МИЛАН. 1489 ГОД

Бедность ограждает и ограничивает наши желания и возможности, а богатство, как хороший слуга, угождает в их исполнении. Главное желание Леонардо – не думать каждодневно о хлебе насущном, а иметь толику времени для занятий приятных и занимающих мысли.

По приезду в Милан он вместе с Томмазо поселился на южной окраине. Окрест Порто Тичинезе издавна открывали свои мастерские живописцы и ваятели Ломбардии. Вскоре свёл знакомство с Амброджио де Предис1 и его братьями, державшими боттегу неподалёку. Джованни Амброджио служил при монетном дворе рисовальщиком портретных изображений и многое слышал о Леонардо – как восхищённое, так и нелестное, но истинное уважение испытал, убедившись самолично, что флорентийскому живописцу под силу несколькими мазками исправить портретную работу, придав ей законченность и смысл. Посему, когда монахи Братства Непорочного Зачатия заказали Амброджио картину для алтарной ниши церкви Сан-Франческо, он, прознав о безденежье, кое испытывал в ту пору Леонардо, предложил оному расписать центральную часть триптиха. Леонардо согласился с великой радостью и скорее, чем делал это обычно, – уже через год – представил завершённую работу.

Настоятель монастыря недоверчиво жевал губами. Перебирая узловатыми пальцами нефритовые чётки-розарий, он разглядывал тополиную доску с изображениями Святого Ангела Гавриила и Девы Марии с младенцами Иисусом и Иоанном Крестителем, но чем дольше смотрел он, тем гуще опускалась тень уныния на его лицо.

– Святые образы сотворены не в соответствии с христианскими канонами, а посему не выполнены условия, оговоренные и скреплённые печатью, – с прискорбием изрёк гвардиан2.

– Что именно стало причиной Вашего недовольства, святой отец? – спросил огорчённый Леонардо.

– Первоначальным нашим желанием было видеть всё пространство росписи в золотом цвете, кроме фигур и лиц святых образов. Я же вижу исполненную в изрядно тёмных тонах картину, не отображающую оных.

– Но, святой отец, боковые створки с ангелами, играющими и поющими небесную музыку, имеют весьма много позолоты, как и рама со всеми капителиями, – вмешался Амброджио.

Гвардиан гневно ткнул пальцем в фигуру Архангела Гавриила, указующего перстом своим на младенца Иоанна, отчего широкий рукав рясы, чистого карме-литового оттенка, соскользнув выше локтя, обнажил запястье с увядшими мышцами, переплетёнными бичевами вен.

– А что означает сей нескромный жест, направленный на младенца, не Первого в своей святости? Выражение лика Святого Ангела и вызывающе-багряный цвет плаща и вовсе не приличествуют святости оного.

– Я не отношусь к живописцам, творящим под покровом позолоты и лазури, – обиженно обронил Леонардо, – а выражение лика Святого Ангела и направление, в коем указует перст его, в договоре не прописаны.

– Святой отец, по мастерству своему маэстро Леонардо давно превзошёл всех других живописцев, да и не только в Милане, – вновь вмешался Амброджио.

Гвардиан опять пожевал губами:

– А отчего святые фигуры не означены сиянием венцов? А Святая Дева простирает, как… – быстро осенив себя знамением, продолжил: – …как хищная орлица, длань свою над головой Спасителя? И почему святое семейство упрятано в пещере, а Мадонна не восседает на троне?

Леонардо улыбнулся:

– Образ написан для капеллы Непорочного Зачатия, пещера означает материнское чрево, где зарождается всё живое, а жест Святой Девы есть слово Божье, десница Бога.

– А плащ Святой Девы исполнен в ультрамариновом цвете и расшит золотом, как и указано пунктом договора, – не преминул добавить Джованни.

Леонардо, кинув взор на тоскливый облик гвардиана, лукаво прищурил глаз и заявил:

– Поскольку работа наша исполнена в срок и соблюдены все пункты договора, мы считаем разумным поднять цену до ста дукатов.

