Пролог

Четверг, 11 мая 2006 года, 12.00

Анна Петровна Мыскина подсчитала, что почистить восемь галстуков у нее в химчистке — это как раз и будет ее месячная зарплата. Или еще можно за те же деньги восемь раз почистить один галстук. Директор, раздражавший ее своей молодостью, полным отсутствием интереса к ней самой и тем, что говорил по-русски с акцентом, появлялся здесь раз в день, иногда дважды, и называл эту застекленную конуру с прилавком и вешалками «офисом». Во время смены (а работала она через день) Анна Петровна имела право отлучаться из «офиса», не считая получасового обеда, не более чем четыре раза по десять минут — до туалета и обратно. Зато и работы в течение дня было не так много.

Галстуки и пиджаки или, весной, как сейчас, дубленки чаще всего приносили молодые и красивые женщины — жены, а иногда уже пожилые и одетые похуже — видимо, домработницы. Анна Петровна тоже могла бы быть на их месте, таскать наволочки в прачечную или галстуки в химчистку. Но что-то ее никто не звал. Иногда приглашали вымыть окна и убраться в квартире, но редко чаще одного раза в один и тот же дом, и она недоумевала, почему так, ведь убиралась она хорошо и, боже упаси, никогда не воровала. В последний раз, в апреле, когда она вымыла окна, вот такая молодая и красивая хозяйка велела ей снести на помойку старые вещи, оставшиеся от умершей свекрови. Анна Петровна спросила разрешения взять себе пальто, предназначенное на выброс, и несколько мотков шерсти. «Да, конечно, мне все равно», — сказала хозяйка, уже запирая за ней. А надо сказать, если что и умела Анна Петровна делать замечательно, так это вязать. Она могла связать вообще все, что хочешь. И нитки были отличного качества; там была зеленая, желтая и красная шерсть, да еще Анна Петровна распустила синюю кофту, которую почти не носила, и теперь, когда не сдавали галстуки — а днем они их почти и не сдавали, — она вязала сыну свитер, пряча клубки под прилавком.

Начала, естественно, со спинки: полоска синяя — полоска зеленая. Спина у сына была уже здоровенная, а мозгов-то еще не было совсем. Будущий узор на груди из желтой и красной шерсти (ее было немного) с сыном еще только обсуждался. Он сказал, раз есть красная, пусть будет вампир с клыками. Наверное, шутил так. Как бы его вообще убедить носить этот свитер? Надеть-то у него было не так много чего, и, может быть, все-таки потом прибавится мозгов. Ну, это еще будет видно. Анна Петровна представляла себе, что на груди будут рыбки: еще один моток недорогой голубой шерсти она уже приметила в отделе наверху. «Офис» химчистки находился на первом этаже огромного магазина, здесь было чисто и всегда хорошо пахло только что вычищенными вещами, а через стеклянную стену приглушенно слышалась музыка и объявления, и видны были, как в аквариуме, красивые молодые женщины с тележками. Анна Петровна опасалась, что директор, если увидит спицы и клубки, запретит вязать на работе, но он уже видел, потемнел, но потом секунду подумал и промолчал — как ей показалось, с акцентом.

Пятница, 12 мая, 11.00

Виктория Эммануиловна поскребла подпись на документе длинным и ухоженным ярко-оранжевым ногтем просто по привычке демонстрировать всем свои ногти, которые она красила каждое утро и порой в довольно неожиданный цвет.

— Могла бы уж и сама приехать из Лондона, — сказала она, не поднимая глаз, — Мы ведь с ней были знакомы когда-то, лет пятнадцать назад, она мне помогала шубу купить на рынке, они тогда все дружили, мы даже были у этого Лудова в гостях в Пекине, но с тех пор я изменилась, и он меня, конечно, не помнит.

Человек, сидевший напротив нее, молчал. Она не поднимала глаз, но знала, что сейчас он улыбается. Лицо… Лицо бритое, да какая разница, какое у него было лицо, она бы и сама уже сумела сделать такое же. А вот голос был необыкновенный, мягкий, таким хорошо по радио рассказывать сказки, и все малыши будут сидеть, как завороженные. Надо же, что раньше было важно у них для карьеры, как их дрессировали, молодым-то куда теперь до старичков, если даже они и генералы.

— Могла бы уж и сама приехать, — еще раз сказала Виктория Эммануиловна — ей было все же интересно знать, что он ответит.

— Она не может приехать, — мягко сказал ее визави. — Может, они уже и не живут?

— Он уже не живет, — поправил собеседник.

— Да бросьте вы!.. — сказала она, убирая доверенность в папку. — Я вообще специалист по авторскому и международному частному праву, вы вынуждаете меня, адвоката, выступать фактически на стороне обвинения, я рискую репутацией в профессиональных кругах. Но еще и идиотку из меня делать — это уж слишком.

— Вы не обвинитель, вы представитель семьи потерпевшего в суде, — успокоил ее собеседник, — Вы знаете абсолютно все, и только вы. Даже полковник Кириченко, руководивший расследованием этого преступления, не знает всего, да в этом и нет необходимости. Вообще, он неглупый, хотя и молодой, но он не может выступать в суде, а тут важно, чтобы в суде человек вашего уровня контролировал весь процесс. У вас есть еще государственный обвинитель, Эльвира Витальевна, вы подружитесь с ней.

— Я с ней уже познакомилась, она не произвела на меня впечатления подготовленного во всех отношениях специалиста.

— А в прокуратуре сейчас таких и нет. — Голос с богатыми модуляциями позволил себе едва заметную усмешку, — Но это и не нужно. Говорят, зато она производит очень положительное впечатление на присяжных.

— На присяжных? Зачем? — удивилась Виктория Эммануиловна, — Лудов не пойдет к присяжным. Убийство для них будет выглядеть убедительно, а по хозяйственному делу ему, богатенькому, идти к присяжным — это вообще безумие.

— Если не пойдет, то вы вообще там будете не нужны. Но он советовался в камере насчет присяжных, у нас есть информация, я поэтому вам и позвонил. Его дело будет вести адвокат Елена Львовна Кац, вы знаете такую?

— Ну конечно… — сказала Виктория Эммануиловна, не сомневаясь, что и они тоже обо всем справки уже навели, — Это очень опытный и умный адвокат. К присяжным? М-м-м… Когда я в молодости еще вела уголовные дела, никаких присяжных не было и в помине. А вообще я адвокат бизнеса, я уже давно не публичный человек.

— Что вы хотите сказать?.. — И, поскольку она не ответила, собеседник продолжал: — Вам совершенно не надо быть публичным человеком. Все сделает прокурор. Мне ее тоже показывали; представляете, у нее во-от такой бюст… Чтобы только ничего лишнего она там не болтала. У Кириченко в бригаде работает еще подполковник Тульский из угрозыска, очень опытный сотрудник, у него будет кто-то свой среди этих присяжных. Тульский будет вас держать в курсе изнутри, а ваша задача — общий контроль за ходом процесса. Вам не надо там никаких медалей зарабатывать.

— Пожалуй, с присяжными в таком деле гарантии нет, — сказала Виктория Эммануиловна, которая про себя уже прикидывала, как юрист, перспективы и недостатки такого хода, и стратегия Елены Львовны Кац в общем представлялась ей разумной.

— Нет, вы обязаны сделать все и употребить все возможные средства, — вкрадчиво сказал улыбчивый голос. — Будем считать, что в выборе средств вы ничем не ограничены, это государственное дело. Хотя безумствовать не надо… А у вас хороший офис.

Он таки заставил ее поглядеть, как будто она увидела все это в первый раз, на мрамор бездействующего камина с колодцем слишком аккуратных поленьев и поднять глаза выше к потолку, расстояние до которого казалось больше, чем ширина всей этой комнаты с четырьмя креслами вокруг стеклянного столика. Гость прекрасно знал, что это вовсе не ее офис, хотя с особо важными клиентами Виктория Эммануиловна встречалась именно здесь. А других у нее давно уже и не было.

Состав присяжных

(Моментальные снимки фотолюбителя с краткими комментариями журналиста)

Первый ряд стульев:

№ 1 (старшина присяжных) — Зябликов Игорь Петрович, 38 лет, «Майор». Ветеран чеченской кампании, негнущуюся левую ногу вытягивает вдоль барьера, который отделяет скамью присяжных от зала, и мешает ногой Журналисту (№ 2). У него стрижка бобриком, лицо его загорело до красноты вечным полевым загаром кадрового военного, сейчас оно еще деревянно и не выражает ничего, кроме солдатской готовности выполнить приказ и офицерской уверенности, необходимой, чтобы его отдать.

№ 2 — Кузякин Даниил Олегович, 32 года, Журналист. Носит длинные волосы в виде хвоста, перетянутого красной аптекарской резинкой; глазки у него маленькие, поросячьи, но быстрые и проницательные. Иногда он жует жвачку, но, даже когда вынимает ее изо рта, лицо его все равно криво, выражение непроизвольно-наглое, сложившееся.

№ 3 — Швед Клавдия Ивановна, 50 лет, «Гурченко»; действительно похожа на актрису Гурченко в ее лучшие, но не самые ранние годы. На скамье присяжных старается вести себя пристойно, но лицом часто выражает крайнее возмущение.

№ 4 — Климов Анатолий Петрович, 57 лет, Слесарь. Действительно слесарь шестого разряда, огромные шершавые ручищи сдерживает на коленях, как будто боится случайно кого-нибудь пришибить; на протяжении всего процесса думает только о жене, которая умирает в больнице. Он заикается, но вообще разговаривает неохотно.

№ 5 — Суркова Алла Геннадьевна, 42 года, «Сольфеджио». Учительница из музыкальной школы; когда кто-нибудь что-нибудь делает не так, болезненно морщится. Если говорит, то немного менторским тоном, но вместе с тем имеет слишком красивые и броские для учительницы волосы соломенного цвета; они всегда, впрочем, подобраны, да и вообще она доброжелательна.

№ 6 — Огурцова Марина Эдуардовна, 24 года, Ри. Выбивается из ряда присяжных тем, что слишком хорошо одета для этой скамьи и слишком красива, хоть сейчас на обложку глянцевого журнала, да и скамья ее пока как будто выталкивает, поэтому она сидит на краешке стула. Безукоризненные, чуть-чуть восточные за счет разреза светлокарих глаз, черты ее лица обладают вместе с тем некой незавершенностью, они находятся как бы в стадии перемены, но пока невозможно понять, преображение ли это к еще большему совершенству или, наоборот, разложение.

№ 13 (запасной) — Ивакин Антон Владимирович, 28 лет, Шахматист. На скамье занят тем, что тайком решает задачи в шахматном журнале, в комнате присяжных оживляется, только когда держит с кем-нибудь пари или во что-нибудь выигрывает.

Второй ряд стульев:

№ 7 — Кудинова Роза Равильевна, 37 лет, просто Роза. Владелица фирмы евроокон, она решила немного отдохнуть от хорошо поставленного бизнеса и познавательно развлечься, но дела настигают ее и в суде, поэтому, единственная из присяжных, она не подчиняется требованию отключить телефон и даже во время процесса принимает и отправляет sms-ки. Говорит по-русски очень бойко, но часто с английскими интонациями.

№ 8 — Звездина Елена Викторовна, 49 лет, «Актриса». Натруженное пластилиновое лицо делает ее похожей на обезьянку; походка легкая, фигура, как у девочки. Она очень чутко улавливает любой неточный жест, но собственную мимику старается сдерживать.

№ 9 — Драгунский Вячеслав Евгеньевич, 54 года, «Океанолог». Собирается в августе в экспедицию, но за процессом следит очень добросовестно. Миролюбив. При разговоре часто улыбается неожиданной детской улыбкой.

№ 10 — Рыбкин Арнольд Михайлович, 46 лет, «Фотолюбитель». Близко посаженные глаза делают его лицо несколько комичным, но позже выясняется, что в сочетании с фотокамерой они могут фиксировать какие-то вещи, невидимые глазу невооруженному.

№ 11 — Скребцова Тамара Викторовна, 23 года, «Хинди». Худенькая, совсем не рыхлая, как это часто свойственно веснушчатым людям; с веснушками на лице она еще как-то борется, но они разбегаются рыжим муравейником по шее и по рукам. Хочет выглядеть серьезной и главным образом для этого сейчас носит дымчатые очки в нелепой розовой оправе; впрочем, у нее и на самом деле минус три. Сразу рассказывает всем, что работает медсестрой в клинике нервных болезней. Еще она носит такие трусики, цвета одуванчика, но об этом мы узнаем только в середине повествования.

№ 12 — Петрищев Федор Петрович, 50 лет, «Медведь». Фигура действительно похожа на медведя; большое угреватое лицо не оставляет сомнений в том, что он алкоголик, да и выражение на этом лице пока еще соответствующее.

№ 14 (запасная) — Мыскина Анна Петровна, 46 лет, но выглядит старше. В комнате присяжных она вяжет свитер, шевеля губами, и только за этим занятием чуть оттаивает. А в зале суда, хотя дело происходит летом, и обычно душно, особенно по вечерам, когда в окно бьет солнце, она все время кутается в шерстяной платок, словно хочет сказать всем: «Некоторым хорошо, им тепло, а некоторым холодно».

 

Часть первая

ЭКСПОЗИЦИЯ

Четверг, 18 мая, 10.00

«Ри, ну в натуре, ну чё тебе надо?» — убеждала себя Марина, наблюдая с террасы, как ранним, по ее понятиям, утром садовник, имени которого она никак не могла вспомнить, возится у клумбы с цветами, названия которых она запомнить тоже никак не могла. «Ри, ну чё тебе еще надо, в натуре?» Но все было не то. Садовник, какой-то чурка, молодой и, кстати, красивый, не осмеливался поднять глаз в ее сторону. Не то чтобы он чувствовал себя здесь каким-то рабом египетским, просто понимал, что глядеть на хозяйку ему не полезно. Она была соблазнительна, как реклама бюстгальтеров, обманчиво порочна, хотя вряд ли так уж доступна, а с другой стороны, видимо, не считала его вполне за человека и могла таким ранним утром выйти на террасу в чем мать родила.

— Марина! — хрипло крикнул из-за стеклянной двери, подтверждая догадки садовника, молодой хозяин Александр Иванович, которого она называла «Сашок», — Ты хоть майку одень! Трясешь тут с утра!..

Когда-то прежде он звал ее, как все: «Ри», но почему-то перестал так называть.

«А что он злится?» — подумал садовник по-таджикски, щелкая ножницами.

— А ты сам-то! — крикнула Ри, тоже сразу заводясь, — На себя посмотри! Я-то, по крайней мере, выгляжу нормально…

Тем не менее она схватила с кресла майку с надписью «Dublin», которая натянулась у нее на груди, вроде и не такой уж большой, но крайне отчетливой.

— Не кричи так, дура! — прошипел Сашок, выползая из холла на террасу.

По тому, как он повернулся к жене, можно было догадаться, что на его пересеченном бледным шрамом, но не до степени уродства лице второй глаз стеклянный. Своим единственным глазом Сашок обозрел окрестности поверх забора, но забор был трехметровый, и выше виднелись только сосны. Ри между тем продолжала орать с ненавистью:

— Тебе тридцать лет, а у тебя вон бидон, как у дедушки! Мне-то стесняться нечего, а вот тебе самому надо сразу пиджак надевать, как из-под одеяла вылезаешь! — Голый живот Сашка в самом деле был не то чтобы совсем уж неприличен, но в комплексе с бицепсами «качка» выглядел как будто от другого человека, — А то припрешься в зал и ходишь там со своим бидоном, клиентов только мне распугиваешь…

Ри учила всяких бездарей теннису неподалеку в фитнес-центре, совладельцем которого был Сашок, но, когда он сам приезжал туда тягать свою тупую штангу, она испытывала дискомфорт: ну не такой должен быть муж у юной красавицы с теннисной ракеткой.

— Я и не хожу туда, некогда мне качаться! — кричал Сашок, стараясь взять подобающий бизнесмену иронический тон, как у соседа по даче справа. — Мне деньги зарабатывать надо тебе на игрушки. Чтобы ты там красовалась перед всякими… — Ироничный тон Сашку не удавался, он опять стал похож на того, кем всегда и был: на бычка, — Я-то вон, а ты, тварь, на что годишься? Сейчас я тебе покажу, на что ты годишься!..

Неожиданно проворно для своей комплекции, держа лицо вбок, чтобы видеть жертву, он начал огибать большой овальный стол на террасе. Ри метнулась в гостиную, но там он ее сразу настиг, развернул, порвал треснувшую у ворота майку и потащил на кожаный диван.

— Не трогай меня! — визжала Ри. Сопротивление было бурным, но недолгим.

Четверг, 18 мая, 10.15

Майор в отставке Игорь Зябликов, с лицом, выдававшим своим необыкновенным кирпичным загаром или комбайнера, или уж кадрового военного, ехал к брату в колонию усиленного режима, находившуюся не так далеко, в Тверской области. Машина «Князь Владимир», выделенная ему бесплатно Фондом ветеранов, была с ручным управлением, потому что левая, обутая в протез нога у Зябликова не гнулась. Но не это была беда, а вот ломался все время этот «Князь Владимир», всегда ни с того ни с сего, и никогда не угадаешь как. Вот и сейчас в нем что-то скрежетало, и инвалид неустанно материл и «Князя», и Фонд ветеранов. Наконец доехал, оставил машину на пыльном, несмотря на раннее еще лето, пятачке перед серыми воротами колонии и открыл первую дверь, ведущую дальше в забранный сварными металлическими решетками тамбур. Дежурный прапорщик позвонил куда-то по внутреннему телефону и назвал в трубку его фамилию: «Зябликов».

— Скажите, из угрозыска должен был звонить Тульский, — напомнил отставной Майор.

Через десять минут он уже сидел с братом в опрятной комнате, напоминающей о том, для чего она предназначена, двумя панцирными кроватями, которые были стыдливо затянуты покрывалами розоватого оттенка. Он выгружал на тумбочку гостинцы, а брат, более тщедушный, бритый и выглядевший в черной робе лет на десять моложе Майора, тем временем уже деловито жевал колбасу.

— А ты вроде вне расписания, — сказал заключенный, уплетавший колбасу так, как будто он боялся, что сейчас она исчезнет вместе с братом.

— Возможность такая образовалась, сразу и поехал навестить тебя, дурака. Хоть на час. Родной же ты мне все-таки потому что, — объяснил Майор, стукнув ребром ладони по тумбочке: такая у него была привычка, — Кореш мой устроил, подполковник Тульский, помнишь, я тебе тогда про него рассказывал, ну, когда ты еще последний раз дома был. Думал, может, ты как-нибудь к нему все-таки сходишь поговорить, он знает эти дела.

— Мент, что ли? — уточнил с набитым ртом брат.

— Тебе мент, а мне однополчанин, — огрызнулся Зябликов, но решил объяснить: — У него тоже ко мне просьба: зовет родине послужить в качестве присяжного.

— А! — сказал заключенный, насытившись в первом приближении и сортируя харчи на тумбочке. — А что, больше никто не хочет в присяжные уже? Раскусил народ эту мульку? Мне, впрочем, суд присяжных не грозит, это кому пожизненно светит, а у меня все по мелочи. А может, твой подполковник как-нибудь меня вытащит отсюда, а?

— Это нет, брат, — твердо сказал Майор и рубанул рукой воздух, — Рано еще об этом, ты уж отсиди честно хотя бы первый год; что заслужил, то и получи.

— Дурак ты, брат, хоть и старшой, — засмеялся младший брат, — Дзюдоист без ноги; вот ты из своего черного пояса бантик на протез повяжи и ходи так. Что ты имеешь теперь за все за это? Да я не хочу к вам на волю. Там у вас справедливости нет, богатый бедного всегда имеет во все дыры, как хочет. Тут у нас, по крайней мере, хоть закон какой-то есть…

Четверг, 18 мая, 10.30

Проходя мимо зеркала в передней и на ходу натягивая порванную у ворота майку, Ри посмотрела на себя критически и бросила в холл:

— Как ты думаешь, сделать мне колорирование?

— Что?

— Ну покраситься перьями, так… — Она показала самой себе в зеркале, как это будет. На самом деле она и разговаривала сама с собой, мнение мужа ее уже давно не интересовало. В зеркале отразились орехового цвета, чуть раскосые глаза, выдававшие самую малую толику какой-то восточной крови, но все же она выглядела вполне по-европейски в майке «Dublin».

Она повизжала соковыжималкой и поставила перед мужем стакан апельсинового сока, кинув туда кубик льда. Муж сидел теперь на кухне в трусах, зажав дорогущую сигарету — специально, конечно! — по-блатному между большим и указательным пальцами, а левой рукой поглаживая «бидон». Теперь иронический тон удавался ему вполне.

— Ладно, не обижайся, детка, — сказал Сашок, отхлебнув сока. — Просто надо почаще этим заниматься, и не будет живота. Ты-то, может, и чаще этим занимаешься у себя в фитнесе, а мне облом. Я как вечером приду после трудов праведных, а ты уже спишь. Наломалась на своих тренажерах — и бай-бай.

— Ты бы раз трезвый приехал, — сказала Ри примирительно, тоже доставая сигарету из его пачки. — И хоть в двенадцать. Вон, ребенка хочешь, а как воспитывать-то его будешь? Ты и мне никогда трезвый «спокойной ночи» не скажешь.

— Ну ладно, свари кофе, пока я в душ, да и поеду, у меня в двенадцать совет директоров. Бабульки же на ребенка твоего нужны.

— Перестань меня попрекать! — обиделась Ри. — Сам же мне запретил в институт поступать. А я все равно вот возьму и поступлю осенью.

— В физкультурном тебя лучше трахаться все равно уже не научат, — сказал он, покривил изуродованную шрамом рожу и хотел добавить, видимо, еще что-то обидное, но его слова заглушил рев кофемолки.

— А я на юридический, — сказала Ри, снимая палец с кнопки кофемолки.

— А, ну-ну…

— Да, это только ты считаешь, что я дура. А мне, между прочим, вчера повестка пришла в суд, в присяжные…

— Еще чего!.. — сказал Сашок, поглаживая «бидон».

Пятница, 19 мая, 10.00

«Специально, что ли, он так одевается?» — подумала Алла, разглядывая галстук бывшего мужа, которого она поила поздним утренним чаем в скромной, но и нарядной своей кухоньке. Склонившись к нему через стол, она повернула галстук изнанкой, стараясь прочесть этикетку.

— Что, надо было снять в лифте? — спросил он.

— Да нет, если тебе нравится… — Она пожала плечами. — Но как-то не по-домашнему.

— Ну да… Просто я по дороге заскочил. Теперь всегда так хожу, привык. Приросло.

Бывший муж погладил спаниеля Кристофера, сидевшего на кухонной тахте как раз между ним и Аллой. Собака вяло повиляла хвостом и посмотрела на него вежливо.

— Давно ли ты разрешила ему залезать на тахту?

Чтобы не ставить никого в неловкое положение, старый пес тяжеловато спрыгнул на пол и ушел в комнату.

— Он совсем старый уже, — сказала Алла. — Типа заслужил.

— Я тоже уже старый, — сказал бывший муж.

— Ну, ты не до такой степени, Стас.

Наверное, чем ехать на свои никому не интересные переговоры, он бы сейчас тоже растянулся на этой тахте с какой-нибудь старой книжкой.

— Я тебе тут денег немножко привез, — сказал он и достал из портфеля конверт.

— Мне? Зачем? Я нормально зарабатываю.

— Да что ты там зарабатываешь своим сольфеджио?

— Нормально зарабатываю. Уроки сейчас есть, перед поступлением. Лучше Лешке отдай, — сказала она. — А сам-то он что же не заедет, не позвонит?

— У него спроси. Мог бы, конечно. Ладно, не обижайся, он в бизнесе весь.

— Нравится ему?

— Вроде нравится… Ну а что? Молодой парень, надо реализовать себя.

— Ты уже реализовал? — спросила она, поднялась и долила ему чаю в чашку.

— Ты хочешь, чтобы каждый человек сразу был готовое изделие, — сказал Стас, — А так не бывает. Ты же училка, вот у тебя ученики сразу на скрипочке играют? Попробуют на скрипке или на баяне, не понравится — бросят. Ну, пробуют люди, ошибаются. А тебе надо, чтобы сразу, как из магазина. Ты деньги-то возьми…

Алла взяла конверт, мельком заглянула внутрь, конечно, даже не поняла, сколько там, и стала выбираться из своего угла, стараясь не задеть Стаса бедром. Он отодвинулся вместе со стулом и уловил знакомый запах духов. Не нравится ей, видишь ли, что он утром в галстуке. А сама-то с утра всегда: волосок к волоску. Как она выглядит в халате, он уже, пожалуй, не смог бы сейчас и вспомнить, а тело помнил, конечно.

«Училка!» — бросил он, поглядев на ее спину, но не ей, а про себя. Впрочем, и иронии, которую он собирался вложить в это слово, там не прозвучало.

— Ладно, поеду я, — сказал он вслух, допивая чай и поднимаясь.

— Ну давай, — она уже снова была в дверях: блузка выглаженная, как на уроке.

Он еще задержался в прихожей:

— Может быть, в воскресенье съездим на дачу к Соколовым? Они давно зовут.

— Нет уж, Стас, ты поезжай один. У меня уроки. Я со следующей недели в суде буду занята. Присяжной.

— Зачем? Там что, деньги платят?

— Какие-то немножко платят. И повестка пришла. Раз повестка пришла, значит, надо идти. Закон такой.

— Училка, — сказал он вслух, открывая дверь и выходя на площадку.

— Бизнесмен! Новый русский.

Как раз подошел лифт.

— Эй, а рубашки твои, Стас?

— Выброси их на фиг.

Дверцы лифта сошлись, он поехал вниз, и Стас, прочтя на полированной панели слово из трех букв, задумался: ведь давно оно здесь нацарапано, сколько же их сыну Лешке тогда было лет? Десять? Двенадцать? А может, это он и нацарапал? Позвонить, может, сознается? Он было достал мобильник, но передумал: как-то это, наверное, выйдет непедагогично. Он потер нацарапанные буквы пальцем, потом этим же пальцем потрогал узел галстука, купленного за такие деньги, какие его бывшая жена получает за месяц работы в музыкальной школе, но в это время лифт уже остановился, он вышел из подъезда и сел в машину с водителем.

Пятница, 19 мая, 11.00

Адвокатесса Елена Львовна Кац, худенькая и хрупкая, как девочка, Лудову нравилась. В отличие от прежних адвокатов, которых за три года, что тянулось его дело, Лудов сменил тоже трех, Елена Львовна слушала его с интересом и иногда даже соглашалась. Она была старше лет на пять, держалась с подобающей ее профессии прохладцей, но про себя он называл ее «Лена» и уже помнил ее лицо лучше, чем лицо жены, последнее свидание с которой у него было год назад через стекло, а с тех пор жена уже уехала в Лондон. Ерзая на прибитой к полу табуретке и слушая вполуха то, что ему говорила Елена Львовна, Лудов думал, как она должна раздражать здесь контролерш в нескладно сползающих набок юбках цвета хаки. Он машинально провел рукой по лицу и ощутил гладкость кожи: перед свиданием с адвокатессой он побрился. Лудов поправил очки в тонкой золотой оправе и стал слушать более внимательно.

— Вам сколько томов еще осталось? — спросила Елена Львовна.

— Десять, — без выражения сказал Лудов.

— Однако вы не торопитесь.

— На то свои причины, — сказал он, — Поверьте, Елена Львовна, я от вас стараюсь ничего не скрывать, мы с вами вполне совпадаем, но есть вещи, о которых вам лучше не знать. Даст бог, вы меня отсюда вытащите, мы с вами возьмем и полетим в Китай — хотите? Вы знаете, например, что сосны, которые в китайской живописи рисуются кисточкой вот так, штрихами, и которые у нас воспринимаются как стилизация, там и в самом деле такие?

— Конечно, полетим обязательно, — подыграла она, как будто эта беседа, на самом деле, происходила где-то за чашкой кофе. — Но сначала все-таки вам надо выйти.

Адвокат Кац видела в таком положении многих, но редко, пожалуй, встречала человека, которому удавалось бы оставаться таким собранным в тюрьме, где все этому мешало: и невозможность остаться одному, и свет, который не выключается в камере ни днем ни ночью, и отчаяние, и надежда. Может быть, Лудову какие-нибудь китайские практики помогают? Адвокатесса пошуршала бумагами на столе и подняла на него глаза цвета сливы, угадать в которых ничего было нельзя:

— Послушайте, что я вам сейчас скажу.

— Да, Лена, — сказал он и поправил на носу очки в тонкой золотой оправе.

— Вы понимаете, что я обязана вам верить как адвокат своему подзащитному, но я не обязана верить вам как человек человеку?

— Конечно, — сказал он.

— И тем не менее я вам верю. В той части, что вы не убивали Пономарева.

— Ну, слава богу! — сказал Лудов. — А в остальных частях это все вообще чепуха.

— Не скажите, — сказала адвокатесса. — От мошенничества при растаможке нам с вами вряд ли удастся отбиться. Все-таки производство в Тудоеве существовало для отвода глаз, потемкинская деревня, это же сразу ясно.

— Ну, это не совсем так, двести рабочих мест мы там создали.

— Тем более это наглядно. Да и контрабанда… Конечно, не один вы так делали, но это не аргумент для защиты, к сожалению.

— Все так делали, но в тюрьме оказался я, — подхватил Лудов. Адвокат Кац, сама любившая пошутить и делавшая это иногда цинично, все же не могла понять, когда он начинал говорить таким тоном, что там в шутку, а что серьезно. — Результат справедлив с точки зрения дао. Будучи человеком книжным по рождению, я полез в бизнес; в Китае любой ребенок знает: не надо пытаться переписать дао…

Здорово он держится, принимая во внимание, что уже три года здесь. Но у них было не так много времени, и ее время стоило денег.

— Давайте-ка все-таки поконкретнее.

— А я думал, вы просто так зашли, — сказал Лудов. — Для чего нам сейчас в двадцать пятый раз возвращаться к делу? Они что, провели биологическую экспертизу трупа?

— Нет, — сказала она и показала одними глазами: об этом вслух не стоит. Еще помедлила и добавила: — У меня есть мысль ходатайствовать о рассмотрении дела в суде присяжных. Они вменяют вам убийство при отягчающих обстоятельствах, и этот состав дает нам такой неожиданный шанс.

Он посмотрел на нее внимательно. На самом деле, он уже и сам думал об этом и даже советовался в камере, но ему нужно было проверить себя.

— Я уже говорил вам, Елена Львовна, что вы первый адвокат, с которым мне доставляет удовольствие работать. Но это предложение вряд ли разумно. Стоит присяжным узнать хотя бы, сколько я плачу вам, своему адвокату, и они осудят меня за одно только это.

— В обычном суде у нас не будет никаких шансов, — сказала она невозмутимо, — Все это там просто проштампуют, и все. И труп, не говоря уж про контрабанду и мошенничество. Все, что вы недоговариваете, судья обернет против вас. Раз вы молчите — значит, вы убийца. А перед присяжными — чем черт не шутит?

— Мне надо подумать, Лена, — сказал Лудов. — Все-таки с присяжными — это очень долго и тяжело, а результат, вероятнее всего, тот же самый.

— Подумайте, конечно, — сказала она и стала складывать бумаги в папку. — Только недолго. И скажите, когда вы закончите читать дело.

— Хоть завтра. Там и читать уже нечего, в этих томах.

Лудов привычно заложил руки за спину и пошел по длинному тюремному коридору: тетка в хаки спереди, мужик в хаки сзади, ключ — звяк, тамбур — клац! Думать ему было уже не надо, этот шанс казался единственным.

Пятница, 19 мая, 18.00

Петрищев стоял в полутемной церкви, понемногу наполнявшейся народом, в очереди на исповедь, и ему было нехорошо. Его крупное угреватое лицо выражало муку, он то глядел в испуге на иконы в глубине, то бессильно закрывал глаза.

— Вы последний? — спросила его шепотом маленькая благообразная старушка.

— Да-да, — торопливо и хрипло выдавил Петрищев и вдруг громко икнул.

Старушки в очереди испуганно покосились на него, как на медведя.

— Я сейчас, — сказал он и вышел на улицу.

На улице было жарко; он перешел на другую сторону, подошел к ларьку, скользнул глазами по рядам с бутылками пива, но купил воды, жадно выпил, вытер пот, закурил, икнул, затоптал сигарету и пошел обратно в церковь.

Священник отец Леонид был еще довольно молодой человек с окладистой бородой и чересчур любопытными глазами за стеклами нарочито немодных очков.

— Эка, опять, — сказал он, стоя сбоку от конторки, на которой лежали Евангелие и крест. — С утра пьете, пахнет от вас. Нехорошо это, Федор. Молитву-то читаешь?

— Молился, батюшка, — сказал Петрищев, сгорая от стыда. — Неделю держался, а вчера напился опять. Нутром похмелился. Простите ради Христа.

— Да что с тобой делать, — сказал батюшка, подглядывая через Федино плечо, велика ли еще очередь на исповедь. — Отпускаются грехи рабу Божьему…

— А вот еще… — торопливо спросил Петрищев. — Повестка мне пришла. В присяжные зовут идти. А это не грех?

— Ну нет, — сказал священник, уже приподнимая епитрахиль, чтобы накрыть ею Федину голову, — Это же по закону. Да и пить вам несподручнее будет там.

— Но сказано же: «Не судите…» — заколебался Федя.

— «Да не судимы будете» — эхом откликнулся священник. — Нет, это про другое. Тут важно, чтобы по закону и по правде… — Он наконец поймал его желтой епитрахилью, Федя бухнулся на колени, и батюшка сверху перекрестил его медвежью голову.

Четверг, 8 июня, 11.00

Три недели читать все подряд книжки из библиотеки вместо уже неразличимых в своих серо-бурых картонных переплетах однообразных томов уголовных дел — какое это было счастье. Герои книг, когда хороших, а когда и не очень, это-то он умел отличить, казались судье Виктору Викторовичу людьми более реальными, чем подсудимые, чьи судьбы ему были не то чтобы совсем безразличны, но в глаза им он уже не глядел. Переполнилась в нем душа, не у всякого судьи она такая великая, и не было уже в ней места их всех впускать. Эту болезнь души он тоже в себе иногда смутно чувствовал, и она его иной раз пугала, но сейчас, в санатории, его беспокоила больше всего язва, успешно, впрочем, рубцевавшаяся.

— А это обязательно? — боязливо спросил Виктор Викторович, наблюдая, как врач готовит хитрую кишку, которую сейчас через горло будет пихать ему в пищевод.

Врач не ответил, и Виктор Викторович с тоской поглядел в окно, будто навеки прощаясь с кустом сирени, буйно расцветшим в саду санатория.

— Ложитесь на бок, дышите через нос — приказал врач.

Виктор Викторович послушно раздвинул большие черные, но уже седеющие усы и взял в рот подгубник. Врач стал вводить кишку, у пациента начались спазмы.

Но уже через десять минут он сидел в кабинете главного врача санатория, где не было никаких таких страшных приборов. Пухлая, средних лет главврач листала историю болезни и, с удовлетворением гукая, вчитывалась в заключения.

— Ну вот, все отлично зарубцевалось, — сказала она. — Жирного не ешьте, кофе не пейте, ну, в крайнем случае, с молоком. Вы ведь не курите?

— Тридцать лет курил, три месяца назад бросил, — отчитался он с гордостью.

— Молодец! — похвалила врач. — Для вас теперь самое главное — не нервничать.

— Скажете уж прямо уж, — сказал Виктор Викторович. — Это у вас тут можно не нервничать. Ходи себе три раза в столовую, гуляй, книжки почитывай. А на работе-то как же не нервничать! Это уж, знаете ли уж… У нас же не завод.

— Да, работа у вас… — сказала врач, делая последние записи в истории болезни. — Наверное, людей в тюрьму сажать — не такое легкое дело.

— Ну, — сказал Виктор Викторович и погладил усы, — закон есть закон… Должен же кто-то и преступников судить, мы же в государстве живем, знаете ли уж.

— Конечно, — поддержала беседу главврач.

— Хотя в Москве это действительно нервно как-то. Вот в Саратове я работал судьей, процессы самые наисложнейшие вел, а было спокойнее. А как перевели в Москву, так и началось. Не знаю, зачем я согласился…

— Ничего, — сказала главврач. — Вы только не нервничайте. Вы когда на работу?

— Да у меня уже в следующий понедельник процесс начинается. — сказал Виктор Викторович. — Но это будет такое дело, без садизма, слава тебе, господи. Да еще с присяжными — на мне ответственности меньше, они решают…

Четверг, 8 июня, 20.00

Мурату Исмаиловичу, которого Ри про себя называла для ясности Хаджи-Муратом, было уже за пятьдесят, но выглядел он просто великолепно. В шортах и тенниске, в голубой повязке, покрывающей лоб и оставляющей непокрытым седоватый бобрик, он, тем не менее, был одет словно к ужину, говорил тихо, с улыбкой и неизменно доброжелательно. Даже когда Ри ради интереса, показывая ему, как надо держать ракетку, коснулась грудью его плеча, она почувствовала, как напряглись все его мышцы, но лицо сохранило ту же мягкую улыбку.

— О, да-да, извините, Марина. Вот так? Я буду делать, как вы говорите, — Он не очень ловко ударил по мячу, а во второй раз, когда мяч отскочил от стенки, он по нему все-таки промазал и сказал на этот раз как будто с досадой: — Нет, чемпиона по теннису из меня уже не получится, поздновато мы с вами начали, Марина.

— Ну что вы! — сказала Ри. — Я ведь даже не знаю, сколько вам лет, но для… для сорока пяти, да?., форма у вас просто супер! На тренажерах вы все делаете тип-топ, да и в теннисе, если вы мне не заливаете и в самом деле первый раз в жизни взяли в руки ракетку, ну, у вас, значит, все еще впереди.

— У нас! — мягко, без хамства поправил ее Хаджи-Мурат, — Только с вами и только ради вас. Вы не обидитесь, если я угощу вас после тренировки стаканчиком пива?

— У меня еще занятия, — сказала Ри, чуть поколебавшись, и поглядела в ту сторону, где за стеклянной стеной тренажерного зала вела занятия Регина, ее подружка.

— Ну, тогда просто кофе или воды, — сказал он, снимая со лба повязку и вытирая мягким полотенцем такое же мягкое, как казалось, лицо, которое, впрочем, нисколько и не было вспотевшим, — Можно же здесь, в кафе на улице.

— Это у нас не приветствуется, — сказала Ри, — Я тренер. Так сказать, персонал.

— Ну да! — сказал он, засмеявшись, — Какой же вы персонал, если тут половина акций принадлежит вашему мужу. Кстати, если вы беспокоитесь, что ему расскажут, то он не обидится, вы просто назовите имя, он меня знает.

— А вы тоже что-то слишком много знаете, — задумчиво сказала Ри. — Ну хорошо, стакан сока со льдом я бы, пожалуй, выпила. Я подожду вас.

Она повернулась и пошла к веранде открытого кафе. Хаджи-Мурат еще раз вытер лицо и проводил ее взглядом — на этот раз он любовался ее ногами не таясь.

Через минуту он уже шел в чистой рубашке к столику, за которым она тянула сквозь соломинку свой апельсиновый сок.

— Я же адвокат, — сказал он, отодвигая кресло, так, как будто разговор и не прерывался, — мне полагается много знать, но не всем и не обо всем рассказывать. А вы, Марина, чем занимаетесь, кроме тенниса?

— Да так… — сказала Ри, не найдя, как сразу ответить.

— А! — сказал он, как мог уважительно и еще раз удивился, какой идеальной формы, что-то среднее между Востоком и Западом, у нее глаза. — Вы профессиональная теннисистка?

— Ну что вы! Для того чтобы войти в профессиональный теннис, надо им заниматься с пеленок. А мы с мужем из Алма-Аты, он там занимался борьбой, а я — гимнастикой, там тогда еще ни про какой теннис никто и не слышал.

— Вы из Алма-Аты? — искренне обрадовался Хаджи-Мурат, — В вас, наверное, есть какая-то восточная кровь, поэтому и глаза такие, удивительные глаза. К тому же мы земляки. Я родился в Казахстане, родителей туда выслали; потом я учился в Алма-Ате. При советской власти, давно. А вы сами давно там были?

— А вы что, чеченец? — нашла что спросить Ри, которой почему-то не хотелось сейчас вспоминать про Алма-Ату. Потом она сообразила, что так спрашивать, наверное, невежливо, и решила поправиться: — Вы юрист?

— Нет, я не чеченец, я балкарец, это не совсем одно и то же. И я юрист. А у вас вопрос какой-нибудь? Буду счастлив вам помочь.

— Да нет, ничего особенного. Просто я хотела спросить. Я тут повестку получила, меня приглашают в присяжные. Вот я и думаю, идти или нет?

— Ну что вы, — засмеялся Хаджи-Мурат, — Там одни только пенсионеры да безработные. Выбросьте повестку, и все, ничего вам не будет. Зачем это вам?

— А можно, мне сказали, днем в суде сидеть, а вечером я могу сюда приходить и заниматься, — сказала Ри. — Сюда же все только вечером приходят. Или в выходные. Я, собственно, просто так тут работаю, меня никто не заставляет.

— Да зачем вам в присяжные? — с удивлением повторил он свой вопрос.

— Не знаю, — сказала она, помешивая соломинкой в полупустом стакане с соком почти уже растаявший кубик льда. — Может, я на юридический буду поступать. Надо же чем-то в жизни заниматься. Да и просто мне все надоело. Понимаете? Надоело мне это все.

— А! — сказал Хаджи-Мурат и посмотрел на нее внимательнее. — Тогда конечно. На юридический — это я вам помогу. И в присяжные — почему же, если только там не очень долго. А что там за дело? Ах да, вы еще не знаете. Вы мне обязательно сразу же расскажите, как узнаете, я проверю, что за дело, чтобы вам там не застрять. Я сейчас визитку принесу, они у меня в пиджаке в раздевалке. — Он отодвинул стул.

— Не стоит, — сказала она, переменив тон. — Вы же и так через день сюда ходите. Я вам расскажу, как придете в следующий раз.

Пятница, 16 июня, 17.00

С учетом того, что им теперь придется встречаться частенько, подполковник Олег Тульский выбрал для встречи с бывшим Майором Зябликовым пивной бар недалеко от суда. Ничего не могло быть подозрительного в том, что два однополчанина, ветерана чеченской кампании, иногда встречаются, чтобы попить пива. Да и пиво Тульский любил, и в последнее время не только пиво. Кстати, Игоря Зябликова он тоже любил совершенно искренне. Чтобы как-то выразить это, он то и дело заботливо пододвигал к другу по столу то кружку с пивом, то тарелку с креветками. Зябликов от этого дергался, но ничего не говорил. Негнущуюся ногу он вытягивал в сторону и был вообще немножко деревянный, не в своей тарелке.

— Значит, смотри: на фирме я с генералом договорился, зарплату тебе сохраняют, в суде тоже средний заработок, ну и я добавлю, может, чуток.

— Нет, ну зачем. Это государственное дело, мы же люди долга. Ты меня попросил, я сделаю, если все законно, — сказал Зябликов, едва заметно смягчая букву «г», из чего можно было сделать вывод, что он, может быть, откуда-нибудь из Рязани.

— Да нет, ты не понял, тут все по-честному, — успокоил его Тульский. Он для чего-то поплевал на расческу, которую достал из кармана, и поправил свои жидковатые светлые волосы, которые зачесывал на залысину в середине головы, — У меня статья есть на агентуру. Ты, конечно, не агент, но все по назначению, эти средства специальные. Вот, считай, что сейчас ты меня угощаешь, я же из статьи трачу.

— А вот то, что брат у меня сидит, — это как? — спросил Зябликов.

— Да кто же узнает? — резонно возразил подполковник. — Да где ты в России найдешь человека, у которого никто не сидит? Ты не говори ничего, вот и все. Ты же человек-то правильный. Вон, даже и не просишь ничего. С братом, кстати, надо будет решить по УДО, если он ведет себя там нормально.

Вроде бы то, что предлагал Зябликову бывший его сослуживец, впрочем, уже высоко залезший с тех пор, как они расстались в Гудермесе, где Зябликов оставил ногу по колено, было и законно, и по-людски, но что-то тут его напрягало. То ли он к халяве не привык, то ли друг его сильно изменился и имел какую-то заднюю мысль.

— А если меня не выберут в присяжные?

— Ну, значит, не выберут, угощение спишем. Ты поменьше про Чечню им рассказывай, вот и выберут, хотя и скрывать тут нечего. А почему нет? Ты честный военный, чем ты им плох? Инвалид, что ли?

— Да нет, я себя инвалидом не числю, — сказал Зябликов с вызовом, неизвестно кому адресованным, и рубанул ладонью воздух.

— Ну вот, — похвалил его Тульский. Зябликов от этой похвалы поморщился, но заставил себя глотнуть пива и стал без удовольствия жевать остывший шашлык.

— Ты опытный командир, — продолжал тем же бодрым тоном Тульский, — Твоя задача — повести за собой народ, организовать присяжных, двенадцать рыл, а больше ничего. Ты же батальоном командовал, Зябликов! Справишься. Дело там, в общем, обычное. Фабула там такая, чтобы ты ориентировался. Подсудимый, Лудов его фамилия, был бизнесмен, в компании с неким Пономаревым возил из Китая телевизоры «Панасоник»; они их через границу провозили как детали, даже делали вид, что собирали в городе Тудоеве, но это только для прикрытия. Завод в Тудоеве они под себя подобрали, разворовали там все, площади сдали мешочникам, активы увели за границу. Потом партию «Панасоников» задержали на таможне, пошли проблемы, они поссорились, и он своего компаньона отравил на даче, труп вместе с дачей сжег. В общем, разберетесь. Прокурор вам поможет. Там прокурорша будет знаешь какая? Сиськи — во! Увидишь — обомлеешь. Убедительная женщина. А ты там больше на классовую ненависть налегай. От трудов праведных не построишь палат каменных… Или ты не согласный?

Для убедительности Тульский двигал по столу кружки туда и сюда.

— А если там все и так понятно, то присяжные зачем? — не унимался Зябликов, которому шашлык под этот разговор не лез в горло.

— Как зачем? А как же без суда сажать-то? Что ты детские вопросы задаешь? — Тульский взглянул на друга подозрительно, и это был взгляд какой-то новый, ему не знакомый. — Слушай, может, водочки еще возьмем, а то не идет что-то шашлык?

— Я не хочу, — сказал Зябликов. — Меня что-то не забирает.

— Вот и меня не забирает, — пожаловался Тульский, — Хоть ведро выпей, голова только треснет с утра, а куража нет. Чеченский синдром, говорят…

— Ну. Я вообще деревянный какой-то. Ну, понемногу отпускает, конечно… — Тон разговора уже стал другим, и шашлык у Майора сразу стал жеваться. Пиво ему было не в масть, только для запивки, а шашлык-то, выходило, ничего.

— А тебе сны еще снятся? — спросил подполковник.

— Ну, теперь уж редко, но уж как приснится, так весь в холодном поту.

— И мне, — вздохнул Тульский, — А ребят-то видишь кого, кроме охраны на фирме?

— Ну как же, на тренировках многих вижу наших в зале…

— А как же ты без ноги? — удивился подполковник.

— А я ногу отстегну и в партере… — стал объяснять Зябликов, но понял, что не сумеет объяснить, и сунул в рот огромный жилистый кусок остывшего шашлыка. Пока он был занят этим куском, Тульский уже замахал рукой официанту.

Понедельник, 19 июня, 8.00

Анна Петровна Мыскина, выглядевшая старше своих сорока шести, торопливо допила чай на кухне и пошла будить сына, который спал, завернувшись в одеяло. Квартира была однокомнатная, бедная, поэтому сын спал за платяным шкафом, игравшим одновременно роль перегородки. На заднике шкафа сын развесил афиши с портретами любимых рок-музыкантов, чьи рожи были размалеваны страшными черными пауками. Анна Петровна, глядя на них, каждый раз пугалась.

— Паша, вставай! Ну вставай же! — Она потянула одеяло с его головы. — Мне пора, а ты опять проспишь, тебя выгонят с работы.

— Ну и выгонят, — пробурчал сын вяло, но с постели все же слез. — Подумаешь, работа. Другую найду. — Он отправился в ванную и стал чистить зубы, не закрыв дверь и глядя в зеркало на мать: могла бы быть и получше, но мать ведь не выбирают. — Вон, хоть к тебе в химчистку наймусь. Ты будешь ихние грязные шмотки принимать, а я развозить для богатеньких, кому влом самому прийти и забрать. — Сын сполоснул рот и с отвращением сплюнул белую пену, — Или тебе, мать, твоя работа не нравится?

Они прошли в кухню, где Анна Петровна поставила перед ним тарелку с кашей.

— Дурак ты, Паша. Сейчас время такое, за любую работу надо держаться. Выгонят тебя, опять у меня на шее будешь сидеть. На четыре тысячи с премией…

— Ладно… — примирительно сказал сын, поковырялся ложкой в каше, отложил ложку и вдруг заметил на матери нелепо сидящее и немодное выходное платье. — Куда это ты собралась?

— В суд, — Она невольно как-то приосанилась. — Я же тебе говорила, ты забыл?

— Забыл, — честно признался Паша. — А кто с тобой судится? Вы чью-нибудь дубленку заварили? А ты-то при чем, ты же только приемщица?

— Нет, — сказала Анна Петровна. — Я в присяжные иду, если выберут, — вот и оделась. Там, говорят, по четыреста рублей в день платят, а ты сиди и слушай.

— А… Хорошо! — подумав, сказал сын. — Ну, ты там примечай как и что.

— А в чем дело? — с беспокойством спросила мать.

— Да нет, ничего, это я пошутил, — и он снова уткнулся в тарелку с кашей.

— Там и свитер тебе довяжу. Дай-ка померяю спину-то! — с деланой суровостью сказала приемщица и приложила к спине сидевшего на табуретке сына синие и зеленые полоски своего рукоделия.

Сын брезгливо пожал плечами, на которые полоски легли в самый раз, но на этот раз решил над матерью не смеяться.

Понедельник, 19 июня, 8.00

В солнечном свете, лившемся из широкого окна, Ри примеряла перед зеркалом платья и блузки, стараясь найти что-нибудь поскромнее. День обещал быть жарким, но сарафан с голыми плечами она все же, подумав, отвергла. Наконец она остановилась на достаточно простой, как ей показалось, кофточке и широкой юбке. Еще какое-то время ушло на то, чтобы перенюхать несколько разных флаконов. Она примерила сначала маленькую сумочку, но, подумав, сменила на большую, сунула туда глянцевый журнал и плеер с наушниками. Вышла в кухню и добавила кусок сыра из холодильника, завернув его в фольгу.

За этим занятием ее застал Сашок, который выходил — кривой, но одетый в элегантный летний костюм, — к поджидавшей его у ворот машине.

— Куда это ты собралась? — удивился он мимоходом. — Зачем тебе рыба? В клубе есть ресторан, в магазине, куда ты ездишь проводить время, — тоже. Деньги есть на карточке?

— Я в суд, — с вызовом сказала Ри, — Я тебе говорила вчера, но ты опять был пьян.

— В какой еще суд?! Ах да! Да не был я вовсе пьян, я же помню. А зачем? Что это ты еще придумала? А кто ужин готовить будет? А в клуб?

— Ужин тебе домработница приготовит, — парировала Ри. — Зачем тебе ужин, ты все равно пьяный приедешь из ресторана?

— Вот глупость, — озадаченно сказал Сашок. — Ну ладно, езжай, все равно они тебя не выберут. Как посмотрят, так и не выберут. Какая из тебя присяжная, на хрен?

— А вот и выберут, — сказала Ри. — Я еще и на юридический осенью поступлю. У меня же еще и голова есть, а не только то, за что можно руками хватать. Надоело мне это все, я какой-то нормальной жизни хочу.

— А… — Он посмотрел на нее одним глазом насмешливо, открыл дверцу машины и бросил, садясь: — Ну давай-давай! В легавые теперь решила податься, женушка моя! Смотри, как бы не взорвали тебя опять. А с прокурором если спутаешься — убью! — Он захлопнул дверцу и добавил со смехом, когда водитель уже тронул машину: — С адвокатом — пожалуйста, пригодится.

Понедельник, 19 июня, 11.00

Большой, почти квадратный зал судебных заседаний номер триста двадцать три всем, кому случалось бывать в прежних советских присутствиях, а именно таких тут и было большинство, должен был показаться роскошным. Кандидаты в присяжные, теснившиеся пока на скамьях для публики, с опаской смотрели на судью в черной мантии и белом галстуке, сидевшего под несоветским гербом России на возвышении, за большим, величиной с бильярдный, столом.

— Я благодарю тех, кто взял самоотвод, — сказал Виктор Викторович и покрутил усы, довольный производимым впечатлением. — Если кто-то не уверен, что сможет участвовать в процессе до конца, лучше сказать сразу. Вы можете быть свободны, а с остальными сейчас приступим к отбору.

Отказавшиеся, те, кто помоложе и одет поприличнее, с облегчением потянулись к выходу, в зале осталось человек двадцать одетых в массе своей поплоше. Ри, смотревшаяся здесь, как снегирь в Стас воробьев, попыталась отодвинуться от похожего на медведя соседа, пахнувшего потом и перегаром. Но и сидевшая по другую руку женщина в платье, в каких в Алма-Ате ходила в ресторан ее мама, когда Ри было лет пять, не сделала никакой попытки потесниться.

У стола судьи между тем стало оживленно. Прокурорша, молодая, высветленная перекисью дама в синем кителе и с внушительным бюстом, из-за возвышения, на котором стоял стол, оказывалась как раз вровень с судейскими усами, а маленькой адвокатессе в светлом, но строгом костюме приходилось глядеть на судью снизу. У обеих в руках были списки, исчерканные пометками. Адвокатесса подбегала к форточке в стеклянной клетке, чтобы обсудить что-то с сидевшим там молодым мужчиной в очках. Прокурорша бегала к своему столу, где лежали бумаги и который она делила с еще одной дамой, представителем потерпевшего, как только что объяснил судья. Они тоже о чем-то шептались, и Ри, задумавшая стать юристом, просто сгорала от любопытства, как может быть представительница у потерпевшего, если потерпевший убит, ведь им же уже сказали.

— Суркова Алла Геннадьевна, преподаватель, — назвал наконец судья первую фамилию, и со скамьи поднялась женщина средних лет с аккуратно уложенными и одновременно пушистыми волосами, соломенный цвет которых был явно натуральным. А больше ничего примечательного в ней, пожалуй, и не было.

— Алла Геннадьевна, вы какой предмет преподаете? — спросила прокурорша.

— Сольфеджио.

В представительнице потерпевшего самым примечательным, на первый взгляд, были ее ногти апельсинового цвета и невообразимой длины. Непонятно, как она сможет писать с таким маникюром. Однако смогла: взяла в апельсиновые коготки золотой карандашик и что-то черканула у себя в блокнотике.

— Ах, вот оно что, — сказала прокурорша, буравя Аллу глазами.

— Ну, Эльвира Витальевна! — сконфузился судья. — Ну вы уж прям уж… Вы, может, музыку не любите? У вас, может быть, отвод?

Кандидаты в присяжные исподволь рассматривали подсудимого Лудова в аквариуме из пуленепробиваемого стекла. Он носил неуместную рыжеватую челку, выстриженную тюремным парикмахером не вполне прямо, а очки в золотой оправе плохо вязались с этой клеткой и конвоирами по бокам. Очкарик наблюдал за отбором присяжных с живым вниманием. Время от времени он приподнимался со скамьи и делал знаки своему адвокату, но та, стоя спиной, их не всегда замечала.

— Отводов нет?.. Климов Анатолий Петрович, слесарь…

— С-слесарь ш-шестого разряда, — заикаясь, но с готовностью подтвердил мужчина лет пятидесяти, поднимаясь со школьной скамейки в зале.

— Вопросов нет, — сказала прокурорша.

— Садитесь, пожалуйста.

«Климов, — записала золотым карандашиком в блокноте Виктория Эммануиловна и добавила на всякий случай, потому что пока ей самой было непонятно, чем это может быть полезно: — Работяга. Заика, должен быть злой».

Виктору Викторовичу стало жарко под мантией (и кто только их придумал?), и он тайком, просунув руки под балахон, расстегнул пуговицу на рубашке.

— Кузякин Даниил Олегович…

Со скамьи поднялся тощий, одетый чисто, но в линялую ковбойку, несообразно для суда, при этом жующий жвачку парень лет тридцати — волосы были у него забраны сзади в хвост, перетянутый красной аптекарской резинкой. Судья повел бровью, подсудимый со скамьи впился глазами в этого кандидата, адвокатесса проследила его взгляд и подошла к окошечку аквариума, заставив отступить конвоира:

— Вы его знаете?

— Кажется, да. Это Журналист. Три года назад он снимал сюжет про ту партию телевизоров, которую задержали во Владивостоке. Сюжет заказной. Это как раз вначале было.

— Может быть, подставной. Но непохоже, чтобы он вас тоже узнал.

— Нет, непохоже, — сказал Лудов, — Но он вспомнит по ходу дела.

Оба задумались. У Журналиста были красноватые маленькие, но очень живые глазки и вызывающее выражение лица. Такой будет следить за процессом, а это не так часто встречается среди присяжных, и его можно будет попробовать в чем-то убедить, чтобы он повлиял на остальных.

— У вас есть вопросы? — нетерпеливо спросил судья.

— Возможно. Мы подождем, что скажет обвинение, — сказала адвокатесса.

— Эльвира Витальевна…

— Сколько вам лет? — спросила прокурорша тоном школьного завуча, с отвращением глядя на забранный аптекарской резинкой хвостик.

— Мне? — Кандидат в присяжные на секунду перестал жевать, — Тридцать два.

— Вы выглядите моложе…

— Ну вы уж прям уж, Эльвира Витальевна! — укоризненно сказал судья, — Я прошу вас воздержаться от реплик. Вопросы, пожалуйста.

У прокурорши, кроме бюста, было еще бойкое выражение лица, какое бывает у лучшей ученицы школы на собрании, где она вдохновенно разносит двоечника, но это в присутствии учителя, а на переменке, может, будет и какой-то другой разговор.

— Где вы работаете? — строго допрашивала прокурорша.

— Сейчас нигде, — сказал Кузякин.

— А до этого?

— Вообще-то по профессии я журналист.

Журналист тряхнул хвостиком и посмотрел на прокуроршу с вызовом: очевидно, он привык, что у людей бывает какое-то предубеждение против его профессии. Лудова он не узнавал, теперь это было ясно. Прокурорша еще больше скривилась.

— И чем же вы руководствуетесь, собираясь в присяжные? — задала она вопрос.

— Как чем? Гражданским долгом, — с усмешкой сказал кандидат.

Прокурорша подошла к столу судьи, туда же подлетела и адвокатесса.

— Я считаю, что этот присяжный может отнестись к делу предвзято, — громким шепотом сказала Эльвира Витальевна.

Виктория Эммануиловна, поднявшись из-за стола, который она занимала на пару с прокуроршей, подошла с блокнотиком в руке и стала тыкать Эльвиру сзади в плечо апельсиновым ногтем такой длины, что, казалось, сейчас она проткнет ее синий мундир. Адвокатесса Кац всплеснула руками и сказала шепотом, слышным в зале:

— Ваша честь, наш прокурор, видимо, считает, что образованные люди не должны привлекаться к отправлению правосудия. Это странно…

— Вы будете заявлять отвод? — тихо спросил судья у прокурорши, — Тогда давайте.

— Нам надо посовещаться, — вступила наконец представительница потерпевшего. Она утащила прокуроршу в сторону и зашептала, тыча в блокнот: — Он же снимал передачу, когда задержали партию телевизоров, кассета валяется где-то у следователя, ты что, не смотрела? Нам просто повезло. Кто-то из ваших, наверное, ему и слил. И Шкулеву, который ведет передачу, ваши ребята наверняка могут позвонить, да я и сама его знаю.

Эльвира Витальевна соображала медленнее, чем ее соседка по столу.

— Ну и что вы решили? — теряя терпение, спросил судья.

— А нельзя вернуться к этой кандидатуре после обеденного перерыва? — Прокурорша красноречиво посмотрела на часы.

— Нет, этот вопрос надо решить сейчас. Вы будете заявлять отвод?

— Нет, у нас нет возражений.

— У нас тоже, — решительно сказала адвокатесса, и подсудимый в аквариуме тоже кивнул с удовлетворением.

— Перерыв на обед, — сказал судья. — Где столовая, все знают? Оля, покажешь там. Я прошу всех кандидатов, как отобранных, так и еще не отобранных, вернуться в зал. Вы уж там уж, пожалуйста. В три часа. В три, Эльвира Витальевна?

Прокурорша посмотрела на свои часы и кивнула.

Понедельник, 19 июня, 14.00

Тому Скребцову из-за ее небольшого роста, некрупных, хотя отчетливых черт лица, а больше всего, конечно, из-за веснушек до сих пор еще часто принимали за школьницу. Она пыталась придать себе более взрослый вид дымчатыми очками в немыслимой розовой оправе, гордая тем, что ее уже выбрали в присяжные. Поднимаясь со скамьи, она специально толкнула еще не отобранную в присяжные соседку, которая была разодета, как на клубную вечеринку, и сейчас совала в сумку тайно разложенный на коленях глянцевый журнал. Оттолкнув Ри, Тома пошла рядом с Журналистом.

— Ну, давай знакомиться, — панибратски сказала она. — Нам же теперь работать вместе. Я Тома. А ты Журналист, да? Я тебя видела по телевизору.

За десяток лет, что Кузякин мелькал на экране в снятых им сюжетах в криминальной передаче у Шкулева, он так и не смог определиться, как отвечать на это приветствие: «А я тебя по телевизору видел». Что в ответ? «Спасибо»? «Иди на фиг»? Поэтому Томе он тоже не ответил, а только улыбнулся стандартно.

— Слушай, а почему ты решил пойти в присяжные? — спросила, вмешиваясь в разговор, Ри, — Вот я, например, хочу поступать на юридический. А ты?

— А я просто так, прикольно, — объяснила собственный мотив веснушчатая, хотя ее уже никто ни о чем не спрашивал.

Кузякин теперь мог рассмотреть более ясно не только фигуру, но и лицо модницы, прежде казавшееся ему просто смазливым. В его правильных, но не до конца вылепленных чертах оставался как будто какой-то вопрос, оно само еще не знало, кем и чьим хочет быть. Но что ей ответить в меру ее ума, который, как сразу заподозрил Кузякин, у его будущей коллеги был не так совершенен, как формы, он нашелся не сразу.

— Ну, типа, журналист меняет профессию, — пояснил он.

Тома шла, отставая от них на шаг, и с ненавистью смотрела то на загорелые ноги, то на выкрашенные перьями волосы конкурентки.

— А ты-то кто такая? — забежала она вперед. — Тебя же еще даже не выбрали.

— Ну, выберут, — неохотно обернулась к ней Ри. — А почему нет?

— Кого — тебя? Никогда! Ты посмотри на себя. Куда тебе в присяжные? На юридический она, видите ли, собралась поступать! Вот когда у тебя вырастет такое вымя, как у нашей прокурорши, тогда, может быть, и поступишь…

Понедельник, 19 июня, 14.15

Прокурорша Эльвира Витальевна в кителе, который не сходился у нее на груди и делал ее похожей на бригадира проводников поезда, только что прибывшего из Полтавы, прошествовала на шпильках в служебное крыло здания суда через дверь, возле которой дежурил пристав. Она спустилась на этаж, миновала коридор и постучалась у двери, на которой, кроме номера, не было никакой таблички. В кабинете за дверью ее ждали двое мужчин.

— Здравствуйте, товарищ руководитель следственной группы, привет, Тульский! — сказала она с той особой развязностью, с которой обращаются друг к другу все работники правоохранительных органов до полковника включительно.

Подполковник Тульский достал расческу из кармана штатского пиджака, поплевал на нее и вдумчиво поправил волосы на залысине.

— Всех присяжных уже отобрали? Зябликов прошел?

— Нет еще, — сказала Эльвира, — Судья оставил его к концу списка.

— Почему? — спросил Тульский. — Надо было где-нибудь в середине.

— Откуда я знаю почему! Почему, товарищ Кириченко?

— Ну, это уже детали, — сказал руководитель следственной группы. Галстук плохо шел к его лицу, казавшемуся моложе своего хозяина, но розовым цветом оттенял самоуверенное выражение этого лица, — Если надо, судье об этом напомнят за обедом. А ты, Олег Афанасьевич, в Зябликове уверен?

— Как в себе, — сказал Тульский. — Лучшего человека без погон не найдешь. Он должен повести за собой этих баранов. Да вряд ли это будет сложно. Главное, чтобы его не отвела адвокатесса. Хитрая выдра: Елена Львовна Кац.

— Кац — поц, — сказал Кириченко, любивший и умевший добродушно пошутить, как и все представители его славного ведомства. — Пошли обедать, судье напомнят.

— Нет, я не пойду, — сказал Тульский. — В городе пообедаю, у меня же не одно это дело, да и не стоит мне там светиться.

— Ну, проводи нас до служебного выхода.

Они пошли по коридору, и Тульский стал расспрашивать прокуроршу дальше:

— А как остальные? Кого там уже отобрали?

— Все обыкновенные, — беспечно сказала она. — Да кто в присяжные-то пойдет, сам знаешь. Вот ты бы, Тульский, пошел? Никчемная, в общем, публика. Там только с одним, может быть, тебе еще придется повозиться. Какой-то Кузякин, Журналист.

— Журналист? — удивился Кириченко, остановившись у дверей служебного хода. — Это ни к чему в таком деле. Почему ты его не отвела?

— Да я и хотела это сделать! — вскинула крашеную голову прокурорша. — Им же вообще верить нельзя. Но Вика сказала, что у вас есть связи с этой передачей…

— Что это еще за Вика? — холодно спросил руководитель следственной группы, поправляя непроизвольным движением розовый галстук.

— Ну, Виктория Эммануиловна, представитель потерпевшего.

— Вот так и надо говорить: «представитель потерпевшего». А то «Вика»!.. Так кто такой этот Журналист? Тульский, надо поподробнее узнать.

— Наш парень, — сказал Тульский, с удовольствием демонстрируя свою случайную, впрочем, осведомленность, — Он из передачи Шкулева, мне случалось им кое-что сливать. Он про эти телевизоры арестованные снимал по моей наводке. У тебя эта кассета где-то валяется, в дело она не пошла. Считай, нам повезло, что он попал в присяжные, хотя надо присматривать. Бывают же совпадения. А адвокат Кац про эту передачу его не спрашивала там?

Они остановились перед дверью, отделяющей служебное крыло от общего. Там, возле входа в столовую, мелькнули присяжные, и Тульский отступил от двери.

— Вон он, Кузякин, — сказал опер. — Точно. Подсудимый-то должен был его узнать, он же его по стенке размазал в телевизоре, не мог же Лудов не смотреть. Так не было на суде разговора со стороны защиты?

— Нет, — озадаченно сказала Эльвира, решившая промолчать о том, что ей самой про эту давнюю передачу напомнила Вика.

— Надо бы этому Шкулеву позвонить на всякий случай, — сказал Кириченко. — Личность Кузякина уточнить и так далее. Сделаешь, Олег Афанасьевич?

— Запросто, — сказал Тульский, — Ну, обедайте, а меня, как волка, ноги покормят.

Понедельник, 19 июня, 15.00

После перерыва присяжные рассаживались в зале уже со смыслом: только что отобранный Медведь, от которого пахло перегаром, полез на освободившееся место в первом ряду, толкнул Ри, выронившую сумку, но тут судья выкликнул как раз:

— Огурцова Марина Эдуардовна!

Ри вскочила, оставив сумку валяться на полу, под смешки уже прошедших отбор.

— Где вы работаете, Марина Эдуардовна? — вкрадчиво спросила прокурорша.

— В спортивном клубе, — нехотя призналась Ри, — Я тренер.

— Как интересно! — сказала прокурорша, — И какой же вид спорта у вас?

— Ну… — Она задумалась, — Допустим, теннис.

«Огурцова, — записала в блокноте Виктория Эммануиловна, — Тренер. Уточнить название спортивного клуба».

— Теннис-пенис, — шепнула Тома «своим» довольно громко и хихикнула.

Ри вспыхнула, а Виктор Викторович, хоть и не разобрал слов, нахмурился:

— Присяжная Скребцова! Мы еще не начали процесс, а вы уже шепчетесь и хихикаете. Может, вас сразу переизбрать, пока еще не поздно? Вы же не в детском саду, уж знаете ли уж. Прокурор, у вас есть еще вопросы? Защита, вопросы есть?

— Да, ваша честь, — вдруг сказала адвокатесса, внимательно разглядывая Ри. — Вы когда-нибудь прежде участвовали в уголовном процессе?

— Да… — ответила Ри, подумав.

— В каком качестве?

— Как это? А! Ну да, я была потерпевшей.

— Расскажите чуть подробнее.

— Ну, нас с мужем взорвали в машине, — нехотя призналась Ри, догадываясь, что сейчас ее отведут, но и врать, с другой стороны, было страшновато. — Мой муж бизнесмен.

— Я надеюсь, он остался жив? — уточнила адвокатесса. — А водитель?

— Нет, мы все только испугались, а мужу выбило глаз. Но это было уже давно.

— Спасибо, у меня больше нет вопросов.

Представительница потерпевшего дописала в блокноте: «Уточнить фамилию мужа и поднять дело о покушении. Характер бизнеса и биография».

Адвокатесса подошла к столу судьи, куда тут же побежала и прокурорша. Ри не могла расслышать слов, но на адвокатессу она глядела с ненавистью.

— Ваша честь, эта присяжная может быть предвзята, — сказала Елена Львовна.

— Я возражаю, — сказала прокурорша, — Преступность в стране сейчас такая, что мы никогда не наберем двенадцать присяжных, среди которых не будет никого, кто бы не пострадал от какого-нибудь преступления. Эти люди и должны судить. Они знают, что значит преступность, они…

— Вы будете заявлять отвод? — спросил Виктор Викторович у адвокатессы.

— Возможно. Мне надо согласовать это с подзащитным.

Елена Львовна отошла к стеклянной клетке и наклонилась к окошечку.

— Жалко, — сказал Лудов, — Давайте не будем отводить. Уж больно девка красивая, хоть будет на кого посмотреть. Ну, не считая, конечно, вас.

— Хм, — сказала адвокатесса, — А вы молодец. Я тоже думаю, на самом деле, что нам не стоит ее отводить. У нее муж бизнесмен, с ее слов он поймет суть, и она будет наша, — И она объявила громко: — У нас нет отвода, ваша честь.

Судья прочел следующую фамилию из списка:

— Зябликов Игорь Петрович, пенсионер.

— Я! — Бывший Майор с усилием, немножко боком, но быстро вскочил, как по стойке «смирно». Инстинкт кадрового военного сработал раньше, чем он понял, что лучше было подниматься медленно, как штатский.

Виктор Викторович потер ус и отвел взгляд в сторону:

— Вопросы?

— Да, ваша честь, — сказала Елена Львовна. — Игорь Петрович, судя по возрасту, у вас военная пенсия?

— Ну, — утвердительно кивнул Зябликов с едва заметной неприязнью.

— Вы инвалид? Я заметила в коридоре, что вы хромаете, — продолжала адвокатесса. — Почему вы не заявили об этом, когда судья задавал общий вопрос для самоотводов?

— Я комиссован после ранения в звании Майора, — сказал он с достоинством, раз уж все равно прокололся, и рубанул рукой воздух. — Но я себя инвалидом не считаю. Тем более бегать мне тут ни от кого не придется.

— Где вы получили ранение?

— Я подорвался на мине в Чечне, — доложил он, глядя на Елену Львовну в упор и уже не скрывая своей неприязни.

— Ну вы уж прям уж, — сказал судья. — Зачем такие подробности?

— Все, спасибо, — сказала адвокатесса.

Зябликов сел и стал смотреть исподлобья, как адвокат и прокурор закружились около стола судьи. Слов он расслышать не мог, но смысл был ему и так понятен.

— Я заявляю отвод, — говорила адвокатесса, — Майор, служивший в Чечне, наверняка был связан со спецслужбами; кроме того, он явно небеспристрастен.

— Я возражаю, — сказала прокурорша, — Это хороший присяжный, который сознательно хочет выполнить свой гражданский долг.

— Отвод отклоняется, — сказал судья.

Лудов из аквариума внимательно разглядывал Зябликова. Тот почувствовал его взгляд, они встретились глазами и несколько секунд смотрели друг на друга в упор.

— У сторон есть право на немотивированные отводы, — объявил судья. — Фамилии не оглашаются, стороны могут вычеркнуть из списков по два кандидата и передать списки мне. После этого мы окончательно сформируем коллегию.

Елена Львовна подошла к окошку стеклянной клетки, покосилась на конвоира и молча показала своему подзащитному на фамилию Зябликова в списке.

— Нет, — неожиданно твердо сказал Лудов.

— Как это «нет»? — сказала адвокатесса. — Обязательно. Он может быть подставной.

— Ну и что? — сказал Лудов. — Если подставной, то, наверное, не один. Он честный вояка. Достойный противник, не то что эти.

— Вы как будто в покер играете, — сказала Елена Львовна. — Смотрите, он же может быть выбран старшиной. Давайте вычеркнем.

— Нет, не хочу, — сказал подсудимый, пытаясь поймать взгляд хромоногого.

— Ну, как скажете, только это ваше слово.

— Да, — сказал Лудов и встретился наконец глазами с будущим Старшиной. — Я стал фаталистом. Но ведь я не убийца и, как ни странно, даже не вор.

Понедельник, 19 июня, 16.00

Судья углубился в список и в задумчивости потер усы. Он знал, что с Зябликовым работают оперативники, и про себя такие методы не одобрял. Вычеркнули бы они его, у него и совесть была бы чиста, и перед председателем Марией Петровной позиция была бы неуязвима: дескать, а я-то что мог сделать? Но фамилия Зябликова была на месте.

Виктор Викторович положил перед собой список и посмотрел в зал.

— Все отводы сделаны, теперь я назову четырнадцать фамилий, оставшихся в случайном, — он выделил интонацией это слово, — списке. Все, кого я называю, проходят в комнату для присяжных, вон в ту дверь. Помните, что теперь вы — федеральные судьи. Все, что здесь будет происходить, вы должны обсуждать только между собой и ни с кем больше. Судьи обязаны соблюдать тайну совещательной комнаты! — Он сбавил тон и повернулся к секретарше: — Оля, проводи, покажи, как там. Когда вы все там соберетесь, вам надо будет выбрать старшину…

Судья уткнулся в список и стал читать:

— Петрищев Федор Петрович…

Медведь стал пробираться между коленок будущих коллег.

— Швед Клавдия Ивановна…

Со скамьи встала сильно накрашенная женщина лет пятидесяти, похожая на актрису Гурченко из какой-то смутно вспоминаемой комедии.

— Звездина Елена Викторовна…

Зал необыкновенно легкой для своих лет походкой пересекла женщина с лицом немного обезьяним, но приятным, испещренным морщинками у глаз и возле губ.

Виктория Эммануиловна занесла над блокнотом золотой карандашик и застыла в задумчивости: где-то она ее точно видела, лицо такое знакомое, но где?

— Огурцова Марина Эдуардовна…

Бедра присяжной Огурцовой четко обозначилась в проеме двери, и подсудимый ухмыльнулся, заметив завистливый взгляд, которым проводила ее прокурорша. А представительница потерпевшего вспомнила: ну конечно! Вот что значит купила дом за городом, в театр теперь дай бог хотя бы раз в месяц выбраться. Да и фильмов хороших тоже нет, а эта актриса — ну да, Звездина — она играла, кажется, в каком-то хорошем старом фильме, может быть, даже и про чекистов.

— Кузякин Даниил Олегович, — продолжал судья чтение.

Журналист пересек зал разболтанной походкой, и Зябликов посмотрел на его хвостик, перетянутый красной резинкой, с неприязнью кадрового военного.

— Кудинова Роза Равильевна…

Женщина лет сорока в джинсовом костюме, придерживая болтающийся на шнурке у нее на шее какой-то особенный, здоровенный мобильный телефон, деловито пересекла пространство зала и скрылась за дверью.

«Уточнить характер бизнеса, — сверилась со своим блокнотом представитель потерпевшего и дописала: — И номер мобильного телефона».

— Мобильный там, в комнате для присяжных, отключайте, пожалуйста, — сказал судья вслед Кудиновой и, вздохнув, вызвал последнего присяжного: — Зябликов Игорь Петрович!

Майор, делая негнущейся ногой, которая при этом еще и скрипела, движения, как циркулем, но с четкостью кадрового военного пересек зал и вошел в комнату для присяжных. Одиннадцать стульев за овальным столом были заняты, двое запасных сидели чуть в стороне на диване, причем запасная тетка уже успела достать вязанье, а все остальные глядели на него.

Понедельник, 19 июня, 16.15

— Ну что ж, обсудим кандидатуру старшины? — спросил Майор, садясь на двенадцатый стул. — Если других желающих нет, я готов послужить родине снова. Человек я военный…

— Но старшина — это, наверное, для вас понижение, — сказал Журналист, не питавший, как видно, любви к военным, — Вы Рязанское десантное училище, случайно, не кончали? У вас такой выговор характерный.

— Не все ли равно, раз человек сам вызвался? — сказала преподавательница сольфеджио, — По крайней мере, военный — это человек дисциплины.

Остальные согласно закивали.

В это время у Журналиста зазвонил мобильный телефон.

— Судья сказал, что в совещательной комнате телефоны надо отключать. — Новоиспеченный старшина смотрел на Журналиста, как старослужащий на салагу.

— Ну, процесс же еще не начался, — сказал Кузякин, — Я сейчас, только отвечу.

Он отошел к окну, на ходу взглянул на дисплей продолжавшего звонить телефона, где высветилась надпись: «Шкулев». Кузякин нажал на прием.

— Алло, — сказал голос Шкулева. — Кузя, ты где?

— Я в суде.

— Что ты там делаешь? Мы вроде сейчас ни с кем не судимся.

— А кто это «мы»? Я же вроде больше у тебя не работаю.

— Ну ладно, ладно, — примирительно сказал голос в трубке, — Мы же все равно все связаны по жизни. Так что ты там делаешь?

— Меня выбрали в присяжные.

— О! — сказал Шкулев с фальшивым энтузиазмом. — Сделаешь репортаж?

— Ты не понял: я присяжный, — сказал Кузякин, — До окончания процесса я не имею права тебе даже ничего об этом рассказывать.

— А… — разочарованно сказал Шкулев. — Но вечером-то ты сможешь заехать? Мне с тобой надо насчет одной халтурки потолковать, слышь, присяжный.

— Хорошо, — сказал Кузякин, — Заеду, когда смогу.

В комнате присяжных было душно, потому что солнце било сюда как раз к вечеру, и Кузякин хотел отворить окно, но у рамы не оказалось ручки, только квадратный шпенек. Подошел еще один присяжный, который некоторое время наблюдал за его манипуляциями, потом тоже пощупал шпенек.

— Меня зовут Арнольд, — представился этот подошедший. — Арнольд Рыбкин, такое у меня имя. Вас там Старшина просит вернуться.

— Значит, так, — рубил ладонью воздух Зябликов. — Курим в туалете, «Мэ» и «Жо» там вместе, чайник без различия полов, кружки кому не нравятся, можно принести из дому, на пряники и чай мы скинемся в общий котел. По сто рублей пока хватит?

— Да вы что — по сто? — испуганно сказала запасная с вязаньем, — Я у себя в химчистке как раз почти столько и получаю в день. Я лучше с собой принесу.

— С подсудимого взыщем! — сказал Зябликов тоном балагура, не очень вязавшимся с его малоподвижным и обгоревшим лицом, — Мы бы каждый день тут и чай с коньяком пили, и пирожные ели. У него денег — лом.

— Я думаю, деньги в чужом кармане пока рановато считать, — неожиданно сказал до сих пор молчавший седой, хотя и не старый еще мужчина в очках.

— А я кофе пью, принесу с собой растворимый, — сказал присяжный Рыбкин. — Мне чаю вообще не надо. Я пятьдесят сдам на печенье, ладно?

— Ладно, решим, — сказал Зябликов, понимая, что с такой разношерстной публикой у него могут быть проблемы, — Выберем старосту, он же казначей. Есть желающие?

— Ну, я могу, — вызвалась Тома, действительно похожая на старосту школьного класса в своих нелепых очках, — Я вообще-то медсестра, я у нас в клинике всегда чаем заведую. Так по сколько сбрасываемся?

Этот вопрос произвел некоторое замешательство в рядах присяжных.

— У нас всегда, кто сколько сможет, кидают, в экспедициях, — сказал седой в очках и вдруг улыбнулся примиряющее и уютно, — Вот тут коробка из-под сахара, нам от предшественников, видимо, досталась. Кладем и отходим.

Он первым положил в коробку сотню и деликатно отошел. Зябликов тоже положил сто рублей, еще по сотне кинули Журналист, Ри и Кудинова с телефоном на шее. Остальные вертелись у стола, стараясь не подглядывать, кто сколько сунет в коробку. Алла подумала и положила пятьдесят, Рыбкин поколебался, пошуршал в кошельке и все-таки тоже аккуратно сунул полтинник.

— Я еще ручку завтра принесу, — пообещал он неизвестно кому.

Никто не понял, о какой ручке речь, но присяжная с лицом обезьянки вежливо кивнула. Как только Рыбкин отошел от стола, она вдруг подмигнула седому в очках и так точно скопировала жест, с которым Рыбкин сунул в коробку свою денежку, что седой радостно изумился и заулыбался.

Понедельник, 19 июня, 20.00

В фитнес-клубе из динамиков бормотал бодрый рэп, под который размахивали руками и ногами девушки и тетки разных возрастов и размеров, а в другом углу Ри поднимала рукоятки тренажера.

— Ну еще р-раз-зок! — командовала Регина, которая с удовольствием играла тут роль деспота, готового, впрочем, и уступить. — И еще р-раз-зок! Н-ну!!!

— Не могу, что-то сегодня не в кайф, — сказала Ри, роняя лязгнувшую рукоятку.

— В бассейн? — спросила Регина, критически посмотрев на подругу.

— Да, поплаваю минут двадцать, потом в баню! — крикнула Ри.

— Я к тебе приду. Массаж? Тебе сегодня кого позвать, Длинного? Эй!.. — Она догнала Ри на полпути к раздевалке, тронула за плечо, — Ты что? С одноглазым опять поцапалась? Длинного тебе позвать в баню или Толстого?

— Не знаю, все равно, — сказала Ри, думая о чем-то своем.

— Ладно, я обоих позову, как в прошлый раз, поплавай и погрейся…

Ри вышла из парной, окунулась в маленьком холодном бассейне, ойкнула, но скорее как будто по обязанности, и села в предбаннике, завернувшись в халат. Регина, полуголая и уже распаренная, откупоривала бутылки с пивом.

— Ну что, как суд-то, я все забываю спросить? Выбрали тебя сегодня?

— Выбрали, — буркнула Ри, касаясь губами краешка стакана.

— И что ты там будешь делать теперь?

— Ничего особенного. Просто сидеть и слушать.

— Интересно? — Регина жадно выпила пиво и, чмокнув, высосала пену.

— Не знаю пока. Там люди разные…

— Где? — спросила Регина, наливая себе новый стакан.

— В суде, — нехотя объяснила Ри. Какой-то там был совершенно другой мир, и представить себе этих присяжных у них в фитнесе было просто невозможно, и даже говорить о них тут было не к месту. — Присяжные разные. Люди, ну. Есть один Журналист даже довольно известный, а Старшина у нас Майор без ноги, он на мине подорвался в Чечне. И училка по музыке. Целая компания. Я уже, знаешь, отвыкла от таких. Это как там, в Алма-Ате.

— Что ты говоришь! — сказала Регина. — И кого же вы все будете судить?

— Убийцу, — объяснила Ри, увлекаясь и делая глоток, — Он человека убил, а с виду такой интеллигентный, в очках, представляешь?

— Ужас! — сказала Регина, — Я бы таких сразу расстреливала, собственной рукой.

— Ну нет, — возразила Ри. — Сначала надо все-таки разобраться. Надо судить.

— Ну, судить так судить, — согласилась Регина. — Пошли на массаж.

В небольшом зале с топчанами их ждали два веселых массажиста, в самом деле — толстый и длинный. Девочки легли на полотенца, расстегнув верх купальников, Толстый сразу взялся за Регину, а Длинный — за Ри.

— В хрюшек сегодня будем играть? — весело спросил Длинный, зачерпывая крем из банки и кошачьим движением намазывая ей на спину. — Как в прошлый раз?

— Не знаю, — ответила Ри в сторону, под топчан, но по задумчивому выражению ее лица было уже понятно, что «играть в хрюшек» она сегодня не в настроении.

— Что-то у тебя спина напряженная, — сказал массажист, работая руками. — Ты, наверное, нервничала сегодня; не надо нервничать, это вредно, не парься.

На соседнем топчане в нескольких метрах от них Толстый массировал Регину, но это был совсем другой массаж: видимо, Регина была не против «сыграть в хрюшек». Ри не глядела в ту сторону и только чуть гримасничала, когда массажист слишком сильно мял ее сухожилия. С соседнего топчана донесся смех Регины, и Ри повернула голову. Регина вставала на колени, поднимая зад, Толстый огромной лапой тискал ее грудь, а другой рукой уже стаскивал трусики. Ри опять повернула голову в другую сторону.

— Как в Алма-Ате, — сказала она сама себе под топчан.

— Что? — удивленно переспросил Длинный и как будто невзначай тоже погладил ее по груди, зацепив ловким пальцем сосок.

Регина на соседнем топчане уже хрипло задышала и начала постанывать. Длинный увереннее цапнул Ри за грудь и потянулся к трусикам.

— Убери лапы, урод! — сказала она, резко садясь на топчане. Регина на соседнем топчане уже стонала в голос, — Скажу Сашку — он тебя убьет, урода, на хрен.

— Сначала тебя, — обиженно сказал Длинный. — Он же твой муж, а не мой. Слушай, что это с тобой сегодня?

— Ну, не убьет, так уволит, — задумчиво сказала Ри, — Вообще-то ему все равно.

«Ну чё тебе надо, Ри, в натуре? Ну, правда, чё тебе еще надо?»

Понедельник, 19 июня, 20.00

Кузякин прошел по длинному, как взлетная полоса, коридору телестудии и отворил дверь монтажной, где склеивал свою криминальную передачу Шкулев. На множестве телевизионных и компьютерных экранов двигались разные кадры, и монтажер по указаниям шефа подгонял их по звуку. В кадре был опять же Шкулев, который говорил с экрана: «…отмены смертной казни. Да, в последние годы половая преступность в нашей стране приобрела какой-то особый размах…»

— Вот отсюда, — сердито командовал монтажеру Шкулев. В противоположность своему бывшему сотруднику он был выбрит, холен и причесан как-то словно навечно. — Со слова «Да». «Да, в последнее время» и так далее. Я скажу, когда остановить. Или не брать это «Да»? А, вот и наш Кузякин! Как ты думаешь, Кузя, брать тут «Да» или нет?

— Главное, чтобы половая преступность не иссякла, куда же мы без нее, — сказал Кузякин, — А монтировать все равно как. Ты же не Феллини.

— Почем знать, — сказал Шкулев, подправил волосок в вечной прическе и скомандовал монтажеру: — Ладно, ты перебивки тут налепишь без меня. Пошли.

Они устроились в кабинете, украшенном многочисленными плакатами, дипломами, автографами и фотографиями, на которых лицо его бывшего шефа казалось еще крупнее чертами и целеустремленнее, чем даже на экране телевизора.

— Наташа, кофе! — крикнул Шкулев секретарше, разгребая край стола от сценарных планов и кассет, — Давай, Кузя, садись. Коньячку?

— Я на машине, — сказал Кузякин, отводя свои красноватые глаза от заманчивой бутылки, — Так что за работу ты мне хотел предложить?

— Ну, ты как хочешь, а я выпью, — сказал Шкулев, наливая коньяк в стопку, на донышке которой еще не просохли какие-то прежние остатки, — То есть я тоже на машине, но с водителем, мне положено. А был бы и за рулем, так меня каждый мент знает в лицо. Работу, говоришь? Да просто работу. Приходи и лепи сюжеты.

— Про половую преступность? — спросил Кузякин, проследив, как Шкулев конвульсивно проглотил свой коньяк и, скривившись, запил кока-колой, — Сам лепи. У тебя получается.

— А у тебя комплексы, — огрызнулся Шкулев, — У всех у вас, ханжей, не в порядке с сексом. Половая-то она всегда. Ну и кого ты там судишь, присяжный ты наш?

— Бизнесмена какого-то. Говорят, за убийство, но мы по существу только завтра слушать начнем. Лудов его фамилия, на двери написано, вспомнил! А тебе зачем?

— Лудов? Погоди-ка, погоди-ка… — Шкулев старательно морщил лоб, что-то вспоминая, но Кузякину, который изучил его повадки очень давно и досконально, было ясно, что шеф играет, откуда-то он уже знает про этого Лудова.

— Ну? И кто же он такой? — спросил он у Шкулева.

— Так это ты мне про него больше можешь рассказать. Ты же про него сюжет снимал три года назад.

— Я? Про него? — удивился Кузякин. Он действительно не помнил сюжета.

Шкулев включил компьютер и набрал фамилию «Лудов» в поисковике.

— Ну вот же, я помню, у меня память профессиональная на компромат. Март две тысячи третьего. Партия контрабандных телевизоров из Китая. Вот смотри.

Кузякин отметил, что Шкулев нашел материал что-то уж больно быстро, да и странно, что он помнит спустя три года какой-то проходной сюжет. Но все-таки он обошел стол и встал рядом с креслом шефа перед большим плоским экраном. На экране пошла заставка, затем Шкулев пропустил самого себя и нашел сюжет про Лудова. В кадре появился Кузякин. Он сидел там, в студии, и перед ним на столе стоял большой телевизор «Панасоник». Он заговорил профессионально бодро и заговорщицки, тыкая в кнопки телевизора: «Такой телевизор вы можете купить в любом магазине. Но вы ошибаетесь, если думаете, что эти „Панасоник“ собирают в Японии… Мэйд ин Чайна! Но самое интересное, что, по версии продавцов, их собирают даже и не в Китае, а ближе, в городе Тудоеве…» Тут на экране возник дорожный указатель «Тудоев», какой-то завод, потом пошли кадры движущегося конвейера, но почему-то пустого, а голос Кузякина за кадром продолжал гнуть свое: «Вам бы захотелось купить китайский „Панасоник“ из Тудоева? Если у вас уже есть такой, не волнуйтесь, собирали их все-таки в Китае, а цех в Тудоеве — обыкновенная потемкинская деревня…»

— Вспомнил! — сказал Кузякин, и на его лице выразилось отвращение к самому себе. — Так это про него, ты уверен?

Он наклонился к мышке, потыкал в стрелку внизу экрана, и по экрану пошли уже кадры с Лудовым, который выглядел тут, впрочем, лучше, чем в аквариуме в суде, несмотря на низкое качество съемки скрытой камерой. Он куда-то шел на экране, брал у кого-то какие-то бумаги, а Кузякин продолжал бубнить за кадром: «На этой оперативной съемке видно, как бизнесмен Борис Лудов передает на таможне инвойс якобы на детали для телевизора „Панасоник“…»

Кузякин с отвращением нажал стрелкой мыши на крестик, означающий выход из программы.

— Выходит, это я его и посадил три года назад, так, что ли?

— Ну, это ты о себе возомнил! — довольно сказал Шкулев. — Просто менты нам слили, для чего-то это им было нужно. Это же их оперативная съемка, а мы только текстом обвязали. Точнее, ты.

— Вот из-за таких сюжетов я и не могу с тобой больше работать, — сказал Кузякин.

Он опять обошел стол и сел, по пути вытащив сигарету из пачки на столе у шефа.

— Ты из себя борца за идею не строй. Тебя не за это выгнали, а по сокращению штатов, — сказал Шкулев, налив себе еще коньячку. Он ловко выплеснул коньяк в горло и на этот раз даже не поморщился, — А что тебе не нравится, Кузя? Все подтверждается, его судят, ты же сам его и судишь теперь. Вот сюжетец! А я тебе за это даже и заплатил три года назад, наверное, долларов четыреста. Ни за что фактически, за монтаж. А ты мне теперь вроде какие-то претензии предъявляешь. Не понимаю тебя, Кузя… У тебя что, угрызения совести? С чего это вдруг? Его же за убийство судят, там все доказано.

— Может, и доказано, — сказал Кузякин, закуривая и кашляя. — Но как-то не хочется мне иметь ко всему этому отношение. Испоганили мы профессию. Все-таки то, что мы показывали когда-то вначале, имело хоть какое-то отношение к истине…

— Это ты говоришь мне об истине? — захохотал шеф демонически, но вроде как даже искренне, — От кого я это слышу? Это ты, журналюга продажная?

— Да, может, я и продажный, — сказал Кузякин, — хотя и не до такой степени, как ты. Но истине-то не жарко и не холодно от того, что мы тут ею вроде как торгуем. Это нам с тобой от этого должно быть жарко или холодно.

— Что это ты, Кузя, испугался, что ли, чего? — посмотрел на него уже с настоящей, откуда-то вдруг вырвавшейся злобой Шкулев. — Ложь — это наша профессия, а на истине пусть зарабатывают в Патриархии. Или, может, ты тоже в церковь сходил? Нет, брат, если про Бога все не выдумки, то мы с тобой уже в аду, и нам оттуда обратной дороги нет. Ну, разве что все отдать — и в монастырь, но я к этому не готов. А ты, может, созрел? Только я думаю, что это все выдумки, Кузя. Так что приходи и приготовь мне винегрет из правды и вранья, тут ты мастер, и ты мне нужен.

— Да пошел ты! — с такой же искренней злобой ответил Кузякин, встал и вышел вон.

Шкулев подумал, еще раз мельком посмотрел сюжет на экране, выпил еще стопку и позвонил по телефону.

— Олег Афанасьевич? — сказал он в трубку. — Приветствую!.. Да, был он у меня, его настроение мне не нравится. Что?.. Ну, заклинило его, какие-то, может быть, личные счеты, я не знаю. Упрямый как осел… Но в крайнем случае, я думаю, этот вопрос можно будет решить с помощью зеленых, если уж там припрет… Что?.. Да куда он денется, тем более он же сейчас безработный… Сколько-сколько!.. — Он задумался, подняв глаза к потолку. — Ну, вопрос все-таки серьезный, это же суд, это же все-таки, сами понимаете, подкуп, наверное, тысяч шесть или семь…

Если бы его телефонный собеседник мог увидеть лицо, он бы, конечно, сразу понял, что из этих пока предполагаемых шести или семи тысяч Шкулев собирался взять себе четыре.

 

Часть вторая

ПРЕНИЯ

Вторник, 20 июня, 10.00

Ри проехала мимо главного подъезда суда и оставила свой розовый джип за углом у магазина. Там ее внимание привлекло странное поведение присяжного Петрищева. Он зашел в магазин и остановился у прилавка: сквозь витрину Ри была видна его спина. Поглядев на полку с бутылками, Медведь отошел, опять подошел, потом спина его приподнялась во вздохе, и он направился к выходу. Ри подождала, пока он пройдет мимо, и открыла дверцу. Когда она выходила из джипа, рядом остановилась красная «Тойота», и оттуда выпорхнула складная присяжная Роза Кудинова.

— Привет! — весело затарахтела Роза немного в нос и расставляя ударения так, как будто она переводила с английского и говорила русскими словами все же не совсем по-русски. — Какая у тебя тачка! Я тоже одно время на джипе рассекала, но уж больно смешно я в нем смотрюсь, я же маленькая. Ну что, пошли судить?

— Пошли, — сказала Ри, обрадованная тем, что вот и нашлась ей тоже подружка.

— А ты почему в присяжные согласилась? — спросила Роза, шагая рядом с ней немного вприпрыжку. — Скучно тебе, что ли, в теннис играть?

— Не то чтоб скучно. Я на юридический, может, осенью буду поступать. Ну, что-то же надо в жизни делать. Вот ты, например, что делаешь?

— А я, наоборот, отдохнуть решила, — сказала Роза. — У меня фирма по евроокнам, семь лет уже, ну, знаешь, дело уже само крутится, а я замоталась совсем…

Как будто подтверждая ее слова, мобильник у нее на шее зазвонил, и Роза на ходу стала отдавать кому-то распоряжения: «По двести за метр! Как? Этим, я сказала, по двести за метр!.. Так то там скидки, а этим по двести, и все».

Она дала отбой и продолжила свою мысль, обращаясь к Ри:

— Дай, думаю, отдохну на законном основании, заодно посмотрю, как это бывает. В жизни ни от чего не зарекайся, бизнес есть бизнес, тебя вон вообще взорвали. Да еще и прикольно — где еще такой аттракцион, чтобы людей судить? Сигарету дать?

— Нет, спасибо.

— Свежевыжатый сок, обезжиренный кефир, кофе без кофеина… — прощебетала Роза, притормаживая свою рысцу у входа, — А вон и еще один. С-слесарь ш-шестого рразряда…

— Зд-дравствуйте, — сказал слесарь угрюмо.

— А ты чего такой грустный-то, а? — Роза загнула английской интонацией свой вопрос так витиевато, что слесарь Климов не сразу его понял.

— Ж-жену вот в больнице навещал, — объяснил заика. — Я почему согласился в п-присяжные: с работы каждый день не отп-про-сишься, а тут рядом.

— А что с ней? — участливо спросила Ри. — Может, помочь чем, лекарство какое, может быть, нужно?

— Ей уже нельзя п-помочь, — буднично объяснил слесарь, посмотрев мимо.

Вторник, 20 июня, 11.00

Прокурорша произносила свое вступительное слово, расхаживая в расстегнутом синем кителе перед скамьей присяжных. Они сидели за барьером в два ряда с прицепленными к груди бумажными номерами и старались слушать внимательно. От жары и от напряжения под мышками у прокурорши выступили пятна пота.

— Мне предстоит доказать факт убийства при отягчающих обстоятельствах. Именно это — наиболее тяжкое преступление, в котором от лица государства я обвиняю того, кто сидит на скамье перед вами… — Прокурорша всем бюстом величаво развернулась к Лудову, глядевшему на нее с любопытным безразличием. — Но убийство это, как говорят юристы, неочевидное. По этой причине мы начнем с изучения тех мотивов, по которым подсудимый убил своего бывшего партнера Александра Пономарева…

— Я возражаю, ваша честь, — встряла адвокатесса. — Прокурор не имеет права говорить об убийстве как о доказанном факте.

— Но прокурор же должен изложить фабулу обвинения, — примирительно сказал судья. — Продолжайте, Эльвира Витальевна. Но вы уж там уж как-нибудь, чтобы не забегать.

— Я также обвиняю гражданина Лудова в хищении совместно с убитым им гражданином Пономаревым денежных средств государства в форме систематической неуплаты таможенных платежей в форме мошенничества при оформлении ими телевизоров «Панасоник» из Китая…

Подсудимый, для которого слова прокурорши не были новостью, должно быть, медитировал по-китайски, прикрыв глаза, чуть покачивался в своем аквариуме из стороны в сторону, и когда при этом он чуть шевелил губами, то становился и вовсе похож на неторопливую глубоководную рыбу. Адвокатесса косилась на присяжных. Большинство слушало внимательно и бессмысленно, как студенты-новобранцы первую лекцию декана. Но Журналиста с хвостиком абракадабра прокурорши явно забавляла, и он даже пытался записать, продолжая жевать жвачку.

— Мошенническими действиями Лудова государству нанесен ущерб на сумму… — прокурорша сделала паузу и выдохнула: — Двадцать миллионов долларов! Уважаемые присяжные! Я буду показывать всю преступную деятельность подсудимого с самого начала. А начата она была еще в конце восьмидесятых годов в форме контрабанды из Китая, которой Лудов занимался в преступной группе с Пономаревым, впоследствии им убитым…

— Я возражаю!

— Не сбивайте меня! С эпизодов контрабанды мы и начнем. Я буду представлять вам документы, мы будем допрашивать здесь свидетелей, которых будет много. Вам придется набраться терпения…

Виктория Эммануиловна тоже присматривалась теперь к каждому присяжному по отдельности и записывала впечатления в блокнотик рукой со свекольным на этот раз маникюром: «Синий бюстгальтер Эльвиры под белой блузкой. Пусть КГБ ей скажет, чтобы надела белый». Она заметила, что старшина под номером «1» разглядывает прокуроршу с восхищением, но учительница под номером «5» — скорее иронически, как и похожая на любящую дерзить школьницу веснушчатая Скребцова (№ 11 во втором ряду). Крайний справа (№ 12), похожий на медведя, мучился с похмелья, у него явно пересохло во рту. Запасная Мыскина (№ 14), кутая плечи в платок, несмотря на жару, со смесью сожаления и осуждения смотрела на женщину ее же возраста, сидевшую в зале, в которой она безошибочно угадала мать Лудова. Седой интеллигент в очках под номером «10» крутил головой с благожелательным интересом, а болезненно худой запасной № 13 на последнем кресле справа, делая вид, что что-то записывает, видимо, решал кроссворд.

Представительница потерпевшего сделала пометку в блокноте, но она чуть-чуть не угадала: № 13 решал задачку в шахматном журнале. Журналист (№ 2), который мало что мог выудить из прокурорской бессмыслицы, делала записи в блокноте: «Борис Лудов, Китай… Лудов Борис Анатольевич (?) 1965 (?)… Контрабандные телевизоры в 2003-м?» Заметив, что сидевшая справа у него за спиной фирмачка Роза (№ 7) косится в блокнот, он жирно зачеркнул последнюю фразу и стал рисовать в блокноте рожу. Обезьянка (№ 8), увидев рожу, улыбнулась, а присяжная Швед (№ 3), похожая на Гурченко, пришла в негодование.

Лудову было скучно слушать прокурора, и он с улыбкой, все время скользившей тенью по его губам, стал разглядывать теннисистку (№ 6), стараясь перехватить ее взгляд. Это ему не удавалось: Ри отводила глаза, как только появлялась опасность встретиться взглядом с подсудимым. Рыбкин под номером «8», сидевший рядом с учительницей сольфеджо, был занят какими-то своими мыслями: он хищно, с прищуром, поглядывал слишком близко посаженными глазами то на аквариум с подсудимым, то на прокурора, то на судью. Наконец, не удержавшись, он прикрыл один глаз, сделал рамочку из пальцев и сквозь нее нацелился на Лудова за стеклом. Его манипуляции не ускользнули от судьи, который отрывисто стукнул по столу деревянным молоточком:

— Извините, товарищ прокурор… Господин присяжный, э-э-э… ом сверился со списком, — Рыбкин Арнольд Михайлович, с вами все в порядке? Что это вы делаете?

— Я? Э-э-э… Ничего, — сказал Рыбкин, пряча руки в карманы.

— Вы, кажется, делали подсудимому какие-то знаки… Вы с ним знакомы?

— Нет, это не знаки, извините, товарищ судья. Это я по привычке. Я, знаете ли, фотолюбитель, интересные кадры по привычке ищу, знаете ли…

Виктория Эммануиловна, подумав, все же сделала об этом пометку в блокноте, не очень понимая, зачем ей может пригодиться такая информация.

