ФЛОРЕНЦИЯ. 1480 ГОД

Когда Леонардо работал над образом Богоматери с Иисусом на коленях, он просил жену сера Пьеро да Винчи позировать ему с маленьким Джованни, с коего хотел писать младенца Христа. Маргерита сделалась доброй и приветливой, вообразив, что Леонардо напишет с неё образ Богоматери. Она часами терпеливо высиживала на стуле, но когда взглянула на эскизы и увидела только младенца Джованни, а вместо себя лишь очертания коленей и рук, то страшно вознегодовала.

Леонардо бродил по улицам, вглядываясь в лица женщин, по обыкновению – усталые, пустые. Попадались среди них и красивые, отмеченные скорбью или грустью, но без того очарования, кое даёт лишь творение Духа. Ни одна из горожанок не годилась для прообраза Марии. Пройдя полгорода, он вышел на площадь Синьории перед палаццо Веккьо, где на оконной решётке несколько месяцев болтался труп Бандини. Ветер и дожди сорвали с него одежды и высушили плоть. Леонардо остановился подле, достав блокнот, принялся делать сангиной набросок висельника. В ушах раздавались стоны, плач и крики, коими полна была Флоренция год назад. Одна оборванная жизнь потянула за собой сотни других. Пролитую кровь брата Джулиано Лоренцо Великолепный смыл кровавыми ручьями, чиня расправу над виновными и безвинными, на коих лишь пала тень подозрения либо клеветы. Архиепископа Сальвиатти1 и Франческо Пацци2 на верёвках приволокли на площадь Синьории и повесили нагими. Тело старого Якопо Пацци долго болталось на виселице, потом его сняли и бросили в Арно, выловили и вновь повесили, били палками и, разорванное на куски, опять бросили в реку.

– Бернарджино, скажи мне, кто этот человек, столь старательно рисующий портрет мертвеца? – раздался насмешливый вопрос за его спиной.

– Это рисовальщик Леонардо, кто имеет меньше, чем ничего, а посему и берёт заказы у трупов, – ответил со смехом второй голос.

Леонардо рисовал и не захотел обернуться, дабы достойно ответить обидчику. Бывая на площадях и в соборах, он часто ловил на себе насмешливые взгляды, а то, что говорят о художнике за спиной, сказывается на объёме его кошелька. Постоянное безденежье грозило превратиться в унизительную нищету. От большого заказа для Синьории, обещанного Лоренцо Медичи, Леонардо отказался, узнав, что сию работу сказанный посулил ранее Антонио Поллайоло. Деньги, вырученные за гобелен для португальского короля и портрет Джиневры – дочери Америго Бенчи, давно закончились. За воз дров он сговорился на окраску купола в монастыре Сан-Донато, дабы иметь возможность отапливать боттегу зимой.

Семейство сера Пьеро разрасталось с каждым годом. Он не мог помогать Леонардо, как было доселе, но то, что не обременяло семейный доход, делал с готовностью. Год назад, оформляя завещание богатого торговца Симоне в пользу монастыря Сан-Донато, сер Пьеро устроил так, что заказ на роспись образа для главного алтаря доверили выполнить Леонардо. В оговорённые сроки Леонардо не успевал. Он сделал много набросков в разных ракурсах, но к картине так и не приступил, поскольку, не имея помощников, сам грунтовал и растирал краски, готовил лаки, а неумолимое время стремительно бежало вперёд, как всегда, мешая ему. Аванс, полученный под заказ, растаял так же быстро и незаметно, как лёд в жаркий день, оставив лужицу воспоминаний. Деньги ушли на аренду мастерской и покупку кистей, красок, бумаги. Мысли о безденежье отвлекали его от замысла, а задумал он грандиозное полотно, кое сделает его первейшим живописцем. Мария с младенцем Иисусом в окружении волхвов, пастухов и воинов, но Мадонна в центре и, вопреки законам перспективы, крупнее других фигур, ибо взгляд будет прикован к ней. Вокруг много иных фигур – нагих и в одеждах, все в движении и в разных позах. Почти год Леонардо искал сие решение. У Боттичелли в его «Волхвах» на первом плане оказалась семья Медичи, а не Мария с младенцем. «Мой бедный Сандро! – улыбнулся Леонардо. – Ты на века запечатлел свою преданность благодетелям».

