ТОМСК. 1993 ГОД

«О Боже! Это вовсе не Пашка», – проносится в голове, и неимоверный ужас, какой бывает только во сне, охватывает Лизу.

Несколько секунд она пытается вернуться в реальность из ночного кошмара, хотя мозг по-прежнему в его власти, и в темноте мебель вдоль стен кажется то стволами деревьев, то отвесными скалами. Лиза опускает ноги на холодный линолеум, нащупывает тапочки и торопится в соседнюю комнату.

Сын посапывает на диване, давно уже коротковатом для него. Она поправляет сбившееся одеяло, прижимается губами к белокурой макушке и замирает, вдыхая родной запах. Выходит, бесшумно прикрыв за собой дверь. Стрелки будильника интимно слились между римскими V и VI – почти полшестого. На работу к восьми, но вряд ли она теперь уснёт. Лиза отодвигает лёгкие шторы и распахивает фрамугу настежь. Мартовский, ещё морозный, колючий воздух обжигает лицо. Взгляд привычно скользит по окружённому панельными пятиэтажками двору с кольцом из припаркованных автомобилей – японских иномарок, догнивающих на чужбине, и выкидышей отечественного автопрома. Свет уличных фонарей выхватывает из темноты в центре двора сугробы, осевшие под ледяной коркой, и деревья, притворившиеся мёртвыми до весны.

Лиза на секунду прикрывает глаза и опять видит высокого старика с длинными седыми кудрями, а рядом – в молочной дымке – Пашкино лицо. Встряхивает головой, отгоняя странное видение. Она совершенно не склонна к мистике и никогда не искала в снах сакральный смысл: привыкла всё анализировать. «Страшны не сны, а их толкования, – убеждает себя Лиза. – А сны – всего лишь причуды мозга: случайная комбинация серотонина, мелатонина и бог весть каких ещё медиаторов. Недосыпания, выматывающие ночные дежурства – и вот тебе кошмары. К концу недели порой такая усталость накатывает, что чувствуешь себя выжатым лимоном, взмыленным конём и заезженной клячей. К тому же вместе взятыми».

В доме напротив просыпается жизнь: одно за другим загораются окна. Бледнеют звёзды, над горизонтом встаёт широкая полоса предрассветной синевы. Зарождается новый день. Лиза зябко передёргивает плечами, закрывает фрамугу и бредёт на кухню. Засыпает зёрна в ручную кофемолку, медленно (зато бесшумно, чтобы не разбудить Пашку) крутит чугунное колёсико, заменившее ручку антикварной «Пежо», которую бабушка Ганна вывезла из Киева в сорок первом. Мысли вновь возвращаются к Пашке. На последнем родительском собрании его хвалили, прозвучало что-то про городскую персональную выставку к следующему году… Лизу радуют успехи сына, хотя она не тешит себя иллюзиями сверхгениальности своего чада.

Рисовать Пашка начал совсем рано, когда ему ещё не исполнилось и двух. Бабушка заметила первой. На бумажных обоях в мелкий ситчик – недавно наклеенных и доставшихся по великому блату, рубль двадцать за рулон – среди синих незабудок изгибался контур слона с задорно поднятым хоботом. Словом, обои оказались безнадёжно испорчены.

– Идите-ка скорее сюда. Ну и что вы здесь видите? – вопрошала бабушка семейство, указуя пальцем в жирную линию, уверенно проведённую красным фломастером. Пашка, шмыгая носом, подтвердил: рисовал он именно то, что они видят.

В роду художников не было, и каракули Пашки никто не воспринял всерьёз: ну рисует ребёнок и рисует, а чтобы обои не портил, накупили альбомов. Никто, кроме бабушки. Она-то сразу уверилась в необычайном таланте внука, настояла на своём: пять лет назад его определили в художественную школу…

Шестиметровую кухню заполняет терпко-горьковатый аромат свежемолотого кофе. Ещё не так давно можно было достать только растворимый бразильский Pele, да и тот лишь в праздничных продуктовых наборах для ветеранов, которые иногда перепадали Лизе в виде благодарности пациентов. Она ставит на огонь тяжёлую бронзовую – тоже бабушкину – джезву, тянется к подоконнику и, не глядя, находит пальцем запавшую пластмассовую кнопку старенького транзистора. Сочный баритон за спиной сообщает, что на чрезвычайной сессии Верховного Совета Российской Федерации депутаты проголосовали за ограничение полномочий президента, отклонив все поправки к Конституции.