— Ну, это вы уж совсем уж! — возмутился Виктор Викторович с нарочитой строгостью пионервожатого. — Во-первых, по спискам вы радиоинженер. Во-вторых, тут вам не кружок по фото. Вы в суде, вы судья, уважаемый, извольте не нарушать порядок судебного заседания… Продолжайте, Эльвира Витальевна…

— Я надеюсь доказать, — передохнув от возмущения, продолжила прокурорша, — что добытые преступным путем деньги подсудимый отмывал через различные финансовые операции, что образует отдельный состав преступления…

Лудов в аквариуме поднял в ее сторону золотые очки. Смотревшая теперь прямо на него Ри отметила полуулыбку, скользившую по его губам как бы не нарочно, так что и нельзя было утверждать, что это, собственно, улыбка. Он определенно не был похож на бандита, если, например, сравнивать с ее собственным мужем.

Старшина Зябликов мечтательно рассматривал прокуроршу. Представительница потерпевшего отметила это и усмехнулась, но причин восхищения знать она не могла. А Зябликов, глядя на бюст прокурорши, вспоминал докторшу в одном из госпиталей, где ему довелось лежать после ранения. Та тоже была грудастая и страшно суровая на вид. Но кто ее только не драл, ребята рассказывали, от капитана и выше; и контуженые ее драли, и безрукие, и безногие, но он-то тогда даже с койки еще встать не мог, не то что теперь.

Вторник, 20 июня, 13.30

Судья объявил перерыв на обед, и Елена Львовна Кац получила возможность накоротке через окошко в стеклянной клетке обсудить позицию с подзащитным.

— Я так и думала, — сказала она. — Они не хотят сразу выходить с убийством, там будет много вопросов. Сначала они измотают их эпизодами контрабанды, так можно тянуть до бесконечности. Потом, когда присяжные начнут уже дохнуть со скуки, можно будет ввернуть что-нибудь про хищение, а потом уж про труп.

— У нас есть возможность как-то перехватить инициативу? — спросил Лудов.

— Нет, никакой, только реплики. Она заставит нас держаться в этом русле, сколько ей будет нужно. Она этими таможенными декларациями, которых двадцать томов, может так уморить присяжных, что они вообще разбегутся: лето ведь, отпуска. Свидетелей она будет вызывать в том порядке, в котором они захотят их находить, а тут опять же отпуска. Так что наберитесь терпения, скоро не получится.

— Тяжеловато, — сказал Лудов. — Мне в изоляторе каждый день в пять утра вставать и в двенадцать ложиться, да по три часа на сборке, да эта труповозка с заездами через пробки тащится до тюрьмы три часа. Ну что же, решились так решились, буду теперь каждый день бриться и терпеть.

— Только не молчите, — одобрительно сказала Елена Львовна. — Присяжные, они же люди, они хотят с вами общаться, вы им интересны.

— Они мне тоже, — сказал подсудимый. — Конечно, они люди, они же не юристы. Ну ладно, у меня законный обед, кипятка, правда, нет внизу, но конвой меня сейчас задушит, у них-то все в порядке с кипятком.

Вторник, 20 июня, 14.00

Столовая в суде представляла собой не такой уж большой зал со столиками и стойкой, по которой двигала свои подносы разношерстная судейская публика: дерганые истцы и ответчики по гражданским делам, наигранно-добродушные адвокаты, прокурорские в синей форме и просто случайные свидетели.

Веснушчатая маленькая Тома встала в очередь за Ри.

— «Куир де рюс», — сказала она ей в спину, принюхавшись. — Двести долларов флакон. Мне больные обычно дарят за тридцать, а вот завотделением месяц назад тоже подарили такие же, чтобы она одного нового русского положила от психа полечить. Угадала?

— Ну и что? — повернулась разоблаченная Ри.

— А так. Ты думаешь, если маечка просто желтенькая, то никто не просечет, сколько она стоит? Мы же с тобой одним и тем же местом зарабатываем, а получаешь ты больше меня. Это несправедливо, это… как его… неправосудно, вот.

Присяжная Звездина, похожая на обезьянку, стоявшая позади медсестры, слышала этот разговор, и он ей не понравился.

— На ваш медицинский взгляд, это можно есть? — спросила она у Томы.

— Ну, не отравят же нас здесь, — сказал стоявший следом за ней седой очкарик. — Мы же на государственной службе.

— Запросто отравят! — сказала Тома, но салат взяла. — Мне полборща, пожалуйста…

Из-за освободившегося столика им махнул рукой Старшина Зябликов, и трое пошли с подносами к нему. Ри гордо ушла дальше и села за столик к Розе, доедавшей бульон в компании Фотолюбителя. Кузякин обедал с преподавательницей сольфеджио, Слесарем, который из экономии ел только винегрет, и Медведем, с похмельным отвращением хлебавшим суп.

— Зовите меня Игорь, — сказал Зябликов, принимаясь за салат, — Нам надо всем познакомиться, недели три вместе жить. Вы, кажется, Тома? Вы где работаете, я забыл?

— В клинике неврозов, в мужском отделении, — сказала веснушчатая. — Сестрой.

— Как же я забыл! — сказал Зябликов. — Уж по госпиталям я навидался медсестер, два года из госпиталя в госпиталь переезжал, не к обеду будь сказано.

— Медсестры разные бывают! — фыркнула Тома, отставляя тарелку из-под салата, — Это мужики все одинаковые, когда вы по ночам пристаете, а утром стоите в очереди в кабинет и одной рукой поддерживаете штаны, — Она подняла вверх пальцы, изображая шприц, — А попкой делаете вот так: жим-жим-жим… — Она и это тоже изобразила с помощью кулачка.

«Обезьянка», до сих пор смотревшая на Тому без симпатии, вдруг весело расхохоталась:

— Да вы, милая, просто великолепно изобразили! Видел бы вас наш Шнейдер!

— А кто это? — спросила веснушчатая.

— Ах, да там… один режиссер.

— Режисе-ор? — уважительно переспросила присяжная Скребцова. Она даже чуть не уронила в борщ дымчатые очки, к которым, видимо, еще не привыкла.

— А вы где работаете? — спросил Зябликов обезьянку, — Не буду притворяться, что забыл, хотя мне кажется, я вас где-то видел. Нет, правда…

— Вы могли меня видеть в каком-нибудь старом фильме. Вообще-то я актриса, меня Лена зовут. Старые фильмы крутят, а денег уже не платят. У меня характерные роли, в героини меня уже не зовут, кому я, старая, нужна. То есть я актриса без ангажемента.

— А я телевизор не смотрю, но догадался, — сказал пожилой очкарик. — Вы очень здорово тогда показали с коробкой… И походка у вас такая, вы словно танцуете.

— Спасибо, — сказала обезьянка, берясь за второе. — А вы, наверное, ученый.

— Ну, в общем, где-то как-то, — сказал очкарик. — Я океанолог.

— Ни фига себе! — сказала медсестра. — Океанологи у нас в нервной клинике пока еще не лежали.

— А мы не нервные, — улыбнулся он какой-то, в самом деле, особенно спокойной улыбкой и повернулся к Актрисе: — Меня зовут Вячеслав Евгеньевич. Институт наш давно захирел, денег нет, поэтому я тоже фактически бездельничаю, а с августа до Нового года уйду в рейс с рыболовами через Японию. Буду там ишачить на путине, заработаю на год. Как вы думаете, Игорь Петрович, мы к августу-то закончим?

— Конечно! — уверенно сказал Старшина. — Судья же сказал, что за три недели управимся. Дело-то ясное: убийство, контрабанда. Да и так видно, что вор.

Океанолог обменялся взглядом с Актрисой, потом подумал и сказал:

— Нет, Игорь Петрович, мне этого пока не видно. Более того, судя по редкой фамилии и отчеству Анатольевич, я знаком с его отцом. Профессор Лудов, если это он, — довольно известный географ. Мы работали вместе в экспедициях.

— Почему вы об этом не сказали, не взяли самоотвод? — строго спросил Старшина.

Океанолог выпил разом полстакана компота и опять обезоруживающе улыбнулся своей детской, но одновременно и какой-то умудренной улыбкой:

— Во-первых, я не на отборе, а только сегодня сообразил, когда разобрал его фамилию и отчество. Во-вторых, меня об этом никто не спрашивал и спрашивать не будет, если вы никому не скажете. В-третьих, вы никогда не слышали про теорию четырех рукопожатий? В мире нет человека, с которым каждый из нас не оказался бы так или иначе знаком хотя бы через четвертого знакомого своих знакомых. Я проверял даже на эскимосах, так оно и есть. Человечество едино, мы все кому-то кем-то приходимся. И с этой точки зрения вряд ли вообще возможно собрать двенадцать людей в абсолютно беспристрастную коллегию присяжных. Ну и что ж, что я знаком с его отцом? Если сын невиновен, я его оправдаю, а если виновен, тем строже я буду его судить.

— Ясно, — сказал Зябликов, который выслушал все это очень внимательно и даже в одном месте порывался возразить, но что-то вспомнил и промолчал.

— А сын его, то есть подсудимый, мне вспоминается, был китаевед, профессор Лудов рассказывал, — сообщил Океанолог.

— Ну и что! — сказала Тома, — Я, между прочим, тоже по хинди могу. Пять лет, как дура, учила в кружке в Симферополе. Потом СССР грохнули, и хинди тоже не стало. Ну и мама удрала со мной в Москву, в Центральный военный госпиталь, а папа был военный хирург, он тогда еще не умер.

— Я вас так и буду звать: Хинди, — сказала Актриса. — Вам пойдет. Можно?

— Можно, — согласилась Хинди, — А еще я тоже в театральное пыталась поступать, но куда мне, — Она важно поправила на носу дымчатые очки в немыслимой розовой оправе, но веснушки-то она никуда деть не могла. И чем ей было еще гордиться, девочке из Симферополя, кроме умения сказать «здравствуйте» по хинди?

Вторник, 20 июня, 14.15

Кириченко и прокурорша тоже стояли в это время в очереди с подносами, потому что в столовую для судей их все-таки не пускали.

— Вон он, этот Кузякин, видите? — сказала Эльвира полковнику, с которым обрела свой обычный фамильярный тон, — Не думаю, что с ним у нас будут какие-то проблемы. Вон хвост, как у осла, с красной резинкой, видите, товарищ чекист? Стрелять бы их всех, да ладно, пускай живут, пока я добрая.

— Ну не знаю, не знаю, — сказал руководитель следственной группы. — Они там все с хвостами в своих газетах. Это такие твари…

— Ну, пусть Тульский этому с телевидения… как его… позвонит, раз вызвался.

— Я, пожалуй, целый борщ съем, — сказал Кириченко, как и все люди из его ведомства, не страдавший отсутствием аппетита. — В суде завсегда борщ вкусный. Да он уже позвонил. Будут у вас с ним проблемы, товарищ прокурор. Ты Вике своей передай, пусть деньги готовит. Будут проблемы.

Прокурорша тем временем поставила на поднос полборща, обернулась и замерла:

— Смотрите-ка…

Присяжная Огурцова, доев, пошла к адвокатессе, которая входила в столовую, о чем-то сухо разговаривая с Викторией Эммануиловной. Присяжная, как видно, о чем-то хотела ее спросить, но адвокат Кац холодно отшила ее и пошла к стойке за подносом. Коллега с маникюром, напротив, улыбнулась поощрительно. Марина, смущаясь, задала ей какой-то вопрос и, получив ответ, испуганно убежала из столовой.

— О чем это она вас спрашивала? — уточнил Кириченко, когда представительница потерпевшего подошла к ним с подносом и встала в очередь перед прокуроршей. — Если это не государственная тайна.

— Не тайна, — усмехнулась Виктория Эммануиловна. — Она у меня спросила, как я могу быть представителем потерпевшего, если потерпевший — труп. Я объяснила, что он, конечно, убит и сожжен, но у него есть жена, которой тяжело самой ходить в суд после такого злодейства. Я подумала и не стала уточнять, что эта жена живет за границей и чихать она хотела на все, кроме денег.

— Ну, ты поосторожнее все-таки, — сказала прокурорша, которой бюст мешал дотянуться до сладкого. — Тем более при этой Кац…

— Мало ли, что она могла у меня спросить. Может, она не знает, где здесь туалет.

Она протянула руку со свекольными ногтями, взяла вазочку с желе и поставила на поднос прокурорше, чтобы та не мучилась.

— Вот эту, с маникюром, было бы нелегко сыграть, — задумчиво сказала Актриса, наблюдавшая за ними от своего стола. — Прокуроршу — эту просто, она дурковатая такая, судью сложнее, но тоже можно. А эта вся остренькая, носик остренький, но все молчком. Если вы не знаете, как сыграть, — объяснила она Хинди, — тогда надо представить себе животное, на которое похож ваш персонаж. Она… На лисичку! На лисичку, как ее рисуют в сказках про Колобка.

Все посмотрели из-за стола и молча согласились: точно!

Среда, 21 июня, 10.00

Убранство комнаты присяжных, хотя все здание суда и было построено недавно, больше напоминало учительскую в школе семидесятых годов. Большой овальный стол, по краям которого они складывали принесенные с собой нужные вещи и тут же ставили чашки, стоял посредине, электрический чайник, уже вполне современный, закипал на мебельной стенке из ДСП, и вся полировка вокруг чайника покоробилась. Три окна выходили на улицу с трамваями, из четвертого было видно кладбище; а между окнами стояло несколько кресел и два журнальных столика, а в углу утробно урчал холодильник.

— Ах да, Игорь Петрович, я же ручку принес! — спохватился фотолюбитель Рыбкин, доставая из портфеля и протягивая Старшине какой-то предмет, аккуратно завернутый в газету и перевязанный веревочкой.

— Какую ручку? — не понял Старшина.

Все присяжные, только что рассевшиеся за столом, заинтригованно разглядывали этот предмет в руках Рыбкина. Фотолюбитель хозяйственно развязал бантик, развернул газету и достал вычищенную наждаком старую ручку от оконной рамы.

— Вот! А то тут душно, — объяснил он, встал, подошел к окну, открыл и опять закрыл его своей ручкой. — Только в раме ее оставлять нельзя, а то унесут и не отдадут.

— Молодец! — поддержал Зябликов, — Присваиваю досрочно звание ефрейтора. Принадлежность сдайте старосте. Хинди, примешь ручку под расписку. Окно пока открыть, а когда пойдем в зал, закроешь, чтобы не залез иностранный шпион.

Медсестра пошла и открыла окно, в которое с улицы ворвался запах лета и шум трамвая. Тут щелкнула кнопка вскипевшего чайника, и, сунув ручку в задний карман джинсов привычным движением, Хинди отправилась заваривать чай в большом чайнике с надписью суриком на белом фарфоровом боку: «каб. 326». Все это так складно у нее выходило, что Старшина залюбовался, стал вспоминать каких-то еще других медсестер, которых встречал он по бесчисленным госпиталям, но тут заметил, что и Журналист интересуется Хинди, и помрачнел. Пока он думал, что бы такое ему сказать, Кузякина тронул за плечо присяжный Ивакин:

— Вы в шахматы не играете?

— Нет, в шахматы плохо, — отозвался Журналист, — Мы на студии в нарды…

— У меня с той стороны доски нарды тоже есть, — согласился Ивакин.

Они пошли к угловому диванчику, а из Розиной сумки громко зазвонил токкатой Баха телефон, и Старшина посмотрел грозно, но не успел ничего сказать.

— Ну, я же его с собой в зал не беру, — сказала Роза, роясь в сумке, — Не могу я его совсем выключить, товарищ Старшина. Я же и сама хотела в суде отдохнуть, так не дают!

Она нашла наконец телефон и заговорила в трубку: «Алло!.. Сколько-сколько?.. По двести! По двести я сказала за метр!.. Там шестнадцать окон, разные, да… Возьмите там „Газель“ и аккуратненько везите; если треснет — убью!..»

Ри пыталась читать комментарий к Уголовному кодексу, который принесла с собой, но ничего не могла понять и, в общем, была рада на что-нибудь отвлечься.

Журналист уже проиграл первую партию Ивакину и полез в кошелек.

— Ну, зачем сразу, — с плохо скрываемым удовлетворением сказал запасной присяжный, — Давай записывать. У тебя ручка есть?

Хинди подошла и поставила перед ними чай, выбрав для Журналиста самую красивую, по ее представлениям, чашку с розами. Вернулась к стенке, ловко подцепила маленькой рукой еще четыре чашки, понесла к столу, поставила перед Старшиной и остановилась с чашкой перед Ри, усердно делавшей вид, что читает Уголовный кодекс.

— Ух ты, умная какая! — скала Хинди, со стуком ставя чашку на стол рядом с кодексом, — Тебе напрягаться вредно, а то к нам в клинику неврозов попадешь.

— Очки-то сними, — не полезла за словом в карман Ри. — Если ты думаешь, что они из Италии, так это Китай. И вообще, очки не всем девочкам идут, только умным.

— Ну точно, тебе в клинику надо! Успокаивающее, массаж головы…

Ри обернулась к остальным за поддержкой, но поняла по лицам, что почему-то все сочувствуют не ей, а конопатой медсестре, которая первая задиралась.

— Да отстань ты от меня! — в сердцах сказала Ри, сунула кодекс в сумку и, вдруг обнаружив там плеер с маленькими наушниками, с независимым видом сунула их в уши, включила плеер и стала в такт неслышной мелодии постукивать ногой.

— А что это вы там слушаете, дитя мое? — спросила Актриса, — Что это там у вас за «тыц-тыц-тыц»? Алла, это, случайно, не «Пиковая дама»? — И она подмигнула.

Среда, 21 июня, 12.00

— Свидетель, уточните порядок сдачи вами таможенных деклараций, — вела допрос прокурорша, буравя глазами парня провинциального вида, который переминался за трибункой для свидетелей и, чтобы чувствовать себя увереннее, старался отвечать не своими словами, а как бы текстами инструкций, которые он помнил смутно.

— Я заполнял декларации в соответствии с грузовой накладной, которая следовала при автофургоне или железнодорожном вагоне, и сдавал ее на таможенном посту. После этого дежурные сотрудники таможни сверяли наличие груза с декларацией.

— Как это происходило? Они снимали пломбы и пересчитывали коробки?

— Ну да, разумеется.

— Открывали коробки?

— М-м-м… Выборочно.

— А чем бы отличались готовые укомплектованные телевизоры в коробках от деталей к телевизорам, если бы они были положены в такие же коробки?

— Я никогда не декларировал телевизоры, при мне оформляли только детали, — не дал себя сбить свидетель. — Ну, кинескопы там, отдельно — панели, платы…

— Давайте еще раз, — продолжала наступление прокурорша, и Зябликову ее бюст сейчас представлялся чем-то вроде носа подводной лодки, вынырнувшей из штормовой волны для нанесения ракетного удара, — То есть при вас не было случая, чтобы, допустим, на таможне открыли коробку с деталями, а там вдруг оказался телевизор?

— Ну, только в последний раз, когда арестовали эту партию, — сказал свидетель.

— А с таможенниками вы были лично знакомы?

— Конечно, я им десятки этих деклараций заполнял, сутками сидел там.

— Еще раз уточняю вопрос для протокола, — сказала прокурорша, — Каждый вагон осматривался и разгружался на посту таможенного осмотра, да?

— Ну, что значит «разгружался»? — подумав, сказал свидетель, — Зачем им было каждый-то разгружать? Посмотрят, прикинут, сколько коробок, запишут…

— Еще раз уточняю вопрос для протокола: сколько коробок открывали и досматривали? Ну, скажем, четыре из десяти или пять из ста? Из первого ряда или из глубины вагона тоже? Как они, кстати, могли досмотреть коробки в глубине, если не разгружали вагоны?

— Ну, иногда и разгружали, иногда открывали, когда как, — сказал свидетель.

Большинство присяжных старалось следить за допросом, пытаясь понять во всем этом собственную роль. По их лицам было видно, что свидетелю они не верят, о чем Лисичка, как ее теперь все стали называть с легкой руки Актрисы, делала записи в своем блокнотике. Например, Актриса не верила свидетелю скорее как актеру, он ее не убеждал, а Журналисту случалось снимать сюжеты о таможне, так что он знал, что там и почем. Роза явно хорошо представляла себе процесс таможенного досмотра и тихо потешалась над картиной, какую пытался представить свидетель. С таким же точно выражением лица сидела, как ни странно, и преподавательница сольфеджио под номером пять. Лисичка поставила у себя в блокноте знак вопроса, и Океанолог заметил, что сегодня у нее ногти перламутровые.

— Итак, я подчеркиваю, — тут прокурорша развернула нос подводной лодки в сторону присяжных, как бы нацеливаясь пушкой, — обратите внимание, присяжные, что там была такая практика, такое как бы соглашение между представителем фирмы Лудова и таможней, что досматриваться будет далеко не вся масса товара…

Присяжный под номером 13 углубленно решал шахматную задачу. Фирмачка Роза беззвучно приняла по телефону sms и тут же ответила: «200!»

— Я прошу прощения, это к кому вопрос? — с места уточнила адвокатесса. — Это как-то неконкретно. И это вообще вопрос или это утверждение?

— Не сбивайте свидетеля, пожалуйста! — Пушка коротко развернулась в сторону адвокатессы, а присяжные на скамье чуть оживились и переглянулись.

— Свидетель, отвечайте на вопрос, — строго сказал Виктор Викторович.

— Ну, в каждую коробку же нельзя залезть, их там миллион, некоторые открывали, а соглашения никакого не было, просто я декларацию сдавал, они сверяли…

— Так, Оля, пиши в протокол, — пока еще терпеливо резюмировал судья: — «Товар проверялся выборочно». Так, товарищ государственный обвинитель?

Прокурорша кивнула с достоинством. Кивнул и Старшина.

— Вот теперь, пожалуйста, защита, — разрешил Виктор Викторович.

— Разрешите уточнить у прокурора: речь идет о периоде две тысячи первого — две тысячи третьего годов, когда этот свидетель работал во владивостокском филиале одной из компаний Лудова?

— Да, — сказала государственный обвинитель.

— В таком случае еще один уточняющий вопрос к подсудимому: Лудов, сколько раз вы были во Владивостоке с две тысячи первого по две тысячи третий год?

— Кажется, один, — наморщил лоб подсудимый в аквариуме. — Кажется, прилетел из Москвы, провел в гостинице переговоры с заместителем генерального директора фирмы «Панасоник» и улетел в Пекин.

— Свидетель, вы раньше были знакомы с подсудимым? — Адвокатесса повернулась к трибунке.

— Нет, я сейчас только первый раз его увидел.

— Подсудимый, а вам случалось встречаться с этим работником одной из ваших фирм, может быть, давать ему какие-то конкретные инструкции?

— Разумеется, нет, — сказал Лудов, — Зачем мне было знать, как они там заполняют декларации? Я занимался поставками деталей для телевизоров из Китая и из Кореи, реже из Японии, и частично производством телевизоров в Тудоеве.

— У меня больше нет вопросов, — сказала адвокатесса. — Хотя нет. Лудов, вы можете сказать, на какой улице находится владивостокская таможня?

— Ну, где-то там, — подумав, сказал подсудимый, — А мне зачем?

— Если больше нет вопросов, свидетель может быть свободен, — подвел черту Виктор Викторович и посмотрел на часы, приподняв рукав мантии, — Эльвира Витальевна, вызывайте следующего свидетеля, кто там у вас?

— Еще двое пока не долетели из Владивостока, — понизив голос, сказала государственный обвинитель, — Задержка рейса. После обеда должны быть.

— Интересно, сколько сейчас стоит билет до Владивостока? — задала с места как бы никому не адресованный вопрос адвокатесса, — И сколько их купили всего?

Виктор Викторович строго посмотрел в ее сторону со своего возвышения, потом повернулся к присяжным и назидательно произнес:

— Пожалуйста, запомните, присяжные: истина, которую мы устанавливаем в суде, бесценна. Нам важна истина. И не в деньгах здесь дело, — Присяжные согласно закивали, и судья завершил уже в другом, обыденном тоне: — Значит, коллеги, на сегодня мы закончили, раз свидетелей нет; жду вас завтра в десять тридцать, договорились?

Среда, 21 июня, 16.00

Присяжный Рыбкин ехал из суда на своей старенькой «шестерке»; по дороге он увидел магазин фототоваров, чуть поколебавшись, остановился и зашел. Он что-то спросил у продавца, который снял с полки и подал ему объектив. Опыт продавца подсказывал, что ничего этот, с мордой, как противогаз, покупать не будет. Рыбкин повертел в руках объектив и книжечку к нему, посмотрел на цену, вздохнул и вышел.

Среда, 21 июня, 17.00

Присяжный Климов купил воды и печенья, сложил в крепкий пластиковый пакет с надписью «Старик Хоттабыч», который достал из кармана, и отправился навещать жену в больнице. Больница стояла в глубине запущенного сада, и все ее старинные, такие же запущенные, осыпающиеся штукатуркой корпуса глядели холодно и будто предсмертно. Он поднялся по облупившейся лестнице в шестое отделение, где бабы в халатах, лежащие в коридоре и сидящие на койках в палатах, не обращали на него никакого внимания. Жену он нашел в одной из дальних больших палат на шестнадцать коек, она лежала у окна. Увидев слесаря, жена улыбнулась и собралась подняться, но он жестом попросил ее лежать. Присел на край узкой кровати, заправленной серым неглаженым бельем, и стал выгружать свои убогие гостинцы на подоконник.

— Вот, п-принес… — начал он, но жена взяла его за руку, и он замолчал.

— Зачем печенье? Здесь печенье и так каждый день дают.

Мимо них, как мимо пустой кровати, прошла больная в распахнутом байковом халате; за открытым окном в деревьях чирикали какие-то вечерние птахи.

— Ты п-поправишься, — сказал он с упорством, означавшим, что вопрос этот обсуждался между ними не в первый раз. — Л-ле-карство хорошее скоро могу купить, мне в суде хорошо платят, и на работе отпускные…

— Надо же, в суде! — сказала она, и в глазах ее появилась гордость, — Видишь, тебя же не зря выбрали. Ты их по-настоящему будешь судить?

— К-конечно, — сказал он. — С-сволочи они, с-спекулянты, откуда им знать, к-какие больницы есть? Зато мне теперь б-близко тебя навещать. Я завтра тоже п-приду…

Жена молчала, продолжая держать его за руку.

Среда, 21 июня, 21.00

В камере на девять шконок в три яруса постоянно находилось человек на пять-шесть больше, кое-кто спал и по очереди, но Лудов постоянно занимал среднюю шконку у забранного «намордником» окна, отгороженную матерчатой занавеской. Он жил в этой камере почти два года, угощал постоянных обитателей из передач, которые регулярно получал с воли, и в крайних случаях позволял им позвонить по своему мобильному телефону.

Лязгнула дверь, пропустив в камеру еще одного заключенного. Лудов сунул под подушку книжку с иероглифом на обложке и легко спрыгнул вниз.

— Палыч! — Он потянул вошедшего за стол, стоявший посредине камеры почти во всю ее длину.

Четверо молодых парней, раздетых по пояс из-за духоты в камере, вежливо потеснились с партией в «козла». Посетителю было около пятидесяти. Он потрогал рукой левую сторону груди и опустился на лавку.

— Голодный? — спросил Лудов, но Палыч только помотал головой. — Все равно тебе поесть надо и поспать до пяти.

— Не усну, — сказал Палыч, — Устал страшно, перед глазами уже все плывет, а уснуть не усну, — Он поднял голову и добавил: — Сегодня в прениях выступал, скоро вердикт.

— Вердикт! — обрадованно прошептал Лудов, придвигаясь к нему, чтобы не услышал больше никто в камере. — Значит, скоро ты отсюда выйдешь. Можешь собираться уже.

— Какие у меня сборы! — сказал Палыч. — Да и не верю я. Кто это меня отсюда выпустит?

— Расскажи, — шепотом сказал Лудов. — Как прения? Сколько ты говорил?

— Сколько дали. Минут двадцать. Все рассказал. А что мне рассказывать? Ты же знаешь. Я их возил только, откуда я мог знать, чем они занимаются?

— А присяжные?

— Вроде слушали. Да что гадать. Скоро вердикт. Дожить бы.

— Доживешь, — сказал Лудов, поглядев на него внимательно. — Через несколько дней уйдешь и не вернешься. Тех двоих осудят, а тебя отпустят, скоро уже. Ты же только возил.

— Правда? — испуганно спросил Палыч, и стало заметно, что он на грани истерики. — Ну не могут же они написать: виновен? Правда же, не могут?

— Конечно. Ты чаю попей. Вот, холодный, но все равно попей. И постарайся уснуть, надо спать, а то у тебя крыша поедет, когда они тебя отпустят.

— Нет, не усну, — сказал Палыч, жадно, махом проглатывая кружку чая.

Лудов оглядел ряд шконок с дремлющими заключенными, смерил глазами расстояние до тех четверых, которые были заняты домино, наклонился к самому уху соседа и прошептал:

— Запомни, Палыч: этот Пономарев, убийство которого они мне вешают, должен был промелькнуть на Британских Вирджинских островах. Не знаю, куда потом, но мимо этих островов он проехать никак не мог, засветиться он там должен был обязательно где-то весной две тысячи третьего года. У него мог быть паспорт на имя Андрея Васильевича Пастухова. Теперь, наверное, другой, может, украинский, но некто Пастухов должен был мелькнуть весной две тысячи третьего года там, на Британских Вирджинских островах.

— Откуда ты знаешь? — ошарашенно, даже забыв про собственное дело, спросил сосед. — Ты мне этого никогда не говорил.

— Тихо! Я этого никому не говорил и не буду, наверное, говорить. Тебе первому, потому что у меня нет другого шанса сделать так, чтобы об этом хоть кто-то знал.

— А следователю? — спросил Палыч и тут же сам себе прикрыл ладошкой рот.

— Щас! — сказал Лудов. — И адвокатессе тоже нет. Она может искать Пономарева только за мои деньги, но у меня их уже нет, и связей у меня нет, я уже никто. Да и не хочу я ее в это втравливать. Я вообще не уверен, что хочу, чтобы кто-нибудь нашел Пономарева. Найдут и убьют и повесят это снова на меня. А если он будет болтать перед смертью, то и меня тоже достанут. Понял, Палыч?

— А зачем же тогда ты мне это говоришь? — испуганно спросил Палыч. — Что же я-то могу сделать? Я вообще таксист, бомбила. Мне это не надо!..

— Да не трясись, Палыч, — сказал Лудов, — Я на тебя и не рассчитываю. Просто я сейчас больше никому не верю. Я тебе ничего опасного из того, что знаю, не сказал. Запомни только: Андрей Пастухов, Британские Вирджинские острова, весна две тысячи третьего. На всякий случай. Я отсюда скоро не выйду. Даже если они меня оправдают по убийству, так на мне еще и контрабанда висит, они уж постарались. И уйду я в зону, ну не на двадцать, так хоть на восемь лет. Но если со мной что случится, то ты, Палыч, кому-ни-будь об этом расскажи. Ведь это не я его убил, это он меня подставил. Были и другие, но они мне были никто, а он был друг. И он меня сдал, поэтому ты уж запомни.

— Да не хочу я ничего про это знать! — вдруг истерически закричал Палыч на всю камеру, так что дремлющие зэки недовольно заворочались на шконках.

— Ну ладно, ладно. — Лудов примирительно похлопал его по плечу, — Не волнуйся, нам в полшестого на сборку. Я тоже пойду посплю.

Он ловко взобрался к себе и задернул занавеску.

Вторник, 27 июня, 11.00

Доставка подсудимого из изолятора, как обычно, задерживалась, и присяжные коротали время в своей комнате. Шахматист и Океанолог, который, как оказалось, играл хотя и не так азартно, но более вдумчиво, были уже в середине довольно запутанной партии, а Журналист и Фотолюбитель стояли возле бокового столика, за которым шло сражение, наблюдая за игрой. Старшина с отвращением читал газету, нервничая, так как одна из присяжных опаздывала. Медведь глядел в окно на кладбище, и было видно, что день ото дня ему становится лучше: его лицо разглаживалось. Анна Петровна вязала в кресле у другого окна, неуловимо перебирая спицами, зеленая нитка тянулась из большой хозяйственной сумки, которую она неизменно носила с собой, а синий клубок она сунула, чтобы не укатился, в стеклянный кувшин, позаимствованный для этого с полки. Складывая петельку к петельке, она чуть шевелила губами, наверное, считала, но лицо ее при этом становилось таким отстраненным, словно она про себя бормотала заклинания.

— Что это вы вяжете, Анна Петровна? — спросила Ри от нечего делать, но еще и потому, может быть, что выходное платье, в котором приемщица из химчистки приходила в суд, чем-то напоминало ей Алма-Ату и ее детство.

— Свитер, — буркнула приемщица неприветливо, но вязание и шептание, и все эти синие и зеленые петельки ей и самой развязывали язык, и она добавила, подняв глаза на Ри: — Свитер сыну. Он уже здоровый вырос у меня, а дурак.

— Он весь вот такой будет? В смысле, свитер?

— Нет, это спинка. А спереди будет узор, я еще не знаю какой, — разговорилась Анна Петровна, которой, на самом деле, вдруг захотелось рассказать про своего сына. — Он хочет вампира на груди, а я хочу, чтобы были рыбки. Как вы думаете, можно парню носить с рыбками?

— Ну… — серьезно задумалась Ри и собиралась уже порассуждать на эту тему, но в это время распахнулась дверь и влетела опоздавшая «Гурченко».

Майор сразу же отложил газету и отчитал ее деревянным голосом:

— Вы опять опоздали, Клавдия Ивановна! Ваше счастье, что конвойная машина сломалась, а то бы вас уже не было в коллегии.

— Но они опять всю ночь не давали мне спать! — закричала «Гурченко». — Как я могу исполнять обязанности федерального судьи, если они не дают мне спать?

Компания отреагировала вяло: видимо, сцена повторялась не в первый раз. Анна Петровна сбилась, и теперь ей пришлось распустить несколько петель, Шахматисты даже не оторвали глаз от доски, и только Хинди, которой, очевидно, еще не надоел этот спектакль, спросила с деланым любопытством:

— Кто, Клава? Кто не давал вам спать?

— Он! Мой бывший муж, скотина неблагодарная, — с готовностью сообщила «Гурченко». — Опять привел какую-то шалаву, представляете! Целую ночь пили портвейн в соседней комнате, музыку включали, а как я стала в стенку стучать, так он пригрозил меня убить! У меня истерики, надо судье сказать, пусть он звонит в милицию! Игорь Петрович, мы, что ли, зря избрали вас Старшиной?

— Я же уже звонил, — с раздражением сказал Зябликов. — Там всё знают: каждый вечер то вы трезвоните и жалуетесь, то муж рассказывает, что вы привели кавалера, распиваете водку, а потом топаете и скрипите диваном…

— Ах, значит, вы мне не верите? Потому что все вы, мужчины, кобели!

— Успокойтесь, Клава, выпейте чаю. — Хинди поставила перед ней чашку и повернулась к подошедший Ри: — Теннис-пенис, а это не твоя чашка. Возьми другую.

— Слушай, ты, подстилка больничная, — завелась Ри, — если ты еще раз…

Хинди, не дослушав, подпрыгнула и вцепилась в ненавистные, крашенные перьями волосы красавицы. Пытаясь освободиться, Ри случайным движением сбросила с нее дымчатые очки в розовой оправе и, топчась на месте, с хрустом раздавила их на полу.

— Мои очки! — закричала Хинди. — Сука!..

Все застыли, как в столбняке, и только опытный в таких делах Майор оттащил Хинди, как собачку, за затрещавшие в поясе джинсы.

— Вы что, вашу мать! — страшно закричал Старшина. — Этого тут мне не нужно!

— Давайте-ка ее сюда, — сказала Актриса, усаживая рядом с собой всхлипывающую Хинди, чье лицо, как у всякого близорукого человека, лишившегося очков, тут же стало беспомощным, — Ну, успокойся, детка. Мы купим новые очки, эти тебя все равно только портили. Все к лучшему в этом лучшем из миров. Пойдем и купим, у меня как раз деньги есть.

— Пусть она теперь покупает! — запальчиво сказала Хинди, — Она же раздавила. Слышишь, ты!..

Впрочем, это она говорила уже без злобы, с одной обидой, как успокаивающийся на руках у матери ребенок, да и Ри уже не могла ее слышать: чтобы сохранить лицо, она надела наушники плеера и стала приплясывать у стола: «Тыц-тыц-тыц…»

— Подсудимого привезли, — сказала, заглядывая в комнату присяжных, секретарша Оля. Она очень дорожила своей должностью и не расставалась с ключами то ли от двери, то ли от сейфа, которые болтались у нее на брелке в виде зайца. — Пора выходить, — И добавила громко, играя брелком по пути через зал: — Прошу всех встать, суд идет!

А «все» это была одна только сиротливо поднявшаяся со своей скамейки мама Лудова, на которую не то с сочувствием, не то с осуждением смотрела, устраиваясь на стуле и уже кутаясь в шерстяной платок, присяжная Анна Петровна Мыскина. Мама этого убийцы была, ясное дело, из интеллигентов, но по-человечески ее все равно тоже было жалко.

Вторник, 27 июня, 12.30

— Свидетель, на следствии вы утверждали, — начала допрос прокурорша, — что эта партия телевизоров, которая была задержана при попытке ввезти ее в Россию под видом радиодеталей, была не первой, которая декларировалась таким образом…

Толстый таможенник в совсем не шедшей ему голубой форме потел на трибунке.

— Нет, товарищ прокурор, раньше декларировали только детали для телевизоров, их везли через Владивосток для последующей сборки в Иркутске и в Тудоеве.

— Но на следствии вы утверждали, что телевизоры всегда собирались в Китае, никто их не разбирал, так и везли, а записывали как радиодетали. Вы утверждали, что подсудимый систематически вводил вас в заблуждение…

— Я возражаю, ваша честь! — всплеснула руками адвокатесса, — Государственный обвинитель третий раз задает свидетелю один и тот же вопрос, он уже ответил.

— Но на следствии он давал другие показания! Уважаемые товарищи присяжные, на следствии этот свидетель давал другие показания, я вам… Я оглашу!

— Так то было предварительное следствие, а это судебное! — закричала Елена Львовна, — Ваша честь! Вы судья или кто? Мало ли, что на предварительном следствии! На следствии он и убийство тоже признавал…

— Слово «убийство» тут пока еще вообще не произносилось, не ломайте мне процесс! — повысил голос судья. — Я сейчас занесу вам замечание в протокол!

— Почему вы делаете замечания только мне и не делаете их обвинителю? Это же она первой произнесла слово «убийство», кроме того, она давит на свидетелей.

— Да, вы уж там уж, — примирительно сказал Виктор Викторович прокурорше. — Вопрос об оглашении показаний на предварительном следствии мы решим позднее.

— Но я все же должна продемонстрировать присяжным протокол этого допроса, — сказала прокурорша, хватая том дела и делая с ним движение к скамье присяжных.

— Ну, продемонстрируйте, — устало сказал судья.

— Итак, том шестнадцать, лист дела шестьдесят пять, я представляю вам документ для обозрения, — сказала прокурорша и пошла вдоль барьера присяжных, держа раскрытый том в вытянутых руках.

Хинди близоруко щурилась, пытаясь хоть что-то разглядеть, но в это время, дойдя до Ри, которая тоже всматривалась в страницу бессмысленным взглядом, прокурорша увидела на ней наушники плеера и запнулась от негодования. Тут наконец наушники заметил и судья:

— Присяжная Огурцова! — Ри его не слышала, механически постукивая в такт музыке ногой, и судья повысил голос: — Марина Эдуардовна!

Ри поняла, в чем дело, вспыхнула и вытащила наушники из ушей. Присяжные ухмылялись, смеялся подсудимый в клетке, а Хинди, сидевшая как раз позади Ри, а потому и без очков все видевшая, торжествующе прошипела в ухо своей сопернице так, что услышала и прокурорша: «Теннис-пенис, теннис-пенис!»

— Ну, присяжная Огурцова, ну вы уж прям уж… Ну так же нельзя, здесь же суд, а не дискотека, — Виктор Викторович крутил ус с видом снисходительной укоризны, — Ведь это же не просто так бумажка, которую вам показывает прокурор, это до-ка-за-тельство! Продолжайте, Эльвира Витальевна! Вы уже всем все показали?

— Да, ваша честь. И я продолжаю утверждать, что свидетель изменил показания.

— Да ничего я не менял, — сказал голубой толстяк и платком вытер пот со лба. — Они меня вызвали в Москву, мурыжили целый день в прокуратуре, расспрашивали, я уж не помню, что я им там наговорил. Как это они могли ввести нас в заблуждение? Кого, таможню? А мы что же, выходит, слепые? Мы же вскрывали контейнеры. Выборочно.

Лисичка озабоченно писала в своем блокнотике: «Таможенников вызывать по минимуму! Присяжные им не верят!!»

— Ясно, — сказал судья, — Оля, ты записала? Эльвира Витальевна, у вас пока все? Защита, у вас есть вопросы?

— Да, ваша честь, — сказала адвокатесса Кац, — Свидетель, в томе пятьдесят два, лист сорок четыре, есть постановление о прекращении в отношении вас уголовного дела за соучастие в уклонении от уплаты таможенных платежей. — Она взяла том и стала с ним танцевать между трибуной, за которой стоял свидетель, и скамьей присяжных.

— Ну, так это дело же прекращено, — насупился таможенник.

— Вас не затруднит сказать, по какому основанию оно прекращено?

— Что-то там… Не помню, — сказал свидетель. — Это уж год назад, наверное.

— Дело прекращено в связи с истечением срока привлечения к уголовной ответственности, — уточнила адвокатесса, показывая документ присяжным. — И я полностью согласна, что сроки по этой статье истекли. Но тогда надо прекратить дело и против моего подзащитного по этому эпизоду. Ведь он также, как явствует из показаний свидетелей, совершил, даже если согласиться с версией обвинения, которую оно, впрочем, сейчас уже не может нам даже и доказать в суде, всего лишь уклонение от уплаты таможенных платежей.

Заинтригованные присяжные следили за танцами адвоката. Лудов в стеклянной клетке открыл глаза, которые он прикрывал веками, как бы впадая в транс, а судья нахмурился и играл колпачком авторучки.

— Я протестую! — выходила из себя прокурорша. — Стадия ознакомления с доказательствами только началась, а защита уже формулирует выводы.

— Я делаю только то же, что и вы!

— Ну, товарищ адвокат, ну вы уж прям уж, — сказал судья, — Прокурор совершенно права, для выводов у вас будет время в прениях. Перерыв на обед.

Вторник, 27 июня, 13.15

Присяжные всякий раз дисциплинированно и молча уходили в свою комнату, но, едва переступив порог, оживлялись и начинали делиться впечатлениями.

— Во врет, таможня! — первой заговорила «Гурченко». — Как язык поворачивается!

— Так ведь и подсудимый тоже врет, — возразил Старшина.

— Конечно, — тут же согласилась «Гурченко», — Все они друг друга стоят. И прокурор тоже, и адвокат, все одним лыком шиты.

— Ну да, разница только в том, что один уже три года сидит в тюряге, а другой рассекает между Москвой и Владивостоком в генеральских погонах, — сказала фирмачка Роза, как всегда расставив интонации какими-то кочками по всей фразе.

— А я вот знаю одного человека, который один раз телевизор в детдоме украл, а теперь всю жизнь сидит, — сказал Старшина и осекся, поймав на себе внимательный взгляд Океанолога, но все-таки досказал свою мысль: — А тут вагонами…

— Так это всегда так, — двинув кадыком, сказал тощий, как будто всегда голодный, Шахматист. — Кому-то фартит, а кто-то пролетает, как фанера над Парижем.

— Ну что, пошли обедать? — спросила Роза.

— Я не пойду, — сказал Зябликов, полагая, что, если разговор как-то завязался, его лучше поддержать и понять, кто что думает из его подопечных, — Жара такая, а там сегодня только гороховый суп. Ты права, Роза, наверное, справедливо было бы их обоих посадить.

— А я с-считаю, что такие и погубили нашу элект-тронную про-промышленность, — неожиданно встрял слесарь шестого разряда. — Вот за это их и надо судить вместе с Чу-чубайсом и Е-ельциным!

— Ну, в общем, в этом тоже есть своя правда, — сказал Старшина. — Только насчет Ельцина, там по другой статье и вместе с министром обороны.

— Очень правильно! — сказал Журналист. — А что же все-таки насчет убийства? Нам же обещали про убийство, а пока все какая-то муть. Когда будет про убийство, Старшина?

— Откуда я знаю! — неприязненно сказал Зябликов. — Это вы, журналюги, всегда перескакиваете с пятого на десятое, а в суде порядок должен быть. Сначала с контрабандой надо разобраться, тебе же объяснил прокурор.

— А что с контрабандой? — опять вступила фирмачка Роза. — Ясное дело, что все телевизоры в Россию ввозили под видом запчастей, как и автомобили и вообще все, что ввозили. Все так делали. Если бы их растаможивали, как там было написано, они бы знаешь сколько стоили?

— А куда же таможня-то смотрела? — искренне удивилась «Гурченко».

— Куда она смотрела! — захохотала Роза, — Да капусту она рубила, таможня!

— Но это же коррупция, — сказал Старшина, — Это же самое страшное и есть.

— Да ну? — сказала Роза, — Самое страшное — это таможенные пошлины, товарищ генерал. Если бы мы их платили, ты бы уж давно зубы на полку положил.

— А мы и так не очень-то вкусно едим, — сказала приемщица, не отрываясь от вязанья. — Я вон горб гну с утра до вечера в химчистке, а на свою зарплату даже мобильный телефон сыну не могу купить.

— Но понимаете, Анна Петровна, нас же тут собрали из-за убийства, — сказала Ри. — Вон мой муж тоже что-то ввозил. Убийство — это одно, а телевизоры — это совсем другое…

Суждение Ри было совершенно обоснованным и даже вынесенным из опыта, но Анна Петровна, как и все остальные, продолжала смотреть на нее так, как будто она вообще непонятно как сюда попала. Только Журналиста она и интересовала, но тоже, наверное, не в смысле ее рассуждений об Уголовном кодексе.

— Всех не пересажаешь, — бодро сказал он, поглядев на Ри. — Раньше контрабанда делалась в Одессе, а теперь в Тудоеве. Только никакая это не контрабанда.

— Как же не контрабанда? — сказал Зябликов Журналисту, — Ты же сам снимал про арест партии этих телевизоров во Владивостоке.

Кузякин вздрогнул и посмотрел на Старшину:

— А откуда вы знаете, что я это снимал? Тем более что снимал не я.

— Запомнил сюжет по телевизору, — хмуро сказал Майор, понимая, что прокололся раньше времени. — Ладно, пошли покурим, желтая пресса. Тома, ручку дай!..

Они отошли в курилку и встали у окна, которое Зябликов открыл с помощью ручки: она подходила ко всем окнам универсально.

— Почему это я желтая пресса? — довольно агрессивно спросил Кузякин у Старшины, — Вы читали то, что я писал в газетах, или смотрели мои сюжеты по телевизору? Или вам только об этом сюжете про телевизоры кто-то сказан?

— Да что я, журналистов не видел? — сказал Зябликов, уводя разговор от опасной темы, — Видел я их целыми табунами в Грозном в девяносто пятом, рассказывал им все, как дурак, а потом читал, что понаписали. Продали вы нас ваххабитам, суки-писатели. Вот ты был в Чечне, Журналист? Ты вообще смерть видел?

— Был, — сказал Кузякин. — В девяносто пятом, как и ты. Ты, наверное, с площади этот гребаный дворец Дудаева из танков расстреливал, а я там внутри, в подвале сидел и с нашими пленными разговоры разговаривал. Там потолок нам на голову как раз должен был упасть. Потом пленных в одну сторону чеченцы увели, а меня вывели к Минутке, и мы по дороге снимали, как собаки жрали трупы наших пацанов. Ты ведь тоже это видел, а? Так что смерть я видел, правда, только чужую, потому что потолок тогда почему-то так и не упал, но я не виноват.

Зябликов с удивлением смотрел на человека с хвостом и не мог придумать, что ему ответить. Лет пять назад, пока еще не комиссовался, Майор бы выдал, конечно, что они сражались по разные стороны фронта, что чеченцы заплатили журналистам бабки, но теперь, после трех лет на гражданке, так уже не выходило. Между тем Хинди, подошедшая к ним со своей женской сигареткой, близорукими глазами смотрела с восхищением на Журналиста, а вовсе не на него, безногого Майора.

— Ну а все-таки вам тогда ведь чечены проплатили, — без уверенности сказал он, чтобы только не выглядеть перед Хинди совсем уж пацаном. — Сам-то ты тогда зачем туда полез, если не за деньгами?

— Не знаю зачем, — сказал Журналист. — Но в тот раз не за деньгами. Хотел понять, как там все получилось на самом деле. Может, какую-то правду хотел понять.

— Ах, правду!.. — опять вдруг взъярился Майор, — Да ты раз понюхал и смылся, а я правду о войне по госпиталям с оторванной ногой два года учил! Правда! Это ты говоришь про правду?! У вас же все одна ложь!

— Ох, все вы тут такие крутые! — быстро сказала Хинди, угадывая чутьем, что тут может быть драка, и ее лицо, совершенно беспомощное без очков, появилось на уровне груди Майора, — А вот у меня в кабинете стоите со спущенными штанами…

Она подняла вровень с его кирпичным обожженным лицом руку с сигареткой и изобразила движение, которое делает медсестра, выпуская воздух из шприца. Мужчины молча посмотрели на нее, перевели дух, по очереди смяли свои окурки в заменявшей пепельницу консервной банке и вернулись в комнату. Присяжные, не считая говорившей по телефону Розы и Шахматиста, занятого задачкой, наблюдали за их приближением настороженно: видимо, слышали крики Старшины из курилки.

— Ну, това-арищи присяжные, ну вы уж прям уж давайте как-нибудь там… — прозвучал вдруг откуда-то голос судьи, но это говорила Актриса, задумчиво крутившая в углу воображаемый ус. — Это же вам суд, а не какой-нибудь детский сад уж прям уж… — Тут она повернулась в профиль, погладила отсутствующий у нее бюст, схватила лист бумаги и завизжала голосом прокурорши: — Ущерб государству на тысячу триллионов рублей! Том тысяча сорок первый, лист дела две тысячи девятьсот тридцать четыре!

Сначала захохотала строгая учительница Алла, за ней Океанолог, хихикнул Журналист, даже похожий на медведя Петрищев просветлел лицом и почти улыбался. Не изменились в лице только Анна Петровна, считавшая петельки, и слесарь Климов.

Между тем Актриса всплеснула руками и пискнула голосом адвокатессы:

— Я возражаю, ваша честь! Присяжные еще не знакомились с документом, обвинение создает у них ложное впечатление преступного умысла… Да он убийца, вылитый контрабандист! — взревела «прокурорша». — Да я с себя погоны сниму, если он не контрабандист!.. Вот, вот!..

Актриса начала срывать воображаемые погоны, но не могла дотянуться до них руками, потому что ей мешал воображаемый бюст. Тут и Старшина вдруг раскатисто захохотал, и лицо его наконец задвигалось, как заржавевший, но вот только сейчас смазанный механизм.

— Точно, — давясь от смеха, близоруко щурилась Хинди, — Сиськи выставит из кителя своего железнодорожного, как буфера впереди паровоза, а у самой под мышками потеет…

— Ну, вы уж прям уж как-нибудь уж, — примирительно сказал «судья».

Океанолог аплодировал и кричал «браво», Алла лежала грудью на столе, из глаз «Гурченко» текли черные от туши слезы, Старшина в восторге хлопал себя по той коленке, которая у него гнулась. В это время в комнату присяжных заглянула секретарша Оля и, посмотрев на них некоторое время с недоумением, сказала:

— У вас все в порядке?

— Так точно, ваша честь, — сглотнув остатки смеха, сказал Зябликов. — Все нормально. Уже пора на работу?

— Нет, Виктор Викторович с обеда еще не вернулся, — сказала секретарша.

— А что такое? — недовольно, стирая улыбку с лица, спросил Майор.

— Сколько можно? — поддержала его Роза, — Мы вообще не работаем, а только время тут теряем. Где судья? Старшина, вы должны с ним поговорить.

— Не обижайтесь, он с председателем говорит, — стала оправдываться за судью секретарша Оля. — Тут такой шухер в суде, ой, мама…

— А что случилось? — спросил Океанолог, приглядываясь к ней.

— Ой, только не говорите, что это я вам рассказала, — затараторила, сама уже не в силах больше сдерживаться, секретарша. — Да и вы же и сами могли все узнать. В соседнем зале только что присяжные подсудимого оправдали, весь суд на ушах стоит, мама дорогая!..

— А разве так бывает? — недоверчиво спросил Журналист.

— Оправдали одного из трех, — подтвердила Оля. — Сложное дело. Те двое убийцы, а этот их возил, пособник, они его и оправдали. Вы выходите сейчас потихонечку, только не говорите никому, что это я вам рассказала…

Вторник, 27 июня, 13.30

Виктор Викторович, оставив мантию в кабинете, одетый в пиджак, в котором ему все равно было жарко, вошел в столовую для судей. За столиком у окна в одиночестве сидела Марья Петровна, председатель суда. Она кивнула на место рядом с собой так повелительно, что не сесть было нельзя. Виктор Викторович поздоровался, уселся и принялся изучать меню, не решаясь первым прервать молчание. Марья Петровна аккуратно доела свою котлету и придвинула чай.

— Кусок в горло не лезет, пришлось целый час объясняться кое с кем, — сказала она, — Соседи ваши отличились. Слышали уже?

— Да, знаю, — сказал Виктор Викторович и, поскольку она молчала, решился сам продолжить: — Но к тому и дело шло. Совершенно правильно они его оправдали. Между прочим, в старые времена ни один прокурор не дал бы в такой ситуации даже санкцию на заключение под стражу до суда. Ведь нет же в деле никаких доказательств, что он что-то знал, когда их возил.

— А вы откуда знаете? Вы что, это дело читали? Или вам судья рассказывал? — Марья Петровна подняла на него глаза, такие светлые, что иногда они казались вообще пустыми, просто отражающими то, что было вокруг, например блеск ложек и вилок, которые в столовой для судей были из мельхиора. На счастье судьи, в этот момент как раз подошла официантка, и он заказал себе бульон и кашу.

— Я же из санатория только что, — предъявил он свое алиби председателю, — Язва, знаете ли.

— Я помню про вашу язву, — сказала она, — Так вы, может быть, и раньше в таком духе высказывались по этому делу? Вы же у нас самый опытный по присяжным.

— Да ничего мне никто не рассказывал, — соврал Виктор Викторович, к которому судья из соседнего кабинета накануне заходил посоветоваться как к коллеге, давно работающему с присяжными, — И никогда никаких суждений по чужому делу я высказывать привычки не имею. Я просто слышал, весь суд же говорит об этом.

— И все равно досадно, что оправдали, — сказала Марья Петровна. — Их брак — это наш брак. И наоборот. Мы же сообщающиеся сосуды, одна система.

— Но почему? — спросил Виктор Викторович, с отвращением проглотив ложку остывшего бульона, — Они — милиция и прокуратура, мы — суд, они там черт знает что творят, а мы должны их покрывать? С какой стати нам-то нарываться? Тем более когда у нас присяжные.

— А я не поклонница присяжных, — сказала Марья Петровна, прихлебывая чай, — Хотя вам виднее, вы же там, в Саратове, лет десять уже с ними судили в порядке эксперимента? — последнее слово она произнесла чуть сморщившись, давая понять, что никакие такие эксперименты в «системе» неуместны, — Но я считаю, что всем должны заниматься профессионалы — и печки класть, и людей судить. Кстати, а как ваш процесс? Я надеюсь, у вас-то оправдательного приговора не будет?

— Да погодите, — сказал Виктор Викторович, отставляя бульон и принимаясь за кашу, чтобы скрыть наклоненное к тарелке лицо. В каше расплывался кусочек масла, а от масла у него усы становились маслеными. — Мы еще только первый раз про радиозавод, может быть, услышим, а пока вторую неделю только про контрабанду, но это обвинение само так ведет. А про убийство вообще пока ни сном ни духом…

— Но вы, я надеюсь, понимаете значение этого дела? Три года расследовали, сами знаете где. Тут же еще важны тонкости квалификации, а присяжные могут не разобраться. Им же все, этим присяжным, надо разжевать, — сказала Марья Петровна. — Как вот эту кашу. Ой, тяжелый иногда такой народ попадается…

— Да нет, что ж тут такого? — сказал он, — Я в Саратове тридцать дел с ними провел, и здесь присяжные, в общем, такие же, даже культурнее. Они и в хозяйственных делах тоже вполне могут разобраться. У меня в Саратове как-то раз…

— Да что вы все заладили, Виктор Викторович: Саратов да Саратов! То был Саратов, а тут уже не Саратов, хотя мы вас для этого, собственно, и пригласили, чтобы вы делились опытом. А у вас, кстати, тут пока что и квартиры нет.

— Квартиры нет, — согласился он, отставляя так и недоеденную кашу и принимаясь за чай. — Дочка хотела на каникулах внуков привезти, так негде даже и поселить.

— Вот-вот, — сказала она, поднимаясь. — Вы заходите ко мне посоветоваться, если там сложности какие-нибудь. Все-таки это нерядовое дело.

— Хорошо, — сказал Виктор Викторович, отсчитывая деньги для официантки, и поглядел ей вслед, уже не скрывая страха и неприязни.

Вторник, 27 июня, 14.15

Журналист быстро выскользнул в коридор. Дверь соседнего зала была открыта, словно дверца клетки, и сквозь нее были видны солнечные пятна на полу, но сам зал был уже пуст, как и коридор, и Кузякин побежал вниз по лестнице. В холле тоже никого не было, но милиционеры на посту возле двери показались ему как-то особенно сосредоточенны, а все остальное было, в общем, как обычно. Зато во дворе стояла группа человек в десять, они оживленно говорили и обменивались телефонами, щелкая кнопками мобильников. Журналист узнал в лицо некоторых из них: вот адвокат, а вот женщина, которую он встретил на днях возле соседнего зала, наверное жена подсудимого, остальные, тоже смутно знакомые по встречам в коридоре, — наверное, присяжные.

— Здравствуйте, — сказал он, подходя к этой группе, в которой все разговоры при его появлении сразу смолкли. — Вы присяжные?

— Бывшие, — сказал наконец один из них, наиболее уверенный в себе, после того как все промолчали. — А вы-то кто?

— Я журналист, — сказал Кузякин.

— Это тоже присяжный, из соседнего зала, — сказала седая женщина в водолазке, которая, наверное, считалась у нее парадной, настороженно и даже враждебно.

— Ну и что? — сказал Кузякин, — Там, в зале, я присяжный, а вообще Журналист.

— Что вы хотите? — спросил, тоже настороженно, первый мужчина.

Краем глаза Журналист увидел, что из дверей суда уже вышли и стоят на крыльце другие присяжные из его коллегии: Алла, Фотолюбитель и Ри.

— Я хотел только спросить… — вежливо объяснил он. — Мы слышали, что вы только что оправдали человека. Мы хотели спросить, как это было, что там за история?

— Не говорите ему ничего, — сказала жена подсудимого с заплаканным лицом и черными подтеками от туши под глазами, — А то моего опять заберут. Пожалуйста!

— Да нет, ну что вы, — успокоил ее адвокат, вполне уверенный в себе. — Ни вашему мужу, ни бывшим присяжным этот разговор уже ничем не грозит. Он может повредить вам, молодой человек, так что вы лучше все-таки проходите.

— А где подсудимый, его уже отпустили? — спросил Кузякин.

На крыльце суда появились Океанолог и Старшина, Алла и Ри подошли поближе.

— Это я его защищал, — с достоинством сказал адвокат, видимо не очень известный и желавший в полной мере насладиться своей победой, — его обвиняли в пособничестве убийцам, но он был всего лишь случайный таксист. И вот эти присяжные, честь им и хвала, его оправдали. Все. Проходите, если не хотите, чтобы вас увидел ваш прокурор и заявил вам завтра отвод, молодой человек.

Окруженная бывшими присяжными жена бывшего подсудимого охнула, посмотрев в сторону запасного выхода: оттуда, ничего не видя и не понимая, с блаженной и слепой улыбкой, шатаясь, спускался давешний сокамерник Лудова Палыч. Присяжные из обеих коллегий приросли к месту, пораженные этим, ими же сотворенным, чудом, а откуда-то вдруг вынырнувшие родственники и друзья двух других подсудимых стали поздравлять оправданного и жать ему руки, хотя и с выражением несколько искусственным.

— Ничего… Они тоже… — просипел, чуть не падая, освобожденный, — Толик просил передать… Извините, я сейчас не могу.

— Позвоните нам вечером, — отмахнулась жена, уводя мужа подальше от суда.

Вторник, 27 июня, 10.00

Присяжная Алла Суркова, едва зайдя домой, сразу отправилась в сквер гулять с собакой. Но пес был уже так стар, что прогуливался без охоты, норовя присесть возле ног хозяйки.

— Ну иди, Кристофер, иди делай свои дела, будешь ночью скулить потом…

Возле сквера остановилась новая блестящая машина, и Алла увидела, как из-за руля вылезает ее собственный сын Лешка. Он уже шел к матери с кучей пакетов из магазина «Седьмой континент».

— Это тебе, мать, — радостно сказал он, целуя ее в щеку, — Я потом наверх снесу.

— У тебя опять новая машина?

— А, эта… Я взял попробовать, покататься. Тебе нравится? Тогда куплю. — Лешка поставил пакеты на клумбу, присел перед псом, который сразу обрадованно повалился на спину, и стал чесать ему брюхо.

— Да мне и старая твоя нравилась, — сказала Алла, — А ты что, мимо ехал?

— Не, я специально, — сказал сын. — Позвонил — тебя нет, я сообразил, что ты с собакой гуляешь, вот только в магазин заскочил, и к тебе.

— Я, вообще, случайно рано освободилась, — сказала она. — В суде в половину шестого положено заканчивать, но там каждый день раньше отпускают. Бардак!

— В суде? — удивился он. — Что ты там делаешь, мать?

— Я же присяжная, — сказала она. — Вторую неделю уже туда хожу. Тебе что, отец не говорил?

— Нет. Для чего ты туда пошла? Там разве деньги платят?

— Ну, немножко платят, тем более у меня же в школе отпуск длинный. Да и интересно, можно же посмотреть разок. А ты вот даже и не знал…

— Ну да, если отпуск, — согласился сын, — Но я бы не пошел. Ты что, еще не поняла, что такое наш суд? А, мам? Ты же сама раньше бизнесом с нами занималась. У нас же обыск был, еле откупилась. Ты забыла? Какой суд?

— Ну, вот я теперь и есть суд, — сказала Алла. — Вот как раз для этого.

Сын насмешливо посмотрел на мать, но обнял ее и зарылся носом в ее волосы, которые и после этого остались немыслимым образом аккуратно уложенными. Он знал этот мамин фокус, но так и не смог понять его секрета. Конечно, она была ему родной, единственной, и он, в общем, уважал отца за то, что отец никогда не сможет полюбить другую женщину. Хотя мать отказалась переезжать в новый дом, и ее не было с ними в самую трудную минуту, когда нависло уголовное дело по таможенному складу. Она не испугалась, конечно, просто щепетильность, ее уж не переделаешь. Одно слово: Сольфеджио. Он отступил в сторону и начал смеяться:

— Ой, мама, мама, как я тебя узнаю!.. Кого хоть ты судишь?

— Да там одного, такого же, как ты, — сказала она, — Вот повзрослеешь немного, я тебе тогда расскажу. Тут отец, кстати, был, денег оставил. Может, тебе надо?

— Мне?! Да мне-то зачем? Может, лучше я тебе дам? Тебе на что надо? Может, вот Кристофера полечим у хорошего ветеринара? А? Полечить тебя, Кристофер?

— Да его лечи не лечи, — сказала Алла, — Это старость называется, это уже не лечится. Не все в этой жизни лечится, дорогой ты мой сынок.

— Ну ладно, ладно, опять учить. Вот, только придешь к тебе, ты сразу и учить, так же нельзя. Пойдем, я пакеты отнесу, училка.

Они пошли к подъезду, и пес сразу радостно побежал следом.

Вторник, 27 июня, 18.00

Присяжный Петрищев зашел в церковь, перекрестится и замер посредине, ожидая, когда священник, чем-то занятый у алтаря, обратит на него внимание. Наконец отец Леонид его заметил и, блеснув в полутьме нарочито немодными очками, с дежурной приветливостью махнул ему рукой. Петрищев пошел через почти пустую в этот час церковь в сторону алтаря, и священник отметил, что вид у него был уже куда более свежий, одет он был аккуратно и сохранял теперь лишь отдаленное сходство с медведем.

— А вы, я смотрю, уже и подстриглись, — сказал батюшка. — Так вам хорошо, очень хорошо, это правильно. Человек создан по образу и подобию Божию, нельзя, сын мой, опускаться. Вот видишь, вера твоя спасает тебя. Сколько ты уже не пьешь?

— Вторую неделю, батюшка.

— Молодец! Ну и чем ты еще занимаешься?

— Книжку читаю, как вы велели, и в суд хожу, — отчитался Петрищев. — В суд присяжным, мы там контрабандиста судим, я же вам говорил…

— По правде судите? — спросил вскользь священник, у которого не было много времени, чтобы выслушивать рассказы Медведя о каком-то контрабандисте.

— Стараемся по правде, батюшка. Только иногда ругаемся там. Не по делу, а так, из-за пустяков, в общем. Люди все уж больно разные. А это делу может повредить.

— А! — обрадованно сказал священник, который знал рецепт от такой беды, — Вы вот что. Сейчас икону Троицы Пресвятой старозаветной купите в свечной лавке и носите с собой или поставьте там. И будет у вас мир.

— Пожалуй, у меня денег с собой сейчас не хватит на икону, — с сомнением сказал Петрищев. — Что же делать-то?

— А вы бумажную купите, — посоветовал священник, — Деревянная лучше, но по-церковному считается, что всякая икона подлинник, хоть на картоне, хоть на чем. А Троица, она от розни очень помогает.

— О! — восхищенно ахнул Медведь. — А если они будут возражать, присяжные, ну?

— Не будут, если объяснишь, — сказал священник, уже теряя терпение. — Ты скажи: когда иноки давали преподобному Андрею Рублеву наказ написать им икону чудотворной Троицы — ну, эту, знаешь… они ему так наказали: «Да воззрением на Святую Троицу побеждается страх ненавистной розни мира сего».

— Как-как? — ошарашенно переспросил Медведь, — Можно я запишу?

— Да сейчас я сам напишу тебе на бумажке, — нетерпеливо махнул рукой батюшка и зашел в алтарь, где хранилась у него бумага с карандашом.

Петрищев, пересчитав деньги, купил в лавке иконку и свечку, взял у священника, поцеловав ему руку, бумажку со словами и поставил свечку настоящей, большой иконе ветхозаветной Троицы. Она и раньше нравилась ему, если честно сказать, больше, чем новенький Спас или даже Богоматерь. Те были, конечно, благостны, но похожи на нынешних людей. А в старых ликах ангелов Троицы, которые тоже были благостны, но вовсе на людей не были похожи, было что-то трудное для понимания, но несомненное. Лицо его угреватое сияло. Петрищев вышел из церкви, крестясь правой рукой, а левой прижимая иконку и бумажку со словами к груди.

Вторник, 27 июня, 18.00

Зябликов, поскрипывая ногой, завернул в уже знакомую пивную. За столиком, на котором стояли в рядок кружки пива и тарелки с креветками, его поджидал подполковник Тульский. Он то лениво клевал креветки, то вдруг бросал быстрые взгляды по сторонам и за окно. Народу, впрочем, в баре было немного.

— Привет, Майор, — сказал Тульский, подвигая ему ногой кресло. — Ну, как процесс?

— Да что-то не очень, — сказал Зябликов. — Правда, да убийства мы еще не дошли, а контрабанда какая-то хреновенькая у вас, если честно. Так считать, мы все тут сплошь контрабандисты. Вот мы свою аппаратуру, всякие микрофоны там или камеры как-то по-другому, что ли, растаможиваем?

— Да, правда, — согласился Тульский, — Времена такие лютые, уж теперь кто как может, что же делать. Ладно, ты давай не умничай. Ты, главное, настроение там создавай. От трудов праведных не построишь палат каменных и так далее.

— Да слышал, — сказал Зябликов, задумчиво потягивая пиво.

— Ты же прирожденный лидер, ты офицер, Зябликов, ты должен их всех сплотить и повести. У тебя получится.

— Это же не роту призывников в учебную атаку поднимать, — сказал Майор. — На хрен бы мне все это было нужно, если бы меня директор не откомандировал. Я уже прокололся там один раз, я же не мент, слушай. Там тертые люди и неглупые.

— А прокурорша что же, не убеждает?

— Да меня-то как раз убеждает, — ухмыльнулся Зябликов, — Она на врачиху одну из госпиталя похожа, в Слепцовске, помнишь? Ах да, ты же в Слепцовске не лежал. У той тоже сиськи были вот такие! И неприступная такая с виду, а кто ее только по ночам в бельевой не драл, ребята рассказывали: и безрукие, и слепые даже…

— А ты? — спросил Тульский с неподдельным интересом.

— Ну нет, я нет, — с сожалением ответил одноногий Майор. — Я тогда еще вообще никакой был, полумертвый. Поэтому я как прокуроршу увижу, так сразу ту нашу врачиху вспоминаю, и у меня на скамейке чуть не встает. Душевная баба была!

— Ладно, про баб еще успеем, давай к делу, — сказал Тульский, сдвигая в сторону кружки и расправляя на столе лист бумаги, на котором были написаны фамилии четырнадцати присяжных по номерам. Он вооружился ручкой и стал перечислять, поднимая глаза на Зябликова и ставя против каждой фамилии «плюсы», «минусы» или знак вопроса.

— Зябликов, это понятно. Кузякин, журналист, — как?

— Это как раз самый сложный случай, — сказал Старшина.

— Но он же против этого Лудова кино снимал, — сказал Тульский. — Надо это как-то использовать. Ладно, потом вернемся, обсудим, пошли дальше. Швед…

— А, Гурченко! — не сразу понял Старшина, — То туда, то сюда.

— Слабости есть? — деловито спросил опер.

— Есть! — обрадованно сказал Зябликов. — Она с бывшим мужем живет в квартире, он баб водит, она, видимо, — мужиков, напиваются оба и собачатся каждый вечер.

— Ясно, — сказал Тульский и сделал отметку. — Будем работать. Климов?

— Ага, это слесарь шестого разряда, этот готовый. Жена у него в больнице умирает от рака, и классовая ненависть у него.

— Суркова, — продолжал оперативник, ставя крестик против фамилии Климова.

— Сольфеджио! — сказал Старшина. — Это сложная тетка. Умная. Честная, пожалуй. Но по контрабанде я в ней что-то не уверен.

— Так и запишем, — сказал Тульский, ставя знак вопроса. — Огурцова…

— Теннисистка, — усмехнулся Майор. — Теннис-пенис. Это ее Хинди так дразнит, они друг друга терпеть не могут. Собирается поступать на юридический, но, думаю, не поступит, дура. Работает тренером в фитнес-центре, живет за городом с мужем, муж у неё коммерсант какой-то, а может, и просто бандит.

— Перспективная кандидатура, — одобрительно отозвался Тульский, опрокидывая в себя полкружки пива, и поставил крестик. — Ею мы уже занимаемся. Кудинова?

— Роза, фирмачка. Умница, все сечет. По контрабанде точно будет за Лудова.

— Ничего, найдем управу. Раз фирмачка, что-нибудь должно быть. Звездина?

— Это Актриса, — сказал Зябликов. — Так смешно всех показывает, кого хочешь может рассмешить. Но по делу она никак не проявлялась. Слабостей тоже, по-моему, у нее нет.

— Драгунский, номер девять.

— Океанолог. Профессор, вообще, мужик что надо, я бы с ним в разведку пошел. Только он, по-моему, тоже пока склоняется на ту сторону.

— Рыбкин, — продолжал Тульский, с сожалением помечая Океанолога знаком «минус».

— Ни рыба ни мясо, — скаламбурил Майор, — Увлекается фотографией. Других слабостей, кажется, нет, если не считать…

— Что? — нетерпеливо прервал его размышления Тульский.

— Жадноват. Небогато живет, а денежки любит, но стесняется признаться. Знаешь, такой тип. А вот, помнишь капитана Крамаренко из второй роты? Вот такой.

— Тоже интересно, — согласился оперативник, делая пометку, — Скребцова.

— Тома! Медсестра из клиники неврозов. В школе в Симферополе учила хинди. Славная девчонка, умрешь над ней, — сказал Майор, — По делу пока никак.

— Понятно, — сказал Тульский, и на лице его мелькнуло какое-то подозрение, — Пусть она будет под вопросом. Петрищев, номер двенадцать.

— А этот с похмелья маялся всю неделю, слова еще не сказал.

— Алкоголик? Интересно, — сказал подполковник. — Теперь двое запасных. Ивакин.

— Шахматист, вообще игрок. Азартный, а так осторожный во всем остальном.

— Проверим, — сказал оперативник и назвал последнюю фамилию: — Мыскина…

— Приемщица из химчистки, три тысячи рублей в месяц получает, сыну свитер вяжет и молчит. Сын у нее из дома пропадает, отбился от рук. Но она по-любому проголосует правильно, ненавидит всех.

— Давай-ка бабки подобьем. Вроде и не так плохо получается, если еще кое с кем поработать…

Тульский стал считать крестики, а Зябликов задумался с кружкой в руках.

— Слушай, — спросил он вдруг Тульского, — а за что же она всех так ненавидит, а?

— Наверное, есть за что, — пожал плечами подполковник. — Люди они вообще такие.

— Какие? — с внезапным любопытством спросил Зябликов, — Какие — такие? Вот эти мои присяжные, например, — они какие? Люди как люди. Она ненавидит. А я? Я вот, допустим, кого-нибудь ненавижу? Вроде как уже и нет. А ведь надо же кого-нибудь ненавидеть. У меня же и ноги нет, мастер спорта без ноги, должен же я кого-нибудь ненавидеть, как ты думаешь, подполковник?

— Ты что? — испуганно посмотрел на него Тульский. — Слушай, может, водочки возьмем? И шашлычку, как в прошлый раз?

— Шашлычку можно, а то у меня дома шаром покати, — безразлично согласился Зябликов, — А водки я не хочу, толку в ней нет.

Тем не менее, когда официант принес графин, он тоже дежурно опрокинул рюмочку, и под ее влиянием мысли его вернулись к докторше из Слепцовска.

— У той тоже халат был белый, чистенький, а лифчик тоже почему-то синий она носила, нарочно, что ли, чтобы внимание привлечь. Привлечет — ты только взглянешь, а она — фыр!.. Мол, неприступная сама. А на самом деле…

— А, знаю, кажется, видел, когда кого-то навещать заходил, — сказал Тульский; глаза его заблестели, но только лишь от водки, а не от каких-то таких воспоминаний. — Я таких бронетанковых никогда не понимал, женщина должны быть изящная, маленькая…

— Ну не скажи! — с жаром возразил Майор. — Конечно, в маленьких тоже есть своя прелесть, — добавил он еще, вспоминая веснушчатую шею Хинди, — но куда уж мне теперь с изящными — с одной-то ногой. Но и крупные — эти тоже…

— Ну а ты возьми и трахни эту прокуроршу, если тебе так уж хочется, — подвел итог Тульский, наливая по второй. — Она же такая же самая.

— Ты что, я же присяжный! — сказал Зябликов, — Скажешь тоже: прокуроршу!

Среда, 28 июня, 19.00

Хинди в своих старых круглых очках, делающих ее еще больше похожей на школьницу, вела Актрису по территории клиники неврозов торжественно, как в музеях водят только иностранных послов. Нервные больные, самые обыкновенные, впрочем, на вид, тоже глядели на них с соответствующим выражением на лицах.

— Вот, там у нас лечебный корпус, там бассейн, а мы идем в главный корпус…

Больные, одетые кто во что и вышедшие поддеревья между корпусами по случаю лета и вечера, почтительно здоровались с Хинди и спрашивали:

— Что-то вас не видно, Тамара Викторовна! Вы когда к нам вернетесь, Тома?

— Любят они вас, — уважительно сказала Актриса.

— Как коровы доярку, — сказала Хинди, уже нажимая на кнопку лифта. — Она же им сена дает. Что ж им меня не любить? А вот так, чтобы… Ну ладно, что это я.

Она велела Актрисе снять блузку и бюстгальтер и уложила ее на массажный стол. Спина у Актрисы была в прекрасном состоянии для ее возраста: кожа гладкая и ни капли жира. Хинди даже ахнула от восхищения, сняла очки и принялась влюбленно, но вместе с тем и деловито и привычно, как доярка теребит сиську коровы, массировать эту спину.

— Ух ты! — сказала Актриса. — У вас же ручки с виду совсем детские, а спину мнете, прямо как танк.

— А я, знаете, тоже так горжусь, что с вами познакомилась, — сказала Хинди, — Ну где я еще могла бы с вами познакомиться? Надо же, в суде!

— Да уж, компания, в самом деле, удивительная, — сказала Актриса. — Я бы всех актеров специально направляла в присяжные, особенно начинающих, а то они людей-то не видят нормальных, играют черт знает кого. А тут люди настоящие, живые. Вот Старшина наш, или Океанолог, или Ри… Что вы ее все время дразните, милочка? — Актриса попробовала повернуть голову, но не смогла.

— В ее лице есть что-то порочное, — торжественно объяснила Хинди, которая, видимо, и сама искала ответ на этот вопрос и сформулировала его вот так.

— Что вы, это у нее просто губы такой формы, и она их неправильно красит, — засмеялась Актриса. — Хотите, я ей покажу, как надо красить, и у нее сразу будет, наоборот, просто ангельский вид? Лицо очень легко изменить, это же не душа, а я понимаю в этом толк. Ей же и так, наверное, нелегко жить с такой внешностью…

В кабинет заглянул человек в белом халате, может быть даже доктор, который бросил Хинди сердито:

— Ты когда на работу выйдешь, Скребцова? Халтурить вот есть время!

— Это не халтура, — сказала Хинди, обиженно щурясь на него, — Это присяжная из суда, у нее позвоночник, имеем право. Вот кончится суд, и выйдем тогда на работу.

Человек в белом халате, впрочем, даже не выслушав ответ, уже скрылся.

— Ей с ее внешностью трудно жить! — продолжала прерванный разговор Хинди, изо всех сил растирая своими маленькими кулачками спину Актрисы, — А мне с моей каково!

— Да у вас прекрасное лицо, милочка! — сказала Актриса, — Честное слово, я вам совершенно не льщу. Главное, что вы добрая. Просто вы еще не нашли себя, но это все еще будет. И хорошо, что те розовые очки разбились, в этих вы гораздо больше на саму себя похожи. Вот что главное, милочка: надо быть похожей на саму себя.

— Как хорошо, что вы мне об этом говорите, — сказала Хинди. — Спасибо! Трудно все-таки быть актрисой, наверное…

— В смысле на сцене? Нет, не трудно, — сказала Актриса, подумав, — В жизни вот трудно бывает иногда. Ведь главное — быть всегда похожей на себя, и в этом, если хотите, наша честность. А представляете, как трудно это актрисе?

Пятница, 30 июня, 11.00

Подсудимого все никак не могли довезти до суда, и присяжные опять томились в своей комнате. Закипал чайник, хозяйственно резала колбасу Хинди, Ри упорно пыталась читать комментарий к Уголовному кодексу, «химчистка» уже почти связала полосатую спину, Кузякин наблюдал, как Ивакин играет с Океанологом в шахматы. Болея за Океанолога и желая сбить Ивакина с толку, Журналист сказал:

— У Лисички вчера голубые ногти были, а сегодня лак изумрудный. Слышишь, Ивакин, замажем, что в понедельник она придет с красными? По стольнику, давай?

— А я вообще не понимаю, что она тут делает, — двигая пешкой, сказал Океанолог, — Сидит и молчит, только шепчется с прокуроршей. Они подружки, что ли?

— Ну нет, — сказала Актриса, которая в это время подходила к окну и остановилась, глядя на доску: видимо, она тоже что-то смыслила в шахматах, — У нее тут какая-то своя роль, только я пока не пойму, в чем она заключается. Во всяком случае, я должна вам сказать: чтобы так красить ногти при таких коротких пальцах, надо иметь определенное мужество.

— Да, теперь в красную гамму должна уйти, — сказал Ивакин, не отрываясь от доски, — А ты, Кузякин, про какой цвет говоришь, про ярко-красный?

— Я про такой алый говорю, ну, знаешь, бывает у них на ногтях…

— Тогда я на темно-бордовый ставлю. По стольнику, — и он опять сосредоточился на доске, где его положение, видимо, было не из легких.

— Все, замазали, — сказал Кузякин и ушел к столу, куда Хинди уже несла кружки.

Медведь Петрищев воровато выставил на мебельную стенку бумажную иконку Троицы, но незамеченным его движение не осталось. Большинство отнеслось к Троице с безразличием, но Старшина насупился, не умея принять решение в ситуации нестандартной, а Роза от нечего делать решила возражать:

— Это что еще за пропаганда? А может, я вообще мусульманка, ты меня спросил? У нас, у мусульман, запрещены изображения людей.

— Это ангелы, Роза, — сказал Океанолог от шахматного столика. — Они пришли к Аврааму.

— Это вот… — заговорил Петрищев, может быть, первый раз в этой комнате, стесняясь, развернул бумажку и прочел: — «Да воззрением на Святую Троицу побеждается страх ненавистной розни мира сего». — Больше уж ничего он не умел пояснить, только вжал голову в плечи.

— Ну и что? Чушь какая-то, — сказала Роза, расставляя для убедительности английские акценты. — Может быть, это будет на меня давить и мешать выполнять гражданский долг отправления правосудия. Мне тут не надо вот этого вот.

— Это же ветхозаветная Троица. — Океанолог миролюбиво улыбнулся ей от шахмат своей улыбкой, против которой трудно было что-то возразить. — Это же даже не Спас, это Ветхий Завет, он у христиан и у мусульман один и тот же, Роза.

— Да пусть стоит, — сказал Журналист. — Допустим, картина. Красиво даже. А текст вообще классный. Спиши слова… — Кузякин протянул руку, в которую Медведь робко сунул свою бумажку, и некоторое время вдумчиво вчитывался: — «Да воззрением на Святую Троицу побеждается страх ненавистной розни мира сего»… Петрищев, откуда ты это взял?

— Это иноки, — пояснил Петрищев, краснея угреватым лицом, — Так они Рублеву объяснили, когда попросили икону написать.

— Блин! — сказал Журналист. — Редактура! Чувствуется, люди голову ломали.

— Ну ладно, пусть стоит, — неожиданно согласилась Роза.

— А я фотографии свои принес, хотите посмотреть? — стеснительно, как начинающий поэт с редактором, заговорил с Журналистом Фотолюбитель. Не встретив сопротивления, он достал из портфеля пакет с фотографиями и выложил их перед Кузякиным на стол.

Кузякин стал смотреть, стараясь быть снисходительным и не показывать скуки.

— Что же, вполне профессионально, для газеты подошли бы, — сказал он. — Но сюда фотоаппарат нельзя пронести, с разрешения судьи, а он не разрешит.

— Можно мне посмотреть? — спросила учительница сольфеджио и стала перебирать снимки, на которых были изображены жанровые портреты разных людей, снятые на улице: продавщица выглядывала из ларька, гаишник нагнулся к открытому окну машины, прохожий в задумчивости остановился у витрины… — Да вы настоящий художник, вы что-то сумели услышать там, — сказала Алла, увлекаясь фотографиями: вот парень и девушка увидели друг друга на мосту, вот встретил голубя на бульваре только что научившийся ходить ребенок… Она посмотрела на Рыбкина с удивлением: — В них есть что-то истинное, в ваших снимках.

— Это я на плохонькую технику снимаю, объектив нужен специальный для такой съемки, и лучше «Никон», — объяснил польщенный фотограф. — А откуда у радиоинженера «Никон» с телеобъективом, он три тысячи баксов стоит, разве что «Жигули» мои старые продать…

— Вы только людей снимаете или также пейзажи? — Алла говорила с ним без лести и даже как бы сама с собой, но Фотолюбитель мгновенно расцвел.

— Только людей, — начал он объяснять, уже не видя ни Журналиста, ни Старшины и никого вокруг, — и не просто людей, а меня интересует тема встречи. Я снимаю все, что только вижу по этой теме. Вот, скажем, люди встречаются, а могли бы и не встретиться никогда. Вот, скажем, нас четырнадцать человек тут, а как это вышло, что все мы здесь?

— Понятно, — сказала Алла. — И вы думаете, что это все случайно?

— Я думаю, да, — с жаром сказал Фотолюбитель. — Но это не важно. Важно, что встреча…

В дверь заглянула секретарь судебного заседания Оля:

— Перевозка приехала, сейчас будем начинать…

Присяжные потянулись в зал.

Пятница, 30 июня, 11.30

Готовясь начать заседание, Виктор Викторович привычно оглядел зал, где всегда была только мама Лудова, и увидел рядом с ней мужчину в ковбойке, который сидел, словно вцепившись в скамейку. Кузякин уже узнал в нем три дня назад оправданного Палыча, за ним узнали другие видевшие его присяжные и наконец Лудов, которому и в голову не приходило увидеть тут бывшего сокамерника, да и изменился он сразу на воле. Человек в зале старался не смотреть на Лудова, но взгляды присяжных, которые не могли удержаться и косились в ту сторону, не укрылись от прокурорши.

— А кто это у нас сегодня в зале, ваша честь? — спросила она судью.

— А я… Я публика, посмотреть пришел, — отозвался Палыч глухо, не вставая с места и еще сильнее вцепляясь в скамью.

— Товарищ публика, вы можете не отвечать прокурору, — сказал Виктор Викторович, распушив усы и почти не скрывая раздражения самоуправством прокурорши. — У нас открытое судебное заседание, вы можете сидеть и слушать, но если будете нарушать порядок в зале, мне придется вас удалить, уж знаете ли уж.

Палыч благодарно закивал, отводя глаза.

— Государственный обвинитель, вызывайте вашего свидетеля…

Прокурорша растерялась: что-то тут было не так, но никакой инструкции на такой случай она не могла вспомнить. Она выглянула из зала, чтобы вызвать свидетеля, но в фойе сначала махнула рукой Тульскому. Он встал со скамейки, где сидел безучастно, делая вид, что ждет вызова в соседний судебный зал.

— Ты знаешь того мужчину в клетчатой рубашке? — Она специально оставила дверь в зал приоткрытой, чтобы Тульский мог его увидеть.

— Знаю, — сказал Тульский, даже не поглядев, — Выяснил уже. Это сокамерник Лудова по изолятору, его три дня назад в соседнем зале присяжные оправдали.

— Востриков! — громко крикнула прокурорша свидетелю, которому вовсе не было нужды так кричать, и тихо прошипела Тульскому: — Как же ты его пропустил сюда? Для чего ты вообще тут сидишь?!

Когда прокурорша скрылась за дверью вслед за свидетелем в старомодном костюме и с орденом на лацкане, Тульский подсел к другому свидетелю, который остался в коридоре. Этот был одет, напротив, в модный льняной пиджак и сразу же целомудренно сложил руки на кожаном портфельчике.

— Нет, вы слышали? — сказал ему Тульский задушевно, — Для чего я тут сижу! Да чтобы вы друг с другом не передрались и не удрали, Гребельский. Вот так они вас готовят, прокуроры эти да следователи. Так что вы уж, пожалуйста, не удирайте. И ни с кем не разговаривайте, и курить не ходите, и в сортир тоже не ходите, а иначе Эльвира Витальевна вас расстреляет. Понятно?

Выполнять дурацкие поручения прокурорши, черт знает как получившей свою должность и трясшей в суде сиськами, да и полковника Кириченко, который, может, и кончал что-то там, но ни хрена не смыслил в следствии, матерому оперу Тульскому было, конечно, обидно, но он успокаивал себя иронией. А что жизнь редко бывает устроена справедливо, это он знал по многим своим делам.

Пятница, 30 июня, 11.40

— Востриков Василий Васильевич, — отвечал тем временем на первый вопрос судьи свидетель в костюме. — Бывший директор Тудоевского радиозавода.

Этот свидетель был, может быть, первым, кто своей внешностью не вызывал недоумения у присяжных, и даже орден у него на лацкане смотрелся органично, как сразу отметила Актриса. Ответы его тоже звучали толково и обстоятельно.

— Когда и как вы познакомились с подсудимым? — спросила прокурорша.

— Нас познакомил Александр Васильевич Пономарев, это было, наверное, в девяносто четвертом году. Нет, позже, — поправился свидетель. — В девяносто четвертом я познакомился с самим Пономаревым. Кто-то нас свел в министерстве, забыл, как оно в то время называлось, все же тогда менялось каждый день. В общем, речь шла о том, что надо спасать оборонную промышленность, ну а радиоэлектроника, сами понимаете… Ну, во всяком случае раньше так считалось…

— Вы уж там уж не отрывайтесь от темы, — заметил ему судья, впрочем вполне благожелательно, — Вопрос был про знакомство с Лудовым.

— Да-да, сейчас. В общем, Пономарев предложил схему приватизации той части нашего завода, где было производство товаров народного потребления, то есть телевизоров, мы делали знаменитую марку «Финиш».

— Без оценок, пожалуйста, — уже строже сказал судья. — Знаменитые там и прочее. Просто «Финиш». Тогда понятно. Мы все с присяжными смотрели «Финиши». Ну а подсудимый тут при чем? Он же, по-моему, тогда был в Китае?

— Вот именно! — обрадовался свидетель. — Он еще и не появился. Меня только что назначили директором завода в Тудоеве, завод разваливался, как и все в те годы, надо было что-то делать, а тут я познакомился в министерстве с Пономаревым, и он предложил схему приватизации за ваучеры. Стали все это готовить, собрание, акции, туда-сюда. А телевизоры наши, то есть «Финиши», перестали покупать. Что правда, то правда, — сказал свидетель, доверительно повернувшись к Лудову и кивая ему в клетку.

Роза, слушая вполуха, лазила по Интернету в своем удивительном телефоне, тыкая в него специальной палочкой, что-то нашла и написала в блокноте: «Сегодня распродажа купальников в „Дикой орхидее“. Пойдем?» Вырвала листок и, сложив, передала его по ряду Ри. Сидевший рядом с ней Шахматист подглядел в записку и шепотом спросил: «А откуда она знает?» — «Интернет», — написала Ри большими буквами в блокноте. «Прямо в телефоне?» — шепотом изумился Шахматист. Ри кивнула так гордо, словно удивительный телефон был ее собственный. «А сколько стоит?» — спросил Шахматист. Ри пожала плечами. «А про футбол там тоже есть?»

— Так-так, — подбадривал свидетеля за трибункой судья, одновременно делая глазами строгий знак Шахматисту.

— Вот тогда Пономарев и привез первый раз Лудова к нам в Тудоев, — сказал свидетель. — С этими китайскими «Панасониками». То есть Лудов предложил на базе нашего цеха сделать конвейер по сборке «Панасоников». Примерно в девяносто седьмом году. То есть это, конечно, была никакая не сборка, а так…

— Как? — переспросила прокурорша, жестами давая понять судье, что просит простить ее за то, что она встряла без разрешения.

— А так. Готовые они были, эти «Панасоники». К некоторым еще надо было кое-какие ручки привертеть, а большая часть даже не распаковывалась. Оформлялось только их производство в Тудоеве, а на самом деле они шли прямо в магазин.

Отворачиваясь от Лудова, который глядел на него из клетки скрестив руки на груди, свидетель сделал страшные глаза и посмотрел на судью. Судья сказал:

— Ну, Эльвира Витальевна, все? Ну, это же ваш свидетель, давайте помогайте ему.

— Свидетель, а что с заводом-то? — пришла на помощь прокурорша, — Вы же на следствии подробно об этом рассказывали.

— Да развалили они завод! — охотно подхватил Востриков. — Но это уже не при мне, это когда они уже поставили директором Гребельского. Собрали собрание, обманули народ — народ-то у нас в Тудоеве доверчивый — и поставили вчерашнего студента из какой-то финансовой академии, а он в электронике вообще ни уха ни рыла. Корпуса в аренду сдали, в клубе устроили бордель, а потом он, — тут бывший директор гневно указал пальцем на подсудимого в аквариуме, — вообще привез на завод китайцев! Расхитили, короче говоря.

Зябликов и Кузякин, сидя рядом, что-то строчили в свои блокноты, но выражение лица у них было разное. Роза тоже отвлеклась от телефона и слушала с интересом.

— Я потом вам еще покажу документы, — сказала прокурорша. — Там исследовать надо подробно, но все очень хорошо видно.

— Хорошо, — сказал Виктор Викторович, — У защиты будут вопросы к свидетелю?

— Да, ваша честь. Я хотела бы уточнить: после девяносто седьмого года, когда мой подзащитный, по словам свидетеля, впервые появился в Тудоеве, он еще часто там бывал?

— Нет, — подумав, сказал Востриков. — Раза два в год, может быть.

— Значит, акционированием, приватизацией, сдачей помещений завода в аренду, как вы тут рассказываете, занимался не Лудов?

— Ну, больше, конечно, Пономарев, а потом и новый директор, Гребельский, — сказал свидетель, — Но ведь Пономарева он потом убил. И это ведь он придумал эту аферу с «Панасониками». И китайцев он привез. На оборонное предприятие! Китайцев!.. — Востриков возмущенно повернулся к судье, ища поддержки.

— Да, в общем, у меня больше нет вопросов к свидетелю, — сказала адвокатесса, — То есть у меня осталась еще куча вопросов, но я лучше задам их тогда, когда мы будем исследовать документы. Это же пока только одни разговоры.

— Подсудимый, у вас есть вопросы к свидетелю?

— Да! — Лудов собрался и встал. — Скажите, Василий Васильевич, вы тут рассказали, что к «Панасоникам» надо было прикручивать ручки. А испытание на стенде, настройка, переупаковка, инструкция на русском языке — не было этого?

— Ну да, — согласился Востриков, — Частично.

— А телевизоры «Финиш» мы совсем перестали в Тудоеве собирать?

— Нет, но это были уже фактически не «Финиши», а китайские телевизоры из каких-то китайских деталей, да и собирать их начали потом китайцы.

— Только китайцы? — уточнил Лудов, — Не помните, сколько там было китайцев, когда мы собирали по тысяче «Финишей» в день, а сколько работало русских?

— Это уже не при мне было, а при Гребельском, — сказал Востриков.

— Но вы же знаете, вы же об этом куда-то даже в ФСБ написали про китайцев, — настаивал Лудов. — Сколько их было в Тудоеве? Пятнадцать? Двадцать?

— Не помню, — хмуро сказал бывший директор.

— Сколько рабочих мест было создано в Тудоеве на «Панасониках» и на сборке китайских, как вы говорите, «Финишей»?

— Ну, не знаю. Ну, может, сто.

— А специализированный магазин?

— Ну, еще десять. Ну, двадцать.

— А дорога от въезда в город через центр до завода? — настаивал подсудимый.

— Ну, так вы же ее для себя строили, чтобы телевизоры свои возить.

— А больше по ней разве никто не ездил и сейчас не ездит?

— Это не имеет отношения к составу хищения и контрабанды, — сказала Эльвира Витальевна. — Я протестую.

— Подсудимый, задавайте вопросы более конкретно, — сказал судья.

Присяжные на скамье зашевелились; те из них, кто внимательно следил за ходом допроса, видимо, были не вполне согласны с судьей.

— Еще конкретнее, — медленно, как будто на что-то решаясь, сказал Лудов из аквариума, — А кроме телевизоров, к вам на завод из Китая больше ничего не поступало? Не хранилось на складах, не переупаковывалось, не продавалось в Тудоеве и по всей стране? Не было ли там, например, компакт-дисков?

Журналист, внимательно глядевший на прокуроршу, но видевший краем глаза и представительницу потерпевшего за тем же столом, заметил, что Лисичка вдруг очень забеспокоилась, хотя прокурорша отреагировала на этот вопрос подсудимого всего лишь картинным недоумением. Свидетель теперь с испугом смотрел именно на прокуроршу, но тут встала Лисичка:

— Я возражаю, ваша честь! — Ее голос, прозвучавший тут, на процессе, вслух едва ли не впервые, оказался очень мелодичным и приятным, — В деле нет ни слова ни про какие компакт-диски, заданный подсудимым вопрос выходит за пределы предъявленного ему обвинения.

— Но я же им целый год рассказывал про эти диски, — сказал Лудов, — Может, в протоколах этого и нет, но я же говорил следователю Кириченко.

— Мало ли, о чем вы с ним говорили, но следствие в этом направлении было признано бесперспективным, — подхватилась наконец прокурорша, — Он просто хочет запутать присяжных, ваша честь!

— Свидетель, — подергав себя за ус, сказал судья, — вы можете ответить на этот вопрос подсудимого? Да или нет?

— Я ничего не знаю ни про какие компакт-диски, — быстро сказал Востриков.

— Да он врет! — сказал Лудов из аквариума, — Все знают!

Мама Лудова в зале явно ничего не понимала, а бывший его сокамерник в клетчатой рубашке, хотя тоже ничего не понимал, сжался от страха: вот попал!

— Выражения! — сказал Виктор Викторович, — Комментарии! Я думаю, вы сможете что-то нам объяснить, когда получите слово. А это свидетель обвинения, его вызвала прокуратура, она не спрашивает, и он тоже ничего про это не знает. Может быть, следующий свидетель знает, там же у вас еще один, Эльвира Витальевна?

— Можно перерыв? — попросила прокурорша, которую Лисичка изо всей силы своими длиннющими ногтями тыкала в бок.

— Перерыв десять минут, — согласился Виктор Викторович. — И давайте, уж знаете ли уж, следующего свидетеля, наконец-то у нас дело куда-то сдвинулось…

Пятница, 30 июня, 12.50

В перерыве мать Лудова, которой сын успел только коротко кивнуть, когда она проходила мимо клетки, вышла в фойе. Тут ее и догнал Палыч, а прокурорша, остановившаяся рядом с ожидавшим своей очереди свидетелем Гребельским, вставшим со скамейки, нервно наблюдала за их разговором шагов с двадцати.

— Ведь вы мама Бориса? — спросил Палыч шепотом, косясь на прокуроршу.

— Да, — сказала она подозрительно, — А вы кто?

— Я сидел с ним в одной камере в тюрьме, — сказал Палыч. — Меня присяжные три дня назад оправдали. Они и Бориса оправдают, вот увидите. Они разберутся.

— Ой, молчите! — сказала, сразу смягчившись, мама Лудова. — Расскажите, как он там. Я же совсем ничего не знаю, мне даже поговорить с ним не дают.

— Да ничего, нормально, — шептал Палыч, — Ваш сын крепкий мужик, камера там тесная, но мирная, у него шконка отдельная…

— Что отдельная?

— Ах, ну да… ну, место на нарах, в общем, все в порядке там у него, не волнуйтесь. Это можно пережить, это только тем, кто там не был, кажется, что невозможно.

— Что он вам рассказывал? — спросила мама Лудова.

— Много чего, — сказал Палыч. — Мы же долго вместе сидели, полгода, чай вместе пили… Про этого вот рассказывал, кого сегодня допрашивали, про Вострикова. И про второго директора, Гребельского или как его…

В это время прокурорша прошла мимо них почти впритирку, так что успела услышать последнее имя. Заметив это, Палыч вздрогнул в испуге и замер на полуслове, а прокурорша посмотрела на Гребельского, который вжал голову в плечи, тоже, может быть, расслышав свою фамилию. Сама Эльвира Витальевна пошла дальше в коридор, где ее с отсутствующим видом, стараясь никому не мозолить глаза, караулил подполковник Тульский.

— Ну, говорите, — нетерпеливо сказала мама Лудова, когда железнодорожный стук прокурорских шпилек затих в отдалении коридора. — Что он вам рассказал?

— Я боюсь, — шепнул Палыч, — Я боюсь их всех. Я больше сюда не приду, я уеду.

— Он вам сказал что-то важное?

— Да. Я боюсь, это опасно, он сам так сказал, а мне это не надо, — торопливо, как будто в припадке, говорил Палыч, отступая к окну. — Но мы с ним полгода сидели, чай пили… Ох!.. Он сказал, что у Пономарева, которого он якобы убил, был заграничный паспорт на имя Пастухова. И еще он сказал, что Пономарев весной две тысячи третьего года, после убийства, должен был побывать на Британских Вирджинских островах. Это наверняка. Ну, все!

Он повернулся и пошел, затем почти побежал по коридору к лестнице. За ним следили в четыре пары глаз: мама Лудова, свидетель Гребельский, высунувший с опаской голову из своего льняного пиджака, прокурорша и Тульский из коридора.

— Давай за ним! — сказала прокурорша, — W так ты все уже прошляпил.

— А ты не командуй тут! — огрызнулся оперативник, — Может, еще за мамой наружку пустить? У меня и людей столько нет…

Тем не менее Тульский уже несся по коридору следом за Палычем. Как только он, а за ним и прокурорша скрылись в коридоре, свидетель Гребельский поднялся и, крадучись, прижимая свой портфельчик к груди, тоже ушел в коридор.

Пятница, 30 июня, 13.10

— Ну что же, Эльвира Витальевна, — судья, подождав, пока присяжные рассядутся, возобновил заседание, — у вас, кажется, еще один свидетель по этому эпизоду?

— Он куда-то ушел, ваша честь, — сказала прокурорша, гордо вскидывая голову, чтобы не потерять лицо окончательно. — Его сейчас ищут.

— Ну и что же нам прикажете делать? — сказал Виктор Викторович, — Свидетели у вас куда-то убегают, лучше бы вы за ними следили, чем вмешиваться в ведение процесса. Ну, присяжные на месте, мы же как-то должны двигаться вперед?

— Если вы не возражаете, я перейду, чтобы не терять время, к эпизодам отмывания подсудимым преступно нажитых денег. Как раз успеем до двух…

— Мнение защиты?

— Но это лишено всякой логики, — сказала Елена Львовна, — Впрочем, процесс не может тянуться до бесконечности, поэтому, чтобы не терять время…

— Ну, уж пожалуйста уж, — устало сказал судья и осторожно потер живот под мантией.

— В томе сорок три содержатся, — сказала прокурорша, вставая и раскрывая увесистый том, — некоторые данные об особняке подсудимого в поселке Уборы. Тут есть фотографии…

Она торжествующе понесла заветный том с фотографиями вдоль барьера: сначала в одну сторону, потом в другую. На фотографиях был дом, производивший, как изнутри, так и снаружи солидное, но и странное впечатление сочетанием стандартного евроремонта с китайскими картинками, фонариками и кисточками, и такой же был и сад. Но на лицах присяжных, чего Эльвира Витальевна пока еще не понимала, но уже видела Лисичка, отражались сомнения: Океанолог, Актриса и преподавательница сольфеджио скривились, Розу заинтересовали только окна, а Ри — ванная. Слесарь чуть не плюнул, алкоголик поспешно отвернулся, и только Анна Петровна была поражена роскошью увиденного. Старшина, скосившись, пытался разгадать чувства бойцов своего отряда, и Лисичка не знала, что писать у себя в блокноте. Прокурорша в это время как раз остановилась перед «Гурченко» и начала перелистывать перед ее лицом фотографии фасада, сада, комнат и ванны джакузи. Она торжествовала, между тем как «Гурченко» постепенно закипала.