Блуждая по городу в поисках лика Богоматери, он оказался у церкви Санта-Мария дель Фьоре. Ни утренние, ни вечерние богослужения Леонардо не посещал, но в церковь заходил, когда там было мало народу, и подолгу стоял у колонны, рисуя лица прихожан. Его взор привлёк профиль молодой женщины, преклонившей колени пред алтарём. На лице её светилась неземная нежность, смешанная с жертвенностью и вечной печалью. Леонардо, запоминая сей дивный образ, торопливо делал наброски в альбом. Полумрак церкви скрывал часть лица, и нужен был другой ракурс. Обойдя колонну, он встал спиной к алтарю, приблизившись к красивой прихожанке, но она поднялась с колен и, спрятав лицо за ажурной синей вуалью, торопливо покинула собор. Леонардо поспешил следом. На женщине было закрытое платье из лилового бархата. Золотистые волосы тяжёлыми косами уложены в замысловатую причёску. Не поднимая вуали, она миновала улицу Проконсоло, прошла по виа Леони, что позади палаццо Веккьо, за мостом свернула на бордо Джакопо. Остановилась возле дома с витиеватыми барельефами на стенах. Кинула, обернувшись, быстрый взгляд на Леонардо и скрылась в проёме распахнувшейся двери.

Возвращаясь по мосту Понте-Веккьо, Леонардо встретил Пьетро Перуджино3. Приехал сей умбриец во Флоренцию всего лишь десять лет назад без гроша в кармане, но успел покорить её. Год назад сам Папа Сикст Четвёртый пригласил его в Рим расписать капеллу делла Кончеционе в соборе Святого Петра, и роспись сия имела большой успех. Простоватое лицо Пьетро поплыло в улыбке, когда Леонардо поделился с ним своей неудачей.

– Где ты её потерял? Покажи. Вошла в этот дом, говоришь? – Пьетро от души расхохотался. – Леонардо, а знаешь ли ты, что выбрал для образа Богоматери известную всей Флоренции кортиджану4 Элеонору?

Леонардо смутился, поскольку доселе не имел опыта знакомств с подобными синьоринами, и попросил Пьетро познакомить с ней.

Перуджино подмигнул:

– Элеонора принимает гостей по вечерам. Встретимся на Понте-Веккьо, сразу после шести.

Вечером сего же дня Леонардо и Пьетро посетили кортиджану. Проживала оная со служанкой и кухаркой в пяти комнатах. Гостей принимали в салоне, стены коего, обитые шёлком и украшенные гобеленами, выказывали благосостояние хозяйки. Леонардо не сразу признал в ней синьору, что, скрывшись под вуалью, убегала от него утром. Только замысловатая причёска указывала на оную. Кортиджана в платье из алтабаса, переливавшемся на свету цветами фуксии и лаванды, восседала на стуле с высокой резной спинкой, а гости – подле неё на шерстяных тебризских коврах, затканных витиеватыми узорами. Декольте, укреплённое спереди китовым усом, открывало мраморные плечи и пышную грудь. Стройную шею обвило ожерелье – склаваж из чёрного жемчуга. Тонкие запястья в серебряных и золотых браслетах подчёркивали хрупкость длинных пальцев, унизанных перстнями с драгоценными каменьями.

Перуджино представил Леонардо. Элеонора протянула изящную кисть для поцелуя и, жеманно улыбаясь, проворковала:

– Кто же во Флоренции не знает живописца Леонардо? Наконец-то мы познакомились.

Леонардо коснулся губами нежнейшей кожи, и горьковато-пряный аромат розы, мускуса и ещё чего-то незнакомо-терпкого восхитил его, отозвавшись волной сладкой истомы внизу живота. Воистину красивым мы считаем только то, что доставляет нам удовольствие или обещает его, подумал он и, пробормотав учтивую любезность её красоте, поспешил отойти прочь. Утопая в шёлковых подушках, устроился меж послом из Милана и флорентийским купцом Франческо Балдуччи. Ужин подавали здесь же, в салоне, на низких столиках из черного палисандра. Смуглокожая черноволосая служанка в прозрачной парандже и восточных шальварах, яркая, как цветок гелиотропа, расставила закуски и фрукты. Подали подогретое красное вино с пряностями и куропаток, фаршированных трюфелями. Вкушали оживлённо и много смеялись, беседы вели на всевозможные темы. После ужина музыкант Александро Агрикола играл на лютне, а Элеонора прочла из Петрарки. К полуночи она уединилась с послом в будуаре. Остальные гости покинули гостеприимный дом лишь под утро.

