем самые трудолюбивые из них сносили свои старые

домики и на их месте возводили новые коттеджи с солнечными батареями на крыше, современной

системой видеонаблюдения и прочими изобретениями человечества. Наш Барин уже знал, у кого из

соседей можно купить хорошую машину, у кого компьютер, к кому лучше обратиться за медицинской

помощью.

Шли годы, самым богатым и влиятельным в деревне стал один Фермер. Все жители деревни

стремились завести с ним близкое знакомство, открыть общий бизнес, заглянуть к нему в гости. На своем

участке он возвел и кузницы, и фермы, и теплицы, и разные цеха. Он щедро платил своим работникам,

обучал их, создавал лучшие условия для жизни. Черная зависть поселилась в сердце Барина. Работники его

отказывались уже разгребать навоз за низкую зарплату. Так и норовили наняться к Фермеру. Самые умные и

трудолюбивые покинули Барина. Озлобился он на всех успешных жителей деревни, особенно на Фермера.

Всюду стали чудиться ему враги. Уже и охрану себе нанял, и ружья прикупил, и забор повыше возвел. Все

соседи хвалят Фермера, а Барин скрипит зубами от злости. А чтобы и остальные работники не разбежались,

он для них сочиняет разные страшилки об успешных соседях. И так будет до тех пор, пока не надумает

Барин навести порядок в собственном доме, чтобы работники к нему вернулись, чтобы слугам его лучше

жилось.

Катя задумалась. По ее умным глазам я понял, что она все поняла.

После кафе мы заглянули в продуктовый супермаркет и закупили два больших пакета деликатесов.

Катя показывала те , которые ни разу не пробовала, и я складывал их в тележку.

Домой приехали на такси уже под вечер. Мама открыла дверь, и мы, обвешанные пакетами,

буквально ввалились в прихожую. Перекладывая их содержимое в холодильник, она счастливо причитала и

по-доброму ругала за такие траты.

Как выяснилось, Андрей уже вернулся с работы, поужинал и уехал на доставку воды. Мама занялась

приготовлением ужина, а Катя потащила меня к компьютеру, показывать персональную страницу Дениса

«ВКонтакте». На фото был приятный паренек со спортивной фигурой. Я одобрил вкус девушки, чем вызвал

очередной приступ сестринской любви, сопровождаемый крепкими объятиями и поцелуями.

Вскоре мама позвала за стол. Сестра смаковала каждый из новых для нее продуктов. Она закатывала

глаза от удовольствия, уплетая бутерброд с черной икрой, балык из осетра, королевские креветки. Мама же,

напротив, ела скромно, периодически вздыхая и комментируя стоимость употребляемого в данный момент

продукта.

Мы перешли в зал и на диване, при свете старенького торшера, рассматривали мои детские

фотографии. Иногда мама тревожилась, что не может точно сказать, кто из младенцев изображен на

снимке, – я или Андрей, затем, вспомнив, успокаивалась. Большая часть снимков была черно-белая, как и

в моем настоящем детстве. Лишь в школьные годы стали появляться редкие цветные фотографии,

выполненные в фотоателье, как выразилась мама. Выяснилось, что я окончил Горно-металлургический

техникум по специальности металлург цветных металлов.

За окном уже совсем стемнело, и вся семья стала готовиться ко сну. Я вышел на балкон покурить.

Мама постелила на диване и вышла ко мне.

– Леш, я поговорить пришла. Не трать больше деньги. Мы тут и сами не голодаем, я пироги пеку

через день – то с капустой, то с картошкой, и мясо покупаем, ты не думай. А деньги тебе и самому в чужой

стране ох как понадобятся, – нравоучительно излагала она.

– Мам, не переживай. Я еще заработаю. А к тебе у меня просьба есть. Ты бы могла открыть

валютный счет в банке на свое имя? Мне так проще будет деньги отправлять, а ты здесь их будешь снимать

и на рубли обменивать.

– Ой, Лешка, а меня за это не посадят? По телевизору говорили, что мы экономику врага

поддерживаем, когда покупаем эти самые валюты ихние.

Я был обескуражен приведенными доводами, но спорить не стал.

– Тогда, может, у тебя уже есть счет в банке, например зарплатный?

– Да, мне на карточку деньги перечисляют, а я в банкомате их получаю.

– Вот и отлично! Завтра напишешь номер счета. Буду в рублях тебе переводить деньги.

– Только много не отправляй! Трать их лучше на себя. Андрей сказал, что ты и билеты обратно уже

купил?

– Да, в четверг утром улетаю.

– Я тогда на среду отгул возьму на работе, Тамара подменит меня. Хоть день вместе проведем, а то и

не насмотрелась я на тебя еще. Улетишь – и буду думать: уж не сон ли это был?

– Мам, я буду часто прилетать. Еще надоем вам.

Она плаксиво высморкалась в салфетку, извлеченную из кармана халата.

– Пойду спать ложиться. Спокойной ночи, сынок.

– Приятных снов, мам.

Она ушла. А я опять погрузился в ощущение безнадежности что-либо исправить. А исправлять нужно

было прежде всего самих людей. Я стоял и думал о том, что если бы каждый россиянин мог позволить себе

путешествовать и своими глазами видеть Америку и Европу, то тогда понял, что там живут не враги, не

извращенцы, а культурные, доброжелательные люди.

Я вернулся в комнату за ноутбуком и вышел с ним на балкон, плотно прикрыв за собой дверь. В

Бостоне был полдень. И Том, и Джим были онлайн в Скайпе. После секундных колебаний в выборе

собеседника, опасаясь слежки за сыном, всё же остановился на Томе. От голосовой связи отказался, чтобы

не тревожить сон мамы и сестры. Написал в чате стандартное: «Привет, что нового?» Том отозвался почти

сразу: «Привет, ты удивишься, но мы все живы», – и идиотский улыбающийся смайлик. «Дом мне нашел?»

– продолжил я, не замечая иронии друга. «Есть два хороших варианта, вернешься и сам выберешь».

Я задумался.

Как бы мне хотелось жить в своем доме в Хайаннисе, но это было равносильно добровольному

разоблачению. Сейчас нужен дом более скромных размеров в пригороде Бостона. Жаль, что я не могу

забрать к себе Патрика и Даниэлу. Если Броуди заподозрит во мне Харта, то присутствие в доме дворецкого,

который его встречал в прошлый визит, только укрепит подозрения на мой счет.

На кухне загорелся свет – и мужская тень легла на штору. Это от подруги вернулся Андрей и сразу

отправился к холодильнику подкрепиться перед сном. Минут через десять он вышел на балкон. Мы молча

обменялись рукопожатиями и закурили.

– Чем занимался весь день? – бросил он, не глядя на меня.

– В банк ходил деньги обналичить. И по магазинам с Катей прогулялись.

– К своим-то не собираешься?

– К кому своим? – удивился я.

– К байкерам, – Андрей посмотрел так, словно услышал глупость.

– Думаешь надо? – растерялся я. – Всё равно ведь никого из них не помню.

– Ну, как знаешь. Пацаны не поймут: был здесь и не зашел. Хочешь, я с тобой схожу?

– А куда нужно идти?

– Они собираются возле «Космоса». Это на набережной, здесь недалеко.

Я не спешил с ответом. С одной стороны, какой спрос с человека, потерявшего память? Мне даже

ничего играть не придется. Просто посидим, послушаю их разговоры. Наверное, они будут даже рады

встрече. В любом случае разоблачить меня практически невозможно, зато уж точно интересно проведу

время.– Давай завтра сходим, если ты сможешь.

– Смогу. Позвоню Антохе, возьму отгул.

Андрей затушил окурок:

– Ладно, я спать.

Я еще час просидел на балконе, просматривая почту и новости. Наконец, веки отяжелели, и я,

крадучись передвигаясь по комнате, направился к своему скрипучему дивану.

Утром я проснулся еще до возвращения Кати из школы.

На кухонной плите меня ждала овсяная каша. Я невольно улыбнулся. Овсянка нашла меня и здесь! Я

открыл холодильник, отрезал кусок купленной вчера копченой грудинки, порезал кубиками и перемешал с

кашей. Вкус получился превосходный! Употребив блюдо по назначению, приготовил кофе и отправился на

балкон.

Там я опять погрузился в раздумья о приобретении жилья для брата. Если сейчас куплю квартиру, то

доказать, что деньги заработаны честным способом, будет невозможно. Допустим, мать я смогу убедить,

напустив тумана. Но братец не так прост, он сразу заподозрит меня в каком-нибудь криминале. Ладно,

всему свое время. Буду частями переводить деньги на счет, который даст мама. А там пусть сами решают,

куда их тратить. Убедив себя, что это наиболее правильное решение, я затушил окурок и понес пустую

кружку на кухню.

Дверь в комнату мамы и Кати была приоткрыта, и я заглянул внутрь. Это оказалось небольшое

помещение метра три в ширину и четыре в длину. В углу – старый письменный стол, за которым наверняка

еще мой донор делал уроки. Платяной шкаф с потрескавшейся лакированной поверхностью. На стене – три

книжные полки. В конце комнаты стояли две односпальные кровати. Между ними был полуметровый

проход. Над одной из кроватей на стене висел синтетический, порядком выцветший ковер в бордовых

цветах. А на второй – три постера с одним и тем же мрачным пареньком, с темными волосами и очень

бледной кожей. Внешность его была субтильной и нездоровой. Я подошел ближе. «Роберт Паттинсон», —

гласила надпись на одном из них. Придирчиво оглядев его прическу, я невольно потянулся пригладить свои

волосы, усмехнулся и вышел из комнаты.

Я накинул куртку, захлопнул за собой дверь и спустился вниз.

На лавочке у подъезда в этот раз никто не сидел, и я, сунув руки в карманы куртки, решил идти куда

глаза глядят, заранее приняв решение возвращаться домой на такси. В тени забора, куда попадали лишь

скудные лучи солнца, еще лежал грязный снег. Оказавшись за пределами двора, я огляделся. Вчера мы с

Катей пошли направо, а это значит, что сегодня я отправлюсь в противоположную сторону. Зачем смотреть

то, что уже видел?

Оголтело чирикали воробьи. Солнце нещадно слепило глаза, справедливо упрекая меня в

рассеянности. Свои солнцезащитные очки я забыл в прихожей.

Тут и там на тротуаре попадались грязные лужи, бликующие золотом солнца. Пешеходы аккуратно

обходили их, но та, что разлилась впереди, создавала самую настоящую преграду. Кем-то заботливо

брошенная старая доска служила переправой для желающих миновать это небольшое озеро. Я занял

очередь и вскоре перебрался на другой «берег». Я шел и пытался понять, почему коммунальные службы не

моют улицы города, не борются с сухим слоем пыли, который на протяжении всего дня машины усердно

поднимают в воздух, своим постоянным движением не давая ей осесть. Ответ на вопрос лежал на

поверхности в буквальном смысле этого слова. Бордюры, отделяющие газоны от тротуаров, были слишком

низкие. Припаркованные плотно машины стояли колесами на так называемых газонах, на которых трава уже

давно не росла. Таким образом, после дождя потоки воды смывали землю с газонов прямо на тротуары и

проезжую часть.

Разобравшись с этим вопросом, я принялся рассматривать машины. Процентов восемьдесят из них

были не российского производства, половина относилась к моделям десятилетней давности. Грязные,

тусклые, они словно впитали в себя вечную пыль городских дорог.

Примерно час я слонялся по центральным улицам. И тут сквозь ряд стоящих справа от меня зданий

прорвался пронзительный блеск чего-то большого и золотого. Я обошел дом, и взору предстал во всем

своем великолепии огромный белый храм с сияющими на солнце куполами! До него было чуть больше

километра. Я без промедления направился к нему, на ходу вынимая айфон из кармана куртки, чтобы

запечатлеть эту рукотворную красоту.

Я определил его архитектурный стиль как русско-византийский. Занятия на факультативе по

архитектуре в университете не прошли даром. Этот стиль был любим в России, особенно во времена

правления династии Романовых. Первым утвердил проект подобной церкви Николай I.

Минут через пятнадцать я уже стоял рядом и фотографировал сияющий фасад. В центре над храмом

возвышался большой купол, чуть ниже, с каждой из сторон, еще четыре купола меньшего размера. Бежевая

штукатурка мягко светилась под теплыми солнечными лучами. Коричневый гранит цоколя и лестничных

перил благородно обрамлял периметр собора. Большое количество скульптурного декора каждого из

фасадов, полуциркулярные арочные проемы дверей и окон, массивные колонны и пилястры. Надпись над

входом – «Храм на крови».

Я обошел вокруг. У лестницы стоял пожилой мужчина, одетый в серый джемпер и джинсы. У него не

было правой ноги. Брючина подогнута до основания, словно ее и нет вовсе. Камни были еще по-весеннему

холодные, и он устало опирался на два стареньких костыля. Он не был похож на алкоголика, напротив,

чистая одежда и потухшие глаза выдавали в нем человека, павшего духом, которому важно прожить хотя бы

сегодняшний день. Я протянул ему купюру. В ответ послышались слова молитвы.

Женщины, подходя, вынимали из сумок платки и поспешно повязывали их на голову. Мужчины

заходили чинно, без суеты, слегка нахмурившись. Каждый осенял себя крестом. К храму с четырех сторон

вели лестницы, щедро обрамленные фонарями, выполненными в старинном стиле, подобно тем, которые

фонарщики, приставив деревянную лестницу, зажигали от горящего фитиля по вечерам. Как должно быть

красиво здесь в темное время суток!

Поднявшись вверх по лестнице, я задрал голову вверх, чтобы насладиться величием сооружения.

Слева от входа стоял памятник в виде медного креста и стоящими с двух сторон от него людей. С одной

стороны от креста – император, прямой, как струна, с гордо поднятой головой и расправленными плечами.

На руках он держит мальчика лет двенадцати, обнимающего его за шею. Голова царевича покоится на груди

отца, он спит. По правую руку от мужа – императрица. Лицо ее встревожено, она понимает, что детей

сейчас убьют, и лишь одно желание осталось: чтобы младшенький умер во сне, чтобы громкие голоса не

разбудили сынишку. Слева от отца – одна из дочерей. Она уже взрослая, всё понимает и смотрит на солдат,

упрямо сдвинув брови, прижимая ладонь к нательному крестику на груди. С другой стороны креста лицом к

храму стоят три девушки разного возраста. Две из них, сложив три пальца вместе, крестятся. В их глазах

смирение. Губы шепчут молитву. Третья держит за руку ту, что постарше. Вся семья запечатлена в момент

спуска по винтовой лестнице в подвал. Через несколько минут их расстреляют. Мальчика и младшую из

сестер будут хладнокровно добивать штыками. Вероятно, руки палачей дрогнули при наведении стволов

винтовок на самых слабых из своих жертв.

Ноги словно вросли в каменные плиты. Я рассматривал памятник и зябко ежился от мороза по коже.

Великая нация обрела кровавое пятно на своей истории благодаря горстке тиранов, принявших решение о

расстреле детей! И памятники этим убийцам заполонили всю страну! Их именами и по сей день называют

улицы.

Храм перестал сиять. Его красота вдруг потускнела. Желание входить внутрь улетучилось бесследно.

В растерзанных чувствах, не замечая дороги, я добрел до какого-то кафе. Часы показывали

четырнадцать двадцать. Самое время для обеда. Я заказал пельмени в горшочке. Майкл рассказывал, что

это самое любимое блюдо всех русских. Также официант порекомендовал попробовать холодец и салат со

странным названием «Сельдь под шубой». И, конечно же, двести грамм холодной русской водки!

Всё оказалось действительно вкусным! Организм узнал родные продукты и сладостно разомлел.

Слегка захмелев, я удовлетворенно откинулся на спинку мягкого кресла и закурил. За окном воробьи нашли

надкусанную булочку и теперь дрались за нее.

Вскоре позвонил Андрей. Я ввел названные братом координаты в навигационную программу айфона

и двинулся вправо, как рекомендовала стрелка на карте.

Вскоре за спиной раздался рев моторов, и мимо промчались три мотоцикла, вселившие уверенность,

что я двигаюсь в правильном направлении. Они скрылись за поворотом. Через десять минут этот же поворот

миновал и я.

Моему взгляду открылась площадь. Метрах в пятидесяти стояли мотоциклы. Рядом расположились

мужчины разных возрастов. Их было человек десять или двенадцать. Одни были в яркой мотоциклетной

экипировке, другие – в простых кожаных куртках и джинсах. Когда до байкеров оставалось около десяти

метров, я в нерешительности остановился. Следовало ли ждать брата или сразу подойти? Тут раздался

возглас, лишивший меня выбора:

– Малец!

Не сразу сообразил, что обращаются ко мне. Но устремленные на меня взгляды не оставили даже

доли сомнения. Три фигуры отделились от остальных и пошли в мою сторону, восторженно матерясь. За

ними, поспешно ставя мотоциклы на подножки, последовали еще четверо. Остальные сидели на своих

железных конях, с интересом наблюдая развернувшуюся сцену встречи друзей. Я предположил, что это

были новички, возможно даже незнакомые с Мальцевым.

Я двигался навстречу. Улыбка получилась то ли виноватая, то ли затравленная. Со всех сторон меня

хлопали по плечу, обнимали, жали руку. Безусловно, они были рады видеть меня, вернее, того парня, что

был когда-то в их рядах. В любом случае это не могло оставить равнодушным даже такого чужака среди них,

как я.

Приветствия закончились. Начались расспросы:

– Братуха! С возвращением!

– Живучий, черт!

– Ты как улетел-то? На встречке, что ли?

– Я ничего не помню.

– «Ямаха» твоя где?

– Не знаю. Не искал.

– Брат говорил: ты память потерял?

– Да.

– Вообще ничего не помнишь?

– Ничего.

– И из нас никого не помнишь? – всё же уточнил кто-то.

– Никого, даже мать.

На несколько секунд вопросы прекратились.

– Главное – живой и домой вернулся!

– На фига ты вообще один поехал? Рыжий рассказывал, что они в городе с девчонками

познакомились, отель приличный нашли, решили зависнуть на пару дней. А ты копытом бил, что надо гнать

дальше. Вот и сорвался с утра в одиночку.

– Рыжий не сказал, почему я был без документов, без телефона?

– У тебя сумочка черная на молнии дорожная всегда висела через плечо.

– При мне ничего не нашли. Поэтому долго не сообщали родным.

– А как тогда узнали, кто ты?

– По татуировке. Я вышел на сайт «Черных ножей» и увидел свою фотографию и имя.

– Ну вот, с тебя теперь бутылка виски Алику. Это он на сайт инфу закидывает.

– А как из Камбоджи в Америку попал?

– Я был без сознания, когда меня перевезли в американскую клинику, специализирующуюся по

черепно-мозговым травмам.

Подъехал Андрей на стареньком «Форде». С напускной серьезностью, важно пожал всем руки и,

сунув руки в карманы куртки, встал в сторонке. Минут пять он для приличия слушал наши разговоры, а

затем, виновато переминаясь с ноги на ногу, предложил:

– Слушай, Лех, может, я это, до Аньки пока сгоняю? Ты звони, когда тебя забрать, я сразу подскочу!

Я пожал плечами:

– Едь, конечно. Сам доберусь.

Брат благодарно улыбнулся и бравой походкой, предвкушая Анюткины объятия, направился к

машине.

Я закурил и принялся рассматривать присутствующих. Четверка парней помоложе, тех, что остались

сидеть, когда я подошел, завели свои спортивные мотоциклы и уехали. Остались мужчины постарше. На вид

им было около сорока, некоторым чуть больше.

– М-да, Малец, базар у тебя тот еще. Совсем на чужбине говорить нормально разучился, – печально

изрек брутального вида лысый байкер. Все называли его Антон. При фактурной широкой фигуре, с

рельефными бицепсами, проступающими сквозь футболку, он имел небесно-голубого цвета глаза и рыжую

щетину, чем напомнил мне коренного ирландца из Вустера.

– Может, на «Уктус» рванем? Виски захватим. Не каждый день у нас друзья с того света

возвращаются, – предложил тот, которого называли Вадик.

Все его поддержали. Меня взял в пассажиры Антон на «Кавасаки Вояджер Кастом». И мы на пяти

мотоциклах, будоража окрестности ревом, промчались по городу.

Кафе находилось на окраине города, в гостинице с ни о чем не говорящим названием «Уктус». Рядом

лес, наполняющий воздух ароматом хвойных деревьев.

Я окинул помещение взглядом. Стены из декоративной кладки красного кирпича, столы под белыми

скатертями, стулья с деревянными спинками и мягкими, обтянутыми оранжевой тканью сиденьями, барная

стойка и пара плазменных экранов на стенах. Официант встретил нас как родных! Мы были единственными

посетителями кафе, что давало право разговаривать в полный голос и чувствовать себя вольготно.

Вадик поставил на стол привезенную с собой трехлитровую бутылку виски «Джек Дэниэлс» на

металлической подставке, дающей возможность наклонять бутылку и наливать содержимое, не держа ее в

руках. Начало вечера я помню хорошо. А потом от количества выпитого время словно раздвинулось. Всё

вокруг стало умилять. Голоса зазвучали громче. Уже начало казаться, что я довольно успешно мимикрировал

в русского байкера и эти парни – моя семья! Во мне проснулся странный кураж. Отчаянно хотелось влиться

в ряды этих покорителей дорог.

Рядом со мной сидел немногословный мужчина лет сорока пяти по имени Андрей. Его большие

умные глаза оставались грустными, даже когда он смеялся. Еще один, Дима, показался богатырем,

сошедшим со страниц русских сказок, – русые волосы, щетина, карие глаза и правильные славянские черты

лица. Пятый – Вадик. Этот был из тех, кто нравится всем женщинам, – черные волосы, легкая небритость и

голубые глаза. Добавим к этому еще приятную манеру держаться с собеседником. Душой компании,

безусловно, был Вентура – невысокий, кареглазый, атлетического телосложения, с густыми, торчащими в

разные стороны русыми волосами. Говорил он живо и образно, обволакивая своей харизмой. Всех их

объединяло наличие дорогого транспорта, престижных часов и высокого интеллекта, который невозможно

скрыть даже за двухнедельной небритостью.

– Ну, давай рассказывай, чем почти три года занимался в Америке?

– Учился заново ходить и разговаривать.

– А сейчас какие планы?

– Завтра улетаю обратно в Бостон. Нашел там работу.

– Какую, если не секрет?

– Небольшая должность в нефтедобывающей фирме, – уклончиво ответил я.

– Дороги у вас отменные, – вступил в беседу Дима. – Мы с Андрюхой два года назад проехали всё

Восточное побережье США.

Наконец с расспросами было покончено, и потекла беседа, наполненная именами, которые мне ни о

чем не говорили.

Трехлитровая бутылка виски необратимо теряла свое содержимое. Пили парни по-взрослому,

приличными такими дринками. Мысли в голове замедлили свой привычный ход и сейчас практически

топтались на месте, сосредоточившись лишь на любом горизонтальном двухметровом участке поверхности,

способном вместить мое захмелевшее тело. Я вдруг перестал выражать свои мысли на русском языке и по-

английски объяснял Богатырю, что хочу домой.

– Ох и клинануло тебя, Малец, – восхищенно промолвил тот. – Надо бы такси вызвать. Кто знает

его адрес?

– У меня есть телефон его брата, сейчас скажу, чтоб подъехал, – ответил Антон.

Дальше я потерял ощущение реальности, утратил представление о времени и пространстве. Помню

лишь потертый, пахнущий машинным маслом и бензином салон. Меня прилично укачало на российском

асфальте, и, выйдя из машины, я тут же расстался с содержимым желудка.

Наступило утро, вернее сказать полдень. Птицы надрывались, исполняя оду теплому апрельскому

солнцу, через открытую балконную дверь в комнату вливались их трели.

Я открыл глаза – потолок слегка качнулся. Я поморщился. Во рту всё пересохло, язык стал большой и

неповоротливый, покрытый коркой с привкусом вчерашних рвотных масс. Решив двигаться в сторону кухни,

я осторожно сел на диване. Тут же стены пустились в хоровод. В голове, словно тяжелая ртуть, что-то

медленно перекатилось, вызывая новый приступ тошноты.

На полу, возле моего изголовья, кто-то предусмотрительно поставил выцветший поцарапанный

пластиковый таз. Добравшись до кухни, я повернул ручку крана с фильтрованной водой и жадно выпил две

больших кружки. Внутренности в знак благодарности отозвались мелкой дрожью. Я закрыл глаза и,

опершись руками о край раковины, замер. К счастью, дома никого не оказалось. Уже покидая кухню, я

заметил на столе большую белую таблетку и записку от мамы: «Сыночек, это аспирин. Раствори его в

стакане воды. Мама».

Я бросил таблетку в стакан и, слушая ее успокаивающее шипение, опустился на табуретку. Чувство

вины переплеталось с чувством благодарности к этой прекрасной женщине. Проглотив жидкость,

обещающую облегчение, я поплелся к дивану. И почти сразу уснул. Я слышал, как вернулась из школы Катя

и, стараясь не шуметь, исчезла, закрывшись в своей комнате.

Когда я вновь открыл глаза, был уже вечер. А точнее, часы показывали семнадцать двадцать.

Вернулась с работы мама, и они с Катей, плотно прикрыв дверь на кухню, тихо переговаривались, сидя за

столом. Мне было стыдно смотреть им в глаза, но встреча была неизбежна. Я вспомнил, что мама хотела на

сегодня взять отгул, чтобы провести весь день со мной. А я всё испортил! Видя мое состояние, она

предпочла уйти работать.