— А почему вы передо мной-то этим трясете?! — неожиданно взвизгнула «Гурченко», — Может, вы считаете, что я какой-нибудь бомж с помойки?!

Подсудимый, который до этого сидел в аквариуме с закрытыми глазами, только чуть покачиваясь из стороны в сторону, широко открыл глаза, и судья тоже как будто сейчас только понял, что происходит:

— Ну, присяжная Швед, ну вы же судья все-таки как-никак, — сказал он, — Держите эмоции при себе. Това-арищ прокурор, вы тоже злоупотребляете, это уж знаете ли уж… Что, нашли свидетеля? Перерыв пять минут, прошу никого не расходиться…

Судья встал, торопливо прошел в свой кабинет, нашел в ящике стола таблетки и проглотил одну, запив водой из архаичного графина.

— Нет, почему она решила, что я такая завистливая тварь? — продолжала между тем бушевать «Гурченко» в комнате для присяжных, — Товарищ Старшина, я требую, чтобы вы сказали судье, чтобы он оградил меня от оскорблений!

Зябликов поглядел на нее в задумчивости и сказал скорее сам себе:

— Действительно. Ну дом. Ну хороший дом у него. А дальше-то что?

— Дальше будет раскулачивание, — объяснила Роза.

— Имущественное расслоение, — сказал Океанолог, — Плохо, конечно. Но зависть хуже. Спасибо вам, Клавдия Ивановна, вы не уронили, так сказать.

— Отвратительно, — не удержалась Сольфеджио, — Хочется помыться. Зачем она это делает?

— Да она же сама взяточница, завистливая тварь, прокурорша наша, — сказал Кузякин. — Неужели не видно?

— А ванну-то видели? — сказала Анна Петровна. — Он бы себе еще унитаз золотой поставил. А на какие деньги он это все построил-то, а? А у меня вот денег не хватает даже сыну мобильный купить. Я даже позвонить не могу, узнать, где он.

— А хотите, я вам свой старый принесу? — вдруг сказала Ри. — Нет, правда, у меня есть, я недавно новый купила, а карточка — она недорого стоит.

— Вы что, серьезно? — спросила приемщица.

— Конечно. Я завтра принесу, только найти надо. Я домработнице его хотела отдать, но вам, я вижу, нужнее. А хотите, я вам и карточку куплю?

— Нет уж, карточку не надо, — сказала Анна Петровна, — карточку я уж сама.

В комнату присяжных заглянула секретарша Оля, крутя ключами с таким видом, как будто собиралась сейчас открыть ими клетку подсудимого.

— Ну что, пошли? — с надеждой спросил Старшина.

— Свидетель удрал, — доверительно сообщила секретарша и прыснула, — Да и судья себя неважно чувствует. Перерыв теперь до понедельника… — И она быстро убежала к себе.

Пятница, 30 июня, 14.00

— Нет, Старшина, так дело не пойдет, — сказала Хинди. — Тут у вас дурдом почище, чем у нас в клинике неврозов. У меня отпуск скоро начинается, я из-за вас от путевки в Ялту отказываться не буду.

— А правда, — сказала Роза, уже собираясь, — Товарищ Старшина. Что мы тянем-то? Этот парень просто нормально организовал бизнес, его подставили. Суду все ясно.

— А что ясно? — сказал Зябликов и рубанул рукой воздух, как шашкой. — Пока суду ясно только то, что пацан в тридцать пять лет не может ворочать такими деньгами. От трудов праведных не построишь палат каменных. Откуда он их взял, а?

— Все они друг друг-га стоят! — сказал слесарь шестого разряда. — Я бы их в-всех без всякого суда посадил лет на д-двадцать, пусть отработают, что навоворовали.

— Дурак ты, слесарь шестого разряда! — не удержалась Роза, которая от волнения стала говорить, а точнее, кричать нормально, по-русски, — Ты бы убил всех, кто в этой стране занимается бизнесом. Ну, убей тогда меня, вот она я!

— Вы, Роза, делаете людям окна, а Лудов спекулянт, — сказала Анна Петровна, — Вот ведь вас или Марининого мужа никто не трогает.

— Ну да, не трогает! — заверещала Роза, но тут в ее сумке Бахом заиграл телефон, и она, чуть отдышавшись, заговорила уже в трубку: — Алло-о? Oh! Hello, Donald!.. Sorry?.. No!.. One hundred and ninety, not less!.. What?.. Well, give him the phone… По двести, я сказала, по двести, и никаких скидок! Все, не звоните мне больше! — Она нажала отбой и тут же вернулась к разговору: — Почему спекулянт? Он телевизоры возил. Что бы ты без него смотрела, дурья башка, у себя в химчистке?

Слесарь и Анна Петровна, однако, уже собрали свои вещи и шли через зал к выходу, остальные тоже собирались, но не спеша.

— Не в этом дело, — сказал Старшина. — Телевизоры, конечно, нужны, хотя мне бы больше понравилось, если бы они были наши, советские. Но дело даже не в телевизорах, а в растаможке и фальшивых этих, как их, инвойсах.

— Да что вы глупости повторяете за прокуроршей? — сказала вдруг молчавшая до сих пор Алла. — При чем здесь вообще контрабанда? Товар приходил? Приходил. Значит, контракты не фиктивные. Они и нужны-то только для регистрации на таможне. Если поставщики вам доверяют, они сто вагонов телевизоров пришлют по телефонному звонку, вы только деньги переводите.

Зябликов посмотрел на нее в изумлении:

— Погодите, вы же вроде преподаете сольфеджио…

— Может быть, я не всю жизнь преподавала сольфеджио, — сказала Алла, — Может, я сама от безденежья челноком в Турцию ездила. Может, у меня раньше был муж-коммерсант. То есть он-то и сейчас коммерсант, только он мне больше не муж. А я опять преподаю сольфеджио. Но эти инвойсы для меня тоже не китайская грамота.

Фотолюбитель Рыбкин смотрел на нее затаив дыхание.

— Вот как, — сказал Зябликов. — Смотрите, какие вы тут все собрались. Один я, что ли, сапог кирзовый? Но он ведь признался в убийстве!

— Откуда ты знаешь? — подозрительно спросила Роза.

— Ну, адвокатесса говорила, — не сразу нашелся Старшина.

— Нет, адвокатессе ты ни за что не поверишь, кто-то еще тебе говорил…

— Да мало ли кто в чем признался, — сказал Журналист. — Вы же были в Чечне, Майор, может быть, вам даже случалось видеть, как людей пытают?

— Нет, при мне не пытали, — тихо сказал Зябликов, чувствуя, как внутри его головы и помимо его воли поднимается темно-пурпурная волна. — Я, правда, видел таких людей наутро. Но я и много чего другого видел. Как нас предавали, убивали, как такие же пацаны, как этот Лудов, месили грязь и гибли на минах. А другие в это время набивали себе карманы и разъезжали на «Мерседесах». Что, не так?

— Ну и для чего они погибли? — спросил Журналист. — Не обижайся, Майор. Но, может быть, было бы лучше, если бы твои пацаны тоже торговали китайскими пуховиками, а не гибли сами и не убивали других в Чечне.

Зябликов посмотрел на перетянутый аптекарской резинкой хвостик с ненавистью.

— Слышь, ты, тварь продажная…

У него потемнело в глазах, разумом он еще понимал, где находится, но симптом был ему известен — последствие контузии, неконтролируемая ярость. Зверея и вместе с тем холодея от ужаса, Майор уже шагнул к Кузякину и занес руку, но тут между ним и Журналистом опять встала Хинди:

— Слушай, Кузякин, а тебя в школе, случайно, Кузей не называли?

Журналист, не отводя взгляда от лица Майора, с которого на глазах словно бы сходил кирпичный загар, и оно меняло цвет с бурого на желтый, медленно ответил:

— Называли. Меня и сейчас все так называют.

— Ну ладно, — сказал Старшина, роняя вниз сразу повисшие руки. — Пронесло. Но ты уж поосторожнее в следующий раз. Кузя…

Все молчали, только Петрищев что-то тихо бурчал у бумажной иконы Троицы: он-то знал, кто только что спас Журналиста.

— Ладно, уходим, — сказал Океанолог. — Нам пора уже и отдохнуть друг от друга, я думаю. Вот после выходных с новыми силами…

Кузякин молча повернулся и пошел через зал, остальные тоже потянулись за ним, и в комнате никого не осталось, кроме Зябликова, который присел на стул, чтобы прийти в себя и отдышаться, и Хинди, которая просто не могла бросить больного.

— Это у вас приступ, — сказала она и, встав рядом, осторожно погладила жесткий бобрик его офицерской прически, как гладят еще маленького, но незнакомого и все-таки щенка, — Я видела, как это бывает, в клинике. Может, в клинику поедем, я вам укольчик сделаю, а?

— Да нет, ничего, — махнул рукой Зябликов, которого эта неожиданная забота не только не рассердила, но даже как-то растрогала, к чему он был непривычен, и смутился. — Это у меня после контузии, теперь уже реже бывает, проходит…

Он встал, и они вдвоем пошли, спустились по лестнице, вышли из здания и наткнулись прямо на Кузякина, который высматривал кого-то с крыльца. Старшине, который чуть было не решился взять Хинди за руку, эта встреча была неприятна, а Журналист, увидев позади себя Старшину, тоже невольно подобрался.

— Ну ладно, — пересилив себя, сказал Зябликов, странным образом отогретый медсестрой. — Раз уж я тебя чуть не убил, значит, мир. Контузия у меня, бывает, находит. Все, Кузя, мир.

Майор протянул руку. Кузякин посмотрел ему в лицо и ответил рукопожатием.

— Не обижайся, Майор, — сказал Кузякин. — Можно сказать и так, что десять лет назад мы оказались по разные стороны фронта, но ведь и с разных концов мы пришли к одному и тому же выводу: что все это было говно. Разве нет?

— Ну, если в целом… — сказал Зябликов.

Он вытащил пачку сигарет, и они закурили все трое на ступеньках суда. Хинди сияла всеми своими веснушками.

— Знаешь что? — вдруг решился Майор. — Я думаю, может, в воскресенье в Тудоев махнуть, посмотреть на этот завод? У меня там кореш, вместе служили, он покажет все. Поедешь?

— Нельзя вообще-то этого делать, — сказал Кузякин, испытующе глядя на Старшину. — Как бы нас за это из присяжных не того…

— А мы что, рассказывать, что ли, будем? — весело сказал Майор, — Посмотрим для себя, чтобы внутреннее убеждение окрепло, как нам Виктор Викторович объяснял, и все. Вот и Тому с собой возьмем, чтобы я тебя опять не убил ненароком.

— Ну, можно, — согласился Кузякин. — А он завод может показать, твой кореш?

— Он там все может! — сказал Майор. — Он в авторитете у них там, в Тудоеве. Заметано, значит. Я за Хинди на своей машине в воскресенье заезжаю, а потом за тобой. Ты адрес дай и телефон, я позвоню, как выедем, только пораньше надо…

Журналист протянул ему визитную карточку с прежней работы, и Зябликов с Хинди ушли, а Кузякин спустя еще минуту наконец дождался: по ступеням крыльца спускалась, не обращая на него внимания, мама Лудова.

Пятница, 30 июня, 14.30

Убедившись еще раз, что Хинди со Старшиной повернули за угол, Кузякин пошел за не старой еще, но сгорбленной горем женщиной к остановке трамвая. На остановке он встал в нескольких шагах от нее и только внутри, осмотрев почти пустой вагон, сел рядом и заговорил:

— Здравствуйте. Я могу узнать ваше имя-отчество?

— Зинаида Борисовна, — сказала она, поколебавшись.

— А я Данила, — представился Кузякин. — По-моему, у вас хороший сын, Зинаида Борисовна. Мне нравится, как он там себя ведет.

— Нам с вами нельзя разговаривать, — обреченно сказала она.

— Не волнуйтесь, нас никто не видит, — сказал Кузякин, — Мне бы хотелось побольше узнать о вашем сыне. Понимаете, сейчас я присяжный, а вообще по жизни я журналист. А все журналисты страшно любопытные люди.

— Он никого не убивал, — сказала мама Лудова.

— Если бы я думал иначе, я бы с вами не заговорил.

Подошла кондуктор, и мама Лудова испуганно замолчала.

— Два до метро. — Кузякин протянул кондуктору деньги.

— Я вам деньги сейчас отдам, — она полезла в сумочку.

— Да нет, что вы, какая ерунда.

— Возьмите, — настояла женщина, протягивая Кузякину монеты. — Мы не бедные, хоть отец уже и не встает. Сказать по правде, нам все время какие-то люди деньги приносят от Бориса. Ой, наверное, я вам зря об этом рассказываю: он в тюрьме сидит, а от него кто-то деньги носит. Но и в тюрьме за все платить приходится: и чтобы в нормальной камере сидеть, и чтобы поесть, и телефон…

Трамвай остановился, вошло несколько пассажиров.

— Он неплохой мальчик, но увлекающийся, — пояснила она. — Зачем-то увлекся бизнесом, говорил, что хочет, чтобы мы все нормально жили. А мы разве не жили нормально? Отец — профессор географии, я — доцент на кафедре иностранных языков, у нас дача, машина — все было. Сейчас машину продали, отец с инсультом, жена Бореньки с внучкой уехала в Лондон, а я передачи в тюрьму ношу…

Она не выдержала и, очевидно уже вполне поверив Кузякину, тихо заплакала, отвернувшись к окну.

— Ну что это вы, Зинаида Борисовна, — сказал Кузякин немного фальшиво, как это всегда получается у мужчин с плачущими женщинами. Трамвай ехал медленно, и за хлюпающим профилем мамы Лудова шли мимо в окне какие-то летние люди. — Мы еще поборемся.

— Вообще-то Боренька китаист, — сказала она, вытерев слезу. — Окончил Институт стран Азии и Африки, переводил поэтов, уехал работать в Пекин… Потом вдруг бизнес, какие-то телевизоры, какие-то люди… Его друзья по институту никогда мне особенно не нравились, — неожиданно закончила она и замкнулась.

— Какие друзья? — осторожно спросил Кузякин и, поскольку она молчала, продолжил: — Да, институт довольно специфический, я оттуда тоже знал кое-кого. Они к вам сейчас заходят? Нельзя ли поговорить с кем-нибудь из них?

— Вы ведете себя глупо, — сказала она, вытерев пальцем снова набежавшую слезу, — Я понимаю, вы журналист, я вас даже помню в лицо, я на вас не обижаюсь, но вас выгонят из присяжных, если вы будете расспрашивать. А к нам теперь никто уже и не заходит. Раньше чаще других заходил Пономарев, вот этот, которого Боренька как будто бы убил. Ну и еще… Никого он не убивал. Я знаю.

— Откуда вы знаете?

— Мне надо выходить, сейчас метро.

— Вы просто чувствуете так или вам что-то сказал этот человек сегодня? — проницательно спросил Кузякин, — В клетчатой рубашке?

— Да. Этот человек, который сидел в зале. — Она заговорила сбивчиво под влиянием вдруг вспыхнувшей надежды, — Я вам все расскажу, только это опасно, он так сказал. Этот человек сидел с моим сыном в одной камере. Сын ему сказал, что у Пономарева был иностранный паспорт на имя Андрея Пастухова. И что он обязательно должен был весной две тысячи третьего года, то есть уже после того, как Боренька его как будто бы убил, побывать на… на… ой, забыла! — Она побледнела от ужаса.

— Где? — спросил Кузякин, — Вы должны вспомнить.

— Не могу вспомнить, не вспомню! — в отчаянии сказала она, — Этот человек только один раз сказал, а потом испугался прокурорши и убежал. На каких-то островах… Все равно уже не поможет! Ой, я пропустила остановку, нам нельзя говорить, пустите!..

Кузякин встал и вместе с ней вышел на остановке. Он посмотрел, как мама Лудова вошла в подземный переход, и решил ехать в обратную сторону.

Суббота, 1 июля, 17.00

Хаджи-Мурат уже пытался играть на корте. Ри подавала ему несильно, и он иногда даже умудрялся попасть ракеткой по мячу.

— Снизу движение, как будто вы ковшиком зачерпываете! — крикнула Ри, направляя мяч: он попал, но отбил вбок, и мяч ударился о сетку.

Воспитуемый пошел к скамейке и вытер лицо.

— Ну что, устали? — спросила она, невольно восхищаясь тем, что даже после долгой и бестолковой беготни по корту он выглядит вполне молодцевато.

— Да, на сегодня хватит, спасибо. Вы мной довольны, моя повелительница?

— У вас уже получается, — улыбнулась Ри. — В следующий раз попробуем слева.

— В следующий раз? Мне не хочется так скоро с вами расставаться. Ведь у вас уже не будет занятий сегодня, правда? Может быть, мы поужинаем? Я знаю один ресторан, там очень вкусно, и это недалеко…

— Пожалуй, — сказала она, подумав. — А вы привезете меня обратно?

— Ну конечно! — сказал он обрадованно.

— Тогда я оставлю машину. А мне надо кое о чем вас расспросить. Сейчас я оденусь и выйду. Давайте на парковке через пятнадцать минут, хорошо?

К вечеру становилось прохладнее, ветерок шевелил листья лип, окружавших корты, и Мурат Исмаилович с трудом отвел взгляд от загорелых ног Ри, чтобы взглянуть на липы и попытаться разглядеть, кто же там так заливисто свистит и щелкает, не обращая внимания на крики играющих и звонкие удары мячей.

Суббота, 1 июля, 19.00

Когда они доели рыбную закуску, Хаджи-Мурат подлил Ри вина и сам вернулся к так интересовавшему его спутницу разговору.

— Ну вот, теперь можно и про суд, — сказал он с обаятельной улыбкой. — Но только не за едой; суд и хорошая еда — вещи несовместимые. Итак, в идеале смысл суда присяжных, который впервые появился в Англии еще в шестнадцатом, кажется, веке, заключается в том, что присяжные — это судьи факта. Они считаются просто людьми здравого смысла, и перед ними не ставится никаких сложных вопросов права. Обвинение и защита только разворачивают перед ними некоторую панораму доказательств, а присяжные затем по специальному вопроснику, составленному судьей, отвечают только «да» или «нет». Вот это, говорят они, доказано — значит, было, а это не доказано — значит, этого и не было.

— Но как же?.. — допытывалась она. — Вот прокурор рассказывает про контрабанду, как они там возили телевизоры из Китая в виде запчастей. У нее выходит, что это в самом деле контрабанда. А Роза говорит, что все растаможивали так же, под видом запчастей, и Алла, она ездила челночницей в Турцию, да Сашок тоже так сигареты возил, я ему еще помогала в Алма-Ате… Сашок — это мой муж.

— Я знаю, — сказал Хаджи-Мурат, — мы уже говорили с вами про мужа.

— Значит, получается, что это никакая не контрабанда? — Ри не хотела терять свою нить. — А как же нам отвечать, если можно только «да» или «нет»?

— Ну, это сложный вопрос, — сказал Хаджи-Мурат. — Вашему подсудимому крупно не повезло: его кто-то выбрал жертвой. Это вы на юридическом будете проходить, я вам помогу поступить. А пока не берите в голову. Вы просто так ответите, как поймете, например: нет, невиновен. В этом преимущество присяжных: они никому ничего не обязаны объяснять. И судья должен будет его отпустить.

— Его не отпустят, — сказала Ри, — Там же еще убийство. Хотя до убийства мы еще не дошли, пока у нас только контрабанда телевизоров и радиозавод в Тудоеве.

— В Тудоеве? — переспросил Хаджи-Мурат. — А как его фамилия, подсудимого?

— Лудов. Он такой, в очках, лет тридцать пять.

— Лудов, — в задумчивости протянул Хаджи-Мурат, — Кажется, Борис, правильно? Я с ним виделся раза два. Я немного работал с его компаньоном, Пономаревым.

— Что вы говорите! — закричала Ри, — Как раз этого Пономарева он и убил.

— Да ладно вам! — непроизвольно отреагировал Хаджи-Мурат, но поправился: — Хотя все может быть. Мы, адвокаты, знаем такие истории, что и поверить нельзя. Я вам как-нибудь потом расскажу, когда мы познакомимся поближе. А хотите, сейчас поедем ко мне после горячего? У меня кофе, вы такого никогда не пили…

Официант уже подкатывал к их столику тележку с горячим под крышкой.

— Нет, наверное, не сегодня, — сказала Ри, но уже не так решительно, как прежде.

Суббота, 1 июля, 23.45

Анна Петровна поглядывала на часы, висевшие над холодильником. Она крошила в узловатых пальцах засохшее печенье, которое запивала жидким чаем; хотела опять вязать, но петли путались. Наконец в замке защелкал ключ — это пришел сын Паша. Она вышла в крошечную переднюю и пытливо посмотрела на него, но не заметила ничего особенного, Паша был разве что слегка навеселе.

— Опять пиво пил? — спросила Анна Петровна.

— А чего, ма? — беззлобно ответил сын, — Суббота же.

— Это тебе суббота, а мне в химчистку надо, сменщица просила подменить.

— Ну и ложилась бы спать. Что ты меня каждый день караулишь?

— Волнуюсь, потому что я мать твоя. Не знаю, где ты есть.

— А ты мне купи мобильный и не будешь волноваться, — сказал сын миролюбиво.

— Будет тебе в понедельник мобильный, — сказала Анна Петровна, подобрев.

— Откуда? — удивился сын, — Тебе в суде премию дали за борьбу с преступностью?

— Дурак, — сказала Анна Петровна. — Присяжная одна обещала мне свой старый отдать, она богатая, ей старый не нужно.

— С помойки, значит, — сказал Паша. — Ну ладно, мы люди не гордые.

— А ты сам-то хоть что-нибудь заработал, бездельник? Ты вот когда деньги в дом будешь приносить? Только жрать горазд.

— Ладно, ладно, старая! — сказал сын, уходя к себе за шкаф.

Успокоившись, Анна Петровна снова взялась за свитер, и петельки сразу стали ложиться как надо, и она забормотала про себя, как будто произнося заклинания.

Воскресенье, 2 июля, 0.15

Мурат Исмаилович довез Ри до фитнес-центра и посмотрел, как она села в машину. Уже стемнело, светящаяся стрелка на часах показывала начало первого, но все же он решился и достал из кармана мобильный. Потом передумал, убрал его, вышел из машины и пошел к освещенному подъезду клуба; двери разъехались в стороны, внутри за стойкой скучала молодая дежурная.

— Откуда можно позвонить? Я ваш клиент, у меня села батарейка в мобильном.

— Конечно, я вас знаю, — улыбнулась во весь свой большой и мягкий рот дежурная в маечке с невразумительной эмблемой клуба, которая оставляла открытыми руки, но скрывала шею, одновременно подчеркивая грудь. — Вот телефон, звоните.

Мурат Исмаилович выразительно посмотрел на нее.

— Я пойду сварю вам кофе, — понимающе сказала девица и ушла в глубину.

Он набрал номер и дождался соединения. Все-таки было уже поздно.

— Виктория Эммануиловна?.. Это Мурат. Извините, это не срочно, просто так неожиданно, я не мог утерпеть… Да… Вы, я слышал, защищаете некоего Лудова?.. Ах, вы, наоборот, представитель потерпевшего, ясно, ясно… Сейчас объясню. Я тут случайно ужинал с одной присяжной, она меня тренирует по линии тенниса… Да, кажется, Огурцова, Марина — это точно… Поговорить? Можно и поговорить. А можно я ей расскажу, как мы летали с вами в Роад-Таун на встречу с неким Пастуховым?.. Не стоит?

Ну что же, это тоже предмет для обсуждения… Обязательно. Прямо завтра.

Он повесил трубку. Дежурная, улыбаясь мягким ртом, сразу же вынырнула из глубины клуба с чашкой кофе, которую она поставила перед ним на стойку.

— Спасибо, — сказал Мурат Исмаилович, с удовольствием прихлебывая из чашки. — Очень хороший кофе. И вообще у вас хороший клуб, и персонал хороший. Вот вы, например. И как вы не боитесь тут ночью одна?..

 

Часть третья

ПУТЕШЕСТВИЕ

Воскресенье, 2 июля, 9.30

Майор Зябликов вез Хинди на собственной чисто вымытой машине: голый локоть он по-мальчишески высунул в окно и косил глазом на спутницу, благо улицы воскресным утром были пустынны. Однако «Князь Владимир», как назло, снова зачихал и заглох. Успев припарковать машину, в обрубленных формах которой угадывался обыкновенный «Москвич», Майор, тихо матерясь, полез под капот. В салоне зазвонил его мобильный, потом этот замолк, зато зазвонил у Хинди.

— Кузя, — пояснила Хинди, соскальзывая со своего сиденья и держа трубку чуть на отлете. — Спрашивает, почему мы застряли, он ждет на улице.

— Сейчас! — сказал Майор, обходя «Князя», чтобы достать ключи в багажнике.

— Машина у нас заглохла, — объяснила Хинди Кузякину и, посмотрев на табличку на доме напротив, назвала адрес.

На ней была белая юбка и голубая блузка, открывающая гладкую золотистую шею чуть ниже того места, где кончались проклятые веснушки.

— Попробуй завести! — крикнул Зябликов, высунув голову из-под капота, — Умеешь?

— Не-а! — беспечно сказала Хинди, стоявшая возле открытой дверцы.

— Хочешь, я научу тебя водить машину? — сказал Майор. — Садись. Вот это рычаг передачи, надо проверить, чтобы он был на нейтралке… — Он сел на сиденье пассажира, взял ее руку и положил на рычаг, подвигав им вправо и влево. — Ногу… Нога у тебя где?.. — Нога у нее под белой юбкой была с золотистым пушком. Он встретился взглядом с ученицей, тут же смутился и продолжил учение: — Ногу на обычной машине надо ставить на педаль, но у меня ручное управление, поэтому сцепление вот тут, на руле…

Да что он, в самом деле. Сцепление у безногого бывшего мастера по дзюдо на руле, а все туда же. Нагнувшись и отстранив Хинди, он выжал рычаг и повернул ключ зажигания, но «Князь» и не подумал реагировать. Тихо ругнувшись и собираясь снова лезть под капот, Майор выбрался из «Князя» и увидел Кузякина, который наблюдал эту сцену, не успев стереть ироническое выражение со своего хамского лица. Его старый джип, однако, подъехал совсем тихо, а «Князя» за версту было бы слышно.

— Отставить, Старшина! — скомандовал Кузякин, надеясь этой бравадой загладить обиду, которая отразилась на обгоревшем лице владельца «Князя Владимира», — Бросайте этот гроб, перегружайтесь, а то мы вообще никуда не доедем.

Хинди тут же вскарабкалась, подобрав белую юбку, на сомнительной чистоты заднее сиденье, Зябликов запер «Князя» и занял место спереди, и они поехали.

— Дрянь, конечно, этот «Князь Владимир», — досадливо пояснил Майор Кузякину. — Но с ручным управлением и бесплатный. Мне из Фонда ветеранов выдали в позапрошлом году.

Он не добавил «как инвалиду», потому что не любил об этом говорить, но Журналист все же не удержался, посмотрел на негнущуюся ногу, которую Зябликов вытянул под самую торпеду, и сказал:

— То-то и оно, Майор, что бесплатный. Вообще не знают, куда их девать, никто же по своей воле такой не купит. Вот и сбагрили его тебе под видом заботы. Фонд! Ветеранов! — Он хотел было что-то еще добавить, но посмотрел на Зябликова и промолчал.

Улицы были пусты, светофоры благоприятны, и машина бежала бодро. Они уже пересекали Кольцевую автодорогу.

— Так нас там встречать будут, что ли? — уточнил Журналист.

— Встретят, — уверенно сказал Зябликов, но в его голосе послышалось и какое-то сомнение. — Там у нас Коля, кличка Кольт. Доедем — увидишь.

Некоторое время они в молчании неслись по пустынному в воскресное утро шоссе мимо домов, перелесков и дачных заборов. Журналист сунул в гнездо кассету каких-то стареньких «Битлз», никого не раздражавших, сделал еще потише и, не отрывая глаз от дороги, наконец сказал, возвращаясь к пятничному разговору на крыльце суда:

— Понимаешь, Майор, вот мы же едем в Тудоев, чтобы что-то узнать и понять. Зачем? Никто не знает. Просто для себя. Но если нам удастся что-то узнать, то нам, может быть, потом придется даже что-то и сделать. Нельзя узнать какую-то правду и потом ничего с этим не сделать. Ты согласен?

— Ну, — буркнул Зябликов, пытаясь устроить негнущуюся ногу поудобнее.

Хинди вертелась сзади, стараясь разглядеть их лица в зеркальце заднего вида, но встречалась взглядом только с Кузякиным и, смущаясь, сразу отводила глаза.

— Тебе нечего обижаться на меня за то, что в девяносто пятом году я полез в Грозный и оказался на той стороне, — сказал Журналист, — Я не хотел никому подыгрывать и не думал никого предавать. Мне просто надо было что-то понять для себя. Конечно, продажность нам всем тоже не чужда, но правда хочет быть узнанной. Такая штука, понимаешь? Чаще всего это даже помимо нас, мы иногда просто разеваем рот, потому что иначе нас просто разорвет, чтобы правда через нас выходила, как дерьмо.

Он все же немного кокетничал, украдкой поглядывая в зеркальце на Хинди.

— Посмотрим, — хмуро буркнул Зябликов, упорно глядевший вперед на дорогу, но краем глаза все же заметивший, как Хинди и Кузя переглядываются в зеркальце.

Собственная его затея с поездкой в Тудоев к Коле-Кольту с Журналистом и Хинди теперь показалась ему глупостью. Поехал бы один — это понятно. Он уже не был уверен, что Коля правильно среагирует и на Журналистов хвостик с красной резинкой, и на золотистые ноги юной медсестры. Да и про самого Кольта слышал он всякие странные истории. Вот он и сидел и думал теперь, глядя на дорогу, как ему придется им всем объяснять, кто из них кто.

Воскресенье, 2 июля, 12.00

Но объяснять как раз ничего и не пришлось. У въезда в Тудоев, у самого столбика, их ждал роскошный черный «Лендкруизер», с заднего сиденья которого, как только старый джип Журналиста остановился позади, важно вылез Кольт — растолстевший против того, каким его помнил Зябликов, одетый вместо более привычного на нем камуфляжа в сиреневую майку и белый шелковый пиджак. Несмотря на эти изменения во внешности, Зябликову Кольт искренне обрадовался и сразу же полез обниматься.

— Ну-ка, ну-ка, Майор! Даты в порядке, старый! Молодцом! — радостно кричал он, пихая Зябликова на заднее сиденье своего лимузина, а его спутникам просто делая знак рукой следовать за ними. На переднем сиденье машины рядом с водителем вертел головой еще один громила, в кармане у которого Майор даже не увидел, а угадал чутьем военного пистолет. Водитель в полном молчании тронулся.

— Наконец-то ты до меня добрался, ротный! — радостно орал и щупал его Коля Кольт, не обращая никакого внимания ни на шофера, ни на второго своего болвана, как будто их тут и не было. Кто такие Журналист с Хинди, он тоже не спросил. — Как нога? Протез-то ничего? Я тебе, если надо, в Германии закажу, я там людей знаю, напомни только. Ну, сейчас первым делом позавтракаем с дороги, а там и поговорим! Молодец, Зябликов, добрался все-таки до старых корешей, а то мы думали, ты уж забыл нас тут, в Тудоеве!

Так они доехали по колдобинам, по грязноватым и пыльным, но не лишенным стандартного набора ларьков улицам Тудоева до большого кирпичного здания в центре. В его очертаниях угадывался бывший богатый заводской клуб, но в центре вместо зала был уже магазин, слева подмигивала нелепо смотревшаяся в дневном свете реклама игральных автоматов, а справа была вывеска: «Ресторан „Финиш“». Туда они и зашли все вчетвером в сопровождении громилы с переднего сиденья, который привычно держал руку в кармане. Он, впрочем, остался в зале у двери, а Коля-Кольт с Зябликовым, а за ними Кузякин и Хинди проникли через эту дверь в кабинет без окон, отделанный бархатом и дубом, где уже был сервирован стол, ломившийся от бутылок и закусок.

— Выпьем по маленькой за встречу? — предложил хозяин из вежливости всем.

— Спасибо, мне еще обратно машину вести, — вежливо отказался Журналист.

— Я тоже не хочу с утра, — пролепетала стушевавшаяся Хинди.

— Тогда поешьте, — снисходительно и вместе с тем повелительно сказал Кольт, — Ну ты-то хотя бы не откажешься выпить со мной, ротный? Как мы с тобой ее в Гудермесе пили под эту, как ее, ихнюю закуску… Эх!..

Майор решил не отказываться из уважения к другу и рассудив, что водка его все равно не забирает. Они выпили по рюмке, и Кольт, похрустев огурцом, перешел к делу:

— Ладно, мемуары военные, вся эта байка потом. Что приехал-то?

— Насчет радиозавода, — также прямо обозначил тему Зябликов.

— А что радиозавод? Покупатель, что ли, есть? — деловито спросил хозяин.

— Да нет, просто надо узнать кое-что.

— Ну, надо, значит, надо, — легко согласился Кольт. — Спрашивай, ротный.

— А вот, — сказал Майор, — был тут у вас такой Лудов.

— Ну, был такой, — согласился Колька, и в глазах его замелькали, как волны на экране радиолокатора, ряды каких-то соображений.

— Ты что, его знал?

— Ну, не близко, — неопределенно сказал Кольт. — Беседовали пару раз, было.

В кабинет заглянул шеф-повар, о чем можно было сделать вывод по колпаку, хотел что-то спросить с заранее приготовленной улыбкой, но Кольт на него только шикнул.

— И чем он тут занимался, этот Лудов? — спросил Майор.

— Да разным. Телевизоры делал, китайцев вот нам в Тудоев привез, представляешь?

— Говорят, завод разворовал, в клубе казино устроил…

— Ну уж и казино! — сказал Кольт. — Мы же с тобой сейчас как раз тут и сидим, в клубе. Вообще-то это теперь все мое. Так что заказывай, что хочешь. Давай-ка еще по одной.

Он потянулся к бутылке, и Хинди, которая скромно съела только кусок рыбки, отчего-то стало не по себе в этом темноватом бархатном кабинете, лишенном дневного света, как тюремная камера, хотя ходить в рестораны с пациентами ей прежде случалось не раз.

— А китайцы эти где? — спросил Зябликов, пока его друг наполнял рюмки.

— Какие китайцы? Ах китайцы… Да их тут давно уж нет, выгнали мы их, ротный, ну их на хрен. И телевизоров теперь тоже нет. Как Лудова посадили — ведь его посадили, да? — так вот и не стало ничего. А ты, случайно, не из-за этого дела к нам в Тудоев с визитом? Ну ладно, давай сначала выпьем.

Они выпили еще по рюмке, Кольт стал закусывать, а Зябликов попросил:

— Колька, ты только никому не говори, что мы тут у тебя были. Не надо.

— Могила! — согласился Кольт, жуя капусту. Видимо, он теперь был вегетерианец, — Так что, верно, что Лудов сидит? И вроде бы даже за убийство Пономарева, говорят?

— Говорят, что так, — сказал Зябликов. — Но суд еще приговор не вынес.

— Вынесет, если надо, — сказал Кольт. — Но если бы ты мне сказал, что Пономарев убил Лудова, я бы, может, еще и поверил. А наоборот что-то непохоже.

— Почему?

— Да так…

— Но всякое же бывает, — сказал Зябликов, тоже пожевав огурец. У него не было оснований не верить Тульскому, который расследовал это убийство, но ссылаться на него в разговоре с Кольтом, который его тоже, конечно, помнил, да еще при присяжных, Майор не мог.

— Ну, бывает, — сказал Кольт. — Я бы их вообще поубивал, моя бы воля. Черт знает что из завода сделали вместе с Чубайсом. Впрочем, мне-то самому неплохо, да и пацанам я кое-как пока даю жить. А старичкам нашим скоро карачун. — Он потянулся опять налить, а другой рукой ловко напихал в рот листья салата и стал их жевать, как корова.

— Погоди-ка, — вступил Журналист, определившийся, что к другу Майора более уместно обращаться на «ты». — Ты, значит, в каком году демобилизовался? В это время кто был директором на радиозаводе?

Кольт посмотрел на его хвостик каким-то особенным, как будто мимо глядящим взглядом и перевел вопросительные глаза на Зябликова.

— Это наш пацан, — успокоил его Зябликов и для усыпления бдительности хозяина стал намазывать себе бутерброд икрой.

— Ладно, — сказал Кольт. — Наш, значит, наш. Значит, это было… Так, после госпиталя, выходит, в девяносто восьмом. Директором тогда еще был Востриков.

— Это который с орденом? — понятливо уточнил Кузякин.

— Ну, — подтвердил Кольт. — Козел.

— Почему козел?

— Тащил тут по мелочи под видом укрепления этой… обороноспособности, металл списывал, который на оборонку, а телевизоры ихние никто уже и не покупал. Они бы и сами все разворовали, да не умели, козлы потому что. Вопросы тут все, по правде, за него решал Пономарев, а рулил всем Гребельский, молодой такой, типа менеджер, он потом и директором стал, когда Вострикова они все-таки скинули. Вот собраньице-то было… — Кольт ухмыльнулся и почесал грудь под сиреневой майкой, что-то вспомнив смешное. — С одной стороны, ОМОН из области, с другой — мы… Пономарев шишку какую-то пригнал из центра, тогда только и решили. А Лудов — что? Он же китаист, я слышал. С телевизорами он все это классно сообразил, все тут вертелось, братва свой кусок имела в Тудоеве. Да и от китайцев, если честно, вреда большого не было. Они тут ресторан открыли, знаешь, китайский? — Он повернулся к Зябликову: — Вот бы ты. Три года назад приехал, сходили бы, а теперь там у меня тоже игровые автоматы стоят.

Он поднял свою рюмку, чтобы чокнуться с ротным.

— Ну как же, — выразил сомнение Зябликов, — Все же оборонный завод, а тут китайцы?

— Так где китайцы, а где оборонный завод? — Кольт, так и не чокнувшись, уже опрокинул рюмку в рот, — Да и где тут и какая тут, на хрен, оборона, ротный?

Зябликов, незаметно пропустивший эту рюмку, вдумчиво жевал.

— Ну а когда Лудов с Пономаревым исчезли, тогда что? — подсказал Журналист.

— Тогда и кранты Тудоеву, — согласно кивнул Кольт, почему-то начавший проникаться симпатией к этому странному, с хвостиком. Может, просто подобрел от выпивки, а может, ему понравилось, как тот до всего допытывается и, по-видимому, бескорыстно. — Я же по безопасности тут у них работал, браток. Как Пономарева с Лудовым не стало, я начал под себя завод подгребать, надо же кому-то рулить. Гребельского раком поставили, переоформили все. Только подгребать там уже нечего было. Мозгов-то у меня таких нет, как у них. А все же братве тоже жить надо, вот и рулю теперь игровыми автоматами. Ну, все понял, хвостатый? Может, все-таки выпьешь с нами? А девушка твоя?

— Да нет, спасибо, — сказал Кузякин. — И девушка тоже нет. Извини, брат. Ну а сам завод, допустим, можно посмотреть?

— Можно и посмотреть, — сказал Кольт, посмотрев на Зябликова. — Не знаю, для чего вам это нужно, ну да мне без разницы, раз вы приехали. Сейчас выпьем еще по одной с ротным и посмотрим.

Воскресенье, 2 июля, 12.30

Роза забежала к себе на фирму; железную дверь ей открыл заместитель.

— А что это ты на работе в воскресенье? — спросила она, хотя сама накануне ему позвонила.

— Заказы же, Роза Равильевна, лето, самая работа.

— Ну, как дела движутся? — одобрительно спросила она.

— Нормально, Роза Равильевна. Отчет принести?

— Не надо, я в творческом отпуске. Неожиданности есть?

— Неожиданности? — переспросил заместитель неохотно, не желая расстраивать хозяйку, — Из налоговой приходили, бухгалтерию смотрели, спрашивали вас. Просили позвонить, вот телефон оставили, — Он протянул бумажку с номером.

Роза внимательно на нее посмотрела, скомкала и бросила в корзину.

— Еще раз спросят, скажи, я выполняю обязанности присяжного заседателя, — сказала она. — Я вообще неприкосновенна, шли бы они на хрен. Еще вот что. Помнишь, у нас где-то в марте, что ли, одна охранная контора пуленепробиваемые окна заказывала? Ну, помнишь, «Бастион-Мастион» там какой-то?

— Да, было, — припомнил заместитель.

— Найди по компьютеру и принеси мне договор.

— Сейчас, — Он повернулся и вышел.

Пока он искал документ, буквально минуту, Роза смотрела почту и, не вскрывая конверты, бросала их в корзину: ничего интересного. Заместитель вернулся и положил перед ней несколько листочков договора в целлофановом файле. Даже не взяв его в руки, она прочла сквозь прозрачную обложку: «…от имени ООО „Бастион-М“ заместитель директора по хозяйственной части Зябликов И. П.».

— Иди, — отпустила Роза заместителя, задумчиво выгребла бумажку с телефоном из-под брошенных в корзину конвертов, расправила, еще раз прочла и убрала в сумочку.

Воскресенье, 2 июля, 14.00

Хинди все еще не вполне оправилась от испуга, но чувствовала себя уже в безопасности в старом джипе Кузякина, который ехал следом за лимузином Кольта. Кузя, который понимал ее настроение, сказал, сворачивая за ними к заводу:

— Да он нормальный, Хинди, не бойся. Эти тудоевские бандиты, они со своими добрые. Раз мы друзья Майора, он, наоборот, за нас любому глотку перегрызет.

Глухие ворота когда-то оборонного завода распахнулись беспрепятственно, охранник у будки взял под козырек, когда громила крикнул ему что-то с переднего сиденья «Лендкруизера», приоткрыв стекло. Огромный, как город, завод производил странное, полумертвое впечатление: там и тут валялись когда-то для чего-то нужные железки и ржавели, как скелеты, остовы советских еще автобусов и тракторов. Некоторые корпуса были полностью разбиты и разворованы, другие целы, но без признаков жизни; в иных размещались, видимо, конторы тудоевских клерков даже и в галстуках, а где-то, судя по доносившемуся гулу, шевелилось и какое-то производство.

«Лендкруизер» остановился возле одного из корпусов, который выглядел наиболее обитаемым, громила выскочил и распахнул перед хозяином заднюю дверцу. Но охранять его тут, на собственной территории, представлялось им, видимо, уже неприличным. Зябликов тоже вылез из машины и огляделся, а Кольт скинул пиджак на руки громиле: майка еще туда-сюда, а белый шелковый пиджак в заводском пейзаже, наверное, выглядел бы уже вызовом братве.

— Ну вот, — сказал он Журналисту, продолжая какую-то мысль, которой по дороге делился в машине с Зябликовым. — Я и говорю: пятьдесят гектаров, где столько игральных автоматов найдешь? Да и кто на них будет играть и на какие деньги в Тудоеве, ну? — Он окинул свои владения по-хозяйски тоскливым взглядом. — Подъездные пути, корпуса, котельная… Может, все-таки купит кто-ни-будь, а, хвостатый, как тебя там?

— А компакт-диски тоже где-то здесь? — осторожно поинтересовался Журналист.

Кольт мгновенно подобрался и на глазах протрезвел.

— Это кто тебе сказал?

— Да так, краем уха что-то слышал, — сказал Кузякин, — В общем, совершенно ничего конкретного.

Хинди опять стало страшно, мурашки пробежали у нее под блузкой, и Майор, заметивший это, приблизился к ней на шаг, встав между ней и Кольтом подобранно и по-военному, и даже успел мельком оглядеть всю прилегающую территорию с железками и развалинами соседних корпусов.

— Все, забыли, старший лейтенант Науменко, — сказал Зябликов. — Ты ничего не слышал, и мы ничего не знаем. Ясно, лейтенант?

— Значит, так, — совершенно трезвым и без примеси развязности голосом сказал Кольт, оказавшийся вдруг старшим лейтенантом Науменко. — Слушай, хвостатый, как тебя звать, не знаю и знать не хочу. Если бы ты сам свалился ко мне с этой темой, я бы тебя отдал пацанам, они бы тебя расспросили по-хорошему, где ты слышал звон про компакт-диски. Но ты с ротным приехал, вы мои гости. Поэтому я говорю вам всем. Если прикупить тут какой-нибудь цех или там что, обсудим. И про телевизоры я вам, если надо, все расскажу. А про компакт-диски базара нет. И вам тоже советую не вспоминать эту тему. А то можем все оказаться там же, где Лудов, а то и где Пономарев. Мы их сами тут только в конвертики перекладываем, а откуда и куда — не наше дело. Все, закрыли тему, пошли.

Трое приезжих послушно поднялись за ним в офис, обставленный неожиданно современно, с компьютерным экраном размером со стол и кожаными креслами.

— Ну, устраивайтесь, гости, — радушно сказал Кольт, который опять вдруг, как будто кто-то повернул выключатель, оказался очевидно нетрезв. — Будем считать, что завод мы уже посмотрели, экскурсия закончена. Водку мы тут, в офисе, не пьем, только виски, а для девушек кофе. Слышь, Серый, сваргань им там из новой кофеварки. А мы тут пока с ротным вспомним удалые времена…

Уклониться было невозможно. Хотя Зябликову было неудобно вытягивать свою ногу в низком кресле и нагибаться к низкому столику, однако они с Кольтом сразу начали выпивать, поливая вычурно-розоватое дерево столика шотландским виски и газированной водой «Тудоевская» и посыпая его пеплом сигарет.

— Ну, ты с кем из наших видишься, ротный?

— Да есть ребята на охранной фирме у нас, — расслабился Зябликов. — Тетерев, Мыло… Директором у нас генерал Васьков, помнишь? — Он сильнее, чем обычно, но даже не заметив этого, тыкнул в слове «генерал» на свой рязанский манер.

— А как же! — со вкусом сказал хозяин кабинета и просиял, — Васьков! В девяносто шестом, в Ханкале! Ну, за его здоровье!

— За него надо, — согласился Зябликов, — Если бы не он, я бы сейчас не знаю, что делал. Он сам меня нашел и на работу пристроил. Куда бы я еще после двух лет в госпитале, мастер спорта без ноги, кому бы я, на хрен, был нужен?

Хинди издалека смотрела на Зябликова и не узнавала его. Таким она его в суде не видела. Не то чтобы он был пьян, как его однополчанин, но он был совсем другой, каким и не может быть, по идее, мужчина в присутствии женщины, а только, например, в бане, и она не могла понять, мог бы он ей таким понравиться или нет.

— А Тульский? — спросил Кольт, — Помнишь хитрюгу майора Тульского? Я же слышал, это его ребята тебя тащили, когда контузило?

— Да, без него я бы там и остался, был бы не майор уже, а покойник, а сам-то он подполковник уже.

— Я слышал, он у вас в угрозыске, что ли, работает? — Бывший старший лейтенант даже выпучил глаза. — Тульский — мент. Во жизнь разводит, скажи, ротный, а?

— Ну да, ну да, а полковник Семочкин тоже, вроде тебя, заводом теперь владеет, — сказал Зябликов, поспешно уводя тему в сторону и пытаясь увидеть краем глаза, слышит ли их Журналист или нет.

Журналист это понял по движению головы. Понял и то, что про Тульского, чье лицо он сейчас как раз отчетливо вспомнил — ведь это он и передал ему кассету про «Панасоники», — двое за столом говорить больше не будут. Все же другие военные воспоминания, так воодушевлявшие однополчан, мало занимали сейчас Журналиста, а тем более медсестру. Они хотели выйти на улицу вздохнуть, но громила Серый, пускавший пар из кофеварки в приемной, молча преградил им путь и поставил перед ними по чашке кофе.

— Ну вот что, ладно, — сказал Журналист, решительно возвращаясь в кабинет, — Игорь Петрович, ехать надо. Пока доберемся обратно, а вам еще докладывать надо сегодня.

— Да, правда, — не сразу сообразил Зябликов, который опьянел тем сильнее, что виски в таких количествах он никогда и нигде не пил, и на этот раз в отличие от водки его забрало из-за жары или по каким-то другим причинам.

— Стой, ротный! — попытался удержать его хозяин, который был уже совсем пьян. — Когда еще свидимся теперь?

— Да ты ко мне приезжай, — очень убедительно сказал Зябликов. — Садись в свой танк и приезжай ко мне. С ребятами повидаемся.

— А, ну ладно, и с Тульским тоже. — Кольт внезапно зевнул. — А в баню? Ладно… — Он уже засыпал в кресле, — Ты мне свистни, Зяблик, если что. Если тебе надо будет, я свой батальон для тебя зараз подниму…

Воскресенье, 2 июля, 15.00

Елена Львовна с глазами цвета сливы и Виктория Эммануиловна, сейчас не так похожая на лисичку, а очень интеллигентная дама, столкнулись в президиуме Городской коллегии адвокатов, где в этот день шли экзамены по приему в коллегию. Адвокат Кац не могла понять, случайна эта встреча или нет, но, раз уж так вышло, она решила все-таки быть вежливой и поздороваться первой:

— Здравствуйте, коллега, можно вас на минуточку? Вот, я думаю, наша профессия хоть и допускает ложь, чтобы спасти подсудимого, но для того, чтобы его совсем утопить, это уже слишком. Все-таки есть какие-то традиции адвокатуры…

— Коллега! — насмешливо сказала Лисичка. — Я такой же адвокат, как и вы. Но вы — звезда, у вас гонорары, о которых даже здесь шепотом говорят, у вас имидж спасительницы. Вы не можете себе позволить его потерять, вам за это платят. А я что? Я специалист по частному праву, я адвокат бизнеса, наемный работник, как парикмахер. Хотите — бобрик, хотите — перманент, а можно и под ноль по желанию клиента, лишь бы деньги платили. И я уж из себя Плевако не буду строить.

Елена Львовна, которой до сих пор не приходилось работать с ней в процессах, все же уловила в ее словах некоторую как бы рисовку: вот, мол, я какая, смотрите! Она пожала плечами и хотела пройти, но Лисичка еще задержала ее:

— Не надо меня презирать. Вы же спасительница, и такая роскошь, как снобизм, может слишком дорого обойтись вашему клиенту. Кстати, он тоже, кажется, хочет кое-кого утопить. Объясните ему, что это ему все равно не удастся, а неприятности могут быть большие. Нельзя оставаться в бизнесе и топить партнеров, не правда ли? Вы же тут что-то об этике говорили, коллега?

— Хороший бизнес, когда один в тюрьме, а другой… А кстати, где он?

— Ну уж, знаете, коллега!.. — засмеялась Виктория Эммануиловна, — Кстати, я вспомнила, в каком фильме играла наша присяжная, а вот вы помните?

— Это уже другое кино, — не поддержала разговор Елена Львовна Кац и отошла.

Воскресенье, 2 июля, 18.00

На стареньком джипе Журналиста они беспрепятственно миновали ворота и, свернув на шоссе, вырвались из Тудоева. Хинди повеселела и сказала, нагибаясь между передними сиденьями, чтобы перекричать шум ветра из открытого со стороны Старшины окна:

— Видела я таких тоже у нас в клинике… С виду крутой, а как ему ползти на кушетку со спущенными штанами, а я его… — И, вытянув руку почти к ветровому стеклу, она стала показывать, как выдавливает пузырек воздуха из шприца.

— Да нет, он вообще-то нормальный парень, — сказал Зябликов. — В бою я же его видел. Но сегодня тоже все равно что разведка боем. Куда это мы влезли?.. Гляди-ка, Кузякин, река! Давай искупаемся, а? А то меня развезло что-то…

— Ой, давайте, давайте! — радостно закричала Хинди. — Только я купальник не догадалась взять.

— А голышом, по-походному, — озорно сказал Старшина.

Слева в самом деле отражала синее вечернее небо река, и Журналист свернул туда по фунтовой дороге. Через минуту они были на берегу, но, выйдя из машины на траву, вдруг замешкались, стесняясь друг друга. Хинди поняла, что не Майору с его протезом, а ей надо раздеваться первой, быстро скинула голубую блузку и белую юбку и осталась в желтых трусиках с кружевами, полупрозрачном лифчике и в очках, такая неожиданно гладкая, как старшеклассница, а веснушки там, куда под одеждой не могло добраться солнце, были у нее совсем редкие и бледные. Зябликов, конфузясь, снял брюки и отстегнул протез; левой ноги у него не было чуть ниже изуродованного колена. Но во всем остальном тело у него было молодое и мускулистое, особенно если сравнивать с рыхловатым Кузей. Журналист подставил Майору плечо, и они все вместе спустились на песчаную отмель, к реке. Вода оказалась холодной, Хинди только окунулась, пискнув, вышла на берег и накинула на плечи рубашку Журналиста, который уселся рядом и молча курил. Отсюда, с пригорка, извивающаяся река и поле за ней были видны далеко. А Зябликов все плавал и плавал в речке то по течению, то против, то поперек, счастливый тем, что в воде вторая нога была ему вроде как и ни к чему.

— Он бы меня тогда в самом деле прибил, если бы не ты, — сказал Кузякин. — Ты ведь меня спасла и его тоже.

— Да что ты! — сказала Хинди беспечно, кутаясь в его рубашку. — Это у меня на автомате. У нас в клинике как на кого найдет, так его надо первым делом отвлечь. Это же просто. А так он ведь неплохой парень, наш Старшина.

— А кто говорит, что плохой? — сказал Журналист.

— Я пойду помогу ему вылезти. А то как он на одной ноге-то допрыгает? — сказала Хинди, скидывая с плеч рубашку и спускаясь босиком к реке, и Кузякин еще раз удивился про себя, до чего же она вся маленькая, золотистая и нетронутая.

Хинди зашла в воду почти по бедра в трусиках цвета одуванчика на фоне темной воды, подставила Майору плечо, и они стали выбираться на берег. И тут Майор то ли от радости этого купания, то ли под влиянием виски, которое еще не совсем выветрилось у него из головы, совершил промах, облапив медсестру за грудь. Он-то хотел полушутя, а получилось по-солдатски грубо. Хинди тут же, без секунды размышления, влепила ему пощечину, а поскольку она при этом вывернулась, Зябликов не удержался на одной ноге и рухнул в брызги на мелководье.

— Ой, прости, Зябликов, — чуть не заплакала Хинди и бросилась его поднимать, роняя впопыхах очки в воду.

Он понял, что она не только искренне жалеет о пощечине, но что она вот сейчас прямо и дала бы ему из жалости и из чувства долга прямо на берегу, но только из чувства долга и, если шире, вообще из человеколюбия. Майор покраснел, что казалось невозможным при его цвете лица, и сказал:

— Ладно, все нормально. Прости, Тома, я не нарочно.

— Очки!.. — жалостно пискнула Хинди, снова подставляя ему плечо, и лицо ее было беспомощным, как у всякого близорукого человека, лишившегося очков.

— Сейчас!

Он снова опустился в воду на единственное колено и пополз на нем и на руках по течению, время от времени останавливаясь и сноровисто шаря рукой по дну. Потом стало глубоко, и пришлось нырять. Кузякин уже торопился по склону на помощь: издалека он не мог разобрать как следует, что там у них произошло. Но Майор уже нашел очки и поднял их над головой торжествующе, загребая свободной рукой почему-то не к берегу, а обратно на середину реки:

— Нашел! Нашел! Все в порядке, Хинди! Вот они, твои очки.

Она продолжала стоять в воде по бедра, и ее трусики — точно цвета одуванчиков, пестреющих выше на зеленом берегу, отражались желтыми бликами в зеленой ряби реки.

Воскресенье, 2 июля, 20.00

После реки они долго ехали молча. Хинди немножко знобило в мокром белье, а Майор, короткий бобрик которого быстро высох на ветру, делал вид, что спит.

— Кстати, — сказал, глядя на дорогу, Кузякин, — кто такой этот Тульский, про которого вы с твоим лейтенантом там вспоминали?

Поняв, что его закрытые глаза ничуть не ввели водителя в заблуждение и что отвечать надо, хотя и не хочется, Зябликов сказал:

— Да там, майор один. Разведчик. Ну, ты же слышал все.

— Он что, в самом деле в угрозыске работает? — спросил Журналист.

— Да ты на дорогу смотри лучше, а не на меня, — сказал Майор, даже не открывая глаз. — Мало ли кто у нас где работает. Нас же знаешь сколько.

— Ясно, — сказал Кузякин, отворачиваясь от пассажира, чтобы все-таки следить за шоссе, которое как раз делало здесь поворот.

Вот и поговорили. Много слов не нужно. Зябликов открыл совсем протрезвевшие глаза и, сев повыше на сиденье, тоже стал глядеть на шоссе, которое уже подходило к городу, и на нем уже начинались безнадежные воскресные пробки.

— Ну-ка объясни теперь, а что это за компакт-диски? — попросил Зябликов. — Ты же что-то там уже понял?

— Не в деталях, конечно, — сказал Журналист, тормозя перед вставшей впереди машиной. — Но в целом Лудов сказал достаточно, а Кольт на заводе подтвердил. Контрафактные сидиромы — это кино там всякое, музыка, игры, компьютерные программы серьезные. Там коэффициент прибыли в десятки раз больше, чем с телевизорами, даже если их и вообще без пошлины ввозить. Это интеллектуальная собственность, пиратство. Если по авторским правам не платить, а шлепать диски где-нибудь в Китае, а тут только конвертики по-русски печатать, то это вообще золотое дно. Я думаю, телевизоры там вообще были больше для отвода глаз. И это все продолжается, между прочим.

— Но, значит, он все-таки преступник? — с сомнением уточнил Майор.

— По международным нормам, наверное. Но его же совсем не в этом обвиняют.

— А почему же нам на суде… — начала было Хинди, и тут только оба вспомнили, что она сидит на заднем сиденье.

— А тебя вообще здесь нет, — оборвал ее Журналист. — Ты с нами никуда не ездила и не слышала ни про какой Тудоев, ясно? Сейчас я отвезу тебя в клинику, и ты договоришься со своими нервными больными, что весь день была у них, уколы делала. Ты все поняла?

— Ты что? — спросил Зябликов, пытаясь в зеркальце увидеть Хинди, но не увидел, так как зеркальце было повернуто другой стороной, и в него прямо в глаза Хинди смотрел сейчас Журналист. — Ты думаешь, это так серьезно?

— Думаю, серьезно, — сказал Кузякин, — Хотя и преувеличивать пока не будем.

Понедельник, 3 июля, 10.30

Ри вбежала в комнату присяжных, когда почти все уже собрались и пили по первой чашке чая, и сразу полезла в сумочку:

— Анна Петровна, пока не забыла: вот!

Она положила перед приемщицей роскошный, как той показалось, изящный, перламутровый мобильный телефон и радостно уселась рядом с ней.

— А он работает? — недоверчиво спросила приемщица.

— Должен работать, — чуть разочарованно сказала Ри, — Но карточки же нет. Можно мою сейчас переставить и попробовать. Я его даже подзарядила вчера. Ой… А зарядник-то я и забыла. Ну ничего, я вам его завтра принесу.

— Вообще-то, если для сына, то он женский, — с сомнением сказал Рыбкин.

— Дареному к-к-коню… — ехидно начал слесарь, — в з… в з-зу…

— Сам ты конь, — сказала Анна Петровна и убрала телефон в сумку.

— Прошу в зал, заседание начинается! — сказала, открыв дверь, секретарша Оля, и они гуськом потянулись к своим стульям.

Понедельник, 3 июля, 10.45

В фойе Тульский сильно, хотя в этом теперь уже не было нужды, железными пальцами сжат через мягкий льняной пиджак плечо свидетеля Гребельского:

— Ну, пошел!.. Уже вызывают. На ринг!..

Он остался за дверью, а Гребельский, на ходу придавая своему лицу более уверенное и безразличное выражение, пошел в зал к трибунке для свидетелей.

— Ваша фамилия, имя, отчество? — спросил судья.

— Гребельский Семен Захарович.

— Свидетель Гребельский, я предупреждаю вас об ответственности за дачу заведомо ложных показаний. Подойдите к столу и распишитесь…

Журналист, Старшина и Хинди внимательно разглядывали Гребельского, о котором уже слышали накануне от хозяина завода в Тудоеве. Это был еще молодой, хорошо одетый, но какой-то намеренно невыразительный молодой человек. Под мышкой он зажимал сумочку-визитку, скорее даже кожаный портфельчик, который, расписываясь, он поставил к судье на стол.

— Портфель-то вам зачем здесь, свидетель? — насмешливо спросил Виктор Викторович, который сегодня выглядел лучше, хотя и был бледноват. — У вас там что, миллион, не можете расстаться? Обвинение, ваши вопросы.

— Свидетель Гребельский, вы работали директором радиозавода в Тудоеве с тысяча девятьсот девяносто седьмого года, правильно? — начала прокурорша.

— Сначала финансовым, при Вострикове, — излишне солидно для своего возраста и мятого пиджака пояснил свидетель, — а в девяносто восьмом стал генеральным по решению акционерного собрания.

— Но финансовые вопросы все время находились в вашей компетенции?

— Да, с тех пор как я впервые приехал в Тудоев.

Большинство присяжных не слушали, а вслед за Шахматистом азартно старались разглядеть ногти представительницы потерпевшего, но Лисичка повернулась лицом к свидетелю, а руки сложила где-то на брюшке.

— В таком случае, может быть, вы объясните, почему в одних случаях деньги по договорам отправлялись через банк «Святогор» напрямую в Китай, а иногда — через некую фирму в офшоре? — спросила прокурорша, — С чем это было связано?

— Ну отдельные партии деталей были, как бы это сказать, небеспроблемными, — пояснил Гребельский, — Если был риск, что с ними могут возникнуть сложности, то документы выписывались не на завод, а на фирму «Святой Томас», а товар тогда поступал не в Тудоев, а на склад в/ч 11692…

Подсудимый у себя в аквариуме поднял руку, порываясь задать какой-то вопрос. Заметив это, Лисичка тоже подняла палец с бордовым ногтем. Шахматист на скамье тихо хлопнул себя по коленке и стал, беззвучно призывая всех в свидетели, делать знаки Журналисту, но Кузякин был слишком увлечен допросом.

— У вас какой-то вопрос Виктория Эммануиловна? — спросил судья, заметив знак Лисички, — Вы бы уж договорились как-нибудь с прокурором, кто будет первый вопросы задавать, вы же у нас одна сторона, уж знаете ли уж.

— Пусть, пусть она, ваша честь, — сразу согласилась прокурорша.

Роза, сидевшая позади Кузякина, тронула его за плечо и глазами показала в сторону торжествующего Шахматиста. Кузякин понял и, не отрывая взгляда от свидетеля, полез в карман за кошельком, достал сотню.

— Что это вы там передаете? — подозрительно спросил судья.

— Сто рублей, ваша честь, — сказал Журналист, а Слесарь, в руках которого в это время находилась бумажка, поднял и показал ее судье, — Я просто должен.

— Ну вы уж прям уж! Что, до перерыва нельзя подождать?

— Нельзя, ваша честь, а то забуду. Я слушаю все очень внимательно.

Виктория Эммануиловна, в свою очередь, тоже посмотрела на него очень внимательно и быстро поставила закорючку в блокнотике.

— Ну хорошо, — сказал судья. — Ну вы все там, разобрались? Больше, пожалуйста, ничего не передавайте и не нарушайте порядок судебного заседания. Потерпевшая!

— Я просто хотела сказать, что номера воинских частей можно и не называть, — сказала Лисичка мелодичным голосом, и Актриса подумала, что по голосу дала бы ей лет тридцать. А по виду иногда вроде чуть за тридцать, а иногда и уже за сорок.

— Мнение защиты? — спросил судья.

— Мнение защиты такое, — сказала Елена Львовна, вспоминая их вчерашнюю встречу в коллегии, — что если представитель потерпевшего является специалистом в области международного частного и авторского права…

Все в этот момент глядели на Лисичку, и только Журналист быстро перевел взгляд на подсудимого в аквариуме и успел заметить, как Лудов широко открыл глаза.

— При чем тут авторское право, уж знаете ли уж? — сказал судья, — Представителя себе выбрала супруга потерпевшего. Вы что, собственно, хотели сказать?

— Ничего, — невинно опустила глаза Елена Львовна. — Просто есть всем известные требования Уголовно-процессуального кодекса, протокол…

— Действительно, а как же протокол? — сказал судья, — Ладно, не вижу ничего страшного, если писать, это же только номер. Эльвира Витальевна, продолжайте.

— Я прошу свидетеля уточнить, какие именно сложности он имеет в виду, — сказала прокурорша. — Может быть, в одних случаях это были детали для телевизоров, а в других просто готовые «Панасоники»?

— Я протестую, это наводящий вопрос! — сказана адвокатесса.

— Ну нет, — сказал Гребельский. — Такого не было, это всегда были детали, но иногда, как бы это сказать, помельче, а иногда и покрупнее.

Лудов в аквариуме уже встал и прижимал руки к стеклу, пытаясь что-то вставить.

— Что такое, подсудимый? Дайте обвинению задать свои вопросы.

— У меня уточнение к этому вопросу, ваша честь.

— Ну давайте, — сказал Виктор Викторович.

— А может быть, — подсказал Лудов, — в тех случаях, когда деньги направлялись в офшор, это были вообще и не телевизоры, и не детали, а что-то еще?

— Нет, а что же? — Свидетель с неожиданным и видимым испугом смотрел теперь не на Лудова, а почему-то на Лисичку.

— А вот я у вас и спрашиваю, что, — сказал Лудов, — А если это были детали для телевизоров, то для чего они в таком количестве поступали не на радиозавод, а в в/ч 11692? И что это за воинская часть. Что там, кстати, — вы не в курсе?

— Я протестую, — коротко и весомо вставила Лисичка.

— Но вы же представитель потерпевшего, а потерпевшему какая разница, вы же говорите, что его убили, — сказал Лудов из аквариума, — Ну что, Гребельский?

— Мне тоже без разницы, — сказал свидетель, — Вопросы взаимоотношений с этими военными не относились к моей компетенции.

— А к чьей? Пономарева? — спросил Лудов.

— Да, вы же сами все знаете.

— Да я-то знаю, — сказал Лудов.

— Ну и хорошо, — сказал судья, — Как прикажете вносить вашу последнюю реплику в протокол? Оля, запишите ответ свидетеля: взаимоотношения с в/ч 11692 входили в компетенцию Пономарева. Эльвира Витальевна, продолжайте допрос.

Лисичка дергала прокуроршу сзади за китель, пытаясь ей что-то подсказать, но та, не заметив отклонения от курса, уже перла дальше, как танк через лес:

— По документам, с которыми я буду сегодня знакомить присяжных, получается, что фирмы Лудова в Китае обеспечивали поставку деталей или, по другой версии, готовых телевизоров. Но в некоторых случаях радиозавод в Тудоеве одновременно был и юридическим, и фактическим получателем, а в других только фактическим, а юридически собственником поступающего товара становилась благотворительная организация «Святой Томас», зарегистрированная… кстати, где?

— Насколько я помню, на Британских Вирджинских островах, — с неохотой пожал плечами Гребельский.

При упоминании Британских Вирджинских островов мама Лудова в зале ахнула, сын внимательно и даже с испугом посмотрел на нее, а Журналист стал что-то быстро писать в блокноте.

— Что такое в зале? — спросил Виктор Викторович, не понимая причин возникшего вдруг переполоха, — Что с вами, мама? Вам, может быть, нехорошо?

Мама Лудова поспешно затрясла головой, показывая, что с ней все в порядке.

— Гребельский! — продолжала наступление прокурорша, не обращая внимания на знаки, которые пыталась делать ей представительница потерпевшего. — А как же этот «Святой Томас» с Британских Вирджинских островов мог реализовать детали для телевизоров в России? Тем более что по схеме договора ни на какие острова они не плавали, а адресом доставки всегда указывалась в/ч 11692 под Москвой? Том восемнадцать, лист дела шестьдесят пять. Ваша честь, можно?

Судья кивнул, прокурорша взяла нужный том, открыла и понесла мимо скамьи. Присяжные с любопытством глядели на документ, а Журналист, кивком головы задержав прокуроршу, тщательно переписал наименование склада: «в/ч 11692, п. Моховое МО», — и это очень не понравилось Лисичке.

— Я возражаю, ваша честь, — снова сказала она, — Присяжный записал номер, а это могут быть сведения, содержащие государственную тайну.

— Если бы государственное обвинение — а вы, кстати, тоже обвинение — хотело засекретить какие-то документы в деле, об этом надо было думать раньше. А присяжные имеют право вести записи, — проскрипел судья, — У вас что, опять какие-то вопросы, подсудимый?

— Но, ваша честь, Гребельский же не мог, будучи финансовым директором, а затем и генеральным, вообще никак не объяснять для себя всю эту схему, — сказал Лудов, — Пусть он расскажет хотя бы так, как он ее понимал с чьих-то слов.

— Ну, говорите, свидетель. Что вы знаете?

Гребельский взглянул на прокуроршу, и та сделала едва заметный знак глазами.

— А что я, собственно, знаю? Я слышал, реализацией части товара по соглашению со «Святым Томасом» занимались какие-то благотворительные фонды, черт их знает, во всяком случае часть прибыли шла в церковь, а другая часть — вроде на поддержку каких-то правоохранительных органов, так говорили…

По мгновенной досаде, промелькнувшей по лицу Лисички, было понятно, что свидетель сболтнул лишнего, но, видимо, немного.

— А точнее вы не знаете? — Адвокатесса Елена Львовна Кац сверлила теперь свидетеля своими глазами цвета сливы ничуть не хуже, чем прокурорша.

— Точнее не знаю.

Свидетель, галстук у которого сбился набок, теперь стоял за трибункой так, как будто хотел за нее спрятаться.

— А у меня вопрос к прокурору, — сказал Лудов из клетки и продолжил, не ожидая на этот раз разрешения судьи: — Почему вы, Эльвира Витальевна, ничего не спрашиваете у меня про взятки? Кому мы там отстегивали, вы разве не хотите, чтобы я рассказал?

— Я протестую, подсудимый! — вся вздыбилась прокурорша, словно она хотела загородить от него скамью присяжных своим бюстом. — На следствии вы не давали таких показаний!

— Каких? — Лудов как будто стал даже выше ростом в аквариуме. — Следователь Кириченко записывал только то, что ему было интересно, а вопрос о взятках его как раз совсем не интересовал. Но то было предварительное следствие, а это судебное, и теперь я желаю дать такие показания. Потому что присяжным в отличие от вас это может быть очень даже интересно. И эти люди имеют право все знать.

— Судебное слушание должно следовать логике обвинения! — вскочила Лисичка, размахивая рукой с бордовыми ногтями, — Суд не может выходить за пределы обвинительного заключения, а никакие взятки подсудимому не вменяются!

— Подсудимый! — устало сказал судья, — Вы там вылезаете из клетки все время без моего разрешения. Мне придется удалить вас до конца заседания… — Усы его опять повисли, и он тихонько помассировал под мантией снова занывшую язву.

— Я только хочу задать этому свидетелю вопросы в более развернутой форме. По тем эпизодам, о которых он рассказывает, я имею на это право?

— Обвинение настаивает на перерыве, — бросила последний козырь прокурорша. — Нам надо согласовать позицию.

— С кем? Со свидетелем? Хорошо, перерыв пятнадцать минут. Свидетель, будьте здесь, в зале, не надо никуда убегать, как в прошлый раз, — сказал Виктор Викторович и пошел к себе в кабинет за таблеткой.

Понедельник, 3 июля, 11.30

Елена Львовна подскочила к окошку в клетке с такой быстротой, что присяжные, еще не успевшие уйти в свою комнату, услышали ее реплику:

— Как вы можете идти на обострение, не согласовав это со мной?

— Вот я с вами сейчас и согласовываю, — сказал Лудов.

— Присяжные, идите к себе! — прикрикнул судья. — Вас вызовут.

— Да я, пожалуй, согласна, — уже тише сказала Лудову адвокатесса, — Но это в суде, а есть же еще и следственный изолятор, там я вас никак не смогу защитить.

— В этой тюрьме меня не тронут, — процедил Лудов, — Я же там уже три года просидел. Главное, чтобы не остановился процесс.

— Да, но теперь они сделают все, чтобы его сорвать, мы очень рискуем.

— Рискуем, — сквозь зубы сказал Лудов. — Ну что ж. По крайней мере тут есть с кем рисковать.

Он посмотрел в спины присяжных, которые в это время, сгрудившись перед дверью, заходили к себе в комнату, и поймал внимательный взгляд обернувшегося к нему Зябликова.

— Он специально не говорит про компакт-диски? — негромко спросил Майор в спину у Кузякина, за которым он сейчас заходил в комнату для присяжных.

— Наверное, — сказал Журналист. — Хватит и один раз, чтобы они поняли угрозу в свой адрес. А на нас он даже и не рассчитывает, что мы поймем.

Они оба, не сговариваясь, посмотрели на Хинди, суетившуюся возле чайника.

— Ну-ка дай-ка еще раз бумажку твою, — командирским тоном сказал Старшина Петрищеву. — Ну ту, со словами.

Медведь не сразу понял, а когда понял, обрадовался всем своим угреватым лицом и с готовностью протянул Зябликову уже истершуюся по сгибам бумажку. Зябликов деловито сел за маленький столик у окна, развернул бумажку Медведя и аккуратным, почти школьным офицерским почерком переписал в блокнот, который носил с собой: «Да воззрением на Святую Троицу побеждается страх ненавистной розни мира сего».

— Текст! — задумчиво сказал Журналист, прочитав через его плечо написанное.

Зябликов удовлетворенно посмотрел на свою работу, потом на иконку на мебельной стенке и рубанул ребром ладони воздух.

Понедельник, 3 июля, 11.30

Прокурорша почти бежала по коридору мимо истцов и ответчиков по рядовым гражданским делам, которые испуганно отпрыгивали в стороны. Не дожидаясь лифта, она помчалась вниз по лестнице, оступилась и сломала шпильку и так, на одном каблуке, пронеслась мимо пристава, охранявшего вход в служебное крыло. Там она уже сняла туфлю и с туфлей в руке, без стука ввалилась в кабинет, где читал газету Кириченко.

— Все! — выпалила она, — Он всех сдает! Он собирается раскрыть всю схему.

— Какую схему? — с профессиональной ленивостью спросил полковник и поправил на шее галстук, придававший его слишком моложавому лицу какое-то не столько государственное, сколько частно-коммерческое выражение.

— Ну, вашу схему, откуда я знаю! — с яростью выпалила прокурорша, — Я же не вела следствие, вы же, заряжая меня обвинителем на этот процесс, и не подумали мне все рассказать, кто там чем владеет на самом деле. А он сейчас как раз и собирается про это рассказывать. И что мне делать, скажите, пожалуйста?!

С прокурорши слетел ее обычный чуть дурковатый вид, выражающий готовность сделать то, что прикажет старший по званию, даже не показывая, понятен ей смысл приказания или нет. Все-таки у нее тоже были какие-то свои амбиции.

— А где Тульский? — пока еще спокойно спросил Кириченко. Но Эльвира знала, что, когда это было полезно для дела, он мог завести себя и до настоящей злости.

— Как — где? Сторожит в фойе свидетеля Гребельского, — сказала она.

— Да пусть уж он теперь лучше убежит. Вызовите Тульского! — Эльвира в одной туфле дернулась к двери. — Да нет, по телефону! Ладно, я сам. Тульский, — сказал он в трубку мобильного чересчур спокойным голосом. — Зайди ко мне быстро.

Полковник нажал отбой, поправил розовый галстук и поднял трубку обычного телефона. Тут голос его изменился, из делано безразличного он стал более энергичным, даже с легкой ноткой угрозы.

— Марья Петровна? Хорошо, что застал. У нас тут маленький форс-мажор… Да, я потом подробнее. Надо сейчас как-то притормозить процесс… Да, форс-мажор у нас, процесс лучше бы остановить, вызовите его, позвоните ему… Откуда я знаю, как, это же ваша контора, а не наша! — Выходя из роли, он уже бросил трубку.

В кабинет тем временем входил Тульский.

— Садись, подполковник. Значит, такая вводная. Надо что-то сделать, чтобы не допустить продолжения этого заседания, а тебе надо поработать с подсудимым в следственном изоляторе сегодня же. Ты понял? — Тульский кивнул. — Подробности тебе Эльвира на обратном пути объяснит, я пока сам не все понимаю. Я просил председателя суда сделать что-нибудь с судьей, но не уверен, что она сразу сумеет.

— К убийству скорее надо переходить, — сказал Тульский, — я же вторую неделю долблю: к убийству! Надо переламывать ситуацию, в контрабанду они все равно не поверят ни хрена.

— Да, он, наверное, прав, — сказал Кириченко Эльвире. — Сегодня он поработает с Лудовым в следственном изоляторе, чтобы не болтал, а ты завтра же переходи к убийству, тут вот он — труп, все ясно. А сегодня, если суд будет продолжаться, ты уходи в несознанку: мол, подсудимый врет. Все врет, запирается, гад… Подожди, а как ты пойдешь без туфли?

Полковник взял туфлю со стола, куда ее положила прокурорша, и, повертев в руках, отдал Тульскому. Опытный Тульский тоже повертел и кое-как приладил:

— Ты на каблук-то не наступай! Тут без инструмента как следует не сделаешь.

Они вдвоем пошли по коридору, прокурорша держалась за локоть Тульского до самой двери в общий коридор суда, а там уж ей пришлось самой ковылять.

Понедельник, 3 июля, 12.00

Виктор Викторович сидел в кабинете и смотрел на звонивший у него на столе телефон. Мобильный он выключил, а этот все звонил и звонил.

— Оля, — сказал он секретарше, которая смотрела туда же, — присяжных в зал.

Присяжные стали выходить из своей комнаты. Ри посмотрела на подсудимого, которого не уводили из клетки, и отчетливо увидела, как он ей подмигнул. Но не так, как ей давно уж только и подмигивали мужчины, а весело, заговорщицки. Ответить она не решилась.

Все были на месте, включая свидетеля Гребельского за трибункой, ждали только прокурора. Телефон в кабинете все звонил и звонил не переставая. Секретарша Оля крутила на пальце брелок в виде зайца и вопросительно смотрела на судью, но Виктор Викторович отрицательно помотал головой.

— Виктория Эммануиловна, вы можете позвонить государственному обвинителю? Я бы не хотел снимать трубку в кабинете, у меня заседание. Сейчас я внесу в протокол замечание прокурору за то, что она опаздывает и срывает мне процесс.

Лисичка достала мобильную трубку, но прокурорша сама уже появилась в зале и, ни на кого не глядя, прихрамывая на одну ногу, чтобы не наступать на каблук, пробежала на свое место рядом с представительницей потерпевшего.

— Итак, подсудимый, вы хотели задать свидетелю какие-то вопросы.

— Да, ваша честь. Свидетель, известно ли вам, что благотворительный фонд «Князь Игорь», в адрес которого растаможивались некие товары по договорам со «Святым Томасом», контролируется людьми из Патриархии?

— Нет, неизвестно, — коротко и угрюмо сказал Гребельский.

Журналист на скамье присяжных быстро строчил в блокноте.

— А мне кажется, что известно.

— Подсудимый, не комментируйте ответы, задавайте вопросы, — сказал судья.

— Хорошо. Известно ли вам, что в/ч 11692, которая тут уже упоминалась, — это склад хозяйственного управления Федеральной службы безопасности?

— Нет, откуда же мне это может быть известно? — сказал Гребельский нервно и так, что было ясно, что он готовился к этому вопросу.

— А я думаю, что известно, и не только это…

— Подсудимый, я делаю вам замечание, — сказал судья. — Оля, занесите замечание в протокол, за нарушение порядка судебного заседания. Если вы не будете подчиняться требованиям председательствующего, я буду вынужден удалить вас из зала и вести процесс только с вашим представителем. У вас есть еще вопросы?

— Да. Известно ли вам, что Александр Пономарев, в убийстве которого обвиняет меня прокуратура, был — или есть, если он жив, — полковником Федеральной службы безопасности, с которым мы познакомились в Китае, где он работал под крышей тогда еще советского посольства?

Последние слова Лудов выкрикивал, стараясь перекричать возмущенные протесты прокурорши и ставший страшно скрипучим голос судьи.

— Это государственная тайна! — кричала прокурор, — Этого ничего нет в деле! Он все выдумывает, чтобы запутать присяжных и выгородить себя! Я покажу все документы!

— Подсудимый Лудов, вас сейчас уведет конвой, — скрежетал судья, — А факт удаления из зала мы занесем в протокол. Вы подумайте сегодня хорошенько в следственном изоляторе, и адвокат ваш тоже пусть хорошенько подумает. Оля, вы занесли в протокол слова подсудимого и мое решение?

— Хорошо, ваша честь, мы подумаем! — крикнула Елена Львовна, бросаясь к выходу из клетки и отпихивая конвоира, пока на подсудимого надевали наручники, — Вы и так сказали слишком много, — начала она говорить Лудову на ходу, уже не обращая внимания на конвой, — Берегите силы для эпизода убийства. Молчите!

За Лудовым и конвойными закрылась дверь служебной лестницы, все присяжные со своей скамьи провожали их глазами.

— Извините, — сказал судья, — я даже забыл объявить перерыв. Зарапортовался уж прям уж с вами тут. Вот какая работа нервная. Заседание продолжается. Свидетель свободен. У нас есть еще время до конца рабочего дня. Эльвира Витальевна, вы, кажется, собирались представить присяжным какие-то документы. Это можно сделать, я думаю, и в отсутствие подсудимого, поскольку тут есть его защитник. И не возражайте, Елена Львовна, слушать не буду.

— Я не возражаю, — сказала адвокат Кац, отметив про себя, что судья, оказывается, помнил имя и отчество не только прокурора.

— Я бы хотела сначала дать пояснение, — удовлетворенно сказала прокурорша, посчитавшая, что концовку заседания, во всяком случае, она оставит за собой, — Поданным следствия, партия готовых «Панасоников» была остановлена таможней в марте две тысячи третьего года во Владивостоке сначала не потому, что было заподозрено мошенничество, это выяснилось потом. А сначала их заинтересовали документы «Святого Томаса», о котором нам рассказал свидетель Гребельский. Эта так называемая благотворительная организация для регистрации выбрала почему-то Британские Вирджинские острова…

— Я протестую, — сказала адвокатесса. — Что это за «почему-то»? Регистрация в офшоре является общераспространенной и легальной практикой.

— Подсудимый сейчас пытался просто запугать нас, как раньше он запутывал все свои финансовые потоки, — не скрывая торжества, парировала прокурорша. — Мы как раз подошли к самому интересному. Никакого «Святого Томаса» на самом деле просто не существует, инвойсы поддельные, это составная часть мошенничества. Следствием был направлен запрос в Великобританию и получен ответ, что такая организация там никогда не была зарегистрирована… Том тридцать два, лист дела сорок три — сорок четыре, прошу присяжных осмотреть этот документ…

Прокурорша пошла вдоль барьера с открытым томом в руках. Большинство присяжных глядели на лист с любопытным, но бессмысленным выражением на лицах, но Океанолог вдруг чем-то очень заинтересовался, наклонился из второго ряда, всмотрелся и стал знаками просить прокурора перевернуть страницу.

— Что такое, присяжный Драгунский? — спросил судья.

— Ваша честь, нам демонстрируют русский перевод, а я хотел бы посмотреть аутентичный английский текст документа. Пусть прокурор перевернет страницу.

— Товарищ прокурор, переверните страницу для присяжного Драгунского… Присяжный Драгунский, вопросы надо задавать в письменном виде и передавать мне через Старшину, но на этот раз я делаю замечание не вам, а прокурору. Само собой, подлинник должен демонстрироваться вместе с переводом. Аутентично, как выразился присяжный…

Лисичка напряженно следила за выражением лица Океанолога.

— А разве?.. — сказал Драгунский, но сам на себя замахал руками и осекся: — Да, все, спасибо большое.

Прокурор прошла вдоль барьера дальше по направлению к столу, показав том, перед тем как положить, Журналисту и наконец Зябликову. Оба вглядывались в текст, не понимая, что же особенного мог обнаружить там профессор. Судя по всему, это было загадкой и для прокурора. Океанолог между тем писал записку судье, стараясь сделать почерк более разборчивым: «Прошу Вас задать вопрос прокурору. Показанный нам документ представляет собой ответ из Великобритании. Великобритания и Британские Вирджинские острова — это два разных государства. Направлялся ли следствием запрос на Британские Вирджинские острова?»

Сложив записку вдвое, он передал ее Журналисту, а тот дальше Старшине. Зябликов после мгновенного колебания раскрыл записку и пробежал глазами текст, а затем отдал через барьер секретарю. Кузякин скосил глаза и тоже успел схватить смысл записки. Выражение лица у обоих при этом стало очень озадаченное.

Оля передала записку Виктору Викторовичу, тот развернул ее и несколько раз, не меняясь в лице, прочел текст. Язва опять сильно заныла под чертовой мантией.

— Оля, в протокол. Оглашается вопрос присяжного Драгунского…

Он сделал паузу, понимая, что сейчас будет, но в этот момент Лисичка, цепляясь бордовыми ногтями за стол и стаскивая с него какие-то бумаги, с грохотом боком повалилась на пол.

— Врача! — закричала прокурорша, вскакивая и начиная бегать по залу, забыв про каблук, который тут же снова обломился, и она тоже полетела на пол рядом с безжизненным телом Лисички.

Подсудимый из клетки не мог видеть лежавшую позади стола представительницу потерпевшего и смотрел на лица присяжных. «Гурченко» вскочила со своего места, чтобы получше все разглядеть, Шахматист, не в силах сдерживаться, восхищенно хлопал себя по коленке, а на лице Актрисы выражался кислый скепсис.

— Перерыв, — сказал судья, сам не зная, следует ли ему радоваться или негодовать. — Оля, занесите в протокол: перерыв объявлен в связи с обмороком представителя потерпевшего — и вызовите по телефону врача срочно.

— Я медсестра, ваша честь, — подняла руку со скамейки Хинди. — У меня есть в сумке нашатырь, ей надо срочно дать нашатырь, если… — другие присяжные повернулись к ней, и она тихо закончила: — Если это обморок, конечно.

— Ну-ка давайте! — скомандовал судья, — Сейчас перерыв, это все без протокола. Если вы медсестра, а так и в списке, то сделайте что-нибудь.

Хинди, оттолкнув мешавшего ей Петрищева, который, кажется, один из всех поверил в обморок Лисички, побежала за нашатырем, а Актриса, которая не отрывала от лица представителя потерпевшего опытного взгляда, заметила, как у той дернулось веко. Хинди выбежала из комнаты присяжных и стала, приподнимая ей голову, совать под нос флакончик. Лисичка томно вздохнула и открыла глаза, но, видимо, ее не учили или она забыла, как надо падать в обморок и как выходить из него. Лудов из своей клетки понял всю сцену по лицу Актрисы, даже и не видя, что происходит внизу за столом.

— Вы в состоянии сами дойти до врача, Виктория Эммануиловна? — излишне заботливо спросил судья со своего места. — Да? Тогда все, до завтра. Завтра уж вы сможете прийти как обычно?

— Да. О, да! — сказала, поднявшись с пола, Виктория Эммануиловна.

Понедельник, 3 июля, 14.00

Схватив портфель в комнате присяжных, Океанолог побежал к выходу, Журналист на отдалении последовал за ним. Елена Львовна Кац шла впереди, и Драгунский нагнал ее у лифта. В лифт вошла целая толпа вместе с адвокатессой, Океанолог шагнул следом, но переполненный лифт дал зуммер, и вошедший последним Слесарь осадил его очень выразительным взглядом. Океанолог и Журналист стояли возле лифта, когда к ним подошел, скрипя ногой, Зябликов.

— Это точно, Вячеслав Евгеньевич? — спросил Майор, — Вы ничего не перепутали?

— Про Британские Вирджинские острова?

— Да. Я же прочел записку. Да вот и Журналист, по-моему, тоже. Так, Кузякин?

Журналист кивнул, и оба посмотрели на Драгунского.

— Конечно, точно, — сказал Океанолог, перекладывая портфель под мышку. — Я же там бывал.

К лифту подошли Актриса, Хинди, Ри и «Гурченко», которая уже вернулась к своей излюбленной теме.

— Если он сегодня опять приведет эту шалаву и они снова будут пить портвейн, я убью их обоих, — говорила она Хинди. — Пусть меня заменят запасным.

Подошел лифт, они сели в него все вместе.

— А туда они не направляли запрос? — уточнил Зябликов в лифте.

— Так вот же, я об этом и хотел спросить через судью, — сказал Драгунский, — Он бы уже прочел мою записку, если бы эта лиса не грохнулась в обморок.

— Да никто так в обморок не падает, — сказала Актриса, — Я сама в него падала на сцене и в кино двести три раза. Это не так делается, и в себя приходят тоже не так.

— В себя не так, — согласилась Хинди, — это я тоже видела.

Лифт остановился на первом этаже, двери поехали в стороны.

— И все-таки вы должны еще раз позвонить в милицию, — сказала «Гурченко» Старшине. — Или, еще лучше, зайдите сами к начальнику, вас там послушают. Знаете, суд — судом, а мою жизнь спасать тоже надо…

Драгунский увидел Елену Львовну Кац, которая, на его счастье, задержалась, встретившись в холле с коллегой, и рванулся в ту сторону.

— Ваша машина возле суда? — тихо спросил он у Ри.

— Да… — сказала она. — А что?

— Пошли к машине, там объясню, — скомандовал Океанолог.

Журналист быстро пошел за ними, оглядываясь на ходу на Старшину. Зябликов хотел было тоже их догнать, но из-за хромоты не мог идти быстро, к тому же его продолжала дергать за рукав «Гурченко». В это время из-за колонны выглянул Тульский и показал ему знаком, что надо поговорить. Действительно, поговорить было надо, тем более что вся процессия во главе с Океанологом все равно уже скрылась из виду.

— Ну хорошо, хорошо, я позвоню! — пообещал Зябликов, чтобы отвязаться от «Гурченко». — Идите скорее к своему бывшему мужу, а то он квартиру подожжет, а со мной вы не скоро дойдете.

Она послушно побежала вперед, а Тульский вышел из-за колонны и процедил поравнявшемуся с ним Майору:

— Что там еще за шухер у вас, черт знает что! Здесь не поговорим, в мою машину тебе нельзя, значит, через полчаса, где обычно.

Зябликов кивнул и пошел, скрипя ногой, к выходу.

Понедельник, 3 июля, 14.00

Виктор Викторович, надев пиджак, с обреченным выражением на лице вошел в приемную председателя суда. Секретарша, посмотрев на него, как на докучливого посетителя, кивком указала на кожаный диван. Ему пришлось подождать, пока из кабинета вышел другой судья, тогда секретарша кивнула, и Виктор Викторович вошел в большой кабинет, в дальнем конце которого сидела казавшаяся маленькой в высоком кресле женщина с бесцветными глазами и хорошо продуманной прической. Она встала и протянула ему руку через стол:

— Как вы себя чувствуете, Виктор Викторович? Садитесь.

— Да как вам сказать, — помялся он, присаживаясь за стол для посетителей. — Если честно, опять язва чуток потягивает. Дело оказалось немножко нервное.

— А может, вам полечиться лечь, Виктор Викторович? — спросила председательша.

— То есть… Да как же? Присяжные у меня, дело в середине. Я им месяц обещал.

— Ну и что, у вас же язва, вы же не виноваты, — Марья Петровна устремила на него свои невозможно светлые глаза, которые были теперь как рентген желудка.

— Да уж я потерплю, — сказал он. — Дослушаю, тогда, может, лягу. Или сама успокоится. Нельзя, разбегутся они, тем более лето, отпуска…

— А и разбегутся — ничего страшного. Полежите в хорошей больнице, наберете новых присяжных и послушаете сначала. А то эти какие-то… Не самая удачная коллегия.

— Да нет, нормальная, — сказал Виктор Викторович, — Люди немножко культурнее, чем в Саратове, более недоверчивые, а в общем, люди как люди.

— Ну да, но они не юристы. Я ничего плохого про них не хочу сказать, я только за ваше здоровье беспокоюсь. Так что, может, вам лучше все-таки в больницу? Сейчас вызовем «скорую», да и положим вас в хорошую больницу, я договорюсь. А?

— Нет, погодите-ка, — сказал Виктор Викторович, задетый столь откровенным предложением за живое, — Язва все-таки моя родная, честно заработанная, да и дело пока что тоже за мной. А вот кто вам-то все докладывает, Марья Петровна?

Она встала, обошла стол и села рядом с ним, на мгновение как будто даже чуть обняла его покровительственно рукой за плечи, такая хрупкая рядом с грузным и усатым судьей из Саратова.

— Виктор Викторович, ну что же вы не понимаете? Вы все там какую-то истину желаете установить, а кто вам квартиру будет выбивать? Жить-то вы будете где? Внука куда селить? А в Саратове вашу квартиру, наверное, уже кому-нибудь отдали. А мантию где вам пошьют? Работать вы будете в каких условиях и на чем? Вы думаете, мне легче, чем вам? Думаете, я что-то со всего этого имею? Вы хотите быть независимым? О, я понимаю! Вы хотите независимости именно от меня? Но вам придется тогда зависеть от сантехника, который напьется пьяным и не придет починить вам в общежитии унитаз. Да вы и сейчас, в вашем судейском кресле под государственным гербом Российской Федерации, зависите от сантехника, он же как раз у вас на скамейке присяжных сидит, скажете, нет?

Виктор Викторович слушал молча и глядел не на нее, тем более что сидел боком, а в угол, где рядом с безобразной позлащенной статуей Фемиды висела почему-то весьма легкомысленная, хотя мастерски выписанная, подаренная, скорее всего, картина с изображением каких-то коровок или бычков, скачущих по цветущему лугу. Он думал о том, что положение Марьи Петровны тоже, в общем, сложное. Она продолжала:

— Мы же должны быть все же государственными людьми, Виктор Викторович.

— Присяжный Драгунский — он вообще-то океанолог — сегодня записку прислал, — сказал судья. — О том, что Британские Вирджинские острова давно уже не часть Великобритании, а запрос, который подшит в дело, они зачем-то послали именно туда. Ну ладно, допустим, прокурор кончала юридический, хотя не знаю, как уж она там его кончала, но, в общем, ей простительно не заметить. Но ведь следствие, как вы мне тут не раз напоминали, вел комитет. У них же там внешняя разведка и черт в ступе. Они же эти офшоры должны знать как свои пять пальцев.

— Вы записку еще не огласили? — спросила Марья Петровна, глядя на него абсолютно прозрачными глазами и, видимо, и так уже все зная.

— Нет, не огласил, — сказал судья, — Адвокатесса с их стороны даже в обморок упала специально, чтобы не оглашать. Вот еще, чушь какая. Вообще, бред, а не судебное заседание. Завтра все равно придется огласить, падай не падай…

— А где эта записка? — задумчиво спросила председательша.

— Где-то в кабинете или в мантии, в кармане, — пожал плечами судья. — Я так опешил, что даже не помню, куда ее сунул.

— Может, не стоит торопиться? — спросила Марья Петровна.

— Но как же? Ну, есть же процесс…

— Давайте-ка так. Ложитесь-ка со следующего понедельника в больницу, — Она без особого успеха попыталась придать своим пустым глазам ласковое выражение, а про себя, видимо, уже пришла к какому-то решению, — Ну так, чтобы не слишком резко, через недельку. Только вы пока не говорите ничего присяжным, чтобы зря не волновать. А там со следующего понедельника мы перерывчик объявим недельки на три. Соберутся после перерыва — ну, значит, так тому и быть. Не соберутся — это уж не наши проблемы, новых наберем. Кстати, вы о них так уважительно отзываетесь, а хотите знать, как они про вас?

— Как? — удивленно поднял голову Виктор Викторович.

— Пойдемте со мной.

Марья Петровна поманила его в маленькую комнату позади стола, которую отперла отдельным ключом. Там стояли только диван, два кресла, телевизор и японский кассетник на столе. Они сели, Марья Петровна молча вставила кассету, которую достала из ящика, и нажала на воспроизведение.

«Ну, това-арищи присяжные, ну вы уж прям уж, давайте как-нибудь там… — услышал судья, вздрогнув, голос, очень похожий на его собственный, только женский. — Это же вам суд, а не какой-нибудь детский сад уж прям уж… — Дальше послышался шум, как будто скрип многих стульев, и из динамика донесся голос прокурорши: — Ущерб государству на тысячу триллионов рублей! Том тысяча сорок первый, лист дела две тысячи девятьсот тридцать четыре!» Динамик захохотал и захихикал на разные голоса, и председательша нажала на «стоп».

— Ну как, понравилось? Да они над нами просто смеются. Они смеются над правосудием, они издеваются над государством, присяжные ваши.

Виктор Викторович молчал, потрясенный.

— Ну ладно, идите, — сказала она, довольная результатом. — Попейте пока что-нибудь, завтра вторник, за неделю что-нибудь решим. А пока как-нибудь там аккуратненько, все-таки давайте послушаем, что нам подсудимый расскажет…

Понедельник, 3 июля, 15.00

На машине Ри она сама, Журналист и Океанолог обогнали синий «Вольво» адвокатессы и первыми въехали во двор. Океанолог успел со сноровкой, какую трудно было ожидать в его возрасте, выбежать наперерез перед подъездом.

Елена Львовна увидела его не сразу, она копалась в сумочке в поисках ключей.

— Что вы здесь делаете? — с испугом спросила она. — Как вы здесь оказались?

— Просто поехал за вами, — сказал Океанолог. — Мне надо вам кое-что сказать.

— Отойдите, пожалуйста, дайте мне пройти. Я не имею права разговаривать с вами, — сказала она надменно. — Вы хотите, чтобы мне завтра заявили отвод?

— Неужели я похож на провокатора? Диктофона в кармане у меня нет. — Он похлопал себя по плоским карманам брюк.

— О боже! — сказала Елена Львовна. — Но за мной же могут следить, неужели вы не понимаете? Говорите быстрее, но не вздумайте мне ничего передавать.

— Я послал судье записку с вопросом, но тут она упала в обморок, — сообщил Драгунский скороговоркой, — Только Актриса говорит, что так в обморок не падают, значит, я заметил что-то очень важное. Дело вот в чем: прокурор показала нам ответ из Великобритании, но «Святой Томас» зарегистрирован на Британских Вирджинских островах, это же вообще совсем другое государство, я там был.

— Я знаю, — сказала адвокатесса более мягко, — Я же читала дело.

— Вы знаете… — сказал он разочарованно. — Ну, тогда простите, я. наверное, полез не в свои сани, я вас мог подставить, простите, я только хотел…

— Я вам очень благодарна, — сказала она.

— Меня зовут Слава.

— Я вам очень благодарна, Слава. Важно, что вы это увидели своими глазами, без подсказки. Теперь слушайте: если вас спросят, для чего вы поехали за мной, вы расскажете все как было, только добавите, что я отказалась с вами говорить. То есть вы пытались рассказать мне про острова, но я отказалась слушать наотрез.

— Кто спросит? — испуганно спросил Драгунский.

— Да уж кто надо, тот и спросит. Уходите скорее.

— А на Британских Вирджинских островах зарегистрирован «Святой Томас»? — снова осмелев, спросил Драгунский.

— Сейчас это только почтовый ящик в офшоре, там никто никогда ничего не найдет без помощи учредителей, — сказала она, все же отдавая ему должное, — А Лудов не захотел сообщить мне более подробных сведений.

— Почему?

— Наверное, потому, что его могут за это убить. Все, я не слышала от вас ни одного слова, я отказалась с вами разговаривать, вы меня поняли?

Она неожиданно сильным движением отстранила его с пути и вошла в подъезд.

Понедельник, 3 июля, 15.10

Океанолог вернулся к машине и сел на заднее сиденье, потому что место рядом с Ри за это время занял Журналист.

— Ну как? — нетерпеливо спросил Кузякин.

— Она все знает и так, — сказал Океанолог, — Она молодец, наверное, она пока этот козырь просто бережет. Ладно, поехали, я до метро.

Ри тронулась, оглянувшись, не поехал ли кто-нибудь за ней: ей понравилось играть в шпионов, хотя она ничего не поняла и не решалась спрашивать.

— Так вы, говорите, бывали на этих островах? — спросил Журналист, повернувшись к Океанологу с переднего сиденья. — Большие они?

— Как сказать, — улыбнулся своей мечтательной улыбкой Драгунский, — Их там около шестидесяти, есть поменьше островки, есть побольше. Это же Карибы, это на запад от Пуэрто-Рико. Горы старые, лесистые, белый песок, море сказочное. А городов там два — Тортолия и Род-Таун. Банков куча, а населения немного, больше яхтсменов, чем жителей. Офшор. Впрочем, эту штуку я не очень понимаю.

— В офшор ведь обычно не ездят, там другие способы общения с банками, — сказал Журналист. — А вот если бы там появился какой-нибудь незнакомый европеец, как вы думаете, запомнил бы его кто-нибудь?

— Ну… — задумчиво сказал Океанолог, ставший очень внимательным, — это зависит… Если, допустим, яхтсмен, местные вряд ли обратили бы внимание, их там тысячи. А если бизнесмен, то могут и запомнить в банке, потому что, как вы верно сказали, туда редко ездят по делу. А если среди яхтсменов появится новичок, заметят, там ведь все друг с другом сразу знакомятся, если только не принц с любовницей. В общем, я думаю, шансы есть. Если бы была, допустим, фотография. А для чего это?

— Да так, потом объясню, — сказал Журналист, сделав глазами знак в сторону Ри. — А как мы с вами смогли бы узнать, если бы кто-то там его запомнил?

— Да нашлись бы варианты, — сказал Океанолог после паузы, — Я же инструктор по яхтам, а мы все там друг друга знаем на этом уровне.

— Инструктор по яхтам! — удивилась и обрадовалась Ри, и Кузякин тоже широко раскрыл глаза, — Вот здорово, вы никогда об этом не рассказывали.

— А что рассказывать? — сказал Драгунский. — Если бы вы были яхтсмены, я бы рассказал, но среди присяжных не бывает яхтсменов. А вот и метро. Пока, Марина.

— Зовите меня Ри, — сказала она, гордая тем, что сам Океанолог, самый умный и честный из них, признал ее своей. — Меня все друзья так зовут.

— Ты довезешь меня до моей машины, Ри? — спросил Кузякин, видимо что-то задумав только что. — Она осталась возле суда.

Она обрадованно кивнула и тронулась — Драгунский уже входил в метро.

— Значит, так, Ри! — сказал Кузякин, — Молчи обо всем, что слышала. Молчи, как рыба с Британских Вирджинских островов, поняла? Я думаю, что это все довольно серьезно. Ты ничего не слышала, так лучше. Мужу ни слова.

— Я поняла, — сказала она. — Хотя, по правде, я вообще ничего не поняла. Объясни.

— Как-нибудь потом, не обижайся.

Они поехали в молчании: Ри все-таки обиделась. Кузякин вышел возле суда, пересел в свою машину и решительно тронулся в сторону телестудии.