Лиза нетерпеливо переключает транзистор на другую волну. «В Боснии и Герцеговине представители ООН наблюдают за эвакуацией гражданских лиц из Сребреницы, которая почти год находилась в полном окружении». Дальше, дальше…

Глубокий женский голос бесстрастно, как и подобает хорошему диктору, вещает о землетрясении в южных районах Калифорнии, унёсшем тысячи жизней.

Лиза убавляет пламя газовой горелки и ждёт, когда кофе вспучится ароматной шапкой. Отставляет джезву в сторону, продолжая искать музыкальный канал.

«Два учащихся старших классов в штате Колорадо США открыли огонь по ученикам и школьному персоналу. Ранено тридцать семь человек, тринадцать погибло. Оба стрелявших покончили с собой». В рассуждения диктора о молодёжных субкультурах и свободной продаже оружия вклинивается психиатр. В потоке слов мелькает информация, что подростки принимали антидепрессанты, действие которых могло привести к побочным эффектам в виде агрессивности, отсутствия чувства вины или деперсонализации.

«Сначала антидепрессанты, затем психостимуляторы, потом удивляемся подростковой жестокости», – думает она.

Первый класс сына стал для неё головной болью. На уроках Пашка беспрестанно вертелся: копошился в ранце; залезал под парту посмотреть, как она крепится; заскучав, мог покинуть класс среди урока. Скандал разразился в конце третьей четверти. На открытом уроке с инспектором из Гороно вместо того, чтобы выводить под диктовку бессмыслицу про Мару, маму и раму, Пашка воплощал в тетради свой очередной гениальный проект – чертёж вечного двигателя с неутомимо бегущей в колесе, видимо, бессмертной белкой.

«Я ничего плохого не делал. Мам, я даже не слышал, как она подкралась», – уверял сын, округляя для убедительности глаза, и забавно оправдывался, пересказывая сцену в классе:

– Мальчик, назови своё имя, – откашлявшись для солидности, спрашивал он сурово и ангельским голоском отвечал:

– Паша.

– А почему ты, Паша, вместе со всеми ребятами не пишешь диктант? – грозно вопрошала «инспектор».

– Потому, что я не люблю писать.

– В школе ты должен выполнять требования учителя. Если все пишут, ты тоже не должен рисовать в это время. И почему ты рисуешь левой рукой?! – Голос «инспектора» в Пашкином исполнении с каждой фразой опускался на тон, переходя в этом месте в сердитый бас.

– Но я ведь делом занят. Я в школу учиться пришёл, а Вы мне мешаете! Отдайте мою тетрадь.

Вспомнив, что полагается быть вежливым, добавлял трогательное «пожалуйста».

Инспектор Гороно оказалась дамой принципиальной. За «несоответствие поведения уровню предъявляемых требований» Пашку отправили на психолого-медикопедагогическую комиссию. Пришлось пройти обследование у психиатра и невролога. Заключение комиссии прозвучало приговором: «Задержка психического развития. Эмоционально-волевая незрелость. Дислексия1. Школьная дезадаптация. Нуждается в коррекционнореабилитационном обучении».

– Не дописывает окончания? Пропускает слова? Зато читает, как пятиклассник, – возмущалась Лиза. – О каком недоразвитии идёт речь? Вы проверьте его ещё раз, – убеждала она сухопарую инспектрису, и тучного психиатра с обвисшими щеками, и бесцветную представительницу органов опеки.

– Всё, что требовалось, мы уже проверили, – поджимала губы непреклонная дама из Гороно, а грузный психиатр с видом доброго бегемота успокаивал:

– Елизавета Андреевна, не переживайте Вы так. Элементы дислексии у мальчика присутствуют, но это не фатально. У некоторых детей мозг созревает мозаично. Одни участки быстрее, другие отстают. Отсюда неравномерное формирование психических функций. Успевает в одном, отстаёт в другом. Кстати, Вы знаете, что он у Вас изумительно рисует? – оживившись, польстил он, предлагая закончить спор миром.

– В коррекционный класс я сына не отдам!

– Ваш ребенок мешает учебному процессу, – поставила точку в разговоре председатель комиссии, – а уж отдавать или нет, решайте сами.

– Елизавета Андреевна, если нет церебрально-органического поражения мозга, как в вашем случае, то всё со временем образуется, – вновь вклинился психиатр. – задержка психического развития – это ведь не диагноз, а просто состояние детской психики между нормой и отклонением.

Он явно испытывал неловкость и, может быть, даже возражал против комиссионного решения.