Я решительно прошел в ванную, умылся, почистил зубы и даже побрился. Всё это делал медленно,

оттягивая явку с повинной.

Наконец, придав лицу приличный вид, я нарочито приободренной походкой вошел в кухню,

предварительно постучав в дверь. Встав в дверном проеме, я выдал заготовленную речь:

– Дорогие мои дамы, приношу извинения за столь неподобающее поведение. Обещаю, что вы меня

больше не увидите в столь недостойном виде.

Катя прыснула от смеха, прикрывая ладошкой рот. Мама удивленно приподняла брови и, недоуменно

смахивая хлебные крошки со стола себе в ладонь, ответила:

– Лешка, ну чего ты как клоун-то? Можно подумать, мы тебя никогда пьяным не видели!

Вероятно, речь звучала излишне пафосно, что соответствовало скорее Дэну Харту, чем Алексею

Мальцеву. Я стушевался. Патетика здесь была действительно неуместна.

– Садись за стол, голодный ведь. С утра ничего не ел, – добродушно ворчала мама, доставая из

шкафа тарелку.

Я, ссутулившись, сидел, стараясь дышать в сторону, чтобы стойкий запах перегара не долетал до

сидящей рядом Кати. Состояние было неважное. Слабость, легкая тошнота, мысли о еде вызывали рвотный

рефлекс.

– Катюха, вот, борщ сварила, пока ты спал. Он кисленький, самое то с похмелья, – щебетала мама,

ставя передо мной тарелку с горячим красным супом, сдобренным щедрой порцией густой сметаны.

Мама быстро покрошила на деревянной доске веточку укропа и посыпала его поверх сметаны в

тарелку. Аромат от блюда шел изумительный. Решив не показывать, как же мне плохо, я взял в руки ложку и

кусок ржаного хлеба.

Уже после первого глотка я понял, что жизнь возвращается в мое тело. Этот новый для меня суп

красного цвета был восхитителен! Забыв об этикете, я сидел, положив локти на стол, и активно поглощал

содержимое тарелки.

– Да не выскребай ты так, давай добавки налью, – сердобольно отозвалась мама.

– Угу, – только смог промычать я, пережевывая пищу, и протянул пустую тарелку.

Вторая порция оказалась не менее вкусной и исчезла в чреве с той же скоростью. Удовлетворенный и

расслабленный, я отправился на балкон курить.

Вообще, сегодня мы планировали всей семьей пойти в ресторан и отметить мой отъезд. В аэропорту

нужно быть в девять утра. Сейчас восемнадцать тридцать, и я сыт настолько, что даже лобстер под

мексиканским соусом в исполнении Даниэлы не заставит меня сдвинуться с места.

Я бездумно пялился по сторонам. Дворник выполнял свой ежедневный сизифов труд – собирал

разнесенный ветром мусор. Это был азиат неопределенного возраста. На ум пришло, что у нас уборкой

территории тоже занимаются, как правило, нелегалы-мексиканцы либо студенты. Крайне редко это бывают

местные жители. По двору каталась на розовых роликах красивая девочка лет двенадцати с длинной русой

косой. Из подъезда вышла брюнетка, тоже с длинными волосами, собранными на затылке в хвост.

Держащая ее за руку девочка побежала к качели, а та, которая на роликах, подъехала к женщине. Они о чем-

то поговорили.

– Дарина, – позвала женщина, и девочка, спрыгнув с качели, подбежала к матери. Они сели в

черную старенькую «тойоту» и выехали со двора.

На балкон вышла Катя и грустно спросила:

– Мы не пойдем в ресторан?

– Пойдем, чуть позже. Андрей вернется – и пойдем.

Я не смог лишить теперь уже не чужих мне людей маленького праздника.

– Тогда я пошла наряжаться, – кокетливо отозвалась девушка, прокрутившись на одной ноге вокруг

собственной оси. И вернулась в комнату.

Я взял ноутбук и устроился на диване. Мама развешивала постиранное белье на балконе. Катя

скрипела дверкой шкафа в комнате.

Через час вернулся с работы Андрей. Пожимая мне руку, он иронично заметил:

– Пить, я вижу, ты совсем разучился. Тебе, что, закусывать не давали?

– Да ладно тебе, – тихо огрызнулся я, вспомнив Катин смех над моими извинениями. – Они виски

пьют, как чай! Я там ничего лишнего не наболтал?

– Америку хвалил свою. Хорошо, что твой пьяный английский трудно было разобрать, —

неодобрительно покачал головой брат.

К нам выбежала Катя в тех обновах, которые мы приобретали вместе. Глаза ее светились, как и тогда в

магазине. Немного косметики, уложенные волнами волосы, бежевые в тон колготок туфли на высоком

каблуке и платформе. Фиолетовое платье, облегающее стройную фигурку с большим вырезом, обнажающем

плечи. И вот передо мной уже очень привлекательная девушка. Я рассыпался в комплиментах, чем вогнал

сестру в краску. Андрей скептически хмыкнул, потому что проявлять телячьи нежности было не в его

правилах, и, подозреваю, что мой донор до аварии придерживался точно такой же модели поведения. Это я

понял, когда открывал перед Катей дверь или подавал руку, в то время как она спускалась по лестнице,

когда комментировал наряды, в которых она появлялась из примерочной, чтобы покрутиться передо мной.

Она смеялась и говорила, что я стал другим, как показывают в фильмах, немного странным, но такой я ей

нравлюсь больше.

Мама тоже преобразилась. Нанесла макияж и завернула волосы в старомодный вал, который,

впрочем, ей очень шел и делал похожей на Элизабет Тейлор. Черная длинная юбка, цветная блузка поверх и

черные туфли на небольшом каблучке. Настал и мой черед облачиться в пристойный ансамбль. Мама

нагладила нам с Андреем белые рубашки и классические черные брюки:

– Лешка, ты из своей футболки не вылезаешь! У тебя же целая полка с одеждой в шкафу. Половину,

конечно, Андрюшка перетаскал уже. Но это же твои вещи, или забыл уже, где лежат?

Я сконфуженно взял протянутые брюки, замешкался на несколько секунд и под дружный смех семьи

решительно направился в ванную переодевать джинсы.

После употребления борща мое состояние значительно улучшилось, и я шел в ресторан уже не из

чувства долга перед семьей, а, как и планировал, чтобы порадовать этих людей.

Мы, шумно переговариваясь, спустились по лестнице и вышли из подъезда. Поздоровались с

неизменно восседающими на скамейке бабушками, которые притихли при нашем появлении.

– Здравствуйте! Вот, сын в ресторан ведет, – словно оправдываясь за свой праздничный вид,

пояснила мама.

– Мы Лешку провожаем сегодня, – звонко добавил Катя. – Он в Америку обратно улетает.

– Неужели там лучше, Алеша, на чужбине-то? – немного дерзким тоном спросила одна из сидящих

на лавочке.

– У меня там работа хорошая, – не нашелся, что еще ответить я.

– Ну-ну, – недоверчиво протянула та же женщина.

Под пристальными взглядами мы двинулись дальше.

Не стану подробно описывать вечер, проведенный в кафе под названием «Ингрид». Скажу только, что

мы много говорили обо мне, вспоминали детство, юность, насыщенную смешными случаями. Мама охала

над ценами в меню, сравнивая их со своей столовой, и долго старалась выбрать блюдо подешевле. Катя,

напротив, вела себя спокойно, сидела, торжественно выпрямив спину, и с улыбкой рассматривала интерьер

заведения. Андрей, не глядя в меню, попросил у официантки стейк, картофель на гарнир и сто грамм водки.

Я заказал для мамы хорошее шампанское и после недолгих колебаний составил ей компанию в

распитии сего напитка. Без малейших колебаний я попросил для себя пельмени. Как выяснилось из рассказа

мамы, я на них вырос.

Уже около полуночи мы, сытые и до предела расслабленные, лениво двинулись в сторону дома.

Мама предприняла попытку собрать мне в дорогу бутерброды, курицу и отварные яйца. Пришлось

долго убеждать ее, что в бизнес-классе самолета очень хорошо кормят. Она, конечно, не поверила, что

качество еды там может быть даже лучше домашней, и, готовая расплакаться, часто моргая глазами, села на

край дивана.

Мы легли спать. Утром прозвенел будильник, и мне пришлось узнать, что такое жить в квартире, где

на четверых одна ванная комната совмещенная с туалетом. Я на балконе, скрестив ноги, терпеливо ждал

своей очереди.

В семь тридцать подъехало такси, и мы почему-то по приказу мамы все сели на диван и замолчали.

Оказывается, в России есть такая традиция – присесть перед дорогой, чтобы она оказалась легкой.

Снова заговорили уже в машине.

– Когда теперь у тебя отпуск, сынок? Приезжай в августе, ягоды поспеют, по грибы сходим, на даче

поживешь, – как могла, уговаривала мама.

– Ага, из Америки помчится, чтоб в Косулино на даче посидеть, комаров покормить, – усмехнулся

Андрей.

– Осенью думаю прилететь, – неуверенно ответил я.

– Ну, осенью так осенью, – удовлетворенная ответом, кивнула она. – Осенью у нас тоже хорошо.

– Мам, вы оформите себе загранпаспорта, и я вас смогу в Бостон пригласить.

– Ой, сынок, уж лучше ты к нам. Я на самолетах страх как боюсь летать, да еще и через океан!

– Андрей, тогда ты с Катей прилетай и с Аней.

Катя радостно вцепилась двумя руками в предплечье брата и, заискивающе заглядывая ему в глаза,

ждала ответа.

– Ну, не знаю. Можно, конечно, – важно протянул Андрей.

Уже в аэропорту мама, вытирая слезы, обняла меня и сказала:

– Не пойму я, сынок, вроде и ты приезжал, а вроде и не ты вовсе, а другой какой человек.

– Мать береги, – шепнул я, обнимая брата.

– Учи английский, – подмигнул сестре и поцеловал в щеку.

Взглянув на маму, такую маленькую, с красным носом и мокрыми глазами, я еще раз крепко обнял ее

и поцеловал, шепнув:

– Я люблю тебя, мам!

Поправил на плече сумку и, не оглядываясь, зашагал к стойке регистрации.

В аэропорту я купил пару газет и до посадки занимался изучением мировых новостей. Эту привычку я

перенес с собой из прошлой жизни. И, несмотря на ироничные взгляды своих друзей, ни при каких условиях

не собирался от нее отказываться.

В самолете после плотного завтрака укрылся предложенным пледом и сразу заснул.

Проснулся, когда самолет совершал посадку в Париже. Было около пяти часов вечера. Я посмотрел в

иллюминатор и невольно залюбовался Эйфелевой башней, такой хрупкой и изящной в лучах весеннего

солнца.

Аэропорт Шарль де Голль перетасовывал гостей города, словно колоду карт. До моего рейса

оставалось два с половиной часа. Я решил расположиться в зале ожидания бизнес-класса и заглянуть в

ноутбук. Минуя очередной терминал, обратил внимание на полного мужчину с красным лицом и мокрыми

кругами на рубашке в области подмышек. Его лицо показалось мне знакомым. Он тащил две сумки. Одна

большая черная, а вторая явно принадлежала женщине – желтая с элегантной ручкой. «Это же Марк,

оператор! – осенило меня. – Именно он снимал то интервью для фильма, с которого началась моя первая

победа над амнезией».

Марк приблизился к двум крайним свободным местам и с облегчением плюхнулся в одно из них. Он

расстегнул боковой карман на сумке, извлек из него журнал и, благожелательно посапывая, начал им

обмахиваться, как барышня веером. Мне стало любопытно, кто та дама, чью ношу и место он оберегает.

Хотя кого я пытаюсь обмануть? Волнение, а не любопытство заполнило душу. Практически напротив него

были свободные места. Занял одно из них и стал ждать.

Что ж, судьба, плетя свой замысловатый узор, проявляла настойчивость. Минут через пять показалась

Кэрол. Увидев ее, я ощутил глупое, ничем не объяснимое счастье! Она была в узких потертых джинсах,

черной майке и желтых высоких кедах, зашнурованных почти до колена и поэтому больше напоминающих

сапоги. Волосы собраны в хвост на затылке, косметика отсутствует. На плече текстильная желтая сумочка на

длинном широком ремне, судя по схожести из той же коллекции, что и та, которую нес Марк. Вид не

выспавшийся, помятый, но всё равно она была чудо как хороша! Порода и грация не нуждались в

украшении!

Она села рядом с Марком, извлекла из сумки почти пустую бутылку с водой и, запрокинув голову,

лениво допила остатки. Я украдкой залюбовался притягательной линией ее шеи. Мои губы с удовольствием

занялись бы ее изучением. Закручивая крышку, девушка окинула скучающим взглядом зал, на несколько

секунд он задержался на мне. В нем проявилась заинтересованность. Смею предположить, что я оказался в

ее вкусе.

Я достал ноутбук и, раскрыв его, разместил на коленях.

Девушка увлеченно набирала текст в телефоне. Потом резко подняла глаза – и мы встретились

взглядами. Я отвернулся. Она продолжала смотреть. Пульс мой участился. Я с деланым интересом

рассматривал ларек с печатными изданиями. Кэрол же беззастенчиво изучала мой внешний вид. Боковым

зрением я видел, что она смотрит на мои кроссовки, в чистоте которых был абсолютно уверен. За обувью я

всегда тщательно следил. Это, можно сказать, был мой пунктик.

Ее телефон пропищал, возвещая о доставленном сообщении, она вновь погрузилась в набор текста. А

у меня появилась возможность смотреть на нее не таясь.

Она была без бюстгальтера: соски робко проступали сквозь трикотаж майки. Из украшений заметил

лишь по брильянтику в ушах. Они, словно капельки воды в лучах солнца, иногда дарили вспышку скромного

сияния. Кольца на тонких длинных пальчиках отсутствовали. Почему-то этот факт меня особенно обрадовал,

я даже улыбнулся.

Кэрол закончила писать и резко подняла глаза на меня. Я поспешно уставился в экран ноутбука. Пару

минут занимался почтой. Затем осторожно перевел взгляд на девушку. Она, сдерживая улыбку, не отводя

взгляда, лукаво смотрела на меня. Я стушевался и вновь уставился в ноутбук, но губы сами растянулись в

идиотской улыбке. Я совсем забыл, как принято знакомиться с девушками. Кэрол мне очень нравилась, и это

всё усложняло.

Пространство между нами висело облаком флирта, заряженного флюидами взаимного притяжения.

Между нами словно разлили горючую смесь. Одна искра – и мы оба вспыхнем. Марк сидел в кресле,

100

раздвинув широко колени, положив на них сжатые кулаки, и неодобрительно косился в мою сторону. До

посадки на самолет оставалось минут десять или пятнадцать. Глупо улыбаться друг другу становилось уже

не разумно. Девушка явно ждала от меня первого шага. Что, вот так просто подойти и банально сказать:

«Девушка, можно с вами познакомиться?» Ну уж нет! Здесь нужен оригинальный способ: она начитанная,

тонкая натура. Кэрол смотрела вдаль, на ее губах замерла улыбка Джоконды. Она вертела в руках телефон.

Эта чертовка прекрасно понимала, что я любуюсь ею. Я же, как новичок, подбирался осторожно, не

позволяя себе фривольностей, – украдкой тянулся к ней взглядом.

И тут меня осенило!

Я отложил на соседнее сиденье ноутбук и принялся демонстративно ощупывать карманы брюк, затем

куртки, после приступил к осмотру сумки. Вид при этом принял максимально встревоженный. Наконец,

прекратив поиски, с выражением безысходности на лице уставился на красное ковровое покрытие под

ногами. Пару минут собирался с духом, затем встал и решительно обратился к Кэрол:

– Извините, вы бы не могли мне помочь? Никак не могу найти телефон. Наберите, пожалуйста, мой

номер, чтобы я услышал сигнал звонка.

– Да, конечно, диктуйте, – охотно отозвалась Кэрол, подавляя улыбку.

Я назвал номер, девушка, быстро двигая указательным пальчиком с коротким ноготочком, покрытым

прозрачным лаком, по сенсорному экрану, набрала цифры.

Из сумки раздался колокольный перезвон. Я извлек телефон и посмотрел входящий звонок:

– Никогда не видел более красивого номера, – выдал я восхищенно.

– Да? – радостно засмеялась девушка.

– Рука не поднимается его удалить. Может быть, сохраню его в контактах?

– Ну, если это действительно вам нужно, то я не против.

– Как же записать? – я изобразил мучительные попытки придумать имя. – Думаю, вам бы подошло

имя Николь, Анна или Кэрол.

Девушка подозрительно прищурилась:

– Мы встречались раньше?

– Не думаю. Я бы вас запомнил. Так может подскажете?

– Ну… пусть будет Кэрол.

– Хорошо. Так и пишу «пусть бу-дет Кэ-рол», – продолжал паясничать я, набирая в телефоне имя.

Она счастливо засмеялась. Марк брезгливо поджал губы. Столь легкомысленное поведение коллеги

ему было явно не по душе.

– Я Алекс. Можно угостить вас кофе?

– Можно, – охотно отозвалась девушка, поднимаясь с сиденья.

В это время динамики в терминале ожили, и бархатистый женский голос сообщил о начале посадки

на наш рейс.

– Мой рейс, – грустно произнесла Кэрол.

– И мой тоже.

– Вы из Бостона? – оживилась она.

– Да.

– В каком районе живете, может, мы еще и соседи?

Я не был готов ответить на последний вопрос. Началась спасительная суета. Люди поднимались со

своих мест и следовали к выходу на посадку.

– Приношу тысячу извинений, но если я до полета не выкурю сигарету, то мое бренное тело не

перенесет столь длительный перелет.

– Не буду задерживать, – девушка изобразила сочувствие и пошла догонять Марка, уже вставшего в

конце очереди.

Радуясь тому, как всё так гладко получилось, я отправился в комнату для курения. Вдохнув

чудодейственного, расслабляющего дыма, одним из последних я вошел в салон самолета.

Я принял решение: не искать сегодня повторной встречи с Кэрол. Конечно, можно было пересесть к

ней в эконом-класс, поменявшись местами с сидящим рядом пассажиром. Однако, меня тревожили

вопросы, которые неизбежно задаст девушка. Она профессиональный журналист и не преминет выяснить,

кто я такой. Это не родственники из России, которые принимали на веру всё сказанное. Здесь плохо

продуманная ложь могла подтолкнуть ее к собственным расследованиям, и одному Богу известно, что в

итоге она способна раскопать.

Напрашивался логичный вопрос: для чего вообще я затеял это знакомство? Вероятно, желание

пощекотать себе нервы, плюс ее сумасшедшая привлекательность, сдобренная отчаянной тоской по

общению с теми, кого я знал в прошлой жизни. Был в моем внезапном исчезновении и тонкий расчет. Это,

безусловно, подденет женское самолюбие Кэрол и заставит думать обо мне с еще большей силой, сея

сомнения в своих чарах. Уж я за восемьдесят лет успел выучить женскую психологию. «Небольшой флер

101

загадочности и недосказанности вокруг моей персоны уж точно не повредит», – завершил свои

размышления я.

После обеда стюардесса предложила для просмотра видеоплеер. Воспользовавшись крошечными

наушниками, я погрузился в выбор предложенных фильмов. Включил «Загадочную историю Бенджамина

Баттона»: его судьба напоминала мою, не менее загадочную. Я также как и он, в полной мере познав

старость, вернулся в молодость.

К концу фильма я уснул, избавив себя от самых драматичных моментов сюжета. Проснулся, лишь

когда самолет начал снижаться перед посадкой в Бостоне. Самолет накренился – и всё пространство

иллюминатора заполнил собой океан. Как же я был рад его видеть! Я дома! Внизу белели редкие судна,

яхты. Местами глубокая синева переходила к нефритовым тонам. Это была отмель, так тщательно

игнорируемая кораблями.

Как только стюард разрешил пройти к выходу, я быстрым шагом нарушителя закона рванул к двери. Я

был абсолютно уверен: Кэрол и Марк отправятся получать багаж. Не могла молодая красивая девушка

возвращаться из Парижа, не прикупив дюжины нарядов. С ручной кладью на плече, спокойно, без очереди

я прошел паспортный контроль.

И вот уже покидаю здание аэропорта Логан. Закурив у входа, неспешным шагом я направился в

сторону парковки, где меня ждал «Харлей».

Мчась по дороге, я поймал себя на мысли, что после визита в Россию стал гораздо выше ценить

казавшуюся само собой разумеющейся чистоту города и качество асфальта.

Я сразу направился к отелю «W Boston», в котором еще перед отлетом оплатил на неделю вперед

свой номер.

Вечером должны были подъехать Джим и Том. Пришло время решить, как нам искать официальные,

не вызывающие подозрения точки соприкосновения в повседневной жизни. Все это время я мог звонить им

только с уличных телефонов-автоматов, каждый раз опасаясь прослушки. Я нестерпимо скучал по Анжелике;

моему внуку Тиму было почти три года, а я его ни разу не держал на руках. Меня тяготила вынужденная

изолированность от близких людей, и сегодня необходимо было просчитать все ходы наперед, чтобы

разрушить невидимую стену, разделяющую нас.

Я уже успел принять душ и проглотить доставленный в номер ужин, когда в дверь постучали. На

пороге стоял Том. На нем была рубашка в тэтэсоловскую клетку, джинсы и черные ботинки. Он, как всегда,

скалился словно ненормальный. Не рассмеяться в ответ было просто невозможно. Долговязый седой старик

с мальчишеским задором в глазах – это, скажу я вам, редкий экземпляр. По крайней мере, таких, как Том, я

больше не встречал. Мы обнялись. Он прошел и по-хозяйски развалился в кресле, вытянув перед собой

длинные худые ноги.

– Неплохо устроился, – бросил Том, осматривая номер и бесцеремонно заталкивая в рот круассан,

оставшийся от моего ужина.

– Да, отель хороший, – согласился я. – Только сирена скорой помощи не смолкает всю ночь, отсюда

и сны соответствующие.

Том с наигранной презрительностью окинул взглядом мою фигуру, прикрытую только белым

полотенцем, обернутым вокруг бедер:

– Дэн, а может, тебе в модельный бизнес податься? А что?! Будешь трусы рекламировать, там таких

жеребцов любят, – незатейливо пояснил он.

– Не знал, Том, что ты смотришь фэшн-каналы, – в свою очередь поддел его я.

– Да ты меня плохо знаешь! Я очень любознательный малый.

– И что, по-твоему, я жеребец?

– Заметь, когда у тебя были нормальные руки, без этих вот бугров, и человеческий живот, я не

позволял себе подобные эпитеты в твой адрес.

– Да, раньше тебя во мне всё устраивало. А может, тебе обратиться к Дитте? Думаю, он не откажется

раскроить твой завистливый черепочек, – съязвил я.

– Ну уж нет, подсунете мне в качестве донора бабу – и всё: считай нашей дружбе конец! Буду, как

влюбленная дура, бегать за тобой остаток жизни.

– Почему сразу как дура? Может, даже женюсь на тебе по старой дружбе, – поддержал я его стеб.

– Да неужели у тебя встанет на лучшего друга?! – почти всерьез возмутился Том.

Я упер руки в бока и нарочито критично осмотрел его фигуру:

– Нет, я тебя точно не хочу.

– Посмотрите-ка на него! Триша с третьего этажа хочет, а он – нет, – оскорбленно фыркнул друг.

Мы рассмеялись, решив на этом прекратить наш тупой диалог.

Я подошел к бару:

– Ты за рулем?

– Сперва покажи, что там у тебя, а потом я уже решу, за рулем или нет.

102

– У меня тут масса вариантов.

– Тогда я точно пешеход.

Раздался стук в дверь. С бутылкой виски в руке я пошел открывать.

– Ага, так я, оказывается, приглашен на вечеринку! – радостно воскликнул входящий в номер Джим.

На нем был бутылочно-зеленого цвета пуловер с V-образным вырезом, черные джинсы и мягкие, цвета

бургундского вина ковбойские сапоги. – А ты чего в таком виде? Парни, я вам не помешал?

– Вот, хоть ты ему скажи, чтобы прикрыл свой организм! Неприлично ходить в неглиже, если

пригласил на совещание.

– Зануда ты, Том, – я удалился в ванную комнату и вернулся, облаченный в белоснежный махровый

халат. Том уже поставил три бокала под виски и даже успел разлить всем порции.

– Как тебе Россия? – делая глоток, спросил Джим.

– Большая, красивая и неухоженная, словно породистая женщина при непутевом муже, —

сформулировал я после некоторых раздумий.

– В общем, всё именно так, как мы это и представляли, – отозвался Том. – А родня новая как? Не

заметила подмены?

– У меня опять появилась мама… – голос невольно смягчился и наполнился теплом. – Такую

любовь в глазах я видел только у своей матери. Ее невозможно спутать с другим чувством. У меня чудесная

младшая сестренка Катя, она словно та, которую потеряла моя мама. Я приложу все усилия, чтобы

перевезти ее в Бостон. Дать хорошее образование. С братом всё несколько сложнее. Он видит в

американцах своих личных врагов. Что касается того, заметили они подмену или нет, тут, как я и

предполагал, всё списали на потерю памяти, хотя отметили, что и характер мой изменился, раньше я был

вспыльчивый, упрямый и своенравный. Осенью планирую слетать к ним еще раз. Маме обещал. Она и Катя

называли меня смешным словом «Лешка», —добавил я и улыбнулся, вспомнив с какой нежностью они

произносили мое имя.

