ФЛОРЕНЦИЯ. 1500 ГОД

Преданный слуга медичийского дома сер Пьеро да Винчи остался верен ему и после смерти Лоренцо Великолепного, коего в расцвете сил унёс недуг – проклятие мужчин рода Медичи, – и после изгнания горожанами сына его, небогатого умом Пьеро Медичи, и после избрания пожизненным гонфалоньером1 Флоренции Пьеро Содерини. Сер Пьеро да Винчи всё ещё оставался прокуратором Синьории. Леонардо он встретил ласково, потому как ни один из подросших сыновей его от Маргериты и четвёртой жены Лукреции Гульельмо не мог похвалиться даже малой толикой талантов, коими Господь щедро одарил Леонардо.

Попечительством прокуратора Синьории сера Пьеро да Винчи перед настоятелем монастыря святой Аннун-цинаты заказ на написание образа для главного алтаря передан был Леонардо. Филиппино Липпи2, договаривавшийся ранее с братьями-сервитами писать оный, будучи человеком благородным, от работы отказался.

Прошёл год, как сервиты предоставили Леонардо кров и содержание в обители Сантиссимо Аннунцинаты, где он поселился в пяти комнатах с Салаи и Томмазо. Он погрузился в проблемы города, желая на деле применить свои познания в математике и других науках, и предложил Синьории проект по перемещению Баптистерия, намереваясь подвести под оный лестницы, не нанеся вреда ему. Доказательства выверил тщательными расчётами вместе с Лукой Пачоли.

Другим проектом он хотел изменить плавное течение Арно ступенчатыми водопадами и отвести каналы для подачи воды в дома горожан. Холм Сан-Сальваторе, у подножья коего много лет брали глину, оседал вместе со строениями, и Леонардо кинулся спасать его, выясняя причины оползня. Сер Пьеро да Винчи не раз повторял ему: «Гораздо больше пользы можно извлечь из занятий живописью. Сделай так, как говорят тебе многие. Возьми заказы и докажи всем, кто есть наипервейший во Флоренции живописец и ваятель». Но Леонардо растягивал своё время, неустанно насыщая его делами. Он научился замедлять его, осознав – чем более событий, тем медленнее течёт оное. Тем длиннее оказывается жизнь, а однообразие, напротив, укорачивает её. Увлечённый математическими расчётами над инженерными задумками, он совсем забросил кисть, а обещанный монахам алтарный образ выполнил лишь на картоне.

Возвращаясь из Синьории в глубоком раздумье, Леонардо по виа деи Серви вышел на площадь Сантиссимо Аннунцинаты и остановился подле мраморной глыбы из Фантискритских каменоломен Каррары, доставленной вчера к его мастерской. Сияющий на солнце камень был великолепен. Его не смог испортить даже ремесленник Симоне из Фьезоле, отколовший по глупости или неумению и без того узкого, как столб, два куска в ширину. Леонардо увидел сию глыбу и тотчас возымел на неё виды. Месяц назад гонфалоньер Пьеро Содерини при многих свидетелях передал сей камень ему – для ваяния фигуры Давида, но к работе Леонардо ещё не приступал, будучи занят иными делами во благо Флоренции. Он обошёл вокруг «бьянка Каррара», длиной в девять локтей, доставленной из земель Луниджаны в предгорьях Апуанских Альп, и, любуясь сахаристыми сколами, провёл пальцем по зернистой, но плотной поверхности, представляя, как под его резцом рождается библейский Давид, коего не смогут разрушить ни вода, ни ветер, ни стрелы, выпущенные из арбалетов. Ни само Время, вездесущий Хронос. В этот прекрасный молочно-белый камень он вложит свою душу и всё, чему научился за промелькнувшие его сорок девять вёсен. Давид останется в веках, как Пантеон или колонна Трояна в Риме. Он уже видел его, стоящим на площади подле Палаццо Веккьо или в лоджии Ланца…

Из распахнутой двери капеллы Святого Луки Базилики святой Аннунцинаты вывалила многоголосая компания живописцев и ваятелей. Завидев на площади Леонардо, направилась к нему. Здесь были и Филип-пино Липпи, и старые друзья – Сандро Боттичелли и Перуджино, и Джулиано Сангалло, и Лоренцо ди Креди, и Якопо Поллайоло, и Франческо Граначчи3 – все из Гильдии Святого Луки. Шумно обсуждая картон Леонардо «Святая Анна…», выставленный на просмотр в монастырской зале, они с должным почтением высказали Маэстро восхищение необычной композицией фигур. И когда все приятные слова были сказаны, угрюмый юноша с лохматой головой и небрежно одетый, коего Леонардо видел впервые, заговорил, привлекая внимание всех:

– Прекрасный картон – ещё не алтарный образ. Разве не тебе пришлось переделывать его работу в монастыре Сан-Донато восемнадцать лет назад? – обратился он к Филиппино Липпи, призывая оного в союзники. – А что другое явил он миру за год кроме сего картона? – обернулся он к подошедшему на шум настоятелю монастыря святой Аннунцинаты.