Гвардиан, услышав дерзкое требование, хотел было выказать негодование неслыханной наглостью рисовальщиков, но поперхнулся ответным словом и, торопливо подбирая полы рясы, шагнул через порог, покинув боттегу братьев де Предис. Леонардо рассмеялся и похлопал по плечу Амброджио, огорчённого неожиданным поворотом событий.

– Многие, Джованни, могут увидеть красоту сами, другим надо показать её, ну а некоторые не в состоянии узреть её и после того, как их подведут вплотную.

– Мессере, а что же всё-таки означает левая десница мадонны над головой младенца Иисуса? – краснея, спросил Амброджио.

– Благославляющая ладонь Девы? Разве она ни о чём не говорит тебе? – расстроился Леонардо.

– А-а, – хлопнул себя по лбу Амброджио, – понял: «Вначале было Слово, и Слово было Бог…»

* * *

Лодовико Моро не сразу принял его. Когда Леонардо семь лет назад прибыл в Милан и вручил Лодовико серебряную лютню в подарок от Лоренцо, оный, приняв его за простого игреца, велел тотчас опробовать звучание необыкновенного инструмента. Посланник Медичи исполнил просьбу хозяина Милана да столь искусно, что очарованный сладчайшими звуками Моро пришёл в неслыханный восторг, заявив, что непременно желает видеть Леонардо музыкантом при миланском дворе. В ответ услышал учтивые, но преисполненные честолюбия слова:

– Благодарю, ваша светлость, я – не музыкант, а живописец, скульптор, архитектор, инженер. Музыка всего лишь развлечение моё в свободное время.

Вскоре Лодовико Моро получил от Леонардо подробнейшее письмо, в котором усмотрел лишь бахвальство высокомерного флорентийца:

«Так как я, светлейший государь, уже достаточно и видел, и изучал произведения всех, которые считают себя мастерами и изобретателями военных орудий, и убедился, что замысел и действие этих орудий ничем не отличаются от обычно применяемых, я хотел бы, чтобы без ущерба для кого бы то ни было, ваша светлость выслушал меня, причём я открою Вам свои секреты и предлагаю на Ваше усмотрение, в удобное время оправдать на опыте всё то, что частично и вкратце ниже изложено: «Я знаю способ делать чрезвычайно лёгкие, выносливые, прочные и легко переносимые мосты, пригодные для преследования врагов и для бегства от них, и другие безопасные и предохранённые от огня и боя, легко подымаемые и опускаемые; знаю также способы сжигать и разрушать мосты противника. Я знаю способ, как во время осады какого-нибудь места спустить воду изо рвов и как сделать множество мостов, кошек и лестниц и других приспособлений, нужных в таких предприятиях. Также, если благодаря высоте стен, или укреплённости места, или его положения при осаде его невозможно будет пользоваться бомбардами, я знаю способ разрушить всякую цитадель или другого рода крепость, если только она не построена на скале, и т. п.

Кроме того, я знаю системы удобнейших и лёгких в перевозке бомбард, умею метать ими камни наподобие бури и их дымом нагонять великий ужас на врага с большим для него уроном и смятением.

Также я знаю способы прокапывать тайные изогнутые ходы без всякого шума, даже если бы пришлось проходить подо рвами или какой-нибудь рекой.

Я могу сделать закрытые и совершенно неуязвимые повозки, которые со своей артиллерией, ворвавшись в ряды врагов, вызовут поражение силы любой величины. И за ними может следовать пехота совершенно безопасно и без затруднения, а если потребуется, я могу сделать бомбарды, мортиры и огнемёты прекрасной и целесообразной формы, не похожей на обычные.

Где нельзя будет применять бомбарды, я сконструирую катапульты, стреломёты и другие орудия удивительного действия и не похожие на обычные. И вообще, в соответствии с каждым данным случаем могу сконструировать бесконечное множество разных приспособлений для нападения и защиты.