– Вот бы твоя мама обрадовалась, узнав, что у нее имеется в Америке пятидесятитрехлетний внук и

два правнука, – ерничал Том.

– Ладно, давайте вернемся к цели нашей встречи. У моего внука скоро день рождения, и я во что бы

то ни стало намерен присутствовать на нем. Я числюсь экспедитором по сопровождению грузов в фирме

Джима. Но владелец фирмы вряд ли будет водить тесную дружбу с одним из рядовых сотрудников нижнего

звена. Поэтому здесь и сейчас надо придумать для меня повод общаться с вами, с внуками и Джес, не

вызывая подозрений, если попадем в поле зрения людей Броуди.

– Может, тебя повысить в должности? – легкомысленно предложил Том.

– Ага, старшим экспедитором, – съязвил я.

– Ты же у нас хорошо в финансовых вопросах разбираешься, вот и назначить тебя на одну из

должностей, – предпринял вторую попытку он.

– У меня нет вакантных мест, и не могу я вот так сразу экспедитора перевести вдруг на одну из

руководящих должностей, – вмешался в разговор Джим.

– Раньше надо было думать, почему ты родного отца именно в экспедиторы засунул? – возмущенно

проворчал Том.

– А кем я его еще мог нанять? Его бы просто из страны выставили, если бы я его на тот момент не

оформил хотя бы экспедитором! У него даже диплома об образовании нет! – огрызнулся Джим.

– Теперь есть, – улыбнулся я. – Металлург цветных металлов. Из России привез.

– От этого, конечно, не легче, но хоть что-то.

– У меня возникла вот какая идея! Джим, может, тебе купить мотоцикл и мы будем оба байкерами?

Начнем вместе кататься и вроде как на почве общих интересов станем друзьями. Мне кажется, вполне

нормальная ситуация, – предложил я.

– Байк я хоть сегодня возьму. Раньше катался, но Натали это напрягало. Она считает его слишком

аварийным видом транспорта. Так что будь готов к тому, что она тебя невзлюбит.

– Ну, это я переживу. Будем считать, что один вопрос решен. Теперь надо придумать, как нам найти

пути пересечения с тобой, Том.

Мы с Джимом уставились на друга. Длинный Том стоял перед нами, покачиваясь с пяток на носок,

держа в руке стакан с виски.

– Нет, дорогие мои. Я на байке сижу, как кот на заборе. Зато рыбачить люблю. Покупай, Дэн, удочку,

– ехидно предложил Том.

Я закатил глаза вверх и выдохнул:

– Еще варианты есть?

– Работать вместе мы точно не можем. О! Придумал! – радостно воскликнул старик. – Может, тебе

устроиться стриптизером, а я буду твоим поклонником?!

Джим раскатисто засмеялся. Для него наши словесные баталии были привычны. Я набрал воздуха в

103

легкие, чтобы послать его куда подальше. Том меня перебил:

– А что, туда именно таких и берут – с мощными руками и животом в клетку!

Джим продолжал смеяться. Я смерил друга презрительным взглядом, давая понять, что даже не

удостою его ответом. И, запрокинув голову, допил виски из бокала.

– Том, ты, как всегда, оригинален в своем мышлении, но хотелось бы услышать более

конструктивные предложения.

– Джим, ну как дружить старику и молодому парню? – воскликнул он. – Я бы усыновил его, честное

слово, но, боюсь, Деми будет против. Хотя, признаться, больше опасаюсь, что она будет не против!

Мы опять засмеялись, на этот раз уже втроем.

– Может, устроишься беби-ситтером в семью моего плодовитого сына? – продолжал ерничать Том.

– Тем более Зайчиха опять беременна. Этот парень упорно отвергает презервативы, как лейкоцит

инородное тело.

– Предложение заманчивое. Обязательно об этом подумаю, – изобразив озабоченность, серьезно

ответил я.

Увидев на столе газеты, Том скорчил рожицу и показал на них пальцем Джиму. Они оба рассмеялись.

Я смерил их осуждающим взглядом, который лишь вызвал у них повторный приступ смеха. Мы выпили еще

немного.

– Джим, мой дом еще не продали? – грустно спросил я.

– Нет. Дом дорогой, желающих мало.

– Патрик и Даниэла там?

– Да.

– А Винчи? Я очень по нему скучаю.

– Я хотел его забрать к себе, но Патрик уговорил оставить его там, пока дом не продан.

Остаток вечера мы пили виски, вспоминали былое, строили планы на будущее. Мы так и не

придумали, как мне видеться с Томом. Было решено, что первое время будем общаться через Джима и

встречаться у него дома. Ближе к полуночи гости покинули номер, и я завалился спать.

Утром, позавтракав, я отправился по двум оставленным Томом адресам смотреть дома,

выставленные на продажу. Ни первый, ни второй вариант меня не заинтересовал. В первом случае были

шумные соседи: голосами, переходящими на фарси, они громко выясняли отношения на протяжении сорока

минут, пока я был в доме. Также не устроила маленькая территория сада. Во втором случае дом нуждался в

капитальном ремонте, хотя владелец категорически это отрицал. Однако особнячок в колониальном стиле в

зеленом районе Вест-Роксбери показался очень даже уютным.

Затем, пообедав в ближайшем кафе, я прокатился по автостраде номер девяносто, что, начинаясь в

центре Бостона, прямой линией уходит на Запад, в сторону Олбани, столицы штата Нью-Йорк. Позже

заглянул в аутентичный Чарльзтаун, где на набережной обнаружил скопление байкеров. Они, сидя на своих

железных конях, устроили ланч с сэндвичами и колой. Я не решился вступить с ними в диалог. Лишь

припарковался метрах в пятнадцати и, опершись о бетонное ограждение, закурил, делая вид, что

рассматриваю береговую линию. Сам же боковым зрением изучал этих бывалых, познавших сотни

километров дорог, пронизанных ветрами людей. Здесь были и женщины, уже лишенные первозданной

нежности. Уверенные в себе, держащиеся наравне с мужчинами. Я так и не решился подойти к ним и,

докурив сигарету, поехал дальше колесить по городу.

Я вернулся в свой номер, когда часы показывали двадцать один пятнадцать. Приняв душ, налил

стакан виски, взял пульт от телевизора и лег в постель, отдавшись приятной прохладе простыней.

Переключая каналы один за другим, я наткнулся на старый добрый фильм «Цвет ночи» с Брюсом

Уиллисом. Мне очень нравился сюжет и особенно песня в исполнении Лорен Кристи. Под нее мы с Элизабет

танцевали наш первый танец в качестве супругов на свадьбе. Лиз внешне очень походила на главную

героиню этого фильма – такая же тонкая, с копной каштановых волос, пухлыми губами, и за фасадом

невинности тоже скрывалась ложь.

Я налил второй бокал виски. Поставил на постель пепельницу и закурил. На экране развивалась

эротическая сцена в бассейне. Низ живота налился тяжестью и томлением. Я вдруг вспомнил Кэрол: какая

она спортивная, какая у нее красивая кожа, аромат ее духов. Рука сама потянулась к телефону, лежащему на

прикроватной тумбочке. Я решительно сел, нашел ее номер и замер в нерешительности.

Так легко коснуться пальцем сенсорного экрана и через несколько секунд уже услышать ее

волнующий голос! Но что дальше? Она мне нужна здесь и сейчас вот в этой постели. Однако этого не будет!

Эта девушка другого сорта, это не Жаклин.

Жаклин!!! Может, позвонить в бар, и, если она сейчас там, предложить подняться ко мне? Боже! Дэн,

ты же не животное! Нет, я не животное, но я мужчина! И я чертовски одинокий мужчина!

104

Я решительно нажал на строчку с именем «Кэрол» в адресной книге. Послышались гудки. Сердце

билось где-то в горле. Я ждал.

– Алло, – послышался знакомый меццо-сопрано.

– Привет, это Алекс, – хрипло произнес я и слегка откашлялся.

– Привет.

– Хочу извиниться за свое внезапное исчезновение. Опаздывал на встречу.

– Ничего страшного. Я и не обратила внимания на ваше исчезновение, – ущипнула меня побольнее

Кэрол.

– Могу я пригласить вас поужинать завтра?

– Завтра? Сейчас подумаю.

Девушка умышленно тянула с ответом.

– Да, завтра смогу, – наконец отозвалась она.

Я выдохнул:

– Куда за вами заехать?

Кэрол назвала точный адрес. Я, зажав телефон плечом, поспешно записал на маленьком блокнотике,

любезно предоставленном отелем.

– Хорошо. В семь часов нормально?

– Да. Вполне.

– Тогда до завтра, Кэрол.

– Пока.

В трубке послышались гудки. Она затаила обиду на меня, и это замечательно! Я ликовал! Значит, я

вызвал у нее чувства!

Я раскинул руки в стороны, словно птица, и с идиотской улыбкой рухнул на кровать. Завтра увижу ее!

В голове кипел сладостный сумбур пылкого влюбленного. Я принялся вспоминать Кэрол в разные моменты

нашей встречи. Повезу в тот же ресторан, в котором она была со мной после оранжереи. Не знаю, как это

объяснить, но мне нравилось совать палку в пчелиный рой. Эта грань, по которой я ходил, рискуя быть

разоблаченным, возбуждала! Мне хотелось вызывать в ней воспоминания о Харте!

Завтра я ее обязательно возьму за руку, почувствую прикосновение к шелковистой коже, вдохну

аромат волос. Она возьмет меня под руку. Она будет рядом!

Распалив свое воображение до предела, я нервно схватил трубку стационарного телефона и набрал

номер бара.

– Бар, – прорычал басом Боб.

– Привет, Боб. Жаклин там?

– Да.

– Спроси ее. Она могла бы сейчас подняться в номер двенадцать сорок восемь?

После паузы:

– Да, сейчас будет.

– Спасибо.

Халат предательски топорщился ниже живота, и я развязал пояс, оставив его слегка запахнутым.

Вскоре послышался звук раскрывающегося лифта, а затем мягкие шаги по ковру коридора. Я резко

распахнул дверь, слегка напугав оторопевшую от неожиданности Жаклин.

Кашемировое платье цвета чайной розы выгодно оттеняло смуглую кожу. В ушах сверкали топазы.

Она была прелестна!

– О! Так это ты, Красавчик! – обрадовалась девушка.

– Привет.

Я привлек ее за талию и, ссутулившись, прижимаясь всем телом, принялся страстно осыпать

поцелуями шею. Добрался до губ, они пахли вином. Меня начала колотить крупная дрожь. Путаясь в петлях,

неловкими пальцами наощупь я попытался расстегнуть на спине платье.

– Эй, парень, у меня же не поминутная оплата. Сбавляй обороты! – добродушно усмехнулась

девушка.

– Я тебя безумно хочу, – прошептал, не останавливаясь я.

– Давай хоть в ванную схожу.

– Не надо.

– Ни фига себе тебя приперло, – радостно посочувствовала Жаклин.

– Угу, – промычал я, стягивая с нее платье.

– И танцевать сегодня, похоже, тоже не надо?

– Не надо.

– А я думала: ты запал на меня именно из-за танца. Он всем нравится.

– Ты можешь помолчать? – устало спросил я.

105

– Могу.

Я поднял ее на руки и отнес на кровать.

Жаклин осталась почти до утра. Ей так хотелось меня удивить, что во время секса она предложила

мне слегка придушить ее. Я, признаться, испугался и стал отказываться. Она, не сбиваясь с ритма,

продолжила двигать бедрами, пока не достигла оргазма. Как только ее дыхание вновь стало ровным, она

прочитала мне целую лекцию на тему обострения ощущений в момент нехватки кислорода, и я понял, что

безнадежно старомоден в вопросах сексуальных отношений с женщинами. Я-то всю жизнь их боготворил,

осыпая ласками и подарками, а оказывается, нужно было их еще и периодически душить!

Эти размышления позабавили. Жаклин, понимая, что я ей не верю, привела в пример куртизанок,

слегка затягивающих галстук на своих партнерах на пике наслаждения, и тут же, заглядывая мне в глаза, с

детской непосредственностью спросила:

– У тебя есть галстук? Ну, или ремень? Галстук просто помягче.

– Нет у меня вообще ничего, – категорично почти крикнул я.

– Я же не настаиваю! – воскликнула девушка.

– Да? А мне показалось, что напротив, ты слишком увлечена этой идеей!

– Ладно, пойду домой. Пять часов уже.

– Да, я бы тоже поспал.

Я отдал ей пятьсот долларов. Жаклин в ответ одарила меня лучезарной улыбкой.

– Ладно, в следующий раз подушишь, – пообещала девушка и закрыла за собой дверь.

«Следующего раза точно не будет», – твердо решил я. Упал в постель и сразу уснул.

Очнулся уже в два часа дня. Сразу позвонил в «The Oceanaire Seafood Room» и забронировал тот же

столик в углу зала, где мы обедали с Кэрол в прошлый раз.

После завтрака решил заехать в книжный магазин и прикупить питание для мозга, так я любил

называть книги. Я старался всегда отслеживать достойные внимания новинки.

До встречи с Кэрол оставалось пять часов. Купив восемь книг, я направился в ближайший магазин,

которым оказался «BOSS». По дороге решил, что было бы забавно явиться на свидание примерно в такой же

одежде, что был Харт тогда. Я помнил, как кропотливо подбирал нужный ансамбль для встречи в

оранжерее. К тому же многократный просмотр фильма в клинике напоминал мне тот день.

Войдя в бутик, объяснил милой девушке-консультанту, что именно я ищу и в какой цветовой гамме.

Мне довольно быстро подобрали коричневую рубашку, классические бежевые брюки, туфли и жилет.

Рассматривая галстуки, вспомнил ночной разговор с Жаклин и, усмехнувшись сам себе, решил, что это

придаст излишнюю пафосность моей внешности. Платка в тон не нашлось, и я убедил себя, что волосатая

грудь в расстегнутой на груди рубашке будет смотреться не менее эффектно.

До встречи с Кэрол оставалось два часа. Я вернулся в отель, принял душ, тщательно побрился, оделся

и, любуясь ямочкой на подбородке, остался доволен своим отражением. До дрожи в теле хотелось

выглядеть именно так! Этого требовал Харт во мне! Для меня был важен этот посыл к ее памяти!

Заказав такси, я сел в кресло и, глядя через окно вдаль, погрузился в воспоминания. В тот день было

очень жарко, и я больше всего боялся предательских разводов от пота на рубашке. Я казался себе таким

жалким, сутулым, маленьким, но уже тогда слегка влюбленным в Кэрол. Почему из всех донимавших меня

звонками журналистов я выбрал именно ее? Что заставило согласиться на встречу с ней? Может, она

послана мне свыше?

Послышался звук поступившего на мобильный телефон сообщения. Я взглянул на светящийся экран.

Сообщение было от службы такси. Машина подъехала.

Я спустился вниз. Красный «Ford Сrown Victoria» ждал у входа. Поздоровавшись с водителем, я

сообщил ему адрес своей цветочной оранжереи, в которой накануне заказал корзину цветов. Хотелось

галантностью сразить Кэрол наповал, быть оригинальным и остроумным в ее глазах. Сосредоточенно

сдвинув брови, я принялся размышлять над возможными темами для разговора. Таксист, ответив на

приветствие легким кивком головы, теперь с интересом изучал меня в зеркале заднего вида. Вид у меня

был еще тот – счастливый и напуганный одновременно. Я опасался ее вопросов, поэтому решил напустить

флер таинственности, тем самым подогрев интерес ко мне и избавив себя от чрезмерной лжи. С тем, что

лгать всё равно придется, я уже давно смирился.

Судя по адресу, Кэрол перебралась с Уинтроп поближе к океану. Этот островной район Бостона

славился своими пляжами, прибрежной тишиной, обилием чаек и рыбаков.

Найдя указанный номер дома, таксист остановил автомобиль у дорожки, ведущей к калитке. Это был

двухэтажный дом, примерно на сто сорок квадратных метров, находящийся на второй линии от воды.

Ухоженные газоны, большие окна в пол. Веселенькие изумрудного цвета ставни. Перед домом – строгая

геометрия ухоженных клумб, часть стены увита плющом.

106

Меня терзали сомнения – выйти покрасоваться, прогуливаясь возле машины, либо остаться сидеть и

насладиться произведенным эффектом, глядя в ее глаза. Нестерпимо хотелось сделать хотя бы одну затяжку

сигареты. Что ж, второй вариант пришлось срочно вычеркивать.

Я вышел из авто. Солнце клонилось к горизонту, обдавая позолотой полоску виднеющегося за

домами океана. На втором этаже в окне скрываемая белой занавеской метнулась чья-то фигура. Почти в ту

же минуту на первом этаже послышался собачий лай и голос Кэрол, строго призывающий животное

сохранять спокойствие. Девушка отодвинула рукой занавеску и помахала рукой, давая понять, что мой

приезд замечен. Я, радуясь словно щенок, приветливо помахал в ответ.

Во рту пересохло от волнения, и я то и дело откашливался, будто с минуты на минуту готовился

выступить перед публикой. Рука сама потянулась за очередной сигаретой, и я не стал себя останавливать.

Интересно, кто был у окна на втором этаже? Хотя чему я удивляюсь? Разве девушка не может снимать один

этаж в доме или жить с подругой или мамой? Так что, Дэн, успокойся. Для ревности и подозрений нет

повода.

И вот она вышла! Адреналин вбрасывался в кровь с такой скоростью, что я вдруг вспомнил про давно

забытые таблетки от аритмии. Она шла по дорожке, сдерживая радость, но сияющие глаза скрыть было

невозможно!

На ней было обманчиво скромное облегающее закрытое черное платье чуть ниже колена с

ажурными прозрачными рукавами. Волосы аккуратно заколоты на затылке гребнем, обнажая очень

симпатичную длинную шейку. Каблучки нежно переговаривались между собой, отбивая ритм по каменной

дорожке. Я помог ей открыть калитку, затем, взяв узкую теплую ладонь в руку, приподнял к своим губам и,

пристально глядя в ее глаза, поцеловал запястье.

– Привет, – глухим хриплым голосом произнес я.

– Привет, – эхом вторила девушка.

Затем достал из салона автомобиля корзину с цветами. Это была композиция из ярко-алых роз и ее

любимых белых лилий, отражающих страсть и чистоту моих помыслов по отношению к Кэрол. Девушка

восторженно вскинула руки, приложив ладони к изумленно приоткрытым губам.

– Цветы божественны!

– Они соответствуют своей хозяйке и не более того.

– Вот уж не думала, что вы обладаете такими манерами.

– Вероятно, моя небритость в прошлый раз ввела вас в заблуждение.

– Может быть. К тому же вы исчезли с такой поспешностью, что разглядеть манеры не представилось

возможности, – поддела Кэрол.

– Я уже извинился по телефону, но могу повторить еще раз.

– Не нужно, – холодно бросила девушка.

– Тогда предлагаю отправиться в ресторан «The Oceanaire Seafood Room». Надеюсь, вы ничего не

имеете против этого заведения?

– Хорошее место, – Кэрол неопределенно пожала плечом.

– Могу помочь отнести цветы в дом, – услужливо предложил я.

– Нет, лучше перенести корзину на крыльцо. Надо дать соседям шанс тоже оценить такую красоту, а

заодно и посплетничать.

«Не хочет впускать в дом. Значит, мне не показалось: там кто-то есть», – пронеслось в голове.

Я отнес цветы к дому и вернулся к машине. Кэрол с неприкрытым любопытством рассматривала меня

так, будто видела впервые. Я открыл перед ней дверцу, и девушка, изящно придерживая подол платья,

опустилась на заднее сиденье. Бог ты мой, вырез ее платья обнажал спину до самой талии! Я бы не

отказался сегодня от медленного танца с ней. От увиденного я сделал глубокий вдох восхищения и шумно

выдохнул.

Девушка, прекрасно осознавая, что именно произвело на меня такой эффект, невинным голосом

спросила:

– У вас что-то случилось?

– Нет. Просто воздух в легких поменял, – пробормотал я первое, что пришло в голову.

Кэрол счастливо хихикнула.

Я поспешно обошел машину сзади и, открывая дверь, вновь бросил взгляд на окно второго этажа. Не

было никаких сомнений: за занавеской стоял человек. И он был явно не равнодушен к тому, что происходит

с Кэрол. Хотя это могло быть и праздное любопытство соседей по дому.

Машина тронулась. В салоне повисло тяжелое молчание. Кэрол отвернулась от меня и смотрела в

окно. Таксист, решив, что нас напрягает его присутствие, крякнул и включил радио. Я благодарно в мыслях

пожелал счастья тактичному водителю и принялся лихорадочно соображать, как же возобновить беседу. Все

приходящие в голову темы казались пустыми и банальными.

107

Сев за тот же столик, за которым она обедала с Хартом, Кэрол даже бровью не повела от подобного

совпадения. «Возможно, она здесь частый гость», – с досадой подумал я.

Стол был сервирован по высшему разряду. Прекрасный набор отполированных вручную серебряных

приборов и безукоризненный фарфоровый сервиз на накрахмаленной белоснежной скатерти. Забавно, но я

никогда прежде не обращал на это внимания, а сейчас вдруг заволновался, достаточный ли эффект

обстановка производит на мою спутницу.

Мы заказали бутылку молодого французского вина, Кэрол остановила свой выбор на рыбе-меч с

карамелизованным луком и сыром с плесенью, отказавшись от десерта. Я же выбрал тунца и крабовые

котлетки в качестве закуски.

– Вы сегодня совсем другой, Алекс. В аэропорту были таким взъерошенным, уверенным в себе, с

порочным взглядом стальных глаз. А сегодня из вас и слова не вытянешь.

– Боже мой, неужели я действительно показался вам таким? – сконфуженно пробормотал я.

– Но мне симпатичны самоуверенные мужчины. Расскажите немного о себе, Алекс, – девушка с

пытливым интересом в глазах устремила на меня свой взор.

– Рассказ будет на удивление коротким, – изобразил сожаление я. – Родился и вырос в России.

Четыре года назад попал в аварию, в которой потерял память. Всё это время провел в клинике, стены

которой покинул лишь на прошлой неделе. Не помню ни своего детства, ни родителей, ничего того, что

было со мной до момента катастрофы.

В глазах девушки отразилось недоверие, и она осторожно поинтересовалась:

– Значит, вы не американец? Но ваш английский безупречен!

– Все эти четыре года у меня был прекрасный логопед-реабилитолог. После черепно-мозговой

травмы мне пришлось заново учиться говорить.

– А что вы делали в Париже?

– Возвращался из России. Встречался со своей семьей в надежде всколыхнуть в памяти хоть какие-то

воспоминания. Но, увы, надежды не оправдались.

– Алекс, вы точно меня не разыгрываете? – ее губы готовы были в любую секунду рассмеяться,

признайся я в своем обмане.

– Я так похож на шутника? – ответил вопросом на вопрос.

– Не знаю. Пока вы для меня загадка! В аэропорту просто покорили уверенностью в себе. А по

дороге в ресторан были зажаты и не проронили ни слова. Трудно поверить, что там, в Париже, и здесь, в

машине, со мной общался один и тот же человек.

– Просто вы мне нравитесь, и я чертовски волнуюсь, – решил честно признаться я.

– Тогда это многое объясняет, – кокетливо ответила девушка, и на ее щеках слегка обозначился

румянец.

Официант в неизменной белой куртке принес вино и разлил по бокалам. Я произнес тост,

посвященный нашему приятному знакомству и красоте Кэрол. Начав говорить, я невольно разбудил в себе

Дэна Харта. Она слушала, смущенно опустив ресницы. Мы пригубили вино, и она отправилась на поиски

истины:

– И всё же. Я не совсем верю в вашу историю с потерей памяти. Расскажите подробности. Как всё

произошло, где это было и почему вы сейчас здесь, а не со своей семьей?

Тщательно подбирая слова, я поведал ей о клинике, в которой пришел в сознание, о татуировке, с

помощью которой удалось идентифицировать личность. Кэрол слушала, и в ее глазах одно чувство сменяло

другое. От недоверия она перешла к сочувствию, затем к восхищению, позже, когда я описывал встречу с

семьей, глаза ее утопали в сострадании. И, наконец, она торжественно произнесла:

– Алекс, я журналистка! Позвольте мне снять фильм о вашей непростой судьбе! Или хотя бы сюжет!

Завтра же переговорю с шефом! Это такой интересный материал! Простая татуировка стала главным звеном

в таком трудном поиске!

Девушка была настолько охвачена своей идеей снять фильм, что, к счастью, не заметила страха и

смятения в моих глазах. Меня такой поворот событий никак не прельщал. Я лихорадочно искал причину

отказаться от предложения.

– Только не это! Я ужасно зажат в присутствии камеры. Впадаю в ступор, забываю текст. В общем, нет

и еще раз нет.

– Жаль, – грустно отозвалась Кэрол.

– А теперь ваша очередь рассказывать о себе!

И Кэрол поведала уже знакомую мне историю ее переезда из Польши в Америку. При этом она

опустила подробности несчастной любви, а сразу перешла к описанию своей профессиональной

деятельности:

– Сейчас я работаю над фильмом о биологическом различии между мужчинами и женщинами.

– Очень интересная тема. О физиологических отличиях я знаю всё, ну, или почти всё. А вот о

108

биологических! Можете в двух словах рассказать об основных?