В спрятанных за выступающими надбровными дугами небольших карих глазах юнца было так много злобы, что Леонардо растерялся, не зная как реагировать на неожиданный выпад.

– Противник, вскрывающий твои ошибки, порой полезнее друга, желающего их утаить, – наконец улыбнулся он, желая представить всё шуткой.

– Ему нельзя верить. Он всегда лжёт. Вокруг него только разговоры и восторг, но их нельзя потрогать руками, как мою «Пьету4». Отдайте рисовальщику сей мрамор, и он так и останется мраморной глыбой.

Но лучше отдайте его мне, и я украшу площадь Флоренции скульптурой, подобно той, что украсила собор святого Петра. Какие доказательства вам ещё нужны? Посмотрите на мраморные надгробья для Лоренцо Медичи и его брата. А что есть у этого стареющего бахвала? Россказни про коня?

Теперь Леонардо понял, кто перед ним. Юноша сей с глубокими заломами, пролегшими от разбитого в детстве носа к тонким, дрожащим в ярости губам, – знаменитый Микеланджело Буонарроти5, коим восторгался мир. Маэстро и сам давно хотел выразить своё восхищение его «Пьетой» при встрече.

– Ты и впрямь глиняных дел мастер, не сумевший воплотить замысел в бронзе, – продолжал насмехаться молодой наглец.

В запальчивости он приблизился к Леонардо, отчего крупная голова его с квадратным лбом и вдавленным носом – из-за низкого роста – была откинута назад, как у задиристого воробья. «Как же должен страдать, глядясь в зеркало, художник, создавающий красоту», – подумал Леонардо и вспомнил вечную неприязнь Лоренцо Медичи. Он в очередной раз подивился, насколько зависима жизнь от ничтожных обстоятельств и сколь нелепы порой причины, подпитывающие всходы ненависти. Необдуманное слово, вылетевшее из уст, стрелой ранит другого, возвращаясь пропитанное ядом. Он понимал, что оскорбляет Микеланджело и своим ростом, и изысканной одеждой – всем обликом, а гениальный ваятель мог бы стать его другом, но он всю жизнь будет опровергать глупость, брошенную когда-то Леонардо.

– Критикуй не мастера, а работу его. Оскорбляя другого, ты больше говоришь о самом себе, – сдержанно ответил он, собираясь уйти.

– Не ты ли всюду говоришь, что скульптура – занятие для мастеровых, а работа по созданию ее – грязна и изнурительна? И сравниваешь ваятеля с каменщиком и булочником, усыпанными крошкой и пылью. Так зачем тебе этот мрамор?

Охочие до чужой жизни и жадные до сплетен горожане столпились вокруг, но скандалист не останавливался:

– Ты перепутал математику с искусством, и если тебе доверят перенести Баптистерий, то Флоренция лишится своего Сан-Джованни6…

– Но расчёты Леонардо верны, – вмешался Лука Пачоли, – и проект с перенаправлением вод Арно тоже просчитан: если всё воплотить, то у горожан будет вода прямо в домах…

– Она будет у них в домах только в весенний паводок, – рассмеялся Микеланджело, а за ним и другие.

– Так как я неучёный человек, то некоторые считают вправе порицать меня, не желая признавать моих трудов, но нас рассудит время. Истина – вот единственная дочь времени, – бросил Леонардо обидчику и, развернувшись в гневе, покинул площадь.

* * *

Монах, коего встретил он однажды, не покидал его мыслей. Леонардо часто возвращался к их разговору в горном трактире. Две родственные души летели к одной цели, но разными путями. Один уверял: без Бога человеческое величие падёт в пропасть, без добродетели людей ждёт погибель. Другой считал: без науки и искусства развитие немыслимо, и только природа достойна изучения, а общество, погрязшее в пороках, вторично.

Лишь в одном их судьбы повторились – капризная красавица монна Флоренция пренебрегла обоими. Не захотела принять даров от влюблённых в неё чужестранцев, принесших Цветущей славу.

«Настали времена испытаний. На мою долю останется самая чёрная неблагодарность, и люди малодушные сделают то же, что братья сделали с Иосифом, продав его купцам египетским», – говорил монах.

Леонардо смотрел на своего Иеронима с лицом Савонаролы и думал: люди всегда кому-то верят и не могут иначе. Они ненадолго поверили монаху из Ферары, а потом, как ветреная девица, – другому, но сын Божий Савонарола верил в них всегда.

В пламя оплывшей свечи попал мотылёк, оно жадно затрепетало, вытянулось языком, пожирая его крылья. Вот так же алчно пожирал плоть монаха костёр на площади Синьории.

Леонардо обмакнул гусиное перо и оставил в блокноте единственную фразу: «Флорентийцы предали Христа, когда сожгли Савонаролу».

Вечером того же дня он узнал, что гонфалоньер Пьеро Содерини учинил великую несправедливость: не сдержав своего слова, передал мрамор для ваяния фигуры Давида юному наглецу Микеланджело Буонарроти.

Неделю спустя Леонардо покинул Флоренцию. Он отправился в Пьомбино на службу к Чезаре Борджиа7, грамотой которого был назначен главным архитектором и военным инженером всех городов, захваченных герцогом.