Перуджино рассказал, что Элеонора женщина не бедная, имеющая счёт в банке. Ей покровительствовал сын знатного семейства Салютати, а до оного – испанский посол. Через несколько дней Леонардо опять наведался в дом кортиджаны, захватив с собой серебряную лютню в виде лошадиной головы, изготовил кою собственноручно. Необычная форма оной позволяла извлекать из неё изумительные звуки, а восхитительное пение Леонардо очаровало хозяйку и её гостей.

Узнав, что привело молодого живописца в её дом, Элеонора не могла сдержать слёз, столь неожиданной оказалась его просьба – позволить рисовать с неё образ Богоматери. Наречённая при рождении Агнессой – целомудренной и святой – она назвалась Элеонорой, когда занялась ремеслом кортиджаны. Леонардо долго убеждал её, что нежная прелесть облика, пленившего его в церкви, есть лучшее свидетельство незапятнанности души и светлых помыслов. Вскоре гордая женщина снизошла к просьбе флорентийского рисовальщика.

«Когда ты один, то целиком принадлежишь себе; если с другом, то принадлежишь – лишь наполовину; и чем с большим числом людей ты делишься своим трудом, тем меньше ты принадлежишь себе. Но когда ты один, ты словно раздваиваешься. В тебе говорят то разум, то чувства, то память»5, – записал Леонардо в блокнот и, отложив перо, задумался. Он никогда не оставался один. Рядом всегда был Другой, но он не пытался овладеть мыслями Леонардо и занять его место, а только припоминал картины прежней жизни, обрывки, всплывающие в памяти. Размытые и бледные, как рисунки акварелью, кои делают в Китае на бумаге или пергаменте, так рассказывал ему Зороастр. Леонардо взрослел, а Другой оставался мальчишкой, но ему было ведомо то, что утратила память Леонардо. Про Другого он никому не говорил (уши инквизиции повсюду), а вот про свои видения наяву поделился с другом.

– Ты просто вспоминаешь свою прошлую жизнь, сие бывает, – успокоил его Томмазо. Он двадцать лет провёл на Востоке и много рассказывал о переселении душ:

– Как человек освобождается от старых одежд, так и душа входит в новые тела, оставляя изношенные и бесполезные. Тот, кто родился, обязательно умрёт, а кто умер, примет новое рождение. Получив новое тело, мы забываем о старом, но иногда душа вспоминает прошлое. Со смертью грубого тела ничего не меняется, душа всё помнит.

– Но зачем не всякий помнит свои прошлые жизни?

– Если ум очень привязан к телу и с трудом с ним расстаётся, то и память о прошлой жизни остаётся с ним. Те же, кто думают в момент смерти о Боге и душе, а не о своём теле, сохраняют свою память. Знаешь ли ты историю Махараджи Бхараты? – спросил Томмазо, оторвавшись от работы.

Он кропотливо соединял стеклянные трубки, кои сам выдувал в мастерской, в сообщающуюся сеть, по которой вода сможет поступать в дома или наоборот отводиться, использованная. Леонардо изобразил сие на рисунке, а в ловких руках Томмазо система трубок уже начала работать.

Леонардо любил слушать его рассказы о жизни на Востоке, и Томмазо продолжил:

– Махараджи Бхарата прожил много жизней, но во всех помнил предыдущие. Он был и нищим, и царём, и оленем, но память о прошлой жизни оставалась всегда при нём.

– И он не лишился рассудка? – усмехнулся Леонардо. – А может, память ко всеобщему благу теряется от сильной боли, кою испытывает дитя при своём рождении?

– Не знаю, но, думаю, ты прав, для многих людей забвение прошлой жизни есть подлинное благо. А что, коли в прошлой жизни ты был хищником и раздирал на куски других животных?

– Или шакалом и питался одной падалью. Охота тебе будет об оном помнить? – подхватил Леонардо шутку друга, и оба расхохотались.

– Мне кажется, что в прошлой жизни ты жил в Англии, – неожиданно изрёк Томмазо.

– Отчего же в Англии? – изумился Леонардо.

– А помнишь, ты рассказывал, как помог английским морякам?

Леонардо припомнил, как пару лет назад, будучи в Пизе, заглянув в таверну, услышал разговор моряков с английского судна, кои никак не могли купить четыре бочки кьянти. Из речи иноземцев хозяин таверны разобрал лишь название вина, а посему предлагал кьянти в кувшинах, дабы распить его могли они в таверне. Леонардо вмешался в разговор и разъяснил торговцу пожелание моряков. Сделкой все остались довольны. Тогда Леонардо не придал сему событию значения.