– У мужчин колоссальная скорость обмена веществ. Только появившись на свет, они начинают

фактически сгорать. А еще тестостерон блокирует боль. Мужчины не чувствуют многих болезней. И когда

женщина уже бежит к врачу, мужчины даже не подозревают, что им плохо. Кроме того, у мужчин меньше

связей между той частью мозга, которая испытывает эмоции, и той, которая отвечает за речь. Они с трудом

проявляют свои чувства. А невысказанная боль и переживания – это всегда причина смертельных недугов.

Так что вам не позавидуешь, – резюмировала свои доводы Кэрол.

Я отметил, что она ведет сейчас себя более расслабленно и даже несколько иронично по отношению

ко мне, нежели тогда, с Хартом. Общаясь с миллиардером, она старалась быть более утонченной и по-

светски зажатой в выражении своих эмоций. А вот мне точно не помешало бы расслабиться. Я ощущал себя

встревоженным и неловким, ронял еду с вилки и даже пару раз рассмеялся невпопад.

– Женщины и мужчины во всем разные, – продолжала девушка. Было заметно, что тема ей крайне

интересна. – Мужской мозг не испытывает гормональных скачков: у мужчин тестостерон вырабатывается

одинаково, начиная с периода полового созревания. Поэтому мозг не зависит от гормональных всплесков.

Мозг мужчины анализирует действительность, принимает решения, совершает открытия. У женщин иначе.

Во-первых, женских половых гормонов много, и все они по-разному действуют. Две недели вырабатывается

эстроген, и женщина чувствует себя красивой, успешной, глаза горят! Затем начинает вырабатываться

прогестерон. И следующие две недели сопровождаются депрессией и упадком сил. Мозг женщины —

игрушка в руках женских половых гормонов! Поэтому женщины, если становятся великими, то после сорока

пяти лет, когда гормональный фон резко снижается. И еще мужчины анализируют только слова, а женщины

слышат интонацию, мелодию речи, которая зачастую более полно передает информацию. Природа

наделила нас таким качеством, потому что необходимо общаться с маленькими детьми, которые не умеют

разговаривать.

– Обязательно посмотрю ваш фильм! Вы прекрасный рассказчик! – похвалил я.

– Меня этому учили шесть лет в университете.

– Вы наверняка были отличницей.

– Естественно, – без ложной скромности ответила девушка. – Моя дипломная работа об эпохе

декаданса была признана лучшей на курсе!

– Что же подтолкнуло вас выбрать именно эту тему?

– Захотелось показать прелесть прожигания жизни. Когда никто не думал о завтрашнем дне,

мужчины закатывали невероятные вечеринки, разъезжали на шикарных автомобилях, дамы утопали в

россыпях бриллиантов, шелках и мехах. Конечно, веселье не могло продолжаться вечно, но даже сегодня,

оглядываясь на сто лет назад, на время декаданса и гедонизма, кажется, что иногда можно позволить себе

чуть больше, чем принято.

– Я бы не стал окутывать данное явление романтическим флером. Декаданс по сути своей – это

моральное разложение нравов, кризис культуры, запутавшиеся люди, не видящие иного выхода, как утопить

свою несостоятельность в уходе от реальности. Именно то время стало отправной точкой в деградации

общества, которую мы наблюдаем сейчас.

– Какой же вы странный, Алекс, – прищурив красивые глаза, медленно, с расстановкой, произнесла

девушка.

– И в чем же выражается моя странность? – искренне удивился я.

– Как бы помягче выразиться. Вы производите впечатление человека, которого воспитывали не мама

и папа, а скорее бабушка и дедушка.

– Иными словами, я кажусь вам старомодным?

– Да, но в хорошем смысле этого слова. Вы демонстрируете манеры, которых начисто лишены

молодые люди вашего возраста. Даже мысли порой выражаете как-то по-особому, не как наши сверстники.

От последней фразы у меня зардели уши и вспотели ладони. Часы показывали уже половину

одиннадцатого, и я, дабы пресечь дальнейшие рассуждения на тему моей странности, принялся вызывать

такси.

Мы стояли у калитки ее дома, и у меня даже в мыслях не было попытаться ее поцеловать, хотя эти

глаза напротив светились хитринкой и каким-то предвкушением смеха. И еще чем-то, что принято называть

кокетством. Но я, загнанный в рамки навязанного годами этикета, был сдержан, ведь это же только наше

первое свидание!

В девять сорок меня разбудил звонок мобильного телефона. Звонил Джим.

– Да, – недовольно проворчал я.

– Ты еще спишь?! Посмотри-ка на часы! – послышался возбужденный голос сына. – Я купил себе

«Харлей», такой же, как у тебя, только цвет стальной.

109

– Чего так кричать-то? Мы вроде вместе спланировали эту покупку.

– Я сейчас выжал двести сорок по трассе! Это нереально круто! – Джим захлебывался своим

восторгом.

– Слушай, я, конечно, рад за тебя. Но можно мне еще немного поспать? Я уснул в четыре часа утра!

– Ты вчера пил? – подозрительно осведомился сын.

– Почему сразу пил? Я был на свидании с девушкой.

Джим присвистнул:

– У меня будет новая мачеха?!

– Это уж как получится, – довольный, отозвался я.

– Хорошенькая?

– Очень.

– Ладно. Я чего звоню-то! Давай покатаемся сегодня, раз уж мы теперь часть байкерского братства,

надо бы найти своих, – Джим нарочито произнес эти слова с излишним пафосом.

– Я не против. Часов в пять нормально?

– Хорошо. В пять буду у входа в отель.

Я бросил телефон рядом с подушкой, потянулся и, закинув руки за голову, остался лежать, глядя в

белый потолок. Сон как рукой сняло. Вспомнился вчерашний вечер, и с блаженством на лице я стал

перебирать в памяти каждый момент, каждый взгляд Кэрол, каждое случайное прикосновение.

Нащупав на тумбочке пульт от телевизора, я, как уже много лет по утрам, включил бизнес-канал.

Компания «Харт Индастриз» уверенно удерживала свои позиции. Удовлетворенный полученной

информацией, я вставил капсулу «Nespresso» в кофе-машину, нажал кнопку и отправился в ванную.

Почистив зубы, я расположился у приоткрытого окна и закурил, чередуя затяжку с глотком кофе.

Кэрол не выходила из головы. Что она сейчас делает? Может, еще спит? Я взял в руки телефон, долго вертел,

не решаясь набрать ее номер. Наконец, написал сообщение: «Я не знаю твою прошлую жизнь, но мне

кажется я в ней тоже был рядом с тобой! Пообедаем сегодня?» И нажал кнопку «Отправить».

Мое сердце замерло, как у школьника, передавшего записку девочке, в которую влюблен. И сейчас он

сидит и боится даже посмотреть в ее сторону, чувствуя, как полыхают жаром уши. С нетерпением глядя на

экран телефона, я ждал ответ.

Прошло семь минут. Я уже казнил себя за слишком откровенное выражение своих мыслей и

придумывал слова с извинениями, но тут экран посветлел и возвестил о доставленном сообщении.

«Мой друг, да вы еще и романтик! Пообедать не смогу. Уезжаю в штат Мэн в командировку на три

дня».

Полет души резко оборвался.

Целых три дня!

До встречи с сыном оставалось чуть больше шести часов. Я заказал доставку обеда из ресторана и с

книгой расположился в кресле.

В половине пятого, облачившись в черную футболку, фирменный кожаный жилет «Harley Davidson»,

черную бандану, синие джинсы и черные кроссовки, я той пружинистой походкой, которой передвигаются

только влюбленные, вышел из отеля.

Джим был уже на месте. Я с трудом его узнал! Случившаяся с ним метаморфоза преобразила его,

скостив лет десять. Он был в кожаной куртке с символикой «Harley Davidson», черных очках, черных джинсах

и неизменных ковбойских сапогах из серой крокодильей кожи.

– Отлично выглядишь! – похвалил сын, внимательного оглядев меня с ног до головы.

– Спасибо. Знаешь, вчера девушка назвала меня старомодным. Скажи, ты тоже так считаешь?

– Это что же ты вчера на себя напялил? – тревожно осведомился Джим.

– Классический вариант – рубашка, брюки и жилет.

– Ну да, странновато для тридцатилетнего парня, идущего не в театр. Может, тебе журналы

полистать, там все последние тренды представлены.

– Пожалуй, придется.

– Можно сейчас прокатиться до океана. Хочу показать тебе шикарное место для романтических

свиданий. Мы с Натали туда иногда ездим на пикник провожать закат солнца. А позже вернемся в город и

поужинаем. Как тебе план?

– Отличный план, – согласился я.

Мы завели мотоциклы и, рассекая улицу гортанным рокотом моторов, двинулись в путь.

Дорога заняла целый час. По городу ехали осторожно, но, оказавшись на трассе, не устояли от лихих

виражей. В какой-то момент устроили настоящую гонку, и лишь появившийся впереди на горизонте

автомобиль поубавил наш пыл, вернув к реальности. Я впервые почувствовал себя единым целым с моим

новым железным другом. Тело, как влитое, вросло в сиденье. Руль словно стал продолжением моих рук.

110

Невольно в голову пришла мысль, что байкеры – это всадники нашего времени с модифицированным

романтическим флером, сопровождавшим приключения средневековых рыцарей. Навязанные приоритеты

современной жизни с ее компьютерными мониторами и комфортными салонами авто ограничивают

мужскую самобытность. Лишь тот крепок духом и телом, кто знает, что такое холодный ветер в лицо,

ощущение полета, кто прошел через холод, дожди, падения, боль рваных ран и сломанных костей.

Пункт назначения стоил затраченного времени. Это была покатая гора или, точнее сказать, холм,

покрытый короткой, едва пробившейся травкой. Байки взревели, словно усмехнулись, и с легкостью

вспорхнули по крутому склону. Солнце находилось еще высоко над горизонтом, и его отражение в воде

заставляло жмуриться. Мы поставили мотоциклы и сели на траву лицом к океану. Пару минут молчали,

глядя на воду. Хотелось впитать в себя этот покой, плеск волн, где-то далеко внизу перебиваемый ленивыми

криками чаек.

– Ну, рассказывай, кто она такая, чем занимается, сколько лет? – первым нарушил тишину Джим.

– Знаешь, не хочу рассказывать. У нас пока всё неопределенно, – уклонился я от ответа.

– Понятно. Просто дружеский секс?

– Нет. Она не из таких.

– А ты всё так же, как и раньше, разборчив. Это радует.

«”Разборчив”. Хорошо, что Джим не знает о Жаклин», – подумал я с грустью. И тут же поспешил

мысленно оправдаться перед самим собой. Связь с проституткой никак нельзя назвать изменой. Всё

произошло до свидания с Кэрол. Я был абсолютно свободен. Да и Кэрол еще не моя девушка. Пока.

– Ты когда-нибудь изменял Натали?

– Нет. Я слишком ленив, чтобы заводить любовницу. А случайные связи, как сказала бы моя бабушка,

это не гигиенично, – усмехнулся Джим.

– Я тоже никогда не изменял твоей матери. Берег ее чистоту.

– Позволь дать один совет, – вид у сына был немного виноватый, словно он собирался сказать

нечто, что могло меня расстроить. – Современные девушки несколько отличаются от тех, с которыми ты

ходил на свидания в пятидесятые. Поэтому не слишком затягивай романтический период. Ты понял, о чем я?

– Да, понял! Но она всё равно не такая, как ты говоришь, – огрызнулся я.

– Естественно! – иронично воскликнул сын.

– Проблема в том, что я боюсь подпустить ее слишком близко к себе. У нее может возникнуть масса

вопросов, и я не хочу изо дня в день накладывать один слой лжи на другой, ведь однажды это всё отвалится,

и я окажусь в идиотском положении.

Джим молчал, глядя вдаль. Я тоже молчал. Не поворачиваясь, он вдруг холодно произнес:

– Ты сам себя загнал в этот угол. Признайся, жалеешь о том, что пошел на эту ложь?

Я медлил с ответом, подбирая слова:

– Знаешь, когда особенно остро ощущаю свое одиночество, то бывают моменты сожаления.

Пытаюсь представить себя дома, в ногах спит Винчи, с кухни доносится аромат паэльи, приготовленной

Даниэлой. И мне становится горько от того, что больше не принадлежу себе! Но тысячу, нет, я миллиард раз

прав! За этим призрачным уютом, существующим в моих мечтах, последовал бы прессинг Броуди, поток

жадности, грязи, жажды наживы. Я стал бы экспонатом, который показывали бы по всем каналам. Моя

личная жизнь протекала бы под пристальным прицелом объективов. Я бы уже не смог вот так запросто, как

вчера, сходить на свидание с девушкой.

– А что ты хотел? Нашедшего выход всегда затаптывают первым, – горько усмехнулся сын.

– Я не нуждаюсь в богатстве и известности! Всё это я уже перерос! Теперь хочу просто жить, не

растрачивая время на зарабатывание денег! Собираюсь читать, путешествовать, играть с внуками…

– Другими словами, хочешь оставаться пенсионером, – перебил меня сын с доброй издевкой в

голосе.

Я с удовольствием ощутил, как наши отношения возвращаются в прежнюю колею, полную острот в

адрес друг друга.

– Получается, да, – я засмеялся.

Джим молчал, вероятно не находя слов для возражения.

Я продолжил:

– Знаешь, моя новая жизнь так сияет, что я пока не вижу отдельных деталей. Вроде бы вполне

счастлив! У меня наконец-то ничего не болит. Я ни в чем не нуждаюсь. Но ловлю себя на мысли, что

постоянно ищу встречи со своим прошлым. Безумно хочу съездить в свой дом, потрепать Винчи. Мечтаю

встречаться со своими внуками, увидеть Джес.

– Кстати, о Джес. В пятницу день рождения Тима. Приезжай к двум часам. Можешь пригласить свою

девушку. Джес тоже обещала быть.

– Наконец-то я возьму на руки этого сорванца! Что ему подарить?

– Слушай, дари, что хочешь! А вообще, как и отец, он обожает автомобили.

111

– Будет ему автомобиль! – улыбнулся я. – Джим, как ты думаешь, что, если я прикинусь

покупателем и съезжу посмотрю свой дом?

– Думаю, нормальная идея. Только не выдай себя. Ни к чему Патрику знать. Он очень переживал

твою смерть. Ходил по дому, словно тень, разом постаревший, с красными глазами. Я чуть было не сказал

ему правду. Однако вовремя сдержался. Если бы Броуди начал на него давить, боюсь, старик бы не

выдержал. А Даниэла из твоих фотографий смастерила настоящий алтарь и каждый день с обеденного стола

обязательно порцию кладет для тебя на тарелочку перед портретом.

Я сглотнул сухой ком, подкативший к горлу от услышанного. Мне абсолютно отчетливо представилось,

как Даниэла, раскачивая из стороны в сторону объемные бедра, не спеша, следует к столу с фотографиями.

Как заботливые пухлые руки перекладывают кусочек лакомства на тарелку, одними губами беззвучно шепча

молитву.

– А по поводу Винчи. Можно его перевезти к нам. Будешь приезжать, брать его на прогулки, —

предложил Джим.

Мы еще с полчаса посидели на берегу, поговорили о корпорации, обсудили рентабельность

последних инвестиций и в итоге решили вернуться в город поужинать.

Перед сном я отправил Кэрол сообщение: «Сударыня, с моим сердцем что-то не так! Кажется, оно

устало от одиночества». Вскоре пришел ответ: «Сударь, возможно, вам стоит посетить общественные

места?» Я тут же парировал: «О, жестокая! Я там уже был, но не нашел утешения!» Последовал ответ: «Лишь

дважды Солнце и Луна сменят друг друга – и закончится моя командировка! Наберитесь терпения, мой

Друг!» Ощущая порхание бабочек в животе, я ответил: «Как скажете, Сударыня! Но спешу уведомить, что

твердо намерен увидеть вас во сне уже через пару часов!» В ответ пришел смущенный смайлик с

припиской: «Искренне надеюсь на ваше корректное поведение в этом сне по отношению к моей персоне».

Сердце часто билось, как мне казалось, уже где-то в горле: «Даю слово Джентльмена». Ответа не

последовало.

С идиотской улыбкой вновь и вновь я перечитывал строки нашей словесной игры. Меня не то чтобы

накрыло, а просто смыло волной глупой щенячьей любви! Чувство нахлынувшего счастья согревало, а

точнее сказать, даже бросало в жар! Вся моя сущность ликовала в предвкушении встречи. Уж в этот раз я ее

точно поцелую!

Бабочки порхали уже не в животе, а спустились чуть ниже кожаного ремня и исполняли свои

неистовые взмахи крыльев прямо под молнией джинсов. Промелькнула мысль о Жаклин, но, представив,

как она себя, а может даже и меня, душит своими чулками, я отмахнулся от этой идеи. Только трупа в

номере мне не хватало!

Я открыл окно, вдохнул ворвавшуюся ночную прохладу. Выкурил сигарету, послушал завывание сирен

машин скорой помощи и отправился спать.

Утром, едва открыв глаза, я потянулся к телефону в надежде обнаружить новое сообщение от Кэрол.

Но ожидания не оправдались.

Я принялся искать в телефоне подходящее ММS для пожелания доброго утра любимому человеку.

Это был отличный повод напомнить о себе. Как на зло, попадались только слишком уж с прямолинейными

надписями с сердечками и словами любви. До этого этапа отношений мы еще не добрались. В итоге выбрал

картинку с белым щенком, держащим в зубах розу, намекающую на мою собачью преданность. От себя же

добавил слова: «С добрым утром, Кэрол!»

И потянулись долгие минуты ожидания ответа. Пару раз хотел оставить телефон и отправиться в душ,

но непонятная сила заставляла продолжать упрямо пялиться в экран. «Может, она тоже ищет подходящее

изображение для ответа?» – пытался найти оправдание ее молчанию.

Ответ последовал лишь через тринадцать минут: «Доброе утро, Алекс!» и смайлик с воздушным

поцелуем.

Поцелуй от Кэрол! Это уже что-то! Моя девочка отправила мне поцелуй! Я был готов хоть сейчас

вскочить на мотоцикл и мчаться в штат Мэн! Однако здравый смысл приказал остыть и включить бизнес-

канал.

Прослушав сводку по акциям, удовлетворенный услышанным, отправился в душ. Пока чистил зубы,

принял решение не завтракать, лишь выпить кофе и по прибытию в дом напроситься к Даниэле на обед. «В

любом случае у моего портрета хранилась причитающаяся мне доля, так что голодным точно не останусь»,

– веселился я, окрыленный предстоящей встречей.

И вот уже мчусь по дороге в Хайаннис. Мелькают знакомые до боли дома, мост, пробка, которую я,

впрочем, теперь легко обхожу, бравируя своим преимуществом перед автомобилистами. Меня провожают

порой завистливые, а иногда просто любопытные взгляды.

Я ехал по знакомым улицам города! Еще один поворот – и увижу Его! А вот и он, мой родной! В душе

112

началось половодье чувств! Газон причесан, как жених, высокие окна наглухо зашторены, от чего дом

кажется мрачным и заброшенным, словно здание тоже пребывает в трауре по покинувшему его хозяину.

Тягостно сжалось сердце, как будто на него положили шероховатый холодный камень.

Несколько раз я проехал туда и обратно мимо дома, высматривая, не находится ли он под

наблюдением. Хотя если Броуди установил камеры, то тут попадется любой. Сердце под футболкой билось

так, словно хотело тоже выглянуть и посмотреть на родные стены и белые фигуры ангелов над широким

полукруглым балконом, подпираемым массивными колоннами.

Я подъехал к воротам и заглушил двигатель. Винчи с грозным лаем выбежал из дома и кинулся ко

мне.

– Винчи, дружище, привет! Ты меня теперь не узнаешь, – с болью в голосе произнес я, держась

руками за кованое литье ворот. Пес вдруг радостно заскулил и принялся лапами скрести по металлу, пытаясь

вырваться ко мне.

На пороге дома появился Патрик. Он очень похудел, осунулся, а седина с висков перебралась и на

бережно уложенную челку. Его всегда по-мальчишески худощавая фигура ссутулилась, а волосы поредели.

Но это был мой Патрик, такой родной, что я, позабыв обо всем, улыбался ему глупой и счастливой улыбкой.

– Винчи, ко мне, – прикрикнул дворецкий.

Пес суетливо кинулся к ногам Патрика, выписывая хвостом такие кренделя, от которых заносило все

тело из стороны в сторону. Выполнив свой танец, Винчи с радостным лаем кинулся обратно к воротам и

принялся с удвоенной силой когтями скрести металл.

– Здравствуйте, – крикнул я.

– Добрый день. Чем могу помочь? – обратился ко мне Патрик, добродушно улыбаясь анемичными

губами.

– Слышал: этот дом продается?

– Да.

– Можно его осмотреть?

– Конечно.

Старик открыл засов, и пес вырвался ко мне. Он подпрыгивал, норовя лизнуть в лицо, его счастливый

визг разносился по всей округе. Я присел, подставляя щеки алому теплому языку. Обеими руками чесал его

бока и шею, зарываясь пальцами в густую рыжую шерсть.

– Ну ладно, хватит, Винчи, хороший пес.

Патрик с тревогой наблюдал за происходящим.

– Откуда вы знаете кличку собаки?

– Вы сами его так назвали, когда вышли из дома. Да вы не удивляйтесь: меня все собаки любят, —

отмахнулся я, видя смятение в глазах Патрика. – А вы хозяин дома?

– Нет, я дворецкий. Следуйте за мной.

Мы вошли в холл. Там всё было так же, как и в последний мой день, – идеальная чистота и порядок.

Это, безусловно, заслуга дворецкого. А он максимальный аккуратист, зависимый от расположения вещей и

требующий соблюдения порядка во всём.

Дверь на террасу была открыта, и я сразу направился туда. Хотелось опуститься в свое кресло и

замереть, отдыхая взглядом на поверхности океана. Но вместо этого подошел к перилам и, облокотившись

на них, принялся рассматривать бассейн, расположенный внизу, и клумбы с цветами. Я понимал, что, как

покупатель, должен что-то спрашивать, однако в висках пульсировал неистовый восторг от одного

присутствия здесь. С блаженной улыбкой на лице я задавал вопросы о длине бассейна, площади сада и

дома.

Я ходил по комнатам. Нестерпимо захотелось остаться здесь и никуда больше не уезжать. Провести в

родных стенах хотя бы один вечер, послушать песню притихшего дома: как тикают часы, потрескивают

дрова в камине, ветер воет в трубе. Двойные стеклянные двери были распахнуты, за ними виднелась зона,

отведенная для завтрака, задумчиво расположенная в стороне от основных комнат. Как много газет было

здесь прочитано! Я невольно вздохнул.

Мы вошли в погреб, где ждали своего часа сотни бутылок коллекционного вина. Неудержимо

хотелось прихватить с собой хотя бы одну.

– Дом продается вместе с коллекцией вин?

– Да, сэр.

– А могу я сейчас приобрести пару бутылок?

– Боюсь, что буду вынужден вам отказать, – виновато развел руками Патрик. – Я не ориентируюсь в

их стоимости. Да и сын хозяина не оставлял никаких распоряжений на этот счет.

– Жаль, – искренне огорчился я.

Мы поднялись в гостиную. Взгляд споткнулся об импровизированный алтарь, о котором рассказывал

Джим. В зале над камином полукругом стояли три мох портрета. Перед ними горела свеча, стоял стакан с

113

виски и блюдце с кусочком лазаньи. Винчи неотступно следовал за мной из комнаты в комнату. Его нос

почти касался моих ног, настолько близко он держался.

Я подошел к алтарю. Патрик заметно занервничал.

– Кто это? – спросил я.

– Хозяин дома, – сухо ответил дворецкий.

– Он умер?

– Да.

Выцветшие глаза дворецкого смотрели на меня с пронзительностью, в которой отражалась и боль, и

тревога, что этот человек может купить дом. Его, Патрика, дом! И отнять тем самым его кров и

воспоминания. Именно так я расценил выражение его глаз.

Мы вошли в столовую. Из кухни навстречу вышла Даниэла. Ее пышность опала, щеки обвисли, но в

глазах жила всё та же любовь к окружающему миру. Я попытался напроситься на обед:

– Добрый день, мэм! Изумительный аромат доносится с вашей кухни!

– Здравствуйте, – она слегка поклонилась и со свойственным ей смущением добавила:

– Это кролик, томленый с прованскими травами в белом вине, сэр.

Я с живописным восторгом закатил к потолку глаза и сглотнул слюну. Даниэла обожала людей с

хорошим аппетитом. Осталось добиться расположения хмурого Патрика.

– Пообедайте с нами, – неуверенно предложила Даниэла, – с мольбой в глазах глядя на супруга. —

У нас так редко бывают гости.

– С удовольствием, – обрадовался я, чувствуя, как желудок сводит от голода.

Патрик лишь вытянул побелевшие губы в ниточку и учтиво отодвинул стул. В их союзе всегда

безоговорочно лидировала по южному темпераментная Даниэла. Патрику же было свойственно теряться,

когда требовалось принять важное решение, поэтому в их дружной семье его вполне устраивала роль

второго плана.

Даниэла подала горячее, и мы принялись за трапезу. Я не жалел восторженных эпитетов в адрес

мастера этого кулинарного шедевра. Мне всегда нравилось наблюдать, как мило краснеет Даниэла от моих

комплиментов. Патрик, как всегда, оставался чопорно молчалив. Его глаза пытливо изучали меня, мои

жесты, взгляд словно пробирался под самую кожу. Я слегка нервничал и поэтому зачем-то изображал

наигранную беспечность. На протяжении всего обеда Винчи лежал у моих ног, положив голову на кроссовок.