Стучаться в закрытые двери и биться головой о стену Лиза не собиралась, но для себя решила: никаких психотропных препаратов. На семейном совете постановили: программу начальной школы Пашка будет осваивать дома, а потом появился выбор – как грибы после дождя, возникали частные школы, гимназии и лицеи, да и Пашка к этому времени социально дозрел.

Лиза отставляет кастрюльку с готовой овсянкой на холодную конфорку. Сын проснётся ровно в шесть тридцать – ни минутой позже. Его встроенный внутренний будильник действует безотказно в любых условиях.

Теперь контрастный душ. Она подставляет плечи и грудь под тугие обжигающие струи воды и быстро переключает с горячей на холодную, почти ледяную.

Миллиарды молекул, сохранившие память о своём кристаллическом прошлом, вонзаются в тело льдистыми иглами. Перед зеркалом задерживается дольше обычного – застывает нагая с крупными каплями воды на покатых плечах и придирчиво рассматривает себя: чуть припухшие веки, ещё незаметная постороннему глазу, но уже наброшенная легчайшая, невесомая паутинка времени. Всё то же, что и тринадцать лет назад, но со студенткой не перепутаешь. Слегка округлившийся овал лица за последний год стал ещё больше подчёркивать это странное сходство. Она пристрастно разглядывает своё отражение, и оно смущает её странной, почти мистической похожестью, которая с каждым годом проявляется всё отчётливей. Временами её просто бесит, когда кто-нибудь из студенток восклицает: «Ой! Елизавета Андреевна, а Вы знаете, что…». Лиза разглядывает своё отражение, и ей кажется, что она теряет себя, медленно, но неотвратимо превращается в другую – эту знакомую всем незнакомку. Сквозь шум работающего фена она слышит, что Пашка проснулся и пыхтит на самодельном турнике, устроенным для него дедом в дверном проёме из обрезка водопроводной трубы. Привычными движениями Лиза закалывает в элегантную «ракушку» послушные пряди тёмно-русых волос и бросает беглый взгляд на часы – ещё есть время побыть с сыном. Он выходит из дома на полчаса позже, а у неё дорога до клиники занимает почти час. Хорошо, что сегодня суббота и не надо штурмовать автобус, переполненный в будни.

– Мам, кажется, я научился управлять временем, – торжественно сообщает Пашка за завтраком.

– Приятно слышать, что ты наконец-то организуешь свой день. Масло в кашу не забудь положить.

– Ну мам, я совсем про другое. Кажется, я научился замедлять время.

– Ммм… интересно, расскажи, – рассеянно говорит она и идёт к холодильнику: достаёт сыр, ищет в столе сырный нож, нарезает почти прозрачные ломтики, как он любит, делает бутерброды.

– Ну, слушай. Наконец-то я понял, как надо брать резкую подачу на корте. Главное, сосредоточиться только на мяче и полностью отвлечься от всего остального. Только мяч и ты, и неотрывно следить за траекторией полёта. Как бы фиксировать его в каждой точке. Представляешь, он тогда не летит, а плавно плывёт, как в замедленной съёмке. Я могу его замедлить, если захочу!

– Паш, а ведь, наверняка, уимблдонские чемпионы об этом давно уже догадались? – улыбается Лиза, подливая в чашку остывший кофе.

– Я, между прочим, со своим новым подходом позавчера выиграл три гейма у Дениса, – обижается Пашка.

– Поздравляю. Кстати, я где-то читала про это. Мухи и мы…

– Да! Да! Да! По-разному воспринимаем время.

– …И поэтому так трудно прихлопнуть муху газетой.

– Точно! – оживляется сын.

– Паша, мне пора, – прерывает она разговор, – и не забудь, сегодня я дежурю. После школы сразу к бабушке и деду. Созвонимся?

– Мам, а может и ты завтра с нами на лыжах? – его голос подозрительно вибрирует, а Лиза чувствует вину перед сыном.

– Вряд ли успею, но торжественно обещаю: не брать по субботам дежурства!

– Мама! Подожди!

Она застёгивает сапоги. Пашка топчется рядом, потом неловко обнимает её, уткнувшись лбом в живот, как раньше, когда не хотел отпускать на работу.

– Паша, ну ты что? Ну-у совсем как маленький. В воскресенье сходим вместе в кино. Идёт? До завтра? – Лиза чмокает его в лоб и мягко разжимает ладони. В дверях она оглядывается и на мгновение рядом с сыном ей опять чудится лицо седовласого старца из её сна: высокий благородный лоб и густые брови вразлёт – два крыла серебристой птицы.

– До завтра-а-а! – несётся следом Пашкин голос, пока она сбегает вниз по истёртым ступенькам подъезда.