– Разве ты изучал когда-либо английскую речь? – продолжал свою мысль о переселении душ Томмазо. – но, скажи, как же ты тогда понял смысл сказанных слов?

– Возможно, по жестам, – неуверенно предположил Леонардо.

– А я так думаю, ты вспомнил речь, каковую уже знал когда-то, – упорствовал Томмазо. – Скажу более, ты был в Англии врачом, – вдруг заявил он.

– Отчего же врачом? – изумился Леонардо.

– Но ведь более всего на свете ты любишь резать мертвецов по ночам, – расхохотался довольный Томмазо.

Грубоватая шутка друга не обидела Леонардо. Он долго раздумывал над сим разговором. Платон тоже писал, что лёгкие души, не обретшие пороков, превращаются в птиц, а грубые – в холодных устриц. Пифагор утверждал, что он был Эфалидом, сыном бога Гермеса, и получил дар – помнить о том, что было в прошлых рождениях. В следующем рождении он был Евфорбом, которого убил Менелай при осаде Трои. После смерти душа его перешла в Гермотима, а потом он стал делосским рыбаком и по-прежнему всё помнил. А после этой смерти стал Пифагором и сохранил память о своих прошлых рождениях, но Леонардо не исключал, что и Пифагор не чуждался хорошей шутки.

Случайная встреча с Перуджино имела своё продолжение. От Пьетро он узнал, что в Риме требуются живописцы для росписи Сикстинской капеллы, но Сикст Четвёртый выбирал мастеров, полагаясь на рекомендации Лоренцо Медичи. Уже все известные живописцы Флоренции получили приглашения от Папы: и Боттичелли, и Гирландайо, и Поллайоло, и Вероккьо, и сам Перуджино, почитая за честь отправиться в Рим, ведь живописец, как никто иной, нуждается в признании его таланта. Леонардо терпеливо ждал, не веря, что им пренебрегли.

После того, как фреска Перуджино «Святой Себастьян» украсила стены церкви Санта-Мария-Магдалена, у него не было недостатка в заказах. Пьетро любил земные блага и в бессмертие души не верил, но удача, раз прилепившись, не оставляла его.

– Живопись – всего лишь ремесло, кое должно приносить доход, – учил он Леонардо. – Я всегда знал, чего хочу, и я это имею. Моё детство прошло в нищете, а от Флоренции я хочу только денег, хочу богатый дом и не хочу испытывать нужду. А слава… Она всегда ходит рядом с богатством.

Леонардо соглашался с ним, но продолжал мучиться над алтарным образом и ждать знака от Лоренцо Великолепного.

Тот появился в боттеге неожиданно, в окружении своих неизменных друзей: Полициано, Николо Микелоцци, Кристофоро Джанини. Прищурив глаз, Медичи подошёл к незавершённому полотну «Поклонение волхвов» и небрежно заметил:

– Кажется, твоя Святая Богоматерь похожа на грешницу Магдалену? – и повернулся к друзьям, кои с готовностью поддержали его смехом, признав на картине всем известную кортиджану Элеонору.

Леонардо промолчал. Он думал, что огромный вред приносят те, кто хвалит вне всякой меры, но ещё больше вреда приносят те, кто берётся порицать то, в чём сам мало смыслит. Он был спокоен, посему как визит Великолепного в его боттегу означал одно – долгожданное приглашение в Рим. Лоренцо спросил:

– Слышал я, что ты изготовил необычную лютню? Говорят, ты мастер играть на ней?

Леонардо принёс лютню и позволил знатному гостю с друзьями насладиться её звучанием.

– Я покупаю её. Сто флоринов достаточно? – спросил Лоренцо и отсчитал деньги, не дожидаясь ответа.

Леонардо выразил удовольствие и благодарность за нежданную сделку – деньги всегда кстати, а Великолепный продолжал:

– Я покупаю у тебя лютню с условием, что ты отвезёшь её в Милан Лодовико Моро6 в подарок от меня. Он нынче набирает музыкантов при дворе.

Мечта Леонардо о поездке в Рим рухнула и рассыпалась в один миг. Разве у него был выбор? В тот же день он принял решение: прочь из города, не пожелавшего признать его. Навсегда. Он едет в Милан, где талант его будет востребован и оценён по достоинству. И служить отныне он будет только тому, кто больше заплатит.