В мирное время я надеюсь выдержать сравнение со всяким в архитектуре, в постройке зданий, как общественных, так и частных, и в проведении воды из одного места в другое. Также я берусь в скульптуре – в мраморе, бронзе или глине, – так же как и живописи, выполнить всё, что возможно, не хуже всякого, желающего помериться со мной. Можно будет также выполнить бронзового коня, что принесёт бессмертную славу и вечный почёт счастливой памяти синьора Вашего отца и славного рода Сфорца. И если какая-нибудь из вышеизложенных вещей покажется кому-нибудь невозможной и неисполнимой, я готов показать её на опыте в Вашем парке или любом другом месте по выбору Вашей светлости, которой я всеподданнейшим образом себя препоручаю»3.

Письмо осталось без ответа. Возможно, небрежный отзыв Лоренцо Великолепного о медлительности Леонардо в работе был тому причиной. Доверившись чужому суждению, Моро и вовсе позабыл про флорентийского бахвала на долгих семь лет. То, что многим казалось пустой похвальбой, порождённой человеческой гордыней, было знанием необычного ума, оценить каковой не по силам миланскому герцогу.

Вспомнил Лодовико о Леонардо, когда задумал упрочить память отца своего, кондотьера Франческо Сфорца, невиданной доселе конной статуей. Архитектор Донато Браманте4 заявил, что по силам выполнить сию работу только Леонардо-флорентийцу.

– Но мне говорили о его ненадёжности, – сомневался Моро.

– Ваша светлость, не поскупитесь на жалованье, кое соответствовало бы его таланту, и не будете разочарованы. Видели ли вы его «Мадонну в скалах» для запрестольного образа в церкви Сан-Франческо? Ничего подобного в Милане ещё не было.

Лодовико полагался не на свой вкус, а на мнение людей, имеющих немалый авторитет в искусстве. Когда Моро увидел «Мадонну в скалах», он тотчас пожелал заказать Леонардо портрет новой возлюбленной – Чечилии Галлерани5, а оный получил должность архитектора и инженера при дворе с годовым жалованьем в пятьсот дукатов и заказ на изготовление конной статуи Франческо Сфорца6, а ещё на гидротехнические работы по строительству оросительных каналов в засушливых землях Ломбардии.

* * *

– Его лицо напудрено мраморной пылью так, что он похож более на булочника: весь покрыт мелкими осколками мрамора, словно на спине его лежит мука, а жилище наполнено пылью и щебнем. Совсем по-другому у живописца… Вот, как я сейчас, сижу, удобно расположившись перед своей картиной, хорошо одетый, и вожу легчайшей кисточкой7, – Леонардо умолк на несколько секунд, подняв глаза от мольберта, наблюдая, как едва заметное глазу сокращение кругового мускула нежного рта вмиг изменило выражение лица. Затем он нанёс кистью несколько мазков и вновь продолжил:

– К нему приходят друзья, они играют музыку или читают прекрасные стихи, и это можно слушать с наслаждением, ведь не мешает стук молотка либо иной шум, – улыбнувшись, закончил Леонардо ответ на её вопрос: «Почему он предпочитает живопись труду скульптора?».

– Кого же из поэтов предпочитает стуку молотка художник Леонардо? – отозвалась Чечилия Галлерани, чей портрет в новой голландской манере – маслом по дереву – он писал уже несколько недель.

– Только настоящих, тех, кто творит мифы, а не рассуждения, – ответил он фразой из Платона.

Она рассмеялась прелестным смехом и весело откликнулась:

– Стало быть, Вам по душе стихи той, что покорила сердце Платона? – «Девять лишь муз называя, мы Сафо наносим обиду. Разве мы в ней не должны музу десятую чтить?» – нараспев прочла она, бросив на него лукавый взгляд.

Леонардо лихорадочно подыскивал слова, чтобы ответить ей приятностью. Память подсказала строки столь любезной её сердцу гречанки Сафо8:

– «Между дев, что на свет солнца глядят, вряд ли, я думаю, будет в мире, когда хоть бы одна дева столь мудрая».