Патрик то и дело бросал на пса тревожный взгляд своих выцветших глаз. Поведение животного его явно

беспокоило и вызывало массу вопросов, на которые старик суетливо пытался найти ответ. За всё время

обеда он не проронил ни слова, был рассеян, суетлив и подозрителен. Даниэла, напротив, с удовольствием

вела беседу о собственных секретах в кулинарии.

Когда с кроликом было покончено, и чай был допит, я довольно выдохнул, ослабив ремень брюк.

Встал из-за стола и поцеловал руку смущенной Даниэле:

– Сударыня, обед был безупречен! Я вынужден откланяться. Дом мне очень понравился и не

исключено, что заеду еще раз, чтобы рассмотреть его получше.

– Будем рады увидеть вас снова, – вежливо отозвалась растроганная женщина.

Мы с Патриком направились к выходу. Винчи поплелся следом. Даниэла осталась в столовой убирать

посуду со стола.

В холле идущий впереди Патрик резко остановился и обернулся ко мне.

– Я знаю, кто вы, – голос Патрика дрожал. Его худые руки нервно пришли в движение.

Я понимал, что выкручиваться и лгать этим глазам не смогу! Возможно, поведение Винчи выдало

меня, а может, интуиция старика была настолько сильна, что никакие слова не убедят его в обратном. Я

попятился, отступая к двери. Как ни пытался, я не мог отвести взгляд от влажного блеска его глаз:

– Вам показалось. Я впервые в этих местах, – сглотнув боль, едва слышно произнес я и поспешно

вышел из дома.

Тень от листвы нервно дрожала на залитых солнцем аллеях. Ее дрожь, казалось, передавалась и мне.

Меня знобило, словно в приступе горячки. Я закрыл за собой тяжелые стальные ворота и быстрым шагом

шел к мотоциклу. Вдруг тишину разрезал собачий вопль! Это плакал Винчи.

Лишь надевая шлем, я решился посмотреть на дверь дома. У входа стоял сгорбленный Патрик, рядом,

вцепившись двумя руками в его предплечье, – Даниэла. Слезы, застилающие глаза, не позволили

рассмотреть выражение их лиц. У закрытых ворот неистовствовал Винчи. Он рыдал, как дитя, вгрызаясь в

железо ограды. Я завел мотоцикл и погнал прочь! Рев заглушил плач животного, но я его продолжал

слышать, он возникал ниоткуда в моей голове, в моих ушах, в моем сердце! Я опять бросал его, своего

верного друга! Боль в груди не давала дышать. Обжигающие слезы размывали очертания дороги.

Дома закончились, и теперь по бокам от дороги тянулись песчаные белые дюны. Я остановился,

заглушил мотор и пошел к океану. Там, наконец, я дал волю чувствам. Упав на колени, я рыдал, я выл, я

скрипел зубами, я ненавидел себя! Сбежал, как лжец, как трус, от этих трех Душ, которые были моей семьей

114

долгие годы, которые, как никто, любят меня!

Без сил я рухнул навзничь и, прижавшись щекой к прогретому солнцем песку, немигающим взглядом

уставился на синеву волны то подбирающуюся к лицу, то убегающую обратно в океан. Я слушал ее шелест, и

в нем улавливалось слово: «Лжец!» Волна словно подкрадывалась поближе, чтобы обозвать меня, и тут же

убегала. Так обычно поступают дети. Это повторялось снова и снова. Я был уже готов вернуться в дом,

опуститься на колени перед теми, кому причинил боль. Но разум всегда владел моими чувствами. Я

перевернулся на спину и, игнорируя насмешки волн, уставился в небо, напоминающее сегодня застиранную

линялую тряпку голубого цвета. Постепенно эмоции отступили, и здравый смысл возобладал.

Я сбросил, словно крошки со стола, остатки сомнений. Я поступил правильно! Джим на днях заберет

Винчи к себе. А Патрик и Даниэла… Сейчас я ничего не могу изменить, надо просто принять эту ситуацию. Я

поднялся, стряхнул с одежды песок и пошел к мотоциклу.

Остаток дня то и дело вспоминал визит домой. Каждое сказанное там слово, каждый взгляд, алтарь,

пес – всё это не давало покоя до глубокого вечера. Настроение было ужасное, я даже ни строчки не

отправил Кэрол. Чувство вины давило на плечи, и это было мерзко.

Наступило утро нового дня.

Это был день рождения Тима. Сегодня мне предстояло познакомиться с ним и, что немаловажно,

стать его близким другом. На меньшее я был не согласен! Тим лицезрел меня пару раз в Скайпе, но моя

физиономия его ничуть не заинтересовала, и он обычно отправлялся дальше по своим делам.

В подарок я приобрел самый дорогой автомобиль из предложенных вариантов. Да, на

первоначальном этапе я был готов банально купить любовь мальчика. Что делать?! Такова

действительность! Но в дальнейшем всё будет иначе. Мне очень хотелось в это верить.

Я заказал доставку автомобиля на адрес Джима к назначенному часу и решил еще пройтись по

магазину. Прогуливаясь вдоль рядов стеллажей с игрушками, я поймал себя на мысли, что если бы мне в

детстве подарили электронного робота или айпад, я бы тронулся умом от счастья! Что я видел? Деревянного

коня, пирамиду и самодельное ружье, из которого чуть не казнил нашего кота. Когда рос Джим, было уже

совсем иное поколение игрушек: я покупал ему грузовики, экскаваторы, и они мне казались диковинными.

Когда росла Джесика, появились первые электронные игры, тетрис, всевозможные Барби. Сейчас я сам,

словно дитя малое, вертел в руках изящных трансформеров, восхищаясь высокотехничной работой

производителя.

Я вернулся в номер, тщательно побрился, причесался, облачился в новую белую футболку без каких-

либо принтов и классические синие, со следами легкой потертости, джинсы, кстати тоже новые. Кожаный

жилет, солнцезащитные очки, белые кроссовки – и в зеркале я увидел мальчика-плейбоя, смазливого до

тошноты. Растрепав волосы, я оценил отражение еще раз, стало гораздо лучше. М-да, надо было небритость

оставить, все же я байкер, а не банковский клерк. Хотя это же детский день рождения, и еще я должен был

сегодня познакомиться с Натали, а ее расположение было крайне важно для меня.

Выпивать сегодня я не планировал, поэтому поехал на байке. Дорога до Глостера заняла чуть менее

тридцати минут. Растущие на обочине деревья сливались в сплошную темную полосу. Сердце стучало, как

хронометр. Ох, как же я волновался! Как же мне хотелось, чтобы, как раньше, при виде меня Анжелика

кинулась навстречу и я поднял ее на руки, а она своими тоненькими ручонками обвила мою шею, чтоб мы

ушли от всех и она доверяла мне свои секреты. Но на сегодняшний день я для нее дядя Алекс – друг отца и

не более. Это дает лишь право на вежливое общение и любопытные взгляды со стороны Анжелики.

Малышке пришлось объяснить, почему дядю Дэна, которого она видела по Скайпу с повязкой на

голове, потом папа вдруг стал называть Алексом. Джим рассказал ей о потере памяти, о том, что врачи дали

своему пациенту имя Дэн, потому что человек должен иметь какое-то имя. А позже удалось установить

настоящую личность дяди Алекса. И теперь его уже никто не зовет именем Дэн.

Вдали показались белые буквы на зеленом поле указателя «Глостер». Дом Джима располагался

недалеко от пристани. Он, как и я, обожал океан во всех его проявлениях, будь то шторм или бриз. Деревья

в саду, лужайка и двери, ведущие в дом, – всё было украшено разноцветными воздушными шарами. На

парковочной площадке разместились семь машин. Оставив там же свой байк, я в нерешительности

остановился и взглянул на часы. Курьер с подарком должен был подъехать через десять минут. Я достал

сигарету и закурил. Джим всегда вел здоровый образ жизни и откровенно осуждал мою дурную привычку.

Поэтому старался при нем не дымить.

Незамеченным я оставался недолго. Вероятно, моя фигура показалась подозрительной одной из

приглашенных гостей, внезапно появившейся на лужайке перед домом. Она тревожно смерила меня

строгим взглядом и удалилась в дом. Спустя минуту в окне появилась напряженная Натали, а вслед за ней и

Джим. Сын растянул в улыбке свои усы и направился к двери.

Пересекая лужайку, он помахал рукой.

– Ты чего здесь топчешься? – удивленно вскинул брови Джим.

115

– Курьера жду, с подарками. Без них как-то неудобно к имениннику идти.

– Не выдумывай! Дети на втором этаже с аниматорами, еще минут двадцать будут заняты, а у

взрослых междусобойчик в столовой. Идем, позвонит курьер – выйдешь.

Я не стал спорить и направился следом за сыном.

В доме царила атмосфера всеобщего веселья. Смех разлетался по коридорам и комнатам. Мы вошли

в зал, заполненный людьми в пестрых нарядах, все они были в бумажных конусообразных колпаках. Не

стану описывать всех присутствующих. Это были добропорядочные главы семей со своими ухоженными и не

менее добропорядочными женами. Мне тут же водрузили на голову колпак, и я почувствовал себя

полноправным участником праздника. Джим отрекомендовал меня как отличного парня и прирожденного

байкера по имени Алекс. Затем познакомил с гостями. Я слушал его, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не

уставиться на Джес, сидящую в кресле у окна с бокалом шампанского в изящной руке. Естественно, все

услышанные имена в ту же секунду покидали мою враз опустевшую от нахлынувшего волнения голову.

Джим представил свою сестру. Я попытался изобразить дежурную улыбку вежливости, давая тем самым

понять, что она для меня интересна в равной степени, как и остальные присутствующие здесь..

После традиционного знакомства кто-то сунул мне в руку бокал шампанского. Я попытался было

отказаться, ссылаясь на то, что за рулем, но Джим, похлопав дружески по плечу, шепнул:

– Заночуешь у нас. Заодно и с внуками сблизишься.

Более весомого аргумента было не придумать, и я, расслабившись, отпил щекочущий пузырьками

воздуха напиток. Несмотря на приоткрытые окна, в доме было немного душно, и я снял кожаный жилет.

Отпивая из бокала шампанское, украдкой посмотрел на Джес. Она перехватила мой взгляд и призывно

улыбнулась, покачав дорогой туфелькой на миниатюрной ножке. Я стушевался.

Держа в руках поднос с закусками, подошла Натали. Ее большие умные глаза беззастенчиво изучали

меня:

– Угощайтесь, Алекс.

– Спасибо, – отозвался я, отправляя в рот канапе с кусочками сыра и дыни.

– Я так понимаю, благодаря вам мой муж теперь собственной жене предпочитает мотоцикл? —

шутливым тоном, в котором в то же время чувствовался укор, произнесла женщина.

– Ну что вы! Я тут ни при чем. Это всё благодаря гениальным людям – Уильяму Харлею и братьям

Дэвидсон.

Натали улыбнулась, удовлетворенная моей находчивостью, и тут же, сдвинув брови, добавила:

– Не по душе мне это увлечение. Ведь не мальчик он уже, какие в его возрасте могут быть гонки!

– Джим – здравый малый, ему не свойственно рисковать собственной жизнью. Так что, не терзайте

себя напрасными волнениями. А по поводу возраста, так в нашей братии тусуются и те, кому за семьдесят.

Конечно же, я не стал говорить, что есть даже один экземпляр, которому восемьдесят два, и он,

между прочим, сейчас стоит перед ней.

Вернулся отходивший на кухню Джим:

– О чем речь?

– О тебе, конечно! – ответила Натали, поправив подколотые на затылке волосы.

– Так и знал! Самое интересное всегда начинается в мое отсутствие, – с нарочитой плаксивостью в

голосе выдавил он.

– Хочешь, мы еще о тебе поговорим? – утешающе предложил я.

– Не хочу, – изобразив обиду, буркнул сын.

Я уже придумывал, каким образом можно ненавязчиво вступить в беседу с Джес, как раздался звонок

мобильного. Это был курьер.

– Прошу прощения, вынужден отлучиться на пару минут, – извинился я. – Курьер привез подарки.

Выходя из зала, я бросил взгляд на Джес, и то, как она на меня смотрела, мне очень не понравилось.

Ни при каких условиях не должна дочь смотреть так на родного отца!

На крыльце дома я принял коробки, завернутые в блестящую бумагу с пафосными бантами наверху.

Расписался в получении. За спиной открылась дверь, и шум дома, полного гостей, пролился на крыльцо, а

потом затих. Я протянул деньги курьеру и, оборачиваясь, вздрогнул от неожиданности. Прямо за моей

спиной с бокалом шампанского стояла Джес. Вид у нее был как у кошки, заприметившей мышонка. Я слегка

оторопел. Джес, пошло улыбаясь, демонстративно рассматривала заметные через ткань футболки мышцы

моей грудной клетки и бицепсы. Взгляд ее был полон похоти, пресыщенности и гордыни одновременно.

Я почувствовал себя девочкой-подростком, у которой только начали проступать через одежду

маленькие бугорочки груди. Она еще не привыкла к своему новому телу и жутко комплексует по поводу,

казалось бы, вполне нормальных вещей. Поэтому сутулится, выбирая менее облегающие наряды, и избегает

мальчишеских взглядов. Всё это довелось мне испытать за те шестьдесят секунд, что я находился под

прицелом взгляда дочери.

116

– Привет, – глупо улыбнулся я и еще более глупо помахал ей рукой в знак приветствия.

– Привет, – промурлыкала она.

– Джесика, если не ошибаюсь, – сделал вид я, будто только что вспомнил ее имя.

– Не сомневалась, что из всей этой толпы меня ты точно запомнишь, – самоуверенно произнесла

девушка.

Действительно, не запомнить ее мог только слепой. В ярко-желтом трикотажном платье чуть выше

колена, облегающем ее безупречную фигуру, бижутерия и туфли на шпильке цвета бирюзы. Я с отцовской

благодарностью отметил, что сегодня на ней присутствуют заметные сквозь трикотаж платья стринги. И в

смятении отвел взгляд от стоящей торчком силиконовой груди с очертаниями сосков.

– Ты модель? – поинтересовалась она.

– Нет, – смутился я.

Она удивленно вскинула брови, словно моя прямая обязанность – быть моделью.

– Тогда чем ты занимаешься? – требовательным тоном продолжила допрос девушка, любуясь своим

отражением в бокале шампанского.

Я мялся, потупив взгляд.

– Ты стриптизер! – радуясь догадке, воскликнула Джес, поправляя выбившуюся из прически прядь

волос. Я от возмущения стал резким и огрызнулся:

– А еще варианты есть?

– Не-а, – накручивая прядь рыжих волос на палец, кокетливо пропела она.

– Я безработный! Устраивает такой ответ?

– Безработный на «Харлее»! Мне это нравится. Обычно так отвечают олигархи, желая оградить себя

от навязчивого внимания простушек.

– Думай, что хочешь, – я узнавал свою дочь. Время ее не меняло.

– Да ты не загоняйся. У меня с деньгами проблем нет. Я наследница корпорации «Харт Индастриз».

Слышал о такой?

– Нет, не слышал. Я не местный.

– Да? А откуда ты? – заинтригованно расширила зеленые глаза Джес.

– Из России.

– О! У меня был один парень из России! Мы с ним такое в постели вытворяли! —дочь закатила вверх

глаза и эротично прикусила нижнюю губу.

Мне же всё это перестало нравиться. Ее поведение было оскорбительно для любящего отца. И, дабы

показать, что затронутая тема мне не интересна, подняв громоздкую коробку, я ринулся в дом.

Джесика тут же метнулась в проем двери и перегородила мне дорогу.

– Надеюсь, что ты меня прокатишь на своем байке? – с придыханием в голосе и мольбой в глазах

простонала она.

– Не могу. Я уже выпил.

– Да что бокал шампанского для такого мужчины, как ты? – не желала сдаваться Джес.

– Извини, в другой раз.

– Слушай, а хочешь я тебя порекомендую Карлосу? Он ищет сейчас парня с данными, как у тебя!

Будешь звездой подиума, открытием года! – загорелась очередной идеей девушка.

– Нет, не хочу.

– Романо недорого сделает тебе портфолио, – не желала замечать отказа Джес. – Он фотограф от

Бога! И просто гениален! Ты не поверишь, но он словно проникал в меня через свой объектив, – томно

прикрыв глаза и глубоко дыша, произнесла (о ужас!) моя дочь.

– Я не хочу, чтобы кто-то в меня проникал! – с железными нотками в голосе, категорично рявкнул я.

– Глупый, ты не понимаешь, от чего отказываешься! Фэшн-индустрия, ведь это так круто! Вот где

жизнь на полную катушку! Тебя будут знать все! Ты будешь на обложках журналов! Вечеринки, приемы,

дорогие отели, звезды Голливуда…

– … жеманные модельеры, безразличные фотографы и бесполый сброд закулисья, – продолжил я

начатую Джес фразу.

– О чем спорите? – послышался настороженный голос Джима.

Он бесшумно приоткрыл дверь и, увидев напряжение в моем взгляде, поспешно приблизился.

Я облегченно выдохнул.

– Джим, спаси! Меня пытаются завербовать, – попытался я перевести всё в шутку.

– Очень надо! – сделала брезгливое лицо Джес и обратилась к брату. – А ты, братец, заканчивай

благотворительностью заниматься. Думаешь, я не догадываюсь, кто ему «Харлей» купил! Нашел нищеброда

на свою голову.

Ее жесткие слова оцарапали, словно проволока.

117

– То есть я уже нищеброд, а не олигарх? – я едва сдерживал бешенство.

– Олигархи не бывают такими зажатыми! Уж у меня-то глаз наметан! Не знаю, что там у тебя за

комплексы, Малыш, но хороший психолог тебе не помешает.

И девушка, покачивая бедрами, направилась в дом за очередной порцией алкоголя.

– Какая же она, … – я не мог подобрать правильное слово.

– Сучка? – помог сын.

– Да, – согласился я.

– Бьюсь об заклад, ты ее такой и не знал. А она всегда была хамкой, тем более с людьми ниже ее по

статусу.

– Нет, она просто пьяна. Позволь мне так думать!

Джим сочувственно улыбнулся и похлопал меня по плечу:

– Идем в дом. Дети сейчас спустятся.

В подтверждение сказанного послышался топот множества детских ножек, и в зал ворвался

маленький народ – восемь человек в ярких нарядах. Глаза сразу выхватили Анжелику. Если так можно

выразиться, то я обнимал, целовал, гладил по голове мою любимицу одним только взглядом. Хорошо, что

никому не пришло в голову отслеживать эмоции на моем лице, иначе меня признали бы невменяемым.

Глаза предательски блестели. Я вышел в прихожую за подарком, привел в порядок свои чувства и вернулся в

зал.

Последним, за руку с няней, шел виновник торжества. Он был в красной футболке с логотипом

«Ferrari», синих джинсах и красных кроссовках. Внешне он больше походил на мать.

Тут выяснилось, что я единственный из присутствующих еще не вручил подарки. Легко подняв

массивную коробку, я опустил ее прямо перед Тимом:

– С днем рождения, приятель! – и присел на корточки, чтобы малышу не пришлось высоко задирать

голову.

– Спасибо, – с подсказки няни произнес мальчик, стесняясь незнакомого человека.

– Ну что, открывать будем или не надо?

– Надо, – кивнул головой ребенок.

Я сорвал оберточную бумагу и вскрыл коробку. Взору присутствующих предстал серебристый

«Мазерати». Джим предупредил, что они с Натали будут дарить «Феррари». Мальчик робко потрогал капот:

– Можно я сяду?

– Конечно! Теперь ты хозяин!

– Чувствую, что теперь придется продавать одну свою машину, чтобы освободить место в гараже, —

довольно обронил Джим.

Мальчик нажал на педаль – и машина тронулась. Я страховал его рядом, следуя по ходу движения,

чтобы он не врезался в мебель.

Когда мы проезжали мимо Анжелики, я ей подмигнул:

– Для тебя, принцесса, у меня тоже есть подарок.

Глаза девочки счастливо заблестели.

– Джим, смени меня, пожалуйста.

Сын занял место рядом с автомобилем. А я повел Анжелику в прихожую, где стояла еще одна

коробка.

– Не знаю, может быть, у тебя это уже есть, но я купил костюм Малефисенты. В магазине сказали, что

у каждой красивой девочки такой костюм обязательно должен быть. Вот увидишь, на ближайшем

Хеллоуине тебе не будет равных!

– Спасибо вам огромное! Я обожаю этот фильм!

Пользуясь случаем, я поднял ее на руки:

– Какая же ты легкая!

Анжелика, стесняясь, одной рукой обняла меня за шею. Но продолжала держаться сдержанно и

отстраненно. Я не стал затягивать так напрягающую ее ситуацию и опустил на пол.

Девочка с подарком убежала в свою комнату. Я же направился к фуршетному столу. Далее было

запланировано барбекю на свежем воздухе, поэтому все дружно переместились на лужайку, где уже

колдовал приглашенный повар.

Джес флиртовала с официантом. Он смотрел на нее с восхищением, вероятно, в этот момент она

доводила до его сведения, наследницей чьего состояния является. Детям показывали шоу мыльных пузырей

и фокусы. Джим и Натали развлекали разговорами гостей. Я почувствовал себя на мгновение лишним на

этом празднике жизни. Промелькнула мысль, что, наверное, надо бы опять жениться и завести детей. Вот

уж не думал, что меня когда-нибудь еще раз посетят подобные мысли. А пока надо бы решить вопрос с

жильем. Пожалуй покупать дом опасно: как бы налоговые службы не занялись проверкой моих доходов.

Из раздумий вывел направляющийся в мою сторону, слегка пошатывающийся на высоких каблуках

118

силуэт Джесики. Она раздраженно поправляла пересекающую лоб прядь волос. Но та снова падала на лицо.

Решительным жестом девушка вынула гребень и позволила рыжей гриве укрыть плечи.

Я вскочил с места и бодрой походкой направился к смеющейся мужской компании. Там рассказывали

рыбацкие байки, и я легко влился в разговор, поведав и свою историю охоты на акул, не упоминая, однако,

времени и имен действующих лиц.

Лишь вечером гости один за другим начали покидать дом. Вероятно, узнав, что я остаюсь ночевать,

Джес тоже неожиданно выразила желание остаться до утра в комнате для гостей. Если бы я тогда знал, во

что выльется ночь под одной крышей с собственной дочерью, в ту же секунду кинулся бы наутек подальше

от своей родственницы.

А пока мы разожгли камин в зале и погрузились каждый в свои дела. Натали с Джес уединились на

кухне за просмотром глянцевых журналов. Джес знала всех из светской тусовки и сейчас, вальяжно

развалившись в кресле, характеризовала каждого, не забывая самые пикантные подробности из жизни

увиденного на фото персонажа.

Джим с ноутбуком на коленях расположился на диване. А я на полу возился с внуками. Изображая

зверя, грозно рычал, а они пытались меня побороть. Я сопротивлялся, но в ходе упорной борьбы,

естественно, каждый раз был повержен, оказавшись на лопатках, прижатый ликующими детьми. В общем,

как мне показалось, я сумел стать их другом. Анжелика уже не отстранялась, а Тим так вообще не слезал с

моих рук. Мы с удовольствием перебирали ворох подаренных игрушек, придумывая для каждой название

посмешнее.

Вскоре Натали позвала детей спать. Оба, уходя, обняли меня и поцеловали, чем пробудили во мне

стариковскую сентиментальность. Джес тоже поднялась в отведенную для нее комнату, чтобы принять

ванну. Мы с Джимом вышли на террасу, пропустили еще по стакану виски, послушали шум волн. И

разбрелись по спальням.

Я забрался под одеяло в комнате, в которой уже не раз приходилось засыпать, когда оставался

ночевать у Джима. Погрузившись в воспоминания об играх с внуками и радуясь своему возвращению в дом

сына, я забылся счастливым, безмятежным сном.

Меня разбудило чье-то осторожное прикосновение. Я замер. Алкоголь приятно кружил голову, не

хотелось открывать глаза. Сознание затруднялось определиться с фактом происходящего: сон это или явь?

Нет, это точно сон. Последнее время мне часто снятся эротические сны, тело скучает по физическим ласкам.

Прикосновения становились смелее, откровеннее. Я лежал на боку, и чье-то теплое гибкое голое тело

прижималось к спине и ягодицам, а рука уже бесцеремонно хозяйничала в моих трусах, вызывая дикое

возбуждение. Не оставалось никаких сомнений, что я нахожусь под одеялом не один.

Я открыл глаза. Сон не закончился. Движение руки методично продолжалось. В комнате царила

темнота, лишь лунный свет дарил скупое синеватое освещение. Сердце ледяной стрелой пронзила догадка!

От одной мысли, что эта рука принадлежит моей дочери, стало страшно и холодно! Господи, пусть это будет

няня Тима, которую я видел в гостиной! Она, конечно, страшненькая, но я сделаю для нее всё! Она эту ночь

всю жизнь вспоминать будет! Только не дочь! Резким движением откинув бесстыжую руку, я одним

прыжком покинул кровать и, оказавшись на полу, повернулся к незваной гостье.

Это была Джес!

– Я тебя напугала, Малыш? Ну, прости, хотела сделать сюрприз, – ничуть не смутившись,

промурлыкала девушка.

– Ты мне не интересна, Джес! – резко, сквозь сжатые зубы бросил я.

Злость, стыд и беспомощность клокотали во мне.