Понедельник, 3 июля, 16.00

Тульский ждал Зябликова на обычном месте в баре за столом, уже уставленном кружками. Сам он пил уже третью и, не дождавшись, пока Майор пригубит первую, начал спрашивать сразу, едва тот сел и вытянул ногу из-под стола.

— Ну, что там у вас? Что за переполох?

Зябликов, напротив, на этот раз решил не торопиться, хотя и так уже все обдумал по дороге. Он выпил пива, разобрал и скушал креветку, прежде чем ответить:

— Представитель потерпевшего в обморок сегодня у нас упала, подполковник. Только у нас же есть Актриса, она говорит, что так не падают, она сама в обморок падала двести три раза в кино и на сцене, она так говорит.

Тульский понял, что торопить его без толку и надо слушать внимательно.

— То есть она этот фортель выкинула потому, что Океанолог написал записку судье с вопросом, после того как прокурорша показала нам одну бумагу. Лисичка, конечно, не могла прочесть, что было в записке, но, наверное, догадывалась, и это ее беспокоило, вот она и грохнулась так бездарно со стула.

— А что было в записке, ты знаешь? — спросил, не удержавшись, Тульский.

— Знаю, я же ее прочел. Прокурорша показала ответ на их запрос по регистрации фирмы из Великобритании. А Океанолог в записке судье объяснил, что фирма эта зарегистрирована на Британских Вирджинских островах. Это другое государство давно уже, ты понял?

— Понял, — сказал Тульский, который пока еще явно ничего не понял.

— Я вот, пока сюда ехал, все думал, — сказал Зябликов. — Океанолог знает географию, это ясно. Прокурорша полная дура, она и законов не знает, не то что географию, это тоже ясно. Так? Но ведь дело, как ты мне объяснял, вел комитет. Они-то там должны знать. Они что, с дуба рухнули? Они нам это подсовывают, думают, что все присяжные придурки и ничего не понимают. Но не все присяжные — придурки.

— Понял, — повторил Тульский, который в самом деле кое-что начал понимать.

— Ты сам-то это дело читал? — спросил Зябликов.

— Ну, в части контрабанды не очень внимательно, — признался Тульский. — Моя часть про убийство, а про контрабанду я только в смысле мотивов, так, мельком.

— Ничего же не сходится у вас в этом деле, — с досадой сказал Зябликов и махнул еще полкружки пива, уже забыв про креветки. — Вообще не связываются концы с концами, все липа. Ну, убийство хоть нормальное?

— Да, убийство натуральное, — уверенно сказал Тульский. — Я же сам там все прорыл. Там и свидетели, и вещественные доказательства, и труп — вот он, и экспертиза по зубам: по зубам в таком возрасте экспертиза уже не ошибается. Да и признался он сразу. Так что с этим порядок. А контрабанду они же специально прилепили, чтобы дело сразу себе забрать по подследственности, что-то им там надо было всем вместе с этой, как ее, Викторией Эммануиловной, хрен ей, в глотку. Ну, это не наш с тобой вопрос, Майор. Вы уж там теперь, раз они налепили, как хотите, по контрабанде проголосуйте, меня волнует теперь только убийство, вот моя работа, хрен им всем в душу.

— Ну посмотрим, что у тебя там за убийство, — сказал Зябликов, пряча лицо в кружке с пивом, — Скоро уж, наверное, доберемся.

— Что значит «посмотрим»? — сердито осадил его Тульский, — Вы что, убийцу собираетесь оправдывать?

— А что там с мотивами у тебя? — спросил Зябликов, — Ты говорил про мотивы.

— А что с мотивами? Мотивов там выше крыши.

— А про компакт-диски там тоже есть?

— Не понял, — сказал Тульский. — Там же телевизоры, что-то они там не поделили с Пономаревым, кто их знает. А про компакт-диски я вообще первый раз слышу, ты что-то путаешь, Майор.

— Это тебя запутали, подполковник. Ты поезжай в Тудоев к Коле-Кольту, он там на заводе теперь самый главный, он тебе расскажет про компакт-диски. Мы с ним как раз тут недавно тебя вспоминали. Телевизоры, Тульский, — это только верхушка, пиратскими дисками они там занимались и занимаются, там норма прибыли раз в десять больше, вот что им надо, друзьям твоим из комитета, понял теперь?

Тульский был так озадачен этим сообщением Майора, что какое-то время молчал, только сосредоточенно сосал пиво, пока не допил кружку до дна.

— А ты откуда про это узнал? — спросил он наконец, поплевав машинально на расческу и поправив волосы на залысине. — Как ты до Тудоева добрался? Кто тебе первый раз сказал про компакт-диски?

— Подсудимый один раз намекнул на суде, — нехотя сообщил Зябликов.

— Ясно, — сказал Тульский, — Но это ж он не тебе намекал, а, наверное, Виктории Эммануиловне, больше никто в зале не должен был ничего понять. Я читал — не въехал, и ты бы сам не додумался. Мы же с тобой вояки, я тоже в убойном отделе, не в экономическом, тут не наши с тобой мозги нужны. Кто допер? Журналист?

— Ну, Журналист, — сказал Зябликов, который плохо умел врать.

— Вы с ним вдвоем, значит, ездили в Тудоев к Кольту?

— Вдвоем, — с некоторым непонятным оперу облегчением признался Майор, но затем он посмотрел на своего однополчанина в упор: — Только ты, подполковник, Журналиста не трогай, он теперь мой, я тебе его не отдам.

— Ясно. Ладно, — сказал Тульский. — Да нужен он мне… Давай-ка мы с тобой все-таки водочки еще возьмем, проясним еще один вопрос. — Он уже махал рукой официанту.

Понедельник, 3 июля, 17.00

Кузякин поднес свой пропуск к электронному устройству у турникета на проходной телестудии, но зеленая стрелочка почему-то не загорелась.

— Что-то не работает, — сказал Кузякин, протягивая пропуск дежурному.

Возле турникета было темновато из-за плохо вымытых окон и дуло. Сержант сверился с каким-то своим списком и безразлично ответил:

— Ваш пропуск недействителен.

— Но вы же знаете меня в лицо, — попытался что-то доказать Кузякин.

— Вы здесь больше не работаете, ваш пропуск аннулирован.

Кузякин отошел к бюро пропусков и стал звонить по внутреннему Шкулеву.

— А разве мы договаривались, что ты придешь? — спросил Шкулев в трубку.

— Мне нужно кое-что посмотреть, — сказал Кузякин.

— А ты не помнишь, куда ты меня послал? А если я теперь тебя туда же? — сказал Шкулев, на чьем лице читалось торжество, поскольку он был в кабинете один.

— Ну надо, шеф. Сюжет про «Панасоники» еще раз хочу посмотреть. Для суда.

— А! — сказал Шкулев, что-то соображая, — Ну ладно, пропуск Наташа сейчас закажет. У нее и посмотришь в приемной, а то я занят.

Он вызвал по селектору секретаршу, распорядился заказать пропуск и показать Кузе сюжет. Ничем он был, конечно, особенно не занят, просто попивал кофе с коньяком после трудов праведных и листал глянцевый журнал, разглядывая в нем то охотничьи ружья, то девочек в двусмысленных позах. Наконец нетерпение и любопытство победили в нем, он встал и отворил дверь в приемную. Кузякин сидел в кресле секретарши за монитором в наушниках. Шкулев подошел и встал рядом, на ходу ущипнув Наташу за попку. Та тихо взвизгнула, но Кузякин даже не обернулся, он морщился, с отвращением слушая собственный закадровый текст. На экране шли куски давней оперативной съемки. Лудов опять куда-то нес бумаги, потом милиционер и таможенник в форме стали что-то объяснять в камеру, тыча в коробки с надписями «Панасоник». Потом в кадре опять появился сам Кузякин у дорожного знака «Тудоев», дальше он прокрутил, опять пошла съемка скрытой камерой: Лудов встречался с каким-то человеком в штатском. Тут стоявший рядом Шкулев отметил, что Кузя сосредоточился, стараясь не пропустить в наушниках собственный закадровый текст, прокрутил назад и послушал еще раз.

— Кто это там? — спросил Шкулев.

— Ну этот. Которого, типа, убили, — неохотно пояснил Кузякин, только сейчас заметивший вставшего у него за спиной шефа; сам он продолжал смотреть на экран. Но дальше пошла какая-то совсем уж отвратительная байда: телевизоры, самолеты, коробки, вдруг ни с того ни с сего пограничный столб, конец сюжета.

— Ну, доволен? — спросил Шкулев.

— Кое-что есть, — сказал Кузякин и спросил задумчиво: — А эти кассеты, которые они нам тогда притащили из МВД или из ФСБ, они где-то сохранились?

— Могли забрать, могут где-то и валяться, но теперь уж хрен найдешь, — пожал плечами Шкулев, — Если ты отцифровывал, может, что-то и в большом компьютере хранится. А для чего тебе? Тебе за это, Кузя, деньги, что ли, платят?

— Нет, я просто хочу понять, как там все было на самом деле, — сказал Кузякин, уступая место Наташе. — А там, я припоминаю, был еще след какого-то склада не то ФСБ, не то МВД где-то под Москвой, ты не помнишь?

— Нет, — сказал Шкулев.

— Я еще спрашивал, не стоит ли нам туда полезть, а ты сказал, что не надо, а надо скорее монтировать сюжет и давать в эфир, он кому-то был нужен, — настаивал Кузя, — Нам все-таки из МВД или из ФСБ скинули эти материалы? Там еще этот опер мне все рассказывал, а в кадр отказался сесть, у него волосики такие жиденькие, — он показал рукой, — и фамилия какая-то смешная, по городу какому-то. Смоленский? Нет, Смоленского я бы не забыл. Калужский? Тульский? Может, Тульский? — Он внимательно смотрел на шефа.

— Не помню, — резко сказал Шкулев, которому этот разговор, да еще в присутствии секретарши, переставал нравиться. В этот момент у него в кабинете зазвонил оставленный на столе мобильный. Он ушел в кабинет, притворив за собой дверь.

Понедельник, 3 июля, 17.00

Присяжный Климов пожал жене, уже не встававшей с койки, руку повыше локтя через халат молча, потому что говорить уже было не о чем. Она попрощалась с ним глазами, и он пошел между рядами коек, как слепой, вышел в коридор, спохватился и остановился возле кабинета врача, постучался, вошел, услышав короткое «да».

— А! — сказал врач в несвежем и не застегнутом по случаю жары халате поверх футболки. — Это вы… Садитесь, Анатолий… Простите, забыл.

— Петрович, — напомнил Климов. — Я в-вот… — Слесарь стал неловко запихивать врачу в карман халата деньги. — Если там л-ле-карства…

Врач достал деньги из кармана, расправил и с сомнением посмотрел на две купюры по пятьсот рублей. Тем не менее он несколько смягчился.

— Да что ж, лекарства… Лекарства — это, конечно, хорошо, можно протянуть. Умирает она, вы же видите, что ж сделаешь…

— Может быть, можно ее получше уст-троить? — с надеждой спросил Слесарь, — Чтоб хотя бы умерла п-п-по-челове-ве-вечески?

— За деньги все можно, — сказал врач, — Сами понимаете. Мне же тоже надо давать. Можно и отдельную палату с чистым бельем. Но у вас же денег нет?

— А сколько нужно?

— Много, — сказал врач, и Климов с тоской посмотрел в открытое окно, за которым цвела старая липа, и там, внутри, кто-то жужжал.

Понедельник, 3 июля, 18.00

Подполковник Тульский выпил водки из только что принесенного официантом графина и спросил у продолжавшего пить только пиво Зябликова:

— А что ему вообще надо, этому Журналисту? И как ты им вообще можешь верить после того, как они подставляли нас в Чечне?

— Ну, — осторожно начал Зябликов, видя, что его друга, хотя тот и хвастался, что его не забирает, уже основательно развезло, — может, они и ошибались. А может, это мы что-то не так поняли. Истина — она же, как гриб в лесу. Иногда думаешь, он хороший, а съешь и отравишься. А иногда и наоборот. Но все равно, если хочешь узнать правду, то ее надо пробовать на зуб, иначе никак.

— Это ты сам придумал или Журналист твой так говорит? — спросил Тульский, задумчиво наливая себе еще водки.

— Океанолог так говорит, — пояснил Зябликов, раскаиваясь, что взялся толковать об этом с подполковником, тем более уже пьяным.

Тульский выпил и неприятно, делано захохотал.

— Чего? Он, наверное, Аристотеля начитался. Знаешь, как Аристотель Платону говорил, мне полковник из ФСБ рассказывал? Ты, говорит, Платон, мне друг, а истины я все равно не знаю, ну и хрен с ней. Понял?

Он стал также намеренно некрасиво закусывать, поливая стол соусом.

— Возьмет твой Кузякин пять штук, две-то Шкулев, дружок его, себе спилит, и забудет он сразу про истину, Журналист. На первое время ему авось хватит, а там и вердикт. Вот и вся истина будет тебе как на ладони, Зяблик.

— Не возьмет, — с мрачной уверенностью сказал Майор.

— Как же не возьмет? Замажем? Мы же с тобой, Зябликов, не зря войну прошли, мы-то с тобой знаем, что нет никакой истины, есть только свои и чужие, друг или не друг, вот и все. И Бога тоже нет. Бог — это деньги. Возьмет он, все возьмут.

Зябликов молчал, но прятал глаза, как будто был не согласен.

— Нет Бога! — повысил голос Тульский, и какая-то девица из компании, успевшей за это время обосноваться за соседним столиком, испуганно покосилась на него. — Если бы он был, разве бы он допустил это все, что мы с тобой видели, Зябликов?

Майор помолчал; спорить ему не хотелось, но и не спорить тоже было нельзя.

— А может, это и не Бог, — сказал он наконец, — Может, это мы сами все сделали, а Бог тут и вообще ни при чем. Я еще так слышал.

— А… А ты все-таки выпей со мной, Зяблик. Ну выпей, я тебя прошу.

Тульский подвинул к нему свою рюмку, а себе налил в пустую пивную кружку.

— Вот так. За что пьем? Давай за друзей!

— За друзей можно, — подумав, сказал Майор и чокнулся. — А я вот еще за Бога выпью. Пусть он нам всем поможет, если еще не поздно.

Подполковник вылил в себя водку из пивной кружки, зажевал вялой веточкой петрушки и насупился, как будто даже протрезвел.

— Хорошо вам: у одних Бог есть, у других — деньги. Только у подполковника Тульского ничего нет. Только друзья. Но друзей много. Разных. А мы с тобой сейчас следственный эксперимент поставим относительно Бога, — с вызовом, адресованным все-таки не Зябликову, а, видимо, Богу, закончил он и достал из кармана мобильный.

Понедельник, 3 июля, 18.30

— Слушаю, Олег Афанасьевич, — с замешательством, какого не могло не вызвать такое совпадение, ответил ему Шкулев, взявший мобильную трубку в кабинете. — Кузякин? Он как раз сейчас у меня… То есть в соседней комнате, сюжет про «Панасоники» смотрит… Не знаю зачем, говорит, что хочет понять, как там было на самом деле… Конечно, но тут такое обстоятельство… Он вас помнит, сейчас только у меня фамилию спрашивал, а я сказал, что забыл… Ну хорошо, если так нужно… Сейчас, минуту.

Он выглянул в приемную и жестом пригласил Кузякина в кабинет, закрыл дверь и сунул ему в руку трубку. Кузякин, удивившись, поднес ее к уху:

— Да, я слушаю…

— Это подполковник Тульский, — услышал он в трубке не вполне трезвый, как ему показалось, голос. — Мы с вами работали по сюжету о китайских «Панасониках» из Тудоева, припоминаете? А теперь вы по этому же делу присяжный, вот ведь как бывает… Но это мы с вами не будем обсуждать, а то вас могут отвести, а нам бы этого не хотелось…

В пивном баре Зябликов следил за разговором своего визави с напряженным вниманием, и сложная гамма чувств выражалась на его обгорелом лице офицера.

— Поэтому мы с вами лично даже не будем встречаться, а ваш бывший начальник и друг товарищ Шкулев сделает вам одно предложение, и вы его, будьте любезны, выслушайте внимательно, — сказал Тульский, — Передайте ему, пожалуйста, трубку.

— Да, Олег Афанасьевич, — сказал в трубку в своем кабинете Шкулев, — Вот как?.. Да, понимаю… Ну, как мы говорили… Хорошо, я позже перезвоню.

Понедельник, 3 июля, 18.35

Шкулев дал отбой и посмотрел на Кузякина, застывшего посреди кабинета, где на столе лежали в беспорядке кассеты и сценарные распечатки и всюду развешаны были его собственные портреты, дипломы и наставлены какие-то безделушки.

— Так ты, значит, работаешь с этим Тульским? — спросил Кузякин.

— Тульский, Калужский… Тамбовский! Во, тамбовский волк нам с тобой товарищ, Кузя. Какая разница? Работаю, конечно. У телевидения с угрозыском есть общие интересы по борьбе с преступностью, верно? Почему же не сотрудничать?

— Общие интересы — это точно, — усмехнулся Кузякин, достал из кармана жвачку и кинул пастилку в рот. — А что за предложение, он сказал, ты мне должен сделать?

— Предложение… — заколебался Шкулев. — Ну, во-первых, ему надо было понять, что ты за человек. Я ему объяснил, что человечек ты вздорный, характер у тебя хреновый. Вот этот вот хвост идиотский, из-за которого тебе в кадре появляться нельзя. Я же сколько раз тебе говорил: если бы ты был хоть гость в студии, тогда еще можно, а ведущему больше уже нельзя, не те времена. А ты не понимаешь, чего-то ты не понимаешь, Кузя…

— Так что за предложение? — настаивал Кузякин, жуя жвачку.

— Предложение такое. Ведь наш журналист — он как? Он и деньги возьмет, и правду напишет — не помню, кто сказал. Пять штук баксов. Пять штук, Кузя! Ты же без работы, тебе жить не на что, все же знают. А пять штук — это деньги, по твоим скромным запросам тебе даже на полгода хватит…

— За что? — спросил Кузякин, хотя и так было понятно за что.

Не только он хорошо знал своего бывшего шефа, но и Шкулев неплохо знал его. Он тоже, когда хотел, умел быть наблюдательным, опыт у него был немалый.

— Ну что ты спрашиваешь, Кузя, что ты ломаешься, как целка валдайская? — Шкулев с расстановкой налил себе коньячку, выпил и продолжал, погримасничав и облизав губы: — Значит, ты хочешь истины, но за истину денег не платят. Мы же с тобой не профессора философии и не священники, Кузя. Ты, видишь ли, ни с того ни с сего стал брезглив, говоришь, что не хочешь врать, но ведь ничего другого ты не умеешь, как и я, впрочем. — Он внимательно смотрел на Журналиста, который отводил глаза, но тем яснее Шкулев видел, что его слова попадают в цель, — Хотя тебе сейчас никто и не предлагает врать. Тебе предлагают деньги за справедливый обвинительный вердикт. Бери, Кузя. Ну?

— По всем пунктам? — решил уточнить Кузякин. — Там же четыре пункта обвинения: контрабанда, мошенничество, отмывание доходов и убийство.

— Ну, я же сейчас не буду с ним уточнять по телефону, — сказал Шкулев.

— Надо бы уточнить, — сказал Кузякин, но тут же сам испугался, что заманчивое предложение может и пролететь мимо. — Если он в самом деле Пономарева убил, тогда можно взять, это дело более или менее чистое.

Шкулев прекрасно понимал все переживания своего бывшего подчиненного, с которым они решали денежные вопросы, конечно, не в первый раз. Всякие такие нравственные колебания он для себя давно определял как ханжество, но допускал, что они тоже могут сыграть свою роль, и рыбка может сорваться с крючка вместе с его собственной долей. Поэтому Шкулев решил Кузю все-таки дожать:

— По телефону я уточнять не буду, но, думаю, так. Им же важно, чтобы Лудов этот в принципе сидел, неважно за что. Поэтому если весь пакет обвинительный, то пять, а если только по убийству, то, допустим, три.

— Логично, — согласился Кузякин. — Давай четыре за убийство, если они его нам сумеют доказать. А там, — добавил он, подумав, — может быть, и пять за все.

Чем больше Кузя терзался и корчился, деля в уме шкуру еще не убитого ими медведя, тем больше Шкулев, которому две или три тысячи не были так уж позарез необходимы, получал удовольствие: ему нравилась эта игра в муки совести.

— А как ты докажешь, — решил он развить тему, над которой, видимо, задумался уже и сам подопытный кролик, — как ты докажешь, как именно ты проголосовал? Ведь вас там двенадцать, и голоса в общей корзине? Значит, человек Тульского, который там есть, и уж наверное не один, должен будет следить, как ты голосовал? А ты, в свою очередь, за ту же сумму будешь следить, как проголосовали другие?

— Ну, наверное, — сказал Кузякин, ломаясь не столько уже даже от соблазна, сколько от всей этой сложности. — Конечно, в совещательной комнате все друг у друга перед глазами.

Шкулев подумал и налил себе еще, выпил и аккуратно поставил рюмку. Он уже не сомневался, что Кузякин проглотил наживку и никуда не денется с крючка.

— Ну вот что, Кузя, не морочь мне голову. Мы же должны понимать, за что тебе платят. Им важен не только твой голос, там таких голосов двенадцать, твой не лучше, чем любого другого болвана. Они хотят купить побольше за одну и ту же цену. И платят именно тебе, а не каким-то уродам, потому что у тебя голова, ты можешь повлиять. Поэтому ты уж подумай сам, сколько и за что брать и как отчитываться. По какому пункту обвинения ты соберешь больше шести голосов, по тому и получишь, если еще сумеешь доказать, что кого-то, кроме себя, убедил.

— Ну уж нет, так я не согласен, — завелся Кузякин. — Так у меня вообще никаких гарантий, давай-ка три штуки вперед…

Шкулев довольно захохотал:

— Продал ты свою истину, Кузя! Ну правильно, я согласен, за совесть деньги вперед надо платить, иначе потом это уже не совесть, а так, рядовая сделка!

Тут уже и Кузякин понял, что в капкане, и потрогал резинку на хвостике.

— Короче, четыре за убийство, если они сумеют его доказать, но две вперед, а если за все, то пять, — сказал он.

— Давай-ка лучше выпьем, — сказал Шкулев. — Тут без пол-литра не разберешься.

— Да на машине я. Попадусь — из присяжных выгонят как минимум.

— Отмажут, — засмеялся Шкулев. — Ты им теперь нужен. Впрочем, ладно, как хочешь. Печать на пропуск у Наташи не забудь поставить.

— А когда деньги? — спросил Кузякин.

— Как будут, я тебе перезвоню.

— А твоя доля сколько?

— А это уж не твое дело, Кузя.

Когда Кузякин ушел, Шкулев подошел к двери, убедился, что его спина мелькает уже в конце длинного, как взлетная полоса, коридора, и снова взялся за телефон.

Понедельник, 3 июля, 19.00

В принципе, Тульскому в баре говорить с Зябликовым тоже было уже больше не о чем, если не пускаться в военные мемуары, но тогда пришлось бы брать еще водки. А ему надо было успеть на встречу к руководителю следственной группы, причем туда надо было еще доехать на машине и появиться более или менее трезвым.

— Что-то не звонит, уламывает, наверное, — сказал Тульский, колеблясь, выпить ли последнюю рюмку водки сейчас или оставить на потом, когда Шкулев сообщит ему по телефону результат, в котором он, в принципе, мало сомневался. — А мне в Большой дом надо еще. Вызывают. — Он насмешливо поднял палец вверх. — Опора империи, холодный ум, чистые ноги. Ну, если они меня дурили с этими компакт-дисками… А в Тудоев к Кольту я, пожалуй, все-таки съезжу.

— Во-первых, Кольт все-таки наш, а получается, что я тебя на него навел, — сказал Майор. — Некрасиво. Во-вторых, он тебе все равно ничего не скажет, ты же мент.

— Ну, кому мент, а кому боевой друг. А потом, я же в убойном отделе, я не ОБЭП, мне-то что, так только, поговорить по-дружески.

— А тогда зачем? — с интересом спросил Зябликов. — Дело твое по убийству уже в суде, ты что его, из суда теперь отзывать будешь?

— Да нет, просто так, для себя, — сказал Тульский.

— Но правды же нет? — уточнил Зябликов. — А вот Журналист говорит, что есть и хочет быть узнанной. Он знаешь, как говорит? Что она помимо нас через нас вылезает, в этом даже и заслуги нашей никакой нет. Вот ты и собрался в Тудоев.

— Ну и демагог ты, Зяблик, — искренне поразился подполковник. — Гляди, научился там, в суде. Да, может, я еще и не поеду. Может, это я так, спьяну сказал.

Наконец в кармане у него затренькала трубка, он поднес ее к уху и долго молча, но гримасничая и поддакивая выслушивал сообщение. Глаза у его друга Зябликова стали такие, словно он наблюдал за Тульским из окопа.

— Следственный эксперимент прошел успешно, — сказал наконец Тульский, но почему-то без особой радости, пряча трубку в карман. — Он сказал, что возьмет. Мол, если убийство будет доказано, то почему же не взять? Тут тебе и правда, и деньги в одном флаконе. В общем, разумно он рассудил.

— А если не доказано? — потемнев лицом и подумав, спросил Зябликов.

— То есть как не доказано? — переспросил Тульский. — Там железно доказано все, я же тебе говорил. А если бы даже и были чуть-чуть какие-то сомнения… Я же знаю людей, Зябликов. Вот тут правда, — показал он на одну кружку, — а вот тут деньги. Если тут, в этой кружке, деньга, то можно чуть-чуть… — Он ударил кружку о кружку и засмеялся, — Я же говорю, что Бог — это всего лишь только деньги. Выпьем, Зяблик. Горько! Горько, самый черный пояс без ноги! А хочешь, я тебя с сисястой прокуроршей познакомлю, она же тебе нравится? Денег у меня нет тебе дать, но тебе же тоже должно что-нибудь достаться по справедливости. Хочешь, Зяблик, а? Выпьем…

Понедельник, 3 июля, 20.00

Тульский ехал в Большой дом через пробки долго, он все-таки не лихачил за рулем выпивши, да и не спешил. За окном кабинета Кириченко, которое выходило на оживленную улицу внизу, уже начинало не темнеть, но чуть вечереть.

— Чай уже выпили весь, — сказал хозяин, когда он вошел. — Что так долго?

— Вы же сами меня в изолятор к подсудимому посылали, — сказал Тульский. Он покосился на прокуроршу, которая сидела в расстегнутой до верха синего бюстгальтера белой блузке, и вспомнил, как восхищался этим бюстом его друг майор Зябликов, только что покинутый им не в лучшем настроении.

— Ну и как подсудимый? — с деланым безразличием спросил чекист.

— Так не доехал я до него, товарищ начальник, — отчитался Тульский.

— Почему? — спросил Кириченко, начиная подозревать, что милицейский опер ему просто хамит. — Вы что, Тульский, выпивши?

— Так я с агентом своим и нажрался, поэтому и до тюрьмы не доехал.

— Это хромой, что ли, твой агент? — презрительно спросила прокурорша. Она же не знала, корова, что нравится присяжному как женщина, а то, может, и отозвалась бы о нем как-то более душевно.

Тульский уже собирался ответить что-то колкое на эту тему, но Кириченко решит сделать попытку вернуться к нормальному разговору и махнул на прокуроршу рукой.

— А как же ты нетрезвый на машине, подполковник?

— Так у меня же машина оперативная, кто же меня остановит? Вот, сейчас похмелюсь еще и поеду в тюрьму.

— Не надо в тюрьму, теперь другая программа, — сказал чекист. — Перестань ломаться, Тульский, сядь и выпей чаю.

— Премного обяжете, — сказал Тульский, но полчашки остывшего уже чаю все-таки выпил. — А то я хотел Лудова сейчас уже в камеру к бандитам перевести. Или к петухам лучше, а? Какие будут распоряжения, товарищ командир?

— Ну-ка кончай комедию ломать! — повысил голос Кириченко. Но потом он сразу опять преобразился и заговорил скороговоркой, улыбаясь, как будто с рекламы про чистку зубов: — Слушай. Судья ложится в больницу с язвой, но с понедельника. Присяжные об этом пока не знают, Лудов тем более, и незачем его сейчас дергать, пусть спит спокойно. Эльвира с завтрашнего дня идет на обострение и начинает про убийство, это как ты и хотел. А Лудов пусть вываливает все, что хочет, про Пономарева. Потом судья сляжет с язвой недели на три, присяжные разбегутся: лето, у кого дача, у кого что, не может быть, чтобы они обратно собрались. Других наберем. К этому надо будет уж более серьезно отнестись, ты понял, Тульский? А стратегия защиты будет по второму разу уже понятна. Все-таки умнейшая женщина Марья Петровна, и как с ней генерал наш живет?

— Здорово! — сказала прокурорша, которая все это уже слышала и которой было жарко, — Только хорошо бы еще судью сменить.

— Ты раньше вообще чем думала? — сказал Тульский, — Как можно было дело такое такому судье расписывать, это же вообще соображения не иметь.

— Да дело вроде обыкновенное, — сказала она, оправдываясь. — А судья только что из Саратова, без квартиры. В нормальном суде нормально бы все прошло. Все присяжные эти твои. Ублюдки. Ничего не понимают, а лезут.

— Да они-то как раз понимают, хотя они такие же мои, как твои, — сказал Тульский. — Это кто-то другой что-что путает. Насчет Британских Вирджинских островов.

— Ага, об этом тебе твой Майор все-таки рассказал, — заметил Кириченко и снова переменился, похолодел глазами, — Вот насчет этой записки я и хочу к тебе обратиться. Она у судьи в кабинете где-то. Надо сделать так, чтобы ее там не было.

— Поручение в письменном виде, пожалуйста, через руководство, — сказал опер.

— Да ты что, Тульский? — поймался на его провокацию полковник и сразу понял, что поймался, но было уже поздно.

Опер плюнул на расческу и поправил волосы, словно навек прилипшие к его плеши и совершенно в этом не нуждавшиеся.

— А тогда хрен в душу! — сказал он торжествующе, убирая расческу в карман, — Хватит уж дурака из меня делать. За адвокатом следить или там подсудимого чтоб изнасиловали в следственном изоляторе — это еще туда-сюда, а вот чтоб у судьи из кабинета записки воровать — это уж, пожалуйста, без меня. Я могу быть свободен?

Он встал и, не прощаясь, вышел из кабинета.

— Правда, что ли, пьяный? — пожал плечами Кириченко, — Поди догони его, Эля, чтоб он там чего не натворил. Да и не надо с ним отношения все-таки портить, ты, может, поворкуй как-нибудь там по-женски…

Понедельник, 3 июля, 20.30

«По-женски!..» — кипела на ходу прокурорша, повторяя про себя последние слова этого болвана в розовом галстуке, делавшем выражение слишком моложавого лица чекиста совсем как у манекена. Разве что для конспирации можно было такой галстук к такой морде прицепить, чтобы замаскироваться под альфонса в кабаке. Когда бы они еще вспомнили, что она женщина. Ездят только, как на танке, а тут, понимаешь, «по-женски» с ними поговорить! Эльвира догнала Тульского у выхода из подъезда, и они вместе вышли на улицу мимо застывших на посту двух деревянных прапорщиков.

— Ну это же не ты прокололась с Британскими Вирджинскими островами, — сказал Тульский сочувственно. — Сами же туда эту бумагу загнали, а мы теперь отдувайся.

Прокурорша, перекинув надоевший ей китель через руку, посмотрела на него как будто даже с благодарностью. Вообще-то он был настоящий мужик и воин, не то что паркетный чекистский полковник. Они уже спустились по улице ниже, где у тротуара была припаркована новенькая «Ауди». Прокурорша достала из сумочки брелок, машина, пискнув, словно узнавшая хозяйку кошка, подмигнула фарами.

— Ну что, сыщик, подвезти?

— Моя тачка за углом, — сказал Тульский. — Ну не такая, конечно. Такие только бедным прокурорам где-то по дешевке раздают.

— Ладно, не дерзи, подполковник, — миролюбиво сказала прокурорша и вдруг предложила: — Тульский, поедем куда-нибудь выпьем, в какое-нибудь хорошее место, надоело мне это все, сил моих больше нет.

Он уже почти повернулся, чтобы отмахнуться на ходу, но тут неожиданная мысль пришла ему в голову, а надо сказать, что Тульский, как всякий настоящий опер, любил не только продуманность в комбинациях, но и их подчас спонтанность.

— Где это ты будешь выпивать в твоем скоморошьем наряде? Где этот ресторан? — весело спросил он. — Хотя я бы тоже добавил, не люблю я этих… — Он махнул на Большой дом. — Ладно, вот что: поедем сейчас к моему другу, я его, может, как раз чем-то тут немного обидел, вот и выпьем с ним. Давай садись.

Сам он, не ожидая приглашения, уже открыл ближнюю дверцу и плюхнулся на пассажирское сиденье «Ауди».

— Что это еще за друг? — подозрительно спросила прокурорша, впрочем, не так чтобы категорически возражая.

— Увидишь. В магазин сейчас один по дороге заедем, водки хорошей подешевле возьмем. Или ты только коньяк пьешь как дама?

— Да почему коньяк, мы с тобой в каких органах работаем-то? — сказала она. — А все-таки скажи, что задруг? Он свой?

— Супер! Трогай, — сказал он, хотя она и так уже отъехала от тротуара. — Зяблик его зовут, который без ноги. Нет, правда, он настоящий друг, я не вру.

— Да ты что, он же присяжный! — испуганно сказала прокурорша, уже переставляя ногу с газа на тормоз, но еще не начиная тормозить.

— Ну и что же, что присяжный? Если присяжный, то он что же, не человек? Да мы выпьем только и поговорим, что ты испугалась-то? Тебе же нужен с ними контакт? Вот ты его сейчас и поимеешь.

Понедельник, 3 июля, 20.30

По пути домой присяжный Ивакин не удержался и, изменив маршрут, завернул в зал игральных автоматов неподалеку. Уж очень ему хотелось такой телефон, как у Розы, а возможность найти на него деньги была только одна: выиграть. Сегодня ему везло, жетоны так и сыпались со стуком и звоном где-то в железном чреве однорукого бандита, толпившиеся за высоким стулом завсегдатаи и болельщики дышали в шею и одобрительно гудели.

— Пора снимать кассу, — посоветовал один из них, очевидно давно знакомый с Ивакиным, — Не спугни фарт.

— Рано, — сказал Шахматист, нажимая кнопки автомата и не отрывая глаз от барабана — там в окошечке вертелись какие-то геометрические фигуры и вишенки. — Мне много надо.

— Сколько?

— Восемьсот баксов.

— Ого! — уважительно сказал болельщик, тоже не отрывавший от барабана глаз. — Столько здесь не заработаешь. Это в рулетку надо.

— Знаю, — сказал Шахматист, выгребая из кассы автомата еще груду жетонов.

Понедельник, 3 июля, 21.00

— Между нами, ты ему нравишься, — говорил Тульский, увлекая Эльвиру, которая несла китель в руках, на второй этаж по темноватой и давно не ремонтированной лестнице. — Тем более важно найти с ним контакт и его убедить. Нас как учили? Дело прежде всего! Любой ценой.

Он уже звонил у дверей квартиры Зябликова, в другой руке у него был пакет, а в нем звенели две большие бутылки водки и тренькали консервные банки. Зябликов открыл, не спрашивая кто, человек он был не робкий, хотя держался рукой за косяк: протез он дома сразу отстегивал и прыгал на костылях, чтобы дать своей культе отдохнуть, а вторая, пустая, штанина у него просто болталась в пяти сантиметрах от пола.

— Здорово, Рязань косопузая! — весело закричал Тульский, подпихивая прокуроршу в дверь, чтобы не оставить им обоим времени для неуместного жеманства.

— Ну, проходите, — сказал Зябликов и запрыгал на костылях в кухню. Если он и материл сейчас про себя боевого товарища, то внешне не показал этого никак.

Кухня у бывшего майора была холостяцкая, но удобно устроенная и чистая, а что было у него в комнате, Эльвира могла только догадываться, тем более что, судя по обстановке, жил Зябликов в основном именно в кухне. Во всяком случае, здесь, а не в комнате стояли на полке над уютно потертой оттоманкой зачитанные книжки, в том числе строевой устав Вооруженных сил, подгоревший с обреза у одного угла, и висели старые фотографии — некоторые, чаще армейские, где много народу, были в рамках, а другие просто пришпилены булавками к старому ковру.

Тульский, как всякий настоящий опер, прекрасно чувствовал паузу, когда она бывает нужна, а когда недопустима. Он уже мельтешил вокруг стола, доставая и разливая в стаканчики водку, вовлекая в эту деятельность прокуроршу, которая уже тоже послушно резала колбасу. Тульский тем временем восклицал и крякал, трещал что-то подходящее к делу, но ничего не значащее.

— Ну, со свиданьицем! — сказал он наконец членораздельно, уже каким-то другим голосом, как бы давая понять, что вот теперь можно и им тоже поговорить, — За встречу, десант! Давно я у тебя не был в берлоге. Вздрогнули!

Поскольку, как обнаружилось, все они уже сидели вокруг стола со стаканами в руках, причем прокурорша кокетливо размещалась на оттоманке, им ничего не оставалось, как выпить. «Между первой и второй перерывчик небольшой! — не давал вздохнуть Тульский. — За прекрасных дам, мужчины пьют стоя!» Тут он, может, и переборщил, потому что Зябликову, чтобы встать, пришлось опереться о стол, и прокурорша непроизвольно посмотрела на его пустую штанину, которая болталась сантиметрах в пяти от пола. Потом она подняла глаза и встретилась взглядом с Майором, который, со стаканом в руке, тоже начал поднимать глаза, чуть задержавшись в распахнувшемся вороте ее белой блузки. Взгляды их встретились, Старшина как будто спрашивал прокуроршу, зачем она здесь, недоумевая, но, в общем, и не протестуя. Зачем, зачем… Затем!

Они чокнулись и выпили. Вот теперь пора было сделать ту самую паузу и поесть. Но она не должна была слишком затягиваться.

— Смотри-ка, Эльвира, а вон он я! — сказал Тульский, заставляя прокуроршу чуть откинуться и полуобернуться, чтобы разглядеть фотографию. — Вон-вон, во втором ряду, узнаешь? Еще молодой, и плеши не было. Это что, Ведено?

— Почему Ведено? — сказал Зябликов, тоже разглядывая групповую фотографию на фоне танка и развороченных, ослепших пятиэтажек на заднем плане. — Грозный это, девяносто шестой год, там внизу написано.

Букву «г» он по-рязански произнес как «х», и прокурорше стало смешно.

— Ну да, верно, — согласился Тульский, распечатывая вторую бутылку, — Вот были времена. Ладно, давайте теперь за тех, кого с нами нет…

Они выпили еще не чокаясь, теперь водка шла в охотку, и прокурорша от них не отставала, а закусывать что-то никому совсем и не хотелось.

— Так, давай дальше, — сказал Тульский, привстав и отстраняя прокуроршу за плечо, чтобы разглядеть следующую фотографию у нее за спиной, — Так, это мы пропустим, это что-то интимное…

О! Майор Зябликов! Так это же она и есть, это ведь госпиталь в Слепцовске, вот и ты на костылях еле дышишь, а вот же…

Зябликов сделал страшное лицо, и Тульский захохотал. Прокурорша не поняла причину этого смеха, она изогнулась спиной к ним, разглядывая порыжевшую любительскую фотографию, которая была приколота булавкой к ковру и уже чуть коробилась с краю. На ней во дворе сероватого одноэтажного строения, похожего скорее на коровник, стояли, видимо, раненые. Кто на костылях, кто уже без руки, кто с повязкой — осклабившиеся военные лица, а в середине без тени улыбки позировала статная докторша в белом халате, едва сходившемся на высокой и пышной груди. Эльвира тоже непроизвольно поправила вырез блузки, а хозяин сказал:

— Ну ладно, наливай. За победу, что ли…

Они выпили по пятой, уже опорожнив наполовину и вторую бутылку, и дама попросила закурить. Зябликов чувствовал радостно, что его забирает, — наверное, что-то выздоровело в нем после того, как они с Колей-Кольтом выпили на двоих литр виски в Тудоеве, другого объяснения Майор пока не находил. Эльвира теперь сидела как раз лицом к нему, куря и рассматривая последнюю фотографию на стене.

— А это кто тут, Зябликов? Это вы, а это? Как похож! Брат?

— Младший, — сказал Зябликов и не смог подавить вздоха.

— Почему вы вздыхаете? С ним что-то не так? — вполне участливо, по-человечески спросила прокурорша.

Зябликов посмотрел на подполковника, тот пожал плечами, показывая, что, в общем, можно сказать и правду, а почему бы и нет?

— Сидит он у меня, — сказал Зябликов прокурорше, — А вы что, не знали? Вам разве подполковник Тульский не говорил?

— Нет, — сказала она и посмотрела на него сквозь сигаретный дым, — За что?

— Кражи, — коротко пояснил Старшина, — Драки. Как с детства начал, так и пошло. Вообще-то, меня отвести из присяжных надо было из-за этого.

— Да ну, — сказала прокурорша сочувственно. — Всякое бывает, люди разные. Это судьба: сегодня ты мент, а завтра вор, сегодня красный, завтра черный, и наоборот. Просто не повезло, наверное. Ему можно чем-нибудь помочь?

— Брат у него телевизор в восьмом классе своровал в детском доме, — объяснил зачем-то прокурорше Тульский, — Всего один старый сломанный телевизор, понимаешь? И вся жизнь под откос. А тут этих телевизоров — вагоны!

— Ну, о деле мы, наверное, все-таки не будем, — сказал Зябликов.

— Конечно, давайте лучше про любовь, — сказал Тульский. — А о деле что говорить, там все ясно. Если бы не было ясно, я бы с Эльвирой сюда к тебе не пришел. Надо за обвинительный вердикт голосовать.

— А вы как думаете? — спросил Зябликов у прокурорши, вдруг поглядев ей в глаза трезвым взглядом, и не так, как в вырез блузки, но и не так, как со скамейки в суде.

— А я откуда знаю, — сказала она, давя сигарету в пепельнице, — Вы же присяжные.

Ну не могла же она ему прямо сейчас сказать, чтобы они вынесли обвинительный вердикт. Она же должна была еще выиграть это дело, а не просто так.

— А еще бывает так, что ты человеку поверишь, а он возьмет и обманет тебя, — сказал Зябликов про свое, подумав почему-то о Журналисте.

— Ой, бывает, знаю! — согласилась прокурорша. Она, конечно, не догадывалась, о чем это он, и вспомнила что-то свое, но, в общем, они друг друга поняли.

— Вон какая вы… — сказал Зябликов.

— Да перейдите вы на «ты», — сказал Тульский, — вы же оба мои друзья и выпили мы к тому же уже почти литр, чего церемониться-то?

Что-то тут складывалось, с его точки зрения, странно и не совсем так. Пора было ему сматываться, но пока не подворачивалось необходимого повода.

— Какая? — спросила заметно вдруг опьяневшая Эльвира, заглядывая Зябликову в глаза. — Какая? А вы что думали, я машина? Я уже и не человек? Это в суде я прокурор, а тут я, между прочим, женщина. И не зверь вовсе, и думаю, как и вы, по-разному. Вы просто поймите, у нас вертикальное подчинение в органах…

— Ну-ка, где это там у тебя вертикальный орган, ну-ка, ну-ка… — сказал Тульский.

Прокурорша засмеялась и почувствовала, что покраснела. Впрочем, она знала, что такой румянец, когда все тело становится вдруг розовым, ей идет. Один образованный говорил, что она так становится похожа на женщину Рубенса, а может, и врал.

Тут как раз у Тульского в кармане зазвонил мобильный, и он нажал на прием, успев отметить время звонка на дисплее: половина одиннадцатого. Протрезвев или удачно сделав вид, что протрезвел, он какое-то время слушал, уточняя и отвечая односложно, наконец сказал в трубку:

— Хорошо, все правильно, продолжите завтра наблюдение, сегодня свободны.

С этим он поднялся и убрал телефон в карман:

— Так, Эльвира, давай ключи.

— Куда же ты, ты же пьяный, — сказала она, хотя и не очень уверенно.

— Надо по делу. Вернусь… Сейчас половина одиннадцатого, значит, в час. Нет, в двенадцать, тебе же завтра все-таки в суде выступать. Ладно, в половине первого…

Дверь за ним уже захлопнулась. Зябликов посмотрел на розовую прокуроршу.

— Ну что, присяжный, где у тебя ванная? — сказала она, поднимаясь и начиная расстегивать блузку, — Пойдем, до половины первого времени мало уже.

Понедельник, 3 июля, 23.00

Подполковник Тульский, когда садился пьяный за руль, мог вести хоть танк, хоть автобус, не говоря уж о такой игрушке, как «Ауди» прокурорши с автоматическим сцеплением. Вот бы Зябликову такую — одна нога у него есть, а второй и не надо. Тульский представил, что происходит сейчас у них на втором этаже, и до вольно ухмыльнулся. Он уже подъезжал к обшарпанной пятиэтажке неподалеку от телестудии, еще раз сверился с блокнотом, достал мобильный и позвонил:

— Товарищ Кузякин? Здравствуйте, это Тульский. Вот так, не хотел с вами лично встречаться, а возникла такая срочная необходимость. Вы можете сейчас выйти?

— А что это на ночь глядя? — недовольно спросил Журналист, — Нет, не могу. Я уже ботинки поставил сушить, я в тапочках и собираюсь ложиться спать.

— А я в машине возле вашего дома, то есть где вы комнату снимаете у гражданки Шевченко, — с привычной бесцеремонностью сказал Тульский. — Хозяйка не будет возражать, если я к вам в гости поднимусь?

— Пятый этаж, — буркнул Журналист, понимая, что от него так не отвязаться, — Я один, хозяйка на даче, поднимайтесь, но лифта нет.

— Чаем напоите с дороги? — спросил Тульский с порога не ради просто наглости, а чтобы показать, что относиться к нему все-таки надо серьезно.

— А что, разве долгий будет разговор?

— Да нет, просто мне в половине первого еще в одном месте надо быть, а до тех пор неохота в машине сидеть, тем более она чужая, — сказал Тульский.

— Как же вы ездите, пахнет от вас, — сказал Кузякин и пошел в кухню ставить чайник. Но кое-какие принятые на себя обязательства надо было теперь выполнять.

— А вы молодцы, — сказал, входя за ним следом, Тульский. — Шустрые ребята, я просто вами восхищаюсь, нет, в самом деле. — Поскольку собеседник только дернул плечом, но не ответил, чиркая спичкой над конфоркой, он продолжал: — Как вы вычислили эти Британские Вирджинские острова, даже я проморгал, не говоря уж про прокурора. Это вы с этим к Елене Львовне ездили Кац?

— Никуда мы не ездили, — буркнул Журналист, отвернувшись.

— Да ладно. Вы, Драгунский и Огурцова на ее машине, вас же видели.

— Вы за адвокатессой следите? — догадался Журналист.

— Надо будет, и за вами последим. Так о чем у нее был разговор с Драгунским?

— Я лично не слышал, я же в машине сидел, — сказал Кузякин. — А вы что, считаете, что вы меня уже завербовали? Что-то я от Шкулева никаких денег пока не получал.

— Всему свое время, — сказал Тульский. — А Драгунский вам неужели не говорил, о чем у них был разговор?

— Вот когда будут деньги, тогда и расскажу.

— Утром деньги, вечером стулья, — сказал Тульский. — Нет, давайте для начала вы меня попробуете убедить в вашей лояльности. Налейте-ка чаю, чайник вскипел.

Журналист подумал, поставил на стол одну чашку для гостя, бросил в нее чайный пакетик и налил кипятку.

— Вы с сахаром пьете? Вообще скрывать тут нечего. Океанолог погорячился, зря адвокатессу подставил. Впрочем, она с ним не стала разговаривать, отказалась наотрез. А он хотел рассказать о записке, которую он написал, это вы угадали. Вы спрашивайте, не стесняйтесь, судья ведь все равно ее завтра огласит.

— Это вы с его слов знаете, что она отказалась говорить? — спросил Тульский. — Это ведь основание для отвода, если она хотя бы даже послушала.

— Если бы я был такой дурак, чтобы сразу Океанолога сдать, вы бы меня, наверное, не стали подкупать, — сказал Кузякин. — Да вы садитесь, чай-то свой пейте, для вас же заваривал. Для того чтобы заявить отвод адвокатессе, у вас не хватит доказательств, а для того, чтобы отвести Океанолога, не стоит и огород городить. Вам же еще надо как-то легализовать материалы наружного наблюдения.

— Грамотно, — согласился подполковник, отхлебывая чай, — А вы в самом деле квалифицированный кадр, мы вам не зря деньги платим. Квартирка-то говенная у гражданки Шевченко, но все равно дорого, поди, снимать.

— Не ваше дело, — сказал Журналист. — Если вы допили чай, то я пошел спать.

Тульский согласно кивнул, отставил недопитую чашку и пошел к двери.

Вторник, 4 июля, 0.30

Прокурорша уже протрезвела и теперь немножко стеснялась, отдыхая, розовая, на оттоманке, — все-таки женщина.

— А куда это ты ездил? — запоздало спросила она Тульского, который только что вошел и уже сидел за столом.

— Да встречался там с одним, — небрежно сказал Тульский, — Учись, Эльвира: пока мы тут шуры-муры, некоторые коллеги присяжного майора Зябликова успели встретиться с адвокатом Еленой Львовной Кац.

Зябликов изумленно смотрел на Тульского, припоминая, как сегодня Океанолог, Журналист и Ри гуськом бежали за адвокатессой из суда. Сам бы он их Тульскому, может быть, и не назвал, но Тульский злился на Журналиста, который не дал ему допить чай, и полагал, что полезно, пользуясь случаем, вставить клин между Старшиной и Океанологом. Драгунский ему совершенно не нравился. Поэтому он сказал:

— Драгунский, Кузякин и Огурцова. О чем они там говорили, мне пока выяснить не удалось. Для того чтобы отвести адвокатессу, мне пришлось бы расшифровать моего оперативника; не стоит она этого, а вот Драгунского, пожалуй, можно.

— Не надо, — сказал Зябликов. — Океанолог — хороший мужик.

— Ну, подумаем, подержим этот козырь в запасе, — сказал Тульский, — Собирайся, Эльвира, мы тут загостились, половина первого. Нашему хозяину завтра на скамейке и подремать можно будет, а тебе же все-таки выступать…

Зябликов, держась за косяк, смотрел от двери, как они спускаются вниз. Как только они вышли на улицу, Тульский спросил:

— Ну как там у него получилось-то, с одной ногой?

— Ты что, совсем офонарел, ментяра? — взревела прокурорша, — Ты о чем это меня спрашиваешь?

— А что? — вроде бы даже удивился он. Они уже подошли к машине.

— Слушай, ну это уж наглость! — сказала почти протрезвевшая прокурорша, садясь за руль и собираясь поправить зеркальце по росту, но рост у нее, оказывается, был такой же, как у подполковника, — Присяжные встречались с адвокатессой!

— Окстись, — сказал Тульский, — Не входи в роль раньше времени, а то перегоришь на сцене. Ты сама-то откуда сейчас едешь? Мне, кстати, домой.

Вторник, 4 июля, 9.00

Анна Петровна, как обычно, собираясь уходить утром, пошла будить сына, который спал за шкафом, игравшим роль перегородки. С привычным испугом она покосилась на страшные рожи рокеров на афишах на задней стенке шкафа и вдруг обратила внимание на край какой-то плоской коробочки, спрятанной на шкафу. Скорее машинально она взяла коробочку, открыла крышку: в коробочке лежал шприц и ампула. На лице ее выразился ужас: держа коробочку в одной руке, другой она стала что есть силы трясти сына за плечо. Он только замычал, натягивая на голову одеяло.

— Паша, что это такое? Слышишь, я спрашиваю: что это такое?!

— А, что?.. — Он наконец открыл глаза, сразу все понял и испугался.

— Что это такое? Это героин?!

— Да что ты, мама, героин — это порошок, он очень дорогой, а это промедол. Это не страшно, мам, сейчас все колются, я скоро брошу…

Анна Петровна молча положила коробочку на подоконник и заплакала.

Вторник, 4 июля, 10.30

Виктор Викторович надевал мантию, готовясь к заседанию, когда в кабинет постучались и вошли Старшина Зябликов и присяжная Звездина.

— Случилось нечто ужасное! — сказала Актриса с порога театральным шепотом.

— Что такое? — перепугался судья.

— Мне предложили роль. Я вынуждена согласиться, хотя мне так хотелось досмотреть этот суд до конца. То есть, я имею в виду, вынести вердикт. Но я не могу отказаться.

— Совсем никак? — спросил Виктор Викторович, что-то уже прикидывая про себя.

— Да, к сожалению, — сказала она совершенно нормальным, только чуть надтреснутым и усталым голосом, — Мне уже два года никто не предлагал никаких ролей, про меня скоро вообще все забудут. Это мой, может быть, последний шанс еще года два или три удержаться в обойме. К тому же это роль судьи в сериале.

Старшина почесал затылок; выглядел он сегодня немного помято.

— Ну что же, — сказал Виктор Викторович, — Ничего страшного, на то есть запасные присяжные. Кто там у нас следующий?

— Ивакин, — доложил Старшина. — Шахматист. То есть ну…

— Ну, пусть Шахматист, — сказал Виктор Викторович. — С точки зрения закона это тоже ничего. А вы свободны, э-э-э… — он подсмотрел в список на столе, — Елена Викторовна. Вы, я уверен, сможете сыграть судью. Вы очень смешно меня пародировали в комнате присяжных, я потом очень смеялся.

Она вспыхнула, а Старшина непроизвольно широко открыл глаза.

— Нет, правда. Я обязательно буду смотреть ваш сериал и на спектакль приду, если пригласите. Сейчас все процессуально оформим, и вы можете быть свободны.

— Нет-нет, если можно, я со следующего понедельника. Можно?

— Конечно, — сказал судья. — Ну, идите к себе, сейчас начинаем.

Они вышли, а Виктор Викторович стал рыться в карманах мантии. Ничего там не обнаружив, он переложил бумаги на столе, потом заглянул в сейф, из которого Оля только что достала и унесла несколько томов дела и сейчас уже возвращалась за новыми.

— Оля, там в сейфе где-нибудь между томов вам не попадалась записка? — спросил он, глядя на лежавшего на столе зайца, хранителя ключей.

— Записка, Виктор Викторович? Какая записка?

— Ну, записка, обыкновенная такая записка крупными буквами, — сказал судья, — Оля, вы сегодня в котором часу открыли кабинет?

— Как всегда, в половине десятого, Виктор Викторович, — сказала она, стараясь не глядеть на зайца, таращившегося со стола стеклянными глазами.

— И никакой записки на столе вы тоже не видели?

— Нет, Виктор Викторович. Я, правда, выходила к присяжным и за водой цветы полить… — Оля покраснела, она была еще юна и врать как следует не научилась.

— Хорошо, Оля, — сказал Виктор Викторович и дернул себя за ус, сдерживая закипающее бешенство. — А сигареты у нас есть?

— Нет, Виктор Викторович, — пролепетала Оля, почему-то испугавшаяся этого вопроса еще больше. — Я же не курю, и вы же сами тоже уже не курите.

— Да вот, что-то захотелось курить. Вот что, Оля. Вызовите Старшину, пусть подойдет к столу в зале, мне надо с ним кое-что обсудить по списку. А сами идите в буфет и купите мне сигареты. Если есть, то «Лаки страйк». Возьмите деньги.

Приподняв мантию, чтобы не споткнуться о порог, он вышел и уселся за стол под гербом Российской Федерации. К нему уже спешил обеспокоенный Старшина.

— Игорь Петрович, вы поняли, что я вам сказал в кабинете?

— Так точно, — сказал Майор, по-военному глядя судье прямо в глаза.

— А вы раньше не догадывались, что вас могут слушать?

— Никак нет, ваша честь. Я думал, что тайна совещательной комнаты…

— Но вы же работаете со следствием, меня предупредили.

Они секунду изучающе смотрели друг на друга.

— Значит, не до такой степени, — сказал наконец Зябликов.

Вот как. Подслушивают, а ему вообще никто ничего не сказал.

Может, они и вчера, когда приходила прокурорша, тоже на видеокамеру записали?

В зал уже зашла мама Лудова, вежливо поздоровалась с судьей, конвоиры заводили подсудимого в клетку, адвокатесса листала бумаги на столе, и судья для вида тыкал в список карандашом, а говорить им приходилось совсем тихо.

— Записка, которую вы мне передали вчера, пропала. Она украдена.

— Как? — удивился Зябликов, и судья убедился, что удивление было искренним.

— Вот так. Со стола. Это уж просто беспредел. Это ни в какие ворота. Я же не мальчик, можете передать, с кем вы там на связи. Я думаю, ваш шеф достаточно умный человек, это не он, конечно, сделал, это тупо. А Драгунский пусть сейчас напишет новую записку, и вы принесите ее мне до начала заседания.

Старшина подумал несколько секунд и сказал, глядя прямо в глаза судье:

— Во-первых, я никому ничего передавать не буду. Во-вторых, не надо никаких записок. Я поговорю с профессором и постараюсь его в этом убедить. Да он уже и так все понял. Мы все умеем что-то понимать, поэтому не надо нам лишнего шума. Надо просто дослушать дело, и чтобы все было по-честному.

— Меня с понедельника в больницу уложат, — прошептал судья, косясь на дверь, у порога которой, как он видел краем глаза, разговаривали Виктория Эммануиловна и слегка помятая прокурорша. — Пока никому не говорите, а то вы и в понедельник не соберетесь, вам секретарь объявит. Держитесь, Зябликов. Я буду стараться быстро. Надо сохранить коллегию. Мы все должны стараться оставаться просто честными людьми, верно?

— Так точно, — в голос сказал Старшина.

— Ну что вы там стоите, обвинение? — крикнул судья в сторону двери. — Сколько вас можно ждать? Все уже на месте. Оля, зовите присяжных!..

Тут только он вспомнил, что услал секретаршу за сигаретами. Впрочем, она уже вбегала в зал с перепуганными глазами и с пачкой в руке. Распорядившись звать присяжных, Виктор Викторович взял сигареты и, на ходу открыв пачку, поспешно зашел в кабинет. Нервничая, как алкоголик, который не находит, чем открыть с утра бутылку пива, он нашел наконец зажигалку в ящике. Закурил, закашлялся, но не бросил, а стал жадно курить дальше, бегая по кабинету и стряхивая пепел в цветок. Наконец он затушил окурок в горшке, потер под мантией то место, где должна была быть язва, и вышел в зал. Нет, ну это уж слишком — записки воровать.

Вторник, 4 июля, 11.30

— Свидетель, поясните, где и кем вы работаете, — попросила прокурорша, — и где и при каких обстоятельствах вы познакомились с гражданином Дуловым.

— Я работаю метрдотелем в ресторане в «Шереметьево», — стал рассказывать свидетель, и по готовности, с которой он это делал, в сочетании с фамильярностью, было видно, что он официант еще советской закваски. — А гражданин подсудимый… Я, собственно, тогда не знал, как его фамилия, я знал его как Бориса Анатольевича, он был частым клиентом аэропорта, все летал в Китай. К нему в аэропорт подъезжали какие-то люди, они беседовали в ресторане…

— Ну, какие-то люди нас не интересуют, — перебила его прокурорша, которая если и была с утра не в форме, то сейчас уже вполне ее набрала, — Нас интересует один конкретный человек, которого вы опознали по фотографии на следствии. Я хочу подчеркнуть для присяжных, что на следствии опознание проводилось по правилам УПК, из ряда похожих фотографий. А сейчас я при вас снова предъявлю свидетелю эту фотографию, которую еще сначала продемонстрирую вам…

Прокурорша в новых туфлях, но на таких же, как отметила Актриса, шпильках встала из-за стола и пошла вдоль ряда присяжных. Журналиста ее туфли не интересовали, его интересовала фотография, в которую он буквально впился глазами и убедился, что на ней тот самый человек, который мелькнул на втором плане в его сюжете трехлетней давности. Океанолог, взглянув на фото только мельком, наблюдал из второго ряда за Журналистом. Майор глазел на прокуроршу, пытаясь разглядеть в ней вчерашний образ, и никакого почти сходства не находил.

— Это тот человек, которого вы опознали, я ничего не путаю? — Она торжественно поднесла фотографию к трибунке, и свидетель сразу кивнул. — Так при каких обстоятельствах вы видели человека, снятого на этой фотографии?

— Этого человека я видел два или три раза в ресторане, когда он обедал с Борисом Анатольевичем, — с готовностью отчитался метрдотель. — Его имени я не знаю.

— Мы зато его знаем, — сказала прокурорша. — А когда это было в последний раз?

— Давно, — признался официант, — Года три назад. В вечернюю смену. Я помню, это был обед, они заказывали суп из стерлядки, было еще светло, а на летном поле лежат снег. Это был март, конец марта.

— Правильно, на следствии мы сопоставили даты и выяснили, что это было двадцать второе марта две тысячи третьего года. Так они были вдвоем за столиком? Вы слышати, о чем они говорили?

— Да, они были вдвоем, платил подсудимый. Я только один раз подошел, я же их не обслуживал, но у меня создалось впечатление, что они ссорились.

— А из чего вы сделали такой вывод? — подняла руку адвокатесса.

— Ну, они спорили и размахивали руками, я видел. Даже пролили вино.

— Еще вопросы? — уточнил судья, поскольку все молчали, — Обвинение, у вас все? Защита — все? Подсудимый? — Лудов поглядел на метрдотеля с усмешкой и отрицательно покачал головой, — Вы свободны, свидетель.

— Я хочу пояснить присяжным, — торжественно сказала прокурорша, когда свидетель вышел из зала, — что метрдотель ресторана «Шереметьево» был предпоследним, кто видел убитого Пономарева живым. А сейчас я вызову последнего. Можно, ваша честь?

— Пригласите, — сказал судья, и прокурорша застучала шпильками к двери.

— Не нагнетайте, Эльвира Витальевна, не нагнетайте, — сказала адвокатесса.

Вторник, 4 июля, 12.00

В зал вошел и встал за трибунку очередной свидетель. Он был одет даже чересчур солидно, но как-то нелепо и как будто стеснялся собственного шелкового костюма и поблескивающих позолотой часов, которые на его запястье, обнаженном завернутым рукавом пиджака, выглядели как наручники. «Гурченко» на скамье присяжных между тем чему-то страшно поразилась и обрадовалась, увидев этого свидетеля, и, кажется, едва удержалась, чтобы не поздороваться.

— Свидетель, ваша фамилия, имя и отчество, — скучно сказал судья.

— Сидоров Петр Евдокимович, — важно произнес свидетель, и «Гурченко» со своего места энергично закивала, как будто подтверждая: да-да, это он.

— Что такое, присяжная Швед? — недовольно спросил судья.

— Да это же Сидоров! — радостно пояснила «Гурченко».

— Ну да. Вы его знаете? — Она опять кивнула. — Это что, может повлиять на вашу оценку его показаний? — «Гурченко», решив уж лучше молчать, изо всех сил отрицательно замотала головой, — У сторон нет никаких ходатайств? — Адвокатесса подумала и пожала плечами, — Свидетель, подойдите и распишитесь в том, что вы предупреждены об ответственности за дачу заведомо ложных показаний. Эльвира Витальевна, пожалуйста, начинайте.

— Свидетель Сидоров, поясните, где вы работаете?

— Я председатель дачного кооператива «Луч».

«О-о!» — беззвучно сделала губами «Гурченко».

— Присяжная! Ну вы уж пря… — начат Виктор Викторович и вдруг, словно вспомнив что-то, осекся, — Ведите себя прилично. Тут вам не детский сад, знаете ли… Продолжайте допрос, государственный обвинитель!

— Что это за кооператив «Луч»? — решила уточнить прокурор.

— Это дачный кооператив работников Внешторга, — с гордостью сказал председатель, — Старый, но в последнее время он очень расцвел. Там сотка стоит…

— Это необязательно, — сказал судья.

— Можно уточнить касательно кооператива? — поднялся в аквариуме Лудов.

— Если обвинение не возражает.

— Ну, пусть уточнит.

— Вы сказали, что это кооператив Внешторга, — задал вопрос подсудимый. — А Пономарев, который много раз меня туда приглашал, говорил, что это дачный поселок КГБ. Он же и сам был оттуда. Там действительно живут работники КГБ или ФСБ? Вы сами не являетесь сотрудником ФСБ?

Свидетель даже побагровел от возмущения. Прокурорша тоже возмутилась:

— Это не имеет отношения к факту убийства, ваша честь!

— Ну, для характеристики обстоятельств, — сказал судья, — Пусть пояснит.

— Это поселок Внешторга! — сказал свидетель по слогам, — Там у нас живет много заслуженных людей, может быть, они и из ФСБ, но я сам никогда…

— Ну все? — насмешливо спросила прокурорша, — Можно продолжать, ваша честь? Свидетель, вы знакомы с подсудимым?

— Я видел его только один раз, не считая опознания.

— Подчеркиваю для присяжных, что на следствии опознание проводилось по всем правилам из числа нескольких похожих лиц. Итак, свидетель, когда вы его видели?

— Двадцать второго марта две тысячи третьего года.

— Как вы это запомнили?

— Ну как же, отметка есть в журнале на вахте.

— Как появился Лудов?

— Обыкновенно. Приехал на машине. Я спросил, что ему нужно. Он ответил, что ищет дачу Пономарева. Я позвонил Александру Васильевичу и уточнил, ждет ли он кого-нибудь, у нас такой порядок. Он подтвердил, что ждет Лудова, и попросил занести заявку в журнал, такой порядок у нас. Записав фамилию и номер машины в журнале, я открыл шлагбаум и объяснил этому человеку, как проехать.

— Журнал приобщен к делу, я вам его после допроса покажу, — пояснила прокурор присяжным, — Там есть время и дата. Что было потом, свидетель?

— Потом он проехал обратно, примерно через час. Я сделал отметку.

— Правильно, в доме полно его отпечатков пальцев, его и Пономарева на осколках двух бокалов, которые были обнаружены после пожара в районе стола, я потом вам предъявлю, — Прокурор повернулась к присяжным, — Осколки и данные экспертиз. Сидоров, когда Лудов выезжал, вы с ним еще раз говорили?

— Да, когда я открывал шлагбаум, я спросил, как там Александр Васильевич.

— Что он ответил?

— Он сказал, что его нет дома, он его не дождался. Выругался и уехал.

— Что вы сделали дальше?

— Мне показалось это странным, потому что я же говорил с Пономаревым по телефону, и он подтвердил, что ждет. И что этот Лудов делал там час, если Александр Васильевич ушел, допустим, к соседям? Я позвонил Пономареву, но он не ответил. Я решил идти к его дому. Но это на другом краю поселка, и, пока я шел, увидел, что там горит. Я сразу же побежал к себе, чтобы вызвать пожарную команду. Горело сильно, как будто там облили бензином или еще чем-то. Хорошо, что был март, не загорелось все вокруг.

— Да, это был поджог, — подтвердила прокурор, — я покажу заключение экспертизы. Что нашли пожарные, когда потушили дом Пономарева?

— Как что? Труп.

На лицах присяжных выражалось разное: «Гурченко» сидела, забыв закрыть рот, Алла выглядела скорее расстроенной, как и Ри, слесарь не скрывал злорадства, Зябликову, с одной стороны, не хотелось верить в то, что Лудов убийца, и Кольт говорил, что этого не может быть, но именно так и выходило, и он был теперь рад за Тульского и за прокуроршу. Журналисту было не впервой расставаться с иллюзиями, но получалось, что так он выигрывает: и деньги возьмем, и правду напишем, как сказал Шкулев. Все переживали по-своему, и лишь Анна Петровна, которой бы радоваться, безразлично куталась в платок и, видимо, ничего не слышала.

— У меня пока больше нет вопросов, — сказала прокурорша и села, переглянувшись с Лисичкой: обе были довольны допросом.

— Представитель потерпевшего? Нет. Пожалуйста, защита.

— Скажите, свидетель, а как вы догадались, что перед вами труп именно Пономарева? По лицу, по одежде, например.

— Ну, не знаю. Это же в его доме было, по росту он, а так я даже и смотреть-то не мог, меня чуть не вырвало. — При этом воспоминании лицо свидетеля в самом деле перекосилось, и еще яснее стало видно несоответствие лица костюму.

— Значит, вы не можете утверждать однозначно, что это был Пономарев?

— Ну как же, его дом, и потом следствие…

— Хм!.. — сказала адвокатесса. — Следствие — это следствие, к нему будут свои вопросы, а к свидетелю у меня вопросов больше нет.

— Подсудимый? — спросил судья.

— Да нет, он все правильно рассказал со своей точки зрения.

— Не комментируйте. Вопросов нет? Свидетель свободен.

— Ваша честь, я бы хотела сейчас заявить ходатайство, — встала со своего места адвокатесса Елена Львовна.

— Вы уверенны, что именно сейчас?

— Да, потому что в зале суда впервые прозвучало слово «труп».

— Хорошо, мы обсудим ходатайство в отсутствие присяжных. Присяжные, удалитесь, пожалуйста, в свою комнату.

Вторник, 4 июля, 12.30

Присяжные встали и потянулись к двери. Журналист пропустил Старшину вперед, чтобы оставить дверь чуть приоткрытой, и сам остался возле нее. Старшина, конечно, заметил это, но не решился одернуть его при открытой двери, чтобы не услышали в зале, — он все-таки обязан был беречь коллегию.

— Это тебе нельзя, — прошипел Журналист, поправляя дверь так, чтобы оставалась только маленькая щелочка. — А у меня профессия такая мерзкая, ты сам говорил.

Старшина бы и сам послушал, но ему надо было быть с остальными. Сквозь щель Журналисту открывался маленький сектор, в котором мелькала только фигура вставшей из-за стола адвокатессы, но слышно было бы даже хорошо, если бы из комнаты не мешал громкий голос «Гурченко»:

— Это же Сидоров! Я его знаю! Мы же с ним пять лет назад на этих самых дачах… Ну, это неважно, это к делу не относится. Ишь, директор кооператива! Да просто мужик деревенский, там раньше дачки-то были… не дачки, а халупы. Но молодец, он же его полностью изобличил! Вот Сидоров, ну надо же, директор!

— Да никого он пока еще не изобличил! — возразила Алла.

— Ну-ка, бабы, тише! — скомандовал Старшина, и Журналисту стало слышно, что говорит адвокатесса в зале.

— Ваша честь, я обращаю внимание, что экспертиза сделана только по группе крови, это вторая группа, общая. Мы ходатайствуем о проведении более точных биологических экспертиз. Почему они не были проведены?

— Почему? — переспросил судья у прокурора. — Вы будете возражать против этого ходатайства защиты?

— Да, буду! Биологическая экспертиза очень дорогая и занимает много времени. Совокупности доказательств достаточно с учетом места и времени преступления и свидетельских показаний. Адвокат вводит в заблуждение. Есть убедительнейшая экспертиза по зубам обгоревшего трупа, которые остались целы. Это позволяет утверждать с уверенностью, что труп принадлежит именно Пономареву.

— Я видела в деле результат этой экспертизы, — сказала Елена Львовна Кац. — Но почему-то я не нашла там стоматологической карты Пономарева, а именно с ней должен был сверяться эксперт. Где эта карта и каким образом она попала к эксперту?

Прокурорша почему-то молчала.

— Поясните, Эльвира Витальевна, — сказал судья, — Откуда поступила карта?

— Из поликлиники ФСБ.

— Он что, там лечился? Из поликлиники ФСБ поступила именно карта или что-то другое? — продолжала настаивать адвокатесса.

— Вы можете принести эти документы? Где они? — спросил судья. — Мы их к делу тогда приобщим.

— Я постараюсь завтра принести, я не думала, что это нужно, — сказала прокурор с некоторым колебанием.

— Вы сами их видели? — продолжала адвокатесса. — Это именно стоматологическая карта из поликлиники ФСБ или что-то другое?

— Я видела. Но я не понимаю смысла ваших вопросов.

— Так что это за документы? — спросил судья. — Ответьте на вопрос адвоката.

— Стоматологическая карта пришла из Израиля, где в последние годы лечил зубы убитый. Поскольку он был прикреплен к поликлинике ФСБ, следствие обратилось туда, и ФСБ нашла этого врача в Израиле, у которого лечил зубы Пономарев. Это было трудно, но они нашли и представили карту с сопроводительным письмом из поликлиники ФСБ. Но я не понимаю смысла этих вопросов…

— Смысл моих вопросов заключается в том, ваша честь, — сказала адвокатесса, — что у трупа, который обвинение считает трупом Пономарева, что-то уж больно странные зубы. У офицера ФСБ далеко не низких чинов, каковым он, скорее всего, все-таки являлся, да и просто у коммерсанта, который пользовался услугами врача в Израиле, не могло быть таких зубов. Обратите внимание, что пишет эксперт: три незалеченных кариеса, двух зубов нет, в том числе четвертого сверху, протезов нет, только один старый мост, да и тот, судя по исполнению, сделан не в Израиле и не в поликлинике ФСБ, я консультировалась. Еще прошу принять во внимание, что поликлиника ФСБ, откуда пришла вся эта филькина грамота, подчиняется тому же руководству, что и следственный комитет ФСБ, разве нет?

Журналист возле двери в комнате присяжных прирос к своему месту. У него уже не было никаких сомнений ни в чем. В зале наступила долгая пауза.

— И еще у меня будет ходатайство о направлении в поликлинику запроса из суда, а не из следственного комитета, — прервала паузу адвокатесса. — Я сама его отвезу.

— В этом нет необходимости, — сказала прокурорша. — Я представлю вам ответ.

— И карту, пожалуйста, и подробное пояснение по поводу того, как и откуда она появилась. Но лучше все-таки по запросу из суда, уж будьте любезны.

— Защита, вы будете настаивать и на проведении более подробной биологической экспертизы? — Судья, подумав, уже принял для себя какое-то решение. — В таком случае она, вероятно, займет довольно много времени.

— Мне надо обсудить этот вопрос с моим подзащитным.

— Не надо ничего обсуждать, — сказал Лудов из аквариума, — Я не поддерживаю это ходатайство моего адвоката. Я хочу, чтобы это дело шло, как оно идет.

— Я тоже снимаю это ходатайство, — сказала Елена Львовна, — но прошу все же удовлетворить второе о направлении судебного запроса в поликлинику с целью получить карту и установить ее происхождение. До получения таких документов защита не будет ставить вопрос о направлении специального запроса в Израиль.

— Я поддерживаю, — сказал Лудов из аквариума.

— Я возражаю, — сказала прокурор, — я завтра представлю документы, они есть.

— Вы, Виктория Эммануиловна? — спросил судья.

— На усмотрение суда, — сказала Лисичка так, что Журналисту показалось, будто явственно скрипнули ее зубы.

— Суд, совещаясь на месте, определил, — сказал Виктор Викторович, тыча пальцем в сторону секретарши, — Пиши, Оля. Удовлетворить ходатайство защиты по поводу запроса в поликлинику и так далее. Готово? Сегодня напишешь запрос, я его подпишу, но он будет направлен официальным путем через экспедицию, всем понятно? Ничего, подождем. И это, разумеется, не лишает прокурора права представить что там у вас есть.

— При таких обстоятельствах я сейчас полагаю правильным обратить внимание присяжных на то, что есть только экспертиза по группе крови, более сложные экспертизы, позволяющие идентифицировать труп с большей степенью вероятности, не проведены, — сказала адвокатесса. Результат удовлетворял ее наполовину, но надо было бороться дальше. — А про зубы ничего не говорить ни обвинению, ни защите, пока мы не увидим стоматологическую карту. Так можно?

— Я поддерживаю, — откликнулся эхом подсудимый из клетки.

— У обвинения нет возражений? Виктория Эммануиловна, у вас нет возражений?

— Нет, — сказала Лисичка, и еще явственнее скрипнули зубы, у Журналиста даже за дверью мурашки пробежали по спине.

— А я возражаю: это все не имеет значения для правильного рассмотрения дела.

— Ну неважно, имеет — не имеет, — устало сказал Виктор Викторович, поправив ус, — Но вы уж знаете ли уж, Елена Львовна, воздержитесь пересказывать все это присяжным. Не надо тень на плетень. Дождемся ответа из поликлиники, пока то да се, а там и скажете в самом конце в прениях. Как, договорились?

— Я же сама так предложила, ваша честь. Ведь это вы ведете процесс.

— В таком случае, — сказала прокурорша, как будто даже обрадовавшись и поняв, как ей показалось, логику судьи, — я попрошу объявить в процессе перерыв до получения ответа из поликлиники на запрос суда.

— Послушайте! — с чувством, почти таким, с каким профессор на экзамене ставит двойку тупому студенту, сказал Виктор Викторович, которому нечего было стесняться в отсутствие присяжных. — Несколько лет назад я бы просто вернул вам дело на дополнительное расследование. Но в новом УПК нет такой меры. Поэтому, уж знаете ли уж, мы будем базироваться на тех доказательствах, которые есть в деле, или на отсутствии оных. Перерыв объявлять не будем, мы еще не закончили с контрабандой. Или закончили? Нет? Тогда докладывайте, что еще у вас там есть. Оля, давайте зовите присяжных.

Журналист отпрянул от двери.

— Перерыв! — взмолилась прокурорша, — Перерыв!

— Перерыв пятнадцать минут. Или пойдем уже пообедаем? Как?

Вторник, 4 июля, 13.30

Присяжные послушно потянулись обедать, только Анна Петровна осталась безучастно сидеть за столом. Ри, которая еще в зале заметила, что с ней что-то происходит, решилась после некоторых колебаний все же подойти:

— Что с вами, Анна Петровна? Вы плохо себя чувствуете? Вам принести поесть?

Анна Петровна подняла на Ри пустые глаза:

— Со мной ничего. Оставьте меня в покое.

— Что-нибудь случилось с вашим сыном? У него неприятности? Надо сказать судье или Старшине, или даже прокурору, — предположила Ри. — Они придумают что-нибудь.

— Какому прокурору, дура! — сказала приемщица. — Он колется. Наркотики. Сегодня только узнала, шприц нашла.

— Героин? — деловито спросила Ри.

— Нет, он говорит, что героин дорого. Промелин, что ли, какой-то. Все, конец.

— Промедол! — догадалась Ри, обнаруживая какие-то знания в этом вопросе, — Так это ерунда, Анна Петровна. Это семечки.

— А ты откуда знаешь? Сама колешься, что ли? — спросила приемщица.

— Нет, мне много раз предлагали, но я не стала, страшно же, — простодушно сообщила Ри, — У меня подружка, Ника, мы с ней на конкурсе красоты познакомились, она даже героином кололась, и то соскочила. В клинике помогают, промедол вообще ерунда. Вот Ника легла в центр и вылечилась, сейчас танцует в стриптизе. Я у нее адрес узнаю и вам скажу.

— Это какие же деньги сумасшедшие надо в этот центр, — всхлипнув, сказала Анна Петровна, — Где же я столько возьму? Тоже в стриптиз пойду танцевать?

Ри в самом деле только сейчас сообразила, что у приемщицы из химчистки может просто не оказаться денег на лечение сына. Но тут же и решение пришло ей на ум, и она поспешила обрадовать им присяжную:

— А деньги мы соберем, Анна Петровна! Нас же четырнадцать рыл. Сколько там надо-то? Может, тысячи три на месяц. Найдем уж как-нибудь, что за деньги!

— Три тысячи рублей? — испуганно переспросила приемщица.

— Каких рублей! — сказал Ри, — Долларов. Так вам покушать принести?

Вторник, 4 июля, 13.30

В столовую Виктор Викторович решил не ходить. Он сидел и курил, с отвращением стряхивая пепел в горшок, но не тут-то было: зазвонил телефон.

— Я не хочу обедать, — сказал он, выслушав приветствие в трубке. — Язва, знаете ли, пошаливает.

— Тем более, тем более! — заботливо сказала трубка голосом председателя суда. — Разве можно! Ни в коем случае с вашей язвой нельзя пропускать обед. Сейчас мы вам кашки… Идите скорее, я вам уже заказываю.

Он обреченно, решив не надевать по случаю жары свой обычный пиджак — и так сойдет, — направился в столовую, где Марья Петровна ждала его за столиком у окна.

— Я для вас заказала бульон и кашу, — ласково сказала она, — И чай.

— Спасибо, Марья Петровна, — с чувством сказал судья.

— Ну, что там у вас на процессе? — без обиняков перешла она сразу к делу.

— Все очень удачно складывается, — сказал Виктор Викторович, — Адвокат сегодня заявила ходатайство об истребовании медицинской карты из стоматологии ФСБ…

— А кто там лечился? — сразу напряглась председательница.

— Ну как кто — убитый, — пояснил судья, пряча лицо над тарелкой с остывшим бульоном, в котором плавали пятна жира. — Я сегодня или даже завтра утром направлю через экспедицию запрос по почте. А в понедельник лягу с язвой в больницу, только уж давайте по «скорой». Пока запрос дойдет, пока раскачаются, туда-сюда, я как раз из больницы и выйду. А может, ее там и нет, этой карты. Вот прокурор говорит, что запрашивали, вроде нет…

— Там доказательств и так выше крыши, — сказала Марья Петровна. — Я так слышала, во всяком случае. Впрочем, ладно. Подсудимый-то много болтает?

— Порывается, — уклончиво сообщил Виктор Викторович, отставляя тарелку.

— Ну и пусть рассказывает, вы ему особенно не мешайте. Это его право.

— Хорошо, — сказал судья с отвращением, но постарался сделать вид, что это отвращение у него вызывает рисовая каша.

— А вы в больницу пока ложитесь, лечитесь, — заботливо сказала Марья Петровна, — Вам сейчас волноваться нельзя, нужны положительные эмоции. Вот, может, как раз и квартира подойдет, вопрос вот-вот должен решиться. Я слышала, вас дочка в больнице хочет навестить, приедет из Саратова? Тоже положительный эффект. Жалко, что без внуков, их-то пока еще некуда привезти, да, Виктор Викторович?

— А вы откуда знаете про дочку? — поднял он потемневшие глаза от каши.

— А разве вы ей не звонили?

Вторник, 4 июля, 14.00

Присяжные выстроились с подносами в столовой. Старшина встал за Кузякиным.

— Проходите, Елена Викторовна, — стал пропускать Журналист Актрису. — И ты проходи, Хинди…

К Зябликову он не оборачивался, но чувствовал его взгляд затылком. Старшина взял только второе, зато успел, подхватив поднос, пресечь попытку Кузякина сесть за стол с Актрисой и Хинди.

— Извините, дамы, сегодня вы обедаете без нас. — Ему было сейчас не до политеса, — Пошли туда в угол, Кузякин, разговор есть.

Хинди глядела на них с испугом, не слыша недоуменных вопросов Актрисы. Как-то она сразу все чувствовала кожей или веснушками, что ли. Кузякин склонился над тарелкой, но салат не лез ему в горло. Старшина молча ждал, надо было колоться под его требовательным взглядом.

— Ну что ты на меня так смотришь! Давай сначала поедим.

— Да вот… — сказал Зябликов, даже не притронувшись к салату. — Я вчера вот так же в баре за столиком с подполковником Тульским сидел, когда он по телефону с тобой разговаривал и еще с этим твоим, как его…

— Со Шкулевым, — сказал Журналист, поднимая на него глаза от салата, который он без толку расковырял. — А тебе он зачем это рассказал?

— Ну так я же на него работаю, — сказал Майор самым будничным тоном, — Но я-то как раз не за деньги. А ты?

— Послушай, — сказал Журналист, — я же тоже не мальчик. Дело сложное, его еще надо вытянуть, нам лавировать надо. Вот от сих до сих можно, а дальше нельзя, — и он тоже, как давеча Тульский, стал обозначать это «от сих до сих» тарелками и вилками. — А я тоже человек, тоже хочу быть честным, насколько позволяют обстоятельства, но ты же знаешь, что я без работы и мне не на что жить.

— Всем не на что, — сказал Майор. — Мне тоже новый протез нужен.

— Так почему не взять деньги, если все честно? — Кузякин попытался даже найти у Зябликова сочувствие. — Если убил, пусть сидит.

Если не убил, значит, оправдаем, значит, с деньгами нам просто не повезло. Мы же в любом случае ничего не проигрываем, — и он показал, как это будет, тарелками: — Вот тут вердикт, а вот тут деньги. Почему нельзя?

— Потому что и рыбку съесть, и на хуй сесть! — рявкнул Майор так, что услышала даже Хинди, и вывалил салат Кузякина в его же суп, — Так не бывает, журналюга.

Майор, так ничего и не съев, встал и пошел, скрипя своей негнущейся ногой, к выходу из столовой. Журналист опустил голову. Ведь уже было ясно, что так не получится, ясно, что не был Лудов убийцей, а значит, не будет у него, Кузякина, и денег. Хинди смотрела на него из-за своего столика с жалостью и отчаянием.

Четверг, 6 июля, 11.00

— Ну вперед, Эльвира Витальевна! — сказал судья. Язва опять ныла, от курева, что ли. И правда, пора в больницу, — Сегодня у нас мошенничество на завтрак?

— Я прошу вашего разрешения все же допросить сейчас еще одного свидетеля по эпизоду об убийстве, — сказала прокурорша, — Его доставка связана с определенными трудностями, поэтому я настаиваю, чтобы сейчас.

— Ну, если с доставкой… — досадливо сказал Виктор Викторович. Можно было, конечно, намекнуть адвокатессе, что Лудову нельзя раскрываться, но теперь было поздно, а тут он еще вспомнил прозрачные глаза Марьи Петровны и поежился, — Ну давайте… Ах да, у защиты нет возражений вернуться к убийству?

— Нет, — решительно сказала адвокатесса.

— Нет, — эхом отозвался подсудимый и встал в аквариуме.

Этот свидетель, тщедушный с виду, но весь из жил, в синем каком-то балахоне, похожем на больничную пижаму, появился не из коридора, а из двери служебной лестницы, откуда его после короткой паузы ввели два конвоира и подтолкнули к трибунке, оставшись чуть сзади.

— Ну, может, наручники все-таки снять? — спросил судья, — Неудобно же как-то так перед присяжными, уж знаете ли уж.

— Не положено, ваша честь, инструкция, — сказал один из конвоиров, поняв, что вопрос этот может быть адресован только к нему, и отвечать больше некому.

— Ну, если инструкция… — протянул Виктор Викторович, бросив взгляд на присяжных.

Инструкцию он, конечно, и сам прекрасно знал.

— Ваша фамилия, имя, отчество, род занятий.

— Балабанов я, Павел Игнатьевич. Честный зэк.

— Идите распишитесь, честный зэк. Сумеете расписаться в наручниках?

— Я в них даже побриться могу, — сказал заключенный, которого подвели к столу.

— За что отбываете наказание?

— Статья…

— Попросите его расшифровать, ваша честь, — напомнила Елена Львовна с места, — Присяжные не обязаны знать номера статей Уголовного кодекса.

— Да уж, пожалуйста уж, человеческим, значит, языком, — сказал судья.

— Убийства, бандитизм.

— И… — с места подсказала адвокатесса.

— Изнасилование, — сказал зэк и с вызовом посмотрел на присяжных.

Большинство из них отводило глаза от этого зрелища, только Анна Петровна разглядывала его с выражением ужаса, думая, наверное, о судьбе сына.

«Плохо! — записала Лисичка в своем блокнотике. — Со следующей коллегией хотя бы без наручников, все-таки прокурорские — идиоты».

— И что же вы нам можете пояснить, свидетель? — спросил Виктор Викторович, который решил сам вести допрос. — Вы знакомы с подсудимым?

— Знаком, — Балабанов с усмешкой посмотрел в сторону клетки.

— При каких обстоятельствах вы познакомились?

— Мы познакомились в четвертой камере изолятора временного содержания на Петровке в конце марта две тысячи третьего года, числа не помню.

— И что же нам может пояснить этот свидетель? — спросил судья у прокурорши.

— Он может дать показания о том, что подсудимый рассказывал ему в камере об убийстве Пономарева, ваша честь.

— Ну, пересказывайте.

— Он говорил мне, что Пономарев собирался кинуть его по деньгам, и он принял решение его убить. Я уже рассказывал следователю.

— Врешь! — крикнул Лудов, теряя свое обычное хладнокровие и чуть не бросаясь на пуленепробиваемое стекло. Он уже не напоминал в своем аквариуме медлительную рыбу, а похож был, скорее, на щелкающего пастью крокодила.

— Тихо, подсудимый! — прикрикнул судья, — Послушаем дальше. И что же?

— Ну, он его и убил. Где-то на даче. Какой-то китайской штуковиной усыпил, не помню, как называется, он мне говорил. Потом облил все бензином из канистры и поджег. Я сейчас уже подробностей не помню, он же это мне давно рассказывал.

Зябликов то старался не смотреть на прокуроршу, чтобы как-нибудь не выдать ее и себя, то, наоборот, пытался встретиться с ней глазами, но у нее сейчас как будто и не было глаз, а были вместо них серые оловянные пуговицы, и она их наставила на свидетеля, как удав. Старшина повернул голову чуть вбок и посмотрел на Кузякина — тот глядел на Лудова, метавшегося в клетке.

— Позвольте, я оглашу показания свидетеля на предварительном следствии, — поднялась из-за стола с томом в руках прокурорша, — Они очень подробные.

— Не надо! Потом огласим, будет время. Вот отправим этого свидетеля сейчас обратно в изолятор, чтобы не задерживать конвой, а там и огласим… Недельки через три, когда получим ответ из поликлиники, мы же договорились, вы забыли? — сказал Виктор Викторович, — У защиты есть вопросы к свидетелю?

— Да, ваша честь, — поднялась невозмутимая адвокатесса, — Скажите, свидетель, вы сейчас-то где должны находиться? Вы в какой колонии отбываете срок?

— Исправительное учреждение номер…

— Не надо номер; это где?

— Город Котлас Архангельской области, — сообщил свидетель.

— Неужели вас для дачи свидетельских показаний специально этапировали? — всплеснула руками Елена Львовна. — Поездом, наверное, это же тяжело?

Свидетель вопросительно посмотрел почему-то на прокуроршу.

— Я считаю, что этот вопрос надо снять, он не имеет значения, — сказала она.

— А я спрашиваю: поездом? В специальном вагоне? — продолжала адвокатесса, не давая времени судье отвести ее вопрос. Но он и не сделал такой попытки.

— Самолетом из Котласа под конвоем.

— Я не понимаю, какое это все имеет отношение к показаниям свидетеля. Я прошу прекратить эти вопросы, — снова сказала прокурорша.

— Вы поддерживаете ходатайство прокурора, Виктория Эммануиловна? — спросил судья с подчеркнутой вежливостью.

— На усмотрение суда, — бросила представитель потерпевшего, предоставляя своей подружке в кителе отдуваться уж самой.

— Вот видите, даже потерпевший в целом не возражает. Продолжайте.

— Так вас обычным гражданским рейсом доставили?

— Ну, гражданским, с пересадкой в Архангельске, в наручниках в первом салоне.

— Понятно. А как же вы оказались на Петровке в марте две тысячи третьего года, в изоляторе временного содержания? Разве вас после приговора не в колонию должны были сразу направить?

— Откуда я знаю? — с вызовом сказал Балабанов, — У ментов спросите. Сунули в воронок и куда-то повезли. А я почем знаю? А там этот… — Он повернулся к клетке.

— Врешь! — закричал, опять не выдержав, Лудов, чьи очки, съехавшие на нос, царапались о пуленепробиваемое стекло, — Ты убеждал меня дать явку с повинной, говорил, что меня тогда под залог отпустят!..

— А ты кто такой? — презрительно процедил свидетель, — Сиди там молчи.

— Да ты подсадной! Тебя же в камере опустят! Я в твой Котлас маляву пошлю!

— Да тебя самого опустят!..

— А ну-ка уведите этого, — брезгливо кивнул судья на свидетеля конвою, — Вас, подсудимый, я пока оставляю в зале, но если вы еще раз…

— Я все понял, ваша честь, — сказал Лудов, беря себя в руки, но, когда мимо него проводили свидетеля в наручниках, все же не удержался и плюнул на стекло.

— Ну, вы же, как вас там, китаевед! — сказал Виктор Викторович и, повернувшись к Оле, добавил: — Этого не надо в протокол… Вы же умеете держать себя в руках, подсудимый! Вы желаете сделать какое-то заявление?

— Да, я хочу дать подробные показания по эпизоду об убийстве, — сказал Лудов вдруг совершенно спокойно и отчетливо, только переведя дух.

— У адвоката есть возражения?

— М-м-м… Нам надо посоветоваться, ваша честь.

— Сейчас. У обвинения нет возражений? У вас, Виктория Эммануиловна?

— Нет, ваша честь, пусть рассказывает, — неожиданно согласилась прокурор.

— На усмотрение суда, — брезгливо сказала Лисичка.

— Вы хотели посоветоваться…

Елена Львовна подлетела к окошечку аквариума и торопливо зашептала:

— Я поняла их тактику, Лудов. Слушайте. Мы с вами отказались от экспертизы, чтобы ускорить процесс, но судья нас обманывает. Он не дал нам на руки запрос в поликлинику; если он отправит его даже завтра через экспедицию, вопрос об убийстве отложится недели на три. Обвинение опять будет мусолить эта чушь про контрабанду, и кто-нибудь из присяжных просто перестанет ходить, они все для этого сделают. Нам придется работать с другой коллегией, может быть с другим судьей, а сейчас они хотят, чтобы вы раскрыли им все ваши карты. Вам ни в коем случае нельзя этого делать. Никаких показаний!

— Я буду давать показания, — твердо и достаточно громко, чтобы услышали присяжные, сказал Лудов, — Эти люди хотят знать, что произошло на самом деле. В отличие от всех вас. И они заслужили право это знать.

И он, еще повысив голос, крикнул из клетки:

— Я настаиваю, я хочу дать подробные показания!

— Это ваше право, — сказал судья. — Прямо сейчас? Или соберетесь с мыслями?

— Соберусь с мыслями, — удовлетворенно сказал Лудов. — Завтра.

— Завтра пятница, — сказал судья, складывая бумаги, с каким-то особенным тоскливым выражением, которое из всех присяжных мог понять только Старшина.

Четверг, 6 июля, 13.00

— Ну этот-то уж точно врет! — громко рассуждала «Гурченко» в комнате присяжных, где они собирали свои вещи, — Не понимаю, он все-таки его убил или нет? Ведь уж Сидоров-то не врал! Он врет, что председатель кооператива, он не председатель, а просто сторож, обыкновенный мужик деревенский. Но насчет того, что Лудов туда приезжал, он все-таки не врет. Он же его изобличил, а?

— Не знаю, Клава, — сказала Актриса, к которой «Гурченко» адресовалась, так как она стояла ближе остальных. — Я вообще уже запуталась в этой пьесе. Я вообще вас покидаю с понедельника и иду играть что-то более связное. Меня заменят.

Все посмотрели на нее ошарашенно: они как-то уже и забыли, что все тут живые люди, что кто-то может и выбыть из коллегии и что кто-то из них запасной.

— Ой, как нам будет вас не хватать! — сказала Алла с видимым сожалением.

— А кто же будет вместо вас? — спросил Шахматист.

— Не знаю, наверное, вы. Судья назначит. Или вот Анна Петровна.

Все повернулись к приемщице из химчистки, а она вдруг сказала:

— Марина, ты мне зарядник для телефона опять забыла принести. А обещала.

— Ах да, — сказала Ри и полезла в сумку. — Хорошо, что вы напомнили, а то я бы его обратно домой унесла. Вот, держите… И деньги мы соберем, не беспокойтесь…

Все торопились по домам, и на последнюю реплику Ри никто уже не обратил внимания. Ее услышал только Кузякин, который как раз прикидывал, не предложить ли ей сходить посидеть где-нибудь. Они приотстали от общей группы, направлявшейся к лифту, и Журналист спросил:

— Про какие это деньги ты ей сейчас говорила?

— Сын у нее колется, — сказала Ри, останавливаясь и поднимая на него глаза светло-карего цвета, — Пока промедолом, но надо все равно лечить. У меня подружка есть, королева красоты, она лежала в центре и вылечилась даже от героина. Но это, конечно, денег стоит, понимаешь? Надо для Анны Петровны деньги собрать, там тысячи три или четыре, я уточню.

— Вот так просто? — спросил Кузякин, — Где же мы возьмем четыре тысячи долларов? Ри, ты в своем уме? Ты, что ли, у мужа станешь просить?

— Да нет, он не даст, — озадаченно сказала Ри, — И у меня нет, если только продать что-нибудь… Ой, действительно, зачем же я ей пообещала? Как-то не подумала просто. Но ведь обещала, она надеется теперь…

— Ну и ну! — сказал Кузякин озадаченно. — Думать же надо, прежде чем говорить. И зачем ты ей подарила телефон, ведь она же тебе за это даже спасибо не сказала. А теперь четыре тысячи долларов. С какой стати?

— Ну, не знаю, — сказала Ри и по привычке жеманно похлопала глазами, потому что не знала, как объяснить свой странный поступок, — Это же все-таки ее сын…

— Может быть, ты думаешь, что она после этого станет добрым человеком? — спросил Журналист, — Вряд ли она станет когда-нибудь доброй. Люди в своей основе вообще не меняются. Есть добрые, есть злые, так и живут до самого конца. И мы с тобой, Ри, и даже мы все вместе тут уже ничего не исправим.

— Понимаешь, — вдруг сказала она порывисто, и ее безупречно красивое, но как бы еще не до конца вылепленное лицо отразило такую работу мысли, что Кузякину показалось, что сейчас это лицо у него на глазах наконец и вылепится, — как бы это сказать… Вот ты первый человек здесь, в этом городе, который глядит мне в лицо, а не в вырез на кофточке. Вы все первые люди, которые не хотят меня трахнуть, а относятся ко мне как-то по-другому. Мне с вами просто нравится.

— Ну да! — сказал Кузякин, чувствуя, что с него самого в этот момент словно слетело какое-то наваждение. — Ладно, сделаем, Ри! Деньги я поищу. Тысячу или даже две. Можно я тебя сейчас поцелую, Ри? В щечку?

— В щечку можно, — важно разрешила она.

Он приблизился и коснулся губами ее щеки, безукоризненно шелковой для губ и прохладной в такую жару. Какой-то случайный судебный персонаж, не то истец, не то ответчик по рядовому делу, проходя мимо, диковато покосился на них.

Четверг, 6 июля, 13.00

Алла выходила из суда с Рыбкиным, который после ее опрометчивой похвалы в его адрес просто не отлипал от нее ни на секунду.

— Мне даже и слушать было незачем, ясно, что врет, — говорил Фотолюбитель, продолжая ранее начатую тему, — У этого свидетеля просто лицо было нечеткое, оно не фокусируется.

— Ну да, — сказал она, удивившись точности определения.

Он явно искал предлог подольше не расставаться с ней, но пока не находил.

— Арнольд Михайлович, ведь вы, кажется, радиоинженер? — спросила Алла.

— А у вас сломалось что-нибудь? — с надеждой спросил Рыбкин. — Я починю.

— Нет, — сказала Алла и оценивающе посмотрела на него, — Я хотела спросить: как вы думаете, в нашей комнате в суде можно спрятать микрофон?

— Хоть десять, — сказал он обрадованно. — А что такое?

— Вы не заметили, как судья несколько раз поправился со своим «уж знаете ли уж»? И это после того, как его пародировала Актриса. Раньше тоже бросались в глаза какие-то странные совпадения. Например, мы говорим в своей комнате, что контрабанда нам надоела и скорее бы уж про убийство, и на следующий день обвинение меняет тактику.

— Пожалуй, — задумался Фотолюбитель. Они задержались подле ограды, мимо к стоянке машин прошла Роза и посмотрела на них с одобрительной усмешкой. Алла махнула ей рукой, а Рыбкин не заметил. — Ну, должны же они как-то следить за тем, как идет дело. Это логично. Все-таки убийство, и все такое.

— Я сначала думала, что это кто-то из наших кому-то что-то рассказывает… — Алла смутилась, — Ах нет, на вас я не думала… Но, понимаете, судья поправился с этим «уж знаете ли уж», а значит, он знает не только, что Актриса его пародировала, он знает и как именно она его пародировала. Он слышал это сам или в записи.

— А вы прямо разведчица! — восхищенно сказал Рыбкин, — Мне это даже в голову не пришло… А что мы тут стоим? — решился он. — Хотите, я вас подвезу? Ведь вы живете где-то в районе Измайлово? Я на Первомайской.

— Я на Шестнадцатой Парковой.

— Ну так я вас довезу, — сказал он воодушевленно. — У меня машина здесь, рядом.

У него была старенькая, но аккуратно покрашенная и вымытая «шестерка»; такую чистую дверь Рыбкину перед дамой и открыть было приятно, в его жесте чувствовалась наивная гордость. Он скорее тронулся с места, как будто боялся, что Алла передумает и выскочит.

— Все может быть, — сказал он, продолжая тему, хотя ему хотелось, конечно, поговорить о чем-нибудь другом, например о фотографии, — На потолке там пожарная сигнализация — это раз, вентиляция, да в мебельной стенке или под столом вообще делай что хочешь. Но это нельзя так угадать, это надо смотреть, лучше со специальным прибором, только его все равно никто не позволит в суд пронести.

Алла молчала, задумавшись.

— Вы не смотрите, что машина у меня старая, — поменял наконец тему Рыбкин. — Зато я тут каждую гайку знаю, все своими руками перебрал. Больше автомобиля я только фотоаппарат люблю. А хотите, я вас сфотографирую?

— Меня? — удивилась она и оценивающе посмотрела на него, как бы соглашаясь, или ему так только показалось, на легкий необязательный флирт, позволительный между людьми их возраста. — Да что ж во мне особенного? А впрочем… Если вы серьезно… снимите меня с собакой. Вернее, не столько меня, сколько собаку. Понимаете, она очень старая уже.

— Это запросто, — воодушевился Рыбкин. — Сейчас заедем ко мне за аппаратом…

Четверг, 6 июля, 14.00

Алла, может быть, уже жалея о своей просьбе, поднялась к Рыбкину. Квартира у него была однокомнатная, похожая на ее собственную, холостяцкая, но аккуратная. Стены были увешаны фотографиями на защипках и кнопках, которые она принялась разглядывать. На снимках были люди, люди, люди. По одному и вдвоем, молодые, старые и дети, иногда с кошками или с голубями, но никогда в толпе и никогда, допустим, чтобы кошка без человека. Вот что его, значит, интересовало.

— А вы все-таки художник, — снова признала она. — Значит, вы пытаетесь все время поймать вот этот момент, момент встречи. Это же надо увидеть, чтобы так снять.

— Да, тут глаз нужен, — согласился он, копаясь в ящике с аппаратурой и выбирая объектив. Ее похвала окрылила его, но говорить о высоком у него что-то пока не получалось. — Но тут еще техника важна. Вот тут в отличие от машины я бы обменял свой «Зенит», хотя и на него грех жаловаться. Но, конечно, «Никон» — он и есть «Никон», а если к нему еще длиннофокусный объектив…

— Главное все-таки во взгляде, — сказала Алла. — Увидеть — вот что важно.