«Если я получаю удовольствие от ума женщины, общаясь с нею, то она кажется мне особенно привлекательной», – подумал он.

Щёки Чечилии приятно порозовели, но тень грусти промелькнула в прекрасных глазах.

– «Я роскошь люблю; блеск, красота, словно сияние солнца, чаруют меня… Те, кому я отдаю так много, всего мне больше мук причиняют, – прочла Чечилия пленительным голосом, – но своего гнева не помню я, как у малых детей сердце моё…»

– Чечилия, солнце моё, хватит уже стихов, давай-ка лучше послушаем басню, – прервал её Лодовико, капризно выпятив губы. Его грузное тело заполняло кресло в центре залы угловой башни.

Моро был груб, но вовсе не от злой натуры, а от изъянов в воспитании. Красотой и образованностью новой возлюбленной он гордился, как редким драгоценным камнем хорошей огранки или изящной вазой из цельного куска изумруда. Чечилия ведь так чудесно пела и музицировала на виоле, слагала стихи на латыни и греческом, изъяснялась по-французски, и гости Сфорцеско не уставали восхищаться её остроумием.

Два последних года жизни она провела в монастыре, где и повстречал её Лодовико Моро. Словно дорогой бриллиант в короне, украсила она его двор. Чечилия всего лишь дочь флорентийского посла. В венах её не струилась благородная кровь королей, герцогов и баронов. Лодовико Моро и сам был не слишком высокородного происхождения – сын кондотьера и внебрачной дочери герцога миланского Филиппа Висконти, но потому и желал возвысить наследников своих, добавив им благородной крови. Пока в Ферраре подрастала маленькая невеста – герцогиня де Бари Беатриче д’Эсте, обручённая с ним ещё в младенчестве, в Кастелло Сфорцеско9 менялись фаворитки, и по залам дворца бегали уже двое узаконенных бастардов10: сын Леоне и дочь Бьянка – дети от женщин, в коих он был влюблён. Ещё до встречи с Чечилией.

Лодовико, страстный по натуре, не мог долго любить одну женщину, но всякий раз, когда влюблялся, делал это искренне и пылко.

Леонардо отложил кисть – не мог решить, как передать грациозность жестов и обворожительность подвижного лица Чечилии в моменты, когда она читала стихи или внимала собеседнику. Красота оной в неуловимом сокращении мышц, чарующей перемене выражения глаз, губ, бровей, отражающих её душу.

В зале с высокими окнами, обращёнными на северо-запад, всегда сумрачно, особенно зимой. Леонардо попросил девушку встать в пол-оборота к окну, дабы послеполуденные лучи света падали не прямо, а мягко освещали нежное лицо, не создавая грубых теней и бликов. Полумрак в глубине залы добавил романтичности её облику и подчеркнул роскошь платья из дорогой аксамитовой ткани. Но руки! Она беспрестанно складывала их на животе, уже изрядно заметном, о чём Леонардо думал с досадой. Ему неприятно знать, что она носит под сердцем ещё одного бастарда Моро. И он не желал изображать на портрете беременную Чечилию. Она должна быть юной, нежной, целомудренной, как нераскрывшийся бутон лилии. Леонардо огляделся, подыскивая решение. И нашёл. По мраморным плитам анфилады залов, обнюхивая тёмные углы, пробежал прирученный хорёк, коих в замке держали для ловли бесчисленных крыс, шнырявших в закоулках дворца. Блестящим белым мехом, будто выпавший снег, хорёк похож на зимнего горностая. «А ведь он удачно прикроет живот», – повеселел Леонардо.

– Донна Чечилия, возьмите в руки хорька, вот так, – излишне волнуясь, проговорил он и, поймав зверька за загривок, вложил ей в руки. И вздрогнул, как обжёгся, коснувшись шёлковой кожи, – это… придаст вашему образу… – остановился, не досказав.