– Тебе, может, и не интересна, а вот ему я нравлюсь, – она, усмехаясь, показала пальчиком в

сторону моих топорщащихся трусов. И демонстративно откинула одеяло, явив моему взору то, что я уже не

раз видел на фотографиях, сделанных дотошными папарацци.

Я ничего не придумал умнее, кроме как поспешно надеть джинсы, словно создавая дополнительную

защиту от требовательных рук дочери. Она рассмеялась, наблюдая, как я решительно засовываю ноги в

штанины.

– Ты что, девственник?

– Да пошла ты! – и, покинув спальню, я спустился на кухню.

Часы показывали четверть третьего. Я решительно принялся готовить кофе. Спать сегодня было

опасно!

Футболка, телефон и сигареты остались наверху на прикроватной тумбочке. Черт, что же делать?

Стыдно признаться, но я до ужаса боялся возвращаться в комнату. Еще чего доброго, начнет виснуть на шее,

приставать с поцелуями. Вот я попал!

Ночь, как и положено в мае, была прохладной. Я нашел в прихожей ветровку Джима, и накинув ее,

вышел с кружкой кофе на улицу. Просидев на террасе примерно с час, решил, что за это время сон уже

119

должен сморить не совсем трезвую Джес. Нестерпимо хотелось курить. Но возвращаться в свою комнату я

всё же не решился. Зная, где у Натали хранятся пледы, я достал один и завалился в зале на диван.

На мягком подлокотнике дремал серый кот. Новый питомец появился в доме в мое отсутствие, я даже

не знал его клички. Мое присутствие нарушило его покой, и теперь он ленивым взглядом, полным

презрения, следил за чужаком.

Сон долго не шел. В тишине чудились острожные шаги босых ног крадущейся дочери. Казалось, что

стоит открыть глаза – и я увижу над собой склоненное лицо в обрамлении спутанной гривы каштановых

волос.

К счастью, первым утром спустился Джим. Найдя меня свернувшимся калачиком под тонким пледом,

он решил укрыть сверху еще одним. В этот момент я и проснулся.

Стараясь преодолеть неловкость, я поведал ему о моих ночных приключениях. Он с иронией

посочувствовал и резонно заметил:

– Ну, чисто теоретически, твое тело с ней не имеет вообще никаких родственных связей. Так что мог

бы и переспать разок.

– Ты в своем уме? Я же вижу перед собой свою дочь!

– Тоже верно, – развел руками сын.

Джим поднялся наверх и принес мои вещи. Джес так и проспала всю ночь в моей постели. Я

поспешно закурил, и мы пошли на террасу пить кофе. Все в доме еще спали, и я, не боясь быть

подслушанным, рассказал сыну о визите в Хайаннис, подозрениях Патрика и рыданиях умницы Винчи. Джим

до глубины души был поражен поведением пса.

Опасаясь встречи с Джес, я быстро оделся и уже через сорок минут вернулся в отель.

По дороге я думал о дочери. Ее отвязный нрав выходил за пределы всех норм. Я терзал себя

вопросом: неужели я дал ей плохое воспитание? И нашел лишь один, возможно, правильный ответ: моя

вина лишь в том, что допустил в свою жизнь женщину с порочными генами. Даже все университеты мира не

смогут вбить в голову Джес отвращение к безделью, роскоши и распутству.

Наступила суббота, а это означало, что Кэрол вернулась в Бостон.

Я набрал ее номер. В трубке раздались длинные гудки, но никто не ответил. Через полчаса повторил

попытку, но и на этот раз услышать ее голос не удалось. Я занервничал. Может, их автомобиль попал в

аварию? Как же называется студия, на которую она работает?

И когда мое воображение уже рисовало сцену похорон ее изувеченного в автокатастрофе тела,

раздался звонок!

– Привет, Алекс!

– Привет, – сдержанно ответил я.

– Я в студии, монтируем отснятый материал. Освобожусь только к вечеру, – устало отозвалась

девушка.

– Хотел пригласить тебя прокатиться на мотоцикле вдоль побережья.

– Не знаю. Если только после семи часов.

– Отлично! Успеем полюбоваться закатом солнца! Покажу тебе одно очень красивое место, —

пообещал я, с трудом сдерживая щенячий восторг.

– Хорошо. Заедь за мной в семь тридцать.

Я позвонил в оранжерею и заказал корзину цветов, но уже чуть меньшего размера, нежели в

прошлый раз. Мне предстояло доставлять ее на мотоцикле, а это было бы довольно проблематично.

До встречи оставалось чуть больше семи часов, и я, расположившись в кресле перед панорамным

окном, с удовольствием погрузился в прочтение книги.

Ближе к вечеру позвонил Джим:

– Джес была очень огорчена твоим отсутствием за завтраком. Еще она написала мне имя и телефон

хорошего психолога для тебя. Есть куда записать? Я продиктую, – последние слова он произносил уже,

давясь от смеха.

– Ох уж эта Джес! – проворчал я. – Меня сейчас раздирает желание воскреснуть и переписать

завещание!

– Как жестоко! Бедняжка наложит на себя ручки!

– Ничего! Хороший психолог у нее уже есть. Он поможет!

– Знаешь, если лишить ее наследства, то она от этого целомудреннее не станет. Напротив, будет

делать это не ради удовольствия, как сейчас, а за деньги, что еще хуже!

– Ладно. Бог ей судья.

– Дети в восторге от тебя. Спрашивают, когда снова приедешь. А Анжелика за завтраком сообщила,

что когда вырастет, то выйдет за тебя замуж.

120

– Вот это неожиданный поворот! – радостно отозвался я.

– Я пытался ей объяснить, что когда она вырастет, то ты будешь уже старенький, но она ответила, что

ты даже в старости будешь красив, как Шон Коннери.

– О! Лестно это слышать! Заеду на днях повидать невесту. Кстати, ты обещал забрать Винчи!

– В выходные выберусь в Хайаннис и привезу.

– Ладно, созвонимся.

– Ну, так ты будешь записывать телефон психолога или нет? – с наигранной издевкой спросил сын.

– Иди к черту! – весело выругался я и положил трубку.

Ровно в семь курьер доставил цветы. Я принял душ и, решив в очередной раз удивить любимую

девушку своим видом, облачился в кожаный жилет на голое тело, черную бандану, солнцезащитные очки,

как у Сильвестра Сталлоне в фильме «Специалист», голубые джинсы и белые кроссовки. Я несколько раз

перед зеркалом отрепетировал момент приветствия – от более галантного до обычного «привет» – и,

выбрав последний вариант, вышел из номера.

В таком виде, с корзиной цветов в руках, я и появился на пороге дома Кэрол ровно в семь тридцать.

Волнуясь, словно подросток, я нажал кнопку звонка. Через минуту она открыла дверь. Белые бриджи

из плотного трикотажа обнимали ее безупречные бедра, оставляя неприкрытыми лишь часть загорелых

лодыжек. Длинные ноги гармонично завершались тканевыми голубыми балетками на белой резиновой

подошве. Голубая туника с длинными рукавами была наполовину застегнута на груди. Я мысленно потянул

за молнию вниз, желая увидеть чуть более дозволенного. Волосы собраны на затылке в хвост.

– О! Алекс, это вы? – оценивающе оглядывая меня с ног до головы, восхищенно вымолвила

девушка.

– Опять перебор, да? – настороженно спросил я.

– Нет, вы смотритесь очень даже органично во всем этом, – поспешила успокоить меня Кэрол.

Я набрался смелости, передавая ей корзину цветов, наклонился и вскользь поцеловал бархатную

щечку, от которой веяло легкими цветочными духами. Девушка в ответ стрельнула лукавым взглядом и тут

же отвела глаза.

– Кэрол, вы словно утренняя орхидея, высаженная на лужайку заботливыми руками садовника.

Трудовой день, проведенный в офисе, ничуть не омрачил вашу красоту, – сказал я, чувствуя, что опять

вместо меня говорит старик Харт.

– Спасибо, Алекс, но, мне кажется, байкерам не свойственно такими словами выражать свои мысли,

– отшутилась девушка.

– Ну вот, опять веду себя старомодно, – изображая досаду, всплеснул я руками. – Предлагаю

срочно оседлать коня, иначе рискуем опоздать к закату. Только накиньте на плечи какой-нибудь джемпер,

чтобы не замерзнуть возле океана.

– Слушаюсь, мой Командир, – взяла под козырек Кэрол и исчезла за дверью.

Я сел на мотоцикл и принялся внимательно всматриваться в окна дома, благо, темные очки

позволяли делать это скрытно. Не заметив за занавесками никого, я слегка расслабился. Вскоре вышла

Кэрол. В белом атласном жилете, утепленном и простеганном невидимой строчкой в виде ромбов. Она шла

такая легкая и изящная. Я замер в ожидании прикосновения ее тела.

То, как она обнимала меня, сидя на мотоцикле, заслуживает отдельного рассказа. Думал: еще

немного – и взлечу. Вот так вот просто оторвусь от сиденья мотоцикла и начну парить в воздухе! Настолько

сильный поток чувств наполнял меня изнутри, словно воздушный шар.

Ее тонкие загорелые руки крепко сомкнулись на моем животе, длинные стройные бедра касались ног,

и я незаметно пялился на них, рискуя пропустить поворот. Ее животик плотно прилегал к моей спине, а

аромат духов над моим плечом не успевал уносить ветер, даря возможность и мне вдохнуть флер свежести,

исходящий от нее.

Мы изредка перебрасывались парой фраз. В основном они касались местности или людей, мимо

которых мы проезжали. В такие моменты она еще сильнее подавалась вперед, и тогда каждая клетка спины,

даже через мягкую кожу жилета, считывала изгибы ее тела, я слегка поворачивал к ней лицо, и ее губы

почти касались моей щеки. Выезжая на прямой и свободный от машин участок дороги, я от души добавлял

газ, и Кэрол, весело визжа, прижималась ко мне что есть силы.

Солнце светящимся апельсином висело низко над водой. До того места, что показал Джим,

оставалось около километра пути. Я свернул с трассы, выжал ручку газа до отказа, и мотоцикл, взревев,

взобрался на гору.

Перед нами раскинулась сама Вечность! Да, именно так! Потому что созерцание водной глади дарит

Душе истинный покой. Останавливается течение времени, биоритмы человеческого организма замирают,

даря телу и сознанию полную гармонию.

Я попросил ее встать на фоне заката и настроил свой телефон на режим «Фотоаппарат». Получилась

121

изумительной красоты фотография! Черный гибкий силуэт в центре оранжевого шара, окаймленного

кроваво-алым заревом. Кэрол не пыталась принять какую-либо позу, что так свойственно девушкам. Она

стояла, опустив руки вдоль тела, и смотрела на океан, раскинувшийся далеко внизу. Я снимал, стоя за ее

спиной. Простота, в которой замерло ее тело, манила, обволакивала, затягивая в любовь к ней с головой.

Она повернулась, одарив лукавой улыбкой.

– Ты всех своих девушек привозишь сюда?

Эти слова резанули, словно пощечина, незаслуженная пощечина! Я сжал челюсти. Отвечать не

хотелось. Она не поняла порыва моей души. Может, я ошибся в ней? Наконец, я повернулся и с укором

посмотрел в ее глаза:

– Нет, не всех.

Я пошел к большому камню. Природа создала этот валун здесь, словно место в кинотеатре для

просмотра сотворенного ею шедевра.

Кэрол, вероятно ощутив в полной мере всю неуместность вопроса, тихо последовала за мной. Она

села рядом, касаясь моей руки своим предплечьем. Огненный диск уже начал свое погружение в Атлантику.

Мы молча наблюдали это действо. Говорить совсем не хотелось. Через несколько минут всё закончилось.

Осталось лишь зарево над горизонтом, отражающееся в зеркале океана.

– Моя мама любит рисовать океан. У нее это неплохо получается, – робко нарушила затянувшееся

молчание девушка.

– Думаю, лучше Айвазовского уже никто и никогда не сможет написать воду, – совсем не собираясь

умалять таланта ее мамы, ответил я.

– Ну, на его лавры она и не претендует, – недовольно ответила Кэрол.

В воздухе опять повисла пауза. Мы продолжали смотреть на океан. Я краем глаза наблюдал за Кэрол.

Она думала о чем-то приятном и волнующем. Уголки губ слегка волновались, сдерживая улыбку. Глаза

плутовато блестели.

– О чем ты сейчас думаешь? Вид у тебя довольно загадочный, – решил поинтересоваться я.

– В прошлом году работала над фильмом о взаимосвязи сексуальности мужчин и их манерой

управлять транспортным средством, – после недолгих внутренних колебаний ответила она.

Я слегка смутился. Говорить о сексе на втором свидании? Это так не похоже на ту Кэрол, которую я

знал в прошлой жизни. Неужели это намек на то, что нам пора сблизиться и она на самом деле настолько

ветреная особа, способная вступать в половые связи так легко? Понимая, что от озвученной темы всё равно

не уйти, вежливо поинтересовался:

– Интересно. Может расскажешь?

– Тебе, правда, интересно?

– Конечно.

– Транспорт, будь то автомобиль или мотоцикл, – это одно из средств самовыражения мужчины.

Стиль вождения зависит от характера, темперамента, самооценки и эмоционального склада. Поведение на

дороге можно соотносить с поведением человека в жизни в целом. Поскольку сексуальность – один из

аспектов любого темперамента, то по манере вождения вполне можно судить и о ней. Мы опросили более

ста девушек, каждая описала поведение своего сексуального партнера в постели и за рулем.

Я с неподдельным интересом слушал девушку. Глаза ее светились азартом, она увлеченно

рассказывала о проведенных наблюдениях, опросах, называла какие-то статистические данные.

Чувствовалось, что она одержима своим делом и явно находится на хорошем счету в своей компании как

профессионал.

– Таким образом удалось выделить пять типов мужчин. Первый: за рулем спокоен, нетороплив и

стрессоустойчив. Такой мужчина в постели делает всё по классическому варианту, внимателен, нетороплив.

Избегает экспериментов. Второй: за рулем агрессивен, подрезает другие автомобили, совершает

рискованные маневры. С ним женщина получает незабываемые яркие ощущения. Он страстный,

темпераментный и изобретательный. Третий тип: управляет автомобилем весело, легко и непринужденно. С

ним очень комфортно в постели. Прислушивается к вашим желаниям, не откажется попробовать что-то

новое. Четвертый тип: управляет робко, неуверенно и очень боится, что это заметят. Такой партнер и в сексе

неловок, неудачи списывает на усталость, обстоятельства. Довольно однообразен и скучен. Пятый: любит

скорость и предпочитает ночную езду. Он страстен и напорист. Добивается женщину активно, препятствия

его только заводят.

Да она меня соблазняет! Причем откровенно и беззастенчиво!

Внезапно стало тяжело дышать. Я планировал поцеловать ее сегодня на прощание возле дома, но

планы Кэрол явно отличались от моих.

– И к какому типу из этих пяти ты отнесла бы меня? – спросил я немного нервно, стараясь выглядеть

ироничным.

– Ты надежный. Предпочитаешь основательный подход во всем. Водишь аккуратно, что обещает

122

качественный секс. Но не совсем уверенно. По крайней мере, мне так показалось. Это может говорить о

некоторой зажатости, может быть комплексах. Но при этом несколько раз в пути ты превысил скорость,

следовательно, тебе не чужды пылкость, напористость и лидерские качества в постели. Также выбор именно

такого мотоцикла говорит о том, что ты не стремишься поразить окружающих последней моделью или

дорогим тюнингом, а выбираешь качественную классику. Из этого можно сделать вывод, что ты также

избирателен и в выборе девушки. Секс с первой встречной красоткой – это не твой вариант.

«А вот тут ты очень ошибаешься, Кэрол» – усмехнулся я, невольно вспомнив Жаклин.

– Ну что, угадала? – пытливо глядя мне в глаза, спросила девушка.

Мы продолжали сидеть на валуне, и ее лицо было так близко, что лукавые чертики в прекрасных

глазах дразнили и манили к себе. Я сглотнул ком в горле и загадочно улыбнулся, не зная, что ответить. Не

мог же я ей честно сказать, что занимался сексом лишь три раза и не успел понять, качественно я это делаю

или нет. Может, сейчас это происходит как-то по-другому и я опять проявляю старомодность в этом деле.

Черт, надо бы прикупить пару дисков по теме и убедиться, что способы всё те же, что и раньше.

Я настолько был озабочен поиском ответа, который от меня ждала Кэрол, что не обратил внимания

на призыв девушки к поцелую. Она ждала его! К сожалению, я слишком поздно это понял. Девушка успела

расценить бездействие как отказ. Она резко встала и пошла в сторону океана.

Я в два прыжка, как молодой гепард, настиг ее и, схватив за руку, резко повернул к себе. Последнее,

что я успел увидеть, прежде чем прильнул к ее губам, – это радостно и удивленно распахнутые огромные

глаза.

Я прикрыл свои веки и полетел!

Полет получился долгий и нежный поначалу и страстный, ускоряющийся в финале. Мы пульсировали

страстью! И остановились, когда зашкаливающий адреналин стал требовать от организмов несколько

больше кислорода, чем мы давали ему. Тяжело и часто дыша, мы стояли обнявшись и смотрели на гаснущий

вечер, плавно перетекающий в массачусетскую ночь. Сквозь ткань одежды слышал отчетливый стук ее

сердца. Висок Кэрол касался моей небритой щеки.

– Может, ко мне? – неожиданно предложила она чуть охрипшим голосом.

И я вдруг испугался! Я же запланировал на сегодня лишь поцелуй! Взволнованный, словно мальчишка

перед потерей невинности, я медлил с ответом.

Затянувшаяся пауза заставила Кэрол слегка отстраниться. Чтобы заглянуть в мои глаза, она

вопросительно приподняла одну бровь.

– Поехали, – как можно небрежней кивнул я.

Что же еще я мог ответить? Я же не идиот!

Мы оседлали железного коня, и я рванул с места, заставив Кэрол счастливо взвизгнуть. Опустившийся

сумрак надежно скрывал мою счастливую улыбку, которую никак не удавалось унять! Я еду к ней домой!

Сегодня мы займемся любовью! Я самый счастливый человек на Земле!

Девушка прижималась всё крепче и крепче, и в какой-то момент я почувствовал ее руки на животе

под жилетом, ладони, словно потеряв покой, метались по моему телу, заставляя мышцы сокращаться от

пронизывающих возбуждением выбросов адреналина. Это были словно удары тока, только разряды несли в

себе не боль, а сладостное возбуждение. Эта плутовка уже играла моим ремнем на брюках! Я понял, что

взорвусь еще до того, как прибудем в Уинтроп, и решительно повернул руль в сторону пустынного пляжа,

раскинувшегося в пятистах метрах от дороги.

Как только заглушил мотор и поставил байк на подножку, я резко перекинул ногу через сиденье и

оказался сидящим на водительском месте, но уже лицом к Кэрол. Мы слились в поцелуе. Ее нежные руки,

еще по дороге расстегнувшие мой кожаный жилет, требовательно сорвали его и бросили на песок. Я, в свою

очередь, опустил молнию ее туники до нижнего предела и, оголив одну грудь, принялся ласкать ее губами.

Девушка, откинувшись назад, практически лежала на багажнике, изгибаясь, как кошечка. Через минуту ее

жилет и голубая туника уже обнимали лежащий на песке черный жилет. Не отвлекаясь от груди, я принялся

атаковать бриджи. Девушка услужливо приподняла ягодицы и помогла мне избавить ее от этого

неуместного сейчас предмета одежды. Заодно я стянул с нее и ажурные белые стринги.

Она лежала передо мной такая доступная и желанная! Меня трясло, как в приступе лихорадки. Так,

только не кончай сейчас, Дэн! Не позорься! Какие котировки были на акции сегодня утром? Так, а вчера

утром? Я почувствовал, как таймер секунд, оставшихся до взрыва, отступил назад, давая мне еще время для

действий. И я, благодарный своему организму, подался вперед, изучая каждый сантиметр ее тела губами.

Когда я добился от Кэрол громкого пронзительного оргазма, таймер мне шепнул: «Ну, теперь твоя

очередь, парень!» И парень пошел знакомиться!

К дому мы подъехали уже за полночь.

Окна темнели на фоне белеющего фасада дома, освещенного луной и уличным фонарем. Кэрол еще

на пляже рассказала, что живет с мамой. Поэтому мы осторожно, чтобы не разбудить ее, поднялись на

123

второй этаж в спальню девушки.

Глупо хихикая и без конца прикасаясь друг к другу губами, разделись и отправились в примыкающую

к спальне ванную комнату. Там, закрывшись в душевой кабинке, мы снова дали волю страстям.

Затем, проголодавшись, спустились на кухню и уничтожили несколько сэндвичей, наспех

приготовленных Кэрол.

Уснули лишь через пару часов, переплетясь ногами и руками, словно змеи. Было так непривычно

слышать мерное дыхание человека, спящего рядом! Я упивался своим счастьем! Такими простыми, но уже

давно позабытыми чувствами и прикосновениями. Одиночество проросло в меня своими корнями, я

позволил ему это и уже не искал перемен! Но теперь всё будет иначе! Очень хотелось в это верить!

Было позднее утро.

Я проснулся первый. После съеденных всухомятку сэндвичей нестерпимо хотелось пить. Кэрол

разметалась на краю кровати. Ее рот был приоткрыт, и два передних зуба белели под верхней губой. Без

косметики она казалась даже чуть младше своего возраста, которого, впрочем, я не знал. А спрашивать об

этом было не в моих правилах. В любом случае я был лет на шестьдесят старше, и более точная цифра меня

не интересовала.

Осмотрелся по сторонам. Стены цвета кофе с молоком, двуспальная кровать с белым резным

изголовьем. По бокам – две белые тумбочки, над ними – два бра. Напротив на стене – плазма, рядом —

белый шкаф и огромное зеркало в белой раме на стене. В свете ночника я ничего не успел рассмотреть. Я

вообще ничего не видел вокруг себя этой ночью, только Кэрол! Она одна стояла перед глазами!

Я с нежностью поправил на ней одеяло. Натянул на голое тело джинсы и отправился вниз раздобыть

воды.

На кухне у окна стояла женщина с кофейной чашкой в руке. Она задумчиво смотрела на океан. Возле

ее ног вертелся маленький белый шпиц. Собака заметила чужака первая и, сверкая черными бусинками

глаз, с грозным визгливым лаем бросилась ко мне. Женщина обернулась. Я мысленно отметил, что она

очень походит на актрису Мишель Пфайффер: те же широко расставленные миндалевидные глаза,

небрежная стрижка на белокурых волнистых волосах, аккуратный, чуть вздернутый носик. Отсутствие

макияжа ей даже шло. Солнечные лучи через окно создавали контровый свет, и это придавало ее силуэту

какую-то легкость, невесомость, если не сказать прозрачность. Стройная, в белой мужской рубашке на

несколько размеров больше ее хрупкого тела. Длинные рукава подвернуты до локтя, серые легинсы,

открывающие загорелые щиколотки, босые ноги.

– Доброе утро, – кашлянув от неловкости, произнес я.

– Привет, – по-свойски бросила дама, осторожно двигаясь в мою сторону, чтоб не расплескать кофе.

– Зося, ко мне!

Собака послушно замолчала, виляя белым колечком хвоста. Женщина подошла на расстояние

вытянутой руки и, не поднимая глаз на мое лицо, принялась пристально, с нездоровым интересом в глазах

рассматривать мой оголенный торс. Она обошла вокруг три раза, а затем панибратски пощупала грудь и

руки.

Я замер. Кэрол вроде не говорила, что ее мамаша не в себе. Она явно не замечала моего смущения,

лишь отступила метра на два и, приложив ладонь к губам, о чем-то сосредоточенно думала. Затем, словно

встрепенувшись, запросто так предложила:

– Можешь снять брюки?

Я оцепенел, чувствуя, как краснеют уши, а в груди нарастает негодование. Мои трусы остались в

спальне Кэрол. И я решил дать отпор, рискуя показаться дерзким:

– Вашу дочь там уже всё устроило!

– Ты спортсмен? – словно не замечая моего хамства, продолжила допрос женщина.

– Нет.

– Приходилось работать натурщиком?

– Кем?

– Натурщиком. С тебя писали портрет? Или, может быть, скульптуру ваяли?

– Нет, не ваяли с меня ничего.

– У меня сроки горят. Для школьного стадиона нужно закончить скульптуру спортсмена. Думала,

будет достаточно фоторепродукций, но… опыта оказалось маловато. Я могу оплатить твое время, мне нужно

два или лучше три часа в день, – поспешно добавила она, с мольбой в глазах ожидая ответа.

– Ну, если натурщику будет позволено иметь на себе нижнее белье, то я не против, – согласился,

смекнув, что будущей теще лучше не перечить.

– Я вас умоляю, – театрально закатила она глаза, – молодой человек, то, что вы так трепетно

прячете, я могу вылепить с закрытыми глазами.

– Тогда по рукам. Вообще-то, в данный момент я озадачен поиском стакана воды, – мои мысли

124

вернулись к цели визита в эту часть дома.

– Кулер в том углу. Может, сварить кофе?

– Спасибо, не откажусь.

Она легким взмахом руки открыла шкаф, достала банку молотого кофе и отсыпала его в турку

отточенным движением профессионала. Добавив воды, еще раз бросила оценивающий взгляд в область

моего брюшного пресса. Я невольно его напряг. Она это заметила, чуть улыбнулась и вновь сосредоточилась

на турке.