— Ну все, я готов, — сказал он, — поехали, а то свет уйдет…

Четверг, 6 июля, 15.00

Фотолюбитель долго разными объективами снимал в сквере Аллу с собакой и собаку отдельно, требуя от нее то сидеть, то ходить, то стоять, а старый Кристофер ни ходить, ни стоять уже не хотел. Наконец Рыбкин перемотал пленку и убрал аппарат в сумку.

— Вы подниметесь с нами? — спросила Алла скорее из вежливости. — Вы целый час снимали, я вас хоть обедом накормлю. Вы же даже не пообедали.

— А и накормите, — сказал Рыбкин, довольный и своей работой, и приглашением, на которое он, разумеется, втайне рассчитывал.

Они поднялись в квартиру преподавательницы сольфеджио, такую же, как у него, только на женский манер. Пока Алла грела обед, Рыбкин глядел сзади на ее шею и на всегда непостижимым образом аккуратно уложенную копну соломенных волос. Наконец она села напротив.

— А вы хорошо готовите, — сказал Фотолюбитель, хлебая окрошку. — У меня была жена, но она совершенно не умела готовить.

— Вы поэтому с ней и расстались? — спросила Алла.

— В частности, — сказал Рыбкин, — А вы почему?

— Вам еще добавить? — спросила она, — Окрошку вообще хорошо в жару. Или уже картошку давать?

— Можно и картошку, — сказал Рыбкин. — Ну, значит, у вас был муж-бизнесмен, а потом вы расстались. Неужели ваш муж мог бросить такую женщину?

— Фотографии у вас получаются лучше, чем комплименты, — сказала Алла. — Чай пойдем пить в комнату, я на кухне не люблю пить чай, это все же церемония.

Они прошли в комнату; собака вылезла откуда-то из-под стула, прошлепала за ними и залезла под стол. Алла открыла крышку пианино и, не садясь, пробежала пальцами по клавишам. Потом взяла несколько нот голосом, который оказался у нее хотя и не сильным, но мелодичным и точным, закрыла крышку, села напротив гостя и разлила чай. Он смотрел на нее восхищенно и молча ждал.

— Понимаете, в чем дело, — сказала она, — это сольфеджио. Тут нельзя сфальшивить. Может быть, это немножко как на ваших фотографиях. Если соврешь, то просто ничего не будет. А бизнес — это такая штука, где нельзя не лгать. Увы, увы. Муж к этому как-то привык, хотя до этого работал в науке, а я так и не смогла. Вернулась к сольфеджио. Муж оставил мне эту квартиру, сын остался с ним в бизнесе, собака со мной, ну вот и все.

— Понятно, — сказал он, размешивая сахар в чашке. — Есть такие вещи, в которых нельзя соврать. Вот, например, в фотографии. Только деньги платят чаще всего не за это.

— Вы в прошлый раз так хорошо говорили о встречах, — сказала Алла, — Это страшно важно, кто с кем встретился, почему именно они, случайно все это или нет. Или мы сами потом делаем случайное неслучайным? А ведь есть еще тема расставания: оно закономерно?

— Расставания нет, — убежденно сказал радиоинженер, и стало понятно, что сам он тоже много думал об этом, — Если встреча уже была и ее момент запечатлен, то расставания просто не может быть. Вот я — щелк! — он показал пальцами, — И это уже навсегда. Вот, например, мы никогда не расстанемся… Я имею в виду не конкретно лично нас с вами, хотя мне, может быть, именно этого больше всего и хотелось бы, а нас всех, четырнадцать присяжных. Вы понимаете, о чем я говорю?

— Да, конечно, — сказала она, но с какой-то прохладцей.

Пятница, 7 июля, 11.00

Актриса отметила, что Лудов в стеклянном аквариуме сегодня выглядел как будто даже празднично: в белой рубашке, поверх которой был зачем-то в такую жару натянут свитер. Приглядевшись, она догадалась, что рубашку под свитером ему в изоляторе погладить было негде, а он считал, что пусть будет жарко, но эту сцену он должен отыграть в белой рубашке, чего бы это ему ни стоило. Молодец, жалко, что теперь не удастся досмотреть до конца, хотя говорят, что моряки надевали белые рубашки перед тем, как идти ко дну, надо уточнить у Океанолога, подумала Актриса, и, скорее всего, с этим все будет точно так же.

— Итак, подсудимый, — сказал Виктор Викторович, а он сегодня выглядел как раз неважно, — вы хотели дать суду подробные показания по эпизоду убийства. Но нам придется в таком случае возвращаться и сравнивать их с вашими показаниями на следствии. Или они в основном совпадают?

— Они будут сильно отличаться, — сказал Лудов.

— Ну, пожалуйста, — сказал судья, — Том с прежними показаниями у вас, Эльвира Витальевна? А адвокат будет следить по своим записям, если вы не против.

— Я хочу пояснить, что с Александром Пономаревым мы знакомы очень давно, — начал Лудов, и речь его потекла так привычно и плавно, как будто он делал доклад на ученом совете. — Были периоды, когда мы дружили, он бывал у меня дома. — Лудов посмотрел на мать, сидящую в зале, но не так, как будто спрашивал у нее подтверждения, а как будто с грустью, — Мы познакомились в Институте стран Азии и Африки, куда я поступил в тысяча девятьсот восемьдесят четвертом году, а он был на два курса старше. Мы играли в баскетбол за институт на первенствах МГУ года до восемьдесят восьмого, но потом он куда-то исчез, и я не видел его до девяносто первого…

Присяжные слушали очень внимательно и торжественно, Роза даже перестала принимать свои sms, а Шахматист оторвался от журнала.

— …Я могу и гораздо подробнее рассказать, я это все в следственном изоляторе по памяти восстановил, но там не все одинаково важно. В девяносто первом году Саша нашел меня в Китае, я работал переводчиком и специалистом в одном из наших торговых объединений, а у него язык был вообще-то арабский, и я еще удивился, что он делает в Китае. Он сказал, что приехал со специальной миссией и что он работает в КГБ СССР, в каком-то особом отделе, я потом узнал его номер — четырнадцатый.

— Я протестую! — вскинулась прокурорша, — Это государственная тайна. Заседание должно быть объявлено закрытым. И вообще, перед присяжными…

— Вы поддерживаете? — спросил судья у Лисички.

— Да, поддерживаю.

— Защита?

— На усмотрение суда, — коротко бросила адвокатесса.

— Подсудимый?

— Вообще-то про четырнадцатый отдел КГБ в свое время написали все газеты в связи с так называемым золотом партии… — начал было Лудов.

— Подождите, — сказал судья, — Я удовлетворяю ходатайство обвинения и объявляю это конкретное заседание закрытым. А кто у нас тут лишний? Мама, покиньте, пожалуйста, зал, но не уходите далеко…

— Ладно, обвинение снимает это ходатайство, — неожиданно сказала прокурорша, чувствуя спиной одобрительный взгляд Зябликова. Пусть они не думают, что она не человек. Да она же и человек, в самом деле. — Пусть мама тоже слушает.

— Как скажете, — сказал судья несколько удивленно, погладив ус.

— Так вот, — продолжал Лудов, тоже сбитый с толку неожиданной добротой прокурорши, но быстро взявший себя в руки, — как раз этим золотом партии, которое, впрочем, не было золотом в настоящем смысле слова, Пономарев и занимался. Меня вызвали в посольство и поручили показать ему Пекин, поскольку он был без языка. Мы неделю ходили по всяким монастырям и музеям, трущобам и ресторанам, Пономарев, как я уже догадывался, постепенно убеждаясь в моей надежности, вводил меня в курс того, что происходило в это время в СССР, ведь я тогда постоянно жил в Китае…

Журналист быстро строчил что-то в блокноте, вызывая беспокойство Лисички, Океанолог кивал, что-то свое вспоминала по ходу его рассказа и Роза, а Актриса любовалась Лудовым, как будто из первого ряда партера.

— Это был февраль девяносто первого года. Людям, которые умели думать, а именно такие и работали тогда в КГБ, было уже понятно, что власть партии, да и самого КГБ, под угрозой. Пономарев объяснял мне, как трудно убеждать партийное начальство переходить на новые, скажем так, капиталистические методы, которыми, впрочем, хорошо владели некоторые люди, работавшие в Первом главном управлении КГБ СССР и занимавшиеся в том числе созданием в капстранах банков и фирм для финансирования советской резидентуры…

— Я протестую! — снова по привычке вскинулась прокурорша.

— Вы теперь на основании какой статьи протестуете? — спросил судья.

— На следствии подсудимый не давал таких показаний.

— Да, но в суде он вправе расширить и дополнить свои показания, — сказал судья, и прокурорша, фыркнув, была вынуждена сесть и слушать.

— Разумеется, на следствии я не давал таких показаний, — сказал подсудимый из клетки. — А кому бы я стал их давать? Полковнику Кириченко из следственного управления ФСБ, который вел это дело? Я ему рассказывал и думаю, что все это подробнейшим образом записывалось где-то, но только не в протоколах моих допросов. В протоколы он это как раз не вносил, он говорил, что это не имеет отношения к делу и вообще неинтересно. Ему, может быть, и неинтересно, он и так все это знает в общих чертах. А вот присяжным интересно, видите, они слушают.

— Оля, вы ведете протокол? — спросил судья.

— Да, я стараюсь успевать, — испуганно сказала секретарша, размышлявшая о том, не симулировать ли ей тоже, как давеча Лисичка, какой-нибудь припадок, чтобы позвонить помощнику председателя суда. Но она не была уверена, что так будет правильно, может быть, будет правильно все это выслушать и записать до конца.

— Записывайте, записывайте, — сказал Лудов, — Хотя у меня есть и письменные показания, очень подробные, можно приобщить их к делу, а второй экземпляр я передал в надежные руки еще два года назад. У меня тогда, кстати, и адвокат был другой, так что можете не стараться, Эльвира Витальевна. Итак, на четвертый или пятый день нашего общения в феврале девяносто первого года в Пекине Пономарев наконец перешел к сути своей миссии. Смысл ее состоял в том, что деньги КПСС и КГБ, находящиеся как внутри страны, так и за рубежом — а в последнем случае деньги были те же, — надо было вложить в предприятия и банки за границей и желательно так, чтобы они еще приносили прибыль. Умные люди уже в то время видели, как растет Китай, и Пономарев, в общем, предложил мне заниматься этим делом в Китае. Кое-какой опыт у меня уже был, связи тоже, и я стал вкладывать деньги в электронную промышленность. С начала это были сотни тысяч долларов, потом миллионы, потом десятки миллионов, и все это в течение нескольких месяцев девяносто первого года. Я не знал и, в общем, не хотел знать, откуда идут деньги, мне платили тогда только мою обусловленную заработную плату, хотя и очень приличную. Но волей-неволей, принимая и отправляя транши, управляя активами, я стал понимать, что концы ведут в Швейцарию, в Лугано, к некой «Шавеко-групп» — это название, может быть, помнят те, кто внимательно читал газеты начала девяностых годов…

Журналист кивал, продолжая строчить скорописью, кивнул и Океанолог, а остальные просто слушали, широко открыв глаза. Даже прокурорша, которая, видимо, вовсе не была знакома с этой частью истории, слушала открыв рот. По лицу Лисички было понятно, что в общих чертах эта история ей-то как раз знакома, но ей бы совсем не хотелось, чтобы ее повторяли вслух.

— После августа девяносто первого года и провала путча все кадры КГБ куда-то попрятались, и Пономарев на какое-то время исчез. Позже я узнал с его слов, что его допрашивали по делу о ГКЧП и по так называемому золоту партии, но это ничем не кончилось. То есть, как стало понятно потом, там просто сменились хозяева. Пономарев сумел связаться со мной через надежного человека в Китае, чтобы передать новые адреса банков и номера счетов, и я понял, что эта «Шавеко» сворачивает деятельность в Швейцарии. Чуть позже Пономарев и сам объявился в Пекине — это было где-то в начале весны девяносто четвертого, после того как новая Дума объявила амнистию участникам путча девяносто первого года и другим, которых Ельцин арестовал в октябре 1993-го. Мы снова ходили по ресторанам, ели пекинскую утку, и Пономарев на этот раз объяснил мне, что КГБ СССР должен возродиться, теперь уже в России и в СНГ, а деньги должны продолжать работать, они еще пригодятся. Они и работают до сих пор. но я понял уже тогда, что Пономарева от этого оттеснили, этими деньгами теперь занимаются какие-то совсем другие люди, которые и сидят-то, наверное, уже не в Москве. Я тоже вскоре передал управление основными активами другим людям, с которым я встретился в Пекине и которые были мне указаны. Но я думаю, что это уже никакой не КГБ и не ФСБ, а просто очень крупный международный бизнес, хотя он и был основан на деньги, которые были, мягко говоря… Ну, так получилось — вначале, может быть, они и хотели что-то там возродить, но возрождать оказалось нечего…

Лудов передохнул у себя в клетке: так долго говорить он отвык. Судья молча теребил усы: ну почему бы и нет, даже прокуратура уже не возражала, самому ему было интересно, и Марье Петровне, конечно же, расскажут, пусть Оля пишет.

— У нас с Пономаревым остался только бизнес, тоже, впрочем, довольно крупный, по экспорту в Россию «Панасоников» китайского производства. Я ничего не украл, господа присяжные, я вложил в этот бизнес свои знания и связи в Китае, и оклад, который честно получал с девяносто первого по девяносто четвертый год, он был немаленький даже по международным меркам. Может быть, Пономарев и сумел как-то повернуть туда малую толику денег партии, доверенных ему раньше. Ну да это его дело, дай Бог ему здоровья, я не думаю все-таки, что он мертв.

— Подсудимый, — строго сказал судья, — пожалуйста, по теме.

— Собственно, я уже перехожу к так называемому убийству. Итак, мы более или менее нормально занимались этим бизнесом до марта две тысячи третьего года. Я жил теперь то здесь, то там, но больше в Китае, Пономарев тоже мотался по всему свету, но, по-моему, больше для собственного удовольствия. Каждый из нас имел свою долю, но все большая часть прибыли уходила в некие благотворительные фонды… я их, пожалуй, не буду называть.

скажу только, что они была организованы при Русской православной церкви. Это за то, что под ее маркой мы растаможивали товар по льготам, а другая часть прибыли уходила в ветеранские организации ФСБ. Оттуда, насколько я мог судить, деньги шли на взятки кому-то, не буду называть, не знаю и не хочу знать, или просто разворовывались. Мне это не нравилось, и я говорил Пономареву, что хотел бы вести более прозрачный бизнес. Между тем, чтобы запутать вопрос с этими деньгами, и был создан «Святой Томас» на Британских Вирджинских островах и еще кое-что помельче в разных офшорах. Теперь вам более понятно, Эльвира Витальевна?

— Подсудимый! — строго, но скорее по привычке прикрикнул судья.

Журналист быстро чертил в блокноте какую-то схему, шевелил губами, рисовал стрелочки и ставил вопросительные знаки. Сидевший рядом с ним Зябликов все-таки не удержался — написал у себя в блокноте: «А компакт-диски?» — и потыкал ручкой, чтобы Журналист ответил. «Не будет говорить, опасно!» — шепнул Кузякин, не отрываясь от стрелочек и вопросительных знаков, но все-таки обрадовавшись, как показалось Майору, что сегодня у них появился повод снова заговорить.

— Все-все, к убийству, ваша честь, — сказал Лудов, голос которого с непривычки охрип. — В марте две тысячи третьего года во Владивостоке была неожиданно арестована партия «Панасоников», и об этом сразу же было рассказано в красках по Центральному телевидению. — Тут Лудов, не скрывая насмешки, взглянул на Журналиста, — Я сразу понял, что это значит, потому что часть телевизоров всегда была в сборе, и все об этом прекрасно знали, включая таможню, МВД и ФСБ, они же за это и получали отчисления в свои фонды. Но я думал тогда, что в эту подставу мы попали вместе с Пономаревым, я считал его другом. Он примчался откуда-то, я встретил его в «Шереметьево», мы сразу сели в ресторане обсудить положение, о чем нам тут и рассказывал метрдотель. Саша пообещал, что будет выяснять что-то, пользуясь своими связями в правоохранительных органах, и уехал. Вечером того же дня он позвонил мне и попросил срочно приехать к нему на дачу. Я поехал. Сторож, который тут перед вами тоже выступил, объяснил, где дача. Я позвонил у калитки, никто не отозвался, но калитка и дом были открыты. Я зашел, посидел и даже выпил воды из бокала, осколки которого с моими отпечатками пальцев, видимо, и были представлены на экспертизу. Сначала я думал, что он отошел куда-то к соседу, но его мобильный не отзывался, и его сигнала в доме я тоже не услышал. Я прождал час, ждал бы и еще, но мне надо было ехать, у меня были еще дела.

По лицам большинства присяжных, даже Слесаря, настроенного к подсудимому враждебно, Лисичка понимала, что Лудов уже убедил их в своей невиновности, по крайней мере в убийстве. Она без устали писала в блокноте. Зябликов с жалостью посмотрел на растерянную и покрасневшую, но не так, как вчера, розовым, а пунцовым цветом прокуроршу и подумал, что ее просто подставили взрослые мужики. За что же они ее так, и неужели Тульский тоже в этом участвует?

— На следующий день меня арестовали, — продолжал Лудов. — Не буду говорить, что меня били и пытали, никто меня не бил, но, знаете, временный изолятор на Петровке — заведение довольно мрачное, а у меня еще не было привычки к таким местам и опыта. Оперативник, который работал со мной по убийству, а тогда он еще не знал, что дело возьмет к себе ФСБ, убеждай меня признаться в убийстве, рассказывал мотивы — мол, мы с Пономаревым что-то не поделили. Обещан в этом случае через какое-то время выпустить меня до суда под залог. Я поверил, тем более что так мне советовал и сокамерник, который тут вчера тоже выступал. Я надеялся, что все скоро прояснится, ведь я-то знал, что никого не убивал.

— Это все? — спросил судья, поскольку подсудимый замолк.

— Далеко не все, ваша честь, — сказал Лудов окончательно осипшим голосом. — Но это все, что я могу позволить себе рассказать без риска, что меня завтра найдут в следственном изоляторе повешенным. Да и то, пожалуй, уже много.

Журналист толкнул Старшину в бок, и тот понимающе кивнул.

— Вопросы, — сказал судья, покрутив усы. — А впрочем, не надо вопросов. Это все надо переварить, все устали, включая меня. Все, перерыв до понедельника!

И он с каким-то особенным треском захлопнул папку на столе.

Пятница, 7 июля, 13.00

Присяжные некоторое время оставались на местах, как публика в театре, ждущая, что актеры сейчас снова выйдут кланяться со сцены, но Лудова, который уже стаскивал с себя опостылевший ему теплый свитер, у них на глазах уже уводили конвоиры. Едва зайдя в свою комнату, не успев еще прикрыть дверь, так что в зале были слышны всем их первые реплики, присяжные буквально взорвались.

— Какая партия! — восхищенно кричал Шахматист, — Как с куста, восемь шаров в лузу: бенц-бенц-бенц!

— Хорошо сыграно, — приосаниваясь, будто это она сама сыграла, делилась своими впечатлениями Актриса, — И пьеса тоже была хороша.

— А что касается этой самой Русской православной церкви, к которой я, хвала Аллаху, не принадлежу, — сказала Роза, — то мне и самой случалось туда заносить. Извини, конечно, Петрищев, если я тебя обидела.

Но Петрищев так радовался невиновности подсудимого всем своим угреватым лицом, что ему и в голову не пришло обижаться.

— А ну-ка тихо! — вдруг строго сказал Старшина, — Всем молчать!

Алла тоже спохватилась и понимающе посмотрела на него.

— А что такого? — сказала «Гурченко». — Почему мы, федеральные судьи, не можем обсуждать у себя в совещательной комнате ход рассмотрения уголовного дела?

— Бдительность, — лаконично объяснил Зябликов, переходя на заговорщицкий шепот. — Я вот что предлагаю. Нам надо это переварить. Вместе и по отдельности. Давайте-ка сейчас всем строем двинем куда-нибудь в кафе и выпьем. Ну как, товарищи офицеры? Одобряется мое предложение?

— Я не могу, — сказал слесарь, — Мне надо к жене в… в б… в больницу.

— И я тоже не хочу, я устала, — сказала Анна Петровна.

— А я предлагаю вот что, — сказала Ри. — Завтра я на кортах, а вот в воскресенье все соберемся у меня в Сосенках. У меня дом, сад, шашлычки пожарим, я все заранее закажу, ничего не надо привозить. И устроим проводы Елены Викторовны! Как, ребята?

— Хорошее предложение, — чуть подумав, сказал Старшина. — Только обязательно надо, чтобы все собрались. Давайте проголосуем, что ли? Или нет возражений?

— Я… — начала было Анна Петровна, но Ри сжала ее руку и заставила замолчать.

По лицу присяжного Климова было видно, что и ему это предложение совсем не нравится, но вслух никаких возражений высказано не было.

— Давайте только решим, где мы все встретимся и кто с кем поедет, — сказала Ри. — Я могу подъехать к метро и взять четверых, а кто на машинах — поедет за мной.

— Ну что, затвердили голосованием? — уточнил Зябликов.

Никто не возразил, все стали расходиться группами, чтобы поделиться друг с другом впечатлениями от речи подсудимого. Они уже предвкушали продолжение.

Старшина вышел в зал последним, оглядев напоследок комнату присяжных и уже зная, что в понедельник они задержатся здесь ненадолго.

Журналист сидел в зале с другой, непривычной стороны, он сейчас пытался представить себе, как выглядела бы их скамья присяжных, если ее снять камерой со стороны клетки.

— Я же тоже занимался в свое время этой «Шавекой», — сказал он, присоединяясь к Зябликову как ни в чем не бывало, — Даже в Лугано ездил. Я бы и сам мог ему кое-что рассказать. Пожалуй, если нам все-таки удастся его выпустить, я смогу заработать на интервью с ним, продам вражеским газетам, внакладе не останусь. Я же первый буду его возле суда сторожить.

— Не удастся, — мрачно сказал Зябликов, скрипя ногой уже по коридору, — Можешь смело брать деньги, даже я тебя теперь не осужу. Если еще дадут.

— Почему? — растерянно спросил Журналист.

— В понедельник судья ложится в больницу на три недели. Молчи только, пока никто не знает. Но они сделают все, чтобы мы не собрались. Впрочем, мы и сами за три недели как-нибудь рассосемся. Хуже нет, чем перемирие, расслабляет…

— Вот как, — обиженно сказал Журналист. — На самом интересном месте.

— Извини, мне надо на встречу к Тульскому, — сказал Майор.

— А зачем теперь? Если нас все равно, считай, уже распустили?

— Да я теперь и сам ему кое-какие вопросы хочу задать, — сказал Зябликов.

Пятница, 7 июля, 17.00

Лудов шел по тюремному коридору, руки за спину, и собирался уже свернуть по давно изученному пути к камерам, но шедшая впереди женщина-прапорщик вдруг повернула не направо, а налево.

— Куда это? — несколько встревоженно спросил Лудов, двумя руками в наручниках неловко поправляя свитер, повязанный у него на шее, как шарф.

Шедшая впереди тетка с ключами и в хаки молчала, как будто не слышала.

— Не разговаривать, заключенный! — сказал мужик сзади.

— Если в общую камеру, то я, в общем, к этому готовился, — сказал Лудов, не обращая на его замечание никакого внимания. — Но надо же вещи забрать.

— Да не боись, пока только к следователю, — смилостивилась баба, шедшая впереди, — А там уж как будешь себя вести…

Но Лудов уже и сам с облегчением узнавал коридор, в который выходили двери следственных кабинетов. В последнее время он встречался тут только с Еленой Львовной, но с ней они вроде только что обо всем поговорили в суде.

Конвоирша постучала в дверь следственного кабинета, и оттуда крикнули:

— Милости прошу!

Задний конвоир отпер и снял с Лудова наручники, пихнул в кабинет. Лудов вошел и сел на прибитую к полу табуретку напротив Тульского.

— А! — сказал он. — Здравия желаю. Ждал, хотя и не так скоро. Прессовать будете? Только, пожалуйста, зря не пугать. Я люблю, когда взаимопонимание.

— Это я тебя пугаю? Это ты нашу бедную Эльвиру Витальевну чуть до смерти не напугал своими откровениями, — сказал Тульский. — Вон она даже каблук сломала, это за твой счет теперь придется чинить.

— Как выйду, так сразу отдам, — сказал Лудов. — Хотя нет, я ей лучше спортивные тапочки куплю, чтобы ей самой ловчее было по нарам лазить.

— Шутишь все, — сказал Тульский, испытывающий, впрочем, к заключенному и известное уважение, хотя он был несомненный враг, — А мы с ней не шутим. Ты думаешь, ты в этой тюрьме прижился, телефоном обзавелся, всем забашлял и у блатных в авторитете? Так мы тебя на другую кичу переведем.

— Ну что ж, значит, такое дао, — сказал Лудов и поправил очки.

— Чего-чего?

— Это по-нашему, по-китайски, — объяснил заключенный. — Чаще всего это переводится как «путь», но на самом деле там немного сложнее. Это путь, который поворачивается вместе с тобой. Ты поворачиваешь его, а он тебя. Но это нельзя совсем произвольно. Я, например, пренебрег своим дао, вот и расплачиваюсь. Но я постараюсь больше так не делать. У христиан-то по-другому. Христос говорит: Я есмь жизнь и истина и путь, то есть у него получается, это все одно и то же. А у нас, у китайцев, значит, истина сама по себе, а то ее и нет вовсе, а путь — он у каждого свой. У меня свой, у вас, подполковник, свой. Впрочем, если вы меня в другой изолятор перекинете, туда дороги тоже проложены, малява про меня скоро дойдет.

— Хорошо, про дао понятно, давай теперь про компакт-диски, — сказал Тульский.

Он заметил, как Лудов сразу сконцентрировался, поглядел колко:

— А что про компакт-диски? Я же про них уже рассказывал, мне сказали, не надо.

— Мы с тобой только убийство обсуждали, — напомнил Тульский. — Я убойный отдел: каким орудием по какому месту, откуда бензинчик и тэпэ. А потом тебя, голубчика, у меня комитет перехватил. Вот им ты, наверное, про компакт-диски и рассказывал. А теперь мне расскажи. Ты же не зря про это на суде вспомнил, хотя в деле ничего такого нет. А?

— В деле нет, — сказал Лудов, потирая запястья, на которых еще видны были следы наручников, — И не вы должны были с этим прийти, вы же угрозыск.

— Ну видишь, а пришел я. У тех, кому ты этот месседж, видимо, адресовал, была мысль вообще тебя в камеру к петухам отправить. Но я еще подумаю.

— А почему я вам должен верить? — спросил Лудов.

— А потому ты мне должен поверить, что как раз я, убойный отдел, в твоей смерти никак не заинтересован. Сам прикинь. Это они тебя могут за такую информацию и придушить, а я для себя разобраться хочу. И по каким камерам ты пойдешь, это тоже от меня, в первую очередь, зависит. Это все-таки наша тюрьма, а не застенки какие-нибудь, и тут зря никого прессовать не будут. А я, может, завтра, в свой законный ментовской выходной, еще и в Тудоев съезжу, к Коле Науменко. Ты ж, наверное, помнишь такого?

— Помню, — настороженно сказал Лудов, — Встречались.

— Ну так он теперь хозяин того завода в Тудоеве и всего, что там осталось. А мы с ним вместе воевали, между прочим, в Чечне. Так что рассказывай, китаевед. В этом кабинете нас не слушают, это наша тюрьма, ментовская.

— Хорошо, — сказал Лудов, еще раз внимательно посмотрев на него. Только я боюсь вас огорчить, подполковник. Потому что из этой истории с компакт-дисками как раз вытекает, что Пономарев должен был меня убить, а не наоборот. Но вместо этого они меня посадили и, похоже, надолго. Я вам еще на Петровке собирался все объяснить, но вы меня кинули с вашим обещанием освободить под залог.

— А как ты думал, с убийцами-то? — сказал Тульский. — Ну что ж, объясни теперь. Может, я в чем-то и был неправ. Я слушаю.

— Дело в том, что я же еще и ученый, и дипломат, — сказал Лудов. — Я полез в этот бизнес, чего не следовало делать по дао, но я же всегда рассчитывал остаться ученым, и мне важна была репутация. Мне, в общем, и сейчас нравится быть порядочным человеком, если вы в состоянии это понять, подполковник. Поэтому я с самого начала был против воровства интеллектуальной собственности. Там я вообще не в игре, я занимался с Пономаревым и всей этой шайкой только «Панасониками», хотя про компакт-диски тоже, разумеется, кое-что знал. Конфликт начался гораздо раньше, чем таможня по чьей-то наводке задержала партию «Панасоников» во Владивостоке, где они всегда проходили чисто, все об этом знали, и все с этого кормились. Конфликт начался, когда я стал им говорить, что хватит уже воровать программы Билла Гейтса и всякое западное кино, нас все равно должны были накрыть рано или поздно, я, по крайней мере, тогда так думал. Они боялись, что я их сдам по своим дипломатическим каналам — дипломаты к пиратству на сидиромах относятся непримиримо. Вот их мотив. А для чего мне-то было убивать Пономарева, я так и не понял. Думаю, он живехонек…

Тульский слушал его очень внимательно и даже позволял себе встать на точку зрения подсудимого, в пользу которого говорило и то, что Кириченко, которому Лудов, наверное, в самом деле все это рассказывал, чтобы оправдаться по убийству, никогда ни словом об этом не обмолвился с ним, Тульским. Но труп? Но экспертиза по зубам? Правда, для Пономарева с его биографией зубы были какие-то странные. Мелькнула ведь у него такая мысль, когда он читал экспертизу, но он эту мысль сразу отогнал. Неужели просто дал себя убедить? Ай, Майор-разведчик Тульский! Но что есть истина? И кому она нужна?

— Подполковник, а подполковник?.. Вы что, вчера плохо спали?

— Да нет, все-таки это все слишком сложно, — сказал Тульский, возвращаясь от своих не самых приятных размышлений на твердую почву реальности, — Никому это не нужно так сложно городить. И куда тогда делся Пономарев?

— Сейчас не знаю, — сказал китаевед, — земля, она большая.

— А если чуть раньше? — мягко нажал Тульский, чутьем опытного оперативника угадывая, что Лудов знает и что-то более конкретное. Хотя, в сущности, ему это было совершенно не нужно, он же был убойный отдел, не экономический.

— А если бы и знал, не сказал, — Лудов сложил руки на груди, сидя на прибитой к полу табуретке и тоже умея угадать настроение оперативника, — Вы же все равно не будете искать, да и не сможете. Слишком сложно все это и опасно.

Он все же не удержался и взглянул на Тульского с надеждой: а вдруг возразит? Но тот не возражал. На душе у него, конечно, кошки скребли, и совесть грузить лишним грузом не хотелось, а хотелось выпить водки. Но для этого удобнее было никакого якобы живого Пономарева не искать, тем более что китаевед на этом уже и не настаивал. Не то чтобы Тульский пришел к такому выводу логическим путем, а просто так сложилось, и не надо никому лишних неприятностей, и, кроме водки, не надо уже больше ничего.

— Если вы все равно не можете помочь, — сказал Лудов, и голос его опять охрип, как в суде, — забудьте все, что я вам сейчас рассказал. И если меня завтра найдут в камере повешенным, это будет на вашей совести. Помните про дао и про того, который говорил, что жизнь и истина и путь — это все одно и то же. Я не шучу.

— Могила, — сказал Тульский, — Если вас будут прессовать, позвоните, я попробую что-нибудь сделать. А больше ничего не могу, раз вы не хотите рассказывать.

Он написал для Лудова номер мобильного телефона, вырвал страницу из записной книжки и нажал кнопку вызова конвоя.

Пятница, 7 июля, 19.00

Этот пивбар уже не вызывал у Зябликова ничего, кроме отвращения, хотя официант поздоровался с ним, как со старым знакомым, и, ничего не спрашивая, принес пиво и креветки. Тульский опаздывал, и Зябликов, чтобы как-то погасить раздражение, пил уже третью кружку. Наконец оперативник зашел в бар и быстро оглядел зал, не поворачивая головы.

— Привет, майор, — сказал он, как обычно, и Зябликов с раздражением подумал, что это дежурное: «майор» — «подполковник» — тоже напоминает игру не то в войну, не то в шпионов. А это ведь была уже не игра.

— Что-нибудь случилось? — спросил Тульский, — Ты что звонил?

— Там все время что-то случается, — сказал Зябликов, — Не вдруг поймешь, на что надо обращать внимание. Но, Олег Афанасьевич, если ты меня втянул в эту игру, я бы хотел и сам понимать, что там для чего. Я же не мальчик все-таки.

— Нет, не мальчик, — согласился Тульский, жадно глотая пиво. — А что ты имеешь в виду?

— Почему ты меня не предупредил, что нас подслушивают?

— Кто? — спросил Тульский, и по тому, как он застыл с кружкой, Зябликов понял, что он и в самом деле, может быть, сам этого не знает.

— Вот это я и хотел у тебя спросить.

— Постой, а как вы об этом узнали? — спросил Тульский.

— Ну, какие-то признаки и раньше были, слишком уж много совпадений, — сказал, снова начиная доверять ему, Майор. — Но раньше я думал, что у тебя там есть еще кто-то, кто потолковее меня, он и доносит.

— Я бы тебе сказал, — заверил Тульский, который с необыкновенной быстротой стал шелушить и бросать в рот креветки. — Против всех правил я бы тебя поставил в известность. Когда я завербовал Журналиста, ты же первый об этом узнал. У нас с тобой такие отношения.

— Да, правда, — согласился Зябликов.

— Но это может быть и не мой агент, — сказал Тульский и положил в рот очередную креветку. — Я не один там работаю, там много всего. Объясни, почему ты решил, что вас именно подслушивают, а не кто-то стучит.

— Ну, Актриса пародировала судью, — попытался объяснить Зябликов, — Он вот так все время говорит, знаешь: «Ну, вы уж прям уж, знаете ли уж…» В общем, она его так точно изобразила, это видеть надо было, мы все там катались. Но, оказывается, судья все это тоже слышал. Не тогда — потом. Ему послушать кто-то дал. Стой, я что, непонятно рассказываю?

— Понятно, — сказал Тульский, который в задумчивости сунул в рот неочищенную креветку, и ее хвост теперь хрустел у него на зубах, — А вы как узнали?

— Судья поправляться стал… нет, это потом, а сначала он мне сам об этом сказал.

— Он знает, что ты с нами работаешь, его с самого начала предупредили. Но ты-то что можешь? Выговор Актрисе объявить и на голосование у вас поставить?

— Нет, ты не понял, судья — наш мужик, у него усы такие, знаешь? — Зябликов, впрочем, уже совершенно запутался, где теперь были «наши», а где «ваши» и кто был с кем, — Он из Саратова, он сам смеялся, когда слушал, он так сказал. Он меня просто предупредил, чтобы мы не болтали лишнего. Так это не ты нас слушаешь?

— Ну-ка, — сказал Тульский, выплюнув креветочный панцирь, — разберемся. Если бы я решил вас слушать, я бы тебя попросил пронести и поставить микрофон. Как бы я еще мог это сделать? Но я бы пока не рискнул этого делать: если бы вы его нашли, по головке меня бы не погладили. Это же все-таки суд.

— А если это не ты, то кто?

— Может быть, ФСБ, они, пожалуй, могут себе такое позволить, — рассуждал Тульский, — Но тоже чревато, очень сильный мотив нужен, чтобы так рискнуть. Хотя, может, он у них и есть, этот мотив. Ну, еще председатель суда. Тоже может. Техническая возможность, конечно, предусмотрена.

— А разве вы не все вот так? — Зябликов сцепил два пальца.

— Когда как, — неопределенно сказал Тульский, — В этом деле слишком много разных интересов… — Он чуть было не начал рассказывать, что только что говорил с Лудовым про компакт-диски, но спохватился: Лудова с этой темой наивному в сыскных делах Майору засвечивать было нельзя, — Тебе, Зябликов, наверное, не надо со всем этим путаться. Не потому что я что-то хочу от тебя скрыть, а просто не надо, и все. Ты лучше мне расскажи, какие там у вас настроения, у присяжных.

— Нет, Олег Афанасьевич, — сказал Зябликов, — так больше не пойдет. Конечно, вы думаете: кто я там, черный пояс без ноги, на что я еще гожусь. Но мне как задача была поставлена? Сплотить народ. Я сплотил. А о том, кто что говорит между собой, я рассказывать не буду. Я же армейский сапог, не так приучен, у нас бы за это сразу по харе настучали.

— А я, значит, мент, — взорвался Тульский, и Зябликов расслышал в этом взрыве черт знает каких чувств и амбиций еще и ноту искренней обиды, — Ну ладно.

Оба замолчали, надувшись. Как два пацана, первым сообразил Зябликов. Он вылил половину пива из своей непочатой кружки в кружку Тульского и сказал:

— Ну ладно, разведка. Я же не забыл, как твои ребята меня с поля тащили, да и ты ведь недалеко лежал, осколки бы, в случае чего, и до тебя бы долетели.

— Слушай, Зябликов, ты как хочешь, а я себе сто пятьдесят все-таки возьму, — сказал Тульский и махнул рукой официанту.

— И мне тоже сегодня возьми, я тоже выпью, — сказал Зябликов. — Все кончилось, что толку теперь. Нас же распускают, мы обратно-то уж вряд ли соберемся. Ты же ведь об этом уже знаешь. А молчишь.

— Да просто повода не было сказать, — объяснил подполковник, — А правда: зачем теперь все это? Ну и к лучшему. Давай просто посидим. А то бы и повода не было. Да и деньги опять же пока что из статьи, халява, Майор…

Официант уже принес водку, они налили, чокнулись и выпили.

— Ну, как бы то ни было, еще раз спасибо тебе, — с чувством сказал Зябликов, ставя рюмку на стол, — В тот раз ты меня от смерти унес и в этот раз тоже вроде как к жизни вернул. Спасибо.

— Да пожалуйста, — сказал Тульский. — Рад за тебя, но я не понял. Но изменился ты в самом деле за последнее время здорово, какой-то живой стал, меня научил бы. Может, ты влюбился? Неужели в прокуроршу? Ну, не может быть. Нет, правда, в кого-нибудь там влюбился, что ли? Ну, дембель, ну ты даешь!..

Тульский радостно, по-мальчишески захохотал, он видел по давно отвыкшему скрывать свои чувства лицу Майора, потому что никаких таких чувств там уже лет десять и не было, что попал куда-то в точку.

— Нет, ты не понял, — насупленно, чтобы не показать слабости, сказал Зябликов, — Ты и не поймешь, ты же там не был. Я ведь последние лет десять одних наших ребят только видел перед собой. Что на войне, то и в охране. Я не говорю, что ребята плохие. Но они же все одинаковые. А люди-то, оказывается, разные…

— А, это правда, — сказал Тульский, снова задумчиво посмотрев на него.

— Заигрались мы, — сказал Зябликов. — Так увлеклись этой игрой, что не заметили, как вот она и кончилась. Не дали нам доиграть взрослые дяди вроде тебя.

— Да ты не переживай, — попробовал, хотя и без уверенности, успокоить его Тульский, — Ну, в конце концов, другие его осудят. Или оправдают.

— Да я не о нем, — сказал Зябликов, — Хотя его тоже жалко, конечно, он хороший парень, но он не из моего взвода, я за него ответственности не несу. Мне про своих надо думать теперь, что с ними со всеми будет.

— Ну, — подумав и повертев в руках рюмку, сказал Тульский, — в общем, это теперь и от вас зависит. А вдруг вы дотянете?

И он потянулся налить.

 

Часть четвертая

ПЕРЕМИРИЕ

Воскресенье, 9 июля, 15.00

Кавалькада из четырех машин следовала по дачному поселку вдоль высоких, глухих, довольно разных, но в то же время как будто и совершенно одинаковых заборов. За рулем первого джипа сидела Ри, с ней ехали Океанолог на переднем сиденье, Анна Петровна и Климов сзади. Далее следовала машина Розы, где ехал Шахматист, а Актриса и Хинди о чем-то болтали на заднем сиденье. Дальше ехал Журналист, у которого в джипе сидели «Гурченко», с любопытством разглядывавшая эти заборы, и безучастный к ним Петрищев. Колонну замыкал фотолюбитель на «шестерке», с которым ехали Алла и Зябликов.

Наконец сиреневый джип Ри остановился у ворот в очередном внушительном, но невыразительном заборе, она вышла и нажала кнопку переговорного устройства:

— Встречай гостей, Сашок!

Все стали выгружаться и разминать ноги; присяжные с интересом и опаской поглядывали на высокие крыши, диковинные антенны и забранные решетками окна за заборами и соснами. Вскоре хозяин вышел открывать калитку с лицом, выражавшим скорее досаду, чем гостеприимство, и первым, кого он увидел своим кривым глазом, не считая его собственной жены, был Океанолог.

— Ба! — закричал Сашок, и его лицо сразу повеселело, — Слава, это вы?

— Да… — сказал Океанолог, силясь припомнить, где он видел хозяина дома.

— Ну проходите, проходите! Походите все. — Он фамильярно взял Океанолога под руку и уже увлекал его к беседке, возле которой стоял мангал, — Маша, это же наш инструктор по яхтам! Что же ты мне не сказала? Ах да…

— Вспомнил! — сказал Океанолог и улыбнулся, но не своей обычной открытой улыбкой, а скорее просто вежливой. — Родос, а какой же это был год?..

— Позапрошлый! — напомнил Сашок, — Весной. Я тогда без жены ездил на встречу по бизнесу, поэтому она вас и не узнала, а мне и в голову не могло прийти, что это вы. С чего этого вы подались в присяжные? Регата же, наверное?

— Ну, регата, — неопределенно отозвался Драгунский. — Я их много видел, регат…

— Ну ясно, — уважительно сказал Сашок. — Ничего, что вы меня не сразу узнали, я на вас не в обиде. Я же только один из ваших учеников, да и то случайный, а у вас их, наверное, вон сколько, целый флот, да?

— Пожалуй, — опять неохотно согласился Океанолог. — Многих я учил парусам.

Зябликов с удивлением прислушивался к их разговору. Рыбкин что-то объяснял Алле в устройстве мангала. Шахматист пялился по сторонам, наверное, считая, сколько это все может стоить. Роза уже деловито обходила дом, разглядывая стеклопакеты: сам-то дом, видимо, был ей не в диковинку. Петрищев с испугом косился на пивные бутылки, выстроившиеся на столе возле мангала.

— Открыть? — спросил хозяин сочувственно, перехватив этот взгляд.

— Н-нет, — выдавил Петрищев, — Я лучше водички…

— Нравится вам дом? — осведомилась хозяйка, разливая в стаканы пиво, которое уже открывал подскочивший садовник, успевший разжечь огонь под углями, а домработница несла из дома шампуры с заранее нанизанным на них шашлыком.

— Восхитительно! — подыграла Актриса, — Прямо как в Уэльсе.

За высоким забором, было слышно, кричали чужие дети и звонко стукал мяч.

— Хорошо, — согласилась Алла, — Только вот эта краска на карнизе… — Она стала искать подходящее слово, но ничего, кроме «аляповата», не нашла и решила все-таки промолчать из деликатности.

— Хотите посмотреть внутри? — не умея спрятать на лице выражения школьницы, хвастающей папиной генеральской шинелью, спросила Ри.

— Я не пойду, а то у меня нервная болезнь случится, — сказала Хинди.

— Не с-стоит, — сказал слесарь шестого разряда, — На улице т-тепло.

И все как будто молча согласились с ним. Анна Петровна потянула Ри в сторону и, видимо боясь, что потом про нее все забудут, сказала:

— Это ж сколько твой дом стоит, Марина? А мне три тысячи долларов надо в клинику за три недели, я звонила, узнавала уже.

К ним прилетел шмель и стал жужжать, как будто нюхая то одну, то другую.

— Ну не могу же я вам их прямо сейчас вынуть, — отмахнулась Ри не то от приемщицы, не то от шмеля, но сразу поправилась, потому что никого из них не хотела обидеть: — Соберем, Анна Петровна. Но не сегодня и не в один день. Если бы у меня свои были, я бы сразу дала, но это же все на муже…

Анна Петровна сразу отошла, села на край скамейки и, в общем, больше уже и не принимала участия в общем веселье. Она достала из хозяйственной сумки свои клубки и спицы и принялась вязать; теперь она вязала уже полотнище рукава — тоже синее с зеленым, и шмель почему-то сразу улетел.

— Ну; братва, — радушно сказал Сашок, — вы тут ешьте, пейте, гуляйте, а я, блин, не могу сегодня с вами. Мне брюхо надо поберечь, у меня деловой обед.

Он попрощался за руку с Океанологом и ушел в дом переодеваться.

— Шашлык через пять минут будет готов, — с таджикским акцентом оповестил садовник хозяйку, но в неожиданно наступившей тишине, нарушаемой только стуком мяча на соседнем участке, его услышали все.

— Ну, — скомандовал Старшина, — тогда давайте нальем кому что.

Они с Океанологом решили пить водку, молча протянул свой стакан за водкой и Слесарь. Актриса попросила себе сухого белого вина, а Хинди она посоветовала попробовать что-то такое особенное красное, и такого же себе сразу потребовала «Гурченко». Медведь, отводя глаза, пил минералку вместе с Журналистом и Розой, Рыбкин с сожалением рассматривал этикетки дорогих коньяков, но, не забывая о том, что ему тоже надо садиться за руль, плеснул себе, прикинув время, только на донышко текилы, которую он раньше никогда не пробовал.

— Ну, давайте за вас, Елена Викторовна! — сказал Старшина, поднимая рюмку в сторону Актрисы, — Вы были замечательным бойцом нашего маленького отряда, успехов вам и на вашем кинематографическом поприще.

— Да что же, — сказала она, вопреки обыкновению, совсем не театрально. — Я всего только честная актриса. Правда, всем нам большую часть жизни приходится быть всего только актерами, и не всегда удается быть честными при этом.

— Как это? — не поняла Хинди.

Теперь вместо шмеля между ними почему-то летали две желтые бабочки.

— Ну, — сказала Актриса, — ведь каждый из нас все время играет какую-то роль, а чаще даже несколько. Мы все сейчас играем роли присяжных, а вы, Игорь Петрович, еще и роль Старшины, но одновременно у нас и другие роли. Жены, друга, любовницы, ветерана из Чечни, ну, я не знаю… — Хинди заметила, как бабочка села на веточку петрушки. — И каждую из этих ролей надо бы нам отыграть честно, вот в чем штука, но при этом надо бы еще остаться честным с собой и не забыть, кто ты, в чем твоя-то суть, твоя собственная. Это трудно. Ну, выпьем за всех нас!

Все загомонили, полезли к Актрисе чокаться и выпили, а бабочки улетели, и Хинди почему-то это расстроило.

— Вообще, я себя чувствую, как дезертир, — сказала Актриса, опустив бокал.

— Нет, ну почему вы дезертир? — Старшина и согласился, и не согласился, думая о том, что она до этого сказала про честность. — Просто командование посчитало целесообразным перевести вас на другой фронт, будем так считать.

— А командование — это кто? — задумчиво спросила Актриса.

Все замолчали, задумавшись, а может быть, просто ожидая, когда подействуют спиртные напитки, кто их пил, и только садовник с домработницей возились, выкладывая готовый шашлык на тарелки с зеленью. Бабочки, заметила Тома, опять кружились рядом, теперь их было три, но Кузя не смотрел в ее сторону, и шашлык бабочек тоже интересовал меньше всего.

— В самом деле, кто это все устраивает, что мы вдруг для чего-то с кем-то вместе? — спросила Алла и посмотрела в сторону фотолюбителя, потому что это была его тема. — А потом — раз! — и в разные стороны; кто это все придумал?

— Наверное, есть кто-то, кто нас переставляет, как фишки на доске, — сказал Шахматист. — А мы только думаем, что что-то значим.

— А может быть, он просто режиссер, — предположила Актриса. — Режиссер, а мы актеры, мы тоже что-то значим, конечно, но не всегда понимаем его замысел.

— А кто же тогда автор? — спросил Журналист.

На соседнем участке, судя по звуку, ребенок упал с велосипеда и громко заплакал. Тут же послышались и какие-то женские восклицания.

— Вы это про кого? — важно переспросила Ри, которая отвлекалась, чтобы дать распоряжения по сервировке шашлыков.

— А может быть, он просто главврач в дурдоме? — предположила Хинди, не отрывавшая глаз от бабочек, которые хотели теперь взлететь повыше, к соснам.

Журналист засмеялся, чтобы сгладить неуместность юмора медсестры, и все остальные тоже вежливо заулыбались и стали наливать друг другу, жадно косясь на шашлык. Фотолюбителю текила совсем не понравилась. Он вышел за забор к машине, достал из бардачка старенький «Зенит» и вернулся в ограду крадущейся, как у кота, походкой. Лицо его стало совсем другим, не таким, как обычно, а плотоядным и одухотворенным одновременно. Тихо ступая по участку вокруг обсуждавшей что-то за выпивкой компании, он стал снимать, снимать и снимать. Щелк! Дззз… Щелк! Дззз… Щелк!

Воскресенье, 9 июля, 16.00, вечность

Вот Старшина Зябликов смеется какой-то своей собственной солдатской шутке с рюмкой водки в руке. Ребро ладони рубит воздух, негнущаяся нога вытянута в сторону, но лицо его, сожженное вечным военно-полевым загаром, стало уже живым, а не деревянным, как было вначале, и стрижка бобриком, какая в гарнизонной парикмахерской стоит рублей тридцать, уже не делает его безликим, словно солдатская шинель.

Вот Журналист, глазки у него поросячьи, острые, он все принюхивается; рожа кривая от вранья, а сзади идиотский хвостик, перетянутый красной аптекарской резинкой, выражение лица непроизвольно-наглое, однажды усвоенное и навсегда, кажется, прилипшее, но глядит он сейчас куда-то в небо и думает явно не о деньгах.

Вот присяжная Швед, похожая на Гурченко; она всегда готова с кем-нибудь поскандалить, но из-за чего крик? Ее собственное достоинство прогуляно и пропито, растоптано не один раз, но нет-нет да и снова проступает оно на ее рано постаревшем лице.

Вот слесарь шестого разряда Климов, он неотесан, как его огромные ручищи, и в нем не осталось ничего, кроме любви к жене, а она сейчас умирает от рака в палате, отравленной вонью лекарств и испражнений, и он не может думать ни о чем другом. И это любовь.

А вот и Алла Геннадьевна, любовь моя, светлое сольфеджио, вроде бы училка, волосок к волоску, а в то же время и раскраснелась от вина, растрепана и причесана одновременно, все фыркает, если кто-то сфальшивит, что-нибудь сделает не так, а в то же время видно, какая она домашняя, и каждую минуту готова расхохотаться.

Вот Ри, где еще увидишь такую, ее красота сначала кажется глянцевой, слишком правильной и неживой, но, если приглядеться, черты этого лица еще только тянутся к совершенству, они еще только обещают совершенство тому, кто сумеет вдохнуть в них жизнь. А грудь у нее потрясающая, и она это знает, она не знает порой, куда спрятать эту никчемную грудь и от других, и от себя. А что у нее рот порочный, так это только так кажется, может быть, она его неправильно красит, а может, просто капризный, детский, готовый расплыться в реве от неуверенности в себе…

Роза Кудинова, ладная татарочка, фирмачка, даром что баба, все сечет и соображает мгновенно, деньги зарабатывает, не останавливаясь ни на минуту, как будто в пинг-понг отбивается, но это у нее не жадность, это у нее игра такая.

Елена Викторовна, Актриса, с перетруженным пластилиновым лицом старой обезьянки, но каждая морщинка на нем играет по-своему и что-то свое означает, в каждой отдельно взятой роли и комбинации по своему произволу она может стать кем захочет, но сама предпочитает оставаться только собой.

Океанолог, он и здесь, и весь как будто уже и не здесь, то ли он вкалывает на путине, то ли нежится в шезлонге на яхте, то и другое с совершенно одинаковой детской улыбкой, и всегда к нему хочется подойти и что-нибудь спросить.

Хинди, сестричка, ей так хочется быть серьезной, так хочется быть красивой, но ведь она и так красива, когда смотрит на этого поросенка-журналиста, а он все не замечает ее. Она шебаршится, клюется из-за этого, но никому не больно. Она навсегда останется для него школьницей, и ее трусиков, желтых, как одуванчик, он больше никогда не увидит, но не потому, что она глупая, а просто чиста необыкновенно.

Вот похожий на медведя Петрищев с угреватым, но сейчас чисто выбритым лицом, больше всего ему хочется протянуть руку к заморской бутылке и налить себе выпить, но он вспоминает священника с желтой епитрахилью, и Бог пока спасает его.

Шахматист Ивакин, тощий, как будто никогда ничего не ел, а шашлык-то мнет за обе щеки, его глаза сейчас немножко потухли, ему не с кем и не во что сыграть, но, если будет во что, он всем еще покажет, и тогда ему наконец пофартит.

Анна Петровна вяжет свой дурацкий свитер, который совершенно никому не нужен и не на кого надеть, она мрачная, недобрая, у нее большие неприятности, но, впрочем, у нее всю жизнь одни только неприятности, и кто в этом виноват?

Дззз… Щелк!

А вот наконец и он сам, фотолюбитель Рыбкин, зачехлил свой «Зенит» и по-собачьи глядит близко посаженными глазами на одну только преподавательницу сольфеджио, но при этом не забывает поедать густо намазанный соусом шашлык с такой жадностью, как будто хочет наесться сегодня и на всю жизнь.

Воскресенье, 9 июля, 17.00

Наконец все сыто отвалились от шашлыков и доброжелательно посмотрели друг на друга. Ри была просто счастлива, до чего ей удался прием.

— А покажите нам еще раз судью и особенно прокуроршу, — попросила она Актрису.

Актрисе не хотелось на самом деле ничего показывать, но и отказаться было неловко, поэтому она поднялась, отряхнулась и начала:

— Ну, коллеги присяжные, ну уж знаете ли уж…

Никто почему-то не засмеялся, да ей и самой не понравилось и вдруг сделалось неловко, что вообще-то редко бывает с профессиональными актерами.

— Нет, сегодня не получится, — досадливо сказала она. — Уже пошла другая пьеса.

— А может быть, споем? — спросила Ри. — Где-то в доме должна быть гитара… Эй… — Она опять забыла, как зовут садовника, но он понятливо вынырнул откуда-то из-за куста, — принесите, пожалуйста, гитару, где-то в гостиной там…

Все замолкли, глядя друг на друга: а кто же играть-то будет?

— Я не умею, — сказала Актриса, и, как ни странно, видно было, что соврала.

Зябликов взял гитару и, отставив негнущуюся ногу как-то по-особенному, но привычно, вбок, взял несколько аккордов и вдруг запел:

Лицо преподавательницы сольфеджио, которая была уверена, что Старшина сейчас соврет, просветлело и разгладилось, но он уже отложил гитару в сторону и посмотрел на Океанолога.

— Хорошая песня, — сказал Драгунский, — Я тоже ее люблю.

— Я так и думал, — сказал Майор. — Я вообще-то много всяких песен знаю, всяких там солдатских, но мне почему-то казалось, что вам понравится именно эта.

Они говорили вдвоем, никто, кроме Аллы, их не слушал, и идея петь песни тоже как-то сошла на нет. Разморило их, что ли, от вина и шашлыков, и только желтые бабочки, за которыми увлеченно наблюдала Хинди, а теперь, перехватив ее взгляд, стал смотреть и Журналист, то поднимались к соснам, то опускались к самой земле, и их все время становилось больше, уже семь или восемь.

— А вы понимаете, — спросил Океанолог у Старшины, — что на этом снимке мы все, как ангелы на той иконе, которую принес Петрищев? Нераздельно и неслиянно?

— Нет, там не так, — сказал Зябликов. Он полез в карман за блокнотом, открыл и прочел, как будто процитировал необходимый пункт устава: — «Да воззрением на Святую Троицу побеждается страх ненавистной розни мира сего».

— Ну, это примерно то же самое, — сказал Океанолог. — Нераздельно и неслиянно, а по-другому и не побеждается. Не помню, где я это читал, где-то в рейсе, но в целом очень понятно и ясно выражено. Это значит и вместе, и порознь, наособицу, все ведь очень разные, вот в чем дело. Но в этом-то и сила, что все разные.

— Это тоже надо записать, — подумав, сказал Старшина, — У нас в военном деле, правда, немного по-другому, но это тоже здорово. «Нераздельно и неслиянно».

— Давайте-ка отойдем чуть в сторону, — сказал Океанолог, — Надо поговорить.

Они отошли и сели на скамейку, поставленную в конце дорожки под сосной.

— Неприятная вещь, — сказал Океанолог, — Дело в том, что я не уверен, что суд идет к концу, там еще запрос этот неизвестно когда придет, а мне ведь в конце месяца надо в экспедицию улетать через Японию на Камчатку, там корабль ждет, там моряков полсотни рыл, и билет заказан.

— Никак изменить нельзя? — спросил Старшина. — Вас будет очень не хватать. И мне лично тоже будет вас очень не хватать, вы нужны.

— Никак невозможно, к сожалению, — твердо сказал Драгунский, — Начинается уже другая пьеса, как говорит Актриса. У всех же у них дети и жены на Камчатке. Да и у меня, знаете, тоже внуки, мне деньги надо зарабатывать, я их теперь только раз в год и зарабатываю на путине этой чертовой.

— Вы же инструктор по яхтам, — сказал Майор, — Я бы никогда и не догадался, если бы Маринкин муж вас сегодня не опознал. А там разве плохо платят?

— Видите ли, майор, я очень люблю яхты, — пояснил Океанолог, — но в последнее время мне чаще всего не нравятся их владельцы.

— Вы их презираете? — с интересом спросил Зябликов.

— Нет, что вы, зачем презирать, это глупость.

— А у меня тоже новость, — сказал Зябликов. — С понедельника судья ложится в больницу с язвой, и в процессе будет объявлен перерыв на три недели.

— Это плохо, — сказал профессор, мрачнея. — Я думаю так. Про меня пока не надо всем говорить, чтобы не расхолаживать, но про перерыв мы должны объявить сегодня же. Пока мы все здесь в компании тепленькие.

— Наверное, вы правы… — Старшина поднялся и захромал к столу, хлопая на ходу в ладоши: — Попрошу всех собраться!

Но все и так были здесь, только Анне Петровне пришлось повернуться от дома, на который она смотрела, продолжая мерно перебирать спицами, и никак не могла понять, сколько же он стоит, к столу.

— Новая вводная, — объявил Старшина, — Нам вот с Вячеславом Евгеньевичем Оля только что позвонила из суда на мобильный и сообщила, что у судьи приступ язвы. Он не может в таком состоянии вести процесс и будет комиссован в больницу на три недели. Мы все должны явиться в суд завтра за зарплатой, но в процессе будет объявлен перерыв. В связи с этим я предлагаю сейчас обсудить наши дальнейшие планы. Мы все, как один, должны снова явиться на заседание через три недели. Отступать, как говорится, некуда, за нами Москва. Я готов. Прошу высказываться всех, кроме демобилизованной Звездиной.

— Я готов, — соврал Океанолог, которому надо было в экспедицию.

— Мы с Сашком уезжаем в Грецию в октябре, — сказала Ри. — Я тоже готова.

— Так все же еще только начинается, — сказал Журналист, когда прошел первый шок, вызванный этим сообщением. — Я приду, Старшина.

— Пожалуйста, у меня в музыкальной школе все равно отпуск, я могу пока и на даче посидеть, — сказала преподавательница сольфеджио.

— Я тоже готов, — сразу же согласился Фотолюбитель.

— Допустим, я могу вернуться на работу, а кто-нибудь вместо меня уйдет в отпуск, — сказала Хинди, — Мне в санаторий в Ялту в сентябре даже лучше.

— А з-зарплату будут платить? — спросил заика. — Тогда я г-готов.

— Конечно, обязаны по закону, — сказала «Гурченко». — Нет уж, за правду надо досидеть до конца.

— Понятно, такую партию сдавать нельзя, — согласился Шахматист.

— Ну ладно, — вздохнула Роза. — За три недели я дела опять налажу на фирме, а так, конечно, интересно досмотреть, чем кончится.

— Да, конечно, — образованно кивнул и Петрищев, который боялся, что, если отпадет необходимость каждый день ходить в суд, он сразу же снова напьется.

— Вы, Анна Петровна? — повернулся к ней Старшина.

— Конечно, она придет, — сказала Ри, — А давайте перезваниваться, встречаться. Приезжайте еще ко мне на дачу, я буду здесь.

Воскресенье, 9 июля, 19.00

Выезжая с боковой дороги на основное шоссе, Журналист повернулся к Зябликову, который теперь сидел на пассажирском сиденье, а сзади ехали Океанолог и Актриса.

— Тут где-то неподалеку Уборы, — вспомнил Журналист. — Там дом Лудова, который нам показывала на фотографиях прокурорша.

— А давайте заедем! — сказал Океанолог, который выпил чуть больше своей нормы, — Еще и солнце высоко, лето!

— Конечно, поедем посмотрим, — сказала Актриса, — Я выполню последний раз свой долг федерального судьи, а там уж и на дембель, как говорит Старшина.

— А адрес мы откуда возьмем? — спросил Зябликов.

— Уборы, улица Осенняя, сорок, — сказал Кузякин, и Старшина одобрительно хмыкнул, поняв, что все это у него было спланировано заранее.

Заборы в этих Уборах ничем не отличались от таких же в поселке Ри, откуда они только что уехали. Дом они нашли без труда, но ворота были заперты, заклеены полинявшей от дождей полоской бумаги с неразборчивой уже печатью. В соседних домах кипела жизнь, из-за тех заборов вились шашлычные дымки и раздавалась музыка, хотя никто оттуда не проявил к приехавшим ни малейшего интереса. А за этим забором видна была только крыша дома, принадлежавшего когда-то Лудову, и, судя по высоте, дом был не как у соседей или у Ри, а всего лишь одноэтажный.

— Если на крышу машины залезть, можно заглянуть во двор, — сказал Журналист, — У меня крыша крепкая, но все равно лучше по одному. Давайте вы первая, — сказал он Актрисе, подставляя ей плечо.

Маленькая Актриса встала одной ногой на порожек, другой — на руку Старшины, оттуда на плечо Кузякина и на крышу. Взобравшись, она посмотрела за забор и сказала вниз:

— Ну и декорация. «Короля Лира» можно ставить. О тщете всего земного и так далее.

Журналист тоже полез на крышу, ловко забравшись туда с капота. Они с Актрисой вдвоем топтались там, задумчиво глядя через забор.

— Ну что там? — нетерпеливо спросил Зябликов. — Я же не влезу с одной ногой.

Через забор было видно крыльцо и двери дома, на которых желтела такая же полоска бумаги, как на воротах, но лучше сохранившаяся под козырьком. Решетка у крыльца была выломана или выбита, окна на террасе тоже разбиты, из одного из них. словно забытый при отступлении флаг, свисал обрывок какой-то тряпки, на котором можно было разобрать диковинный китайский иероглиф. Один китайский фонарик апельсинового цвета сиротливо болтался сбоку крыльца, а второй, как видно, был сорван; участок зарастал буйной травой.

— Да ничего особенного, — сказал Кузякин топтавшемуся внизу Зябликову. — Погром. То ли кто-то что-то тут искал, то ли просто мародеры.

— Непохоже на мародеров, не такое место, — сказал Океанолог, заметивший, что из окна соседнего дома, из-за занавески, их кто-то уже рассматривает.

— Ладно, поехали отсюда, — хмуро сказал Майор, тоже поглядевший на соседское окно, — Не то сейчас к нам милицию вызовут и потом из присяжных выгонят всех.

Воскресенье, 9 июля, 20.00

— Вам понравилось у Марины? — спросил Рыбкин у Аллы. Сбылась его мечта: они возвращались в его машине вдвоем.

— Смотря что, — сказала Алла, — Дом безвкусный, муж бандит, а сама Ри — да, очень нравится. Она совсем неплохая девочка.

— А по-моему, совершенно пустое существо, — сказал Рыбкин, — Да и как может быть по-другому, если в таком возрасте и при полном отсутствии какой бы то ни было культурной основы вдруг падают на голову такие деньги?

— Нет, почему же, — сказала Алла, — У меня же тоже муж коммерсант. Ну да, бывший, бывший, но все же. Да мне и самой за уроки неплохо платят, и в школе…

Они проезжали очередной дачный поселок с особняками, которые возвышались над трехметровыми заборами.

— Вот у нас, например, дети в школе разные учатся, — сказала она. — Некоторые в самом деле талантливы, за других родители платят: втемяшилось им, что дети на фортепьяно должны играть… Кого-то на «Мерседесах» привозят, а кто и на метро со своими скрипочками. А поскребешь их — они все дети как дети. Есть добрые, есть злые. А за деньги не купишь ни счастье, ни талант.

— Вы правы, наверное, — сказал Фотолюбитель. — Я бы только машину себе новую купил и «Никон», а снимал бы, наверное, так же и то же самое.

— Я думаю, деньги — это только реагент, они заставляют человека проявляться. Кто жадный, становятся еще жаднее, но добрые не делаются злыми, и наоборот. Вот Стас… — начала она, но замолчала. Они стояли уже на светофоре в городе, слева и справа были новые красивые машины, и затесавшаяся между ними неизвестно зачем «шестерка» Фотолюбителя выглядела, конечно, непрезентабельно.

— И все-таки я не понимаю, — сказал он, опасаясь, как бы разговор не угас, — что вы, такая тонкая и интеллигентная, нашли в Марине. И музыку она черт знает какую слушает в своем идиотском плеере, а вы же разбираетесь в этом.

— «Тыц-тыц-тыц», — сказала Алла, — Да нет, она живая. Странно, что вы этого не видите, а вот на фотографиях, которые вы сегодня сняли, это будет видно сразу.

— Приходите ко мне их проявлять, — вдруг обрадованно сообразил Фотолюбитель, — В фотографии самое интересное — это именно процесс проявки. Не пленок, там все слишком мелко, а отпечатков. Когда опускаешь бумагу в проявитель, никогда не знаешь заранее, что у тебя получится.

— Вот как? — спросила преподавательница сольфеджио, — Ладно, приду.

Понедельник, 10 июля, 11.30

В понедельник в комнате присяжных дисциплинированно собрались все, кроме Актрисы, но даже по тому, как они собирались, Зябликов уже видел, что настроение стало другим, и он не был уверен теперь, что удастся сохранить коллегию. Выглянув в зал, он увидел только адвокатессу за своим столом и догадался, что прокурорша и Лисичка уже знают, что никакого суда больше не будет. Не было и Лудова на скамье подсудимых.

— Я отсюда на электричку и на дачу, — объясняла Алла коллегам непривычный для них свой наряд: она была в джинсах, а большую хозяйственную сумку с какой-то снедью поставила на стол, где ей тоже было не место.

— А я на работу, — сказала Роза.

— А я к нервным больным, — сказала Хинди, — А ты, Кузя? Роман будешь писать?

— Тихо! — приказал Старшина. — Мы же еще не знаем, что продолжения не будет.

Все замолчали, но нетерпеливо поглядывали за окно, где сияло летнее солнце. Им нелегко было сделать вид, что слова секретарши Оли, которая пришла сегодня без зайца с ключами, чтобы объявить о трехнедельном перерыве, стали для них неожиданностью. И атмосфера этой комнаты, иногда такая нервная, но в чем-то уже и своя, уютная, сразу же отсюда выветрилась, и теперь это было уже просто казенное помещение в судебном присутствии.

— Виктора Викторовича увезли ночью на «скорой», — объяснила секретарша. — Но он про вас помнит. Может быть, он даже выйдет из больницы раньше, у него язва нервная, она хорошо лечится… — Хинди согласно закивала. — Сейчас я провожу вас в административное крыло, только надо идти всем вместе, там пропускная система, и вы получите зарплату за месяц, который вы здесь уже проработали. Виктор Викторович позвонил и договорился, что и те три недели, что он будет в больнице, вам тоже будут платить.

Последнее объявление заставило оживиться и повеселеть всех, и даже Анна Петровна немного приободрилась. Они потянулись гуськом, как первоклассники на экскурсию, за Олей по длинным судебным коридорам к кассе в административном крыле здания и выстроились там послушно в очередь у окошка.

— Давайте уж вы вперед, — сказала Роза Анне Петровне, но Оля объяснила, что они внесены в ведомость по номерам, и велела выстроиться в таком же порядке.

Они стали по очереди получать деньги, расписываясь в ведомости. Кто-то старался отвести глаза, а кто-то и подсматривал, хотя определить полученную на руки сумму со стороны можно было только приблизительно, если не подглядывать в ведомость. Журналиста, стоявшего вторым, удивила сумма, за которую расписался Старшина: около двадцати тысяч, это, следовательно, и был его средний заработок, а ведь все считали Майора просто военным пенсионером. Сам безработный Журналист скромно расписался за три с половиной тысячи, как и «Гурченко». Алла, стоявшая в затылок Слесарю, видела, что он получил двенадцать тысяч, не так уж, выходит, плохо он зарабатывал у себя на заводе, у нее-то сумма была поскромнее. Шедшая следом Ри с важным видом расписалась за пятнадцать. Как ни загораживалась рукой Роза, всем было ясно, что она получила целую пачку банкнот, и это было несправедливо, тем более что она и из комнаты присяжных продолжала руководить своим оконным предприятием. Сразу от кассы она убежала на фирму, только переспросив у Старшины, есть ли у него номер ее телефона.

Против фамилии Актрисы, чьи деньги так и остались в кассе, Океанолог увидел в ведомости стандартные три с половиной тысячи, сам он получил свои солидные пятнадцать, Рыбкин — двенадцать, которые он тщательно пересчитал и только потом расписался. У Хинди вышло всего девять, а у Петрищева опять три с половиной, как и у Ивакина, который только хмыкнул, сунув эту недостойную игрока сумму комком в карман. У Анны Петровны, которая была сильно разочарована, потому что столько же она получила бы и в химчистке, тоже был минимум.

Обратно шли уже не строем, а гурьбой, стараясь не вспоминать про деньги, и только Анна Петровна, поспевая за длинноногой Ри, спрашивала, точно ли и когда та соберет три тысячи долларов на лечение ее сына. Гурьбой отпускников они ввалились в комнату присяжных, поглядели на свои стулья, словно на чужие, но никто из них даже не присел. Фотолюбитель открыл дверцу в мебельной стенке и стал доставать оттуда остатки пряников и чая.

— Тома, возьмите это с собой, больным пригодится, а то засохнут.

— Да ладно, — отмахнулась Хинди, выглядевшая расстроенной.

— Возьмите себе, Рыбкин, — разрешил Старшина.

— А ручка? — спохватился Рыбкин, — А ручка от окна пусть будет у вас, Тома, только не забудьте принести через три недели, а то мы здесь задохнемся.

— Как-то даже не верится, — сказала Хинди, запихивая ручку в задний карман джинсов. — И как же мы теперь будем друг без друга?

Никто не ответил на этот вопрос, который так или иначе задавали себе они все. А говорить им вроде было уж больше и не о чем.

Понедельник, 10 июля, 12.30

Машины стояли на стоянке нос к носу и будто о чем-то договаривались друг с другом: новенький и чистенький сиреневый джип Ри и старый, хотя все еще вполне надежный, давно не мытый джип Журналиста. Хозяева тоже подошли вместе.

— Ты правда будешь писать роман? — спросила Ри. — А про что, можешь сказать?

— Да про все, — беспечно сказал Журналист, и она засомневалась, что он успеет его написать за три недели. — Вот хоть про нас, присяжных. Про нашу жизнь.

— И про меня тоже? — спросила Ри.

— Конечно, — сказал Журналист, — Как же без тебя?

— Да ну, про меня неинтересно, — сказала Ри, — Другое дело, например, Актриса, или Старшина, или Океанолог — путина там, яхты… А у меня жизнь какая-то … Ну один раз меня взорвали, ну вот теперь этот суд, а так ничего интересного.

— Про любого человека интересно, — убежденно сказал Кузякин. — Неинтересных людей не бывает. Да и совсем уж плохих, наверное, тоже.

— Ну да, — сказала Ри, — Я тоже это кино смотрела.

— Какое кино? — не понял Журналист.

— Ну это, про Мастера и Маргариту. Там этот говорит, что все люди хорошие.

— А! — сообразил Кузякин. — Да, это примерно та же самая мысль.

— А ты приезжай ко мне в Сосенки, — неожиданно предложила она, — В фитнесе у меня покачаешься, поплаваем, в баньку… Я тебя так проведу.

— Пожалуй, — сказал Журналист. — Я тебе позвоню.

Они уже сели по машинам, и он уже начал отъезжать задним ходом, когда Ри спохватилась, посигналила ему и подбежала к окну его немытого джипа:

— А как же три тысячи для Анны Петровны? Мы же ей обещали. Может, со Старшиной поговорить, он соберет?

— Не надо со Старшиной, — подумав, сказал Кузякин. — Вообще со Старшиной не все надо обсуждать. Мы сами с тобой соберем.

Он наконец тронулся, и его давно не мытый джип скрылся за углом.

Четверг, 13 июля, 11.00

Адвокатесса Елена Львовна Кац нашла судью на скамейке в сквере больницы. Он был в старом, линялом спортивном костюме и читал газету.

— Виктор Викторович? Здравствуйте. Как вы себя чувствуете?

Он поднял на нее глаза, и было заметно, что не то что испугался, но напоминание о процессе было ему сейчас неприятно.

— Простите, что пришлось побеспокоить вас таким образом, но секретарь не дала вашего мобильного. Мне нужно разрешение на свидание с подзащитным. Дело у вас, следователь не дает. Оля сказала, если вы подпишете, она поставит печать.

— Да, конечно, давайте, — вспомнил он. — Она мне говорила по телефону.

Елена Львовна протянула ему лист заявления и ручку, он прочел и подписал.

— Спасибо.

— Да не за что, — сказал судья, несколько теплея. — А как ваш Лудов? С ним все в порядке? Да вы садитесь! — Он подвинулся на скамейке, хотя она и так была пустой. — Наверное, он переживает, что суд затягивается? Но видите вот, язва…

— С подсудимым все нормально, — сказала адвокатесса. — Мы подождем.

— Я надеюсь, что коллегия соберется снова, — сказал он, — Вы очень хорошо работаете, Елена Львовна, вы блестящий адвокат. Если бы мы были у нас в Саратове, я думаю, что все было бы уже решено. Но мы не в Саратове.

— Жаль, — сказала она. — Вы знаете, что за мной следят?

— Нет, — сказал Виктор Викторович, — А это вам не могло показаться?

— Ну что вы! Но вы не беспокойтесь: я же просто пришла за разрешением на свидание с подзащитным. Возможно, еще приду.

— Приходите, мне всегда приятно вас видеть, — сказал он. — Имейте в виду: я надеюсь выйти из больницы через два дня после того, как Марья Петровна уедет с делегацией судей в Германию. Это всего на две недели. Если коллегия соберется, надо будет закончить как можно быстрее. Пожалуйста, никаких сюрпризов.

— Понятно, — сказала она, — До свидания. Поправляйтесь скорее.

Вторник, 18 июля, 12.00

Клавдия Ивановна Швед, похожая на актрису Гурченко, торжествуя, вступила в кабинет начальника районного отдела милиции и уселась, накрашенная по этому случаю обильнее и воинственнее, чем обычно, перед ним за столом.

— Я своего всегда добьюсь, — сказала она. — А если вы не разберетесь, то я и до министра вашего дойду. Это же каждую ночь у них пляски до утра…

— Да, это уж никуда не годится, мне уже звонили, — согласился майор, с некоторой брезгливостью, но и вниманием вчитываясь в лежавшее перед ним заявление. — Ну, на то и милиция, Клавдия Ивановна, чтобы защищать честных граждан…

— Вот-вот! — торжествующе сказала «Гурченко».

— Я сам поговорю с вашим бывшим мужем, — сказал майор. — А если он и после этого не угомонится, то пойдет в тюрьму, я так ставлю вопрос.

— Ну, в тюрьму, может, все-таки не надо, — засомневалась «Гурченко», — У него же у матери есть жилплощадь, вот пускай туда и таскает своих блядей!

— Отлично! — сказал начальник, — Это мы решим. Только у нас к вам тоже будет небольшая просьба. Вы тоже должны нам помочь как честный гражданин в нелегкой нашей борьбе с преступностью.

— Конечно! — с готовностью откликнулась она. — А что надо делать?

— Вы же у нас участвуете в качестве присяжного заседателя в деле по обвинению некоего Лудова? — уточнил майор, — Это очень опасный преступник.

— Преступником человека можно называть только после вступления в силу приговора суда, — торжественно отчеканила «Гурченко» выученную в суде фразу.

— Ну да, ну вот его и надо вынести, этот приговор.

— А если мы его оправдаем? — искренне удивилась она.

— Да нельзя его оправдывать, я же вам говорю: он опасный преступник!

— Нет, ну а если мы его все-таки оправдаем?

— Так это же от вас зависит! В частности, от вас лично. Вы должны проголосовать за то, что опасный преступник Лудов виновен.

— А остальные присяжные? — спросила она.

— А вы за них не беспокойтесь, вы в своем вердикте галки поставьте.

Она задумалась. Потом вдруг вскочила и завизжала:

— Что вы себе позволяете, майор? Вы что же думаете, если вы начальник милиции, это дает вам право давить на судью?

— Это на вас, что ли? — ошалело спросил начальник. — Да я и не давлю вовсе…

— Я федеральный судья, ясно вам?! Я руководствуюсь собственной совестью, а не вашими указаниями! Как приду к убеждению, так и буду голосовать, ясно?!

Она направилась к двери, гордо виляя тощим задом.

— Ну а мужа-то вашего будем выселять? — озадаченно спросил майор, глядя вслед этому удаляющемуся заду.

— Обязательно! — обернулась она. — Это ваш офицерский долг!

Пятница, 14 июля, 20.00

Мурат Исмаилович сам мало интересовался высокой модой, но и никак не намекал Ри, как не преминул бы сделать на его месте Сашок, что он пришел сюда только ради нее. Играла музыка, длинноногие девицы в немыслимых нарядах беспрестанно, как детали механического конвейера, шли по подиуму, но ни у одной из них не было таких ног, как у нее самой, и она это знала. Как и то, что ее спутник старается показать это всем, хотя она с ним даже еще ни разу не ложилась в постель и ничего такого ему не позволяла. Как ни странно, но на параде женской моды с Хаджи-Муратом здоровались едва ли не все. Это были мужчины и женщины, одетые совсем не так, как показывали манекенщицы, которые вихлялись на подиуме. Когда с ним здоровались знакомые, Ри благосклонно, как умела, каждому улыбалась, независимо от того, представлял он ее им или нет. Впрочем, он ее почти никому и не представлял, но знакомые тоже улыбались в ответ, иногда приветливо, а иной раз и сально. После приветствия друзья Хаджи-Мурата отлетали в сторону со своими стаканами или рюмками в руках, словно шары на бильярде, столкнувшиеся и сразу разлетевшиеся по бортам, а он перечислял Ри какие-то юридические фирмы, компании, парламентские фракции и банки, названия которых она слышала в первый раз и не запоминала.

— Что такое высокая мода, Марина? — ворковал он, — Знаком принадлежности к известному кругу людей является даже не сама вещь, а исключительное, поскольку приглашения распределяются очень обдуманно, право на нее посмотреть и ее купить, при том что эта вещь вам совершенно не нужна… О, здравствуйте? Марья Петровна!

Он прервал свои рассуждения и одним взглядом показал Ри на гибкую и умеренно обнаженную, нестарую еще спину маленькой женщины, которая тем временем уже отходила от них:

— Знаете, кто это?

— Ой, как она на меня посмотрела, — сказала Ри с испугом, в котором угадывалась, конечно, и доля кокетства, но ведь ее и в самом деле пробрал озноб, когда эта очередная подружка Хаджи-Мурата посмотрела ей в лицо неестественно светлыми и абсолютно ничего не выражающими глазами. Она ее точно никогда не видела, она бы запомнила такие глаза.

— Не бойся, она тебя не узнала, — сказал Хаджи-Мурат, пользуясь случаем, чтобы обнять ее за плечи покровительственным жестом и перейти на «ты». — Это у нее просто глаза такие, все сначала пугаются. А ты-то ее узнала?

— Нет, а кто это? — озадаченно спросила Ри, чуть отстраняясь, но не сбрасывая с плеча его ладонь, которая и сквозь платье показалась ей необыкновенно горячей.

— Как кто? Это же председатель суда. Да не бойся, детка, — Он еще крепче сжал горячей рукой вздрогнувшее плечо Ри, — На самом деле у нее плохая память на лица, это все знают. Да ей и в голову не придет, что здесь можно встретить кого-то из присяжных, иначе бы она сюда не пришла. Откуда тут возьмутся присяжные? Подсудимые еще могут появиться, кто не под стражей, ну, адвокаты, разумеется…

Ри попыталась представить себе кого-нибудь из присяжных в этой изысканно одетой толпе, но это правда было невозможно. А как же она сама сюда попала?

— Ну, ты же не обычная присяжная, — ворковал немного гортанным голосом Хаджи-Мурат, продолжая обнимать ее за плечи, — Твое место не там и даже не здесь, ты достойна жить во дворце… А хочешь, я куплю тебе вон то платье, видишь? Оно тебе пойдет.

— И еще вон то, — сказала Ри. Ведь она же звала Кузю, а он так и не пришел. И она стала соображать про себя, за сколько можно будет продать платья, чтобы что-то взять и себе, а штуку отдать Анне Петровне. А в постель с этим Хаджи-Муратом все равно ведь придется ложиться рано или поздно, в институт же надо поступать.

— Ну уж, принцесса, сразу и два! Это же денег стоит…

Он засмеялся, не сказав ни «да» ни «нет», он разглядывал ее хищно и искоса, и благоприобретенное в таких делах хладнокровие боролось в нем с вожделением, которому он уже готов был дать волю. О чем она думает, приоткрыв капризные губки, которые свели бы с ума любого мужчину? О платьях? О новом тренажере? О нем самом или об этой бессмысленной высокой моде? О какой-то приемщице из химчистки, у которой сын наркоман и о которой она зачем-то стала рассказывать ему по дороге? Ведь женщина — это загадка.

В это время Ри заметила кого-то издали и, едва извинившись, выскользнула у него из-под руки, чтобы замахать радостно, как с парохода. Мурат Исмаилович с досадой поглядел в ту сторону к увидел возле подиума группу крикливо одетых молодых людей. Длинная и тощая как жердь девица, возвышавшаяся над своим явно голубым кавалером примерно на полголовы, махала в ответ длинной голой рукой и, кажется, собиралась идти к ним. Он властно развернул свою спутницу и повлек к столику с напитками.

— Марина, ты не должна принадлежать к случайному кругу людей…

— Но это же Ника, — объяснила Ри. — Мы выступали с ней на конкурсе красоты, она даже заняла второе место, а я никакого, потому что там было все проплачено.

— В следующий раз за тебя заплачу я, и ты займешь первое. Но сейчас я тебе не позволю подойти к этой компании, — сказал он. — Или пойдешь без меня?

— Нет, — сказала она, вспомнив про платья.

Он опять обнял ее и на этот раз молча повел к выходу.

— Платья, — сказала Ри.

— Привезут, я позвоню.

Они дошли уже почти до выхода, и тут он остановился как вкопанный. Ну и баба, что же она с ним делает. Ведь он же ее сюда совсем не для этого привез, а если быть точным, то главным образом не для этого.

— Нет, вернемся, а то кто-нибудь купит, а я хочу, чтобы они были твои.

— Какой ты хороший, — сказала Ри.

Она хотела уже поцеловать его в выбритую щеку, она теперь уже просто обязана была эта сделать по хорошо известному сценарию, но застыла: от входа к ним шла на этот раз и ей хорошо знакомая, элегантно одетая женщина с лицом лисички, как ее рисуют в сказках про колобка. Хаджи-Мурат, оказывается, ее тоже знал.

— Здравствуйте, Виктория Эммануиловна! Какими судьбами здесь? Очень рад, а это Марина, она мой тренер по теннису, позвольте, я вас познакомлю…

— Мы, кажется, знакомы, — весело сказала Лисичка. — Хотя я никак не ожидала встретить вас здесь, Марина, да и не узнала бы без Мурата Исмаиловича в этом платье. Да не пугайтесь, мало ли случайных встреч, вас же нельзя всех посадить в карантин, пока вы исполняете обязанности присяжных. Тем более сейчас перерыв, да мы с вами ведь и не будем говорить о деле. Правда? Давайте лучше о теннисе. А где у вас корт?

Ри механически отметила, что на пальцах Лисички, в которых она держала бокал с шампанским, сегодня ногти изумрудного цвета.

— В Сосенках, очень удобно, — поддержал вместо нее беседу Хаджи-Мурат.

— Что вы говорите! — сказала Виктория Эммануиловна. — А у меня там недалеко дом. Я как раз ищу корт, у нас в поселке есть, но без бассейна. У вас есть бассейн? Ничего, приличный? Можно, я к вам на днях заеду? Расскажете как?

— Ну конечно, — сказала, уже успокоившись, Ри и достала из сумочки карточку с изображением их фитнес-центра. — Приезжайте, там показано, как проехать.

— Ну, нам уже пора ехать тренироваться, — сказал Хаджи-Мурат, уводя теперь свою законную добычу и подмигивая Лисичке так, чтобы не увидела спутница. В ответ представитель потерпевшего разыграла целую молниеносную пантомиму, давая понять и что девка — во, и что она тоже удовлетворена знакомством, и что Мурат скоро получит все, что ему причитается.

— Платья, — напомнила Ри, позволяя увлечь себя к выходу.

— Считай, что они уже в машине. Нет, нам не туда, нам пока вот сюда, наверх…

Пятница, 14 июля, 21.00

В двухкомнатной новой и даже еще неуловимо пахнувшей краской квартире прокурорши была новая широченная кровать, и новый гарнитур, и новый унитаз, и такие же новые и блестящие стояли и висели везде иконы, и все это было такое новое, что страшно было до чего-нибудь дотронуться пальцем. Между тем Майор, естественно, отстегнул протез, и ему неудобно было при ней пристегивать его назад, а потом опять снимать, хотя оставаться в трусах он все-таки постеснялся. Костыли он с собой, понятно, тоже не привез, а прыгать на одной ноге, чтобы ни на что такое новое не опереться, было и трудновато, и нелепо.

— А ты, Майор, сила! — сказала прокурорша, сидевшая перед ним в распахнутом халате, — Кадровые — они вообще. Давай шампанского откроем? Не водку же нам пить в такую жару.

Она открыла холодильник, где было полно самых разных бутылок, Майор таких даже и не видел. Понятно было, что жара тут ни при чем, что водку хозяйка любила больше, но сейчас ей хотелось праздника для души.

— Я на машине, — сказал Зябликов неуверенно. — Я же без машины вообще никуда.

— А куда? Куда ты собрался-то? Утром и поедешь, у нас же обоих выходной и вообще перерыв сейчас, — резонно возразила она, наливая пенящееся шампанское в хрустальные фужеры. — Где же нам с тобой еще побыть, милый ты мой? Пока ты присяжный, с тобой ни в кино не сходишь, ни даже на дачу не съездишь. Если засвечусь с тобой, конец мне как прокурору, понял?

— Ну, — сказал Майор, поднимая вслед за ней бокал и чокаясь.

— Что «ну»? Давай за любовь. Ты понял, чем я ради тебя рискую?

— Нет, — сказал Зябликов и проглотил шампанское одним глотком. — А чем ты так рискуешь-то? Ну уйдешь из прокуратуры, будешь адвокатом, как Кац.

— Ты что, серьезно? — подозрительно спросила она, — Тебе нравятся адвокаты, эта шваль, покрывающая преступников, эти прихвостни, я не знаю, ну… Ты знаешь, что я в прокуратуре прошла, скольких я уже… Ты понимаешь, кто я? Я прокурор отдела Генеральной прокуратуры России! Я юрист! А чтобы зарабатывать демагогией в адвокатуре, как Кац, надо быть евреем. Ты что, любишь евреев?!

— Наверное, не очень, — подумав, признался Зябликов.

У него, десантника из Рязани, в самом деле не было никакой причины их любить, ведь в Чечне, где он оставил половину своей ноги, их, в общем, не было, да и среди присяжных они тоже вроде не попадались. Прежний майор Зябликов ни на минуту не задумался бы над ответом. Но тут, на гражданке, все было не так просто. Во всяком случае, Елена Львовна Кац, сколько бы она там ни получала, и, наверное, заслуженно, не была тут фигурой исключительно только вредной.

— Да ладно, Эль, — сказал он, чтобы уйти от неприятной темы, и кивнул в сторону спальни, хотя ему, если честно, уже и не хотелось, — Пойдем?

— Нет, погоди-ка, — сказала прокурорша, целомудренно запахивая халат, — Иди-ка ты лучше ебись со своими присяжными. Вы же где-то там собираетесь? Ну-ка расскажи, зачем вы собираетесь? Ведь с вами, с этой вашей коллегией, все равно все уже кончено. Что вы теперь еще дурочку-то валяете? Вы друг другу — никто.

Майор, чье лицо становилось все более пунцовым по мере развития мысли прокурорши, вскочил, как мячик, на своей одной ноге и разрубил рукой стул. Новый стул от роскошного гарнитура разлетелся, как полено от удара топором: одна ножка отлетела в один угол, другая — в другой, а спинка с сиденьем по каким-то законам механики остались на месте. После этого Старшина сразу успокоился, из пунцового стал белым, сел, налил в фужер шампанского и выпил.

— Извини, — сказал он угрюмо, — Я тебе другой куплю. Это после контузии, находит на меня…

— Зяблик! — закричала прокурорша, бросаясь к нему, и чуть не силой потащила его на свою роскошную новую кровать, огромную, как танкодром.

Пятница, 14 июля, 23.00

Мурат Исмаилович довез Ри до фитнес-центра, где она оставила машину, встал напротив подъезда и выключил зажигание. Обычно в таких случаях в машине полагалось целоваться, тем более что свет фонарей сюда не доставал, но его спутница к нему даже не повернулась. Она потянулась к заднему сиденью, стащила оттуда большой шуршащий внутри пакет, открыла дверцу и вышла.

— Жаль, что ты не хочешь поехать ко мне, — сказал он, — Муж?

— Он приедет, как всегда, под утро, и все равно пьяный, — сказала она безразлично и бросила, открыв замок брелком, пакет с платьями к себе в багажник.

Как же скоро они становятся профессионалками, подумал Мурат Исмаилович.

— Слушай, — сказал он, — я объездил весь мир, я уже все видел. Но такие, как ты, бывают, наверное, только в Алма-Ате. Хочешь, мы полетим в Алма-Ату?

— Алма-Ата… — сказал она вдруг совершенно зачарованно.

— Дня на три, я отложу дело, а у тебя сейчас перерыв…

Он вышел из машины, чтобы ее обнять, но она проворно уклонилась.

— Хочешь, сыграем сейчас пару геймов на корте?

— Но я же в лаковых ботинках.

— Ну и что? — сказала Ри.

Она скинула туфли, бросив их прямо возле машины, и, не обернувшись, босиком пошла к дверям, которые сами по себе разъехались перед ней. Мурат Исмаилович так же молча пошел следом. Знакомая ночная дежурная, узнав его, едва заметно подмигнула, но ничего не сказала ни ему, ни Ри. Ри вяла первую попавшуюся ракетку, прихватила две банки мячиков, упакованных туда, как печенье, и пошла в сторону корта, на ходу включая ослепительный сиреневый, железнодорожный какой-то свет. Она встала на линии, а он застыл у сетки, не в состоянии оторвать глаз от ее фигуры, как будто нарисованной светом на фоне зеленой тренировочной стенки. Она примерилась, взметнулась на цыпочки, отчего короткая юбка задралась до самого бедра, а босые ноги вытянулись в струнку, грудь обозначилась под облегающей майкой круглая и маленькая, как этот желтый мячик, который уже летел вместе с ее тяжелым выдохом пулей в противоположный угол корта. Раз! Два!

— Ну что ты застрял там? Иди подавай мячики!..

Словно загипнотизированный, совсем не юный и южный человек послушно пошел к зеленой стенке на другой стороне корта, от которой отскакивали и откатывались желтые мячики, стал собирать их и кидать через сетку. Ри собрала их в подол за отсутствием на юбке карманов, выложила рядком, взлетела на цыпочки и махнула ракеткой.

«Вжик!» — мячик пронесся мимо самой его головы, как снаряд, и со звоном отскочил от стены. «Вжик-вжик!» Она расстреливала его двенадцатью желтыми мячиками у зеленой стенки методично и 1 молча, он еле успевал уворачиваться — предпоследний мячик все-таки больно ударил его в плечо, а последний — в грудь. Расстреляв все мячики, Ри пошла в сторону раздевалки, не оборачиваясь и на ходу выключив свет.

— Постой! — закричал он уже в темноте. — Я не могу больше, поедем ко мне!

— Можно, но деньги вперед, — засмеялась она из темноты, где уже только угадывалась ее удаляющаяся фигура, — А то Алма-Ата!..

И гравий опять зашуршал под ее босыми ногами.

Суббота, 15 июля, 0.15

Когда Мурат Исмаилович торопливо вышел на площадку перед клубом, ее машина уже отъезжала, красные габаритные огни быстро удалялись по шоссе — там, в двухстах метрах, фонарей уже не было. Он повернулся, вернулся в клуб и подошел к стойке.

— Опять телефон? — понимающе спросила дежурная в маечке, оставлявшей открытыми руки, но закрывавшей горло и подчеркивающей грудь. Он кивнул. — И кофе?

Она улыбнулась мягкими большими губами и пошла, покачивая бедрами, куда-то в глубину помещения, а он набрал номер и довольно долго ждал соединения.

— Виктория Эммануиловна? Вот только сейчас освободился и смог позвонить. Ну как, вы довольны?

— А вы? — вежливо спросила Лисичка на том конце провода.

— Только наполовину, — сказал он, — Я еще не все получил и не у всех.

— Но зато это лучшая половина из того, что вам причитается, — сказала она.

— Перестаньте шутить, дело есть дело.

— Но ведь это тоже не сто рублей. Надо немного подождать.

— Я могу взять и акциями, — сказал он, — Но ждать я не могу. Я обещал Марине кое-куда ее свозить, и мне нужны средства. За свой счет я готов ее свозить только на Британские Вирджинские острова. Может быть, там нам кто-нибудь и заплатит, когда мы объясним в банке, какие функции она выполняет в суде.

— Элегантно, — согласилась Виктория Эммануиловна, — Отдаю вам должное, вы умеете разговаривать элегантно, но все равно это шантаж. Даже на этих диких островах, где мы с вами так славно проводили время, вас бы сразу же арестовали.

— Это не шантаж, — сказал он, — Будем считать, что вы должны мне за знакомство с девочкой, ведь хорошая девочка, правда?

Не дожидаясь ответа, он повесил трубку; он был уверен, что она все поняла.

Как только он кончил говорить, дежурная появилась с чашкой кофе в руках. Все-таки она тоже была ничего, хотя, конечно, и не Ри.

— Опять кофе? — сказал Мурат Исмаилович, подражая ее тону.

— Как в прошлый раз? — тем же тоном ответила дежурная, улыбаясь.

— А если кто-нибудь приедет, у вас же круглосуточно? — с интересом спросил он.

— Ну ничего, позвонят, — сказала она, нажимая за стойкой кнопку, блокирующую дверь, и Мурат уже понял, что там, в темноте предбанника, снимая с нее эту чертову маечку, он будет представлять себе все-таки восхитительную грудь Ри.

Вторник, 18 июля, 16.00

Хинди получила пропуск на киностудию, предъявила его на проходной и ступила на территорию. Ничего особенно интересного, вопреки ее ожиданиям, тут не происходило, деловито сновали туда-сюда какие-то невыразительные люди, растекались по корпусам; знаменитостей среди них не было. Она тоже вошла в корпус и отправилась, сама не зная куда, по бесконечным коридорам, по наитию, потому что расспрашивать она не решалась, боялась, что ее и тут все примут за школьницу. Наконец она попала в высокий и пустой коридор, напоминающий скорее пролет железнодорожного депо, и здесь встала, озиралась, пытаясь понять, куда идти дальше, но тут ее нагнал какой-то очередной деловитый человек в бейсболке и спросил, что она ищет.

— Мне пятый павильон, где фильм «Амнистия».

— И что там?

— Мне нужна Елена Викторовна Звездина, она там играет.

— Понятно, — сказал человек, ходивший по темным коридорам в бейсболке. — Идите за мной.

Они свернули в коридор чуть поуже, но там почти сразу слева обнаружилась ангарная дверь, которую ее провожатый сначала только чуть приоткрыл, сделав Хинди знак рукой оставаться на месте. Спустя мгновение, появившись снова из-за двери, человек в бейсболке сказал:

— Можете войти. Стойте пока здесь, а то в коридоре дует. Только тихо.

На некотором возвышении в противоположном углу огромного и темного с ее стороны павильона был устроен зал судебного заседания, только без двух стен и потолка. Там все было ярко освещено и издали довольно похоже: и клетка с подсудимым, но не стеклянная, а из проволоки, и прокурор в кителе, и адвокат с томом дела в руках, и даже высокое кресло судьи с висящим над ним гербом. Но все это было понарошку, в деле была напихана резаная бумага, герб картонный, настоящим было только окно на дальней стене, да и то за окном настоящего суда никогда не могло бы быть чего-то такого же буйно и вольно зеленеющего. Над декорацией плыла на кране кинокамера, и актриса Звездина, одетая в настоящую судейскую мантию, стоя, заканчивала произносить:

— …в ходатайстве об изменении меры пресечения отказать. — И села.

— Пойдет! — крикнул, по-видимому, режиссер, тоже в бейсболке, — Теперь подсудимый. Подсудимый! Ты помнишь текст? Он у тебя тут длинный…

— Порепетировать надо разок, — сказал «подсудимый» из-за своих бутафорских прутьев, и первый в бейсболке сделал Хинди знак, что теперь можно приблизиться.

Затем он громко крикнул в ту сторону:

— Лена! Это тебя тут!

Актриса вгляделась в полутьму павильона и всплеснула руками намного более театрально и выразительно, чем только что наговаривала текст:

— Хинди! Доверенность! О боже! Я забыла заверить ее в отделе кадров. Петр Андреевич, можно я сбегаю в отдел кадров, пока вы подсудимого будете снимать?

— Ну куда же, Звездина, ну съемка же! — недовольно сказал режиссер в бейсболке.

— Ну видите, девушка специально приехала за доверенностью, зарплату мою в суде чтобы получить. А вы мне тут так заморочили голову этой ролью… Ну можно? Мы сейчас, пять минут, а вы пока порепетируете тут с болваном.

— Ладно, только быстро. Текст ваш где?

— Под столом.

— Паша, садись за болвана, — скомандовал Петр Андреевич провожатому Хинди, который в бейсболке, но Актриса уже увлекла ее в коридор.

И они пошли таким скорым шагом, что Хинди даже ничего не могла как следует разглядеть по сторонам. Сначала через большой коридор, потом в коридор поменьше, потом мимо автоматов с газированной водой, какие Хинди тоже видела только в старинных фильмах.

— А кто такой болван? — на бегу решилась спросить она.

— Болван? А! Это помощник будет читать текст за судью, это и называется «снимать с болваном». Часто с болваном, когда кто-то, допустим, в театре… — Актриса объясняла скупо и уже не так охотно, как прежде, в суде.

Впрочем, Хинди сделала скидку на то, что ей на бегу не хватает дыхания в ее возрасте. Они опять влетели в большой коридор и опять в маленький, где наконец по сторонам замелькали нормальные двери и стали попадаться навстречу какие-то люди. Актриса бежала прямо в судейской мантии, которая держалась на ней вся на булавках, а сзади вообще, оказывается, представляла собой какую-то байковую хламиду в цветочек — наверное, за недостатком приличной ткани.

— Как здорово, что вы играете судью, — все-таки сказала на бегу Хинди, — Интересно! Вы же теперь все знаете, как по правде.

— Да кому это тут нужно, чтобы по правде? — сказала Актриса, тормозя возле двери отдела кадров и останавливаясь, чтобы отдышаться, — А доверенность? Ах да.

Она сразу же выскочила из двери обратно, протягивая Хинди бумагу с печатью:

— Хорошо, быстро, я вас еще чаем успею напоить. А то в суде только вы всех поили, — Она улыбнулась, почти как тогда.

Они опять побежали, но недалеко, в буфет, где Актриса взяла две чашки с пакетиками и налила в них кипяток из древнего титана, какой тоже можно было увидеть уже только в кино.

— Ну садитесь, деточка, — сказала она, и Хинди узнала под гримом прежнее лицо Актрисы, каким запомнила его в суде. — Ох, уже хочется обратно в суд. Там было что-то настоящее. — Она, обжигаясь, отхлебнула из чашки. — А туг… Не ходите в актеры, Тома, все, что угодно, только не это. Хорошего кино уже почти не бывает, ведь хорошее кино — это тоже жизнь, а она всюду уходит… Боже, это так пошло и так скучно. Сколько там, Тома, мне причитается, вы не посмотрели?

— Три с половиной, я в четверг съезжу и получу, а потом вам привезу.

— Хорошо, — сказала Актриса, уже допивая чай, — А то мне скоро уж на метро придется занимать. Только что ж вам бегать, я сама подъеду, куда скажете.

— Нет, что вы, — сказала Хинди. — Я же работаю через сутки на третьи, мне нетрудно. И может быть, вы все-таки разрешите посмотреть, как вас снимают…

Четверг, 20 июля, 16.00

Всякий, кто хотя бы раз в жизни писал хотя бы заявление в ЖЭК, понимает, что такое сражение с белым листом бумаги, на котором надо написать нечто, чего еще нет. И это кажется так просто. Но вот из тебя и в самом деле что-то изливается на этот лист, но это может быть и совсем не то, и неизвестно, так ли, как тебе кажется, к этому отнесутся в ЖЭКе, и гарантии нет. Но задачу можно усложнить, и усложнять ее можно, в принципе, до бесконечности. И ты постепенно перестаешь понимать, куда ты пишешь, кому, о чем и, собственно, для чего. И на то, чтобы понять, чтобы слова сами вдруг стали выскакивать на лист непонятно откуда, да и то без гарантии, что это именно то, что ты искал, а не какие-то фантомы твоего собственного безумия, — на это обычно уходят не часы и даже не дни, а, может быть, годы. Без всякой гарантии, это риск.

Кузякин сражался с компьютером, роман с наскоку ему не удавался. Название придумалось давно, ясна была в целом и тема: «Прямой эфир». Нам часто кажется, что все это лишь репетиция, только запись, а мы потом еще смонтируем, что-то сгладим, выправим, сделаем себя умными, а ненужное вырежем. Ан нет. Вот такая была тема, ясная вполне, но персонажи Кузякину не удавались, оказывались наутро картонными и плоскими. Он вскакивал, расхаживал, ловя своих привидений, ложился, кому-нибудь звонил, пил воду или иногда даже водку, но ничего не помогало. Одни ускользали, а попадались не те. И однажды вечером, когда ему позвонила Ри и сказала, что дела с сыном Анны Петровны совсем плохи, Кузякин, будто стряхнув с себя наваждение, встал из-за стола и оглядел запустение и неуют своей комнаты в квартире гражданки Шевченко, где знаками отчаяния повсюду торчали пустые бутылки, стояли переполненные окурками пепельницы и лежала пыль. А ведь гражданка Шевченко, между прочим, могла скоро и вернуться с дачи, и платить ей было нечем. Он какое-то время колебался, не уничтожить ли «Прямой эфир», файл своего искушения, но потом все-таки не решился, просто вышел из Word и из Windows, выключил компьютер и поехал на студию.