«Но немеет тотчас язык под кожей, быстро лёгкий жар пробегает, смотрят, ничего не видя, глаза, в ушах же – звон непрерывный…»

Её глаза не отпускали. Между ними лишь тёплое тельце зверька. Их руки перебирали белоснежный мех, а пальцы вновь соприкоснулись. И всё вокруг засверкало, заискрилось от чувства, рождённого в сию минуту, неведомого обоим ранее.

– Леонардо, ну, скажи мне, зачем ей хорёк? – раздражаясь, из глубин кресла напомнил о себе Моро.

– Ваша светлость, заметьте, сколь необычайно похож он на горностая, что на вашем гербе, – нашёлся с ответом Леонардо, возвращаясь к мольберту.

– Превосходная мысль, – остался доволен Моро. – Ха-ха-ха, ты слышала, Чечилия, я буду вместе с тобой на портрете. Обними меня крепче, дорогая! Я горностай, я твой снежный горностай, ха-ха-ха…Чечилия, ха-ха-ха, – он утирал шёлковым платком бегущую по холёной щеке слезу. – Леонардо, в прошлый раз ты обещал рассказать одну из твоих поучительных историй, – потребовал Лодовико, всхлипывая от смеха.

«Как-то Бритва выскользнула из своей ручки, что служила ей ножнами, и легла на подоконник. Увидела она, как солнце заиграло на её теле, – начал рассказ Леонардо, – и, узрев себя в этом сиянии, великою гордостью преисполнилась. И презрительно молвила она о своём ремесле: «Никогда не возвращусь я в цирюльню! Да хранят боги от такого унижения мою сияющую красоту! Что за бессмыслица ползать по намыленным подбородкам глупых крестьян? Низкая работа! Для того ли сотворено моё тело? Клянусь богами, нет! Спрячусь я в укромное местечко и проведу там жизнь в тишине и покое». Так она и поступила. Проведя некоторое время в своём убежище, Бритва в один прекрасный день вновь вышла на свет божий. Но тут – о ужас! – она узрела что стала похожа на старую заржавленную пилу. Солнце уже не играло на её нечистом теле. Бесполезно было теперь раскаянье и напрасны причитания. «О, я поступила бы умнее, – стонала она, – когда отдала бы своё острое, а ныне, увы, погубленное лезвие в услужение цирюльнику! Куда девалось моё блестящее тело?! Горе мне, эта отвратительная ржавчина коварно разъела его!»11 – Леонардо рассказывал басню, подолгу задерживая взгляд на Чечилии. Пользуясь правом живописца, он мог это делать сколько угодно, не рискуя навлечь гнев герцога.

Зверёк вцепился когтями в бархатистую ткань рукава Чечилии. Длинная нить чёрного жемчуга, дважды обвив стройную шею, убежала в вырез платья. Она внимала Леонардо, а чуть заметная улыбка играла на губах. Что ожидало её в монастыре? Ненужным хламом пылились бы там красота, ум и молодость. За молебнами, в тишине и покое ржавчина времени источила бы их. Её удел – роскошь, яркий свет и солнце, а келья монастыря сродни заточению в подземелье. «Я роскошь люблю; блеск, красота, словно сияние солнца, чаруют меня…» Леонардо, почувствовав душевное смятение юной дамы, рассказывал ей только что придуманную историю. Он желал избавить её от смущения и тревоги, порождённой недолговечным и зыбким положением фаворитки опекуна герцога Милана.

– Ну и каков же смысл сей басни? – нетерпеливо потребовал Лодовико.

– А мораль, ваше сиятельство, в том, что подобный исход ожидает всех, кто предаётся безделью вместо того, чтобы работать, – пояснил Леонардо, наблюдая за Чечилией. Изящными мазками он выплёскивал на белый грунт тополиной доски обожание и нежность к женщине.

Полюбить можно лишь то, что хорошо понимаешь и принимаешь всей душой, рассуждал он и впервые в жизни сожалел, что не владеет поэтической строфой также виртуозно, как кистью. Ему отчаянно не хватало красок, дабы передать новое, не испытанное им доселе чувство, переполнявшее сердце.