Я залпом выпил стакан воды и, расположившись на стуле за столом, стал блуждать взглядом по

окружающим предметам. При дневном свете помещение кухни, совмещенной со столовой и гостиной,

казалось значительно больше, нежели при электрическом освещении в ночное время, когда мы с Кэрол

увлеченно поглощали сэндвичи.

Стены окрашены в персиковый цвет, прекрасно гармонирующий с кухонным гарнитуром из темного

дерева. Ярко-оранжевые шторы удваивают насыщенность солнечного света, даря мебели рыжие блики

золота. Зона кухни на своеобразном подиуме возвышается над основным уровнем пола. В углу – круглый

стол, покрытый белоснежной скатертью. Висящий над ним абажур, обтянутый оранжевой тканью, выглядит

старомодно, но наверняка вечером обеспечивает уютное освещение. Темно-коричневый паркет покрывает

весь первый этаж, вплоть до порога прихожей. Из общей канвы выбивается лишь угловой диван зеленого

цвета. Впрочем, меня это не особо удивило. Дом творческой личности не может выглядеть скучно.

– Меня Алекс зовут, – представился я, дабы заполнить затянувшуюся паузу.

Конечно же, она прекрасно знает мое имя, и даже то, чем я занимаюсь. Не зря же она стояла у окна в

тот мой первый визит к их дому. Если дочь, будучи в зрелом возрасте живет под одной крышей с матерью,

это значит, что они ладят и их отношения уже переросли стадию «Дочки – матери» в более доверительные.

Другими словами, сейчас они уже подруги.

– Знаю, – не поворачиваясь, бросила она. Подогнув правую ногу в колене, она уперлась босой

ступней в колено левой ноги. В этой позе она замерла, ожидая момента закипания воды в турке. Так цапля

на болоте выслеживает потерявшую бдительность лягушку. – А я Милена. И можно на «ты».

– Красивое имя, – отметил я не из вежливости, а потому что действительно так подумал.

– Папа постарался. Я из Польши.

– А я из России.

– Знаю. Каролина говорила.

– Кто? – удивился я.

– Кэрол – это английский вариант ее имени.

Она повернулась и, вновь бросив оценивающий взгляд, протянула мне источающую аромат изящную

белую керамическую чашку. Я обратил внимание на ее глаза. Чаще всего возраст человека выдают именно

они. Взгляд становится тяжелее, влажный блеск радужной оболочки теряет свое сияние, и никакой искусный

макияж не способен вернуть этого искрящегося озорства. А глаза Милены сумели сохранить свою

первозданную юность.

– Благодарю. А где здесь можно покурить?

– Можно сесть у того окна, оно немного приоткрыто.

Я последовал ее совету и, прихватив за спинку стул, перенес его к окну.

Собака уже минут пять скулила у двери, и женщина, ловко обувая сланцы, ласково обратилась к ней:

– Зося, когда же ты научишься гулять одна?!

Она открыла дверь, и собачка, заливисто лая на всевозможных невидимых обидчиков, защищая

таким образом хозяйку, деловито озираясь по сторонам, двинулась в сторону океана. Милена шла за ней,

щурясь от солнца. Жесты плавные, спина прямая, в ее крови явно затесался аристократический ген. Я через

окно наблюдал, как она скрылась за соседним домом, а через пару минут показалась уже метрах в ста,

идущая к самой кромке воды.

Я докурил сигарету, допил кофе и отправился наверх к Кэрол, по пути распаляя воображение, во что

может вылиться утренний поцелуй в постели.

Я нашел ее в ванной. Она чистила зубы, и до запланированного поцелуя оставалось еще как минимум

минуты две. Я решил поведать о своем комичном знакомстве с мамой. Кэрол, давясь пастой, смеялась. Я

улыбался, обнимая ее сзади и настойчиво елозя своими бедрами по ее ягодицам. Наконец, мне удалось

увлечь ее в постель, и мы предались необузданным ласкам.

Когда часы показывали половину второго, мы решили всё же выбраться из спальни, потому что

животы наши по очереди издавали протяжные заунывные звуки. Снизу доносился звон посуды, гремели

кастрюли. Милена всячески намекала нам на обеденный перерыв в любовных утехах.

За обедом мы заговорщицки переглядывались с Кэрол, она то и дело глупо хихикала, Милена

смотрела на всё это с нежностью и легкой грустью в глазах.

125

– Очень красивый район. Вы не знаете, здесь поблизости дом не сдается? – озабоченно спросил я,

вспомнив, что так и не подыскал для себя жилье.

– Мы въехали в этот дом прошлой весной. Нашли его через агентство, могу поискать название того

сайта, – встрепенулась женщина.

– А ты с какой целью интересуешься? – подозрительно прищурилась Кэрол.

– Я же в отеле живу, так ничего себе еще не подобрал.

– Так живи у нас, – хмыкнула девушка. – Ты вроде не храпишь. Мам, ты как, не против?

– Я не против, тем более мне крайне необходимо его непосредственное участие в моей работе. И

чем раньше, тем лучше, – сделала она ударение на последних словах.

– Благодарю вас, дамы! Обещаю оправдать ваше доверие и своевременно вносить оплату, —

прижав ладонь к груди отвесил я легкий поклон, не вставая из-за стола.

Дамы переглянулись и весело засмеялись.

Так я обрел новый дом.

В тот же вечер Милена отвела меня в свою мастерскую, занимающую весь чердак дома. В центре

помещения возвышалась двухметровая гипсовая глыба, очертаниями напоминающая бегущего человека. На

полках стояли бюсты, небольшие скульптуры, в нескольких я узнал Кэрол. В ее профиле угадывалось то

античное величие, которое я отметил еще в день нашего знакомства. Стены украшали полотна. Это были

пейзажи с видами Бостона. Аэропорт Логана, построенный на отвоеванной у океана территории, гавань

Бостонского порта, рассвет над океаном. Ее, как и меня, привлекала вода. Был здесь и портрет совсем юной

дочери, такой милой, с еще по-детски округлыми щечками. Я долго рассматривал босоногую танцовщицу в

желтой юбке, рассыпающейся в танце солнечными брызгами. Казалось, что она вот-вот оживет и продолжит

отбивать ритм крепкими загорелыми ногами. В углу мастерской стояло множество незаконченных полотен с

набросками будущих картин. Про себя отметил, что в ее рисунках было безупречное техническое

совершенство, модернистское изящество, а на некоторых даже ирония.

В углу, напротив двери, стояли два кресла с порядком потертой драпировкой. Между ними —

журнальный столик, заваленный журналами и книгами по искусству. Кэрол с ноутбуком, поджав под себя

ноги, расположилась в одном из кресел. Она искала материал для своего нового фильма. Вдоль другой

стены теснились шкафы, тумбы, мешки с гипсом, стол с микроволновой печью, чайником, графином и

посудой.

Я, приняв позу бегуна, в шортах для купания стоял в ярких лучах лампы. Милена, заложив между

бровей сосредоточенную складку, принялась ваять фигуру спортсмена. Она работала молча, зло, напористо.

Было заметно, что у нее не получается передать идею, которая родилась в ее голове. Периодически она

подходила, закрывала глаза и медленно проводила ладонью по моей груди, спине, пытаясь запомнить

рельефы тела. Ее тонкие пальчики касались кожи так осторожно, что я невольно волновался, чувствуя, как

ускоряется пульс. От ее рук на теле оставался след белой гипсовой пудры, а растревоженные новыми

ощущениями волоски на руках слегка приподнимались.

На полке возле небольшого чердачного окна, утопая в толстом слое гипсовой пыли, стояло радио.

Оттуда негромким фоном лился ненавязчивый джаз. На протяжении целого часа, который показался мне

вечностью, лишь музыка позволяла себе нарушать напряженную тишину. Я молчал, не смея отвлекать дам

от их работы.

Наконец, складка между бровей Милены стала менее заметна, взгляд потеплел, плотно сжатые губы

расслабились, и я понял, что ей удалось-таки ухватить ту живую энергию, которую должен излучать бегущий

человек. Она подошла к столу, налила из графина полный стакан воды и жадно, большими глотками выпила

всю. Затем налила второй стакан и молча протянула мне. Я благодарно кивнул и принял воду. Выпил не

спеша, делая маленькие глотки, а потом уже решился заговорить с женщиной:

– Вы полностью отдаетесь работе, даже мне передается ваше напряжение.

– Без пламени в сердце искусство не делается.

– Да, в ваших работах действительно живут эмоции. Хотя, должен заметить, Кэрол не очень похожа

на себя, но, безусловно, скульптура получилась узнаваемой. Не хватает нежности в улыбке и линии скул

несколько грубее, чем у подлинника. А вот танцовщица… она завораживает, волнует, живет на полотне!

Истинные ценители искусства отвалили бы огромную сумму денег, чтобы стать владельцами этой картины.

Милена одарила меня продолжительным пристальным взглядом, словно желая убедиться, что слова

мои лишены лести и притворства:

– Знаешь, искренне хвалят крайне редко. Чаще всего люди полагают, что если мастер показывает им

свою работу, то они обязаны ее похвалить. Эта вежливая ложь порождает заблуждение автора о своих

способностях, и в итоге общество получает массу бездарных художников, музыкантов и прочих «гениев»

современности. Лишь годы, а то и века назовут миру имена истинных талантов.

Милена вернулась к работе.

126

Я решил не прерывать наш разговор, дабы не умирать от скуки, снова погрузившись в тишину:

– Согласен. Я всегда с увлечением читаю биографии известных людей, потом подолгу анализирую их

поступки, события, которые позволили им раскрыться в полной мере либо, наоборот, потерять имеющееся.

– Вот как? Ты любишь читать?

– Я бы даже сказал, что книжные магазины Бостона, благодаря мне, делают неплохую выручку, —

бравировал я.

Кэрол подняла глаза от ноутбука и, удивленно воззрившись на меня, произнесла:

– Алекс, ты опять удивляешь меня! Хотя в России, давшей миру столько известных писателей,

наверняка люди много читают.

– Можно поинтересоваться, что именно ты читаешь сейчас? – с легким недоверием спросила

Милена.

– Биографию Альберта Геринга! Вам это имя о чем-то говорит?

– Мне – нет, – уверенно ответила Кэрол, разочарованно поведя плечом.

– Я только знаю фельдмаршала авиации Германа Геринга, который был вторым человеком рейха

после Гитлера в сороковые годы, – ответила Милена, не отрываясь от работы.

– В самую точку! – радостно воскликнул я, вскинув вверх правую руку с поднятым указательным

пальцем.

Милена довольно улыбнулась:

– В Польше хорошо знают свою историю. Так чем же известен этот Альберт?

– Это младший брат Германа, открыто презиравший нацистов. Чтобы их не видеть, он уехал из

Берлина в Вену и даже принял австрийское подданство. Это человек, который при виде несправедливости и

насилия тут же выходил из себя. Когда он стал свидетелем того, как евреек заставили зубными щетками

мыть мостовую, то встал на колени рядом с ними и принялся своим носовым платком протирать тротуар. К

нему подошли штурмовики, проверили документы и отпустили женщин. Увидев, как немецкий солдат

повесил на шею старушки плакат с надписью «Я – еврейская свинья!», он ударил солдата по лицу и сорвал

плакат с женщины.

– Под прикрытием фамилии можно геройствовать, а будь он простым австрийцем? Ты уверен, что он

повел бы себя так же? – скептически отреагировала Милена.

– Уверен, – упрямо ответил я, с мальчишеской горячностью.

– Ну-ну. И чем же еще занимался Альберт в годы войны?

– Он работал главным инженером на одной из венских киностудий. Вел себя так, будто ему хотелось

на виселицу. Например, на торжественных обедах публично отказывался садиться рядом с заслуженными

нацистами, заявляя, что убийцы ему противны.

Милена прекратила работу и заинтересованно слушала. Кэрол, отложив в сторону ноутбук, ловила

каждое мое слово.

– Еще до начала Второй мировой войны он начал спасать тех, кому угрожал концлагерь, – с

воодушевлением продолжил я свое повествование. – С его помощью из Австрии бежали десятки человек.

Он так раздражал гестапо, что Гиммлер лично попросил Германа унять младшего брата. Альберт был

толковым инженером, и Герман отправил его в Чехию на заводы «Skoda». Но там Альберт нанес Третьему

рейху еще больший вред. Он присоединился к Сопротивлению, отбирал для работы на заводах из

концлагерей заключенных и помогал им бежать. Счет спасенных людей шел на сотни. После войны Альберт

Геринг был арестован американцами: никто не верил, что родной брат рейхсмаршала может быть

достойным человеком. Он сидел в тюрьме. Представленный им список спасенных пылился в архиве:

проверить его не сочли нужным. Позже заключенного передали Чехословакии, решив, что если Альберт

работал на их заводах, то пусть они и разбираются. К этому времени в Чехословакии объявились те, кого он

вытащил из концлагерей. И его наконец освободили. Умер Альберт одиноким, забытым всеми и

разочаровавшимся в людях.

– Алекс! Да это же просто находка! Я обязательно сделаю фильм об этом человеке! – воскликнула

Кэрол, схватив блокнот и поспешно делая в нем какие-то записи.

– М-да, совесть людей бывает так эластична, а память коротка, – грустно резюмировала

услышанное Милена.

– Рад, что сумел пробудить в вас интерес к этому достойному уважения человеку.

На следующий день, сразу после завтрака, Кэрол отправилась на студию, а мы с Миленой поднялись в

мастерскую. Женщина с решимостью окунулась в работу. Она, как и в прошлый раз, стиснув губы, злилась на

себя. Иногда, резко бросив лепку, подходила к открытому окну и молча смотрела вдаль. Я старался не

подавать признаков жизни, позволяя себе лишь тихо присесть на корточки, давая таким образом затекшим

ногам отдохнуть. Женщина резко поворачивалась и, быстрым шагом пересекая мастерскую, возвращалась к

скульптуре. Я тут же занимал нужную позу и замирал. Сегодня молчание продлилось час и сорок пять минут.

127

Лишь по истечении этого времени Милена вдруг расслабилась и налила воды себе и мне.

Вспомнил, как Кэрол в свой первый визит ко мне домой, рассматривая в гостиной картины Тулуз-

Лотрека, обмолвилась, что это любимый художник ее мамы.

– Милена, хотите угадаю, кто ваш любимый художник?

– Ну, попробуй, – усмехнулась женщина.

– Тулуз-Лотрек!

– Каролина рассказала?

– Да, – разочарованный ее скорой догадкой, подтвердил я. – Признаться, я полагал, что это будет

кто-то из маринистов, ведь большая часть ваших полотен – это пейзажи преимущественно морские.

– Просто мне дано видеть мир глазами Лотрека. Его картины не рассчитаны на то, чтобы ими

любовались, не рассчитаны на какой-то эстетический эффект, но они притягивают взгляд… Начинаешь

всматриваться в лица людей, пытаешься угадать, кто они, какие у них судьбы и характеры; это картины-

головоломки. В них практически нет статичных поз. Это своего рода тоска по движениям, в которых сам

Лотрек был ограничен из-за болезни.

– Абсолютно согласен, – с жаром вступил в разговор я. – Лотрек был очень хорошим психологом:

он видел не лицо, а личность! Не писал внешность, не искал красоту, он старался прочувствовать характер,

найти в человеке внутреннее – Душу. В его картинах почти нет красивых людей, но зато персонажи всегда

свободны от требований этикета, они написаны в естественных позах, без расчета произвести эффект или

понравиться.

– А чьи работы особенно нравятся тебе?

– Айвазовского!

– Правда? И как называется его самое большое полотно? – решила поэкзаменовать меня женщина.

– «Среди волн»! – радостно отозвался я.

– И каков размер этого шедевра? – не унималась Милена.

– Почти двенадцать квадратных метров.

– Действительно так, – удовлетворенно улыбнулась она.

– Находится эта картина в Крыму.

– И ты наверняка его видел своими глазами?

– Нет, не довелось.

– А я в студенческие годы была в Петербурге в Государственном Русском музее. Полтора часа стояла

перед картиной «Девятый вал». Всё пыталась понять технику написания воды. Она словно уходит вглубь,

слой за слоем. В какой-то момент даже показалось, что я чувствую соленый запах моря.

– Да! Именно! Его картины реалистичны, точны, не то, что у Ван Гога! – воскликнул я.

– Не тронь Ван Гога! – возмутилась Милена. – Он по-своему гениален! Его сгубило чрезмерное

употребление абсента, которое в итоге привело к эпилепсии. И вообще, это некорректное сравнение.

– Согласен.

– Молодой человек, я рада, что вы так тонко чувствуете искусство. Не ожидала, что наша беседа

получится настолько увлекательной. Кто же вы по образованию? Искусствовед?

– Нет, металлург цветных металлов, – сконфуженно ответил я, понимая, что звучит это из моих уст

как-то неуверенно. – Однако мне интересно знать, почему именно Лотрек?

– Потому что он гениален.

– Но существует множество не менее гениальных художников.

Милена задумчиво вытирала руки о тряпку.

– А хотите я скажу, почему именно он?

– Попробуй, – удивленно вскинула бровь женщина.

– Потому что в своих работах он выразил собственные страдания недолюбленного человека,

несостоявшегося лихого наездника и светского волокиты. А вы тот человек, который, как никто другой,

любит и умеет сочувствовать, вы пропускаете чужую боль через себя. Я вчера видел, как вы смотрите канал

«Дискавери»: отворачиваетесь, когда лев настигает свою жертву.

Милена подошла ко мне ближе, чем когда-либо, посмотрела своими красивыми усталыми глазами

прямо в душу и тихо сказала:

– Ты умен не по годам. Пошли обедать.

После обеда мы продолжили работу. Начали как всегда молча. Мне очень хотелось знать, каким был

отец Кэрол, за что его полюбила Милена, понять, какие мужчины ей нравятся. Зачем мне это было нужно? Я

и сам не знаю.

Решил начать издалека.

– Милена, а расскажите, какой Кэрол была в детстве?

Взгляд женщины потеплел. Она слегка улыбнулась:

128

– Кэрол росла сильной и независимой личностью. Она могла дать отпор любому. Я устала зашивать

ее карманы, потому что она в них всегда носила гвоздь, на случай нападения хулиганов. Она делала успехи в

гимнастике, на соревнованиях всегда занимала призовые места. Известие о переезде в Америку упало как

снег на голову. Мы были абсолютно не готовы к этому, но было глупо отказываться от заманчивых

перспектив.

– Не жалеете?

– Нет, нисколько.

– Но если бы вы не переехали, то, возможно, отец Кэрол не ушел бы из семьи.

– Алекс, это было неизбежно. Язвительные диалоги, вялое примирение, раздраженные стычки,

словно хроническая болезнь, изматывали нас обоих. Это как разогревать старый суп, вроде и есть его уже не

хочется, однако и вылить жалко.

– Другими словами, к моменту расставания любовь к нему у вас тоже прошла?

– Да. Он очень изменился. Ушел в себя. Раньше был способен на поступки. Мы жили на окраине

городка, где остановка обозначалась лишь столбиком с дорожным знаком «Остановка автобуса». От дома

до него было примерно двести метров. Мы с малышкой Кэрол постоянно опаздывали к автобусу, и мне, с

дочкой на руках, приходилось бежать, чтобы успеть. Тогда Януш ночью выкопал столб и перенес его на три

метра ближе. Убедившись, что перемещение не вызвало негодование местных жителей, через две недели

он ночью переставил столб еще на три метра. Примерно через два года остановка была напротив нашего

дома, и мы всегда успевали на автобус, – с грустной улыбкой закончила свой рассказ Милена.

И, немного помолчав, добавила:

– Он обладал странным, я бы даже сказала, болезненным обаянием – инфантильный,

непрактичный, одухотворенно-мечтательный, словно рыцарь с гравюр Бёрдслея. В его молчаливости я

видела значительность и ум, в нерешительности – возвышенность чувств, в неустроенности —

неспособность гения жить, как обычные люди. Он был оригинален в суждениях, всякое коллективное

действие было ему чуждо. Он отличался от остальных мужчин, которые меня окружали. Но годы,

проведенные под одной крышей, не сблизили, а напротив, отдалили нас друг от друга. Время, прожитое с

любимым человеком, открывает глубинный пласт, слой характера, который расположен вдали от чужих

глаз. И вот ты слой за слоем раскрываешь человека, словно луковицу. А это сложный процесс,

подразумевающий слезы. Но я ему благодарна за детей. Они получились замечательные.

– Кэрол его так и не простила. Вы не пытались наладить отношения между ними?

– Зачем? У него растет другая дочь, пусть уделяет больше внимания ей. А Каролина и сама не хочет

идти на сближение. Подробности о его измене, как брызги черной краски, заполняли собой всё

пространство вокруг. Эта женщина приходила в наш дом, потом был раздел имущества. Боже, не хочется

вспоминать этот кошмар! Дети переживали развод больше, чем мы.

– Прошло больше десяти лет. Неужели вы так и не встретили достойного мужчину?

– Я больше не хочу любить, страдать, бояться измен. Отсутствие мужчины прекрасно сублимирую в

творчество.

Я не стал приставать к ней с более подробными расспросами.

Зазвонил мобильный телефон. Милена ответила. Звонили по поводу очередного заказа. Она взяла

карандаш в левую руку и на углу листа с набросками какой-то фигуры, стала записывать номер.

Попрощавшись с собеседником, вернулась к работе.

– Вы амбидекстр? Обратил внимание, что вы в одинаковой степени хорошо владеете правой и левой

руками. Таким был ваш коллега Леонардо да Винчи. Кстати, он, как и вы, был убежденным вегетарианцем.

Вероятно, потому, что являлся одним из первых живописцев, которые стали расчленять трупы, чтобы понять

строение мышц. После такого зрелища поневоле откажешься от мяса.

– Знаю! Он даже молоко не пил, считая это варварством.

– Одно время я с увлечением изучал биографии известных художников, их хобби и странности.

– И что ты можешь рассказать об Анри Матиссе такого, что я не знаю? – с насмешливым вызовом в

глазах спросила женщина.

– Он страдал от депрессии и бессонницы, иногда рыдал во сне и просыпался с воплями. Однажды

без всякой причины у него появился страх ослепнуть. И он даже научился играть на скрипке, чтобы, когда

потеряет зрение, мог зарабатывать на жизнь в качестве уличного музыканта.

– А еще, – торжественно добавила Милена, – в 1961 году его картина «Лодка» была выставлена в

Нью-йоркском музее современного искусства вверх ногами и провисела в таком виде сорок семь дней, пока

кто-то не заметил ошибку. А что можешь добавить о странностях Сальвадора Дали?

– Дали часто прибегал к трюку с ключом в руке. Сидя на стуле, он засыпал с зажатым между

пальцами тяжелым ключом. Постепенно хватка ослабевала, ключ падал и ударялся о лежащую на полу

тарелку. Возникшие во время дремоты мысли могли быть новыми идеями. Жду дополнений! – с вызовом

бросил я.

129

– В каждой из работ Дали есть либо его портрет, либо силуэт.

Мы всё больше входили в раж. Обсудили Эдварда Мунка и его картину «Крик», проданную почти за

сто двадцать миллионов долларов, что сделало это произведение искусства самым дорогим в мире.

Вспомнили Ренуара, страдающего артритом и писавшего свои картины привязанной к руке кистью. Пикассо,

подписывавшего работы, переплетя в узор свои инициалы и инициалы очередной возлюбленной. Пришла

очередь Ренуара, Гогена, Врубеля. Мы смеялись от того, что никто не хотел уступать и остановить словесную

баталию двух умов.

Для меня началась абсолютно новая жизнь. Я встречал Кэрол с работы вечером и отвозил ее туда

утром. Днем позировал для Милены и создавал видимость поиска работы. Я действительно был озабочен

образом бездельника, каким начинал выглядеть в глазах обеих женщин. Да, я сообщил, что имею

определенный доход от вложений в ценные бумаги. Они действительно видели, что я внимательно слежу за

биржевыми новостями. Но меня неотступно преследовало чувство вины перед ними за праздность своего

бытия, в то время как они обе были заняты по восемь, а то и десять часов в день.

Я заполнил дом цветами, которые каждое утро доставлял курьер из оранжереи. Для Кэрол привозили

лилии, а для Милены – тюльпаны. Она говорила, что эти цветы по-особому хрустят в руках, доставляя ей

тактильное удовольствие, не сравнимое ни с чем.

Я уже знал, что Кэрол предпочитает пиццу с креветками и сладким луком, а Милена – с анчоусами и

сыром. Также я узнал, что обе они обожают заварные пирожные, которые можно купить только в пекарне

«Mike’s Pasty» в итальянском квартале и с удовольствием ездил за ними практически каждый день. По

вечерам, оставляя Милену наедине с книгой, мы с Кэрол выбирались в кинотеатр, ресторан, на выставки

или же просто любовались городом со смотровой площадки «Пруденшел-центра» и кормили ручных белок

в парке «Паблик-Гарден». Если появлялось желание вкусить чего-нибудь экзотического, заглядывали в

местный Чайна-таун.

Если же оставались дома, то Милена обязательно пекла свой фирменный персиковый пирог со

сливками, и мы устраивались в столовой под огромным абажуром за круглым столом.

Каждое утро Кэрол совершала пробежку вдоль берега. Я, преодолевая лень, бежал рядом. Уж очень

хотелось быть в ее глазах на должной высоте. Милена нам компанию не составляла, но она ежедневно

медитировала в позе лотоса, выполняла стойку на голове и часто плавала в океане.

Миновало два месяца проживания в доме семьи Новак.

Меня постоянно подмывало поговорить с Кэрол о Харте, и я не придумал лучшего способа, как

сделать вид, что вдруг вспомнил о том, как когда-то видел тот самый фильм.