Четверг, 20 июля, 17.00

Наташа без разговоров заказала ему пропуск, но пришлось дожидаться, пока Шкулев выйдет из студии, где он записывал передачу. Кузя и забыл, что он записывается по четвергам, надо же, как это все уже было далеко. Кивнув на ходу редактору, который тоже ответил кивком, но предостерегающе поднес палец к губам, он заглянул в студию, где Шкулев только что произнес реплику, которая по сценарию должна была вызвать смех в зале. И этот смех раздался, будто по команде, потому что странные безмолвные люди, всегда толпами шатающиеся по коридорам из студии в студию, были специально обучены и знали, что если в нужном месте они не будут смеяться, то на экране их больше никто никогда не увидит. Кузякин ушел в комнатку при студии курить, тут вскоре к нему присоединился Шкулев, все еще куда-то целеустремленный, в гриме, который не менял черт его лица, показавшегося сейчас вблизи Кузякину сильно постаревшим, но делал эти черты на экране более крупными — иногда и до неузнаваемости.

— Ну что у тебя там, горит? — недовольно буркнул шеф.

— Загорелось, — сказал Кузякин. — Срочно деньги нужны.

— Телка, что ли, новая? — поинтересовался Шкулев, беря губами сигарету так, чтобы грим не стерся.

— Человека одного в больницу надо класть, — сказал Кузякин и подосадовал на себя. Ведь он не то чтобы соврал, а чувство было такое, будто соврал. Со Шкулевым часто так выходило, умел он как-то подстроить, чтобы всякий человек сразу выпаливал ему всю правду, а потом чувствовал себя так, будто соврал. Талант ведущего шеф все-таки оттачивал уже многие годы.

— Ну, не мое дело, — удовлетворенно сказал Шкулев. — Раз нужно, так нужно, сейчас принесут. Как мы там договаривались, напомни?

— Пять за все, — напомнил Кузякин, непроизвольно понижая голос, хотя Шкулев и не думал стесняться своих помощников, знакомых и малознакомых, которые проходили из коридора в студию и обратно, да и некого тут было, в общем, стесняться, дело известное.

— Правильно, с учетом того, что ты организуешь не меньше семи голосов по всем пунктам, — вспомнил Шкулев; на такие дела память у него была отменная, — Посиди пока, я пойду грим подправлю, оттуда и позвоню, а ты покури, кофе на халяву попей с конфетками…

Через открытую дверь Кузякин мог видеть в гримерном зеркале, как бывший шеф говорит с кем-то по мобильному, но никаких реакций по его выбритому и опять целеустремленному куда-то для правильного наложения грима лицу угадать было невозможно. Наконец он нажал отбой, подождал, пока гримерша попудрит ему нос и подправит какой-то видимый ей одной волосок, и вышел к Кузякину.

— Три, — лаконично сообщил он. — Ставки понизились, пока ты думал.

Кузякин прекрасно понимал, почему именно понизились ставки, да он и на три, честно говоря, не рассчитывал, но, тем не менее, сказал:

— Четыре.

— Валюша! — окликнул шеф редакторшу передачи и скомандовал ей просто: — Ты быстро сбегай сейчас ко мне, пусть Наташа возьмет ключ и в сейфе там, она знает, две штуки. Ровно. В конверте чтобы!

— В студию уже пора, запись! — сказала Валюша, которую интересовал только график и совсем не интересовали те деньги, которые ей все равно достаться не могли, — Там народ!

— Народ подождет, иди, — сказал Шкулев и пояснил Кузякину: — Если бы это были мои деньги, можно было бы и поторговаться, но мы потом только рассчитаемся, и даже не с Тульским, он к деньгам не прикасается, ты не думай.

— А почему две? — спросил Кузякин, и Шкулев с удовлетворением заметил в его маленьких поросячьих глазках жадный огонек.

— Ну как? Третью после. И так мы идем тебе навстречу. А что, правда деньги нужны?

— Правда, — сказал Кузякин, как будто соврал, но это была правда.

— Ну тогда жди, когда я освобожусь после записи. У меня к тебе, пожалуй, тоже предложение будет одно. Хочешь, вон в публике можешь посидеть.

Кузякину пришлось проглотить это насчет «посидеть в публике», потому что Шкулев уже ушел в студию, и он не успел сообразить, что ответить. Он направился в приемную к шефу, которая располагалась на верхних этажах здания. Наташа куда-то убежала, закрыв, как всегда, только большой кабинет Шкулева, но не маленький предбанник приемной, и он устроился за компьютером, начал было копаться в файлах, но тут она как раз вернулась.

— А что ты здесь расселся? Иди на место, Кузя, — сказала она.

— Нет у меня своего места в жизни. То есть оно уже не мое, — сказал Кузякин, протянул руку и ущипнул ее за попку, как это делал шеф и все остальные, кто имел право. Наташа ойкнула не слишком громко и не очень возмущенно. — Мне надо посмотреть тут один материал.

— А мне договор надо срочно писать для шефа. Иди вон в монтажную, возьми ключ, там сейчас никого нет.

— У меня пароля уже нет к компьютеру, — сказал Кузякин.

— Подумаешь, зайди под моим. Ната — восемьдесят восемь, — беспечно сказала она и для чего-то пояснила: — Восемьдесят восемь — это год моего рождения.

— Надо же, какая старая, а все не замужем, — сказал Кузякин и взял ключ, еще не веря в свою удачу.

— Скотина!..

В монтажной он привычно включил компьютер, легко вошел в него под Наташиным паролем и стал копаться в старых файлах, ища исходники к сюжету по Лудову, тому, трехлетней давности. Времени у него было вагон, пока Шкулев там изгалялся в студии, записывая вторую часть передачи, и через некоторое время он все-таки, полазив, нашел эти исходники сравнительно легко, они так и назывались: «Ludov-1» и «Ludov-2». Ему опять стало интересно, и он погнал первый исходник, представлявший собой оперативную съемку скрытой камерой, в ускоренном режиме. А вот и Пономарев! Очень даже ничего, узнать можно. Кузякин достал из кармана флешку, которую всегда носил с собой, положил рядом на стол, но решил посмотреть, вдруг дальше будет еще лучше.

В это время дверь в монтажную открылась, и вошел Шкулев; его лицо, все еще сохранявшее после записи выражение целеустремленности куда-то, сразу стало злым, а черты совсем не крупными, даже мелкими.

— А что это ты тут делаешь? — зло спросил он и посмотрел на экран, где все еще шел в ускоренном режиме исходник про Лудова. — Хорошо, я увидел, что ключ в двери, а ты тут сидишь, как вор. Извини, Кузя, но это уже не твое хозяйство. Мало ли что тут. И зачем тебе теперь это смотреть, если мы обо всем договорились? А?

— Ну так, — сказал Кузякин, который все-таки немного чего-то испугался. — Деньги деньгами, а мне все-таки интересно, что там было на самом деле.

— Не понял, — сказал Шкулев, доставая из кармана конверт, который редакторша успела принести ему в студию, — Вот же две штуки. Возьми, только расписку напишешь. Это деньги не безумные, но все же, — Деньги он пока, впрочем, так и не отдал, — Можешь не писать кому, напишешь просто: «Две тысячи долларов в счет будущей работы получил», число и подпись.

— Но они все-таки должны понимать, что там все не так просто, — с сомнением сказал Кузякин, потихоньку стаскивая флешку, на которую он так ничего и не переписал, со стола в карман.

— А что там непростого? — спросил Шкулев. — В смысле, в деле? Ну, если бы там все было просто, так не за что было бы и платить. Ты же сам набился в присяжные.

— Люди непростые, — объяснил Кузякин. — И трудно, оказывается, судить, если даже и по закону, и правильно. Неправильно, может быть, даже легче, потому что тогда ты лучше понимаешь, что ты делаешь. Сказано же: «Не судите». Я теперь только начинаю понимать, что это значит, это не то, что раньше прямо в эфире.

Шкулев насмешливо посмотрел на него; лицо его уже утратило всякие признаки целеустремленности, а осталось только усталым и старым.

— Ты что думаешь, журналюга, что это про нас с тобой? — задумчиво спросил он, — Думаешь, нам с тобой это по плечу: «Не судите»? Кому это по плечу — может, святым только. Но мы-то не святые. И мы будем судить и еще деньги будем брать за это… Пойдем зайдем ко мне.

Кузякин последовал за ним к его кабинету, где Наташа испуганно притихла в приемной.

— Наташа, где белая папочка и кассета, которую нам принес… Ну, помнишь там?

— У вас в сейфе, — испуганно сказала Наташа, — я только что ее там видела, когда деньги доставала.

— Ты кассету не смотрела? — сощурился на нее Шкулев. — А зря, кое-чему научилась бы.

Они уже вошли в его кабинет. Шкулев достал из сейфа и передал Кузякину тонкую папочку и маленькую синюю кассету:

— Дома посмотришь, чтобы Наташу тут не нервировать, у тебя же дома есть аппарат? Расписку за деньги напиши и топай.

Он бросил ему по столу авторучку с золотым пером, которую вынул из подставки зеленого камня, и Кузякин, никогда не писавший такими ручками, а потому царапнувший бумагу, написал: «Две тысячи долларов в счет будущей работы получил. 20 июля 2006 года. Даниил Кузякин». Чуть помедлил и расписался.

— Так пойдет?

— Ладно, пойдет, — сказал Шкулев, кладя на стол конверт с деньгами, — Надеюсь, ты нам с Наташей все же поверишь, пересчитывать не будешь?

— Нет, — сказал Кузякин, складывая папочку пополам, чтобы убрать ее в карман вместе с конвертом и синенькой кассетой.

Четверг, 20 июля, 22.00

Анна Петровна Мыскина, только зайдя в квартиру, сразу же услышала сдавленное мычание из-за шкафа. Она обошла перегородку и увидела сына, который корчился на кровати, зажав край подушки зубами.

— Паша, что с тобой? Вызвать врача?

— Какого врача, мама? — промычал он. — Денег дай до барыги добежать уколоться, иначе копыта отброшу сейчас.

— Сколько? — спросила она дрожащим голосом.

— Ну хотя бы рублей четыреста…

Анна Петровна полезла в сумочку и стала считать деньги: ровно четыреста рублей у нее там и было, не считая мелочи. Паша смотрел на нее с надеждой; он уже спустил ноги с кровати, в глазах появился горячечный блеск.

— А дальше-то что, Паша? — спросила она, пряча деньги за спину. — Завтра тебе еще нужно будет, а у меня денег больше нет. Воровать пойдешь?

— Дай деньги, мама, завтра решим.

— Лучше я тебя к кровати привяжу и уйду, — сказала она.

— Нет! — Он вскочил и стал рвать деньги у матери, которая, впрочем, не сопротивлялась.

— Лечиться надо, — сказала она, — ты сам не сможешь остановиться.

— Надо, — сказал он, торопливо натягивая джинсы. — В центр надо, оттуда ребята нормальные выходят. Только знаешь, сколько это стоит?

— Знаю, — сказала Анна Петровна. — Ничего, соберем, мне обещали…

Она посмотрела ему вслед и бессильно опустилась на кровать сына под страшными рожами рокеров с афиш.

Пятница, 21 июля, 16.00

Майор Зябликов с пластиковым пакетом, в котором просвечивала зеленая пачка кефира, поднялся на четвертый этаж в просторном лифте и мимо дежурной сестры пошел по длинному больничному коридору, чисто вымытому и пахнущему чем-то чистым. Уж сколько он сам навалялся по госпиталям, но это было совсем другое, настоящая больница; все здесь было тихо, степенно, все тут вселяло не отчаяние, а спокойную, стойкую надежду людям, лежащим в палатах за плотно закрытыми дверьми. Он постучался и вошел в одноместную палату к судье:

— Можно, Виктор Викторович?

— Да, конечно, заходите, меня Оля предупредила. Садитесь. Ну зачем кефир?

Зябликову, который привык видеть судью в мантии, было странно видеть, как он в линялом и, видимо, китайском «Адидасе», стесняясь собственного больничного вида, радуется его приходу, как, собственно, любой не совсем уж лежачий больной, которому наскучили и все эти процедуры, и собственное законное безделье.

— Ну как вы там? — спросил Виктор Викторович, — Все здоровы? Вы друг друга не упускаете из виду?

— Мы даже один раз ездили к Огурцовой на шашлыки, — стал докладывать Майор, чувствуя себя в роли старосты, который рассказывает больной учительнице о том, что ей действительно интересно про школу, — И поодиночке; вот Скребцова на киностудию ездила к Актрисе. А знаете, как фильм называется? «Амнистия». Она там судью играет, который должен человека пожизненно осудить и мучается от этого. Вы можете себе представить, Виктор Викторович?

— Да ну! — радостно сказал судья. — Пожизненно? Вот это да!

— Ну да! — подтвердил Старшина. — Хинди, то есть Тома, вчера к ней на студию за доверенностью ездила, а на той неделе еще ей зарплату повезет.

— Какие вы все-таки хорошие люди! — сказал Виктор Викторович, теребя усы, снова уже у него распушившиеся, и ерзая на кровати, поскольку в кресле сидел гость. — Я еще там, в Саратове, поражался: как это в присяжные всегда попадают такие хорошие люди? Прямо какая-то тайна этой совещательной комнаты… Ведь никто же специально не подбирает…

— Ну почему, — сказал Зябликов. — Иногда и подбирают. Как меня.

— Ну вы же тоже… — сказал судья и осекся. — Ну, в конце концов это неважно. Важно просто оставаться честным человеком, правда? А там уже решить, как решить. Вот кабы не язва… Но я же не сам себе ее выдумал.

Они еще помолчали.

— А Клавдию Ивановну Швед в милицию вызывали, — сказал Зябликов, — Ну, у которой еще муж за стенкой бывший, она с ним все время дерется.

— Ну да, помню, — встревоженно сказал судья, — И что?

— Начальник сам вызывал, обещал мужа выселить. А потом сказал, чтобы она, значит, проголосовала за обвинительный вердикт.

— Значит, она послала его, раз она вам об этом рассказала? — уточнил судья.

— Она — да. Но нас двенадцать… То есть тринадцать.

— Да ведь не в этом дело, — сказал, подумав, судья, — обвинительный будет или оправдательный. Важно, чтобы все было по закону и честно. Это же все-таки суд.

— Ну и я об этом, — выжидательно сказал Зябликов.

— Ну, тут главное, чтобы вы собрались, — сказал Виктор Викторович. — А там уж как пойдет. Я, может, даже не через три недели отсюда выйду, а раньше. У меня язва нервная, она быстро залечивается, хотя потом опять… Только надо, чтобы… Вы мне телефон оставьте, Игорь Петрович, да и сами позвоните, если что. У вас мой мобильный есть? Я вам сейчас запишу. И заходите, не стесняйтесь, я вам рад.

— Так точно! — сказал Майор, поднялся, опершись о подлокотник, и забрал бумажку с телефоном с тумбочки.

Виктор Викторович подошел к окну и смотрел, как Майор удалялся по дорожке, сильно хромая, — он сильнее хромал, когда думал, что никто его не видит. Впрочем, судье надо было уже идти на полдник.

Суббота, 22 июля, 11.00

Алла приехала с дачи всего на один день и едва вошла в квартиру, как раздался телефонный звонок: это был Рыбкин.

— Алла, где вы? — сказал он, едва поздоровавшись, — Я вам уже несколько дней не могу дозвониться, я вас жду, а Старшина не дал мне ваш мобильный.

— А что такое? — спросила Алла, одной рукой держа трубку, а второй кидая грязные джинсы в стиральную машину. Звонок Фотолюбителя был сейчас совершенно некстати и вообще из какого-то уже другого мира.

— Ну, я же вас жду, чтобы проявлять фотографии, я же вам обещал, — сказал он.

— Ладно, проявите без меня, — сказала она, насыпая в кювету порошок.

— Нет, без вас нельзя, — неожиданно твердо сказал его голос в трубке, — Без вас это не получится. Это же не просто так. И потом, вы обещали, я две недели жду.

— Ну ладно, — сказала она, — раз уж обещала…

— Когда за вами приехать? Прямо сейчас?

— Нет, ну мне постирать надо, разобраться, я же только что с дачи. И обратно я хочу уехать на восьмичасовой. Меня там собака ждет, я ее соседке поручила. Давайте часов в пять.

— Хорошо, я буду в половине пятого, — помолчав, сказал Фотолюбитель.

Алла положила трубку и запустила наконец машину, которая сразу же начала тихо и домовито похрюкивать, набирая воду. И зачем тут этот Рыбкин?

Суббота, 22 июля, 17.00

Фотолаборатория у него была устроена, естественно, в ванной. Идти туда, где горела зловещим светом только красная лампа, Алле было страшновато, тем более что у Рыбкина дрожали руки, как в лихорадке, когда он пропускал ее вперед. Но преподавательница сольфеджио, которая привыкла вести себя так, как надо, и всем подавать пример, отбросила сомнения и шагнула в ванную навстречу этому красному свечению, тем более что Фотолюбитель все же был приличный человек. Он вошел следом и в тесноте закрыл последний доступ дневному свету, встав плечом к плечу с ней и возбужденно сопя.

— К сожалению, у нас мало времени, — сказал он, засучив рукава и принимаясь колдовать с какими-то пластиковыми колбочками над черной эбонитовой кюветой. — Мне пришлось заранее проявить пленки и сделать отпечатки. — Он показал рукой на черный пузатый увеличитель, отодвинутый в сторону и занимавший половину крошечной ванной, — Но это не самое интересное, потому что пока никто не знает, что там. Сейчас будем проявлять…

Он разом перестал сопеть, затаил дыхание и в полном молчании стал вытаскивать белые листы фотобумаги из плотного черного конверта и погружать их в кювету. И на белых листах одно за другим стали проступать изображения, которые он тут же, еще живые и трепещущие, макал в другую кювету с закрепителем и деловито, как колдун, развешивал с помощью прищепок на бельевой веревке. Сам момент проявления, как момент истины, был неуловим, страшноват и восхитителен одновременно. И каждый раз был такой миг, когда не верилось, казалось, что это, может быть, всего лишь галлюцинация, но через какие-то мгновения это опять становилось явью. В закрепитель и на веревку — готово, теперь следующий акт. Также затаив дыхание, она смотрела, как из ничего на белой бумаге в красном, но вполне отчетливом свете волшебства из небытия вновь появляются они все один за другим: Ри, Старшина, Актриса, Океанолог, Журналист с дурацким хвостиком, она сама со стаканом в руке, Роза с телефоном, убитая горем Анна Петровна…

Уже как будто персонажи прошлого, они околдовывали и манили в момент своего таинственного появления на свет: к нам, к нам, в кювету, мы здесь, и ты с нами, это мы… Сняв чары небытия с последнего листа, на котором из воды выглянуло опять ее собственное лицо, снятое черно-белым объективом, но как будто в мягком свете соломенных волос, Рыбкин глубоко вздохнул, как после обморока или после того, как растаяла в воздухе последняя нота рояля в консерватории, и прозаически включил свет.

— Ну вот и все. Вам понравилось, вы не жалеете? — Готовые, раз и навсегда случившиеся и уже не такие интересные снимки болтались на веревке и подсыхали, прежде чем быть помещенными под пресс.

— Нет, не жалею, — сказала она.

— Ну, пойдемте теперь пить чай.

Она еще задержалась в коридоре, который был увешан прежними снимками разных людей: люди, люди, люди, с собаками, с детьми, с сумками и без. Это было удивительно и необъяснимо. Как их видел его холодноватый, рыбий глаз? Или их видела фотокамера, и именно в ней, в ее слепой механике и таился дар любви, без которой, собственно говоря, вообще ничего нельзя увидеть? Необъяснимо. Она испуганно оглянулась на дверь ванной, где еще висели, ожидая своей участи на веревке, и сохли их собственные слепки, хоть еще и не вполне готовые, но уже случившиеся и живые, и вошла в кухню:

— Интересно, какие мы? — сказала она, — Это мы такие? Это мы? Вам так кажется?

— А есть мы? — спросил Фотолюбитель. — Разве есть мы? Или каждый из нас существует только сам по себе? Вы и я? Одиночество, Алла Геннадьевна. Тюрьма. Страшная вещь. Вам обязательно надо ехать сегодня? Может быть, вы останетесь? Ну, соседка покормит вашу собаку…

Она заколебалась. Чары колдовства еще не развеялись, и крик о спасении из глубины она тоже услышала, но одно противоречило другому, и она сказала:

— Пожалуй, нет. Может быть, как-нибудь в другой раз, Арнольд. Ведь я же все-таки учительница, я не могу так сразу. К тому же у вас и ванной нет, там у вас увеличитель.

— Я уберу. Сейчас. Попейте пока чаю…

— Я не буду чаю, — сказала она, — Мне уже на электричку пора.

Суббота, 22 июля, 19.00

Виктория Эммануиловна явно потеряла форму, но когда-то, видимо, играла в теннис неплохо для любителя. Она органично смотрелась на корте в фирменной теннисной юбочке, и ноги у нее, оказывается, были загорелые, совсем неплохие, сильные. Ри, разумеется, подавала ей под руку, но Мурат все равно наблюдал за их игрой с долей зависти. К Виктории Эммануиловне у него был совсем другой интерес, но определенный шарм он за ней все же не мог не признать и удивлялся про себя, как хорошо она умеет его скрывать, когда надо.

— Марина, давайте по-настоящему. Я только, пожалуй, возьму ракетку потяжелее.

Они подошли к скамейке, с которой вежливо поднялся Мурат, и Лисичка расчехлила перламутровыми ногтями свою вторую ракетку.

— О! — сказала Ри. — Можно посмотреть? Франция? Тысячи три?

— Десять, — скромно сказала Виктория Эммануиловна. — Этой ракеткой играла Анна Курникова на первенстве Австралии, я там была и у нее купила. Правда, она не дошла до финала, а то бы было двадцать. У меня есть сертификат.

— Я же тебе говорил, Марина, — засмеялся Хаджи-Мурат. — Помнишь, на высокой моде, где мы все встретились три дня назад. Знаком принадлежности к касте является не вещь как таковая, потому что ракетка Курниковой ничуть не лучше любой другой, а право и возможность ее купить, особенно если тебе она не нужна.

— Ну, вы же не теннисист, — сказала Лисичка, — А если есть деньги, то почему бы себе не позволить? Вам нравится, Марина? Хотите, я вам ее подарю? — Она сразу заметила ее завистливый взгляд, — Нет-нет, не сегодня, а после вердикта, а то кто-нибудь поймает нас на том, что я вас подкупила. Шучу. Мы вообще не говорим с вами о деле. Мы просто играем в теннис. Подавайте! — И она пошла на линию.

Мурат сейчас смотрел на нее едва ли не с большим восхищением, чем на Марину.

Суббота, 22 июля, 19.00

Преподавательница сольфеджио обманула Рыбкина, она не побежала сразу на вокзал, а заехала домой, чтобы переодеться в высохшие джинсы и забрать еще кое-что по мелочи. Когда она застегивала молнию на джинсах, раздался звонок в дверь. Алла чертыхнулась, опасаясь, как бы это не оказался Фотолюбитель, ну а, впрочем, какое его дело и чего было стесняться? Она пошла к двери и поглядела в глазок. Это был бывший муж.

— Ну, здравствуй, новый русский, — сказала она, — Заходи. Что без звонка?

— Рубашки, — сказал он, проходя в кухню и садясь на свой любимый диванчик.

— Сейчас, — сказала она. — А чего это они тебе вдруг понадобились?

— Если честно, то они мне совершенно не нужны.

— А что тогда, Стас?

И как это он учуял, что она ходила к Фотолюбителю? Ну, четверть века же вместе прожили почти, вот и учуял.

— Просто меня сюда тянет. Ты сейчас на дачу? Может быть, я тебя отвезу?

— Да незачем, я и на электричке доеду, — сказала она, доставая продукты из холодильника и помещая их в хозяйственную сумку.

— Может, мне тоже хочется на дачу. К Кристоферу и вообще.

— У тебя есть загородный дом.

— У меня есть загородный дом, — сказал он, — Но там нет Кристофера. И тебя.

— Так получилось: либо одно, либо другое. Так сложилось. Мне досталась дача.

— Тогда я хочу на дачу, — сказал он.

— Ну приезжай как-нибудь. Хочешь — завтра.

— Почему не сегодня? — сказал он, — Я продам этот дом, если он тебе не нравится.

— Пусти, мне надо ехать, а то я не успею на восемь двадцать.

Они вместе вошли в лифт, двери сомкнулись, и ему в глаза снова бросилось слово из трех букв, нацарапанное чуть выше уровня его глаз.

— Удивительно, — сказал он, тыча пальцем в это слово, — как это ты, училка, до сих пор не позвонила в домоуправление, чтобы они это как-нибудь заклеили, что ли.

— А я его до сих пор просто не видела, — в самом деле удивившись, сказала Алла, — Наверное, оно выше, чем я обычно смотрю. А может, у меня такая особенность зрения, я плохо вижу плохое. Завтра же позвоню в ДЭЗ.

— Да оно же тут уж лет десять написано, — сказал Стас. — Я даже думал, может, это Лешка его написал, когда был маленький. Но, пожалуй, нет, высоковато; когда он стал такого роста, он бы уже написал что-нибудь другое. А ведь правильно, по сути, написано, — докончил он, уже выходя из подъезда следом за Аллой, — Ну, так я приеду завтра к тебе? Или мне туда, ну, как в лифте написано?

— Да нет, почему же, — сказала Алла, чувствуя себя сейчас такой же красивой, как на снимке у Рыбкина, и такой же великодушной, — Приезжай, поговорим.

Воскресенье, 23 июля, 22.30

Кузякин решительно вытряхнул переполненные пепельницы в помойное ведро, вытер влажной тряпкой пыль со стола, расправил и положил на освобожденное таким образом место несколько листочков, переданных ему в папке Наташей, и вооружился ручкой. Он изучал их некоторое время, вчитываясь, делая пометки, затем включил компьютер, вошел в Интернет и набрал в поисковой системе данные: «Вожакова Ирина Георгиевна». Поиск дал всего четыре ссылки, в том числе: «В конкурсе на самый сладкий поцелуй, который проводился вчера в клубе „Всего одна ночь“, победили Рита Гуторина и Ирина Вожакова…» Клуб «Всего одна ночь», куда Кузякин перешел по ссылке, оказался заведением с уклоном в стриптиз, судя по иллюстрациям на сайте. По дальнейшим заманчивым ссылкам Журналист не пошел, а, стерев прежний текст в окошке поиска, набрал: «Георгий Вожаков». Тут выкинуло совсем другие ссылки, больше по газетам, а также на сайт Тульского оружейного банка. Скоро стало понятно, что этот Вожаков, чьей дочерью, по-видимому, и была Ирина Георгиевна, был, с одной стороны, председателем совета директоров банка, а с другой — главой регионального отделения некой партии и что месяцем раньше в составе делегации каких-то российских парламентариев он ездил на авиационную выставку в Малайзию.

Кузякин достал кассету и вставил ее в гнездо, чтобы посмотреть сюжет. Он был короткий, плохо записанный неподвижной скрытой камерой, но впечатляющий разнузданностью порнографической сцены. Единственная ее участница женского пола была, несомненно, похожа на Ирину Вожакову с сайта «Всего одной ночи», но показывать это с таким комментарием, конечно, было нельзя. Да и вообще, сообразил Кузякин, это никому и ни при каких обстоятельствах нельзя было показывать. Работы, чтобы дать в эфир хоть маленький кусочек, проделать надо было очень много, и работы гадкой. Он пошел к холодильнику в кухне и налил рюмку водки. Конечно, деньги тут будут хорошие. В конце концов, Шкулеву и необязательно отвечать прямо завтра. Выпив и закусив орешками, он вернулся за стол, открыл в текстовом редакторе файл «Roman» и прочел название «Прямой эфир». Потом он прочел первую фразу, вышел из текста в папку с файлами и уже занес палец над клавишей «delete», но все-таки опять пошел к холодильнику и налил себе еще водки. В это время на столе зазвонил телефон. Кузякин взглянул на часы, отметив, что стрелки показывают без десяти одиннадцать, и, подойдя к столу с рюмкой в руке, снял трубку. Звонила Хинди:

— Привет, Кузя! Я тебя не разбудила?

— Нет, — сказал он, вздрагивая от застывшей на экране сцены массового соития. Он выключил экран так поспешно, как будто Хинди могла подсмотреть по телефону.

— Что ты делаешь? Роман пишешь?

— Ну, не совсем, — сказал он, — Роман — это вечное, может и подождать, а мне тут другую работу подбросили. А ты где? Что-нибудь случилось?

— Нет, — сказала она, и Кузякин по шуршанию в трубке понял, что она где-то там у себя устраивается поуютнее, — Я из клиники. Дежурю сутки. Нервных больных уже спать разогнала, а сама чаю крепкого напилась, и не спится…

Кузякин представил, как она там, наверное, сидит в белом халатике и чулках, поскольку на улице шел дождь, на диванчике в комнате для медсестер, а на столе горит лампочка с алюминиевой биркой клиники, а рядом стоит чашка недопитого чая, и он сказал в трубку:

— Слушай, Хинди, а что, если я сейчас к тебе приеду? Я же тут недалеко.

Она замялась на том конце провода; он уже полез в ящик стола, где у него лежали ключи от машины, и тут вспомнил, что выпил, но это, подумал он, ничего, уж как-нибудь, орешки отбивают запах. Но она сказала после паузы:

— Понимаешь, у нас запирают на ночь, там охрана, ты не пройдешь. А у тебя что-нибудь случилось? Ты, вообще, почему не спишь?

— Да ничего особенного, — сказал он, прикуривая одну сигарету от другой. — Просто вялость какая-то, голова как будто не моя, да и настроение… Как-то все…

— Это у тебя реактивное состояние, — сказала она с ноткой учености в голосе, — Легкая депрессия. Ты в суде переволновался, а теперь у тебя отходняк. Это ничего. Приезжай утром между девятью и десятью, я тебе укольчик сделаю.

— Ладно, — сказал он. — Если проснусь.

— А ты сейчас иди ложись спать. А хочешь, я тебя дня на три устрою полежать у нас в клинике до суда? Тут у нас знаешь как хорошо? Тихо…

— Да что ты, Хинди! Когда мне в клинике лежать? Да и зачем?

— Ну, как хочешь, — сказала медсестра обиженно, — Тогда все равно завтра утром я тебя жду.

— Если проснусь, — сказал Кузякин. — Я тебя целую.

— Я тоже…

Воскресенье, 23 июля, 23.00

Он положил трубку, выключил компьютер, подумав, не стал пить водку, а стал искать в своем мобильном телефон Ри. Она взяла трубку, но он едва узнал ее голос, звучавший не так, как он привык в суде, а отстраненно и немного жеманно, и где-то там в трубке еще наигрывал рояль, и Кузякин догадался, что нашел ее, скорее всего, с кем-то в ресторане. Эту его догадку подтверждали и ее ответы, слишком односложные и сдержанные и несколько абстрактные.

— Марина, это ты? Это я, Кузя.

— Это Ри. Я тебя узнала.

— Я, наверное, не вовремя? Тебе неудобно говорить?

— Нет, ничего. Я всегда рада тебя слышать.

— Ты не одна?

Ну надо же, как он умеет все делать не вовремя! А она-то думала, что она одна такая.

— Я не дома. Ты что-то хотел?

— Да нет, ничего, — сказал Кузякин, все еще решая для себя, выпить или не выпить эту рюмку водки, которая стояла перед ним на столе. — Просто у меня возникла одна безумная идея. Ты говорила, что твой фитнес-центр работает круглые сутки, вот у меня и возникла мысль сейчас приехать к тебе поплавать.

— Нет, сейчас не выйдет, — сказала она, понимая, что полностью скрыть от сидящего напротив нее Хаджи-Мурата не совсем деловой характер этого разговора все равно уже не получится. Да и с какой стати она должна от него это скрывать? Хватит ей Сашка. — Может быть, ты приедешь во вторник? Я буду там во вторник после обеда… Возьми с собой только какую-нибудь спортивную форму и плавки…

Кого-то она там зовет к себе в плавках, злился Мурат, что, впрочем, почти никак не отражалось на его лице, только в глазах появлялся и сразу пропадал огонек бешенства. Он уже считал, что у него есть на Марину какие-то эксклюзивные права, да и деньги от Виктории Эммануиловны на счет пока так и не пришли, он сегодня проверял. А она зовет кого-то в плавках!

— Ну все, тогда до вторника, часов в пять, — продолжала она говорить в трубку. — Погоди, а как твой роман?.. Да-а?!. Ну хорошо, расскажешь. — Она отключила телефон и посмотрела на своего спутника через стол, уставленный рыбными закусками и зеленью.

— Разве мы с тобой не тренируемся во вторник в пять? — спросил Хаджи-Мурат.

— Ты мне первый раз об этом сейчас говоришь. Как я должна была догадаться?

— А кто это?

— Ты что, меня ревнуешь?

— У меня же нет на тебя никаких прав, — сказал он. — У тебя могут быть, конечно, свои друзья, но могу я спросить, кто вместо меня будет плавать в твоем бассейне?

— Присяжный, — сказала она.

— Но в суде же перерыв.

— А просто так мы не можем видеться?

— Не понимаю, что у тебя может быть общего с присяжными, — сказал Хаджи-Мурат, который был сегодня одет почти по-домашнему в мягкий замшевый пиджак и оттенявшую его загар розовую рубашку без галстука.

— Ну а у нас с тобой, Мурат, что общего? — спросила Ри, потому что его вопросы ей уже надоели. — Кроме того, что мы оба выросли в Алма-Ате?

Он так и не нашелся, что на это ответить, и спросил:

— А с кем у него роман?

Ри не сразу поняла, а догадавшись, решила не объяснять старому Хаджи-Мурату то, чего он все равно понять не сможет.

— Ну, не со мной. Если бы был со мной, я бы у него не спрашивала.

Она засмеялась и с аппетитом принялась за осетрину.

Вторник, 25 июля, 9.00

Виктор Викторович чувствовал себя уже намного лучше физически и морально, и к нему вернулась охота шутить. Укладываясь на кушетку в кабинете врача и поглядывая на страшный черный шланг аппарата все-таки с опаской, он сказал:

— Теперь кишка все-таки тоньше, раньше-то вон какую надо было глотать.

— Аппаратура самая современная, — сказал доктор, — а спазм больше по причинам психологии. Психологи говорят, что спазмы при глотании возникают у того, кто однажды должен был что-то сказать и не сказал. Ну, вздохните глубоко, и вперед…

Судья удивился и хотел было переспросить, не байка ли это, но сестра уже толкала ему в желудок через рот кишку, и он стал задыхаться и давиться, и слезы текли у него из глаз, и он сразу забыл, что хотел уточнить у доктора. Врач одним глазом рассматривал в окуляр какую-то мерзость в животе у судьи и тоже больше ничего не говорил. Наконец он вытащил эту проклятую кишку одним движением, Виктор Викторович сел на кушетке и задышал воздухом свободы.

— Ну, что там видно?

— Рубцуется, — промычал врач, заполняя историю болезни. — Нормально рубцуется, у вас хорошая язвочка, на задней стенке, невредная…

— А нельзя мне выписаться хотя бы завтра утром? — спросил судья просительно.

— Это сколько будет у нас? — переспросил врач, читая предыдущую запись. — Две недели? Если вы будете настаивать… Хотя рановато. А куда вы рветесь-то?

— У меня в суде перерыв в процессе, — объяснил Виктор Викторович. — А так в четверг я мог бы уже приступить.

— Ну и что ж, что процесс, в желудке у вас тоже процесс. Можно, конечно, и дома все назначения выполнять, болей уже не будет, но через два месяца с вашими процессами снова будете у нас. Лучше вылежаться.

— Да не могу я, — уже более решительно сказал судья. Но не объяснять же врачу, что председатель суда сегодня улетает за границу, и теперь каждый день будет на счету.

— Ну, там видно будет. Завтра и решим, мне с главврачом надо посоветоваться. Вылежаться всегда лучше. А правосудие, как и медицина, — это дело такое, неторопливое. Не рухнет оно там без вас.

— К вам там дочка приехала из Саратова, — сообщила медсестра, — Сейчас звонили.

Вторник, 25 июля, 10.00

Дочка судьи, женщина лет до тридцати с заботливым, хотя и невыразительным лицом, уже что-то домовито протирала в палате, где и без нее было всегда чисто, а на столике лежало в фольге угощение: вареная рыба.

— Вот, папа, — радостно сказала она, после того как они расцеловались, — я тебе стерлядки привезла из Саратова свежей, как ты любишь. Вареная, тебе можно.

Виктор Викторович стал есть стерлядку, которой, по правде говоря, и не хотел, а дочка принялась раскладывать перед ним на столе фотографии внуков.

— Ух, какие большие, — сказал Виктор Викторович, вытирая усы, — а ты сама-то как устроилась здесь?

— В общежитии прокуратуры, — пояснила дочка, собирая одну пачку фотографий и сразу же рассыпая перед ним жестом фокусника другую. — Я же командировку взяла. Вчера уже ходила в прокуратуру дело читать.

— Ну да, — сказал он. — А вот тут они с кем? Это новая няня?

— Ага, — сказала дочь, — Я же на работе, в судах до вечера, Павел у себя в ГУВД, вот и приходится няню, а они то одно, то другое… Пап, а я знаешь с кем в кабинете сейчас дело читаю? С Эльвирой Витальевной, ну, такая красивая, она сейчас у тебя как раз в процессе, и у нее перерыв. Ой, она тобой так восхищается, говорит, что только от нас из Саратова такие судьи в Москву и приезжают…

— Угу, — сказал Виктор Викторович и взял еще кусок стерлядки, чтобы обдумать эту новую для него информацию, — Она тебе и про дело тоже рассказывала?

— Ну, немного, так-то я свое читаю; мы обедать вместе ходили, — сказала дочь, — У нас, конечно, таких интересных дел не бывает. Ну, убийством, конечно, нас тоже не удивишь, но чтоб такое, и чтоб еще фальшивые «Панасоники», и двадцать миллионов…

«Ловко», — подумал Виктор Викторович, но ничего не сказал, продолжая жевать рыбу и рассматривать фотографии внуков. Вряд ли дочь понимает, что это они специально, с отцом она бы так лицемерить не стала. Или понимает? Тут ведь такая граница, что не хочешь видеть — и не увидишь, если самому лучше принять все за чистую монету.

— А вот это елка в детском саду? — спросил он вслух. — Прошлый год, что ли?

— Конечно, видишь, как давно ты их уже не видел. Тебе когда квартиру-то дадут, я бы привезла их погостить на каникулах?

— Обещают скоро, — неопределенно ответил он.

— А может, мне и самой сюда перебраться? — начала дочь издалека, видимо, уже не первый между ними разговор.

— А что тебе не нравится в Саратове?

— Да какие в Саратове перспективы? И Павлу уже предлагают повышение, да и мне бы нашлось место где-нибудь хоть мировым судьей, меня уже знают в прокуратуре. На первых порах внуки и у тебя могли бы пожить с бабушкой, — застрочила пулеметом дочь, — А им образование нужно, разве в Саратове хорошую школу найдешь?

— А я бы сейчас, если бы вернуться на год назад, не уехал из Саратова, — сказал Виктор Викторович и погладил живот, где язва уже почти не давала о себе знать.

Он поглядел на дочь и вспомнил слова доктора о том, что спазмы бывают вроде наказания тому, кто должен был один раз в жизни что-то сказать, но так и не сказал. Он хорошо знал, как это бывает: на тебя смотрят люди, и ты уже набрал воздуха, но потом только сглотнул, двинул кадыком, если он у тебя есть, и все. Вот и спазм. Но это спазм. А язва тогда за что? Интересно, там у них тоже так расписано, как в Уголовном кодексе: за это то-то, а за это «от» и «до»? Нет, конечно, все это просто врачебная байка, насчет спазмов.

Вторник, 25 июля, 18.00

Кузякин как вошел, так сразу же и пожалел, что сюда приехал, ну не его это было место. Но отступать было некуда, и приходилось, останавливаясь у каждого тренажера, чтобы поставить вес поменьше и постараться сделать так, чтобы никто не обратил на это внимания, поднимать рычаги руками, разводить их локтями в стороны, гнуть спину и даже качать валик ногой в положении, которое он про себя определил как «раком». Старожилы фитнеса, все одетые в белоснежное или васильковое и бежевое, как ему казалось, не так презрительно косились на его стоптанные кроссовки, сколько их смешили сами потуги этого лишенного даже спортивной координации неофита. При этом Ри на него еще покрикивала, как надсмотрщик в каком-нибудь старом фильме про негров:

— Неправильно спину держишь! Так нагрузка неправильно распределяется!

— Отстань! — огрызнулся Кузякин и хотел было ловким движением соскочить с механической беговой дорожки, но запутался ногами и едва удержался за поручни.

Подтянутый мужик в васильковом и бежевом, которого соседняя дорожка несла во всю прыть, подмигивая зелеными и красными лампочками дисплея, посмотрел на него без всякого выражения и, продолжая свою рысь, попил водички из стакана, стоявшего перед ним в специальном гнезде. Кузякину даже в голову бы не пришло поставить себе тоже стаканчик, и Ри ему не подсказала. Ему наконец удалось слезть с этого приспособления, которое продолжало бы вертеться всю жизнь, если бы Ри одним движением не замедлила и не остановила его бег с помощью кнопки.

— Тебе не понравилось? — спросила Ри уже совершенно другим, приятельским голосом. — Ты просто не привык. Тут бежишь так же, как обычно, только еще можно регулировать: хочешь — потихоньку, хочешь — с ускорением, хочешь — в горку, хочешь — под горку. И тут кондиционер.

— Да знаю я, — сказал Кузякин, — Я лучше уж в лесу побегаю.

— Может, пойдем поплаваем? — спросила Ри.

— Я плавки забыл, — соврал Кузякин, представив, как он там будет плавать саженками.

— Мы сейчас тебе купим.

— Да не надо мне. Не надо, и все.

— Ну ладно, не хочешь плавать, хотя бы в бане попарься. Я сейчас возьму ключ от маленькой бани, не от общей, там мы будем одни.

Когда она это говорила, она имела в виду только то, что там ему не придется стесняться ни перед кем за его рыхловатое, если сравнивать с завсегдатаями фитнеса, тело, но он-то, конечно, сразу подумал про другое, и она вслед за ним тоже про это подумала, хотя Кузя был ей скорее как брат. Брат застыл столбом, неуклюжий и нелепый со своим хвостиком, перетянутым красной аптекарской резинкой, в стоптанных кроссовках среди блестящих продуманными металлическими хребтами тренажеров, среди белоснежного и васильково-бежевого великолепия. Ри пошла к Регине за ключом от бани для персонала, кстати, не такой уж и маленькой.

— А это кто? — сделав удивленное лицо, спросила у нее Регина.

— Это просто мой друг, — объяснила Ри.

— А что он такой странный?

— Да ничего он не странный, он нормальный.

— Прикольно.

Она взяла синий халат для Кузи и, поколебавшись, еще белый для себя.

— Ну, раздевайся, что же ты. Возьми халат. Отвернись, я переодену купальник.

Он повернулся к ней хвостом, бросил в рот жвачку, стал жевать и глядеть в окно, но слышал, и это было понятно даже по его двигающемуся от жевания затылку, как там шуршат и щелкают резинки купальника. Знал бы он, как они с Региной тут развлекаются с массажистами. Хорошо, что не знает.

— Чуть не забыл, — сказал он, не оборачиваясь и не делая попытки раздеться, — я же тебе тысячу привез все-таки для Анны Петровны. Раз уж мы обещали, хотя я думаю, уже без толку все это, и вообще. Все как-то сразу стало по-другому, и неохота ничего. Ты возьми, а я поеду. В суде все как-то было по-другому, а здесь, понимаешь, я чувствую себя как будто не отсюда. Ты понимаешь, о чем я говорю? С тобой такое бывает?

— Ну конечно, — сказала она, поправляя купальник перед зеркалом и видя в отражении, что он все так и сидит, лицом к окну и спиной к ней. — Вот в суде я в первые дни тоже себя так чувствовала, ну а потом мне все стали как родные. И ты тоже здесь привыкнешь, если будешь регулярно ходить. А я-то тут как рыба в воде. Я же в этом выросла в Алма-Ате, ну там спорт, и все такое. Да я ничего другого и не умею. Но ведь делать людей красивыми — это, в конце концов, тоже неплохо. Я же ничего плохого не делаю.

— Но ведь это только внешне, — сказал он, по-прежнему глядя в окно, как будто хотел туда улететь, как не умеющая летать птица, допустим курица, — Это получается обман, несоответствие. Это ужасно, когда красиво только снаружи, и ужасно, что это можно купить. Ведь ты же красивая не только снаружи… Просто внутри это пока еще не раскрылось.

— Откуда ты знаешь? — спросила Ри. Она перестала поправлять перед зеркалом вовсе не нуждавшуюся в этом бретельку и подошла к нему ближе.

— У тебя лицо…

— Ну посмотри же мне в лицо, — сказала она. — Что же ты сидишь хвостом?

Он послушно повернулся, продолжая жевать, но что-то мешало ему смотреть ей в лицо, и поэтому он стал, опять отворачиваясь, говорить вбок:

— У тебя лицо такое… Детское, еще не сформировавшееся. Оно еще несовершенно, но оно содержит в себе совершенство где-то внутри, в потенции…

Слово «потенция» Ри до сих пор знала только в одном смысле, а тут было про что-то другое, насколько она сейчас могла это понять. Она опять повернулась к зеркалу, чтобы посмотреть на свое лицо более внимательно и понять, о чем это он говорит. И если бы он это говорил, действительно глядя ей в глаза, то это получалась бы правда, а так, вбок, выходила хотя и не ложь, но просто какая-то абракадабра. Он, конечно, и сам это тоже чувствовал. Хотя, может быть, это и была чистая правда.

— Расскажи мне про свой роман, — сказала она, растягиваясь на массажной кушетке лицом вниз. — Как он называется?

— «Прямой эфир», — сказал Кузякин и выплюнул жвачку. — Тут можно курить?

— Конечно, там где-то должна быть пепельница.

— Прямой эфир, — повторил он уже каким-то другим, уверенным, но немного истерическим голосом и сел рядом с ней на кушетку с пепельницей и горящей сигаретой в руке, в своем нелепом китайском тренировочном костюме. — Мы всегда думаем, что все это только в записи, что это потом можно будет поправить, подмонтировать, сделать себя умными и решительными, а лишнее вырезать, но потом оказывается, что это все был прямой эфир, и ничего уже нельзя ни переделать, ни исправить, ни вернуть. Ты понимаешь?

— Понимаю, — сказала она, переворачиваясь на спину и глядя ему прямо в глаза.

Кузякин потушил сигарету в пепельнице, наклонился и стал развязывать тесемку ее купальника, завязанную сзади на шее. Она смотрела ему в глаза молча, пока он стягивал купальник сверху, с груди, но дальше не получалось, потому что она же должна была хотя бы приподнять все остальное.

— Кузя, ты уверен, что это сейчас нужно делать? — спросила она.

— Это прямой эфир, — сказал он глухо, продолжая сжимать в руках купальник возле ее бедер, но не сами бедра, — Потом уже ничего нельзя будет ни исправить, ни переделать, ни изменить.

— Я все-таки запру дверь, — сказала она и соскользнула с массажной кушетки.

Хотя с чего бы? Чужие сюда не заходили, а свои видели тут и куда более откровенные сцены, и никто никого особенно не стеснялся, просто притворили бы дверь, если бы что услышали, вот и все.

Она уже шла обратно от двери, переступая через упавший на пол купальник, но у Кузякина там ничего не шевелилось, как у покойника, и было понятно, что там ничего так сразу не исправишь. Да и расхотелось почему-то этим заниматься.

— Дай мне тоже сигарету, — сказала она, опять садясь рядом с ним на кушетку. Вообще, она не так часто курила, но сейчас ей надо было чем-то занять хотя бы руки — они дрожали.

— Скорее бы уж, что ли, судья выздоровел, — сказал Кузякин, затянувшись сигаретой и вставив ее голой Ри прямо в рот.

«Нет, ну Ри, ну в натуре, ну чё тебе надо?» Она поежилась.

— Ты как хочешь, а я пойду все-таки попарюсь. Все равно уже разделась, да и холодно здесь. Пойдешь?

— Нет, я, пожалуй, поеду, — сказал он, не в силах смотреть на обнаженное великолепие Ри, — Ты не думай, я вообще-то нормальный.

— Конечно, ты нормальный, — сказала она и смяла сигарету в пепельнице, потому что она была ей уже не нужна. — Не расстраивайся. Ты просто перенервничал.

— Я тут, у тебя, как будто в чужой стране, — попытался объяснить Кузякин, — И языка я этого не знаю, и не умею объяснить. Мы же все из каких-то совершенно разных миров. Удивительно, как мы все там собрались и почему мы там понимаем друг друга, а здесь вот не понимаем. А где бы мы могли еще встретиться, если не в суде, вот ты и я? А после разлетелись в разные стороны — и все.

— Я так не хочу, — сказала Ри, которая обняла себя за плечи, но не потому, что хотела спрятать от него грудь, а просто ей было холодно. — Я не хочу, чтобы разлетелись, и все. Вот ты мне уже как брат. А может быть, я тебя люблю, Кузя? Объясни мне, ведь я даже не знаю, что это такое, у меня же этого не было никогда.

Журналист вскочил и, словно ошпаренный, бросился к выходу.

Он гнал свой старый джип к городу, время от времени ловя себя на том, что не видит ни дороги, ни идущих впереди машин. Почему он так стушевался? Почему оказался вдруг таким безъязыким и робким, как школьник? Ведь он знал этих богатеньких и всегда смеялся над ними, он издевался над ними иногда вслух, а чаще про себя, давая себе волю потом в газетных заметках. Он видел их и в банях, и у них на дачах, и в ресторанах, и у себя в студии. Но там он сам был в какой-то совсем другой роли. Там он умело охотился за ними с камерой, там он был профи и просто отстреливал их, как дичь. Что с ним случилось теперь?

Сейчас только он вспомнил, что так и не отдал Ри тысячу долларов для Анны Петровны, хотя, по совести, должен был бы отдать и две, полученные от Шкулева. Ведь хотел же так, когда брал. Но стало жалко. Он мог бы тоже истратить их на что-нибудь белоснежное или васильково-бежевое, например, чем он хуже? А может быть, и к лучшему, что не отдал, будет чем заплатить за комнату, и какое ему дело до какого-то несчастного наркомана, погибающего сына совершенно чужой и злобной тетки? И может быть, к лучшему, что все получилось с Ри так нелепо, потому что если бы случилось так, как замышлялось по сценарию, то это тоже был бы прямой эфир, и попробуй-ка потом вырезать это из жизни.

Но ведь мог же, наверное, мог же он написать этот роман, ведь он владел пером и уже знал про кого и уже понимал о чем. Чего-то ему не хватало — не то таланта, не то просто терпения. Не то в какой-то еще секрет он никак не мог проникнуть, хотя, казалось бы, что там: поверни ключик, и все. В общем, надо было мчаться домой, где в холодильнике стояло еще, кажется, полбутылки водки. А там и еще сбегать, деньги в кармане были.

Четверг, 27 июля, 11.00

Виктор Викторович сидел на скамейке в парке, живописно окружавшем корпуса больницы, и читал газету, когда на дорожке появились Старшина и Океанолог. Судья не обрадовался, но постарался придать своему лицу приветливое выражение, потому что эти люди ни в чем не были виноваты, вот разве что второму присяжному не стоило бы тут появляться.

— Здравствуйте, Виктор Викторович, как вы себя чувствуете? — спросил Старшина.

— Спасибо, поправляюсь, — сказал судья, и Старшине показалось, что он постарался сделать свой голос чуть более больным, чем это было на самом деле, жалостливым, — Хотел даже во вторник еще выписаться, а врач посмотрел через свою кишку мне в живот и говорит: рано. Еще недельку надо долежать. Медицина, братцы, приговор обжалованию не подлежит.

— Ну да, язва — штука такая, — согласился Океанолог, — Не залечишь до конца, она снова тут как тут. У нас у одного открылась в рейсе, ой беда, чуть до прободения не дошло. Его на вертолете даже снимали, но это еще при советской власти было, тогда и вертолеты еще летали, да и корабли нормально плавали…

— Ну а вы как? — спросил судья и посмотрел тоскливо, — Да вы садитесь.

Старшина подтолкнул Океанолога, чтобы тот сел, а сам остался стоять перед скамейкой, жестко опираясь на протез, потому что втроем на скамейке говорить им было бы неудобно.

— Да вот, видите, какое дело, — сказал он, — Вячеслава Евгеньевича привел с вами попрощаться. Он как раз в понедельник, как дело начинается, в Токио улетает, а оттуда на корабль и в рейс.

— Ой, что вы! — сказал судья, — Сколько же вас тогда останется?

— Двенадцать, — сказал Зябликов, — Только-только. Но уж остальные обещали все быть как штык.

— Все равно, двенадцать — это мало. Эх, кабы не язва, мы бы сейчас уже, может, и вердикт вынесли. Обвинительный, или оправдательный, или в одной части, допустим, такой, а в другой — такой, уж там бы как решили, так и решили. Важно, чтобы все было бы по-честному, и дело бы закончили. А теперь боюсь, и не удастся. Сколько еще слушать, а двенадцать — это уж край, там мало ли что…

— А сколько еще осталось слушать? — спросил Океанолог.

— Да вам-то что теперь? — ответил ему судья. — Вы вот в Токио и в море. А нам сколько еще слушать, неизвестно. Это от прокурора зависит, как будет представлять. Ну и защита тоже ведь время занимает, уж знаете ли уж. С точки зрения защиты, пожалуй, вашу коллегию было бы сейчас более правильным и распустить. А то все равно новую набирать и заново слушать, лучше бы уж скорее, сколько же он может в предварительном заключении там сидеть? Но это между нами, — для чего-то прибавил он.

— Совсем-совсем новую коллегию? — уточнил Океанолог, — Жалко, мы-то ведь уже почти все дело прошли. Ну, не мы, теперь они то есть.

— Закон такой, — сказал судья. — А что вы спрашиваете, вы же человек ученый, наверняка у кого-нибудь поинтересовались, прежде чем самому в рейс уходить…

— Да что вы меня теперь попрекаете этим рейсом! — сказал Океанолог. — Я бы сразу и отказался, если бы вы сначала не сказали, что это на месяц, а уже полтора прошло. Теперь у вас язву нельзя отменить, а у меня рейс. Меня там пятьдесят человек на Камчатке ждут, у всех семьи, дети. Я же не виноват.

— А я виноват? — сказал судья, — Игорь Петрович, у вас же сигареты есть? Дайте.

— Не надо бы вам, Виктор Викторович, вы же бросили.

— Ладно, будете вы все тут меня учить. Давайте, давайте!.. — Он прикурил от зажигалки Зябликова и продолжил, досадливо отгоняя рукой дым: — Вы, значит, люди, а я нет? Ко мне вот тоже, если хотите знать, дочка приехала из Саратова, все хочет в Москву внуков привезти. А то у кого-то роль в кино, у кого-то дети на Камчатке… А я не человек, я где-то на облаке, что ли?

— Да вы не волнуйтесь, — сказал Океанолог, улыбнувшись своей светлой, но немного отстраненной улыбкой, — Вам нельзя, у вас же язва. Я попрощаться только зашел, потому что мне очень интересно было у вас работать, и я вас уважаю.

— Я вас тоже, — сердито сказал судья, — Нет, правда. У меня еще таких присяжных никогда не было в Саратове. Ну, там много чего не было. Мне жаль, вот и все.

— Ну, тогда до свидания, — сказал Океанолог, поднимаясь, и судья тоже встал со скамейки, чтобы протянуть ему руку. Потом он подал ее Зябликову.

— Так нам в понедельник приходить, что ли? — спросил Старшина, совсем сбитый с толку этим разговором, — Мы же договорились, что придем.

— Ну, приходите, — сказал судья, — Будем слушать, сколько получится, а там уж как Бог даст.

Он опять сердито взялся за газету, как будто отгораживаясь от них, но чтения у него не получалось, буквы в слова, а слова в предложения почему-то складываться не хотели, а вспоминалась байка гастроэнтеролога о том, что психологи якобы думают про природу глотательных спазмов. Должен был сказать и не сказал. А как скажешь? Этим одно, тем другое. Сколько людей, столько правд. Скажи попробуй.

Четверг, 27 июля, 12.00

— Что-то он мне сегодня не понравился, — задумчиво сказал Зябликов, удаляясь по дорожке вместе с Океанологом. — Неделю назад был совсем другой.

— Полежал — подумал, — сказал Драгунский. — Дочка опять же приехала к нему из Саратова. Он же ясно нам все сказал.

— Покурим? — предложил Зябликов, поравнявшись со скамейкой, и вытащил из кармана пачку.

— Да я не курю вообще-то, — сказал Океанолог, но сообразил, что Старшине просто трудно в один прием одолеть такое расстояние со своей ногой, поэтому сел и тоже потянул сигарету у него из пачки. — Хотя иной раз и курю за компанию в рейсе, а он, считайте, уже начался.

— Спасибо, Вячеслав Евгеньевич, — сказал Зябликов, тоже догадавшийся, что Океанолог догадался про ногу.

— Да чего там «Вячеслав Евгеньевич», хватит уж. Можно просто Слава.

— Нет, мне по-старому привычнее, — сказал Зябликов. — Я вообще, не в обиду вам будь сказано, возраст привык уважать. И ученость тоже. Вы же ученый человек, и я многому от вас научился, спасибо.

— Да ладно уж, — смутился Океанолог, — Какой уж я там ученый. Вот вы умный, Игорь Петрович, на вас бы я поставил. Вы учитесь все время, мне нравятся такие люди. Ведь у всех людей есть чему поучиться, у самых разных. Помните, что сказал Петрищев? Каждая икона — подлинник. А человек тем более, тут никаких копий не бывает.

— Ну, — сказал Зябликов и попыхтел сигаретой, — люди разные встречаются. Тут проблема в чем? Брат у меня сидит родной. У меня, собственно, кроме этого брата, никого и нет. Мать у нас рано умерла, ну, случилось такое, мы с ним в детдоме, я в суворовское на год раньше ушел, а они с пацанами украли телевизор.

— Да, я помню, вы говорили про телевизор, — сказал Океанолог, который внимательно слушал и курил по-настоящему: видимо, когда-то курил и бросил.

— Так дело в том, что я этот телевизор помню, он у директора в приемной стоял, вообще никакой, я и не припомню, чтобы он что-нибудь показывал. В ленинской комнате стоял хороший, так они его не взяли, а взяли этот, хотели на конфеты его продать, их повязали, ну и сбагрили Ваньку в малолетку как зачинщика. Он с этой малолетки как пошел, так все и сидит с тех пор. Выйдет и опять — то кража, то драка. Сейчас отбывает в Тверской области.

— Хотите, я его, как выйдет в следующий раз, в рейс пристрою? — сказал Океанолог, — Я знаю к кому.

— Это ладно, спасибо, — сказал Зябликов. — Но сейчас они его в штрафной изолятор спустили. Ни за что, не так поздоровался, что ли. Какой-то мужик от него звонил, говорит, выручай брата, прессуют его. Говорит, что-то неспроста это.

— Плохо, — сказал Океанолог, последний раз затянулся и отбросил с досадой в кусты докуренный до фильтра бычок, — Не дадут они вам вынести этот вердикт. То есть нам, я себя от вас все равно уже не отделяю.

— Ну, мы еще поборемся. Но копают. Не нравится мне это. И еще были сигналы. Под всех, наверное, будут копать, раз уж за меня взялись.

— Пожалуй, и к лучшему, что я уезжаю, что так получилось, — сказал Океанолог. — Тогда я им не нужен. А стали бы под меня копать, могли бы выкопать целый флот.

Старшина с удивлением посмотрел на него и вытащил еще две сигареты из пачки.

— Браконьерничать я уезжаю, Майор, — пояснил Драгунский. — Выше ватерлинии этот рейс официальный, а ниже — уголовный, вот дело в чем. И опять же сейчас все так делают, жить-то надо, а там, на Камчатке, вообще ни работы, ни денег, ни хрена. И мне тоже деньги нужны, у меня тоже внуки, не у одного же судьи у нашего. Вот и кто во что горазд. Краба поймаем, одного в трюм, а трех японцам в открытом море перегрузим. Я за это и лечу в Токио подписываться. Деньги не такие уж и великие, куда все уходит — не мое дело, но ответственность на мне, я же, как вы говорите, человек ученый. Они меня для этого и берут, типа заложника, на всякий случай. Все так делают, конечно, но если уж кто попался, то извините. Это меня надо судить, я же понимаю, что мы там с морем делаем.

— Да… — сказал Зябликов, — Ну ладно, вы не расстраивайтесь, я же вообще убийца. Пока мне эту ногу не оторвало, я сколько народу там перестрелял, и сосчитать нельзя, я прямо от живота стрелял, не целился, я же не снайпер.

— Ну почему убийца, вы просто солдат.

— Солдат… — сказал Старшина. — Вот жизнь! Люди-то нормальные, а жизнь какая?

Они, помолчав, встали, чтобы идти дальше, Океанолог подумал, не подать ли Майору руку, чтобы легче было идти, но побоялся обидеть: гордый.

 

Часть пятая

«ЗА» И «ПРОТИВ»

Пятница, 28 июля, 11.00

В пятницу помощник срочно вызвал Розу Кудинову на фирму, сказав, что ее хочет видеть налоговый инспектор, ждать он не будет и никаких возражений не слушает. В офисе сидел какой-то тусклый человек, который даже не представился, а сказал с порога:

— Тут мы посчитали, Роза Равильевна, получается, что только за прошлый год у вас налогов недоплачено на девятьсот тысяч рублей. Сумма, конечно, не ахти какая, но сейчас к этому внимательно, сейчас, если хотите, кампания такая.

— Но ведь не было никаких претензий.

— Вы что, прикидываетесь? Я же вам говорю: кампания такая.

— Да я сама столько не получаю в год, — сказала Роза, которая сейчас разговаривала совершенно по-русски и ударения ставила нормально. — Что же мне, фирму продать?

— Дорого ее сейчас никто не купит, Роза Равильевна. Это ведь только за прошлый год, а есть еще позапрошлый и так далее. Вам и на хорошего адвоката не хватит.

— А что же делать? Ну, сколько?

— «Сколько»! — усмехнулся инспектор или, может быть, и не инспектор вовсе, — Узнаете, сколько. Сейчас мы с вами как раз и поедем к адвокату. Хороший адвокат.

— Мне надо позвонить. — Она достала мобильник, — Я присяжная, у меня сейчас статус федерального судьи, вы не имеете права меня арестовать.

— Это мы знаем. Не надо никуда звонить пока. Поедем на моей машине. С вами хотят просто поговорить. Иначе здесь уже был бы обыск и ОМОН, вы понимаете?

Деться было некуда, Роза села к нему в машину. По пути он не произнес ни слова. Поехали они в центр, машина остановилась возле особняка без вывески. Провожатый провел Розу мимо охраны, что-то буркнул и втолкнул в дверь, а сам исчез. В кожаном кресле в прекрасно отреставрированном каминном зале, площадь которого казалась меньше, чем высота потолка, сидела дама, похожая на лисичку, как ее рисуют в сказках про колобка. Она указала Розе на второе кресло, перед которым на столе лежало несколько листиков бумаги, и сказала:

— Меня зовут Виктория Эммануиловна, если вы забыли. Предисловий не будет, вы и так уже все поняли. Почитайте, что там написано. Можно только заголовки.

Роза наклонилась над листочками и прочла: «Постановление о возбуждении уголовного дела… Постановление о производстве обыска в офисе фирмы…» В глазах у нее было темно.

— По идее, это следовало бы дать почитать не вам, а Виктору Викторовичу, нашему милому судье, для решения вопроса о лишении вас статуса присяжного. Это была бы простая формальность, предшествующая обыску и, скорее всего, аресту. Но вы, Роза, нужны нам именно в статусе присяжной.

— Погодите-ка, — собралась с силами Роза, — Ваш Старшина скрыл, что работает в охранной фирме, представился пенсионером… Вы не думайте, я тоже не овца…

— Молодец, вычислила, я в вас и не сомневалась. Я вовсе не думаю, что вы овца. Я присмотрелась к каждому и выбрала вас, Роза, потому что вы самая умная, и с вами можно иметь дело. Вы сейчас хотите как-то успокоить вашу совесть, но в этом я вам не помощница. Вы же деловая женщина. Конечно, совесть тоже имеет свою цену, но здесь это уже включено, — Она кивнула на листки на столе, — Кофе?

— Чай, — сказала Роза, у которой пересохло во рту.

— Умница, — сказала Лисичка и подергала за шнурок возле камина — где-то в глубине анфилады раздался мелодичный звонок. — Я с вами и буду разговаривать, как с умным человеком, вообще вы мне нравитесь, мы с вами еще поработаем потом. Я хочу, чтобы вы понимали свою задачу, вы же не слесарь шестого разряда, с которым мы будем играть втемную. Итак, Старшина вовсе не мой. С ним работает угрозыск, работает грубо, как умеет, и у меня он уже вызывает сомнения. А у вас, кстати, нет?

— Давайте уж потом сразу по всему списку, — сказала Роза, перед которой появившаяся бесшумно горничная поставила чай и тут же исчезла.

— Разумно. Просто у нас немного другие методы. Кстати, вы понимаете, что налоговая инспекция не стала бы работать на угрозыск и даже на ФСБ, которая провалила бы это дело, если бы не помощь некоторых заинтересованных лиц, в том числе финансовая. Вот именно этих лиц, а именно жену и детей убитого, я и представляю. Вы уже поняли, что нам ничего не стоило бы просто развалить вашу коллегию и набрать новую, но семья не хочет, чтобы убийцу судили до второго пришествия. Он должен получить свое, это законное требование семьи, и это справедливо. Но справедливость, к сожалению, не всегда торжествует сама по себе, иногда ей надо помогать. Ну вот, Роза, так что вы можете успокоить свою совесть. А теперь давайте по списку…

Пятница, 28 июля, 11.00

Зябликов остановил «Князя Владимира» неподалеку от здания ГУВД и видел в зеркальце, как Тульский вышел из подъезда и, оглядываясь исподтишка, быстро пошел к нему. Лицо у него было недовольное, ну и тем лучше.

— Что за срочность, нельзя было вечером встретиться где обычно? — спросил Тульский, еще раз оглянувшись, прежде чем сесть в машину.

— Нельзя, — отрезал Зябликов, даже не протягивая ему руки для приветствия, тем более что в машине сделать это было неудобно.

— Белены объелся? — спросил Тульский. — Что с тобой?

— А ты не знаешь? За что брата-то?

— А что с братом? — насторожился Тульский, и Зябликов понял, что он в самом деле ничего об этом не знает, так сыграть он бы не смог, да и не было смысла играть, если бы это он хотел его шантажировать братом.

— Человек какой-то звонил от брата из Твери, — сказал Зябликов, — Брата закрыли в шизо, с кем-то он там не поздоровался. Человек сказал, надо выручать, не просто так это. Да я и сам чувствую: прессуют брата. За что? Он один у меня, ты знаешь.

— И ты, значит, решил, что это я? Ну, Майор, — сказал Тульский, и Зябликову на минуту стало стыдно: действительно, зря он подумал на подполковника, тот бы так не поступил, во всяком случае по отношению к нему.

— Ну, вижу теперь, что это не ты. Извини.

— Ладно, будем как-то аккуратно выручать твоего брата, — сказал Тульский. — Похоже, правда прессуют. Это они тебя так, значит, предупреждают как раз перед возобновлением суда. Значит, не вызываем мы с тобой у них доверия.

— У кого «у них»? — спросил Зябликов.

— Вот как запутано-то все, — сказал Тульский, — Непохоже, чтобы комитет, там мне пока еще верят. И непохоже, чтобы от председателя суда, не их стиль, да и таких возможностей у них нет. Думать надо. А пока будем выручать. Все-таки у меня связи в этой системе посерьезнее ихних.

— Давай только быстрее, а то я на тебя работать не буду.

— Да при чем тут это!.. — сказал Тульский, оборачиваясь, чтобы поглядеть на подъезд ГУВД, — В понедельник начнете?

— Насколько это от нас зависит, — сказал Зябликов, — Ты в Тудоев съездил?

— Да нет, что мне там делать? Ты же мне все уже рассказал. И Лудов в изоляторе мне это в целом подтвердил. Если это все там продолжает крутиться, не мое дело туда лезть, да и Кольта незачем подставлять. Пусть живет, он парень хороший. А по убийству все еще яснее сходится, а то мотив в самом деле был не до конца очевиден. Но Эльвира про компакт-диски ничего не знает, это точно. О как! Вот же нельзя никому верить, кроме своих! Вот наука старику! Ладно, связь держим, я пошел насчет твоего брата звонить.

Они попрощались за руку, и Зябликов некоторое время смотрел, как его друг удаляется по направлению к подъезду.

Пятница, 28 июля, 13.00

Виктория Эммануиловна достала из папочки свой заветный блокнотик и список присяжных, и Роза отметила автоматически, что сегодня у нее ногти с серебряной искрой. Как сказала когда-то Актриса, счастье которой состояло в том, что она уже выбыла из этой коллегии, надо иметь мужество, чтобы так красить ногти при таких коротких пальцах. Лисичка положила блокнот и список перед собой и стала называть фамилии вслух, делая пометки:

— Зябликов.

— Ну, Старшина, — сказала Роза. — Это же ваш человек. Или я что-то не понимаю?

— Он у вас лидер? — спросила Лисичка. — Он кого сможет убедить?

— Пожалуй, лидер, — сказала Роза. — Но не безусловный. Самое авторитетное мнение, пожалуй, у Океанолога, даже и для Старшины.

— Он уезжает в экспедицию на Камчатку, в понедельник уже улетает в Токио, — усмехнулась Лисичка. — С этим нам повезло. Слишком умный, он бы нам помешал убедить Старшину в нужную сторону. А так я найду способ это сделать.

— А как его убедить, если он не ваш? — спросила Роза.

— Это уж моя забота, — сказала Лисичка. — Поймите, в одних ситуациях человека убедить проще, чем в других. Значит, наша с вами задача создать именно такую ситуацию. Пойдем дальше: Кузякин, журналист.

— С Журналистом будет сложнее всего, — сказала Роза. — Очень самолюбивый человек и при этом мыслит независимо.

— Вы думаете? — усмехнулась Лисичка. — К вашему сведению, он уже взял деньги за обвинительный вердикт. Это между нами, вам следует знать, чтобы правильно с ним работать, только не проговоритесь. Не проговоритесь! Швед Клавдия Ивановна?

— «Гурченко», — запнулась Роза, которая еще не могла быстро соображать после такого сообщения. — Дура, очень эмоциональна. С ней, я думаю, о чем-то договариваться заранее бессмысленно. В нужный момент ей просто надо эмоционально внушить какую-то мысль. Я думаю, я сумею это сделать.

— Хорошо. — Лисичка поставила в списке крестик и знак вопроса. — Климов?

— У него жена умирает в больнице, — сказала пришедшая в себя Роза. — Ему деньги нужны. Если до вердикта не умрет, то можно предложить деньги.

— Ну и предложите.

— Сколько? Долларов триста?

— Тысячу, — сказала Виктория Эммануиловна. — Чтобы ему еще и на похороны хватило. Надо проявлять гуманность, Роза, у семьи бизнес не мелкий, это не ваши стеклопакеты.

— А деньги ваши или мои?

— А вы сколько налоговой инспекции собирались предложить? — засмеялась Лисичка, — В эту сумму, я думаю, вы и уложитесь, даже меньше. Не переживайте, если мы сумеем с вами договориться, потом вернете больше.

— Хорошо, — сказала Роза. — Я с ним в субботу у Огурцовой на шашлыках как раз и поговорю. Вот почему Старшина нас собирает: Океанолог, значит, отвальную дает. Опять шашлыки у Ри в Сосенках.

— Что же вы до сих пор молчали, такие вещи впредь вы мне должны сразу же докладывать, я вам для этого телефон оставлю, — сказала Лисичка. — Значит, в воскресенье вы мне позвоните часиков в двенадцать — я рано не привыкла вставать — и, наверное, часика в четыре еще раз сюда заедете, это важно. Суркова тоже будет?

— Все будут, — уверенно пообещала Роза. — Только Сольфеджио — однозначно нет. Она и денег не возьмет, от богатого мужа сама ушла, и повлиять на нее трудно. Она такая, знаете, тетка, училка, одним словом. И сразу к ней прибавьте еще Рыбкина, он проголосует так же, как она.

— У них что, ро-оман? — насмешливо спросила Лисичка.

— По-моему, ро-оман односторонний, — сказала Роза ей в тон. — Но тем вернее.

— Посмотрим, — сказала Лисичка, поставив в списке черточку против фамилии Аллы, а против Рыбкина, после колебания, — черточку и знак вопроса. — Огурцова… Ладно, ее я возьму на себя, тут у вас не получится. Кудинова — это ясно, это вы. Звездина выбыла, Драгунский тоже, Рыбкин… ага, Скребцова.

— Хинди, — сказала Роза и неизвестно для чего добавила: — Хорошая девочка. Скорее всего она проголосует так же, как Журналист.

— Понятно, — сказала Лисичка и сразу поставила против Скребцовой крестик, — Петрищев… ну, с ним работают, а Мыскина так всех ненавидит, что в любом случае будет голосовать за обвинительный. Еще вот Ивакин.

— Шахматист, — сказала Роза, — Он игрок, может выкинуть крендель, но вряд ли. Если поймет, что все ставят на черное, поставит туда же, чтобы хоть что-то урвать, иначе вообще ничего не выиграешь.

— Разумно, — засмеялась Лисичка, — все бы так. Игроки все-таки не самые глупые люди. Ну вот, теперь посчитаем… — Она пробежалась по списку карандашиком, — Шесть твердых «за», два «против», если принять вашу версию, что Рыбкин влюблен в Суркову, остальные больше за, чем против. За работу, товарищи.

— Да, правда, — согласилась Роза, которой теперь уже было не так не по себе. Ведь если все поставили на черное, не стоит ставить на красное. А все уже потихоньку, оказывается, поставили на черное, пока она торговала евроокнами.

Пятница, 28 июля, 15.00

Ри оглядывала офис Розиной фирмы довольно критически: она представляла себе, по замашкам Розы, что-то более внушительное, а тут было всего две комнаты: приемная, в которой сидел за столом под рекламным плакатом какой-то клерк с компьютером, и вторая за закрытой дверью — видимо, кабинет Розы.

— Здравствуйте! — заученно-радостным голосом приветствовал ее клерк. — Садитесь, мы сейчас для вас все подберем.

— Мне нужна Роза Равильевна, — холодно сказала Ри.

— Я ее помощник, я уполномочен решать за нее все вопросы, а Роза Равильевна сейчас в отпуске, — настойчиво сказал помощник Розы. — Или вы не насчет окон?

— Я ее знакомая, — сказала Ри. — Я присяжная.

— Ого, — сказал этот парень сразу повеселевшим голосом. — Ничего себе! Если бы я знал, что присяжные такие бывают, я бы сам вместо Розы туда пошел.

В общем-то, в заигрывании Розиного помощника ничего плохого или необычного не было, но он был Ри неинтересен, да и не до него было.

— Я с Розой созванивалась утром. Она обещала быть здесь.

— Ее вызвали, — помрачнел помощник, не уточняя, правда, куда.

Ри, не придав этому значения, попыталась позвонить Розе на мобильный, но он оказался отключен, и она, не поддерживая разговора с помощником, уселась в приемной листать глянцевые журналы, разбросанные здесь в изобилии.

Роза вышла из машины, на которой ее привез обратно тот же инспектор не инспектор, возле офисного здания, где располагалась ее контора, и поднялась на лифте. О том, что к ней собиралась заехать Ри, Роза, конечно, уже забыла, а вспомнила, когда увидела в приемной, и немного опешила, потому что утром с Ри договаривалась о встрече одна Роза, а теперь приехала уже совсем другая.

— О, привет! — сказала она, пряча натянутость за чересчур радостной улыбкой, с какой тут полагалось разговаривать с клиентами, — Ты давно ждешь? Извини, вызвали… Пошли в кабинет. Никита, чай! Ведь ты чай пьешь?

Ри, давно не видевшая Розу, опять удивилась про себя, до чего же все они разные в суде и за его пределами, каждый из другого мира, как объяснил Журналист.

— Кого видела из наших? — продолжала тараторить Роза, расставляя ударения так, как будто говорила по-английски. — Как думаешь, в понедельник все соберутся? Говорят, Океанолог в экспедицию уезжает. Жалко. Продержимся, как ты думаешь?

— Не знаю, — пожала плечами Ри, которую, в общем, сейчас уже мало волновала судьба подсудимого как такового. — Я думаю, главное — собраться.

— А что ты звонила? — осторожно спросила Роза.

— Тут такое дело, — сказала Ри, немного замявшись. — В общем, деньги нужны, три штуки долларов. Тысячу Журналист дает, и я штуку, я два платья по пятьсот продала, хотя они стоили тысячу триста, ну и с тебя тысяча. Ты уж извини.

— Постой, а для чего это? — спросила Роза.

— Для Анны Петровны, — пояснила Ри. — У нее сын наркоман, его в клинику надо положить лечиться, я ей обещала.

— Понятно, — сказала Роза. — Значит, ты ей пообещала, добренькая ты такая, а я-то тут при чем? У меня свой сын, между прочим, есть, я тоже его одна ращу, и какое мне дело до сына Анны Петровны?

— Ну извини, — еще раз повторила Ри. — Но больше не у кого попросить, я уже думала.

— Да не извиню, — сказала Роза. — Совсем вы все там с ума посходили друг с другом. Мы что, теперь так и будем навек?

Ри еще раз сказала: «Ну извини» — и сделала попытку подняться.

— Погоди, — сказала вдруг Роза, — А как я это по бухгалтерии проведу, ты можешь мне сказать? Или мне прямо из кармана вынуть и отдать Анне Петровне?

Ри молчала, но и не пыталась больше встать.

Роза подумала, что если бы пришлось давать налоговой инспекции взятку, а не откупаться от них другим, нетрадиционным способом, то такая сумма, как штука, там бы просто растворилась, незамеченная. А Анна Петровна, тетка злобная и малосимпатичная, тем не менее, ей, несомненно, ближе, чем налоговый инспектор. И можно будет поставить эту штуку в счет Лисичке. Анна Петровна в любом случае по злобе будет голосовать за обвинительный, но можно будет представить дело так, как будто это она ее подкупила. Лисичка штуку, конечно, не вернет, но это как бы зачтется и будет справедливо.

Подумав так, Роза сказала:

— Ну ладно, надо так надо. Завтра штуку к тебе на дачу привезу. Мы же завтра собираемся на шашлыки, как в прошлый раз?

— Спасибо, — с умилившей Розу искренностью сказала Ри. — Я знала, что ты нас не оставишь в беде.

Суббота, 29 июля, 2.00

Анна Петровна все глядела на часы в кухне, дожидаясь сына. Был третий час ночи, и, чтобы нервничать не так сильно, она вязала свитер. Она вывязывала уже грудь: на синем фоне сами собой уже начали расти под спицами Анны Петровны зеленые водоросли, появился первый красный плавник и желтое брюшко рыбки.

Наконец защелкал замок в двери.

— Поди сюда, — сказала Анна Петровна, пытаясь заглянуть ему в глаза, — Кололся?

— Ну, кололся, — сказал он, избегая ее взгляда, — Если бы я сегодня не укололся, я бы корчился там, на кровати, а может быть, вообще бы уже умер.

— Ты будешь лечиться?

— Что ты глупости говоришь, мать, — сказал он. — Откуда у нас на это деньги?

— Завтра у меня будут деньги, — твердо сказала она. — А во вторник к девяти мы поедем в центр, нас там уже ждут, Ри договорилась.

— Кто такая Ри? — спросил он, впрочем, миролюбиво.

— Ну, Марина, это неважно, — сказала она, — Слушай, Паша, внимательно. Мне в суд в понедельник в десять, я не успею предупредить, а во вторник к половине одиннадцатого, поэтому ты не дури. Поедем во вторник к девяти с деньгами, я тебя сдам, а сама поеду судить. Я, сынок, душу дьяволу продала за эти деньги, и ты будешь лечиться, а я буду судить.

— Ладно, — сказал он как-то не очень серьезно, пожав плечами, — В понедельник еще ширнусь напоследок, а там хоть и в центр. У тебя нет четырехсот рублей?

— Нет, — сказала она, — Ни хрена у меня нет, ты еще вчера последние четыреста проколол. Но завтра у меня будут деньги, я отнесу их сразу дяде Вите, там уж ты их не достанешь, а во вторник раненько заберем и к девяти в центр.

— Да понял я, — сказал Паша. — В центр так в центр. Там все равно помереть-то не дадут, откачают. Дай что-нибудь пожрать.

— Вот выйдешь, как раз и свитер будет готов, — мечтательно, смягчившись, сказала Анна Петровна, отложив вязанье, чтобы достать из холодильника сырок для сына.

Суббота, 29 июля, 15.00

На этот раз в маленьком каминном зале, площадь которого казалась меньше, чем высота потолка, собрались руководитель следственной группы по делу Лудова полковник Кириченко, прокурор Эльвира Витальевна, подполковник Тульский и хозяйка особняка, похожая на лисичку, у которой колобок сидел уже на носу и пел свою последнюю песенку.

— Я согласился с тем, что здесь нам встретиться будет удобнее. — Кириченко смотрел на Тульского холодно. — Тут тихо. Будем считать, что временно обязанности хозяина исполняю я. Вы не против, Виктория Эммануиловна?

— Нет-нет, конечно, — сказала Лисичка. — Я ведь, на самом деле тут тоже только комендант, вы знаете, чье это. А я только насчет чаю распорядиться.

— Подполковник Тульский, вы уже знакомы с Викторией Эммануиловной?

— Шапочно, — сказал Тульский. — Счастлив, как говорится.

Значение последней реплики дамы с малиновым маникюром он прекрасно понял и автоматически эту информацию учел, хотя ни времени, ни желания наводить справки у сыщика не было. Просто сразу выстроилось в голове: показания Лудова о деньгах партии, которые пересказал ему Зябликов, Тудоев, компакт-диски, подпись под доверенностью представителя потерпевшего, особняк.

— Виктория Эммануиловна в суде представляет семью потерпевшего, — пояснил Кириченко, хотя мог бы уже и ничего не объяснять. — На этом нашем совещании она лицо как бы неофициальное, но мы с ней работаем. Понятно всем?

— Так точно.

— Ну, докладывай, Тульский. Все полностью, тут все свои. Что с коллегией?

— Сегодня вечером они собираются в доме у Огурцовой в поселке Сосенки, — доложил подполковник. — Присяжный Драгунский дает отвальную, он улетает в Токио и уходит в рейс с рыболовами. Их осталось двенадцать, но они намерены в понедельник прийти в суд. Настроения у них, по моим сведениям, разные, все будет решаться на последнем этапе.

— А ваш агент вам все точно рассказывает? — спросила Виктория Эммануиловна.

— Он мне не агент, а сослуживец, но думаю, да, — не совсем уверенно сказал Тульский. Хозяйка ему не нравилась, но и врать среди своих он не привык.

— Черта лысого он тебе рассказывает, — сказал Кириченко, — То-то и сослуживец, что у вас с ним слишком неформальные отношения. Значит, до среды — максимум — заведешь там настоящего агента и поставишь микрофон, чтобы мы все знали и писали. Задание ясно? Кто-нибудь на примете уже есть?

— Сделаем, — мрачно сказал Тульский, соображая, что запись, которую давали слушать судье, стало быть, сделала все-таки председательша.

— Кого же будете вербовать-с? — насмешливо спросила Лисичка. — Алкоголика?

— А это уж мои проблемы, — сказал Тульский. — Тут секретность, извините-с.

Эльвира Витальевна, которую никто ни о чем не спрашивал, а ее подружка Виктория Эммануиловна вообще вела себя так, как будто ее тут и нет, решила, что пора и ей тоже вставить свое слово:

— Мы поработали с дочерью судьи, она из наших, из прокурорских. Судья считает, что эту коллегию лучше распустить, если они все-таки соберутся. Они ненадежны. Если их всего двенадцать, пусть выбудет кто-нибудь из них.

— А как ты предлагаешь это сделать? — неприязненно спросил Тульский, — Машинами их давить?

— Если понадобится, то будете и давить, — сказала Виктория Эммануиловна.

— Вот как. У вас там какие-то свои интересы, а у меня, извини-те-с, Виктория Эммануиловна, законность. У вас там компакт-диски какие-то, которых нет в деле…

Произнеся последнюю фразу, да еще с чашкой в руке, Тульский все же успел быстро слева направо зафиксировать выражения трех лиц. Чуть дернулся от неожиданности профессионал Кириченко, даже глазом не сморгнула прокурорша, которая и на процессе пропустила это слово мимо ушей, но важнее всего для него была реакция хозяйки, которая, видимо, все-таки не проходила длительного и механического специального курса по управлению вазомоторными реакциями, как Кириченко.

— Законно то, что отвечает интересам государства! — быстро отчеканил полковник, который заметил фокус Тульского и давал Лисичке время справиться с реакциями.

Но она и сама уже была в порядке и заговорила так, что у нее тоже, сообразил Тульский, или чин должен был быть не низкий, или уж связи очень высокие:

— Не волнуйтесь, Тульский, машинами вам никого давить не придется. Наоборот, вам надо будет с них пылинки сдувать, что не исключает выполнения указания товарища полковника о вербовке агента и установке микрофона. Мы сейчас заинтересованы всеми способами сохранять эту коллегию, ускорить процесс, а вердикт они вынесут такой, какой нужен, чтобы семья потерпевшего, которую я тут представляю, была удовлетворена так же, как государственные интересы законности и справедливости. Я ясно все объяснила?

— У меня нет сведений, что они вынесут такой вердикт, который понравится вашей там или я не знаю какой еще семье, — сказал Тульский.

— Просто вы работаете на своем уровне, как умеете, а я на своем, — сказала она, — Вы до сих пор, не считая вашего сомнительного сослуживца, сумели завербовать еще одного только Кузякина, да и то за наши деньги, да и то в качестве агента он непригоден, скажем ему спасибо, если сам правильно проголосует. Я думала, вы профессионалы, а надо было, оказывается, с самого начала брать все в свои руки. Единственный эффективный человек во всей этой истории — председатель суда, она хотя бы догадалась устроить перерыв и всех этих присяжных растащить в разные стороны. Они же только друг перед другом кобенятся, а по одному сразу поплыли. Следовательно, сейчас наша задача сделать так, чтобы они все время конфликтовали между собой. Позаботьтесь уж об этом, подполковник.

— Задача понятна? — спросил Кириченко, — Тогда допиваем чай.

— Эльвира! — защебетала тут же Лисичка совершенно другим голосом, каким в сказке она говорит: «Колобок, Колобок, спой мне еще раз твою песенку!» — Я там, в Лондоне, пока моталась, свитерок один ухватила, как раз твой размер, на твой бюст же хрен что найдешь в нормальном магазине. Пойдем-ка померяем…

Они убежали в боковую дверь, а Тульский ждал, что сейчас скажет шеф.

— Какое это ты слово тут сказал? — спросил Кириченко. — Я что-то не расслышал.

— Тудоев, — сказал Тульский, — Радиозавод. Цех. Только не телевизоров, а другой, он там до сих пор работает. Ты почему мне об этом ничего не сказал?

— А это меняет что-нибудь в убийстве? — безмятежно спросил Кириченко, который сегодня, в неофициальной обстановке, был без своего розового галстука.

— Нет, в самой картине убийства это ровным счетом ничего не меняет.

— Ну вот и занимайся своим делом, — подвел черту полковник ФСБ. — И не лезь, куда тебя не просят. И, раз уж ты теперь тоже что-то знаешь, скажи своему дружку Майору, что если его присяжные такие умные, то кто-нибудь из них и в самом деле может под машину попасть. И Лудову скажи, вот сейчас прямо поезжай в изолятор и скажи, что если он еще раз в суде выступит на эту тему, то окажется не просто в общей камере, а на нарах у параши будет им петь петухом. И ты, Тульский, сам это сделаешь, понял?

— Нет, не понял, начальник. Вы меня уж совсем за лоха-то не держите, чекисты хреновы. Раз вы так, то и я тоже: по закону — пожалуйста, а остальное уж сами. А за брата майора Зябликова убью, если с ним что случится в колонии. Ты это семье потерпевшего, пожалуйста, разъясни.

Он повернулся и решительно вышел в анфиладу. На выходе охранник попытался было преградить ему дорогу, но Тульский, даже не замедляя ход, двинул его кулаком куда-то в живот, и тот рухнул, корчась, у порога, а Тульский вышел на улицу.

Суббота, 29 июля, 21.00

Двенадцать остающихся присяжных прощались с улетающим послезавтра в экспедицию Океанологом на даче у Ри. Но на этот раз чувствовалась между ними какая-то фальшь. Кто-то уже и прямо подозревал друг друга в измене, а те, кого еще не вербовали и не провоцировали, может быть, думали, что дело в дожде, который то утихал, то снова принимался барабанить по крыше террасы холодными каплями, или дело было в муже Ри, который на этот раз выпивал вместе со всеми и был между ними совершенно лишний. В общем, все было не так.

— А зачем вам на Камчатку? Может, вам лучше так и остаться в Японии? — в третий раз приставал к Океанологу одноглазый Сашок. — Там охота на медведя? Долина гейзеров? А в Японии зато, я слышал, гейши.

— Нет, в Японии я задержусь только на два дня, а потом на корабль и на путину, — в третий раз объяснял Драгунский.

— На путину? Это от слова «Путин»? — пытался пьяно острить Сашок.

— Путина — это когда рыбу ловят, — терпеливо объяснял Океанолог, вовсе не лишенный чувства юмора, но неспособный подделаться под юмор Сашка.

— А, ну давайте еще выпьем. А потом поплывем на яхтах. Ну ее, эту путину.

— К сожалению, я не могу так много, — Драгунский пытался опять улыбнуться своей самой миролюбивой улыбкой, но она сегодня получалась у него вымученной.

Они сидели за столиком в середине застекленной террасы впятером: Океанолог, Старшина, Журналист, Сашок и Роза. В одном углу, на диване, Фотолюбитель что-то горячо говорил Алле, но та отвеча-I ла, видимо, прохладно; в другом, где кресла, Ри утешала приемщицу из химчистки, которой она уже передала деньги, и та теперь боялась выпустить из рук свою совсем неуместную здесь хозяйственную сумку. Петрищев скрылся от соблазнов на крыльце, но туда следом за ним вышли Слесарь и «Гурченко», которая громко рассказывала о новых проделках своего бывшего мужа. Ивакин играл в детскую стрелялку за компьютером, который стоял в нише на столе и в котором, кроме такого рода глупых, с его точки зрения, игр, ничего больше не было. Хинди поставила перед ним стакан с «Чинзано» — она пыталась, разнося стаканы, как прежде, в суде, чашки, восстановить бывшее когда-то между ними единство, но тщетно.

— Да отстань ты от него, — сказал Зябликов, видя, как хозяин опять норовит налить в рюмку Океанолога водки, — У него дела, послезавтра самолет.

— Ну и у меня дела. Вы же в моем доме. Ну так выпейте со мной, имеем право.

— Нам тут надо на компьютере кое-что посмотреть, — сказал Журналист, — а потом уж ладно, еще выпьем. Можно вас, Вячеслав Евгеньевич?

Роза сделала стойку, среагировав на выражение лиц Журналиста и Океанолога, но не решилась сразу напроситься с ними, сначала наблюдала издали, как они выпроводили Шахматиста из-за компьютера и Кузякин вставил флешку в гнездо. Она знала со слов Лисички, что Журналист взял деньги, и было непонятно, что ему нужно теперь от Океанолога, которого послезавтра уже не будет с ними. Дождавшись, когда Океанолог и Кузякин склонились к экрану, она пошла в сторону ниши, но не решилась подойти вплотную, а как бы случайно встала с Шахматистом в нескольких шагах: слов Журналиста и Океанолога расслышать отсюда она не могла, но кадры сюжета видела и с удивлением узнала на них Лудова. Зябликов машинально следил за непонятными перемещениями Розы, но не придавал этому какого-то особенного значения, тем более что его мысли были сейчас заняты другим.

— Вот он, — тихо сказал Кузякин Океанологу. — Видите, на заднем плане?

Океанолог всматривался в темноватую фигуру, проходившую боком на заднем плане кадра.

— А почему вы так уверены, что он жив?

— Это не я, это Лудов в этом уверен, — сказал Журналист, останавливая кадр на экране. — Вы помните, один раз в зале у нас сидел мужик в клетчатой рубашке, его еще хотела удалить прокурорша? Этот человек сидел с Лудовым в одной камере, и Лудов ему сам сказал, что Пономарев жив. Он должен был появиться на Британских Вирджинских островах сразу после его якобы убийства весной две тысячи третьего года — так считает Лудов. Я советовался со специалистами, они говорят, это связано с тем, что переоформить на себя счет в случае смены паспорта Пономарев мог бы только лично. У нас есть шанс, если кто-то узнает его там по фотографии.

— Ясно, — сказал Океанолог, — Отойдем в сад, а то мы тут привлекаем внимание…

Они пошли к двери в сад, но задержались, чтобы взять у Хинди стаканы с джин-тоником, а Роза, угадав их намерение, первой выскочила в темный уже, мокрый от дождя сад и вжалась прямо в гущу куста. Океанолог с Журналистом остановились как раз с другой стороны.

— Вот здесь, на флешке, записан этот сюжет, — сказал Журналист. — Вы сказали тогда, что у вас на этих островах есть друзья.

— Почему вы не рассказали мне об этом раньше? Мне же надо созваниваться, это довольно сложно. А с корабля я вряд ли смогу перегнать туда этот сюжет по Интернету, он просто не пролезет с корабля. Впрочем, я смогу отправить его из гостиницы в Токио, я там буду, как минимум, ночевать. Но что же вы раньше-то?..

— Так получилось, — с досадой сказал Журналист, — Был занят другим делом.

— И потом, его тут практически невозможно узнать в профиль. Надо бы фотографию, которую нам прокурорша показывала в деле, вот это да.

— Как же ее достанешь, — сказал Журналист. — У меня на старом диске осталось только это, и то я только вчера вспомнил и нашел. Ладно, я попробую скопировать кадр получше на студии, там есть, но я в прошлый раз не успел переснять.

— Только у вас в понедельник с утра заседание, а у меня самолет на Токио в два.

— Попробуем. Завтра я попытаюсь. У меня, правда, пропуска на студию уже нет, но я как-нибудь прорвусь, а уж там в монтажной…

— Эй! — пьяным голосом закричал в сад с крыльца хозяин дома, — Инструктор! Где инструктор по парусам? Он обещал со мной выпить.

Океанолог чертыхнулся, но все же они пошли на террасу, тем более что разговор был уже окончен. Роза, чуть подождав, скользнула за ними и присоединилась к остальным. Ее брючный костюм был мокрым насквозь, но, похоже, этого никто не заметил. Все, кроме Анны Петровны, прижимавшей сумку к груди и боявшейся даже достать из нее свое вязанье, собирались вокруг стола, где Старшина готовился произнести тост.

— Ты отдала? — спросил Кузякин у Ри, кивнув в сторону приемщицы.

— Да, три тысячи: твою тысячу, я платья продала, и Роза штуку добавила.

— Роза? — удивился Журналист. — Неужели? Вот не думал…

— Ну как же, — сказала Ри, — А я не сомневалась, что она поможет, прямо к ней вчера и пошла.

— Там Старшина уже тост говорит, — сказал Журналист, направляясь к столу, — ему все еще было неловко с Ри, — Роза дала тысячу долларов просто так?

Зябликов поднял рюмку с водкой в руке, и все замолчали. Он обвел глазами их всех молча, как делал это когда-то в Чечне, прежде чем что-то важное сообщить о смерти ли или об атаке, и сказал:

— Когда в атаку, то проще. Даже если ползти. Убьют не убьют — не думаешь, а просто бежишь. А труднее всего в обороне. В обороне невозможно не думать, что тебя могут убить. Ты просто сидишь за мешками с песком, а в тебя целится снайпер и летят осколки. В понедельник мы садимся в оборону, ребята. Нас всего двенадцать, и нам некуда отступать. Нам надо держаться. Я сам уже не понимаю зачем, но держаться надо. Я не знаю, кто там прав, кто виноват в этом деле, и пусть каждый из нас проголосует так, как проголосует. Это уже неважно. Нам важно продержаться до конца, вот и все.

Он поднял свою рюмку и выпил, и все выпили тоже, только Медведь выпил воды, как и Кузякин, Фотолюбитель и Роза, которые были на машинах, а хозяин дома ни с того ни с сего вдруг громко икнул.

— Я тоже хочу сказать вам всем на прощание, — сказал Океанолог, и все, у кого в рюмках было пусто, снова торопливо налили. — Я чувствую себя как предатель, хотя я ни в чем не виноват. Но это ощущение собственного предательства не пройдет до тех пор, пока я не узнаю, что вы выстояли. Что мы победили. Не знаю кого или что. Нет, знаю, это написано в бумажке у Петрищева, все прочтите еще раз и запомните: «Страх ненавистной розни мира сего». Рознь нельзя победить, да это, наверное, и не нужно, потому что все люди разные, очень разные. Но можно победить страх, и вот это и будет победа.

Все снова выпили под впечатлением от речи Океанолога — кто-то понял, кто-то ничего не понял, но все были воодушевлены. Хозяин дома опять икнул, снова налил себе и полез на стул, глядя оттуда на гостей одним здоровым глазом.

— Ну, теперь и я скажу тост, — сказал он, и здоровый глаз его дернулся не то от смеха, не то от злости. — Люди, вы пьете мое вино и едите мой шашлык, я рад этому, но теперь уж послушайте, что вам скажу я. Я просто умираю от смеха, но я не хочу, чтобы у моей жены и у меня через нее были какие-то неприятности. И, Марина, я больше не пущу тебя в этот дебильный суд, откуда ты возвращаешься как ненормальная. Вы все, послушайте Сашка из Алма-Аты. Все, что вы тут говорите, — это бред. Я бываю, конечно, пьян, но я так не брежу. Вы ищете какую-то правду, несчастные лохи, но ее просто нет. Меня взрывали вместе с женой, может быть, я тоже кого-то взрывал, зато я знаю, что правды нет. А вас просто, если надо будет, растащат по одному и перещелкают, как вшей. Все, люди, теперь пейте дальше мое вино и ешьте мой шашлык, мне не жалко…

Он выпил, икнул, как теперь стало понятно, нарочно и свалился со стула, тоже уж, конечно, нарочно. Он был всем неприятен, но, пожалуй, в этот момент был для многих из них более убедителен, чем Старшина или Океанолог. В его словах была логика, а в словах тех двоих ее вроде бы и не было никакой. В его словах был жизненный опыт, понятный всем, а в тех словах хотя тоже был очень важный опыт, но лишенный логики и понятный не разуму, а чему-то другому, что, вопреки воззрениям Океанолога, объяснявшего Старшине, что всякая икона — подлинник, есть далеко не у каждого. Разъезжались они в молчании.

Воскресенье, 30 июля, 15.00

Роза в каминном зале отчитывалась перед Лисичкой о проводах Океанолога:

— Зябликов ненадежен. После отъезда Драгунского он остался лидером, но он сам не знает, чего хочет. Говорит, что хочет, чтобы все было честно.

— Глупость, — сказала Виктория Эммануиловна, делая, тем не менее, пометку в своем блокноте, уже сплошь испещренном какими-то значками, — Климову вы деньги предложили? Может быть, уже отдали?

— Нет, не успела, — сказала Роза.

— Почему?

— Потому что обстановка была неподходящая, — сказала Роза. — Мы же не в магазине, надо же его еще и убедить, он тоже человек. И спалиться там с самого начала было бы, я думаю, неразумно, хотя вы бы от меня тогда, может быть, отстали. Зато я нашла подход к Мыскиной и отдала ей тысячу; поставьте это, пожалуйста, в счет.

— Глупость, — повторила Лисичка, делая пометку в блокноте. — Это вы просто на ветер выбросили, она и так за обвинительный вердикт будет голосовать. Что еще?

— Еще Журналист, — сказала Роза, которая приберегла самый дорогой товар напоследок. — Он стал показывать Океанологу в записи какой-то старый телесюжет про Лудова. И кого-то они в этом сюжете искали.

— Кого же они искали? — спросила Виктория Эммануиловна, довольно умело напуская на себя вид полного безразличия, что, впрочем, не обмануло Розу.

— Какого-то человека, который там, в сюжете, только промелькнул на заднем плане. Когда они были у компьютера, я не могла подойти близко по той же причине, что уже называла вам: боялась спалиться. Потом они вышли в сад, и там я смогла подслушать их разговор; весь костюм насмарку, там дождь был.

— Ну, поставьте в счет, — сказала Лисичка. — И о чем же они говорили?

— Океанолог сказал, что сюжет он не сможет принять и передать по Интернету с корабля и что в уголовном деле есть фотография этого человека, вот ее Океанолог мог бы кому-то показать на каких-то там островах.

— Не играйте со мной, Роза, вы же считаете, как компьютер, и давно догадались, о ком речь, — сказала Лисичка, — Но этот человек мертв. Зачем им его фотография? И как они могут достать ее из дела? Разве что телефоном переснять, но я предупрежу Эльвиру, чтобы она ее больше не показывала. Дальше.

— Дальше самое интересное, — сказала Роза, — Вот это уже дорого будет стоить, договоримся? Кузякин сказал, что сегодня, то есть в воскресенье, он попытается найти кадр с этим человеком в исходниках к старому сюжету. Возможно, он сказал, он сможет сделать это на студии. Но у него уже нет пропуска туда, поэтому он сейчас, скорее всего, уже пробирается туда, как вор. Вот теперь все, Виктория Эммануиловна. Вы довольны?

— Спасибо, — сказала Лисичка, — Вы хорошо поработали, я надеюсь, что это лишь начало. Мы встретимся завтра в суде, но там нам контактировать нельзя, кроме каких-то совсем уж экстренных случаев. Слушайте внимательно все разговоры у присяжных и завтра же обязательно прощупайте Слесаря. Ну, если вам жалко ваших денег, то хватит ему и пятисот.

Воскресенье, 30 июля, 16.00

Как только Роза вышла, Лисичка стала дозваниваться Тульскому.

— Придется поработать, подполковник, — сказала она, — Я надеюсь, вы в состоянии. Сейчас или чуть позже присяжный Кузякин попытается незаконно проникнуть на телестудию, где он уже не работает, и взломать редакционный компьютер, доступа к которому в связи с увольнением он тоже лишен. Я бы и сама поехала с ним поговорить, но мне не позволяет этого сделать процессуальный статус. Ваше дело понять, что именно попытается сделать Кузякин, не дать ему этого сделать, а дальше по обстановке. Может быть, следует его задержать на какое-то время, но учтите, что мы пока не заинтересованы в целом в роспуске коллегии.

— Можно поинтересоваться, из какого источника сведения? — спросил Тульский, уже достававший из ящика стола необходимые бланки с печатями.

— Нельзя, — отрезала Лисичка, — Держите меня, пожалуйста, в курсе.

Тульский уже набирал номер Шкулева:

— Ты где? На даче? Срочно на студию, сейчас туда едет Кузякин… Нет, я пока не знаю, что он там собирается искать…

— Я знаю, — сказал Шкулев, с сожалением посматривая на ломившийся от выпивки и закусок стол и на двух сидящих за ним девушек из массовки, — Я знаю, что он там будет искать. Я вам сейчас объясню, и вы без меня справитесь…

— Нет уж, ты сам, дружок, приезжай, — сказал Тульский, — Только смотри не спугни его раньше времени. Через сколько ты там будешь?.. А нельзя побыстрее?.. Хорошо, у центрального входа, — Он повесил трубку и поднялся.

Воскресенье, 30 июля, 17.00

Закончив говорить с Тульским по телефону, Лисичка ушла из каминного зала в одну из дальних комнат особняка и там переоделась в так шедшее ей спортивное платье. По мере переодевания как будто менялось и само ее лицо, выражение его становилось веселым и легким, как бы выходным. Она захватила ракетки, вышла и села в спортивную машину.

Через час она уже играла с Ри на корте, опять переодевшись, на этот раз в теннисную юбку, которая и вовсе делала ее вид легкомысленным.

— Не поддавайтесь, не поддавайтесь, Мариночка! — кричала она, и Ри про себя отмечала, как быстро она набирает форму: сегодня Лисичка брала уже и такие подачи, какие в прошлый раз она бы только провожала глазами, — Лучше честно проиграть, чем незаслуженно выиграть… — Тут она все-таки пропустила подачу и докончила, проводив глазами желтый мячик: — Вы согласны, Марина?

Они сели передохнуть на скамейке возле сетки; с соседнего корта, где сражались два каких-то очень увлеченных и умелых игрока, доносились звуки тугих ударов. «Сорок — ноль!» Бум! — Вжик! — Бум! — Вжик — Бум! «Сорок — пятнадцать!»

— Вы выиграли партию, — сказала Лисичка. — Ракетка ваша. Да берите, берите… Вот, кстати, здесь и сертификат от Курниковой…

Она полезла в стоявшую у скамейки спортивную сумку и достала тонкую папку, но медлила ее открывать. Ри колебалась, но ей явно хотелось получить ракетку.

— Берите, я вам ее дарю, — продолжала свое мягкое наступление Лисичка (Вжик! — Бум! «Сорок — тридцать!») — Вы же никому не скажете, откуда у вас эта ракетка, и лучше не показывайте никому сертификат до вердикта. Ну?.. Марина, в этой папке лежит не только сертификат, там еще много всего. Там, например, документы по покупке и развитию этого спортивного комплекса, у нас уже был предварительный разговор с вашим мужем.

Ри внимательно слушала. «И-эх!» Вжик! — Бум! «Больше!»

— Мы полагаем, что это перспективное вложение, но, если мы купим акции, ваш муж станет бывать здесь гораздо реже и только как спортсмен. Мне он, честно говоря, не очень нравится, да и вам, по-моему, тоже… (Вжик! — Бум! «Ровно!») А вы могли бы стать и старшим тренером с нормальной зарплатой. А в перспективе и менеджером центра, ведь вы же собираетесь поступать на юридический, как мне сказал Мурат Исмаилович…

— Зачем вы мне все это говорите? — спросила севшим голосом Ри.

— Девочка моя, я вовсе не собираюсь заниматься благотворительностью, — засмеялась Лисичка. (Вжик! — Бум! «Тридцать — ноль!») — Я привыкла сразу решать несколько задач, когда есть такая возможность. Акции этого клуба — хорошее вложение, хотя Сашок и просит за них дороговато. Но мы же и еще кое-что покупаем в придачу, не правда ли?

— Теннис-пенис, — пробормотала Ри.

— Что вы сказали?

— Да это я так…

— Вот ваша ракетка, а остальное, конечно, пока только перспективы, — сказала Лисичка. — Но вам с вашими данными тоже пора менять орбиту. И вы не корите себя, вы не будете единственной среди двенадцати присяжных. Я не буду вам перечислять всех, но Кузякин уже взял деньги. Этого достаточно?

— Не может быть, — хрипло сказала Ри.

Лисичка раскрыла папочку («И-эх!» Вжик! — Бум! «Сорок — ноль! Геймбол!») и достала расписку Кузякина. Ри прочла: «Две тысячи долларов в счет будущей работы получил. 20 июля 2006 года. Даниил Кузякин», подпись.

— Как «две»? — спросила она. — Он же дал одну. Я же еще платья Регине продала…

— Ну ладно, платья… — засмеялась Лисичка, не понявшая, конечно, о каких именно платьях речь. — Но ракетку до вердикта не вздумайте продавать, да и после лучше не надо. Пошли играть. Раз-два.

Воскресенье, 30 июля, 18.00

Петрищев в церкви разговаривал со священником в нарочито немодных очках.

— Ну как, сколько уже не пьешь-то, сын мой?

— Почти уже полтора месяца, отец Леонид, — сказал Петрищев с гордостью.

— Бесы искушают небось? — с любопытством спросил священник.

— Искушают, — согласился Петрищев, — Особенно эти три недели искушали, что в суде был перерыв. А завтра опять процесс начинается, полегче будет.

— А что вам там легче-то? Вам же придется его осудить, а сказано…

— Почему обязательно осудить? — удивился Петрищев. — Может, и оправдаем. Если убийца — осудим, конечно. А нет — оправдаем. И по контрабанде, там-то уж мы наверняка оправдаем. По справедливости.

— Там вот в чем вопрос… — мягко сказал священник, — Я слышал об этом деле от одного человека: ваш подсудимый не только убийца и контрабандист. Говорят, что он еще и возводит хулу на церковь. Там было такое?

— Ну, говорил, — согласился Петрищев, что-то медленно соображая, — Говорил, что прибыль от телевизоров шла в какой-то фонд…

— Ну, вот видишь, сын мой, — сказал священник, — Это и есть богохульство. Подумай сам, Федор, ты же умный, когда не пьешь. Деньги из фондов церкви тратятся на храмы, на благие дела, а он возводит напраслину. Да за одно это он достоин кары. Ты должен за обвинительный вердикт голосовать, если ты человек церковный. А что остальные присяжные, есть верующие среди них?

— А про остальных я не знаю… — сказал Петрищев, соображая уже быстрее.

— А ты поспрашивай. Наверное, есть среди двенадцати-то человек…

— Я узнаю. Я пойду, батюшка, — Он повернулся, норовя убежать.

— Благословляю тебя, сын мой! — крикнул священник, крестя уже спину Медведя.

Воскресенье, 30 июля, 20.00

— Что это за тетка? — спросила Регина у Ри, посмотрев сквозь стеклянную стену тренажерного зала вслед отъезжающему уже в сумерках маленькому спортивному, но очень дорогому автомобильчику Лисички.

— Это будущая хозяйка нашего клуба, — сказала Ри, сжимавшая в руке ракетку в чехле и папочку с сертификатом.

— А что это у тебя? Новая ракетка? Дай посмотреть.

— Ею Анна Курникова на первенстве Австралии играла, — задумчиво сказала Ри.

— Ладно врать-то.

Ри молча достала сертификат — там даже и цена была указана.

— Это она тебе подарила?

— Да. Они у Сашка акции покупают.

— Слушай, — восхищенно сказала Регина, — это надо обмыть! Все равно уже вечер, ты иди в баню, а я возьму там в баре…

— Хорошо, — сказала Ри, убирая сертификат в папочку и ракетку в чехол.

Регина принесла в баню большую бутылку джина с волчьей мордой на этикетке и две бутылки тоника. Выпили сразу по стакану, чтобы не мелочиться.

— Она сказала, что, если они выкупят клуб, я стану старшим тренером.

— Вот здорово! — восхищенно и уже чуть заискивающе сказала Регина.

— А может быть, и менеджером, если я поступлю учиться.

— Класс! — откликнулась Регина, снова наполняя стаканы.

Мне надо выходить на другую орбиту с моими данными, она так сказала. А Сашка, она сказала, здесь больше не будет.

— Ну и отлично! — сказала Регина. — А он тебе что, нужен? Давай выпьем за это.

Они чокнулись и выпили еще по стакану.

— А что это она тебя так полюбила? — спросила Регина.

— Ей просто нужно, чтобы я проголосовала в суде за обвинительный вердикт.

— Ну и проголосуй. Какая тебе разница?

— Ну, — сказала Ри, — ведь там же еще есть и какая-то правда.

— Что? — переспросила Регина, — Где, ты говоришь, есть правда? Где это ты ее видела? Не будь дурой. Ты старший тренер. Я тоже кто-нибудь. Клуб наш. Вот это и будет правда, а не какая-нибудь там глупость. Пей!

— Правда, — согласилась Ри и выпила третий стаканчик, — Кузя же взял деньги.

— Иди попарься, — сказала Регина. — А я ребят позову на массаж. Давай?

— А почему бы и нет? — сказала Ри, поднимаясь и заходя в парную. — Если все равно Сашка здесь уже нет и Кузякина уже не будет, кому мы что должны?

Регина уже постанывала на соседнем топчане. Длинный массажист, который на этот раз медленными движениями мял спину и бока Ри, как бы невзначай касаясь груди, пальцами одной руки за цепил уже набухающий сосок, вторая рука стала спускаться к бедрам. Ри обернулась и посмотрела, чуть приподняв голову от топчана: у Длинного там было, не как у Журналиста, у него там, в плавках, уже было все в порядке. Он уже стягивал с нее трусы, а она вставала на локти, постанывая и медленно приподнимая зад. От соседнего топчана к ней шли, похохатывая, Регина и Толстый. Регина уже теребила соски Ри, и Толстый тоже доставал свое приспособление. Ри хотелось зарычать, как волчица, но она могла только взвизгивать через нос, потому что рот у нее тоже уже был занят. Она знала, что блаженство будет долгим и ослепительным, как свет лампы в глаза.

Воскресенье, 30 июля, 20.00

Кузякин проработал на телецентре десять лет и знал, как сюда можно попасть в обход главной проходной. Он влез в окно бокового здания, потом вошел в длинный подземный переход между корпусами, поднялся из него на лифте и показал уже на одном из верхних этажей старый пропуск охраннику, дежурившему на этаже. Это был не милиционер, а просто человек в служебной черной форме, который узнал Кузякина и спросил, лишь мельком взглянув на пропуск:

— Что-то вас давно не было видно?

— А я в Америку ездил, — беспечно объяснил Кузякин на ходу, — Сюжет снимать.

Он прошел по коридору этого этажа, поднялся по лестнице еще на два вверх и наконец оказался перед дверью приемной. Эту дверь он открыл своим ключом, нашел в столе у секретарши дубликат ключей от монтажной, отпер монтажную и, оглянувшись, скользнул к компьютеру. Он легко вошел в систему под Наташиным паролем и быстро нашел уже известный ему файл «Ludov-1». Однако сейчас, в воскресенье, когда в этой монтажной никого не могло быть, торопиться ему было тоже некуда, и он решил посмотреть и «Ludov-2», чтобы выбрать лучший кадр.

Тульский в это время нетерпеливо ходил возле главного входа в студию, где по случаю выходного народу было не так много, но все равно достаточно, и собирался звонить Шкулеву, но тот и сам уже быстро шел к нему от машины.

Кузякин смотрел второй исходник; там Лудов ходил по улице, а Пономарева, судя по всему, не было вообще. Он вернулся к первому, прогнал его в ускоренном режиме до того места, где на заднем плане появлялся Пономарев, потом камера наехала, а Пономарев сделал полуоборот и попал в кадр почти анфас. Журналист вставил флешку и, помудрив над программой, сумел переписать стоп-кадр как раз в тот момент, когда у него за спиной открылась дверь и на пороге монтажной появился Шкулев.

— Кузя? — спросил Шкулев, симулируя удивление, но не умея скрыть уже подступающее бешенство. — Что ты тут делаешь вечером в воскресенье?

— Погоди, — сказал Кузякин, понимая, что попался. Он быстро, прикрыв движение корпусом, вытащил флешку из гнезда на гибком соединении и сунул в карман. — Что ты сразу кидаешься, мне просто надо тут кое-что посмотреть, в старье.

— Как ты сюда попал? У тебя есть пропуск? Как ты открыл дверь? Как ты включил компьютер, твой старый пароль недействителен, я проверял.

— Неважно, — сказал Кузякин, — У меня есть свой ключ. Пароли я знаю. Неважно.

— Я думаю, — сказал Шкулев, отступая и пропуская в дверь Тульского, — что тебе захочет задать какие-то вопросы один наш старый знакомый. Но, если спросят меня, я скажу, что это как минимум кража со взломом.

— Но я же ничего не украл, — сказал Кузякин, понимая, что положение становится даже хуже, чем он мог предположить. — Посмотри.

— Сейчас посмотрим, — сказал Тульский. — Пригласите, пожалуйста, понятых, Шкулев. Все равно кого, позвоните просто вниз на пост, пусть пришлют.

— Стойте! — сказал Кузякин. — Какие еще понятые? Я сейчас все объясню.

— Составим акт осмотра места преступления, проведем личный обыск, поедем на Петровку, там и объясните все под протокол, — с привычной и отработанной угрозой сказал Тульский.

— Кузя, а где те материалы, которые я тебе давал? — спросил Шкулев, — Ты сделал тот сюжет, о котором мы договаривались в прошлый раз?

— Сюжет у меня не получается, — сказал Кузякин, радуясь, что разговор переходит на другое, и можно хотя бы выиграть какое-то время, — А кассета тут, в кармане, я просто забыл тебе ее отдать и собирался оставить в приемной.

— Есть! — сказал Шкулев. — Подполковник, я помню, что здесь на столе лежала кассета. Маленькая, синенькая. Но сейчас ее здесь нет. Я думаю, что она у него в кармане. Я даже знаю, что записано на этой кассете. Ох, и скандал будет! Ой, Кузя, как ты влип!..

Он бросился к телефону и стал набирать внутренний номер охраны. Тульский на какой-то миг выключился из игры, пытаясь сообразить, о какой кассете речь.

— Надо понятых в девятьсот двенадцатую, — говорил в трубку Шкулев. — Все равно кого, из свободной смены. Тут кража.

— И наряд пусть вызовут, — включился Тульский, поворачиваясь к Кузякину: — Сядь там. Руки держи на виду.

В монтажную уже торопливо входили понятые из свободной смены охраны, с гадким любопытством разглядывая Кузякина.

— Вы не имеете права подвергать меня обыску, — это Кузякин успел сообразить, пока вызывали понятых, — Я присяжный, у меня сейчас статус судьи. И вообще, я буду с вами разговаривать только в присутствии адвоката.

— Ну, звони своему адвокату, — сказал Тульский, что-то быстро соображая, — Только один звонок. У тебя есть адвокат?

— Кому я буду звонить в девять часов вечера в воскресенье? — сказал, чуть более спокойно, Кузякин.

— Значит, поедешь в камеру до утра. Так устроит, присяжный?

— Ладно, — сказал Кузякин, которому было необходимо время, чтобы подумать.

— Сейчас наряд приедет, и поедем на Петровку, — сказал Тульский, доставая из папки бланк. — А пока разрешите, ваша честь, актировать место предполагаемого преступления. Гражданин Шкулев, покажите понятым, где лежала эта кассета, опишите ее подробно и посмотрите внимательно: больше ничего не пропало?

Понедельник, 31 июля, 10.00

Секретарша Оля, успевшая за три недели перерыва где-то загореть и похорошеть, здоровалась с присяжными радостно, как будто это были ее близкие родственники:

— Здравствуйте, Тамара Викторовна, а вы почему такая бледная, нигде не отдыхали? Здравствуйте, Клавдия Ивановна, как ваш бывший муж, не хулиганит?

— Как же не хулиганит! — сразу завелась «Гурченко». — Мне как раз к Виктору Викторовичу надо зайти по этому поводу, он уже здесь?

— Нет еще. О, здравствуйте, Игорь Петрович, как вы?

У Климова про жену секретарша спрашивать побоялась. Дальше все пошли какие-то совсем невеселые: черная от горя Анна Петровна, Огурцова, почему-то совершенно зеленая с лица, и деревянный, с неподвижным взглядом Петрищев.

— Здравствуйте, Марина Эдуардовна! Что с вами, вам нехорошо?

Ри только махнула рукой и в комнате присяжных сразу свернула к туалету, подергала за ручку, но там уже заперся Петрищев. Он поспешно спрятал в кабинке в карман бутылку, из которой успел сделать глоток, и вышел в тамбур, где была раковина, чтобы пропустить Ри. Он стал мыть руки, но услышал мучительные звуки, исторгаемые Ри над унитазом, и на его лице, чуть посветлевшем после глотка из бутылки, выразилось сострадание. Ри вышла и, оттолкнув его, стала плескать себе в лицо воду над раковиной.

— Вам плохо, Марина? — участливо спросил Петрищев, — Вот, глотните.

Марина взяла бутылку и сделала глоток. Петрищев внимательным и опытным глазом проследил за ее реакцией: вроде прошло.

— Никогда!.. — прохрипела Ри, — Никогда!.. О, будь все проклято!

— Тяжело, Марина, — сказал Петрищев сочувственно, — Я вот тоже… Полтора месяца… Ну когда же начнется суд? Когда был суд, мы все были совсем другие, а теперь опять стали как были. А когда суд, то все в порядке, я буду держаться…

Ри торопливо открыла дверь туалета, и оттуда опять донеслись мучительные звуки. Она понимала, что дело не выпивке. Она боялась выходить из туалета, не знала, как сможет посмотреть в глаза Журналисту: конечно, он был предатель, но и она не могла избавиться от чувства предательства; все вместе подступало к горлу комом рвоты.

— Дай сюда! — Она вырвала бутылку у попытавшегося ее инстинктивно не отдать Петрищева и сделала еще пару крупных глотков.

— Я вот тоже, — сочувственно сказал Петрищев, который после глотка спиртного, видимо, все-таки на какое-то время обретал способность разговаривать. — Мне батюшка, отец Леонид, велел голосовать за обвинительный, представляете?

— Какой еще батюшка? — невольно переспросила Ри, настолько это было странно и некстати.

— Ну, в церкви на улице Космонавтов, — пояснил Медведь, — Я раньше всегда только туда и ходил, так любил отца Леонида, верил ему, а он мне сказал, что надо за обвинительный вердикт голосовать, если, говорит, ты человек церковный. А как же не церковный? Без Бога же нельзя… — Он так расстроился, что поднял бутылку над головой, выхлебал из нее все до последней капли и бросил в мусорное ведро.

— Какой еще Бог?! — зашипела Ри. — Где ты видел Бога? Все это ложь!..

Медведь хотел ей что-то еще объяснить, но она уже выбежала из курилки.

Понедельник, 31 июля, 10.00

Тульский позвонил Виктории Эммануиловне из своего кабинета.

— Что происходит? — спросила она, едва поздоровавшись. — Где Кузякин?

— А вы где сами? — спросил подполковник.

— Я подъезжаю к суду, сейчас же начнется заседание.

— Заседание отменяется, — сказал Тульский. — Присяжный Кузякин находится у меня в ГУВД в изоляторе временного содержания. Я его задержал вчера, когда он незаконно проник на студию и незаконно влез в чужой компьютер.

— Он должен быть на заседании, — сказала Лисичка. — Вы поняли, что он там искал? Ему удалось что-то скачать из компьютера? И почему вы мне сразу не позвонили?

— Не хотел вас будить, было уже поздно, — соврал Тульский так, чтобы и ей на том конце провода тоже было понятно, что он соврал. — А что он там скачал или не скачал, я пока не знаю. Он не позволяет себя обыскивать без адвоката.

— Да вы что, не можете обыскать какого-то Кузякина? Что вы мне голову морочите? Это же я вам его подарила, — Она так нервничала, что едва успела затормозить перед остановившейся впереди машиной.

— Нет уж, давайте по закону, — сказал Тульский. — Мы и с Кириченко так и условились, потому что вы мне тоже не все рассказываете.

Не какой-то Кузякин, а присяжный Кузякин в статусе федерального судьи. И мне неприятностей не нужно. Вот приедет адвокат, и буду его допрашивать и обыскивать. Тогда и позвоню.

— Ну ладно, Олег Афанасьевич, — уже другим, примирительным тоном сказала Лисичка, которая на всякий случай остановилась у тротуара и включила аварийку. — Вы только не портите мне игру, ну, мы же договорились. Мы все работаем на сохранение этой коллегии. Вы у него все узнайте, что можете, но не задерживайте долго. Ладно, миленький?

— Вот это другой разговор, — сказал Тульский. — Вот таким тоном, пожалуйста. Сейчас разберусь и вам позвоню.

Он дал отбой и позвонил в конвой, чтобы доставили Кузякина.

— Ну, как вам в камере, понравилось, никто не обижал?

— Нормально, даже поспал, — сказал Кузякин, который вовсе не спал, но за ночь успел все обдумать и теперь выглядел помятым, но уверенным, — Шнурки вот вернули и резинку от хвоста. Резинку-то зачем отбирали?

— А кто их знает, — сказал Тульский, — Деревня. Как в инструкции прочли, так и поняли. А вы, я надеюсь, ничего там в камере не выбрасывали из карманов?

— Вот она, — сказал Кузякин, показывая из кармана куртки краешек синей коробочки, — Только на вашем месте я бы не стал это смотреть. А то не у одного меня могут быть неприятности. Пусть вам лучше Шкулев расскажет.

— А что вы, Кузякин, искали там в компьютере-то? — спросил Тульский.

— А вот это только в присутствии адвоката.

— Пожалуйста. Звоните, — Он повернул к нему стоявший на столе телефон, — Один звонок адвокату. Есть у вас адвокат знакомый?

— Нет, одни менты. Я буду звонить друзьям, чтобы нашли. Имею я на это право? И мой мобильный мне отдайте, у меня там все номера записаны.

— Ну, валяйте, — сказал Тульский, протягивая ему из ящика мобильный и наблюдая за ним с тем интересом, который просыпается у всякого настоящего игрока, когда он видит перед собой другого игрока и тоже, пожалуй, не слабого.

Кузякин стал звонить, сверяясь с базой мобильного. Телефон Зябликова был отключен. Телефон Ри тоже. Наконец, вспомнив о том, что телефон всегда включен у Розы, и используя этот шанс, Журналист набрал номер Розы.

Понедельник, 31 июля, 10.15

— Подсудимого уже привезли, — сказала Оля, — Сейчас будете выходить.

— Нас всего одиннадцать, — сказал Зябликов, и Оля, забыв вертеть зайцем, увидела наконец по лицам присяжных, какое напряжение царит в комнате. — Кузякина нет.

— Так что судье сказать? — спросила она. — Кузякин задерживается? Где он?

— Вообще-то раньше он никогда не опаздывал, — сказал Старшина. — Пока мы не знаем, что с ним. Его мобильный почему-то отключен.

Все замолчали. В это время в сумке у Розы токкатой Баха запел телефон. Она нервно схватила сумку и, не разобрав на дисплее номер, приготовилась что-то рявкнуть в ответ, но застыла и стала слушать с раскрытым ртом.

— Это Кузякин, — сказал она, так и не произнеся ни слова в ответ, пока Кузякин с той стороны сам не дал отбой. — Он в ГУВД у какого-то подполковника Тульского. Он хочет, чтобы мы прислали ему адвоката.

Зябликов дернулся, но сообразил, что сейчас при всех звонить Тульскому и невозможно, и глупо. Поэтому он только спросил:

— Роза, у тебя есть адвокат?

— Я не буду посылать своего адвоката к Кузякину, если он сидит в ГУВД, — сказала Роза надменно. — У меня дорогой адвокат, он в ментовку не ездит. И вообще, он мне позвонил только потому, что твой аппарат выключен.

— Ну, помогать же надо своим, — не понимая, что происходит, сказал Зябликов.

— У меня есть адвокат, — испуганно сказала Ри, которая немного пришла в себя после второй дозы опохмелки. — Я сейчас позвоню…

Она нашла в сумке карточку Хаджи-Мурата и набрала номер.

— Подполковник Тульский, — подсказал ей Зябликов. — Он у него, на Петровке.

Ри отошла с телефоном к окну.

— За что они его взяли? — спросил Старшина, — Роза, он не сказал?

— Нет. Да и какая разница. Раз его арестовали, значит, нас осталось одиннадцать и мы сейчас расходимся. Все, кончен бал, все, все!!!

— Господи! — сказала Хинди. — За что? Где он?! Где Кузя?!

— Вот Океанолог, он бы придумал, что делать, — почему-то вспомнила «Гурченко». — А вы что же, вы же Майор, Старшина!

Зябликов отошел к окну, чтобы позвонить, на ходу включая свой мобильный.

Понедельник, 31 июля, 10.40

— Не сейчас, — сказал Тульский в трубку, взглянув на высветившуюся на дисплее фамилию Зябликова, — Я тебе сам перезвоню… Ну и что, скоро ваш адвокат приедет? — спросил он у Кузякина.

— Сейчас приедет, — сказал Кузякин. — Я не спешу. Полдня в суде потерпят. Мы три недели терпели.

Однако Тульский видел, что он нервничает именно из-за времени, поглядывает на часы над дверью, поскольку его собственные лежали у него в столе.

— Ну, давайте пока так, без протокола поговорим, — предложил он.

— Если не по поводу вчерашнего, то давайте.

— Вы какую-то двойную игру ведете, господин журналист, — начал Тульский. — Вроде же у нас другой был уговор, и вы, я слышал, деньги даже взяли? А ведь вы там в компьютере опять этот сюжет смотрели про Лудова. Зачем?

— А это опять про вчерашнее, — сказал Кузякин, — Тогда ждем адвоката.

— Нет, ну если в общем? Ведь двойная и фа?

— У вас тоже двойная или тройная, и вообще все вранье, — сказал Кузякин, — А у меня, может, и не двойная, я, может быть, еще и сам не решил. Просто я в любом случае хочу знать истину, как было на самом деле. Профессия у меня такая.

— В Тудоев вы тоже за истиной ездили?

— Вам Зябликов сказал? — спросил Журналист и вдруг сделал вывод, который удивил и его самого, и отчасти подполковника: — Значит, он вам и в самом деле верит, раз он вам это рассказал.

— Ну а кому же ему еще верить? — задумался Тульский не совсем о деле. — Мы же с ним все-таки воевали вместе, все-таки свои. А истины нет, господин хвостатый. Платон мне друг, а истины я не знаю — так ему Аристотель, значит, говорил. Потому что нет никакой истины, а есть только свои и чужие. Вот ты Зябликову тоже уже почему-то не чужой, а то бы чикался я тут с тобой…

На столе у Тульского зазвонил внутренний телефон. Он послушал и сказал:

— Адвокат твой приехал. Исмаилов Мурат Исмаилович. Знаешь такого? Нет? Где они его только нашли? Так он сейчас поднимается…

Понедельник, 31 июля, 11.00

— Ну, где же Кузякин? — спросила Оля, заглядывая в комнату присяжных, и через открытую дверь Зябликов увидел, что подсудимый уже беспокойно озирается в аквариуме, адвокатесса что-то пишет за столом, а Лисичка с кем-то говорит по мобильному телефону, отойдя к самому выходу из зала.

— Может быть, сказать? — вытирая глаз рукавом, шепнула Зябликову Хинди. — Может быть, судья его спасет?

— Нет, мы пока не знаем подробностей, но с ним все будет в порядке, Хинди. Оля, он будет сегодня, наверное, только чуть позже, передайте судье.

— Посмотрите, Игорь Петрович, вам нравится? — сказала вдруг ни с того ни с сего присяжная Мыскина и подняла уже почти полностью вывязанную грудь свитера для сына. Как-то это быстро вдруг у нее пошло.

На полотнище, которое она сейчас распяла на руках и от которого тянулись к ней в сумку разноцветные нити, все стали разглядывать зеленые водоросли и четырех рыб, плывущих сквозь водоросли друг другу навстречу. Они даже пускали на свитере пузыри и пучились друг на друга красными глазами, и Хинди, замерев, сразу перестала плакать. Вдруг стало спокойно, какая-то вдруг появилась уверенность.

— А я бы у этой рыбы глаз не красный, а зеленый сделал, — сказал Фотолюбитель, — Так еще интереснее будет.

— Вы думаете? — заколебалась Анна Петровна, — Можно и переделать, это легко.

— А что судье-то сказать? — спросила секретарша Оля, но никто ей не ответил, потому что все разглядывали рыб на свитере для сына приемщицы из химчистки и думали, какой глаз у рыбы будет лучше: зеленый или красный.

— Ну ладно, — сказала Оля и вышла.

Виктор Викторович опять у себя нервно курил и стряхивал сигаретный пепел в цветочный горшок.

Понедельник, 31 июля, 10.00

— А ордер-то у вас есть, господин адвокат? — спросил Тульский.

— Ордер-то у меня есть, сейчас только клиент подпишет, — в тон ему сказал Мурат Исмаилович, — А вы ведь тоже не следователь. Разве вы следователь?

— Я дознаватель, — сказал Тульский, — Я уточняю, был ли состав преступления. Но под запись. Если состав был, я все это незамедлительно и в официальном порядке передам следователю. Понятен статус?

— А точно все передадите, не передумаете? — спросил Кузякин, опять поглядывая на часы над дверью, и Тульский вдруг понял, что до сих пор Журналист его дурил: вовсе он не был такой уж пугливый, и адвокат был ему теперь совсем не нужен, он просто выиграл ночь, чтобы все продумать, — Ну, спрашивайте тогда.

— Возьмите часы, что вы все время головой вертите, — усмехнулся Тульский. В общем, сердиться на Журналиста у него тоже оснований не было, — Как, господин адвокат, можно начинать? Хорошо, анкетные данные я тут уже заполнил, потом еще уточним. Вопрос — с какой целью вы вчера, тридцатого июля, проникли на территорию телестудии? Да, и как, кстати?

— Записывайте, — сказал Кузякин. — Как проник, я потом объясню, это неважно, а вот зачем, это пишите подробно и дословно, пожалуйста. Я проник… или как там? Я пришел в монтажную, там находится компьютер, где хранятся в том числе мои собственные старые исходники. Это мне было нужно, чтобы найти в них кадр с изображением Александра Пономарева. Записываете? Я принес с собой кассету с другой записью, которую я ранее получил от Шкулева для просмотра. Записали? Эту кассету я принес на студию, чтобы отдать ему, потому что содержащийся на ней материал порнографического характера я посчитал неприемлемым для работы с ним. И вовсе я ее не воровал. Это может подтвердить секретарь Шкулева, ее зовут Наташа. Так? Кассету я готов сейчас вам передать, смотреть ее не советую. Кроме того, я принес свою флешку и списал на нее из собственного исходника в компьютере изображение Пономарева. Но эту флешку вы не имеете права у меня изъять, потому что… Потому что… Подскажите, Мурат… э-э-э…

— Исмаилович. Потому что она не является орудием какого-либо преступления, — сказал Хаджи-Мурат, внимательно слушавший все это, — Пока хорошо говорите, это черновик предварительного опроса, потом еще уточним, если что. Если хотите, вы можете, после того как он распечатает, своей рукой дописать, например: «Кроме того, я хочу дополнить» — и так далее.

— Отлично. Вы записываете? Итак, я нашел в компьютере кадр с изображением нужного мне человека. Это было нужно мне для того… В связи с тем, что, по моим сведениям, Александр Пономарев, которого считают убитым, жив и находится…

— Эй, постой, Журналист, — сказал, прекращая записывать, Тульский. — Что ты несешь? Как он может быть жив, если есть его труп и данные экспертизы по зубам, что этот труп принадлежит именно ему?

— Это не под запись? — уточнил Кузякин.

— Нет, это не под запись, — сказал Тульский, уже понимая, что следующим ходом ему — мат.

— Не под запись скажу, что экспертиза ваша — туфта. Посмотрите внимательно в деле, откуда пришла зубная карта Пономарева. Она пришла откуда-то из Израиля через поликлинику ФСБ. Притом что следствие тоже велось ФСБ, они могли там любую медицинскую карту слепить. У меня же есть сведения, что Пономарева… не хотите это записать?., видели живым уже после якобы убийства. И это факт, который я надеюсь подтвердить с помощью кадра, который переписал вчера из компьютера. Это будет просто факт, а откуда я все это узнал и как собираюсь доказывать, я вам пока не скажу.

Тульский несколько минут молчал, даже ходил, крайне мрачный, взад и вперед по кабинету, что-то вспоминал и прикидывал в уме. Наконец он сказал:

— Значит, так. Докажете — я перед вами шляпу сниму. Я не нашел признаков состава преступления во вчерашнем происшествии на студии. И этот протокол я никуда не буду передавать. Вы передадите от меня привет Зябликову, Кузякин, и, прошу вас, молчите пока обо всем, что вы мне сейчас сказали. А в противном случае вас уже никто не сможет спасти, никакой адвокат, ни судья, ни даже подполковник Тульский. Понятно? На вашу профессиональную порядочность я тоже надеюсь, Мурат э-э-э…

— Исмаилович. Разумеется, я же адвокат. Мне приятно было познакомиться с вами обоими, — Он степенно достал две визитки и вручил каждому из них.

Понедельник, 31 июля, 11.30

— Подвезти вас в суд? — любезно спросил Мурат Исмаилович, когда они, быстро закончив формальности, вышли из подъезда ГУВД.

— Нет, спасибо, я поймаю такси.

— Мне тоже надо в суд, — пояснил адвокат.

— А мне в аэропорт, я только-только успеваю. Мне надо повидаться там с одним человеком, он сейчас улетает в Токио. Извините, я вам очень благодарен, я потом вам все объясню и расплачусь.

— Садитесь в машину, я вас отвезу. Я вижу, тут что-то важное.

«Мерседес» адвоката рванул с места, развернувшись поперек улицы на глазах у постового, который даже не сделал движения жезлом. Дождь на улице только что кончился, но мостовые были черными, а небо опять хмурилось.

— Вы мне ничего не должны, — заверил Мурат Исмаилович так же мягко, как он крутил руль, — Мне было даже очень интересно. И кроме того, я друг Марины, она мне немножко рассказывала об этом деле. Так что, Пономарев правда жив?

— Не знаю, — сказал Журналист, глядя перед собой на мокрый асфальт. Этот Мурат Исмаилович ему чем-то не нравился, кроме того, он про себя отметил, что друзья называют Марину «Ри», — Может быть, он все-таки убит, и труп его. Я просто хочу кое в чем убедиться. А вы давно знакомы с Мариной?

— Не очень, — сказал Мурат Исмаилович. — Я занимаюсь у нее теннисом. Вам случалось бывать у нее в клубе?

— С какой стати? — сказал Журналист. — Мы только присяжные. Встречаемся в суде, и все.

— Сейчас я только заправлюсь, минуту, — сказал адвокат, сворачивая к заправочной станции, — Это быстро, видите, тут никого нет.

— Можно, я заплачу? — сказал Кузякин, — Сколько брать?

— Нет, ну что вы! — Мурат поставил машину у колонки; служащий уже открывал крышку бензобака, и он пошел платить.

Журналист, проводив его глазами до дверей стеклянного павильона, тоже вылез из машины. Стрелка, показывающая уровень бензина в баке, ушла на ноль при выключенном зажигании, но что-то в этой остановке ему не понравилось. Он посмотрел на служащего колонки в зеленой форме и спросил как бы невзначай:

— Сколько у этой машины бак, интересно?

— Шестьдесят, — сообщил заправщик, совершенно не удивившись вопросу.

Сквозь зеркальное стекло павильона Кузякин не мог увидеть, что делает внутри так любезно взявшийся его подвезти адвокат, но он, по крайней мере, мог следить за показаниями счетчика колонки.

Внутри павильона Мурат набирал с мобильного номер Виктории Эммануиловны, поглядывая сквозь прозрачное с этой стороны стекло за пассажиром, стоявшим у колонки. Кузякин смотрел на счетчик насоса, и адвокат понял, что о подробностях встречи в аэропорту расспрашивать его больше не стоит. Тем временем Лисичка, нервничавшая в зале суда почти так же, как выглядывавшие из-за двери своей комнаты присяжные, с зазвонившей у нее в руке трубкой вышла в фойе.

— Извините, Мурат, я сейчас не могу с вами разговаривать. Если вы по поводу денег, то мы решим этот вопрос в течение ближайших двух дней. А сейчас мне не о чем и некогда с вами говорить, я жду звонка от другого человека.

— А я вам и сам все расскажу, — сказал адвокат. — Слушайте и молчите, мне тоже некогда говорить, у меня минута. Тульский отпустил Кузякина, сейчас я везу его в одно место, где он должен кому-то передать флешку со стоп-кадром Пономарева. Он успел переписать этот кадр вчера на студии. Они знают, что Пономарев жив, и даже надеются это каким-то образом доказать. Сейчас я вам звоню с бензоколонки.

— Куда вы едете? — спросила Виктория Эммануиловна.

— Деньги, Вика, — напомнил Мурат. — Как только вы перезвоните мне и сообщите, что деньги отправлены на мой счет, я найду способ еще раз перезвонить вам и сказать, куда мы едем и где находимся. Постарайтесь сделать это быстро, так как Кузякин тоже, по-моему, спешит, у них кто-то куда-то там улетает.

Он как раз нажал отбой, когда кассир бензоколонки вежливо сообщила ему, что в бак вошло двадцать пять литров. Эту цифру на счетчике заметил и Кузякин, когда насос последний раз икнул и замолк. Он сразу же вернулся в машину и достал из пачки предпоследнюю сигарету, но спохватился, что закуривать на заправке все-таки не стоит. Адвокат уже садился за руль.

— Успеваем? — спросил он, заметив взгляд Кузякина, который тот бросил на стрелку датчика горючего, показавшую теперь полный бак. — В котором часу самолет? Кто улетает, какой-то ваш Друг?

— А почему вы решили, что кто-то куда-то улетает? — буркнул Кузякин, но это было, в общем, понятно из контекста, и он нехотя добавил: — Рейс на Токио в два. Значит, мне надо поймать его где-нибудь у регистрации до половины первого.

— Успеем, — бодро сказал Хаджи-Мурат: часы на дисплее показывали без десяти двенадцать.

Понедельник, 31 июля, 12.00

Нервы у всех в комнате присяжных были так напряжены, что даже Старшина вздрогнул, когда в сумке у Розы в очередной раз ее телефон разразился токкатой. Роза взглянула на дисплей и нажала на прием, но, как показалось Зябликову, очень неохотно. Из ее реплик, однако, трудно было что-то понять, кроме того, что это не имеет отношения к евроокнам.

— Да… Хорошо… Попробую…

— Это с фирмы, — пояснила она в ответ на пристальный взгляд Старшины. — Я пойду в буфет куплю сигарет. Я вернусь.

— Хинди, — торопливо шепнул Зябликов медсестре, — ты можешь пойти за ней и посмотреть, что она будет делать? Только так, чтобы она не заметила.

Хинди кивнула и пошла через зал следом за Розой, невинно глядя сквозь круглые очки на прокуроршу, как будто она всю жизнь только и занималась тем, что за кем-нибудь шпионила. Прокурорша подозрительно проводила глазами Розу, за которой ей и самой явно хотелось последовать, но как будто даже и не заметила Хинди.

— Ри, — повернулся Старшина к Марине, — ты можешь позвонить своему адвокату, что там у них происходит с Кузякиным?

— Сейчас, — поспешно сказала Ри. Сегодня она была сама на себя не похожа, вся какая-то растерянная и подавленная, ни Уголовный кодекс не пыталась читать, ни музыку в наушниках слушать. Она стала набирать номер Хаджи-Мурата.

Тем временем Хинди, маленькая и как будто незаметная, шла в двадцати шагах позади Розы и увидела, как она, поравнявшись со стоявшей у окна Лисичкой, остановилась, и они, делая такие лица, какие бывают у людей, обсуждающих хорошую погоду, стали о чем-то говорить. Хинди они не заметили. Она сразу же пошла обратно и, проходя через зал, не забыла невинно улыбнуться прокурорше, которая казалась больше ее раза в два:

— Ну, скоро мы начнем, Эльвира Витальевна? А то у меня путевка горит.

— А где ваш Кузякин? — спросила у нее прокурорша, поглядев на Хинди, как завуч на школьницу: не собирается ли та ей надерзить?

— А это мы у вас хотели спросить, — сказала Хинди и неожиданно добавила: — Имейте в виду: если с ним что-нибудь случится, я вам лично насыплю в суп яду в столовой…

Прокурорша не успела среагировать и только ошарашенно посмотрела вслед маленькой присяжной, которая уже скрылась за дверью и там шепнула Зябликову:

— Роза о чем-то говорит с Лисичкой.

Старшина кивнул, сразу припомнив, как Роза пыталась подойти ближе, когда Журналист и Океанолог смотрели сюжет на компьютере на террасе у Ри. Он также вдруг со всей отчетливостью вспомнил, что, когда он говорил тост, костюм Розы был мокрым, — похоже, что она выходила за Журналистом и Океанологом в сад.

Понедельник, 31 июля, 12.10

— О чем еще говорили Кузякин и Драгунский в саду? — спрашивала Лисичка в коридоре у Розы. — Вспомните, Океанолог не говорил, что он куда-то улетает?

— Да, — сразу вспомнила Роза, — Он говорил, что улетает в Токио.

— Почему вы мне сразу об этом не рассказали?

— Да вы же у меня не спрашивали, — сказала Роза. — Да, правильно, Журналист должен был переснять какой-то кадр и передать ему до отлета, а Океанолог сказал, что у него самолет на Токио сегодня в два.

— Если бы вы были у меня на зарплате, я бы вас оштрафовала за то, что вы мне об этом не сказали вчера, — сказала Лисичка, торопливо доставая телефон, — Идите.

Роза повернулась, чтобы идти назад в комнату присяжных, но вспомнила, что вышла как будто за сигаретами. Тут она спохватилась, что даже не взяла с собой деньги, и вернулась к Лисичке, которая раздраженно сбросила набор на телефоне:

— Дайте мне пятьдесят рублей на сигареты. Я сказала, что вышла за сигаретами, но не взяла деньги. Потом учтете при взаиморасчетах.

— А, черт! — сказала Лисичка, — Но у меня же тоже сумка в зале. Стойте здесь, черт бы вас побрал всех, сейчас я принесу.

Понедельник, 31 июля, 12.20

Хаджи-Мурат гнал машину по широкому и пустому шоссе к аэропорту, который вырастал впереди серыми очертаниями в сеющемся дожде, когда у него в кармане зазвонил телефон, и он, не отрывая глаз от дороги, нажал на прием.

— Да… Да, Марина… — Журналист, повернувшись к нему, понял, что адвокат ждет сейчас какого-то совершенно другого звонка. — Да, все в порядке, у милиции нет к нему никаких претензий. Ты звонишь из суда? Что там происходит?.. Твой друг сейчас рядом со мной, мы едем зачем-то в аэропорт, вот, я передаю ему трубку…

— Да, Ри, — сказал Журналист, успевший про себя отметить, что адвокат почему-то обращается к ней на «ты» и говорит не тем тоном, каким обычно разговаривают с недавно знакомым тренером по теннису. Но и Мурат тоже удивился, как странно он ее назвал: «Ри», — Да, Ри… Все в порядке, ждите меня, я сразу же еду обратно в суд… Мне надо только поймать Океанолога, чтобы кое-что ему передать перед отлетом. Вы там все на месте?.. Да. Передай Старшине… Ладно, потом.

Он вернул адвокату трубку. Они уже проехали турникет, который пропускал машины по одной на территорию аэропорта, и взбирались по пандусу.

— Спасибо, — сказал Кузякин, выскакивая из машины чуть ли не на ходу, чтобы бежать в зал отлета. — Я вам потом все расскажу, мы с Ри вас найдем.

— Ну что вы, я с вами, я вас подожду… — сказал адвокат, но уже без особой любезности, в которой не было нужды, так как Кузякин его не слышал: он бежал через зал к стойкам регистрации.

Но Хаджи-Мурату еще надо было куда-то деть машину с проезда. Он довольно быстро нашел место для парковки чуть дальше, где и остановился, не обращая внимания на знак. Выйдя из машины и быстро шагая по направлению к залу, он набирал номер Виктории Эммануиловны:

— Ну что там у вас? Деньги уже перевели?

— Я же вам сказала: вам их переведут в ближайшие два дня, — ответила она. — А вы уже в аэропорту? Посадку на Токио уже объявили?

— Вы все знаете? — уточнил Мурат, скрывая разочарование.

— Послушайте, я же тоже что-то соображаю. Если хотите получить ваши деньги, то не упускайте из виду Кузякина и перезвоните мне сразу, если увидите, что он встретился гам с кем-то и что-то кому-то передал.

— Уже передал, — сказал Хаджи-Мурат в трубку, наблюдая издали через зал, как Кузякин настиг Океанолога перед самым барьером, где нервничающие пассажиры разных рейсов выстроились для прохождения таможни, — У него на флешке изображение Пономарева, а этот парень сейчас улетает в Токио. Он передал, а тот парень сейчас будет проходить через таможню. Я привезу потом Кузякина в суд. Я тоже поднимусь, нам с вами надо поговорить более конкретно.

— Мы с вами успеем еще поговорить, — раздраженно сказала Лисичка, — И не вздумайте засвечиваться в суде. Все, мне надо звонить в другое место.

Понедельник, 31 июля, 12.30

Продолжая стоять у окна в коридоре суда, она набрала номер Тульского:

— Вы у себя, подполковник? Вы знаете кого-нибудь в милиции международного аэропорта? Да?.. Нам надо очень быстро, поэтому звоните сейчас же. Кузякин передал Океанологу флешку, ну, вы прекрасно знаете, что там на ней. Сейчас Драгунский проходит таможню, там будет еще один досмотр, перед вылетом.

— А в котором часу отлет? — уточнил Тульский, поглядев на часы.

— Где-то в два, узнайте сами. А для чего вам? Какая разница, надо спешить, а не выяснять время отлета. Необходимо, чтобы при втором досмотре эту флешку у него отобрали, нельзя допустить, чтобы он улетел с ней в Японию. Вы поняли, Тульский?.. Да, выполняйте и звоните мне сразу, что там у вас.

Тульский у себя в кабинете подумал, сверился с базой мобильного, но стал, не торопясь, искать справочник в столе. Не нашел и позвонил в справочную, узнал время отлета рейса на Токио и спросил номер линейного отделения милиции аэропорта. Потом он стал набирать этот номер по городскому телефону и искать там Андрея Семеновича Шмелева, которого на месте не было. Поглядывая на часы, он стал требовать, представившись, найти этого Шмелева, но не очень настойчиво.

Понедельник, 31 июля, 13.00

— Ну что, поехали в суд? — спрашивал тем временем Мурат Исмаилович Кузякина, который остался за барьером таможенного досмотра — Океанолог уже прошел его без лишних вопросов и махал Журналисту рукой от стойки регистрации. Вот он уже сдал чемодан, но флешку, как успел заметить Мурат, положил в портфель.

— Да, поехали, — сказал Журналист, — Теперь уже все в порядке.

Они пошли к выходу из аэропорта и к машине, стоявшей прямо под знаком. Инспектор ГАИ, ошивавшийся неподалеку, посмотрел, как они садились в машину, но не сделал никакой попытки к ним привязаться.

— Номер блатной, — пояснил Кузякину Мурат. — Три тысячи баксов отдал. Но не жалею, видите, помогает. За деньги же все можно купить. Или вы так не считаете?

— Наверное, — неопределенно сказал Кузякин. — У меня нет таких денег, чтобы три тысячи за номер платить, так что я вам точно не могу ответить.

Тем временем Драгунский уже проходил второй досмотр, который не вызвал никаких вопросов к нему, так же как и на таможне. Он прошел в отгороженный от общего холла зал ожидания перед вылетом и поставил портфель на колени.

Понедельник, 31 июля, 13.20

Тульский дозвонился наконец до своего знакомого начальника в Шереметьево.

— Как жизнь, Семеныч? — первым делом осведомился он. — Да, у вас там жизнь беспокойная, хотя где сейчас спокойно, у нас вот тоже… Слышишь, Семеныч, просьба к тебе такая есть… Ага. Сейчас у тебя в порту некто Драгунский Вячеслав Евгеньевич должен контроль проходить перед отлетом в Токио, рейс у него в четырнадцать ноль-ноль. У него при себе флешка — знаешь, что это такое?.. Ну правильно, маленькая такая. На ней записаны какие-то там важные сведения, ну, я точно не знаю, меня самого только что попросили… В общем, надо сделать так, чтобы он эту флешку с собой не провез… В Токио, да… Ну да, сам пускай летит, а штуку эту надо отобрать… Откуда я знаю как, сами придумайте там что-нибудь… Ну конечно, неофициально… Ну, там государственная тайна или что-нибудь… Ну улетит так улетит, это же неофициально, я тогда им так и скажу… — Он посмотрел на часы, которые показывали без двадцати два, и стал заканчивать разговор: — Ты мне свой мобильный дай, Семеныч, для таких случаев, а то я тут искал… Да был где-то, я, наверное, потерял, понимаешь… Ага…

Он нашел в своем мобильном номер Андрея Семеновича Шмелева, но дальше ничего исправлять не стал, только поддакивал: «Так, так!..» — потому что номер был тот самый. В конце концов, сам он с этой задачей справиться бы не сумел. А если Океанолог и правда сумеет добраться до своих друзей на Британских Вирджинских островах, результат может оказаться интересным. Надо бы на эту экспертизу еще раз взглянуть, подумал Тульский, но просить теперь у судьи разрешения посмотреть ее в деле — это было бы уже чересчур. У Елены Львовны Кац точно есть ксерокопия… Ты что, подполковник? Зачем это тебе?

Океанолог предъявлял стюардессе-японке посадочный талон, о чем-то уже любезно поговорил с ней по-английски, и она показывала ему рукой куда-то в салон.

Понедельник, 31 июля, 14.30

Лисичка нервничала, но ничего, конечно, не говорила ни прокурорше, ни тем более судье, который тоже нервничал и никак не мог решить для себя: хотел бы он, чтобы присяжный пришел и процесс продолжался, или лучше, чтобы уж сразу коллегию и распустить. Эльвира Витальевна по случаю испортившейся погоды уже нацепила подаренный вчера Лисичкой свитерок.

— Посмотри, — сказала она подружке, когда та вернулась в зал, — сзади нормально сидит? А не бросается в глаза, что только что из магазина?

— Если ты не будешь все время одергивать, то будет незаметно, — сказала Лисичка, — А вообще, тебя дело интересует или только твой бюст?

— При чем тут бюст? — обиделась прокурорша, — И что он тебе все время не дает покоя, завидно, что ли? А что вообще происходит, Кузякин-то придет?

— Придет, не надейся, — прошипела Лисичка, поняв по лицу адвокатессы, что она тоже слышит слишком громкий, даже когда та говорила шепотом, голос Эльвиры, — Сиди здесь, я пойду в коридор, мне еще надо позвонить.

Она в самом деле собиралась позвонить Мурату, но он сам уже осторожно заглядывал в зал, куда только что пропустил Журналиста, уже направлявшегося в комнату присяжных как ни в чем не бывало. Лисичка впилась глазами в его лицо, но не сделала никаких выводов, кроме того, что он небрит и помят. Затем она выскочила в фойе, отталкивая Мурата дальше к окну, чтобы их никто не услышал:

— Ну, что там? Флешку у него отобрали?

— Кто? — переспросил Мурат, и она сообразила, что, действительно, на этот вопрос он уже не может ответить. И никто в данный момент, наверное, не сможет.

— А зачем ты приперся в суд? — зашипела она, но потом сразу же поправилась на «вы». — Я же вам говорила, Мурат, чтобы вы здесь не засвечивались! А если вас увидит Огурцова? Имейте в виду, что для всех остальных мы вообще не знакомы.

— Ладно, что я, в суд не могу прийти? — нахально сказал Мурат Исмаилович, — Да и почему мы не знакомы, мы с вами в одной адвокатской коллегии. Формально, хотя, мне кажется, что вы работаете не только адвокатом.

— Не ваше дело!

— Совершенно не мое. Меня интересует только сумма, которую вы мне обещали. Кстати, я думаю, что на нее пора начислить пеню. Не правда ли, справедливо?

— Слушай, ты, высерок гусиный, ты понимаешь, кого ты шантажируешь? — спросила Лисичка, и даже Мурат чуть отпрянул, такая у нее стала мордочка.

— А не надо так, Виктория Эммануиловна, — сказал он. — Именно что я это понимаю, и поэтому прошу много, чтобы не обижать солидную организацию.

— А за что тебе платить? Они уже и без тебя все знают.

— Знает, насколько я понимаю, пока только Кузякин, — сказал Мурат. — Да и то неточно, они еще будут проверять. Я понял, пока мы ехали из аэропорта, весь их план. У этого парня, который сейчас улетел в Токио, у него есть, вероятно, какие-то знакомые на Британских Вирджинских островах. Куда мы с вами тоже лета ли к Пономареву. Вчера Кузякин списал на флешку стоп-кадр. Сопоставим. Пока тот парень долетит до Токио и переправит фотографию по Интернету на Британские Вирджинские острова, да пока его там кто-то узнает, если вообще узнает, и пока он получит ответ и сообщит остальным, у вас есть еще недели две, вы много можете успеть. А я могу рассказать Марине или Кузякину, с которым теперь тоже познакомился, все это уже сегодня. Я же уже здесь.

Лисичка подумала и приняла какое-то решение, набрала номер:

— Отправьте ту сумму на счет… Ну да, как было оговорено… Да, сейчас.

— И еще двадцать процентов, — сказал Мурат и пояснил, улыбаясь: — Пеня.

— Обойдешься, — сказала Вика, уже выключив телефон. — Вообще, вы нарушаете даже не закон, а хуже: адвокатскую этику. Это уже по понятиям, этого делать нельзя, тут к вам могут быть уже серьезные претензии. Вы же летали к Пономареву консультировать его по бизнесу в Казахстане. Он ваш клиент, а вы его сдаете.

— Мой клиент умер, — ласково напомнил Мурат Исмаилович. — А с Пастуховым, в которого он, возможно, превратился, я не заключал договора. И с этими деньгами вы меня вообще здесь больше не увидите. Мало ли куда я могу уехать. Да хоть вон в Алма-Ату, там есть предложения, там хороший бизнес.

— Девочку свою не забудьте, — зло сказала Лисичка. — Боюсь, что она нам будет уже не нужна, как бы с ней здесь неприятностей каких-нибудь не случилось…

Понедельник, 31 июля, 14.30

В комнате присяжных первым навстречу Кузякину встал Зябликов, но, пока он хромал, его опередила Хинди. Ее Журналист обнял, как вернувшийся с фронта солдат обнимает сестру, но у нее за спиной обводил взглядом комнату, ища Ри. Ри сидела, отвернувшись к окну; она полезла в сумку, чтобы надеть на уши наушники своего плеера. Впрочем, Старшина уже тащил Журналиста за рукав в курилку, делая остальным знак, что за ними ходить не надо.

— Почему ты сразу не приехал в суд? Адвокат сказал Ри, что вы зачем-то ездили в аэропорт. Что ты там делал?

— Я передал Океанологу флешку с фотографией Пономарева, — сказал Кузякин. На него теперь навалилась усталость после бессонной ночи, напряжения встречи с Тульским и гонки за Океанологом. А теперь вот и Старшина ему опять не верит. Он стал объяснять: — Лудов считает, что Пономарев должен был весной две тысячи третьего года, уже после его якобы убийства, появиться на Британских Вирджинских островах. У Пономарева теперь паспорт на имя Пастухова, это Лудов сам рассказал сокамернику. Но, прежде чем уничтожить старый паспорт, он должен был появиться на островах еще как Пономарев, потому что переписать фирму на другого учредителя можно только лично. У Океанолога есть друзья на этих островах, он переправит им фотографию. Если они подтвердят, что видели там Пономарева после убийства, мы оправдаем Лудова. Твой друг Тульский тоже все это знает в общих чертах, я ему сегодня рассказал.

— Но мне-то ты ничего об этом не говорил, — сказал Зябликов. — И ты взял деньги.

— В том-то и дело, что ты тоже на них работаешь, — сказал Журналист. — Поэтому я тебе не все говорю. Так же, как, впрочем, и ты мне.

— Тульский мне друг, — сказал Зябликов, — но я ни на кого не работаю.

— Он, наверное, приличный мужик, — задумчиво сказал Журналист, доставая сигарету из пачки, которую машинально вытащил и так и держал в руке Зябликов. — Насколько это вообще возможно у них. Ну да, я взял деньги. Даже не для себя, вернее, черт, не только для себя, ну, это тебе необязательно знать. Но дело не в деньгах, а только в том, как мы будем голосовать. Тебе самому-то как надо, чтобы я голосовал?

— Да мне никак не надо, — наконец закуривая и давая прикурить Журналисту, сказал Зябликов. — Я хочу, чтобы все было по-честному, вот и все.

— Ну, все и будет по-честному. Я тебе обещаю.

— Ну ладно, — сказал Зябликов. — Только Роза нас всех уже сдала.

Понедельник, 31 июля, 15.00

В зале у стола судьи тем временем собрались адвокатесса, прокурорша и Лисичка, а Лудов смотрел на них из своего аквариума с беспокойством, не понимая, что происходит и когда начнется наконец процесс.

— Мы не можем возобновить заседание, пока не выясним, где был Кузякин, — Прокурорша говорила тихо, но ее слова Лудов все же расслышал.

— Я не понимаю, какая разница, почему он опоздал, — сказала адвокатесса вслух.

— По моим сведениям, он мог заниматься собственным расследованием в связи с нашим делом, — тихо, так что этого подсудимый расслышать уже не мог, сказала Лисичка. — Если это так, то это безусловное основание для отвода.

— Хорошо, когда они выйдут и сядут на скамью, я спрошу согласно процедуре, — сказал судья в голос, — не оказывалось ли на них давление и не получал ли кто-нибудь из них сведений, которые могут как-то повлиять на их беспристрастность.

— Так он вам и скажет, — сказала Лисичка и еще понизила голос: — Вам надо поговорить с ним в кабинете наедине. Я понимаю, что нет такой формы, но мы закроем на это глаза, если адвокат тоже с этим согласится, не правда ли? Вы ведь не скажете, Елена Львовна?

— Ну, пожалуй, лучше так, чем это потом выяснится, — согласилась адвокатесса.

— Хорошо, я так и сделаю, — сказал судья и, повысив голос, сказал секретарше: — Оля, пригласите присяжного Кузякина ко мне в кабинет. Только не так, чтобы они все об этом знали, вы меня поняли?

Понедельник, 31 июля, 15.00

— Роза? — не мог прийти в себя Журналист. Он приоткрыл дверь из курилки, чтобы видеть, что происходит в комнате. — Кто-то точно подслушал наш разговор с Океанологом у Ри, иначе Тульский и Шкулев никак не могли оказаться в воскресенье вечером на студии, да еще вдвоем. Я, честно говоря, сначала думал, что это ты. Но почему Роза?

Они оба увидели сквозь приоткрытую дверь, как в комнату зашла секретарша Оля и стала, нервно вертя зайцем, озираться, видимо, в поисках Журналиста.

— Потому что я вспомнил: на ней был мокрый костюм, когда я говорил тост у Ри, — сказал Зябликов, не вдаваясь, за отсутствием времени, в подробности.

— Кузякин! — сказала секретарша, увидев приоткрытую дверь курилки и направляясь к ним. — Вас просит срочно зайти Виктор Викторович. Только тихо…

— Ты можешь сейчас позвонить Тульскому и спросить: Роза — его человек? — медля идти к судье, спросил Кузякин.

— Нет, — сказал Зябликов. — Во-первых, он не имеет права этого сказать, а во-вторых, она не его человек. Роза говорила в коридоре с Лисичкой, их видела Хинди…

Журналист кивнул и пошел к судье.

Понедельник, 31 июля, 15.15

Лудов, похожий в аквариуме на рыбу, теперь хватающую ртом воздух на берегу, с беспокойством смотрел, как присяжный зашел в кабинет судьи.

— Кузякин, — сказал судья, не предложив ему сесть, — я вынужден вас спросить: где вы были утром? Учтите, это вопрос серьезный. Оля, выйди.

— Давайте начнем уж тогда со вчерашнего вечера, ваша честь, — сказал Кузякин, — Вчера вечером, в воскресенье, я поехал на студию, чтобы найти и скопировать кадр с изображением Александра Пономарева, который считается по нашему делу убитым. На самом деле есть основания думать, что он жив. И я сейчас пытаюсь это проверить.

— Каким образом? — спросил судья, вспоминая в это же время, что их могут слушать. — Нет, не говорите, меня это не интересует. Но ваша попытка влезть в это дело самостоятельно является поводом для вашего отвода из присяжных.

— Я знаю, — сказал Журналист, продолжая стоять перед ним, — Но вряд ли обвинение решится заявить мне такой отвод. Ведь тогда я могу при всех: при присяжных, при адвокате и, главное, при подсудимом — рассказать все, что мне об этом известно. Да и вообще я пошутил. На самом деле я просто попал по дороге в аварию. Я справку принесу из ГАИ завтра, хотите?

— Идите к присяжным, — сказал судья и крикнул в зал: — Оля!

Журналист вернулся в общую комнату и увидел, что все сгрудились в углу, где на кресле спал Петрищев. Старшина тщетно пытался его разбудить. Вдруг, как раз в тот момент, когда подошел Журналист, Медведь тряхнул головой и открыл глаза.

Вошла секретарша Оля, она тоже увидела эту сцену и поняла ее смысл. Она сказала то, что ей было поручено сказать, скорее по инерции:

— Виктор Викторович просит вас перекусить, столовая еще должна работать до четырех, и собраться в четыре. Сначала суд разрешит несколько ходатайств без вашего участия, а там, может быть, и начнем заседание. Вы… вы готовы?

— Федя, — сказал Старшина Петрищеву, — ты пойди водички попей, или два пальца в рот, или еще чего. Надо встать, Федя, нас только двенадцать.

— Встану, — сказал Медведь довольно осмысленно. — Побеждается страх…

Понедельник, 31 июля, 15.30

В служебной комнате в административном крыле суда, пожалуй, тесноватой для такого совещания, собрались теперь все: подтянутый и выглядевшей еще моложе обычного Кириченко в розовом галстуке, отчаявшаяся что-то понять прокурорша, Лисичка, сидевшая несколько сбоку, как бы обозначавшая этим свой особый статус, и Тульский, который держал во рту незажженную сигарету и болтал под столом ногой.

— Подполковник, — сказала Лисичка, — я должна вас спросить: как вышло, что вы отпустили Кузякина с этой флешкой?

— А вы кто? — вопросом на вопрос ответил ей Тульский, продолжая болтать под столом ногой. Так он им все и расскажет, — Разве вы не адвокат, не представитель потерпевшего? На каком основании вы мне задаете этот вопрос?

— Будем считать, что это служебное расследование, — сказал Кириченко, — Все вопросы, которые сейчас задает тебе Виктория Эммануиловна, все равно будут еще раз заданы в другом месте, так что тебе лучше подготовиться.

— Ах вот как, — сказал Тульский, зажигая сигарету и подвигая к себе блюдце, чтобы стряхивать туда пепел, — Ну хорошо. Кузякина я не стал задерживать слишком долго, следуя вашим, Виктория Эммануиловна, указаниям. А отобрать у него флешку у меня не было процессуальных оснований. А разве ее не отобрали у Океанолога в аэропорту? Я же туда звонил.

— Да, но вы туда позвонили слишком поздно. Я вам звонила не позже часу, а ваш звонок в линейное отделение милиции был в двадцать минут второго, и там еще искали вашего знакомого заместителя начальника.

— Ну правильно, а как только нашли, я его об этом и попросил. Хотя я тоже не мог ему объяснить, на каком основании он может отобрать у Океанолога флешку.

— У тебя что, нет его мобильного? — уточнил Кириченко, и Тульский точно понял, что все уже проверено и высчитано.

— Нет, — сказал он, стряхивая пепел в блюдце, — Кажется, был, но я его куда-то потерял. Я вот только сегодня утром его записал. Сказать?

— Вы знаете, что на этой флешке? — спросила Лисичка, покосившись в сторону прокурорши, которая сидела с открытым ртом и ничего не понимала. И не надо ей было понимать, чтобы не расслабляться.

— В общих чертах, — осторожно сказал Тульский, — Я же беседовал с Журналистом, он мне рассказал, зачем приходил на студию, но флешку мы с ним не смотрели, у меня в угрозыске даже такого компьютера нет, у нас еще триста восемьдесят шестые, мы же не ФСБ, бедные мы.

— Эльвира, выйди, — сказала Лисичка, продолжая смотреть на Тульского взглядом удава, только он не был кроликом и не поддавался гипнозу. Он ухмыльнулся, достал из кармана расческу и стал плевать на нее, поглядывая то на расческу, то на Лисичку.

Прокурорша вскинулась:

— Не поняла, что значит «выйди»?

— Выйди, Эльвира, — сказал Кириченко, — Тут не процессуальный вопрос.

Прокурорша, встав, попыталась гордо вскинуть крашеную голову, но вспыхнула пунцовым и побрела — вид у нее был униженный.

— Если вы знаете, что на флешке, то как вы могли выпустить ее из рук? — продолжала Лисичка свой допрос, когда за прокуроршей закрылась дверь. — Вы же отвечаете за убийство, а если они с помощью этой флешки докажут, что убитый жив, кто будет за это отвечать?

— Во всяком случае, не подсудимый, если Пономарев и в самом деле жив, — сказал Тульский. — А что? Если жив и мы ошиблись, пусть они его оправдывают. Ну а что касается контрабанды или компакт-дисков, про которые, впрочем, ничего и нет в деле, так это уже не мой вопрос. Я только по убийству. Если вдруг не убивал, пусть гуляет, мы же тут не звери, правда? Ну дадут мне выговор, ну ладно…

— А тебе не кажется, что ты предатель? — спросил Кириченко с каким-то совсем уж юным выражением лица, а розовый галстук под этим слишком юным лицом придавал ему вид почти пионерский. — Не кажется, что ты играешь против своих?

— Нет, мне кажется, что это ты предатель, — сказал Тульский, — Кстати, мне бы хотелось взглянуть еще раз на эту экспертизу по зубам, странные какие-то зубы у этого покойника. Да и присяжным ее, по-моему, тоже еще не показывали…

— Ну ладно, разборки оставим на потом, — сказала Лисичка, поглядев в сторону Кириченко. — Сначала надо довести дело до конца. Подполковник Тульский, если вас не затруднит, пригласите в комнату нашего прокурора.

Тульский задумчиво убрал расческу в карман, кивнул и пошел к двери: было бы глупо вести себя совсем по-мальчишески. Эльвира в коридоре отпрянула от двери — видимо, подслушивала, но, скорее всего, ничего не поняла.

— Эльвира Витальевна, вы не должны на нас обижаться, — сказала ей Лисичка, когда та вошла и села на свое место. — Оперативники бывают вынуждены делать грязную работу, мне иногда тоже приходится в этом копаться по роду моего поручения, а прокурор должен сохранить чистые руки. В общем, есть некоторые сложные обстоятельства, которые еще предстоит обдумать.

— Надо распускать коллегию, — решительно сказала прокурорша, обида которой сразу же прошла: они без нее сами были процессуально никто, — Присяжные слишком много себе позволяют. Все эти фокусы Кузякина — не знаю уж, чего он там хочет, — являются безусловным основанием для его отвода…

— Ну да, только он сразу все расскажет при всех, — сказал Тульский.

— Да, надо аккуратней, — согласилась Виктория Эммануиловна.

— Что он там расскажет! — запальчиво сказала прокурорша, которая, видимо, все-таки подслушала и даже что-то поняла, — Доказательств у них нет. Для того чтобы что-то рассказывать, нужны доказательства, иначе это сказки.

— Ты, Эльвира, все-таки помолчи, а? — сказала Лисичка. — Эта кофточка тебе очень идет, вот и сиди и молчи, будешь делать, что тебе скажут старшие товарищи. Я думаю, — она повернулась к Кириченко, — распускать коллегию преждевременно, но инструмент для этого надо все время иметь наготове. На худой конец, кто-нибудь из них может оказаться в больнице с сотрясением мозга, не правда ли, полковник?..

Она смотрела теперь на Кириченко, демонстративно не глядя в сторону подполковника милиции. На всякий случай Тульский все же сказал:

— На меня в таком деле не рассчитывайте.

— Поищите себе пока другую работу, Тульский, — сказал Кириченко, отводя ставший тяжелым взгляд.

— Думаешь, не найду? — ухмыльнулся Тульский, — Это ты не найдешь. А меня любой банк с руками оторвет, и не только с руками, но и со всем моим говном.

— А мы на вас рассчитываем только в рамках дела, — сказала Лисичка. — А там уж вы свободны и делайте, что хотите. В приличный-то банк вас после этого дела уже вряд ли возьмут. Видите ли, если бы флешка не летела сейчас в Японию, то я смогла бы еще поработать с Кузякиным, и у нас для этого оставалась бы, по крайней мере, неделя. Поэтому идите пока, Тульский, поговорите со своим другом Зябликовым о бабах, а мы тут без вас посчитаем, что у нас получается…

Тульский покраснел до кончиков волос, пунцовой стала вся его проплешина; он вскочил, повернулся по-военному и вышел за дверь.

Понедельник, 31 июля, 15.50

Тульский миновал административный коридор и, теперь уже наплевав на всякую конспирацию, вошел в столовую суда. Присяжные сидели за столами, оканчивая свой обед в молчании, и по лицам было видно, что они не верят друг другу. В кухне уже закрывали котлы, но Тульский выпросил чашку кофе у буфетчицы. Он стоял у стойки и, пока варился кофе, рассматривал их всех теперь уже вблизи.

За ближайшим столом сидели преподавательница сольфеджио и Фотолюбитель, который что-то горячо ей говорил, забыв про гуляш. Суркова будет за оправдательный, значит, и Фотолюбитель тоже, быстро соображал Тульский, плюс два. Дальше за столом сидели слесарь Климов и Швед, как всегда, видимо, рассказывавшая о проделках своего бывшего мужа, и почему-то Роза, которой, казалось бы, совсем нечего было делать в этой компании. Климов за обвинительный, продолжал считать Тульский, а Роза, безусловно, за оправдательный, итого тут ноль, а Швед пока держим в уме, потому что она, скорее всего, как все. По-прежнему плюс два. Встретившись взглядом с Ивакиным, он увидел, как тот испуганно отвел глаза, и вспомнил, что Ивакин проголосует так, как скажет он, Тульский; пока держим в уме. Напротив Ивакина спиной к нему сидела Огурцова и ковыряла салат, даже не сняв своих наушников. Огурцова, насколько он мог судить по рассказам Майора, проголосует за оправдательный. Рядом молча ела суп присяжная Мыскина, приемщица из химчистки, эта будет за обвинительный; тут опять ноль, два в уме. Наконец, за последним столом у окна еле держался с похмелья Петрищев, Хинди сейчас как раз объясняла ему, что надо поесть горячего; с ними сидели Журналист и Зябликов, который в этот самый момент заметил Тульского, но никому ничего об этом не сказал. Журналист будет за оправдательный, три, Скребцова последует за ним, плюс четыре, а алкоголика пока можно не считать; итого четыре плюса и три в уме. Зябликов… Тут Тульский споткнулся в своих расчетах, а буфетчица, сварившая наконец ему кофе, уже стучала по блюдечку кассы, чтобы он заплатил. А как, между прочим, будет голосовать Зяблик?

Сейчас Тульский понял, что он не будет говорить ни Зябликову, что, может быть, было бы уже и бесполезно, ни даже Шахматисту, как голосовать. Собственно, он и сам был уже не против того, чтобы они проголосовали за оправдательный, пусть как хотят, это их дело. Он, Тульский, не будет подыгрывать обвинению. Он не будет подыгрывать и защите, ведь и сегодняшний трюк с флешкой в аэропорту нельзя было считать подыгрышем защите, а только отказом подыграть обвинению; согласимся, что это не одно и то же. Пусть уж они голосуют, как хотят, пусть уж торжествует истина, раз они все на ней сбрендили, а ему-то, Тульскому, что? Он найдет себе работу. Вот только почему представитель потерпевшего уверена, что будет обвинительный вердикт? У него получалось как раз наоборот и с перевесом минимум в три голоса. Выходит, он, Тульский, чего-то просто не знал.

Понедельник, 31 июля, 16.10

Лудов в клетке и Елена Львовна за столом перед ним, прокурорша и Лисичка за столом напротив смотрели, каждый со своей стороны, как присяжные тянутся в свою комнату. Они проходили через зал гуськом и молча, даже никогда не закрывавшая рта «Гурченко», рассказывавшая Климову что-то про своего бывшего мужа до самого порога зала, тут замолкла. Последними прошли Петрищев с лицом совершенно землистого цвета и Хинди, которая заботливо поддерживала его под руку. Судья вышел, на ходу поправляя мантию, и мрачно, ни на кого не глядя, водрузился за своим столом на возвышении.

В комнате присяжных Журналист топтался у двери, прикидывая, не приоткрыть ли ее, как в прошлый раз, чтобы слышать, о чем они говорят в зале, но поймал внимательный взгляд Розы и не решился. Все сидели за овальным столом на своих местах, к которым привыкли еще до перерыва, кроме Ри, отошедшей к окну. Ей стало лучше после обеда, она смотрела на дождевые капли, которые скользили с той стороны по стеклу, и старалась отогнать от себя воспоминания о вчерашнем. Утром Лисичка, улучив момент, даже улыбнулась ей в зале, но тогда ей было плохо, а сейчас она опять думала: почему бы и нет? Если даже Журналист взял деньги. Все берут, прав Сашок, правды нет, есть только совершенно конкретные предложения, вот между ними и надо выбирать и не париться. Ладно, там видно будет. Она сдвинула наушники плеера на шею, так как музыка в них не соответствовала медленному скольжению капель дождя по стеклу, и стала следить за каплями, стараясь не думать ни о чем.

— Ри! — тихо сказал Журналист, подходя к ней сбоку.

Она дернула плечом и даже не повернулась к нему.

— Что с тобой, что случилось?

— Отстань, не подходи больше ко мне, — сказала она, продолжая глядеть в окно.

— Ну, я должен хотя бы сказать тебе спасибо за адвоката, — сказал Кузякин, — Кстати, мне же надо ему что-то заплатить?

— Не волнуйся, я с ним сама расплачусь, — зло сказала Ри, обернувшись только на миг, но Кузякин заметил, что ее капризные, когда-то казавшиеся порочными губы по-детски дрожат. Ри опять надвинула наушники и, приплясывая: «Тыц-тыц-тыц!» — пошла к столу, за которым сидели в молчании остальные присяжные.

Понедельник, 31 июля, 16.15

В зале судья открыл часть заседания без участия присяжных:

— Я бы хотел выслушать мнения сторон по поводу дальнейшего хода процесса. Пожалуйста, Эльвира Витальевна, ваши соображения. Вы хотите продолжить представление доказательств?

— Ваша честь, за время перерыва обвинение еще раз продумало свою линию и пришло к выводу, что представленных доказательств в целом достаточно. Мы считаем, что сейчас уже нет смысла возвращаться к этой стадии, надо скорее переходить к прениям.

— Я поддерживаю, — сказала Лисичка, — Раз уж все так удачно складывается.

В отсутствие присяжных они говорили между собой тише и если не по-дружески, то все же как-то по-свойски.

— Вот как, — сказал Виктор Викторович, — Но, по крайней мере, присяжным надо будет напомнить те доказательства, которые были им представлены ранее. Вам так не кажется? Ведь три недели прошло, уж знаете ли уж.

— Да, разумеется, ваша честь, я еще раз подробно перечислю все доказательства… — Лицо прокурора выражало опять неизбывную готовность отличницы, любимицы директора школы. — Я думаю, на это нам понадобится день или полтора.

— Хорошо, — сказал Виктор Викторович, понимая, что на этой стадии от него уже мало что будет зависеть, ну и ладно. — Мнение защиты?

— Прежде всего, я бы хотела узнать… — сказала Елена Львовна, для которой такой резкий поворот в планах обвинения был неожиданностью, — Я бы хотела уточнить судьбу запроса в поликлинику ФСБ. Что, ответ судом еще не получен?

— Мы получили только промежуточный, — сказал Виктор Викторович, находя на столе нужную бумагу, чтобы показать ей. — Для более точного ответа нужно время. Это связано с прохождением документов между министерствами иностранных дел России и Израиля. Насколько я понимаю, обвинение…

— Обвинение полагает, что имеющихся документов уже достаточно для вынесения вердикта по существу, — сказала Лисичка. — Разумеется, все они будут представлены присяжным самым подробным образом.

— Но я же буду задавать вопросы, — сказала адвокатесса.

— Это ваше право, — сказала прокурорша.

— Ваше мнение, подсудимый? — спросил судья.

— Мое мнение такое, что скорее бы уж, — сказал Лудов из аквариума, — Надо это все наконец кончать.

Понедельник, 31 июля, 16.30

Ри в наушниках, приплясывая, ходила вокруг стола: «Тыц-тыц-тыц». Она видела, как это всех раздражает, и тем сильнее приплясывала и даже выгибалась, чуть ли на мостик не становилась. Но все молчали. Между тем, обходя стол в четвертый раз, Ри заметила в наушниках какой-то треск. Она изменила направление движения: треск опять появлялся в том же месте, он как будто шел от Ивакина, листавшего шахматный журнал. Когда она, пройдя еще один круг и приплясывая уже не так бойко, снова остановилась за спиной Ивакина, он чуть вжал голову в плечи и сделал вид, что углубился в разгадывание задачи в журнале, но Старшина уже тоже вопросительно смотрел на Ри. Он встал, кивнув ей, молча пошел к окну, и Ри, поколебавшись, последовала за ним.

— Что такое? — Старшина протянул руку, она отдала наушники, которые он поднес к уху. Но, кроме «тыц-тыц-тыц», ничего особенного там не было слышно.

— Там какой-то треск, — пояснила Ри. — Здесь, у окна, нет, а чем ближе к столу, тем сильнее. Возле Шахматиста. Раньше этого не было.

— Вот как?

Зябликов подумал, приложив наушник с музыкой к уху, и поманил пальцем Рыбкина. Алла тоже о чем-то догадалась и тронула Рыбкина за рукав, а Шахматист еще глубже влез в свой журнал и даже зачем-то стал тыкать в него карандашом.

— Рыбкин, — сказал Майор, безуспешно пытаясь вернуться к прежнему тону, каким всегда говорил до перерыва, — требуются ваши знания в области радиотехники. У присяжной Огурцовой в наушниках треск. Это может быть микрофон?

— Стационарный проводной не может давать наводку, — сказал подошедший Рыбкин, — А если радио, тогда, конечно, может. Обычно их вешают на лацкан или кладут в карман. А сила треска в разных местах комнаты разная?

— Да, — испуганно сказала Ри. — Возле стола.

— Возможно, у кого-то в кармане радиомикрофон, — важно сказал Рыбкин, гордый тем, что и его знания наконец-то пригодились.

Зябликов надел наушники и, держа плеер в руках, не приплясывая, а прихрамывая и отвратительно скрипя ногой, дважды обошел вокруг стола, где все сидели молча, как на опознании. Наконец он остановился за спиной у Шахматиста, который под взглядами остальных вынужден был оторваться от своего журнала и обернуться.

— Ну что, поставил мат в два хода? Как вы думаете, дождь к вечеру кончится? — Майор обвел всех глазами и громко пояснил: — Мы говорим только о шахматах и о погоде. Вы все меня хорошо поняли?..

Он вывернул громкость плеера на максимум и поднес наушник к самому уху Ивакина; тот сморщился от треска. Майор рывком поднял его под мышки и повернул к себе.

— Мы говорим только о шахматах и о погоде, — повторил он, ощупывая нагрудный карман Ивакина и доставая оттуда миниатюрную трубочку с хвостиком антенны.

Эту трубочку Зябликов аккуратно положил на стол. «Гурченко» глядела на нее в ужасе, как будто это была живая змея, Роза с интересом, но без особых эмоций, а Фотолюбитель принялся внимательно ее разглядывать, не дотрагиваясь руками.

— Так кончится к вечеру дождь или нет? — опять спросил Зябликов, подталкивая Шахматиста к окну.

— Я думаю, кончится, — подхватил Журналист. — А вы как считаете, Алла?..

— Рассказывай! — припер Майор Шахматиста к раме. — Кто дал тебе эту штуку?

— Не знаю, он не представился, — сказал Ивакин. Было ясно, что он пойман с поличным, ему было неприятно, но незаметно было, чтобы он испугался.

— Проигрался? — спросил Зябликов.

— Проигрался в дупель, Майор. Теперь-то ясно, что они меня подставили, даже дали жетонов в долг на штуку. А когда штука ушла, вот тут он ко мне и подсел, этот мужик. А за мной ведь в этом казино еще долгов на четыре тысячи.

— Мужик такой невысокий, с залысиной, волосы вот так зачесывает, еще на расческу плюет перед этим? — уточнил Зябликов.

— Он, — сказал Шахматист. — Ты что, его знаешь? А мне-то что теперь делать?

Зябликов пока что и сам не знал, как лучше, и ничего не ответил, а в это время в комнату заглянула секретарша Оля звать присяжных в зал. Старшина подошел к столу, двумя пальцами взял микрофон и сунул его обратно в карман Шахматисту.

Понедельник, 31 июля, 17.00

— Встать, суд идет! — торжественно провозгласила Оля.

Они вышли и увидели все прежнее: Лудов в аквариуме, конвоиры, безмолвная мама Лудова в зале, аккуратная, но всегда как будто чем-то раздраженная Елена Львовна; синий железнодорожный китель, надетый поверх какой-то обтягивающей его кофточки, все так же топорщился на бюсте прокурорши; Лисичка опять писала что-то золотым карандашиком в блокноте, а ногти у нее сегодня были почти черные. Заметив это, Ри чуть было не подмигнула, как раньше, Шахматисту, но тот сидел, уткнувшись в свой журнал, лежавший у него на коленях, и она отчетливо поняла, насколько все теперь изменилось.

— Здравствуйте, коллеги, — сказал Виктор Викторович. — Я благодарю вас за то, что вы собрались, я, впрочем, в этом не сомневался. Я надеюсь, мы закончим процесс, и даже, может быть, в конце недели вы уже удалитесь для вынесения вердикта… — Произнося эти несложные для него слова, судья всматривался в лица и видел напряжение, раньше им несвойственное, — Дело теперь пойдет быстрее. В течение двух дней прокурор напомнит вам прежние доказательства, и защита обещает кое-то интересное, так что наберитесь терпения, уж знаете ли уж, немного уж и осталось. Пожалуйста. Эльвира Витальевна…

— Обвинение более не считает нужным вызывать свидетелей, — бодро начала прокурор, — Вместе с тем в порядке перечисления приобщенных к делу документов и свидетельских показаний, данных свидетелями ранее на предварительном и судебном следствии…

Лисичка, раскрыв свой испещренный пометками блокнот, рассматривала скамью присяжных и снова считала, проверяя себя. Зябликов — это все-таки человек Тульского. Впрочем, надо сказать Кириченко, чтобы он держал под контролем самого Тульского. Журналист, который опять жевал жвачку, взял две штуки, он все время мечется туда-сюда, на него надо будет нажать в последний момент: пусть он проголосует за обвинительный хотя бы уж по контрабанде, тем более что к нему надо приплюсовать и медсестру. Швед пока можно пропустить, она проголосует как все, ее скандальность чисто внешняя. Огурцова — она опять демонстративно сунула в уши наушники, а судья уже не делает ей замечаний — за возможность стать главным тренером в фитнесе продаст душу дьяволу, вот дурочка, а ракетку она уже взяла. Слесарю Климову Роза должна предложить деньги, они ему нужны. Вот училка, та будет голосовать за оправдательный, и за ней проголосует Рыбкин, тут уж ничего не поделаешь. Зато уж Роза крепко у нее на крючке, а она ведь самая умная из них, она не даст себя перехитрить. Шахматиста сумел завербовать Тульский, ну, хотя бы это: игрока подцепить на крючок — много ума не надо. Мыскина проголосует за обвинительный из одной лишь ненависти к человечеству. Наконец, Петрищев, еле сидит, но с ним обещали поработать через церковь, лишь бы не ушел в запой, как-нибудь додержался бы до конца недели. В общем, прикидывала Лисичка, их шансы выглядели не просто предпочтительными, но подавляющими. И уже неважно, что будет говорить безмозглая Эльвира или даже хитрющая Елена Львовна Кац.

Между тем присяжный Петрищев, сидевший на крайнем стуле, вдруг встал и молча, с видом деревянного робота, пошел из зала.

— Присяжный Петрищев, что с вами? — прекрасно уже понимая что, заволновался судья. — Куда вы? Вы завтра-то придете?

— Приду! — хрипло сказал Медведь, не оборачиваясь. — А сегодня уже больше не могу, простите меня, гражданин судья, если бы вы только знали…

Последние слова он произнес, впрочем, уже за дверью.

— Ну, перерыв до завтра, — подытожил судья. — Ой, беда с вами, присяжные!..

Впрочем, он вспомнил, что и в Саратове тоже такое бывало. Люди — они везде люди, что уж тут поделаешь.

Понедельник, 31 июля, 17.15

Зябликов, Кузякин и Хинди, не заходя в комнату присяжных, бросились в коридор, за ними побежала «Гурченко», выкрикивая на ходу: «Вот и мой, бывало, так же! Вот несчастье-то, а?» Старшина в коридоре понял, что на одной ноге никого не догонит, и только проводил их глазами, когда они нырнули по лестнице вниз. Проходя обратно через зал, он машинально кивнув подсудимому, как будто хотел его обнадежить: мол, мы его найдем, все будет в порядке. Лудов тоже кивнул в ответ. К счастью, прокурорша и Лисичка в это время стояли у стола судьи, что-то с ним обсуждая, и их обмен взглядами заметил только сам судья. Он приподнял брови и покрутил ус, но ничего не сказал, уткнулся глазами в стол.

Зябликов вошел в комнату присяжных, где оставшиеся семь собирали вещи и проверяли зонты, с тоской глядя за окно, а там продолжал лить дождь.

— Теперь П-петрищев на неделю в з-запой уйдет, — со знанием дела сказал Слесарь. — Пока все не п-пр-пропьет, уж я-то знаю.

Он повернулся и, взяв со стола пустой пластиковый пакет с рекламой магазина «Старик Хоггабыч», уже не новый, но еще крепкий, пошел к выходу. Роза, подхватив сумочку, выскользнула за ним.

— Ничего, Хинди ему капельницу поставит, — сказал Зябликов. — Поднимем из могилы, если будет нужно.

— А где он живет, мы знаем? — спросила Алла, косясь на карман Шахматиста.

— Он где-то в районе выставки живет, — сказал Старшина. — Адреса у меня все есть. Он вон куртку забыл, и ключи, наверное, там, он без нас даже и в дом не попадет.

В комнату вернулись Кузякин, Хинди и «Гурченко», которая продолжала тараторить на ходу:

— Ну он же безобидный, Петрищев наш! Он же руки распускать не будет, не то что мой бывший благоверный! За что же его?

— Капельницу ему надо, — сказала Хинди. — С барбитуратами и снотворным, тогда завтра встанет, может, к обеду, но не раньше. Я могу сейчас приготовить в клинике и отвезти. Но она тяжелая, мне одной трудно.

— Кузякин, поедешь с Хинди в клинику, — Старшина уже переписывал им на бумажку адрес, — а потом с капельницей вместе к Петрищеву. Вот куртку его возьмите, там ключи в кармане, войдете и ждите, он может прийти на автомате. А мне кое с кем еще повидаться надо, потом я вернусь и буду возле суда его караулить, если он вдруг спохватится насчет ключей и сюда придет.

— А если еще куда-нибудь пойдет? — засомневался Журналист, забирая, тем не менее, куртку Медведя и перекладывая из нее, чтобы не выпали, ключи в карман.

Ри слушала молча, что-то соображая про себя.

— Ладно, все равно пока больше ничего не придумаем, — сказала Хинди. — Нервный — он и есть нервный, алкоголик же. Поехали за капельницей, Кузя.

Понедельник, 31 июля, 17.30

Роза шла следом за Климовым и нагнала его уже на крыльце суда. У Слесаря зонта, конечно, не было, и она раскрыла над его головой собственный.

— Ты опять к жене в больницу поедешь? — спросила Роза. — Вот бедненький.

— Я не б-бедненький, — возразил Слесарь.

— Ну, в смысле, дождь, ты же промокнешь до нитки, давай уж я тебя подвезу.

— Д-давай, — согласился он не благодарно, а деловито. — Знаешь, куда ехать? В ма-магазин только надо за в-водой…

Роза завела машину, и они тронулись. Как подступить к делу, она не знала, потому что слесарям шестого разряда взятки ей давать не приходилось, но Климов облегчил ее задачу:

— Тебе от меня что-то надо, ну, говори ч-чт-что.

— Почему сразу «надо»? — сказала Роза, выражая скачущей английской интонацией известную степень обиды. — Разве я тебя просто так не могу подвезти?

— Так бы ты и стала меня под-подвозить, — сказал Климов, — Говори, пока не п-приехали, что надо и с-ск-сколько.

— Обвинительный вердикт, — сказала Роза, — Пятьсот долларов.

— Тысячу, — сказал он, наблюдая за дворниками, которые едва успевали смахивать потоки воды со стекла, — Восемьсот д-доллара-ми, а остальное р-руб-блями.

— Хорошо, — подумав, согласилась Роза, — Но по всем пунктам. И еще выступать будешь при обсуждении за эти же деньги.

— Когда отд-дашь?

— Хочешь, завтра, — сказала Роза. — Не ношу же я тысячу в сумочке в суд.

— Сегодня, — сказал Слесарь, — Пока я буду в больнице, п-при-везешь. Мне для врача надо. Остановись у м-магазина, я тогда еще жене конфет к-куплю.

Понедельник, 31 июля, 17.30

Зябликов, торопливо хромая прямо по лужам к своему «Князю Владимиру», даже не удивился, когда Тульский помигал ему фарами своей машины. Но садиться к нему присяжный не хотел. Подполковник резво перебежал под дождем к «Князю», но дождь все равно успел разрушить конструкцию, которой он прикрывал свою плешь, и теперь на ней отчетливо блестели капли воды.

— Быстро вы Ивакина вычислили, молодцы, ребята.

— Случайно, — сказал Зябликов, — А как ты понял?

— Ну я же слушал, — сказал Тульский, — Ну, пусть так и будет. Я знаю, и вы знаете. Я про то, что вы знаете, не буду говорить, но и вы тоже думайте, что говорите.

— Ясно, — сказал Зябликов. — Ну, и что теперь будет?

— Не знаю, — сказал Тульский. — Увидим. Мне вот теперь другая аппаратура очень пригодилась бы. Под мобильные телефоны. У тебя на фирме такая есть? А то мне в конторе брать не хочется.

— Ну, есть, — подумав, сказал Зябликов.

— Поехали, возьмешь.

— Да вот она, — сказал Зябликов, щелкая кнопками радиоприемника, — Если вот так радио настроишь, оно и будет работать как сканер. Антенна стационарная. Радиус, правда, метров сто, не больше, если без помех.

— Ну и ну, — сказал Тульский. — Так ты и правда агент ноль-ноль-семь.

— А ты думал, меня только за боевые заслуги там держат? — сказал Зябликов, — Я ж тоже сыщик. Если там адюльтер или что. Машина не вызывает подозрений, ну, едет какой-то безногий, мало ли. Если бы только она еще не закипала все время.

— А если возле суда настроить, то разговор внутри достанет? Если у окна?

— Ну, — сказал Зябликов, — она же обычно в фойе к окошку выходит звонить, чтобы в зале не слышно было. Тогда возьмет, если с той стороны поставить.

— Ключи дай?

— Почему нет, — сказал Зябликов. — А что с тем микрофоном-то делать будем?

— Да что хочешь, — сказал Тульский, крутя ручки хитрого приемника, — Хочешь, судье скажи, посмотрим, как он среагирует. Он председательше пожалуется, она еще кому-нибудь позвонит. Мне теперь чем больше народу будет знать, тем лучше.

— Ясно, — сказал Зябликов. — Я пошел Медведя возле дверей сторожить, ключи я тебе завтра утром отдам, сегодня на ней все равно никого не догонишь.

Понедельник, 31 июля, 18.00

Оставляя на линолеуме мокрые следы, Климов шел по коридору больницы, где вдоль стен лежали на койках безразличные ко всему женщины.

— Куда прешь в ботинках? — преградила ему дорогу уборщица.

— Дождь… — растерянно объяснил Слесарь.

— Ну и что, что дождь? А вытирать сам будешь?

Климов подумал и достал из замусоленного кошелька такую же замусоленную десятку. Теперь он мог себе это позволить. Бабка тут же сменила гнев на милость:

— Ну ладно, ноги еще раз вытри вон о тряпку.

— Вот держи, бабка, сотню, — вдохновенно сказал слесарь, доставая еще бумажку из кошелька. — К-климову Елену знаешь из во-восемнадцатой палаты? Уберешь у нее, когда я уйду, и постель пе-перестелишь, ладно?

— Конечно, милый, — сказала уборщица. — Иди с богом.

Великая вещь деньги! И врачу надо будет сразу дать. Может, сразу две тысячи? Или лучше сто долларов? — соображал слесарь. Или доллары лучше не показывать? Эх, дурак он, надо было больше рублями у Розы попросить. У дверей палаты он достал из пакета коробку конфет, но потом решил, что не стоит дразнить ими остальных теток в палате, и убрал коробку обратно в пакет.

— Ты поправишься! — сказал он жене вместо «здравствуй» свои обычные слова, садясь на край ее койки, — Я куплю л-лекарство!

Она только молча посмотрела. Но, словно подтверждая его слова, луч вечернего солнца вдруг лег на серую больничную простыню, и они увидели, что дождь за окном кончился. Слесарь достал из пакета конфеты, открыл коробку, неуклюже содрав целлофан, и торжественно поставил коробку не встававшей уже больной на грудь, теперь плоскую, как стол.

— Откуда конфеты, Толя? — спросила она. Голоса у нее уже почти не было.

— От верблюда, — пошутил он, — У нас с тобой теперь д-деньги есть, Леночка. Я и в-врачу заплачу, и л-лекарства могу купить…

Но, вместо того чтобы обрадоваться, она глядела на него с испугом:

— Толя! Откуда у тебя деньги?

— Ну к-какая р-разница?.. В маломестную п-палуту чистую, — говорил он, заикаясь сильнее, чем обычно, — т-там хватит, и даже на п-похороны тоже, ты не б-бойся…

— Ты что, Толя! — зашептала она, — Разве важно, проживу я еще неделю или нет? Я хочу честным человеком умереть. И ты похорони меня как честный человек…

Луч солнца переместился на стену и разгорался все ярче, за окном в деревьях радостно защебетали после дождя птицы, и было, казалось, слышно даже, как они там отряхивают перышки.

Понедельник, 31 июля, 18.30

Солнце после дождя казалось таким щедрым и радостным в саду за оградой больницы, что Роза, подъехавшая к проходной, тоже решила выйти из машины и встретить Слесаря в парке. Она отнюдь не была сентиментальна, да и мысли ее были заняты сейчас больше жизнью, чем смертью. Но все же столь органичное и вместе с тем противоестественное сочетание солнечного буйства дичающего сада с отчетливым умиранием больницы, осыпающейся штукатуркой, и с умиранием людей за ее стенами, и сам дух смерти, так ясно вписавшийся в гомон птиц, возвещающий, наверное, о скором рождении птенцов, даже и Розу заставили на секунду как бы помолиться про себя. Но ждать ей надо было с терпением, а телефон уже звонил, напоминая о евроокнах и требуя не отвлекаться на пустое.

Наконец она увидела Слесаря, который шел по дорожке сада с пустым пластиковым пакетом и с пустыми, как этот пакет, глазами. Она пошла ему навстречу, улыбаясь и держа в руке приготовленный конверт.

— Не надо, — сказал Климов.

— Как не надо? — удивилась Роза, — Она что, уже умерла?

— Нет еще, — сказал Слесарь, который почему-то перестал заикаться. — Просто не надо, и все. Я передумал.

— П-почему? — спросила Роза, начавшая вдруг заикаться вместо него.

— За-за-за-за-за… — начал он, брызгая слюной, потом остановился, чтобы набрать воздуху, а закончил лаконично: — Западло.

Понедельник, 31 июля, 20.00

Квартира Петрищева была однокомнатная и совершенно нищая. Пил он, как прикинул Журналист, вряд ли больше трех дней, но на полу в кухне уже стояла куча бутылок из-под водки и вина, пустая бутылка была и на столе рядом с чашкой, ломтем хлеба, черствым даже на вид, и банкой из-под рыбных консервов, а рядом летали недовольные их приходом мухи. В холодильнике тоже было пусто и грязно, и свет из его нутра показался ярче, чем свет из окна, а пол в квартире, которую Петрищев, судя по отсутствию пыли, все-таки убирал, если не пил, за эти три дня сам собой сделался липким, и ботинки Журналиста, прилипая, противно чмокали.

— Пошли в комнату, — сказал Кузякин, подбирая в коридоре тяжелую сумку с капельницей и штатив, на котором она будет держаться, если придет Медведь.

В комнате было почище. Хозяин квартиры спал без простыней, да и мебели у него в комнате не было, не считая стола без скатерти, почти пустого шкафа, такой же пустой книжной полки, одного стула, вот этого дивана, продавленного кресла и нескольких икон, любовно поставленных на угловой полочке между выцветшими обоями. Под иконами была и лампада, но она потухла. Кузякин сел в кресло, а Хинди на диван, и они стали ждать. Тучи за окном разошлись, но луч клонившегося к закату солнца не мог толком пробиться сквозь стекло: если на пыль сил у Петрищева хватало, то окна он не мыл уже много-много лет. И никто ему их не мыл, никому он, наверное, не был нужен.

— Я все забываю: ты к Актрисе ездила? — вспомнил Кузякин.

— Ездила.

— На студию? — Ему страшно хотелось спать, он же не спал накануне в ГУВД.

— Да.

— Ну и что, она в самом деле судью там играет?

— Судью.

Кузякин понял, что разговорить Хинди сегодня не удастся, да ему и самому не очень хотелось болтать, просто надо было как-то разогнать звуками мертвую тоску этого дома, в котором не хватало только гроба с покойником посреди комнаты.

— Если ты будешь такой букой, тебя не возьмут учиться на актрису, — сказал он.

— А я и не хочу, — сказала Хинди. — Я передумала. Там тоже все вранье. Поработаю еще год сестрой и пойду на врача учиться. Врачом прикольно. Или хинди дальше пойду учить, тоже прикольно. То и другое вместе — времени не хватит, а то в медицинском сложно…

— Врачом лучше, — подумав, сказал Кузякин. — Там опять только слова, хотя и по хинди, а врач — он руками работает. Руками ведь не соврешь.

— Руками тоже можно, — сказала Хинди.

«Откуда она знает?» — успел он подумать, а вслух сказал:

— Головой. Вот головой — это да. Одно вранье, лукавство…

— Сердцем, — подумав, сказала Хинди.

Кузякин с осторожностью поерзал в кресле, готовом каждую минуту развалиться, и посмотрел на нее. Какая же она была удивительно чистая и светлая, как будто, вопреки всем законам оптики, она все же притягивала к себе солнечный луч из-за грязного окна. Сама мысль о том, что можно вот сейчас подойти и взять за руку ангела, показалась Журналисту кощунственной. Только свет, свет!.. Хинди увидела, как Кузя валится в кресле набок, засыпая. Она подождала, осторожно ступая, взяла с дивана сомнительной чистоты подушку и пристроила между головой Журналиста и стенкой, потом решилась и поцеловала его в макушку повыше хвоста.

— У… — промычал Кузякин. — Хинди…

Значит, он ее узнал, он, значит, чувствовал, что она здесь, хотя и не проснулся.

Понедельник, 31 июля, 20.00

Сверившись с картой, Ри без труда нашла улицу Космонавтов. Церковь стояла в глубине за сквером, его мокрые скамейки были пусты, хотя дождь уже кончился. Она прикинула, что вряд ли Петрищев сейчас пойдет в церковь, скорее просто добредет посмотреть, неизвестно зачем, а внутрь войти не решится. Но она, конечно, все равно обогнала его на машине, хотя и заехала поужинать в «Пиццу-хат», и теперь, если вообще был хоть какой-то шанс, следовало ждать.

Она заперла машину и решилась пока зайти в церковь, посмотреть на этого отца Леонида, если он там. Он был там, Ри почему-то сразу поняла, что это он; он важно смотрел через нарочито немодные очки и размахивал в полупустом храме какой-то штукой, из которой понарошку шел дым. Ри никак не могла вспомнить, как это называется. Господи, какая лажа, отстой голимый… Поп что-то бубнил, там еще кто-то пел, но слова были непонятны. Глаза икон определенно не видели Ри или просто ее не замечали, она была им неинтересна. Лица у святых были суровы, но нарисованы слишком правильно и ровно ничего не выражали.

Ри вспомнила, что говорил Кузякин о ее собственном лице, будто бы оно обещает кому-то какое-то совершенство, — нет, он не врал, конечно, он просто многого не знал. Ей и раньше приходилось на Пасху ходить в церковь с Сашком и его братвой, и она была в курсе, что здесь полагается каяться в грехах. Но ее грехи были таковы, что каяться в них представлялось ей делом безнадежным. Будь она на месте Бога, она бы такого не простила, думала Ри. Ну и хорошо, что его нет. А вдруг есть, тогда худо, тогда шансов вообще никаких.

Короче, спасения нет. Надо было быстрее выбираться отсюда. Что она тут делает и зачем? Надо было ехать домой или в клуб или позвонить Хаджи-Мурату и завалиться с ним куда-нибудь. Или поехать к нему домой, она же обещала, а он из Алма-Аты, он, вобщем, ничего, ласковый. Ри уже шла к машине, когда увидела Петрищева, который прошел через сквер прямо по мокрой траве и упал лицом в куст. Ри подошла, ноги ее, обутые в босоножки, сразу стали мокрыми в траве; она выбралась на относительно сухое место возле куста и ждала, когда он встанет, но Медведь так и лежал мертво лицом вниз, в мокрой и грязной рубахе и таких же брюках.

— Петрищев! — позвала она тихо, — Федя!..

Он с трудом поднялся и сел, пытаясь понять, кто это может быть: ведь священник был в церкви, а, кроме него, с ним, наверное, никто никогда тут и не разговаривал. Лицо Медведя было тоже грязное и исцарапаное, и непохоже было, чтобы он ее узнал, но все-таки он промычал:

— Выпить. Дайте выпить. Ради бога. Я умру. У меня будет белка.

— Ну пойдем, — сказала Ри, преодолевая брезгливость и подавая ему руку, — Я тебе куплю. Я же тебе должна за утро.