Мы в спальне смотрели в ноутбуке запись ее последнего интервью, и, когда фильм закончился, я

наигранно, словно догадка осенила лишь сейчас, воскликнул:

– Я вспомнил, где тебя видел! Ты брала интервью у одного сумасшедшего старика, который попросил

раскроить ему череп и пересадить мозг в человека помоложе.

– Он не сумасшедший! – резко и холодно прервала меня Кэрол.

– Но разве нормальному человеку придет в голову такой бред? – не унимался я, нарочито придав

своему тону небрежность. Мне очень хотелось разговорить Кэрол, заставить сказать больше, понять ее

отношение к Харту.

– Замолчи, пожалуйста! Ты ровным счетом ничего о нем не знаешь! – ее голос звенел от

негодования.

Реакция Кэрол тронула до глубины души! Она оберегала чистоту моего имени! Она защищала меня!

Хотелось крикнуть: «Разве ты не чувствуешь, что я и есть Харт?» Еще секунда – и я бы, словно вулкан,

взорвался, извергая признание за признанием. Меня распирало чувство благодарности к этой девушке.

Я схватил руками ее голову и впился поцелуем с такой силой, что воинственно настроенная Кэрол

выпучила глаза и попыталась вырваться, но я был не намерен ее выпускать. Мы оба засмеялись, и она

легонько ткнула меня кулачком в грудь:

– Сам ты сумасшедший!

На этом наш разговор о Харте закончился.

А вскоре случился довольно забавный инцидент, вынудивший познакомить ее с Джимом.

Кэрол на глаза попался мой паспорт, она заинтересованно задержала на нем взгляд и взяла в руки:

– Можно взглянуть?

– Можно.

– Какой ты здесь хорошенький! Мальцев Алексей. О! У тебя день рождения через два дня? —

удивленно воскликнула девушка.

– Да-а? – растерянно протянул я.

Получилось весьма глупо.

130

– Да. Здесь так написано, – неуверенно ответила Кэрол, озадаченная моей реакцией, и еще раз

внимательно вслух прочла дату рождения.

– Черт! Совсем забыл.

– Первый раз вижу человека, забывшего про свой день рождения!

– Я после аварии многое забыл, – сконфуженно буркнул я, в очередной раз сказав неправду. Ложь

уже не напрягала, она уже давно стала константой моей жизни.

Я не был настроен устраивать какое-либо празднование, но Кэрол настояла на том, чтобы я позвал

друзей и, наконец, представил ее им. Я прятал ее от сына и Тома уже два месяца, и это порядком забавляло

парней. Том даже посмел предположить, что я сменил сексуальную ориентацию и поэтому боюсь

признаться в этом.

Пришлось уступить не лишенному логики требованию.

Сразу же возникли разногласия по поводу места проведения торжества. Кэрол хотелось отметить в

каком-нибудь баре или ресторане, а я по-стариковски предлагал посидеть узким кругом в домашней

обстановке, заказав доставку еды из ресторана. Мою сторону приняла и Милена. Таким образом, было

решено устроить застолье дома, а затем поехать на пару часов в ночной клуб. Я пригласил Джима и Майкла,

а Кэрол – двух подруг с их бойфрендами.

И вот наступил день моего рождения.

Из России по Скайпу позвонила вся моя новая семья. Они наперебой осыпали меня пожеланиями, я

благодарил их в ответ. Кэрол подарила стильный портмоне, заметив, что деньги и кредитки я ношу в

карманах брюк. Милена – картину с темным силуэтом мужчины, сидящего на берегу океана в лучах заката.

В руке он держит сигарету с едва заметным огоньком на конце, взгляд устремлен в сторону воды. По гриве

волнистых волос и кожаной жилетке я узнал себя. Подарок пришелся по душе. Я задумчиво провел

пальцами по полотну и поднял глаза на смущенно улыбающуюся Милену. Как же точно она уловила всю

мою суть, мои мысли, мои привычки! Плохо ли мне, хорошо ли, я всегда иду к океану. Мысленно

разговариваю с ним, а он, молча, слушает. Я никогда не смогу жить в глубине материка: океан подпитывает

энергией, дает силы идти дальше.

Я поцеловал Милену в щеку, вдохнув лавандовый аромат ее крема:

– Спасибо! Ты, как никто другой, сумела почувствовать меня.

– Рада, что подарок понравился. Ты часто сидишь вот так на берегу и куришь. Мне кажется, тебя что-

то очень тяготит. Я не психолог, не умею и не люблю залезать к человеку в душу, но желаю поскорее найти

ответы на все вопросы, которые не дают тебе покоя.

Я в ответ лишь кивнул головой:

– Отнесу картину в спальню. Хочу видеть ее, когда засыпаю.

Наступил вечер.

Кэрол выглядела сногсшибательно! Ажурное белое платье чуть выше колена, состоящее из связанных

крючком крупных роз, нашитых на телесного цвета трикотажную основу. Создавалось впечатление, что под

платьем она совсем нагая. На ногах такие же ажурные белые сапожки из роз, нежно обнимающие ногу до

середины щиколотки. Я бросал на нее взволнованные взгляды и мысленно торопил вечер, предвкушая

предстоящую ночь.

Милена же ограничилась белоснежной рубашкой простого кроя и голубыми джинсами, ни грамма

косметики, легкие волны причесанных волос. Глядя на нее, я вспомнил, что однажды прочитал о том, что

человек перестает себя украшать, когда подсознательно хочет, чтобы обратили внимание на его душу.

Первыми приехали подруги Кэрол и их молодые люди. Не скажу, что сразу проникся к ним

симпатией, но я очень старался. Мы расположились на диване в гостиной. Шатенку звали Лиза, а брюнетку

– Кати, она была родом из Марселя. Их спутники – долговязый Хью и Лори с нервным взглядом черных

глаз на мускулистом и подвижном лице. Подруги, впрочем, оказались довольно милыми неглупыми

девушками. Как сообщила Кэрол, они вместе учились на факультете журналистики. Я был с ними деликатен

и учтив, делал комплименты, подливал напитки, думаю, по оценкам подруг, заработал в этот вечер высший

балл.

Вскоре подъехал Джим. Я представил его дамам. Он сосредоточенно пытался вспомнить, где же

видел Кэрол, на что она, практически сразу узнавшая его, ответила:

– Я была знакома с вашим отцом. Это он нас познакомил, когда мы снимали фильм в его доме перед

той пресловутой операцией. Мне очень жаль, что для него всё так закончилось.

Джим, обескураженный повторным знакомством с той самой Кэрол, взглянул на меня как-то

напряженно и испуганно. Я же ответил снисходительно-спокойным взором, говорящим: «Всё под

контролем!»

– Да, теперь я вас вспомнил, – проходя в зал и усаживаясь поудобнее в кресло, как-то нервно, пряча

131

глаза, ответил Джим.

– Мистер Харт был особенный человек. Таких сейчас редко встретишь, – взволнованно продолжила

Кэрол. – Человек, который сделал себя сам, начиная от уникального ума и заканчивая изысканными

манерами.

– Да, спасибо. Уверен, он сейчас слышит ваши слова там, наверху, – Джим, усиленно изображая

грусть, показал ладонью на небо.

Я изо всех сил боролся с подступающей улыбкой. Боже, как же приятно слышать о себе такие слова!

Ощущаешь себя так, словно нежной рукой погладили по самолюбию!

При первой удобной возможности Джим отвел меня в сторону и, наклонившись к уху, недоуменно

произнес:

– Ты с ума сошел? Неужели в городе мало других девушек?

– Таких, как она? Мало!

Джим лишь раздраженно пожал плечами.

Вскоре подъехал Майкл. Последовало стандартное знакомство со всеми присутствующими в доме, и

Милена пригласила гостей за стол. Кэрол помогала подавать закуски, я взял на себя обязанность наполнять

бокалы спиртным.

Создалась теплая, располагающая к общению атмосфера. Все много шутили и смеялись. А я ловил

себя на мысли, что здесь очень не хватает Тома, самого веселого человека из тех, которых знал. Подали

горячее, десерт, и друзья Кэрол уже начали смотреть на часы до неприличия часто. Им не терпелось

отправиться в ночной клуб. Я предпринял вялую, заведомо обреченную на провал попытку остаться дома.

Однако Кэрол была непреклонна!

Джим и Майкл наотрез отказались составить нам компанию. Они поблагодарили за угощения,

попрощались и уехали по домам.

Посещение ночного клуба произвело на меня самое удручающее впечатление. Музыка, звучащая там,

обескуражила: я понятия не имел, как под эти звуки нужно танцевать.

Оказалось, я не просто далек от современных предпочтений молодежи, меня даже с биноклем не

видно на горизонте. Мощное звуковое сопровождение нещадно било по барабанным перепонкам. Кэрол

умудрялась как-то общаться с подругами, наклоняясь к самому уху собеседницы. Они поочередно кричали

что-то друг другу и то и дело выходили из зала в фойе. Я понял, что безнадежно старомоден и по-своему

горевал об этом, поглощая виски.

Там же со мной случился казус. Бойфренд Лизы, двухметровый Хью с щедрой растительностью в носу,

которую демонстрировал всем, кто был значительно ниже его ростом… Так вот, этот самый Хью угостил меня

странной сигареткой, пояснив, что это обыкновенная марихуана, которую, впрочем, я уже пробовал пару

раз. Произнес он это как-то поспешно, словно солгал. Я не стал прикидываться святошей и принял

предлагаемую сигарету. Уже после четвертой затяжки почувствовал, что лицо стало вытягиваться вперед,

словно морда у собаки. Я прикоснулся к носу и не почувствовал ничего. Кожа, словно под воздействием

анестезии, онемела. Меня охватила паника и стыд, что морду мою заметят присутствующие, и я поспешно

вышел на улицу. Том наверняка по достоинству оценил бы эту дурь. Он всегда говорил, что травка словно

расправляет его плечи изнутри, делает свободным. В моем же случае получился обратный эффект —

расправилось в длину лицо, и появилась зажатость, неуверенность в себе. Прохладный ночной воздух

принес некоторое облегчение. Я полчаса сидел на краю тротуара, пока лицо не обрело прежнюю

чувствительность.

По возвращении домой я попросил Кэрол впредь избавить меня от подобных мучений и посещать

заведения такого рода без меня. В ответ в очередной раз услышал, что я отстал от жизни и мне пора

меняться.

Миновала еще одна неделя.

Я стал частым гостем в доме Джима. Сын сдержал обещание и перевез моего любимого пса к себе.

Дети и Винчи радовались моим визитам. Находясь там, я пребывал в состоянии перманентного восторга.

Тим настолько привык ко мне, что Натали даже как-то раз доверила уложить его спать на дневной сон.

Проводя время с внуками, я с удивлением обнаружил в себе новый вид любви. Если Анжелику любил, как

любят хрупкий редкий цветок, которым можно только любоваться, заслоняя от сильного ветра и жгучего

солнца, то Тима я любил иначе, какой-то гордой любовью, как наследника фамилии Харт! Хотелось

восхищаться его крепкой рукой, метким ударом ноги по мячу. Хотелось подбрасывать ему небольшие

испытания и с волнующим удовлетворением наблюдать, как он справляется с ними.

Раз в неделю я обязательно звонил по Скайпу в Екатеринбург, и тогда у экрана собиралась вся моя

русская семья. Подходили к экрану поздороваться и Кэрол с Миленой. К счастью, языковой барьер не

позволял обеим сторонам увлекаться расспросами. Мама каждый раз интересовалась, хорошо ли питаюсь,

132

и требовала перечислить всё, что я ел накануне. Она считала Кэрол излишне худощавой и переживала,

умеет ли она готовить и не приходится ли ее мальчику довольствоваться фаст-фудом.

Я стал реже покупать газеты, дабы избежать насмешек Кэрол. Милена же улыбалась одними глазами,

не говоря ни слова, вероятно щадя и уважая мои причуды.

Я периодически забирал к нам Винчи, и у них с Зосей возникла настоящая собачья любовь.

Трогательная до слез! Заметив мою привязанность к псу, Милена сама настояла на том, чтобы Винчи

переехал жить в ее дом. Теперь мы всё чаще выгуливали наших питомцев вдвоем.

Милена давно закончила статую спортсмена для стадиона и теперь изнывала от возникшего периода

бездействия.

– Ненавижу такое состояние. Сразу накатывают самоуничижительные мысли и дикая творческая

тоска, – однажды поделилась женщина. Она подняла чашку кофе, и просторный рукав хлопкового

кардигана соскользнул к локтю, обнажая тонкие запястья, подчеркиваемые массивными, похожими на

мужские часами.

– И из мебельного салона давно не звонили.

– Что за салон?

– Я выполняю для них дизайн по спецзаказам на экзотические предметы интерьера и мебель.

Например, смешиваю вычурность французского барокко и скандинавскую сдержанность. Или добавляю

инкрустации, заимствованные в Индии и Сингапуре, к причудливым арабским узорам.

– Покажешь эскизы работ?

– Хорошо.

Она подошла к окну и задумчиво произнесла:

– Над пляжем облака в точности, как на полотнах Веласкеса! Пойду немного попишу пейзаж.

Она крикнула собакам:

– Гулять!

И они, лязгнув когтями по полу, бросились к двери.

Она ушла, а я остался наедине со своими мыслями.

Привязанность к Милене, крадучись, входила в мою жизнь. Возвращаясь домой, я бросал ключи от

мотоцикла на тумбочку в прихожей и сразу спрашивал у Кэрол: «Милена дома?» Если ответ был

положительный, то поднимался к ней, спеша обсудить мысли или идеи, пришедшие в голову по дороге

домой.

Кэрол улетела в очередную командировку, на этот раз в Германию, собирать материал для фильма об

Альберте Геринге.

После ужина мы с Миленой решили прогуляться с собаками. Скинув обувь, брели вдоль воды, утопая

ногами в зыбком песке. Лучи заходящего солнца высветляли морщинки в уголках ее глаз.

– Я всегда мечтала жить на берегу моря. В Польше, в своей квартире, придумала на стене мазайку из

темно– и светло-синего стекла. Получилась иллюзия волн. А еще всегда переделывала двери в тех домах, в

которых жила. Мне нравятся высокие дверные проемы: они дарят ощущение торжественности и величия, и

уже не важно, что мебель в комнате старая и просится в утиль, главное – двери высокие.

Стоял теплый июльский вечер. Океан, словно бок гигантской рыбы, блестел золотистыми чешуйками

волн. Бронза заката припудривала деревья пурпуром. Пенная кромка океана, окрашенная в алый цвет,

заигрывала с мелкими камушками, перекатывая их из стороны в сторону. Солнце, меняя цвет с платинового

до медно-красного, словно тяжелело и оседало в океан.

Милена забралась на камень, как на бельведер, я сел рядом на песок. Мы наблюдали, как волна

закручивается в бурун, говорили о прочитанных когда-то книгах. Оказалось, что она, как и я, была хорошо

знакома с творчеством Рабле, Сервантеса, Мольера, Вальтера Скотта, Гюго, Ламартина и Мюссе, любила и

знала поэзию. Я встретил родственную душу, и от этого стало в груди тепло и уютно, словно я после долгих

скитаний вернулся домой.

Стемнело. Океан качал на волнах брошенное в воду серебро луны. Возвращаться в дом совсем не

хотелось. Я раздобыл сухих веток, и мы разожгли небольшой костер. Собаки лежали возле наших ног.

Вдоль берега виллы побогаче окрасились в желтые тона из-за включенных натриевых ламп,

спрятанных среди подстриженного кустарника. Дома поскромнее светились прямоугольниками окон. На

воде мигали буи и красные бортовые огоньки редких суденышек. Организм впал в состояние анабиоза: не

хотелось ни двигаться, ни даже разговаривать. Мы молчали, глядя на огонь.

– У меня есть два старших брата. В детстве мы часто жгли костры, – тихо заговорила Милена. —

Жили в небольшом селе на берегу речки. Летом она мелела и на берегу оставалось много глины —

отличного материала для занятий лепкой. Именно там у меня и открылся талант скульптора. К вечеру вдоль

реки можно было наблюдать целую армию солдат, вылепленных братьями, и вереницу дворцов и принцесс

– результат наших с сестрой усилий. Мы их сушили на солнце, а потом играли, пока фигура не разобьется. У

133

меня тогда была старшая сестра, но она пропала. В семнадцать лет убежала с возлюбленным из дома, и с

тех пор ни о ней, ни о нем нет никаких известий.

Мамы не стало пять лет назад. Она до последнего вздоха ждала, что Мадлен вернется. Мама

заболела прошлой весной. Лихорадка, подобно саранче, поедала ее силы. Мы с Каролиной сделали всё, что

от нас зависело.

Она немного помолчала и, усмехнувшись, продолжила:

– А еще у нас был коммунистический диван. Дед говорил, что у Ленина в Кремле был такой же —

кожаный черный. Дед им очень гордился! – и ее глаза затуманила нежность. – Я была последним

ребенком в семье. Так бывает, что любовь уже отдана старшим детям, а последний появляется в тот момент,

когда матери уже за сорок и она порядком устала от трех старших непослушных отпрысков. Безучастная

жизнь калечит ребенка, ведь он не ощущает на себе живой реакции, не видит своего отражения в глазах

близких. И вообще, у нас в семье чувствами не разбрасывались, они были тщательно прибраны.

Я забыл, что теперь мое имя – Алекс. В эту минуту в полной прострации у костра сидел Харт. Слушал

ее голос, потрескивание не желающих мириться со своей участью веток в костре, и хотелось, чтобы этот

вечер не закончился никогда. Винчи, не отводя блестящих в отблесках пламени глаз, смотрел на Милену.

Словно всё понимал и грустил вместе с ней. Женщина потрепала его по загривку:

– Да, Винчи, у людей так бывает. Какие умные у тебя глаза! Мне кажется, собаки – это те же люди,

только говорить не умеют, но понимают они даже больше, чем некоторые из нас.

– А я считаю, что каждый человек походит внешностью, повадками или образом жизни на какое-то

животное. Вот Кэрол – это лань! Красивая, гибкая, быстроногая и неуправляемая. А ты – лебедь. Белый

лебедь. Красивая, изящная, спокойная. От тебя исходит внутренний свет и чистота, так редко встречающаяся

у людей. Такими чистыми обычно бывают дети, еще не узнавшие власти денег, коварства недругов, зависти

и лицемерия.

– Ты плохо меня знаешь! Не такая уж я и белая, – смущенно отмахнулась от этих слов Милена.

– Нет. Мне со стороны виднее, – не уступал я.

– А кто ты, Алекс?

– Не знаю, – пожал я плечами. От пингвина во мне уже ничего не осталось. А нового зверя в себе я

еще не почувствовал.

– Вот и я не знаю, – улыбнулась женщина. – Может, ты темная лошадка?

– Может быть, – удивился я такому уместному сравнению. – Одно время я дружил с семьей

академика. Это была даже не семья, а львиный прайд. Все ее обитатели были породисты, имели шикарную

гриву. Ученый держал свою супругу в обходительной строгости. Было интересно наблюдать за их

отношениями. Так вот, был у него доберман, тоже не лишенный интеллекта. Его обучили фокусу: сколько

перед ним положишь спичек – столько раз он и пролает.

– Что же общего у двадцатилетнего парня с семьей академика? С трудом представляю себе такую

дружбу, – глаза Милены выражали недоверие. – Ухаживал за его дочкой? – лукаво улыбнулась она.

Я почувствовал себя шпионом, который вот-вот провалит операцию. И, решив поддержать,

подсказанную собеседницей версию, ответил:

– Да.

– К тебе возвращается память? – пристально глядя мне в глаза, спросила Милена.

Я слегка запаниковал. Мысли бросились в пляс.

– Возможно, – неуверенно промямлил я и принялся увлеченно поправлять ветки в костре.

– Хотела спросить об этом еще тогда, когда ты выдавал факты о художниках.

– Значит, память была потеряна частично. Читать ведь я не разучился, – я филигранно перевел всё в

шутку.

– Мне не дает покоя ощущение, что ты не тот, за кого себя выдаешь. Прости, если я не права. Но…

мне кажется, твоя память в полном порядке, просто ты по какой-то причине хочешь избежать вопросов от

окружающих или сам хочешь забыть свое прошлое.

Повисла неловкая, скомканная тишина. Мне показалось, что огонь костра добрался до моего лица —

так полыхали щеки от стыда и паники.

– Увы, я действительно ничего не помню. Могу даже показать шрамы, которыми расшит мой скальп.

– Извини. Наверное, я ошибаюсь.

Мы еще несколько минут просидели молча. Затем, засыпав костер песком, сетуя на подступающую от

океана прохладу, вернулись в дом.

Лето отсчитывало свои последние дни. Отношения с Кэрол зашли в тупик! Мы стали часто ссориться о

том, какой фильм смотреть, какую музыку слушать, какое заведение посетить. Я старался идти ей навстречу,

но наступать себе на горло, слушая клубную музыку, состоящую из двух нот, смотря глупые комедии,

посещая светские тусовки, было выше моих сил. Я чувствовал, что мы из разных миров, и ее мир никак не

134

хочет уживаться с моим. Я был молодым парнем, которого полтора килограмма старости в голове делали

чудаком! Чужим среди молодых и чужим среди стариков.

Я был окружен ровесниками, которые были чужды мне! В них было слишком много яркой циничной

мудрости, такой жестокой, что может разболеться голова. Темп жизни ускорился, и я не успевал за ним.

Процесс ухаживания за девушкой сократился до неприличия. И такая доступность уже не толкала на

подвиги, не будоражила воображение!

Да, Кэрол была умна, начитанна, но это еще не обеспечивало нам сосуществование на одной волне.

Страсть в отношениях достигла высшей точки кипения. Я хотел ее, как никого в этой жизни! После наших

перебранок Кэрол садилась в позу лотоса и медитировала, дабы вновь обрести состояние покоя. А я хлопал

дверью и уходил смотреть на волны.

Всё чаще я стал подвергаться приступам внезапной необъяснимой тоски. В одну из встреч я рассказал

об этом Тому, предположив, что, возможно, мне требуется помощь хорошего психолога. На что друг

сварливо ответил:

– Мне вас, богатых, не понять! Вы платите психологам бешеные деньги! Вам, что, больше поговорить

не с кем? Неужели так скучно? Когда мне скучно, покупаю гамбургер и разговариваю с ним, могу даже

оскорбить, а потом просто съедаю, двойная польза получается! Хотя можно и не покупать, пусть лежит на

витрине и слушает! Это даже дешевле получается!

Конечно же, он был прав. Я знал множество случаев, когда, пустив однажды в свою душу психолога,

люди уже не могли без него обойтись.

Я всё чаще искал общества Милены. Ее слабость словно была создана, чтобы дополнять мою силу!

Когда солнечные лучи заглядывали в ее подернутые негой глаза, радужка их становилась голубой до

прозрачности, как вода в бассейне. Мне нравилось подолгу смотреть в них. С ней мы совпадали практически

во всем. Мы обожали Синатру, чистоту и выразительность песен Эллы Фицджеральд, нам нравились одни и

те же книги и фильмы. Да, бывало, мы спорили об искусстве, но это был дружелюбный спор двух

единомышленников. Она, в отличие от других, понимала меня.

Я смотрел на белокурые взъерошенные волосы, слушал низкий грудной голос, и мне хотелось взять

ее ладонь в свою и сказать: «Закрой глаза – и ты почувствуешь, что из нас двоих я – опыт, а ты —

молодость!»

Я мысленно представлял Кэрол, и взор ласкала ее сексуальность, красота и молодость. А думая о

Милене, слышал ее необычную интонацию с оттенком иронии и усталости в голосе, ее безбрежное

одиночество в глазах и мудрость. И безусловно, она была красива! Красота не имеет возраста: либо она

есть, либо ее нет. Я поочередно окунался то в мирское удовольствие плоти, то в высшие игры двух умов и

душ. В один прекрасный день я поймал себя на мысли, которой сам испугался! Я понял, что Харт любит

Милену, а Мальцев – Кэрол. От этого можно было сойти с ума! Симбиоз таких разных людей, увы, не

получился! Водоворот событий, которым сам положил начало, затягивал в глубокую воронку.

Осознав это, я вышел из дома. Джиму и Кэрол решил позвонить позже. Я еще не придумал, как

объясню им свое отсутствие на неопределенное время.

С оглушительным ревом мотоцикл рванул с места, оставив на асфальте темный след от резины. Я взял

курс на шоссе Route 66 – это своего рода мекка всех байкеров Америки. Четыре тысячи пятьсот километров

сквозь горы, поля и пустыни. Дорога гигантской анакондой уползала за горизонт, мокрый асфальт, подобно

змеиной коже, блестел в лучах заката. Вся эта душевная эквилибристика меня порядком измотала.

Оборванные отношения с Кэрол остались болтаться, как незавязанный галстук на шее. Я понимал, что нужно

поговорить, объясниться, но не видел подходящих слов, чтобы донести до нее всё то, что творится в моей

душе. Да и не мог я обнажить перед ней айсберг лжи, спрятанный под маской амнезии. Я решил разрубить

этот гордиев узел одним махом. Время покажет, кто из двух дорогих мне женщин останется в моем сердце.

Я уезжал, чтобы разобраться в своих сердечных делах. Уезжал, даже не подозревая, в какой ужас

придется окунуться по возвращении в Бостон.

Наталья Никитина

тел. 950-199-24-74

[email protected]

135

Название книги

Никитина Наталья Федоровна

Содержание