— А, это ты, — сказал он, кажется в самом деле ее узнавая, но уже не имея сил удивиться, зачем она здесь, — Я уже не могу встать. Принеси выпить. Ради бога.

— Хорошо, я принесу, если ты сейчас поедешь со мной.

— Поеду, куда хочешь, если дашь выпить, — согласился Петрищев, — Куда ты меня хочешь везти?

— К тебе домой. Там тебя ждет Хинди с капельницей. Сиди здесь, я схожу в ларек.

— В ларьке только пиво, — сказал Медведь, вдруг проявляя ка-кое-то соображение, — оно не поможет, надо водки. Магазин там…

По дороге к магазину Ри успела набрать номер Старшины. Она не стала вдаваться в детали, как нашла Петрищева, только сказала, что скоро привезет его домой. Но, пока она ходила в магазин, он опять упал в куст, почти потеряв сознание, и ей пришлось снова поднимать его, показывая бутылку. Водку он выхватил сразу и пытался зубами сорвать застрявшую на винте пробку, но она отняла бутылку:

— Скажи адрес.

— Королева шестнадцать, квартира сто два. Тут недалеко.

Он сделал наконец, не вставая с земли, вожделенный глоток, но тут же закашлялся, и его стошнило в кусты, он едва успел отвернуться.

— Извини…

Она протягивала ему открытую бутылку колы, которую тоже догадалась купить. После второго основательного глотка водки лицо его стало более осмысленным.

— Ну, поехали, — сказала она нетерпеливо.

— Мы не попадем домой, — поглядел он хитро с земли, — Ключи в куртке, я ее забыл в суде, а там уже закрыто. Оставь мне эту бутылку, а сама уезжай, Ри. Может, я тут умру.

Оказывается, он даже знал, как ее зовут. Оказывается, он умел разговаривать.

— Все в порядке, мы взяли куртку, Журналист с Хинди должны быть уже дома. Там капельница… — Она наконец забыла про брезгливость, протянула руки, которые были у нее гораздо сильнее, чем он мог подумать, и рывком подняла Медведя на ноги. — Ты со мной не хитри, Федя!..

Ри дотащила его до машины и, дав еще раз глотнуть, запихнула на заднее сиденье, где он все перепачкает, ну пусть. Бутылку она сунула в бардачок.

— А ты, оказывается, умеешь разговаривать… — сказала она, когда они тронулись.

— Только когда выпью, — объяснил он, — Трезвый я стесняюсь мысль выразить. Может, для этого и пью. Тут направо. У тебя закурить есть?

— Нет, — сказала она. — У Журналиста должно быть, не будем останавливаться.

— Как ты догадалась, что я туда приду?

— Взяла и догадалась, — сказала Ри, которая и себе не смогла бы этого объяснить. — А ты сам-то можешь объяснить, для чего ты туда пошел?

— В церковь? — задумался он, делая попытку почистить мокрым рукавом брюки, — А как же без Бога-то? Дай еще выпить, а то умру.

— Потерпишь. И Бога нет. А если он есть, то мне вообще пиздец, — сказала Ри.

— Есть, — убежденно сказал Медведь, — И он нас любит.

— Всех? И тебя, такого урода, не говоря уж про меня? — спросила Ри и поймала его взгляд в зеркале, сейчас неожиданно трезвый и осмысленный.

— Всех. И меня, и тебя, всех. И иго его благо, и бремя его легко. Вот сюда, уже приехали. Ну, дай выпить теперь, а то по лестнице не взойду.

Понедельник, 31 июля, 21.00

— Прежде всего, тут надо навести порядок, — решительно сказал Зябликов, едва Кузякин, разбуженный его звонком, открыл дверь, и он заглянул на кухню, — Кто у нас дневальный? Правильно, ты. Давай собери бутылки. Тащи их в мусоропровод.

Они стали собирать бутылки в грязную сумку, с которой, видно, Медведь ходил за добычей. Хинди нашла тряпку и, повеселев, вытирала стол, смахивая в ладонь хлебные крошки. Журналист, чуть отоспавшийся, вынес первую партию бутылок и выбросил их в мусоропровод, с интересом послушав, как они там долго гремели и звенели, улетая по трубе, падая с седьмого этажа. Когда он вернулся, Хинди уже орудовала веником, а Старшина мыл в раковине тарелку и чашку.

— В человеке все должно быть чисто, — с удовольствием объяснял свою мысль Зябликов, закручивая кран. — И чувства, и мысли, и чашки, и вилки, всё!

— Ну, посмотрим, какой он будет прекрасный, если вообще придет.

— Даже если его принесут, тут должно быть чисто.

Кузякин собрал следующую партию бутылок и отправил их в мусоропровод, опять с интересом прислушиваясь, как они звенят, улетая в бесконечность, в трубе, и размышляя о том, что сказал одноногий Майор. Где уж там чисто. Вот если бы можно было вырвать и выдавить всю грязь, все грехи, сколько их там наделано было за довольно уже долгие годы, и вот так же, как эти пустые бутылки, бросить в мусоропровод, чтобы слушать, притаившись, как они там звенят, разбиваясь на мелкие осколки и улетая по трубе в бесконечность. Он попытался представить, что это не пустые бутылки Медведя, а его собственные вырванные с корнем и выброшенные грехи там звенят, и вдруг откуда-то извне, то есть не из разума, а откуда-то извне на Кузякина снизошло странное чувство именно чистоты, малознакомое, а потому узнаваемое с трудом, но и с надеждой. У мусоропровода. Странно.

Осколки бутылок в трубе наконец коротко и победно грохнули где-то далеко внизу, как будто ставя точку в длинном предложении, и Журналист пошел по лестнице вверх, вертя в руке пустую авоську и прислушиваясь к этому странному чувству, выросшему у него где-то там внутри ни с того ни с сего, на пустом месте. Ведь там до этого было совсем пусто, не правда ли? Он как раз подходил к двери, когда лифт, за движением которого он тоже рассеянно следил, остановился на площадке, и оттуда вывалился мокрый и грязный, с исцарапанным лицом Петрищев, а за ним вышла, словно картинка из журнала, Ри.

— Ри? — пораженно сказал Кузякин, хотя Старшина же только что сказал ему, что Медведя нашла она. — Так это ты?

Они уже вошли в незапертую дверь.

— Ух ты! — сказал Старшина, взглянув на Петрищева.

И только Хинди как будто ничего уже не говорила, хотя все время лопотала, не закрывая рта, молола что-то не имеющее смысла, из чего можно было выудить только «миленький» и «родненький». Она хлопотала автоматически, но вместе с тем и как-то очень личностно, уже раздевая Медведя, без стеснения стаскивая с него рубаху и брюки, бережно обмывая его исцарапанное лицо над раковиной, критически накренившейся в ванной. Ей не надо было давать никому никаких указаний, чтобы все участники действия подчинились ее ворожбе, кроме Петрищева, который вяло бунтовал и требовал еще водки, но и его она уже мягко убаюкивала, делая укол и одним движением втыкая иглу капельницы в вену. Водки она ему после этого все-таки налила на донышке, и он, пробормотав что-то вроде «иго твое благо, и бремя твое легко», отошел на время в небытие, из которого его надо будет извлекать только завтра.

— Где же ты его нашла-то? — спросил Старшина, — Вот молодец, Ри. Мог же и вообще шею себе сломать где-нибудь с лестницы. Как ты его вычислила?

— Вычислила, — сказала Ри. — Бог помог. В смысле, он туда пошел, а я там в засаде как раз его и караулила. На улице Космонавтов.

 

Часть шестая

ВЕРДИКТ

Понедельник, 31 июля, 22.30

Единственный оставшийся в комнате ненадежный стул занимала Хинди, которая теперь сидела напротив уснувшего Медведя и как ни в чем не бывало читала найденный на полке журнал, чьи сохранившиеся страницы были посвящены парашютному спорту. Собственно, присматривать за Петрищевым нужды не было, он спал как убитый, но так ей было спокойнее, а на кухню, откуда слышался голос Ри, идти ей не хотелось.

На кухне теперь было довольно чисто, но сесть было негде. Кому-то надо было уже уходить, когда раздался звонок в дверь. Старшина, Журналист и Ри посмотрели друг на друга, звонок настойчиво звонил снова. На всякий случай они пошли открывать втроем — на пороге стояла Роза с пакетом из «Седьмого континента» в руках.

— Ба! — сказал Журналист, — Акт третий, явление шестое! А тебе что тут надо?

— Да ты проходи, Роза, проходи, — сказал Старшина, но не по-доброму.

— А где Петрищев? — растерянно спросила Роза, которая никак не рассчитывала встретить в квартире Медведя такое собрание.

— Спит он, спит, ты не переживай, — сказал Старшина, в голосе которого появились вдруг те же интонации, с какими он разговаривал когда-то давно, полтора месяца назад, когда они все еще только познакомились, — А что это ты ему там принесла, заботливая ты наша? И как ты, кстати, адрес узнала?

— Узнала, — сказала Роза, — Я ему еды купила. Должен же он поесть.

— А по-моему, у тебя там водка, — сказал Зябликов, — Хорошая водка-то? Может, мы ее все вместе и выпьем за успех нашего безнадежного дела?

Ha Розу с пакетом в руках смотрели теперь уже не трое, а четверо, так как Хинди тоже вышла из комнаты, все еще держа в руках журнал о парашютном спорте.

— Ну, раз вас тут и так много, я, пожалуй, пойду, — сказала Роза, пятясь.

— Нет уж, — сказал Журналист, перекрывая ей отступление, — Раз уж ты пришла, мы теперь все вместе поговорим. Ты же его голос сейчас хотела за водку купить. И у Ри в саду ты подслушивала, когда мы с Океанологом разговаривали, скажешь, нет?

— Я тоже видела, — подтвердила Ри, — Я просто не поняла тогда.

— А ну-ка, все на кухню, — сказал Старшина. — А ты, Хинди, иди, не слушай.

— Пытать будете? — спросила Роза, усаживаясь на единственную табуретку и пытаясь насмешкой скрыть не страх, потому что бояться ей, на самом деле, было нечего, и это она совершенно расчетливо понимала, но, как это ей самой было ни удивительно, стыд.

— Ты же своя, так давай колись, — сказал Старшина, — Ты на Лисичку работаешь?

— А ты сам на кого? — огрызнулась Роза, обводя их всех глазами снизу вверх с табуретки. Все-таки стыд — это не страх, причина его как будто не так отчетлива, и побороть его из-за этого как будто легче. Роза быстро освоилась и заговорила с английскими ударениями: — Вы из себя только борцов за правду не стройте, не надо вот этого вот. Вот ты, Майор, сразу был засланный, это можно понять, хотя мог бы и не прикидываться пенсионером, а честно сказать, что работаешь заместителем директора на охранной фирме. Ну а всех остальных-то просто купили. Ладно, меня она взяла за горло, потому что меня есть за что взять, а Кузякина и Ри она просто купила, это как? И что вы на меня теперь так смотрите, как будто предатель только я?

А ведь она говорила чистую правду, как они все сейчас сообразили, боясь даже поглядеть друг на друга. Они все стояли вокруг Розы, сидевшей посереди кухни на табуретке, как судья.

— На чем же она тебя зацепила? — спросил Зябликов, у которого у единственного здесь было право задавать такие вопросы, и ему достойно было ответить.

— Шантаж, Майор, обыкновенный шантаж, — сказала Роза, — Но шантаж — это сильное средство. Вот если бы она мне предложила деньги, то я бы, наверное, не взяла. И Слесарь не взял. Я ему штуку долларов давала, представляете, какие это для него деньжищи? И кто из нас теперь, выходит, лучше? И алкоголик не взял бы, а может, ему уже и предлагал кто-нибудь, а он взял да и запил, вот у него какой выход есть. А у меня какой?

Роза в первый раз, потому что до этого она была слишком поглощена собственной защитой, оглядела нищую кухню Петрищева, и в первый раз, может быть, известный ей до этого только в теоретической плоскости вопрос: «Иметь или не иметь?» — приобрел для нее вид простой и практический. И как бы в ответ на этот вопрос в комнате послышалась возня, и совершенно невменяемый под действием снотворного, норовя все время упасть лицом в пол, Медведь стал ломиться в туалет. Хинди, поддерживая его сзади, потому что в маленькой уборной встать рядом им было невозможно, старалась сбоку рассмотреть, попадает ли он струей в коричневый от ржавых потеков унитаз.

— Ну ты уж не промахнись, родненький, — заботливо сказала Хинди, и все в кухне разом вздрогнули, услышав эту заученную, но и очень личностно сказанную фразу через оставшуюся открытой дверь.

— Ну, вы как хотите, а я все-таки выпью водки, — сказал Журналист, решительно доставая из Розиного пакета бутылку, сворачивая ей пробку и наливая себе в чашку, поскольку никакой другой посуды в кухне и не было видно.

— Смотри, тебе же ехать, — с сомнением сказал Старшина, которому тоже сейчас вдруг захотелось выпить, но он был человек дисциплины.

— Доеду как-нибудь, — сказал Журналист, опрокидывая водку из чашки в рот и сразу же закуривая вместо закуски. Дыхание у него восстановилось не сразу, а говорить он начал раньше, чем оно восстановилось: — Да нет, ой… Крепкая! Я… я лучше вообще никуда не поеду. Я с Хинди побуду. Ну да, я взял деньги, но я же для Анны Петровны взял.

— Но ты же взял две, а отдал одну, — мстительно сказала Ри, тоже наливая себе водки в единственную чашку. С Хинди он здесь, видите ли, побудет.

— Ну, мне же тоже на что-то надо жить. Мне за квартиру надо платить хозяйке, что, не понимаешь? А ты сама-то когда взяла, я не понял?

— Отставить! — сказал Старшина, отнимая у Ри чашку и выливая водку в раковину, — Надо не так, чтобы волосы теперь на жопе рвать, а надо конструктивно, — Он опять, как бывало вначале, стал рубить воздух ребром деревянной ладони, — Кто на чем там сломался, сейчас копаться не время, ну сломался, значит, надо чинить. И на войне так тоже бывало: ломался человек, а потом вставал и шел, иногда даже и погибал. Даже предателей у нас не всегда убивали, всякие бывали обстоятельства. Если никто еще не погиб. А ведь у нас никто еще не погиб, поэтому надо конструктивно. Другие мнения есть?

— Да я-то согласна, — сказала Роза, которая встала с табуретки, чтобы не выделяться на фоне остальных, и заговорила уже снова «по-английски», — Но насчет погибать, мне что-то не хочется. А я ведь реально в тюрягу могу сесть. Так что ты думай, начальник.

Понедельник, 31 июля, 22.30

К Алле Сурковой забежала ее подружка по музыкальному училищу, она же завуч, занесла расписание занятий на сентябрь. Они сидели на кухне, уютной и защищенной от всех ветров, как маленькая крепость; над тахтой горело бра.

— Что ж ты, без отпуска совсем осталась? — спросила завуч, поскольку Алла время от времени рассказывала ей вскользь о деле Лудова.

— Ничего, мы все-таки с псом три недели на даче просидели. Зимой возьму лишнюю неделю, деньги есть, может, за границу съезжу куда-нибудь.

— Хорошо бы ты все-таки освободилась к первому сентября. Вы бы судье сказали, что так нельзя, вам же обещали, что до августа закончите. Не один же только суд на свете работает, нужно какое-то планирование. А сольфеджио такой предмет…

— Я к сентябрю освобожусь, — сказала Алла, — Или так или сяк.

— В смысле, ты до сих пор не знаешь, оправдаете вы его или осудите? Прямо так до последнего и не будете решать? — удивилась завуч, которой Алла хотя и рассказывала о деле, но ей самой трудно было представить его себе иначе чем как какую-то пусть важную и нужную, учебную, может быть, но игру.

— Нет, мы вообще не знаем, дадут ли нам вынести вердикт.

— А для чего же вас тогда вообще там собирали?

— Ну, просто полагается так по закону.

— А моей дочери тоже пришла повестка в присяжные, — сказала завуч, — Вообще-то она сейчас все равно без работы. Ну, знаешь, в Гнесинское она не захотела, там-то я нашла кое-кого, а она в архитектурный, и провалилась. Может, ей в присяжные тоже пойти по повестке, там ведь деньги какие-то платят? Как ты посоветуешь?

— Трудно сказать, — сказала Алла, — Это себя помогает понять, но ей, может, еще рано. Ведь ей же только восемнадцать исполнилось? А это изменяет личность, это тоже вроде урока такого или вроде практики, но только уже не совсем учебной и для очень старших классов. Давай уж я дело дослушаю, а потом советовать буду.

Подружка подумала, что Алла Геннадьевна в самом деле стала какая-то чуть-чуть другая и незнакомая, вот и волосы у нее тоже как будто изменились, стали как будто еще более золотистыми. Она даже хотела сказать ей об этом, но решила, что это может быть воспринято как возвращение к старой педагогической дискуссии в училище относительно цвета ее волос, которая имела там место много лет назад, но за столько лет к ее волосам все давно уже привыкли.

— Вы так серьезно к этому относитесь? — спросила она. — А дочка вот думает пойти, говорит: «Прикольно!» Ну, ты знаешь, они все сейчас так говорят.

— Прикольно — это правда, — согласилась Алла, — В общем, пожалуй, по-другому я и не знаю, как сказать. Так что, мне теперь по вторникам к первому уроку надо будет вставать? Варвара Серафимовна! Ну ведь и помоложе у нас есть…

Понедельник, 31 июля, 23.30

— Если конструктивно, — сказала Роза, — то мы должны создавать видимость того, что у них хоть что-то получается. Тогда можно обсуждать дальнейшие планы и пробовать как-то дотянуть до вердикта. Если они поймут, что семь голосов им все равно не собрать, они сорвут процесс. Вон хоть на меня возбудят уголовное дело, оно же готовое лежит по налогам, судье передадут постановление и отведут.

Они теперь толпились вчетвером вокруг лишенного скатерти стола на кухне у Медведя, который спал в комнате под присмотром Хинди.

— Ну, давайте считать, — сказал Зябликов и разграфил на две половины листок своего блокнота. — С этой стороны у них, как они это себе представляют…

Он сел на единственную табуретку и, бормоча то про себя, то вслух, с видимым удовольствием привыкшего заполнять таблицы кадрового военного, стал писать всех по номерам и ставить значки, но на первом же номере споткнулся:

— Номер первый, Зябликов, это я… Значит, плюсом мы обозначаем в данном случае того, кого своим считают они. Значит, у меня плюс.

— А на самом-то деле ты как собираешься голосовать? — спросила Роза.

— Это сейчас не имеет значения. Сейчас наша цель — понять, как думают они.

— Нет, ну а ты сам-то как думаешь? — спросил Журналист, который не так чтобы очень сильно, но опьянел после чашки водки, — Потому что если ты сам не знаешь, чего ты хочешь, то это все вообще лишено всякого смысла.

— Я хочу только одного: чтобы все было по-честному, — сказал Зябликов. — А остальное — это тайна совещательной комнаты, то есть каждого из нас.

— Ну, давай дальше, — сказала Роза. — Номер второй: Кузякин. Кузякин, что они про тебя думают? Ты же взял две штуки?

— Взял, — согласился опьяневший Журналист. — Но как они думают, это смотря кто. Если Тульский, то он, наверное, уже так не думает.

— Нам важна Лисичка, — сказала Роза. — Она у них главная, и от нее зависит, дадут нам уйти на вердикт или нет. Она-то думает, что ты взял?

— Однозначно, — сказал Журналист. — Если Тульский ей не рассказал про наш с ним разговор на Петровке в подробностях.

— Нет, он ей вряд ли рассказал, — заверил Зябликов.

— Но что-то он ей все-таки должен был рассказать? — сказала умная Роза. — Пока нарисуем тебе знак вопроса. С их точки зрения.

Ри уже вообще ничего не понимала. Но дальше пошло легче.

— Номер третий: «Гурченко»; это как сложится, — сказала Роза, — Лисичка тоже ее пока не считает. Четвертый — Слесарь. Отказался взять штуку, но это не значит, что проголосует за оправдательный, а Лисичке я тем более могу и не говорить, что он отказался от денег, значит, тут ставь плюс. С их точки зрения.

— А Алла — минус, — сказал Зябликов, рисуя плюс Климову и минус Сурковой. — Это и в самом деле так, и они тоже так считают.

— Однозначно, — согласился Журналист.

— Идем дальше. Номер шесть: Огурцова.

— Я буду за оправдательный, — твердо сказала Ри.

— Да это неважно, как ты будешь, и откуда ты сейчас знаешь, как ты будешь, если ты будешь вообще, — сказала Роза. — Важно, как думает Лисичка. Она же думает, что ты взяла? Ты сколько у нее взяла, Ри?

— Не твое дело, — сказала Ри, — Но она думает, что она меня купила.

— Значит, плюс, — сказал Зябликов и нарисовал значок. — Номер семь: Кудинова; это ты.

— Плюс, — сказала Роза, — Во мне она сейчас не сомневается.

— Номер восемь — это теперь Шахматист, он тоже плюс, потому что его завербовал Тульский, а до такой степени они все-таки сотрудничают. Девять — это Мыскина, она со всех точек зрения для них плюс.

— Плюс, — согласилась Роза. — Я ей сказала, что химчистка взяла деньги за сына.

— Ну зачем ты ее так? — сказала Ри.

— Ладно, сантименты оставь при себе, — сказала Роза. — Номер девять: Рыбкин; это, с их точки зрения, минус, потому что Алла — это номер пять, а Хинди — плюс.

— Почему Хинди — плюс? Она что, разве за обвинительный будет голосовать? — удивился и даже обиделся выпивший Кузякин.

— Потому что ты номер два, дурак, — сказала Роза, и он стал думать. — Ну и наконец, Петрищев, с их точки зрения, наверное, знак вопроса, он просто запил.

— Он у них плюс, — сказала Ри.

— Почему это он у них плюс? — спросил Старшина.

— А ты знаешь, почему он запил? Потому что ему священник в церкви, отец Леонид, велел голосовать за обвинительный вердикт.

— Вот это да! — Старшина с невольным уважением посмотрел в сторону комнаты, где под присмотром Хинди спал Медведь. — А он взял да и запил, во молодец! Нет, постой, но они-то? Даже если Бога нет, все равно, разве так можно?

— Отставить, Майор! — сказала Роза. — Мы сейчас в богословие вдаваться не будем, мы обсуждаем не этот вопрос. Итак, подобьем бабки. Лисичка считает, мы у нее в кармане, и, в принципе, так мы можем дотянуть и до вердикта. А там уж как будет, так будет, и, как это у вас говорят, кто из нас без греха, пусть первым бросит в него камень. Но когда это все вскроется при голосовании, то у кого-то из нас будут большие неприятности, и я даже имею основания думать, что это буду я.

— А кто ей будет докладывать про голосование? — спросил Майор, складывая листочек из блокнота и убирая его в карман. — Там же будут только галочки, а чьи — это будет понятно только нам. Мы примем меры, чтобы все было по-честному. Мы с тобой не встречались, и Хинди тоже предупредим. А ты скажи Лисичке, что Слесарь взял и что Медведь…

— Да не беспокойся, уж я найду, что сказать, — сказала Роза, — Ладно, так хоть штуку сэкономила. Ну, я поехала, коллеги, жду вас завтра в десять, а то мне еще по работе надо кое-что сегодня доделать, я тут так долго не рассчитывала…

Она исчезла за дверью. А время было, в самом деле, уже полночь, и всем надо было расходиться спать.

— Ну пошли, — сказал уже протрезвевший Журналист. — Я с вами выйду и жратвы какой-нибудь куплю, а потом вернусь Хинди сменить.

Хинди, оказывается, вышла из комнаты, услышав, как хлопнула дверь за Розой, и стояла сейчас на пороге кухни.

— Купи обязательно большую пачку чаю, — сказала она Журналисту, — и хорошо бы говядины с костью, мы бы тогда с утра попробовали его бульоном отпоить. Сумеешь? — Кузякин радостно кивнул, — И нам с тобой поспать надо будет обязательно, мы с тобой тут поспим как-нибудь по очереди в кресле.

Зябликов и Ри переглянулись в сомнении, но делать было нечего, надо было им ехать по домам, и как сложилось, так сложилось.

Вторник, 1 августа, 10.30

Утром солнце, освещающее идиллическое кладбище, на которое открывался вид из одного из окон комнаты присяжных, опять сияло так, как будто никакого дождя накануне и не было, но Анна Петровна была еще мрачнее, чем обычно.

— Что, Анна Петровна, Пашу не взяли в клинику? — спросила Ри.

На самом деле ее сейчас больше занимал вопрос, что произошло ночью между Кузей и Хинди. Зябликов, как человек дисциплины, сердился, почему они до сих пор не притащили сюда Медведя, а то можно было бы уже и начинать. Роза, изо всех сил делавшая вид, что ничего нового она не знает и никаких отдельных отношений ни с кем здесь не поддерживает, думала, как бы ей безопаснее соврать Лисичке. Слесарь переживал, что, может, зря он не взял вчера тысячу у Розы, хватило бы, по крайней мере, на похороны, а если жена умрет — а она же все равно умрет, — то в чем будет его долг перед покойной? «Гурченко» пыталась рассказать ему что-то про вчерашние проделки бывшего мужа, Алла отводила взгляд от Фотолюбителя, а Шахматист косился на нагрудный карман своей куртки, в которой по сегодняшней погоде сидеть ему было жарко, но там по-прежнему лежал работающий микрофон. Поэтому никто не обратил внимания, что Анна Петровна прижимает к груди свою большую хозяйственную сумку с вязаньем, вместо того чтобы, как обычно, поставить ее под стол.

— Он сегодня вообще не пришел ночевать, — сказала приемщица, но ее ответ никого уже и не интересовал. — Сбежал, не хочет лечиться, вообще не думает о матери, сволочь.

— А может, все-таки судье рассказать или прокурорше? — небрежно сказала Ри, — Ну, они же могут помочь его поймать.

— Ловить надо карасей, дура, — сказала Анна Петровна, и Ри подумала, что Журналист был прав: не надо было дарить ей телефон, не заслуживает она этого.

Старшина между тем набирал номер Журналиста.

— Минут через тридцать будем выезжать, — сообщил по телефону Кузякин, — Бульон сейчас допиваем, в душ, и вперед.

— Ну и как он? — спросил Старшина.

— Да как. Неважно. Но мы его притащим все равно…

— Виктор Викторович спрашивает, когда вы будете готовы, — обеспокоенно сказала Оля, заглядывая в комнату присяжных.

Зябликов подумал, прикидывая что-то, поднялся, молча вытащил работающий микрофон из кармана Шахматиста, который застыл в растерянности, сунул к себе в карман и пошел в кабинет к судье.

Вторник, 1 августа, 10.45

Он прошел через зал, мельком взглянул на Лудова, который с надеждой провожал его глазами из аквариума, на прокуроршу, которая тоже едва заметно сделала ему глазки, встретился с внимательным взглядом Лисички и вошел в кабинет судьи, где Виктор Викторович опять, не удержавшись, курил.

— Сегодня уже троих нет, — сказал судья, раздраженно стряхивая пепел в цветок. — Что с Петрищевым? Вы можете сказать наконец, будете вы ходить или нет?

— Петрищева сейчас доставят, ваша честь, — сказал Зябликов. — А наш разговор сейчас прослушивается, учтите.

Он вынул из кармана и положил на рабочий стол судьи крошечный цилиндрик с коротеньким хвостиком антенны.

— Это не наш, — сказал судья испуганно, тут же понимая, что если это на самом деле «не их», то он уже сказал совершенно лишнее. — Где вы это взяли?

— Ну, взяли, — сказал Зябликов. — Не с собой же принесли. Допустим, под столом.

— Дайте сюда, — сказал судья, хотя микрофон и так лежал у него на столе. — Ждите меня, я вернусь минут через пятнадцать.

Вторник, 1 августа, 11.00

Он положил микрофон в карман мантии и так, в мантии, и пошел к председателю суда.

Не обращая внимания на протестующий жест секретарши в приемной, он прошел прямо к Марье Петровне, которая сидела, вся маленькая, но собранная, в дальнем конце кабинета за столом. Не выказав удивления, она подняла на него пустые и светлые глаза.

— Вот, полюбуйтесь, — сказал Виктор Викторович, кладя микрофон перед ней на стол. — Это присяжные нашли под столом. Это уж прям уж, знаете ли уж!

— А чей это? — брезгливо спросила Марья Петровна.

— А я-то откуда же знаю? Имейте в виду, он, видимо, работает.

— Тем лучше, если он работает, — сказала председательша решительно. — Кто бы нас ни слушал — а я думаю, что это какие-то пособники подсудимого, завербовавшие кого-нибудь из присяжных, — он должен знать, что это преступление против государства, и я сейчас позвоню в Генеральную прокуратуру, пусть они вызывают, кого хотят.

Виктор Викторович взял микрофон двумя пальцами, как насекомое, не столько опасное, сколько противное, размышляя, как бы его обезвредить, не испортив, поискал глазами, но ничего подходящего не нашел и наконец догадался снять мантию, завернул в нее это насекомое и отнес его на кресло в углу.

— Марья Петровна, — сказал он, — я не думаю, что это пособники подсудимого, и вы так тоже не думаете, нет у него давно никаких пособников, он три года уже сидит. Но я и не думаю, что это тот микрофон, которым кто-то из ваших помощников раньше записывал и, возможно, продолжает слушать сейчас то, что происходит в комнате у присяжных. Это было бы слишком примитивно. Я вообще не хочу никакого скандала, я хочу квартиру, раз уж вы меня вытащили сюда из Саратова. Только квартиру и нормальную жизнь.

— Ну и что вы предлагаете? — спросила Марья Петровна, занося авторучку над какими-то, видимо, более важными бумагами у себя на столе, чтобы их подписать, — Я начинаю все-таки склоняться к мысли, что надо распустить эту коллегию. Уж больно сложно все с ними получается. Вам просто с ними не повезло. И потом, на них же оказывают давление!

— Мне, в общем, уже все равно, как скажете, — сказал Виктор Викторович. — Я повторяю: мне не нужен скандал. Не эта, так следующая коллегия Лудова все равно оправдает, если, конечно, не формировать ее специально из действующего резерва ФСБ. Ну есть же какая-то правда, против нее же не попрешь, если ты человек нормальный. Уж знаете ли уж, Марья Петровна. Но нас с вами уже вряд ли можно признать нормальными людьми, Марья Петровна, и мне действительно уже все равно. Но я не знаю, как распустить эту коллегию. Я могу задать им вопрос по процедуре перед началом следующего заседания, не было ли попыток давления. И ни один из них, даже если это будет человек не знаю уж кого там, не скажет, что давление было. Ему будет слишком стыдно перед остальными.

— Что вы предлагаете? — спросила она, снова поднимая на него бесцветные глаза.

— Это уж вы придумайте. Как сделать так, чтобы кто-то из них выбыл. Но только не сразу, а через несколько дней.

— Почему через несколько дней? — Глаза ее теперь не отражали даже света.

— Потому что, если у меня даже уже нет и совести, то стыд еще все-таки остался, — сказал Виктор Викторович, надевая мантию, а микрофон положив обратно в карман, — Ну, я пошел с вашего позволения. У меня процесс, уж знаете ли уж.

— Ну идите, — сказала она и произнесла ему вслед очень отчетливо и даже как будто покровительственно: — Валенок саратовский.

Вторник, 1 августа, 12.00

Милицейский пост на входе, где все давно знали присяжных в лицо, так же как и следующий пост, где сидели приставы, они миновали нормально, и теперь главная задача состояла в том, чтобы протащить Медведя через фойе и через зал так, чтобы все подумали, что он, в общем, ничего. Потому что все равно все уже все поняли, но надо было соблюдать хоть какую-то видимость приличий и надеяться, что завтра будет лучше. А что еще делать? Никто же, судя по самым разным расчетам, не был заинтересован завалить этот процесс.

Петрищеву с утра, после того как он поел бульона, который Хинди и Журналист всю ночь варили по очереди, и особенно после того, как ему налили сто граммов, стало получше, но по дороге опять сделалось совсем плохо. Но еще фляжка с собой, чтобы реанимировать Медведя в перерывах и стимулировать между, у Журналиста в сумке все-таки была, вот и сейчас Петрищев послушно плелся за ней, как ослик за морковкой. Кузякин и Хинди выглядели тоже неважно, было ясно, что ночевали они не дома. Прокурорша презрительно фыркнула и повернулась за поддержкой к своей подружке — мол, чего же еще от них ждать, но Лисичка внимательно смотрела на Журналиста, который вызывал у нее подозрения. Ненадежный он был человек сам по себе, а доставленный алкоголик Петрищев был, в общем, предсказуемый. Судья, которому секретарша успела объявить о появлении Медведя, на пороге своего кабинета отвел глаза и сказал Оле:

— Ну давай, что ли, зови…

В глазах подсудимого за стеклами очков снова засветилась надежда, огонь которой он уже не мог скрыть никакой китайской медитацией, и Виктору Викторовичу стало его, в общем, по-человечески жалко. Не так, чтобы что-то делать активно, а так, как бывает жалко по телевизору, скажем, гонщика, который шел-шел к финишу первым, и вдруг на последнем вираже у него, допустим, отлетело колесо. Ну ничего не поделаешь. Судья покрутил ус и уже собрался было идти на свое возвышение, когда в кабинете зазвонил телефон, и он в последний момент решил все-таки ответить: может, это дочь из Саратова.

— Виктор Викторович? — приглушенным и как будто заранее в чем-то неумело извиняющимся мужским голосом сказала трубка. — Управление внутренних дел вас беспокоит. Нам телефончик у вас в приемной подсказали, ничего? — Так и не дождавшись ответа от напрягшегося от нехорошего предчувствия судьи, голос в трубке продолжил: — Мы разыскиваем Мыскину Анну Петровну, она у вас вроде как в присяжных, нам подсказали.

— Ну, есть такая у меня, а что? — спросил Виктор Викторович, который уже понял, что какое-то горе, конечно, случилось, но на этот раз, слава богу, не у него.

— Да она-то ничего, — сказала трубка еще более извиняющимся тоном, — Но тут на ее имя телефонная карточка зарегистрирована, а телефон этот у трупа. По паспорту тоже Мыскин Павел Николаевич, двадцать лет. Не сын? Умер, видимо, от передоза, сейчас устанавливаем, да что там устанавливать, ясно как божий день…

— У Мыскиной сын сейчас погиб, — шепнул судья глядевшей на него секретарше, прикрывая микрофон трубки рукой.

Оля всплеснула руками, выронив зайца.

— Скажете ей? — спросили в трубке. — Или у вас заседание? Можно бы, конечно, и до вечера подождать, куда он денется, но лучше бы ей все-таки сразу на опознание приехать: а вдруг и не тот?

— Куда приехать-то? — тоскливо спросил Виктор Викторович и, прикрыв микрофон, скомандовал Оле: — Пойди скажи. Или пусть сюда придет, что ли…

Вот, может быть, все и решилось само собой так просто, подумал он. Бог, может быть, сам взялся за это дело, решил избавить его от греха.

— Вас Виктор Викторович просит к нему зайти, Анна Петровна…

— Зачем? — спросила она, уже догадываясь и роняя вязанье, только что взятое все-таки в руки, — свитер был уже практически готов, его оставалось только сшить.

— Не знаю, — соврала секретарша, которая еще плохо умела врать.

Вторник, 1 августа, 12.30

— Представляете, — испуганно сказала «Гурченко» в комнате присяжных, лишь бы что-нибудь сказать, — он говорит, что я храплю, и ему слышно через стенку! Кто храпит, я храплю?!

Она обвела остальных подведенными глазами, стараясь придать им обычное победное выражение, но все подавленно молчали. При этом полном молчании в комнату и вошла Анна Петровна, взяла свою хозяйственную сумку и прижала к груди. Вид у нее был не просто спокойный, а как будто даже удовлетворенный, она как будто хотела сказать: «Ну, что я вам говорила?»

— Он умер, — торжественно объявила приемщица и запустила руку в сумку; умная Роза первая поняла, что сейчас будет, — Это все ваши проклятые деньги! — закричала приемщица в истерике, — Это вы! Это ты, блядь! — Она выхватила из сумки конверт и швырнула в лицо Ри.

Тренированная теннисистка успела отмахнуться от него рукой, но конверт порвался, и тридцать зеленых стодолларовых купюр разлетелись по столу и по полу. Все глядели на них с ужасом, никто не решался прикоснуться к ним, хотя Анна Петровна забыла закрыть дверь и ее крик, наверное, был слышен и в зале.

— Спокойно! — рявкнул Майор и стал собирать купюры. — Всем молчать!

Все и молчали. Шахматист проворно наклонился со стула, ведь Зябликову с его негнущейся ногой нагибаться было трудно, и подобрал две последние банкноты. Старшина положил их в порванный конверт, а конверт — на стол, и никто теперь не понимал, чей он и что с ним делать дальше.

— На похороны! — первой догадалась Ри, — Возьмите на похороны, Анна Петровна.

Но приемщица смотрела на конверт с ненавистью.

— Ничего, — тихо сказала она, — его и за государственный счет похоронят. Но если вы думаете, что я не буду судить, то вы ошиблись. Сидите и ждите меня. Я съезжу на опознание и вернусь. И я буду судить! — снова закричала она истерическим голосом, который был слышен в зале. — Я буду судить вас всех! Вы не откупитесь. И я буду судить!

Она молча подхватила свою сумку и вышла в зал, где все было слышно, и все смотрели на нее тоже в молчании: Лудов — из клетки, мама Лудова — из зала, Виктор Викторович в мантии — с порога своего кабинета, Лисичка, прокурорша и адвокатесса — из-за столов. Выражение всех лиц сейчас было совершенно одинаково, и это было выражение тихого ужаса, осознанного как неизбежность.

— Что делать-то теперь, я не понимаю, — наконец сказала Роза.

— Ждать, — твердо сказал Майор. — Если она вернется, а нас здесь не будет, что мы ей скажем тогда?

— Я поеду с ней в морг! — крикнула, срываясь с места, «Гурченко». — Я умею!

Никто не сделал попытки ее задержать ни в комнате, ни в зале, но ее действие, по виду совершенно бессмысленное, всех остальных тоже вывело из ступора. Виктор Викторович уже сам входил в комнату присяжных.

— Ужасно, ужасно! — сказал он, как говорят на похоронах между собой давно друг друга не видевшие родственники. — Вам не надо сидеть здесь, это слишком тяжело для всех. Идите по домам, я посижу…

— Да, — сказал Старшина. — Конечно. Мы соберемся завтра.

Алкоголик понимал, что если он сейчас не выпьет, то тоже умрет. У Журналиста ведь была бутылка, но просить он сейчас был не вправе. Он только смотрел на свою бумажную икону на мебельной стенке, но и перекреститься тоже не решался.

— Я тебе дам на улице, — сказал Кузякин. — Один глоток. Но ночевать ты сегодня будешь у меня. Пойдем.

Все как будто согласились с этим, включая судью. Паузу взорвал телефон в сумке Розы. Ее Бах уже всех достал своим гениальным, но чаще всего совершенно неуместным жизнеутверждением, а сейчас он пришелся неожиданно кстати, он бы и сам лучше не сыграл, подумала Алла. Роза взглянула на дисплей, на Старшину, отвела глаза и нажала на красную кнопку. Но телефон требовательно звонил снова. Роза смотрела теперь на судью. Он отвел глаза и вышел из комнаты.

Вторник, 1 августа, 13.00

Тульский, который сидел в машине Зябликова, припаркованной напротив окна, в котором он мог увидеть, подняв глаза вверх, даже как будто тень Лисички, быстро снял с головы наушники от радиомикрофона, где еще слышны были голоса судьи и присяжных, и наклонился теперь к приемнику.

«Роза, не уходите далеко, нам надо поговорить срочно», — услышал он голос Лисички. «Да», — «Я подойду к вашей машине», — «Нет». — «А как?» — «Подвести, я сказала, подвести», — «Не поняла, не поняла, Роза!.. А, поняла. Я отойду метров на двести от суда, ну, туда, направо, и вы меня подхватите в вашу машину». — «Да, хорошо, подвести», — сказала Роза и повесила трубку.

Тульский лихорадочно завел машину Зябликова и, путаясь с ручным сцеплением, два раза заглохнув, все же выехал из-под кустов и свернул у торца суда направо.

Представительница потерпевшего вышла из здания суда с портфелем и сразу преобразилась: из дамы за сорок она стала, скорее, девушкой за тридцать, а солидный адвокатский портфель у нее в руках превратился в легкомысленный портфельчик. В машину Розы, когда она притормозила у тротуара, Лисичка впрыгнула почти на ходу и там, уже внутри, опять стала похожа на адвоката Викторию Эммануиловну.

— Она что, правда собирается вернуться? — спросила Лисичка, — Как вы думаете?

— Думаю, да. Но судья распустил нас до завтра.

— Она что, деньги там швыряла?

— Да, ну вы же слышали. Она собиралась с утра отвезти сына и положить в какой-то центр лечиться от наркомании, но он сбежал и умер, наверное, от передоза.

— А сколько там было денег? — спросила Лисичка.

— Ну я же не считала, — сказала Роза.

— Но вы же сказали, что дали ей тысячу. Но для того, чтобы положить сына в центр, этого мало, там сейчас так дешево не лечат. Кто-то еще дал ей денег?

— Ну, Журналист дал, — сказала Роза. — И Ри.

— Огурцова? — задумчиво уточнила Лисичка. — Зачем им лечить сына приемщицы из химчистки от наркомании?

— Я не знаю, — сказала Роза почти честно, потому что она это понимала, но вряд ли смогла бы сейчас объяснить.

Она остановилась у тротуара возле какого-то сквера, потому что потом ей надо будет везти Лисичку обратно к суду. Подполковник Тульский проехал мимо на «Князе Владимире» Зябликова и остановился чуть дальше. Слышать разговор в машине Розы он не мог, но для него сейчас было главным не дать Лисичке с ее телефоном оторваться: там что-то происходило, что-то менялось в ее планах на ходу, и она просто не могла куда-нибудь не позвонить по своему мобильному.

— Как это все сказывается на наших планах? — допытывалась Лисичка в машине. — Если Мыскина вернется, она будет и без денег голосовать за обвинительный. А Огурцова с Кузякиным? Что они там задумали?

— Они будут за оправдательный, — мстительно сказала Роза. — И алкоголик будет за оправдательный, и Слесарь, и даже Старшина.

— Но Огурцова с Кузякиным взяли деньги, — сказала Лисичка, которую сейчас в первую очередь почему-то интересовали именно эти двое, — Что, мало?

— Я же не знаю, кому и сколько вы дали, — сказала Роза. — Может, даже и много. Не в этом сейчас дело, не в деньгах.

— А в чем? — с любопытством спросила Лисичка.

— Я не знаю, — опять сказала Роза почти честно, потому что она это понимала для себя, но не смогла бы объяснить, — Наверное, есть что-то еще, кроме денег, чего мы с вами не понимаем, Виктория Эммануиловна.

Лисичка задумалась. На самом деле она тоже понимала достаточно, она была знаток литературы и театралка, и у нее была фантазия, но не могла же она заподозрить какие-то такие мотивы, например, у Ри. Ну, ракетка Курниковой, но не более. Она не могла понять, где просчиталась.

— Ну что же, — сказала она, трезво признавая свое поражение в этой партии, — значит, эту коллегию все-таки придется распустить. Это-то всегда можно сделать. Вы просто завтра заболеете и не придете. Например, воспалением легких, чтобы на месяц. Вы же не хотите, чтобы кого-нибудь из ваших избили хулиганы на улице?

— Я не могу, — сказала Роза. — Уж вы придумайте что-нибудь другое. Да хоть передайте мое дело по налогам судье, оно же у вас наготове, но заболеть я не могу.

— Почему? — с тем же любопытством вивисектора спросила Лисичка.

— Потому что не могу, — сказала Роза, — Я же вам честно все рассказала. Я совершенно не героиня, не хочу сидеть в тюрьме, тем более что это не на два месяца. Я не намерена ценой своей жизни спасать совершенно чужого мне Лудова, мне, в общем, на него наплевать, хотя он абсолютно ни в чем не виноват. Но я не могу объявить себя заболевшей, вы уж придумайте что-нибудь еще.

— Ну, можно, например, устроить вам автомобильную катастрофу, — беспечно сказала Лисичка. — Ладно, шучу, это слишком сложно. И сажать вас я тоже не буду, Роза, не дрожите, вы мне еще пригодитесь для чего-нибудь. Но я думала, что вы покрепче. При ваших-то мозгах. Жалко. Ладно, везите меня теперь назад.

Вторник, 1 августа, 13.30

Тульский, который был готов к такому маневру, сумел обогнать Розу и поставил машину Зябликова неподалеку от машины Лисички. Она даже скользнула по ней глазами, узнав экзотического «Князя Владимира» с инвалидным значком на заднем стекле, и рассеянно задала себе вопрос, почему Майор не уехал, опять закипел, что ли? Тульский успел залезть почти весь под торпеду, и машина показалась ей пустой. К тому же мысли Лисички были заняты другим. Можно было бы, конечно, и что-нибудь совсем простенькое и подешевле, хоть кирпич на голову, но все-таки она себя уважала и хотела, чтобы было красиво, да и деньги были не ее собственные.

Тульский, наклонившись в машине к приемнику и чуть-чуть вращая ручкой, услышал сквозь шипение сканера гудки и мужской бас, а затем и голос Лисички:

— Мурат Исмаилович? Ну, здравствуйте. Как вы там? Деньги получили?

— Да, спасибо, премного обязан.

— Хватит на Алма-Ату?

— Я еще подумаю.

— А вы там говорили еще про какие-то двадцать процентов? — сказала Лисичка. Возникла пауза, собеседник ее осторожничал. — Так, может быть, я ослышалась?

— Допустим, — сказал ее собеседник. — А что надо сделать?

— Всего лишь пригласить одну нашу общую знакомую в гости, — сказала Лисичка, не называя имени не из осторожности, а просто по привычке. — И не отпускать ее ни под каким видом никуда хотя бы неделю. Можете увезти ее в Алма-Ату, я дам оттуда в суд телеграмму завтра. Но ее будут искать, имейте в виду.

— Это преступление, — сказал Мурат. — Незаконное лишение свободы.

— Но вы же похитите ее по любви, к тому же вы человек кавказский. Это же, по крайней мере, не убийство и даже не причинение телесных повреждений средней тяжести. За увечья было бы больше, но не вам, понимаете? Вы деньги хотите даром получить или за работу? Уговорите ее уехать в Алма-Ату, вы же туда собирались. За неделю успеете, я вам даже билеты куплю и договорюсь с пограничниками, вас выпустят в аэропорту. С мужем мы тоже договоримся.

— Мне надо подумать, — сказал мужской голос в приемнике.

— Нет, ответьте сейчас, у меня нет времени.

— Ну хорошо.

— Так я на вас рассчитываю. Завтра ее уже не должно быть в суде.

Тульский снова полез под торпеду, чтобы представительница потерпевшего не заметила его, проезжая мимо.

Вторник, 1 августа, 16.00

Ри с Зябликовым ждали Анну Петровну возле суда уже давно, сидя в машине Ри: не могла же она не прийти, раз обещала. Она появилась скорее, чем они думали, и издалека узнала джип Ри. Да они сами тоже уже вышли и стояли возле ограды.

— Куда вы идете, там перерыв до завтра, уже никого нет, — сказал Старшина.

Анна Петровна молча повернулась и пошла в другую сторону. Вид у нее был самый обыденный, в ее хозяйственной сумке был виден сверху вилок капусты.

— Вы опознали, это он? — спросил Старшина, догоняя ее и скрипя ногой рядом.

— Он самый.

— Нам очень жалко, честное слово, — сказала Ри, которая никогда не видела сына Анны Петровны, да ей бы и не пришло в голову поинтересоваться, какой он.

— Мы просто хотели вам помочь, — сказал Майор. — И с деньгами вашими мы теперь не знаем, что делать, а вам нужно. Поминки, то да се.

— Не надо мне никаких ваших денег, — сказала Анна Петровна. — И поминок я устраивать не буду. Для кого — для наркоманов? Может, им еще героину на ваши деньги купить?

Она стала рыться в сумке, для чего пришлось поставить ее на землю и вытащить оттуда мешавшую капусту, потом пакет с разноцветными клубками и спицами, потом готовый уже свитер с рыбками, а там уж с самого низу она достала веселенький перламутровый старый мобильник Ри:

— Вот, Огурцова, возьмите ваш телефон, он мне не нужен.

Анна Петровна сунула мертвый мобильник в руку Ри.

— Погодите, я вас отвезу, у вас капуста…

— Не надо.

Она стала складывать свое хозяйство обратно в сумку, расчетливо положила теперь капусту вниз, потом спицы с клубочками, сложила свитер и собиралась было положить его сверху, но вдруг какая-то неожиданная мысль изменила ее намерение, она повернулась к Зябликову и сунула свитер ему в руки:

— Это вам.

— Мне? — ошарашенно спросил Зябликов.

— Да, ведь моему сыну он больше не нужен. Это тебе.

— Нет, Анна Степановна, вы его, может быть, продадите или сами будете носить, — бессвязно бормотал Майор, пытаясь всучить ей свитер обратно, — я не заслужил…

Но она уже подняла свою сумку, повернулась и пошла к остановке.

— Карточка! — крикнула Ри, открывая крышку телефона.

Но приемщица из химчистки уже лезла в трамвай. Да и не нужна была теперь ей эта карточка, некому ей было больше звонить. Ри вынула желтую карточку и вертела ее в руках, поскольку урны рядом не было. Майор прижимал свитер комком к груди.

— Ну и пожалуйста, — сказала Ри. — Вас куда-нибудь отвезти, Старшина? Ваш «Князь», я слышала, опять умер?

Ему понадобилось какое-то время, чтобы словно вернуться от-куда-то и тогда уже только расслышать ее вопрос.

— А сама-то ты куда поедешь? — с сомнением спросил он.

— Не знаю, поеду, может, в теннис поиграю, поплаваю…

— Не стоит тебе сейчас в теннис, — почему-то догадался Зябликов. — Может, лучше пойдем со мной, я же тоже в спортзал, посмотришь, как мы там дзюдо занимаемся.

— И вы тоже дзюдо на одной ноге? — удивилась Ри.

— Ну, у меня же одна, где я вторую возьму? Но я в партере их всех делаю.

— Прикольно, — сказала Ри, глядя, как неловко он комкает в руках свитер. — Но у меня свой фитнес. Я бы вас могла туда позвать, но вы же не захотите.

— Да меня, наверное, и не пустили бы, — сказал он, — Если бы захотел, я бы, конечно, смог прорваться, но что мне там делать? Отметелить если только там кого-нибудь. Может, отметелить кого-нибудь тебе, а, Ри?

— Да нет, за что? — подумав, сказала Ри.

— Ну, поезжай тогда, я доберусь.

Она забралась в свой джип и уехала.

Вторник, 1 августа, 20.00

В доме Мурата Исмаиловича действительно было на что посмотреть. Хотя и у них с Сашком тоже дом был не бедный, но здесь все было устроено с фантазией, и восточные вкусы хозяина чувствовались ненавязчиво, а только в некоторых деталях, в коврах и саблях на стене. Особенно же поражал участок, огромный, как лес, с поляной между елками только посредине; таких участков на их направлении, слишком дорогом и застроенном, пожалуй, даже и быть не могло.

— Тут у нас кабинет, — мягко ворковал Хаджи-Мурат, — вот это все книги по юриспруденции, есть очень старинные, хочешь посмотреть?

— Не сейчас.

— Ну, не сейчас, — согласился он, — сейчас ты в них ничего и не поймешь. Вот когда закончишь хотя бы курса три, я сам тебе объясню.

— Мне уже что-то расхотелось поступать на юридический, — сказала Ри. — Мне что-то эта профессия уже разонравилась.

В наступающих сумерках она видела сквозь ветки деревьев высоченный забор, и там еще была охрана на въезде, у решетчатых ворот.

— Местные ребята, — пояснил Мурат, проследив направление ее взгляда из окна кабинета на втором этаже, — Но все бывшие десантники, у них мышь не проскочит.

Что-то в этом пояснении про десантников заставило Ри насторожиться, и она спросила как бы в шутку, следя за человеком в камуфляжной форме у ворот:

— А они нас выпустят?

— Тебя только со мной. А куда тебе ехать, Ри? Ведь так тебя называют друзья? Можно, я тоже буду тебя так называть?

— Муж, кстати, называет меня Мариной, — сказала Ри. — И тебе придется отвезти меня к нему. Мне что-то у тебя стало неуютно, Мурат.

— Твой муж вернется только к утру и, как всегда, пьяный, — сказал Мурат. — Ты же его не любишь, Ри. А он тебя?

— Это не твое дело, — сказала Ри, — Давай-ка вези меня к клубу. Что-то у меня сегодня настроение не гостевое. Уж лучше к мужу.

— Твоего мужа предупредили, что он не увидит тебя несколько дней, — сказал Мурат, который уже не был теперь таким мягким, как обычно. — Ему придется с этим смириться, даже если он и расстроится. Будем считать, что он продает тебя вместе с акциями фитнес-центра, которые покупает Вика. А тебя она уступила мне. И отдай мне, пожалуйста, Ри, на некоторое время свой мобильный телефон.

Она быстро отступила к двери, доставая мобильный, но и он очень проворно для своих лет прыгнул за ней и сжал очень сильные пальцы у нее на запястье.

— Ты, безусловно, лучше меня играешь в теннис, но я не думаю, что ты сильнее меня, — сказал он, продолжая держать ее за руку, — Впрочем, я не собираюсь с тобой драться, но ты же не хочешь, чтобы я вызвал охрану?

Ри отдала телефон, он отпустил ее руку, и она села на диван в кабинете. Диван был низкий, коленки ее сразу поднялись выше головы. Мурат увидел мелькнувшие под короткой юбкой белые трусики, глаза его сразу остекленели.

— Ну, ты ведь и так можешь меня трахнуть, Мурат, — сказала Ри, стараясь, чтобы ее голос звучал убедительно, но не слишком возбуждающе. — Я же не против. Но потом мне надо домой, чтобы завтра ехать в суд. Меня же будут искать в суде, Мурат, ты понимаешь?

— Они тебя никогда не найдут, — сказал он. — А тебе туда как раз и не надо.

— Ты что, извращенец, Мурат? Ты хочешь трахнуть меня как-то по-особенному? Вместе со своими десантниками? Ну скажи, чтобы я хотя бы была к этому готова.

Несколько минут они смотрели глаза в глаза, и Ри выдержала его взгляд, не выдержал, наоборот, он, потому что понял, что в какой-то момент, когда она решила это про себя, ей это стало уже безразлично. Хоть с ротой десантников, хоть без. Глаза ее совершенно потухли, в них не было никакого страха, только холодная ненависть, да, пожалуй, даже и не к нему лично, он сейчас и не был для нее личностью вообще.

— Не бойся, я не причиню тебе никакого вреда, — сказал Мурат и заметил у нее в глазах огонек надежды и недоверия — все-таки, значит, она была не совсем заморожена. — Ты моя пленница, я тебя похитил, это считается нормальным у того народа, среди которого я вырос. Но я не причиню тебе никакого вредя, это правда.

Вторник, 1 августа, 20.00

— Ля-до-ми-ля!.. — пропел молодой человек с пушком вместо усов, и Алла захлопнула крышку пианино.

— Отлично, — сказала она. — Завтра вы сдадите на пятерку, вот увидите. По фортепьяно у вас будет четыре, по теории пять — вы пройдете.

— Сплюньте, — сказал юноша, завязывая папку с нотами и доставая конверт с деньгами.

— Ну, это можно было бы сделать и после, — сказала Алла.

— Нет, мама велела сегодня передать.

Алла открыла ему дверь, и в это время на площадке остановился лифт, из которого вышел Фотолюбитель. Не могла же она закатить ему скандал и не пустить при ученике. Да и так, наверное, открыла бы, в чем он виноват? Вон и Кристофер его узнал, он был бы, наверное, больше рад кому-то другому, но и Рыбкину дважды махнул хвостом.

— Я фотографии принес, — сказал Рыбкин, осторожно погладив собаку, — Наши, с того праздника. Я их и в суд приносил, но там не стал вам показывать, там как-то все стало уже не так. Ну и другим тоже тогда пришлось бы сделать на память, а это дорого все-таки. А вам я их оставлю. Вам же интересно?

Он достал фотографии и разложил их на столе в кухне: размером с лист писчей бумаги, черно-белые. Алла уже видела их один раз в кювете в ванной у Фотолюбителя, но ей показалось сейчас, как только она бросила на карточки взгляд, что выражение их лиц способно меняться и дальше, и дело было вовсе не в обманчивом красном свете, который был там, потому что тут-то был обыкновенный, белый, чуть жестковатый. И она склонилась над столом, совсем забыв о госте.

Вот Старшина Зябликов смеется какой-то собственной шутке с рюмкой водки в руке. Лицо его сожжено вечным полевым загаром, но оно уже не выглядит деревянным, как вначале, да и солдатский бобрик успел как-то пригладиться, это делает лицо мягче. Но ведь он засланный, это уже всем известно.

Вот Журналист, глазки его так и блестят, выражение лица у него непроизвольно-наглое, но сейчас, пожалуй, честное, если вглядеться. Кто из них кого победил в этой борьбе и за что она велась-то?

Вот присяжная Швед, похожая на Гурченко; любит она поскандалить и здорово это у нее получается, надо отдать ей должное. Но независимость эта показная, а на самом деле-то она ищет, за кем бы пойти.

Вот слесарь шестого разряда Климов, он не может купить своей умирающей жене лекарства, значит, их судьба зависит и от того, умрет ли она до вердикта или уже после. И не имеет значения, на чьи деньги он ее похоронит, и какие же к нему самому могут быть претензии, если их надо предъявлять совсем другим людям.

Вот и она сама, училка, скрывшая свою педантичную и нудную сущность за нимбом золотых даже на черно-белой фотографии волос. Наверное, как училка, она тоже должна была бы голосовать за обвинительный, потому что нарушен закон, но есть же и какая-то логика в музыке, где развитие определенной темы предполагает определенный финал, и она-то будет голосовать за оправдательный, конечно.

Ри, существо совершенно загадочное за своей внешней ослепляющей красотой; порочна она или невинна там, внутри, — этого даже и понять нельзя. Роза, фирмачка, она лучше всех все понимает и должна бы, конечно, первой проголосовать за оправдательный, но уж больно все сечет, просто счетная машинка, это как раз и заставляет сомневаться, потому что там может быть и не евклидова геометрия.

Елена Викторовна, актриса с натруженным лицом обезьянки; вот эта никогда бы не позволила себе солгать, но где она теперь? Океанолог, его слово тут могло бы стать решающим, но он уже не только улыбкой, он весь уже не здесь, где-то в море, и там у него совсем другие проблемы, а жаль. Хинди, сестричка, ангел в очках; она-то, конечно, милосердна, вот только бы хвостатый, Журналист, не увлек ее на неверный путь, ведь она ему так верит. Вот похожий на медведя Петрищев, который сейчас просто запил. Шахматист Ивакин, игрок; он, конечно, прикинет, как будут голосовать остальные, и поставит на большинство просто потому, что это же не скачки. Анна Петровна, ну, тут вроде бы и вопроса нет. Или есть вопрос? Или она вдруг вспомнит о сыне, который тоже стоял, несчастный наркоман, всегда на пороге тюрьмы, пока был жив еще вчера?

А вот и фотолюбитель Рыбкин, который глядит на нее сейчас сбоку с немым обожанием слишком близко посаженными глазами, и, вспомнив об этом, Алла почувствовала, что ей неприятно. Она ведь, училка, настаивала всегда, чтобы уроки за ней повторяли осмысленно…

— О чем вы думаете, Алла?

— Я просто думаю о том, кто из нас как будет голосовать.

— Вы думаете, мы будем голосовать? Я думаю, нам просто не дадут этого сделать. Например, кто-нибудь возьмет и заболеет. Нас же только двенадцать.

— А кто?

— Да это неважно, — сказал он. — И потом, можно же и по-настоящему заболеть. И уж пусть лучше кто-нибудь заболеет, чем они кого-нибудь покалечат или убьют. Скажем, вас. Ведь вы для них просто одна из двенадцати.

— Ну зачем вы тогда туда ходите, если все равно не верите? — рассердилась Алла, и он понял, что ей, училке, было бы просто неловко не довести начатое дело до конца с педагогической точки зрения.

— А вы не понимаете, из-за чего я туда хожу? — спросил он.

— Не понимаю. Я не понимаю, какие у вас могут быть причины надеяться на что-то особенное, — сказала она. — Я устала от всего этого. Мы теперь все друг друга в чем-то подозреваем, это ужасно. Но в любом случае это скоро кончится.

— Я не хочу, чтобы это кончалось, — сказал он, рассматривая фотографии, среди которых для него важна была только одна, — Я не знаю, что буду делать, когда кончится суд. Там я хотя бы кому-то нужен, и я там не чужой, хотя вам я все равно чужой. Но это все равно должно как-то закончиться, днем раньше или днем позже.

— Я сейчас поставлю чай. Вы будете чай?

— Нет, наверное, спасибо.

— Ну, как хотите, — сказала она. — Не обижайтесь. Завтра увидимся. Вот вынесем вердикт, соберемся, выпьем тогда не только чаю, поговорим. Не обижайтесь…

Он уже торопливо надевал в прихожей ботинки, натягивал плащ, отмахиваясь от собаки, и неловко пытался открыть незнакомый замок.

Среда, 2 августа, 11.00

Секретарша Оля заглянула в дверь и поманила Старшину в зал, когда они все уже собрались в своей комнате, кроме Ри. Вид у нее был, как у ребенка, который случайно узнал какой-то секрет и сейчас думает, как бы рассказать о нем взрослым так, как будто он вовсе и не хотел его выбалтывать, а просто уж так получилось.

— Виктор Викторович задерживается, он сегодня будет к часу, просил извиниться, — заговорщицким шепотом сообщила она Майору. Потом она повысила свой шепот до такой степени, чтобы можно было расслышать и в зале: — Вчера позвонили — срочно квартиру смотреть; Виктор Викторович поехал смотреть, эту брать или другую ждать. Хорошая, но далековато, а ближе, может, такой и не будет!..

— Понятно, — сказал Зябликов, — Ничего, мы подождем.

Но где же все-таки была Ри? Она никогда не опаздывала, даже в самом начале, когда еще изображала из себя даму света, может быть, просто привыкла так с детства, когда ходила на тренировки. Даже в понедельник, когда все заметили, что она была совсем плохая с утра, она все равно приехала в десять. Она не звонила, и ее телефон не отвечал. Зябликов вернулся в комнату и, понимая, что секретарша Оля все равно через пять минут расскажет сногсшибательную новость как минимум «Гурченко», и отчасти даже желая испортить ей удовольствие, сказал:

— Судья извиняется, он будет к часу, поехал квартиру смотреть.

— О! — сказала «Гурченко». — О!..

— Вы не расходитесь никуда, я вернусь скоро.

Зябликов вышел в зал и, поймав взгляд прокурорши, показал ей глазами на дверь. Она испуганно покачала головой, хорошо еще, что Виктория Эммануиловна в это время уткнулась в блокнот. Старшина пошел к их столу, словно в атаку, и прокурорша, поняв по лицу, что он сейчас не остановится ни перед чем, сочла за лучшее пойти на уступки, но зато уж в коридоре высказать ему все, что она думает.

— Вика, я сейчас, я в туалет только…

Зябликов не слышал, что она сказала, но понял маневр, прошел мимо их стола, не задерживаясь, но остановился сразу же за дверью, встав чуть сбоку. Эльвира, гордо неся свой бюст, прошла мимо, не поглядев, еще дальше в коридор, и он заковылял следом. Наконец она остановилась, обернулась и зашипела:

— С ума сошел?! Я тебе говорила, чтобы в суде никогда…

— Где Огурцова? — громко спросил Майор.

— Откуда я знаю?

— Значит, сейчас пойдешь к ней и спросишь. Где Ри?! Ты ответишь мне, если они ее решили изуродовать!..

Прокурорша, скорее, почувствовала своей мощной спиной приближение угрозы.

— Да отстань ты от меня!..

И она оттолкнула Майора, совершенно забыв, что он на одной ноге. Он, мастер спорта, тоже не был к этому готов и мешком упал на пол, чуть всю тощую задницу свою не отбил. В их направлении уже бежала по коридору Лисичка:

— Что он от тебя хотел, Эльвира?! Присяжный, вы что? Я сейчас вас…

— Не трогай его, это мой агент! — сообразила прокурорша.

Зябликов уже поднялся и заковылял к лестнице, потому что для сражения с Лисичкой никаких козырей у него сейчас не было.

— Что вы все меня дурите? — тихо, но так, что по мощной спине прокурорши пробежали мурашки, спросила Лисичка.

— Вика! Вика, я тебя не обманываю! Я тебе все объясню. Уже завтра…

— Марш в зал!

Сама она, однако, осталась в холле.

Среда, 2 августа, 11.15

Зябликов шел, скрипя ногой, к выходу из суда, теперь надежда оставалась только на Тульского. Его, впрочем, он сразу же нашел в своем «Князе Владимире» и сел на место пассажира, вытянув ногу под торпеду; задница, отбитая при падении на пол, все еще болела. Приемник в машине работал, по лицу Тульского было видно, что он ждет каких-то неприятностей именно из его хитрого приемника, хотя и не для себя лично, но, кроме шороха, оттуда пока ничего не было слышно.

— Огурцова пропала, — сказал Зябликов, — Что ты об этом знаешь?

— Может, просто еще не доехала? — спросил Тульский, и хорошо знавший его Майор сразу понял, что он все-таки что-то знает.

— Нет, она не опаздывает, — сказал Зябликов. — Ну, они ее, по крайней мере, не изуродовали? Лицо-то хотя бы цело? Ну говори, подполковник.

Тульский вместо ответа покрутил ручку его же собственного сканера, и из приемника послышалось щелканье, означавшее набор номера, затем гудки, а затем мягкий, но напряженный мужской бас с легким акцентом ответил:

— Да, Вика.

— Надо давать телеграмму из Алма-Аты, — послышался голос Лисички, которая не сказала ни «привет», ни имени, вероятно, потому что разговор за это утро между ними был уже не первый.

— Погодите пока, — поколебавшись, сказал мужской голос, который сразу узнал бы и Журналист, да и Тульскому он был тоже уже знаком, но не было времени объяснять сейчас все это Зябликову, — Куда вы торопитесь? Я ее еще не уговорил. А связанную через паспортный контроль я ее вести не собираюсь, это же не кино. Да и насчет денег я еще не успел проверить.

— Все уже перечислено, можете не проверять.

— Спасибо, — скромно сказал он. — Но все равно, давайте телеграмму завтра.

— Нет, без телеграммы они ее начнут искать, — сказала Виктория Эммануиловна, и Майор, нагнувшись к окну, в которое с соседнего сиденья уже смотрел Тульский, заметил тень Лисички, мелькнувшую на третьем этаже. — Уговорите ее хоть через неделю, а телеграмму надо сегодня же. А еще лучше, если она сама позвонит вдогонку телеграмме. Попробуйте ее уговорить позвонить их Старшине с мобильного, но как будто бы из Алма-Аты, тогда номер высветится тот же.

— Нет, это не получится. Этот суд у нее какая-то идея-фикс.

— Ну, пригрозите ей как-нибудь. Вы же мужчина, Мурат, а она девчонка.

— Бесполезно, — сказал пока неизвестный ему Мурат, но по его голосу Зябликов понял с облегчением, что он и не сторонник того, чтобы использовать силу, — Она и в Алма-Ату согласится только тогда, когда узнает, что их всех уже распустили.

— А тогда согласится?

— Наверное. А что ей еще делать? С мужем же вы решили проблемы?

— Решили, — усмехнулась Лисичка, — Сашок же понимает, что по-другому у него эти акции никто не купит, а других шансов продать их по двойной цене у него не будет никогда.

На другом конце провода промолчали.

— Ладно, мы даем телеграмму, а то присяжные уже забеспокоились, — сказала она. — А вы ей скажите, что судья их уже распустил. Тем более что, наверное, так и будет, ему же и самому нужен только повод. Может, она все-таки позвонит?

— Слишком сложно, — помедлив, сказал Мурат. — И потом, если дать ей трубку, нет никакой гарантии, что она что-нибудь не выкинет. Напрасно вы думаете, что она будет вести себя как овца.

— Да, пожалуй. Они там все такие, черт их поймет, — сказала Лисичка, и Зябликов попытался вспомнить, какого цвета у нее сегодня ногти, — Ну ладно. Мы даем телеграмму. Вы мне не звоните, я вам сама позвоню.

В приемнике послышались гудки отбоя, и Тульский чуть приглушил звук.

Среда, 2 августа, 11.20

Мурат действительно не только не причинил Ри никакого вреда, он даже и не отнял у нее, в общем, ничего, кроме свободы и телефона. Утром в ванной она нашла не только нераспечатанную зубную щетку, но и новый набор косметики, и флакон своих любимых духов — а ведь он даже не спрашивал названия, — и новое дорогое белье в шкафу в спальне, и бюстгальтер был только чуть-чуть не такой, к какому она привыкла. Сашок-то и до сих пор не смог бы сказать, как называются ее духи. Поэтому, когда она вышла из душа, а Мурат уже ждал ее с завтраком, она спросила довольно мирно и снисходительно:

— Ну, и сколько мне тут у тебя так сидеть?

— Это зависит от тебя, — сказал он, и лицо его посветлело. — Как ты спала? Пей кофе, пока не остыл. И булочки горячие, я только что разогрел.

Ри взяла булочку: она действительно была теплой и свежей.

Среда, 2 августа, 11.30

— Кто такой этот Мурат? — спросил Зябликов, — Ты ведь уже проверил?

— Вы же сами прислали его адвокатом к Кузякину, когда он сидел у меня на Петровке. Какой-то хитрый адвокат, приятель вашей Ри, — сказал Тульский, — У него дом по Ярославке, я еще вчера съездил. Не дом — целая крепость, охрана с оружием. Я мог бы, конечно, туда навести людей, но без ее заявления это трудно быстро сделать, тем более если они сейчас телеграмму пошлют.

— Не надо, — сказал Зябликов. — Дай точный адрес, мы сами решим этот вопрос.

— Ты что, в войну, что ли, решил поиграть? — обеспокоенно спросил Тульский. — Брось, майор. Ну пусть она едет в Алма-Ату, ей, может, так и лучше. Муж ее бандит, я тоже уже проверил, скоро его все равно за жопу возьмут. А вам не дадут оправдать этого Лудова. Может, это для вас лучший выход, без жертв.

— Да разве дело в Лудове, — сказал Зябликов. — Разве дело было в Дудаеве или в Ельцине, когда наших пацанов жгли в танках? Ри — она наша, своих не сдают.

— Смотри сам, но тут я тебе не помощник, — сказал Тульский и, поколебавшись, все же вырвал из записной книжки листок. — Тут адрес и как ехать, но я уж побуду в стороне. Извини, но ты понимаешь.

— Понимаю, — сказал Зябликов, вылезая из машины, — Ничего, я изыщу резервы. А тебе спасибо за адресок. Я опять твой должник.

Тульский молча смотрел из окна, как Майор удалялся к суду, делая ногой такие движения, как циркулем. Он и сам уже понимал, что после всей этой истории он вряд ли останется работать в системе. Лисички он не боялся, Кириченко — тем более, в гробу у них в МВД видели ихнюю ФСБ, и никто бы его, подполковника Тульского, им не сдал. Своих не сдают. Но кто теперь были свои, а кто чужие — вот это было уже вообще непонятно. А так по-честному долго работать было нельзя, так можно только за деньги, в охранной фирме у друга-генерала. Ну и что ж, ну и хватит, в конце концов, он свои долги все уже отдал.

Тульский поплевал на расческу, поправил волосы на залысине, поглядевшись для этого в зеркальце заднего вида, и стал ждать, что еще интересного удастся узнать из хитрого радиоприемника бывшего майора Зябликова.

Среда, 2 августа, 12.00

Квартира, которая освобождалась за выездом другого судьи — а его брали в Верховный суд и давали теперь квартиру поближе и получше, — Виктору Викторовичу понравилась. Не съехавший еще хозяин охотно рассказывал коллеге о ее преимуществах: там зеленая зона, вон магазин, да и метро недалеко.

— Уж больно внезапно, — сказал Виктор Викторович, в общем уже готовый согласиться. — Сегодня утром только Марья Петровна меня вызвала. Даже в заседании пришлось сделать перерыв. Неожиданно как-то, уж знаете ли уж. И сразу: «да» или «нет».

— Ну понятно, — сказал другой судья, теперь пошедший на повышение. — Претендентов же много. Соглашайтесь, не прогадаете. А с внуками гулять — лучше и не придумаешь. Ну, давайте это сразу же и обмоем, и за мою новую работу тоже. По рюмке коньяку нам же не повредит? Вы же на служебной?

— А, давайте! — решился Виктор Викторович. — Сейчас прямо Марье Петровне и позвоним. Телефоном можно воспользоваться?

— Да, конечно! Да я вам его вообще оставлю, считайте, это уже ваш!

Виктор Викторович набрал номер, и секретарша сразу соединила его с Марьей Петровной, которая обрадованно сказала:

— Понравилась? Ну вот и хорошо. А тут как раз телеграмму принесли от вашей присяжной Огурцовой из Алма-Аты. Она в Алма-Ату уехала к родственникам неожиданно, заболел там кто-то у нее. Так что коллегию так и так пришлось бы распустить. Как раз сейчас, пока в новой квартире обживетесь, тем временем и новых присяжных наберете, да и начнем заново перекрестясь.

Они выпили по рюмке с прежним хозяином и закусили лимончиком, и в служебный председательский «Фольксваген», который ждал его внизу, Виктор Викторович уселся, уже по-хозяйски оглядывая двор и прикидывая, что вон на тех качелях как раз и будут качаться внуки, а вон и школа за соседним домом.

Среда, 2 августа, 13.00

Зябликов в кабинете судьи взял протянутую ему телеграмму и прочел: «Председателю городского суда Галактионовой. Прошу освободить меня от обязанностей присяжной в связи с внезапным убытием в Алма-Ату к больным родственникам. Марина Огурцова». Подлинность самой телеграммы из Алма-Аты сомнений не вызывала, но Ри, хотя она, конечно, и собиралась каким-то образом поступить на юридический, сама бы никогда так не написала, да еще председателю, фамилии которой она, конечно, не знала. Это все, между прочим, Виктор Викторович мог бы и сам сообразить, если бы захотел. Значит, не хотел, значит, в масть ему была эта телеграмма. Он молча ждал, что скажет Зябликов.

— Не может этого быть, — сказал Майор, — Во-первых, даже я сейчас только узнал, что фамилия вашего председателя Галактионова, а во-вторых, ни в какой она не в Алма-Ате.

— Откуда вы знаете? — спросил судья, которому так хотелось, чтобы телеграмма была как настоящая, и чтобы никто ничего не заметил.

— Знаю, — сказал Старшина, — Ее похитили. И это, между прочим, уголовная статья. Кстати, микрофон-то у вас где? Не услышал бы нас кто-нибудь.

По испуганному взгляду судьи он понял, что микрофон, который они нашли в кармане у Шахматиста в понедельник, судья, скорее всего, положил в ящик стола, но испортить не решился, да и неглубоко, наверное, положил.

— Ну дайте нам хотя бы дня два, — сказал Зябликов. — Мы сами ее найдем. Вас же мы три недели ждали, ваша честь.

Виктор Викторович, усы которого было растопорщились, когда он ехал с водителем из своей новой квартиры, погрустнел и сложил телеграмму, чтобы убрать ее в стол. Но это в самом деле было преступление, если ее похитили, а Старшина ему об этом прямо сказал, и не так чтобы он становился соучастником, но все же. А квартира-то хороша. Какую-то правду они все искали, которая уже все равно была никому не нужна. Быстро передумав все это, судья сказал:

— Сегодня погодим. А завтра в десять соберемся и объявим. Понятно, Зябликов?

— Есть! — Старшина повернулся и, скрипя ногой, похромал из кабинета.

Среда, 2 августа, 21.00

Зябликов открыл дверь, держась второй рукой за костыль и, как всегда, не спрашивая кто: на полутемной лестнице стояла прокурорша Эльвира Витальевна в плаще и с продуктовым пакетом.

— Прощения пришла просить, — сказала она. — Пустишь меня?

— Ну проходи, — посторонился Зябликов, — А за что прощения-то?

Сегодня он был в каком-то вязаном мягком сине-зеленом свитере с красными и желтыми рыбами на груди. Как-то этот свитер не то чтобы ему не шел, но он сам на себя был в нем не похож, подумала с удивлением Эльвира: какой-то он был в нем совершенно не военный и домашний. А впрочем, таким он ей вдруг еще больше понравился. И откуда он его взял-то?

— Как за что? — сказала она, снимая плащ и доставая из пакета бутылку коньяку. — Я же тебя толкнула сегодня, ты даже упал. Но я не нарочно, правда, забыла совсем, что ты на одной ноге. Забыла совсем, потому что вообще-то ты — во!

— Да ладно, — сказал он. — Разве это толкнула? Когда мне эту ногу оторвало, я знаешь как летел? Ну проходи. Только мне скоро уходить надо.

— И не выпьем, что ли, за дружбу?

Он посмотрел на нее, подумал и неожиданно смягчился, весь такой домашний в этом совершенно не военном свитере с рыбами.

— Ну, только по маленькой. Ты же не предупредила.

Они чокнулись за дружбу и за любовь и выпили, закусив принесенными прокуроршей конфетами. Она сказала:

— Ну все, теперь уж недолго осталось.

— Слушай, — сказал Зябликов, — а вдруг мы его оправдаем?

— Нет, погоди, — сказала она, — Как это вы его оправдаете, ведь он же преступник.

— Да ладно, — сказал он, — Это у тебя просто работа такая, мы и не обижаемся, но как человек ты же понимаешь, что по правде его надо совсем оправдать.

— По какой такой правде? — сказала прокурорша. — Правда у каждого своя. Правда, она знаешь в чем? В том, что, когда процесс этот кончится, мы с тобой хоть в кино сможем сходить, и никто нам за это ничего не сделает. А то, как будто мы преступники, ей-богу.

Зябликов налил еще по рюмке, поднял свою, понюхал и посмотрел на свет.

— Хуйню ты говоришь, Эльвира, — сказал он задумчиво, но твердо. — Никаких таких двух правд нету. Люди разные, и никто, конечно, до конца ее не знает, но только она одна. Вот давай за нее и выпьем.

— Совсем ты меня не любишь, — сказала прокурорша, поморщив свой нос после коньяка и вытерев рот рукой, потому что закусывать ей что-то не хотелось.

— Почему не люблю? Просто мне ехать надо. Сейчас уж заедут за мной.

— А вернешься когда?

— Не знаю… — Вдаваться в объяснения ему не хотелось, да и нельзя было, и он спросил, в общем жалея ее: — А что тебе будет, если мы его оправдаем?

— Да, в общем, если честно, ничего особенного, — сказала Эльвира, — Ну это будет, конечно, мне не в плюс, ну, обжалуем ваш вердикт, отменят его в Верховном суде, что-нибудь там найдут, и все по новой, только уж с другими.

— Ясно, — сказал Майор. — Ну ладно, извини, мне ехать надо.

— Куда хоть едешь-то? — тоскливо спросила она.

— Куда-куда… На войну.

Среда, 2 августа, 23.00

К вечеру Ри уже совсем освоилась в доме. Мурат уехал по делам, предупредив, чтобы она не пыталась никуда убежать, но она и сама понимала, что такая попытка обречена. Телефон в отведенной ей комнате был отключен, молчаливый парень лет тридцати, которому было поручено вроде бы выполнять все ее прихоти и помогать осваиваться в доме, старался на нее не смотреть, чтобы не вводить себя в соблазн, но даже в сад ее не выпускал, ссылаясь на запрет хозяина. Да и куда было бежать, кому она была нужна? Сашок продал ее вместе с фитнес-центром, о котором она теперь вспоминала с отвращением, а присяжных Виктор Викторович уже, конечно, распустил. Для этого же все и было сделано. Уже была ночь, когда Ри увидела, как машина Мурата подъехала к решетчатым воротам за деревьями.

— Ну, как тебе нравится дома? — спросил он, входя и улыбаясь. — Прости, что я задержался, мне надо сейчас срочно решить много вопросов. Мы же скоро уедем, наверное… У тебя все в порядке? А почему ты не спишь?

— Что в суде? — вместо ответа спросила Ри.

— Откуда я знаю, — сказал он, не глядя ей в глаза, и так было честнее. — Наверное, все уже кончилось, их распустили. Ну послушай, ну сядь, Ри!..

Он обнял ее за плечи горячей рукой, как тогда, на параде мод, не по-хозяйски, а бережно и даже осторожно, как будто между ними и не было в тот раз ничего, и всего остального тоже не было, и они сели рядом на диван в гостиной, а стороживший ее малый, который все-таки не мог удержаться и к концу дня слишком откровенно поглядывал на ее грудь, сразу куда-то сгинул.

— Послушай, Ри, ты знаешь, что ни от одной женщины прежде я так не сходил с ума, сейчас я тебе кое-что расскажу. У нас с тобой есть деньги, ты даже можешь считать, что мы их заработали вместе на этом деле. Мы с тобой уедем в Алма-Ату, я продам этот дом, а что нас с тобой еще здесь держит? Тебе же совсем не нравится здесь, и мне тоже не нравится с тех пор, как я тебя встретил; тебе тут не место. Мы расплатились с твоим мужем, дай бог ему здоровья, мы уже со всеми расплатились, мы можем ехать в Алма-Ату, там еще живы твои и мои друзья, там хороший бизнес; на наши с тобой деньги мы откроем там спортивный клуб, ты будешь там хозяйкой, если тебе теперь не нравится юриспруденция, мы построим там дом, который будет не хуже этого… А оттуда уже весь мир наш. Хочешь, поедем в Париж?

— Не знаю, — сказала она, мягко освободившись от его руки и подходя к окну, — Я не знаю, куда я хочу и что я хочу, Мурат. Посмотрим…

«Ну чё тебе надо, Ри, ну, в натуре, ну чё тебе надо?»

Было понятно, что он все это продумал сейчас по дороге, и все в самом деле сходилось, как в сказке, пусть и не с таким, как думалось, но и с неплохим, в общем-то, концом. Но она сейчас увидела в окно, как в круг света у ворот вышли из темноты две мужские фигуры. Отсюда через ветки и решетку ворот различить их было трудно, но один из них хромал, делая ногой такие движения, как циркулем.

Ри отошла от окна и снова, как хорошая девочка, села на диван рядом с Муратом, чтобы он ничего не заметил и не подошел раньше времени к окну.

Четверг, 3 августа, полночь

Лучше было не кричать громко и не звонить — да никакого звонка возле ворот и не было, — и вообще не поднимать раньше времени шум. Зябликов тихо постучал в металлическую, с глазком, дверь кирпичного домика у ворот, и там, сбоку, сразу же загорелось окно. Нет, вот он все-таки, звонок, рядом с динамиком возле двери, откуда сейчас раздался слегка заспанный, но уверенный и строгий голос:

— Кто идет? Что нужно?

— Я майор Зябликов, — сказал Майор, наклоняясь к микрофону переговорного устройства, — Кто у вас там за старшего? Позови…

— Это зачем еще? — спросил просыпающийся голос, и стало ясно, что он, может быть, уже и вызывает старшего, потому что и там, внутри, тоже было уже понятно, что эти двое не просто так пришли, что лучше позвать.

— Мы станем здесь перед воротами, — сказал Майор. — Видишь, у нас нет оружия. Мы станем и пусть он подойдет, надо поговорить.

К воротам, судя по звуку, уже кто-то шел от служебного домика, стоявшего сбоку между большим домом и въездом. Но с той стороны было темнее, прожектор бил с крыши будки прямо в них, слепил Зябликова и Журналиста, и возникшая за решеткой фигура угадывалась только как темный, но грозный силуэт человека с рукой в кармане.

— Ты в десантных войсках не служил, земляк? — тихо спросил его Майор.

— А почему такой вопрос? — спросила фигура после довольно долгой паузы и таким же тихим голосом.

— Может, общих знакомых кого найдем. Также самим проще познакомиться.

Он ждал ответа, чуть напружинив правую ногу, потому что, как было понятно опытному глазу даже из-за ворот, левая у него вообще не гнулась или ее и не было, готовый в любой момент куда-то выскочить из круга света на одной ноге, как он себе это представлял, кто его знает. На нем был какой-то очень неподходящий для такого дела домашний свитер с красными и желтыми рыбами на груди. А второй-то вообще стоял как чучело, видно, штатский, с хвостом.

— А чего нам знакомиться, я тебя знаю, — сказала фигура из-за ворот уже чуть громче, но только чуть-чуть, — Ты-то меня, может, и не помнишь, я лейтенантом был, а ты майором. В Гудермесе. Так чего вам надо обоим?

— С хозяином хотим поговорить, но только тихо, — сказал Майор, все-таки распрямляя здоровую ногу, потому что долго так стоять на одной ноге не мог даже он. — Девчонка там у него есть одна… — Он сделал выжидательную паузу.

— Этого мы не знаем, — сказала фигура, отступая на шаг назад, глубже в тень. — Валите-ка отсюда, ребята. Мы же тут на работе.

Журналист дернулся, собираясь что-то вставить, но Зябликов, сделав несколько хромых, но проворных шагов, железной рукой схватил его за плечо и заставил молчать. Вдвоем их сейчас уложить вообще ничего не стоило, они были в круге света, как мишень в тире.

— А сколько вас там, четверо? — осторожно спросил Майор.

— Восемь, — сказал бывший лейтенант из-за ворот, но было ясно, что прибавил вдвое. Откуда там восемь в смене? Но и четверо, наверное, тоже чего-то стоили.

— А нас четыре машины, — сказал одноногий, и тут было понятно, что это так и есть, — И у нас уже тоже отсюда все простреливается. Ты не дергайся, лейтенант.

— А я и не дергаюсь, — успокоил его бывший лейтенант из-за ворот и переступил чуть-чуть назад, — Только ты на пушку нас не бери.

— Коля! — все так же тихо скомандовал Майор, едва повернув голову в темноту.

Откуда-то раздалось негромкое как бы жужжание, и пуля, высекшая из каменной, судя по рикошету, плитки искру, цвиркнула в метре от ног десантника и улетела дальше в темноту. Тот даже не пошевелился: значит, настоящий, бывалый.

— Мы и гранатомет с собой привезли на всякий случай, ворота вышибать, — чуть повышая голос, сказал Зябликов, — Только это будет громко. Может, мы лучше все-таки не будем его испытывать?

— Я доложу, — сказал бывший лейтенант.

— Не надо, слышишь. Открывайте ворота, в войну играть не будем. Мы ведь с тобой, лейтенант, уже наигрались, правда?

Четверг, 3 августа, 0.15

Докладывать не было нужды, Мурат уже и сам видел кое-что в окно, его ухо было, оказывается, тоже знакомо со звуком срикошетившей пули, срезающей листья с дерева. Он посмотрел от окна на Ри, но она сидела совершенно безмятежно. Он открыл окно и крикнул в темноту по направлению к воротам:

— Вась, это кто там? — Голос его был напряжен, но спокоен, и это понравилось Ри.

— Их четыре машины, Мурат Исмаилович! — крикнул, уже в голос, но тоже без признаков паники, командир охраны. — У них оружие, похоже, мы тут на прицеле.

— Это мы! — крикнул Зябликов и, не найдя, как лучше объяснить, представился так: — Мы из городского суда. Отдайте нам присяжную, нам тут побоище не нужно.

— Ри! — вступил наконец и Журналист. — Ты здесь? С тобой все в порядке?

— Да, Кузя! — крикнула она, тоже подходя к окну. — Со мной все хорошо, он мне ничего плохого не сделал. Не трогайте его!

— Что делать будем, хозяин? — спросил из темноты бывший десантник, которого Мурат назвал Васей. Он был, в общем, доволен, что решение теперь придется принимать не ему, хотя чувствовалось, что, в принципе, у него был готов и какой-то план обороны.

— Сейчас мы тут посоветуемся, — сказал Мурат и посмотрел на Ри.

Она поняла по его взгляду, что он не боится за себя. И за присяжных тоже бояться было уже нечего. Было просто невозможно, чтобы кто-то из людей Мурата выстрелил сейчас в Майора: Майор и Журналист были ее друзья, и они были под ее защитой, хотя они думали, что это они приехали спасать ее.

— Я пойду? — сказала Ри, делая движение, чтобы поцеловать его на прощание хотя бы в щеку, но он уклонился и сказал:

— Нет уж, пусть зайдут, раз приехали, — и Мурат крикнул вниз: — Вася, открой им ворота! Двоим.

Однако, когда ворота открылись, еще один человек, что-то быстро скомандовав в черные кусты, тоже проскользнул к дому, подняв, впрочем, руки, чтобы было видно, что он идет без оружия. Дело было сделано, Зябликов был Коле-Кольту тут уж больше не командир, а ему следовало позаботиться и о собственных интересах. Так они и вошли в гостиную втроем: Журналист с хвостом, хромой Майор в свитере Анны Петровны и квадратный человечек в камуфляжной форме с таким лицом, с каким в деревне приходят на танцы, когда за пазухой нож, — а бывший лейтенант Вася остался снаружи.

— Э, да ты чечен! — весело сказал Кольт, которому Мурат ответил только одним ледяным взглядом и молчанием.

— Так это же адвокат, — сказал Журналист, жевавший жвачку, — Здравствуйте, господин адвокат, я же вам, кажется, за что-то еще должен.

— Он балкарец, — сказала Ри. — Старшина, кто этот человек с вами?

— Это Коля, он нормальный парень, — сказал Зябликов, — Ну а что бы ты хотела и вы, Мурат, или как вас там? Кто бы нас сюда пустил, если бы мы приехали вдвоем, разве не так?

— Так, — сказал Мурат.

— Он мне ничего плохого не сделал, — еще раз сказала Ри, обращаясь почему-то не к Старшине, а больше к Журналисту.

— Да я уж вижу, — сказал Кольт. — На заложницу ты не похожа, мне ведь тоже и заложников случалось освобождать. Но мы даром, что ли, как по тревоге, ехали вон откуда ночью? Как-то надо компенсировать наши расходы, даже если он и не чечен. И не только наши. — Он уже по-хозяйски ходил по гостиной и щупал ковер. — Вон и майора ты обидел, и друга его, короче, их всех, и девушку. Как насчет заплатить, чечен? У меня там ребята бойкие за забором сидят, им даже чечены рассказывали, где у них деньги лежат.

Было видно, что Кольту очень охота подраться — наверное, в Тудоеве ему было уже не с кем — или, в самом крайнем случае, денег, а так он не уедет. Старшина и Кузякин смотрели на Ри, как будто это она была тут хозяйка и речь теперь шла о ее деньгах.

— Ну ты же сказал, что мы с тобой вместе заработали денег за это дело, Мурат, — сказала Ри, — Значит, мы можем заплатить, ну так и давай заплатим.

— Хорошо, — подумав, сказал Мурат. — Пусть будет так, если ты решила с ними, а не со мной. Но, честное слово, я не понимаю, зачем тебе все это надо, Ри.

— А ты и не поймешь, Мурат, — сказала она. — Извини, конечно.

— Ну почему уж не пойму, — сказал он. — Но я бы лучше понял, если бы ты была мужчиной. А ты женщина. Женщины — они другие, это не их дела.

Журналист смотрел на него с интересом и жевал жвачку.

— Я присяжная, — сказала Ри, — Я буду женщина, когда кончится это чертово дело, вот тогда мы и посмотрим, а сейчас я присяжная.

— Нам в десять надо быть в суде, — сказал Зябликов. — А сейчас три. Надо ехать. Решайте все вопросы с Кольтом, а мы поехали. Пусть нас пропустят.

— Сейчас, — сказал Мурат. — Позвони мне, как там все сложится, Ри.

— А я останусь, — сказал Кольт, — Мы же еще не договорили. — Он повернулся к Зябликову, который смотрел на него с сомнением: — Вы езжайте, а мы тут еще потолкуем. И ты не волнуйся, заложница, суди спокойно, мы с чеченом обо всем мирно договоримся, он же говорит, что он балкарец, значит, все будет, как в аптеке. Мы, если кому останемся должны, потом из Тудоева пришлем.

Четверг, 3 августа, 10.30

— Ну что там, собрались они? — спросил Виктор Викторович у секретарши Оли.

— Нет еще, Виктор Викторович. Нет Кузякина и Огурцовой, и Старшины нет.

Он посмотрел на часы, на телеграмму из Алма-Аты, которую сразу же снова убрал в стол, и подошел чуть ближе к двери в зал, чтобы взглянуть, что там. Лудов сидел в аквариуме с закрытыми глазами, только едва заметно покачиваясь, но было ясно, что китайские медитации уже не спасают его от отчаяния, ему приходилось, делая усилия, шевелить губами, и он был похож теперь на рыбу, хватающую ртом на берегу бесполезный воздух вместо спасительной воды. Елена Львовна Кац уже не всплескивала руками, она утопила в них лицо. Прокурорша почему-то очень беспокоилась, но явно ничего не знала, а вот Виктория Эммануиловна была спокойна и, пожалуй, знала, и не очень старалась это скрывать. Присяжные, впрочем, даже и не выглядывали из своей комнаты, сидели там, как будто их и не было, как пчелы в дождь.

— Странно все-таки, что нет сразу троих, — задумчиво сказал Виктор Викторович Оле и вышел в зал, чтобы спросить у остальных: — Уважаемые стороны, у нас сегодня не пришло сразу трое присяжных, никто из них не звонил. Я не думаю, что удастся быстро узнать, в чем дело. Может быть, мы объявим перерыв до завтра?

— Я против, — сказал Лудов из аквариума, даже не открыв глаз.

— Надо учесть мнение подсудимого и подождать еще немного, — сказала Лисичка, не вставая, потому что это была еще неофициальная часть. — Если не придут до двенадцати, тогда, конечно, можно и перерыв. А можно и ставить вопрос о новой коллегии. Тем более что присяжной Огурцовой нет уже второй день.

Мурат ей не звонил, следовательно, все было в порядке, а может быть, они сейчас уже летели в Алма-Ату, и он не мог позвонить с борта самолета.

В тишине они услышали из фойе характерный скрип ноги Старшины, и, как по команде, все повернулись к двери. Зябликов вошел первым, за ним шла Ри, рот которой сегодня не был накрашен, как обычно, а потому уже и не казался таким порочным, и наконец, Журналист, который шел медленно, замыкая эту колонну, жевал резинку и смотрел на Лисичку в упор. Все трое выглядели усталыми, мужчины были небриты. Но они пришли и прошли в комнату для присяжных в полной тишине. Эту тишину нарушил смех, все повернулись и увидели, что у себя в аквариуме смеется подсудимый. Смех был не истерический и не громкий, не акцентированный, а просто от души и с облегчением.

— Какой все-таки красивый свитер, Анна Петровна! — нарушила тишину в комнате присяжных преподавательница сольфеджио, — Я никогда ничего лучше не видела.

— Ну, зовите их, Оля, — сказал судья в зале, поворачиваясь спиной. — Пусть садятся, а я пойду хотя бы выкурю сигарету.

Они победили. Нет, они все-таки победили, что бы там ни говорила про них Марья Петровна, и, если бы дело было в Саратове, он бы просто распорядился повесить у себя в кабинете фотографию и специальную доску с их именами. Но дело-то ведь было не в Саратове.

Он потушил сигарету в горшке с цветком, уже полным окурков; он каждый раз думал, что уж эта сигарета последняя, и все не хотел заводить себе пепельницу. Он надел мантию и вышел в зал, где уже сидели присяжные.

— Я обязан спросить, — начал Виктор Викторович, — не было ли за время перерыва со стороны кого-либо попыток оказать на кого-либо из вас давление. Нет?

В их ответе никто и не сомневался.

— Ну что же, Эльвира Витальевна, вам там сколько еще надо?..

Прокурорша, совершенно выбитая из колеи, до такой степени, что даже ее бюст тоже как бы поник, начала, сбиваясь, перечислять доказательства из дела, путая тома и страницы, но никто ее уже и не слушал, даже секретарша Оля. Лудов из клетки смотрел на присяжных так, как будто старался навсегда запомнить их лица, Лисичка тоже рассматривала их, но по-другому, как будто в недоумении, а сами присяжные теперь глядели прямо перед собой в пространство, как солдаты, застывшие в строю, и кто из них о чем думал, было никому не понятно. А каждый из них, может быть, думал об одном и том же: кто же из них завтра не придет.

Пятница, 4 августа, 11.30

На следующее утро все уже закончилось очень буднично. Просто они сосчитали друг друга последний раз и поняли, что среди них нет Фотолюбителя. Ну, Рыбкин так Рыбкин, какая, в общем, разница, и только у Аллы были такие глаза, как будто она в чем-то виновата, хотя она, конечно, не была виновата ни в чем.

А вот и секретарша Оля заглянула, вертя брелком, и поманила Старшину. Сегодня он был в обычной своей рубашке, без свитера. Он вышел из комнаты присяжных и, проскрипев ногой по залу мимо прокурорши, Лисички и адвокатессы, вошел к судье деловито, как приходят просто за повесткой.

— Сейчас звонили из больницы, — сказал судья, стоя боком и глядя в окно, из которого, оказывается, тоже открывался вид на трамвайные пути, как и из одного из окон в комнате присяжных, — Сегодня ночью Рыбкина по «скорой» забрали с сердечным приступом. Предынфарктное состояние у него, это уже не на два дня. В общем…

— Да ясно все, — сказал Зябликов. Ведь было ясно, что они уже победили и один раз, и второй, и третий, и что вчера они победили раз и навсегда, но, чтобы победить еще и сегодня, у них уже просто не оставалось живой силы, — У нас к вам только одна просьба. Если закон позволяет, конечно.

— Я слушаю, — сказал судья, глядя в окно, где как раз проезжал трамвай, и было слышно, как он вдруг зазвонил: «Дзынь-дзынь!»

— Мы бы хотели попрощаться с подсудимым. Ну, не в смысле незаконно, а просто посмотреть друг на друга в последний раз. Можно его привести?

— Конечно! — спохватился судья так, как будто он в самом деле забыл отдать им какой-то сувенир на прощание, и теперь ему было ужасно приятно это сделать, как будто это его даже перед ними и извиняло в какой-то мере, — Сейчас сядете, пусть без Рыбкина, начнем как будто бы процесс, я объявлю про больницу, ну и…

— Спасибо, Виктор Викторович. — Зябликов торопливо повернулся по-военному через левое плечо и вышел, чтобы не говорить уж ничего больше.

Анна Петровна Мыскина, которая все равно собиралась отпроситься сегодня с обеда, чтобы похоронить сына хотя бы и за государственный счет, уж как их там хоронят, она не знала, подошла к двери комнаты присяжных, чтобы посмотреть, как конвоиры приведут и посадят в клетку подсудимого. Видимо, конвоиры, которые тоже следили и рассказывали друг другу о перипетиях этого дела, Лудова предупредили, и он был, когда вошел и сел, совершенно спокоен, ничего, кроме усталости и любопытства, в глазах его не было. Смотреть на него, которого так и не удалось осудить, приемщице из химчистки было неинтересно, она перевела взгляд в зал на его мать и увидела, что та первый раз за весь процесс все-таки заплакала. Не выдержала, ну. Она не скрывала своих слез, только вытирала их платочком, а платочек, значит, все-таки на всякий случай приготовила. Лисичка со своего места смотрела на присяжную Мыскину и понимала, что все ее расчеты были отчего-то неправильны, пожалуй, оправдательный вердикт мог бы быть даже и единогласным, если бы она вовремя не спасла положение. Ну нет, этим, конечно, нельзя доверять суд, никаких правил они не понимают, одни эмоции.

Одиннадцать человек вышли из комнаты и заняли места за барьером, который два месяца отделял их от остального, поддающегося обычной логике мира, и только стул Рыбкина во втором ряду, между приемщицей и медсестрой, отсюда, из зала, выглядел как дырка на месте вырванного зуба. Но присяжные в ту сторону не глядели, они смотрели на подсудимого, а он на них. Виктор Викторович сказал, утвердившись на своем возвышении под гербом:

— Ну, вы уже знаете, коллеги… Телефонограмма… В общем, спасибо всем.

— Спасибо, — сказал вдруг и подсудимый из аквариума, и никто не стал его прерывать, — Спасибо вам, ребята. Я думаю теперь, что если я жертва, то, по крайней мере, жертва ненапрасная. Спасибо, мы еще увидимся.

Мама его больше не плакала, с платочком в руке, и никто во всем зале даже не шевельнулся, пока судья не собрался с духом и не сказал:

— Ну вот и все. Оля, запишите в протокол: «Суд, совещаясь на месте, определил…»

Кузякин, не дожидаясь окончания последнего слова судьи, встал со своего места и, перешагивая через коленки «Гурченко», пошел в комнату. Остальные тоже стали вставать, чтобы идти к себе собирать вещи.

Пятница, 4 августа, 12.00

Вещей было совсем немного. Кроме шахматной доски Ивакина, они сюда ничего особенного с собой и не принесли. Ручку Рыбкина, пожалуй, можно было и не брать, пусть новым присяжным тоже будет чем открывать окно. Старшина снял с мебельной стенки бумажную иконку и протянул ее Петрищеву.

— Возьмите себе, — сказал Медведь, который еще мучился, но был уже, в общем, вменяем, — Возьмите себе, пожалуйста.

— Спасибо, — сказал Зябликов и бережно положил иконку в блокнот.

— А пряники? — сказала «Гурченко». — Они же засохнут. Жалко все-таки, а Рыбкина нет. Кому нужны пряники?

— Я возьму пряники, — сказала преподавательница сольфеджио, проверяя, нет ли дырки в полиэтиленовом пакете. — Ну все, пойдемте.

Подсудимого в аквариуме уже не было. Прокурорша, Лисичка и адвокатесса склонились у стола судьи, что-то деловито обсуждая, и только Елена Львовна Кац повернулась, чтобы посмотреть на последний парад победителей.

Пятница, 4 августа, 12.30

— Нет, так это нельзя оставлять! — «Гурченко» встала посреди двора суда, через который они проходили молчаливой и понурой процессией, — Кузякин, вы же Журналист! Вы должны написать обо всем этом в газету. Я подпишу!

— Что вы подпишете, Клава? — спросил Старшина.

— Я поеду к Рыбкину в больницу и посмотрю, чем он там заболел.

— Вы что, врач? — спросила Роза.

— Мне тоже в б-больницу!.. — спохватился Слесарь, — Ну все, до-до-до свидания…

Роза подумала, не пойти ли за ним и не дать ли ему все-таки хотя бы долларов двести, но в этом не было никакого смысла. У всех кто-нибудь умирает рано или поздно, что ж, она теперь так и будет всем по двести долларов раздавать?

— Все, Клава, гонг, — объяснил Шахматист. — Время матча истекло. А что, можно сказать, мы сыграли вничью. Пока, ребята…

Он повернулся и тоже пошел, унося свою шахматную доску под мышкой.

— А зарплата? — вспомнила Анна Петровна, — Зарплату мы должны получить?

— Я зайду к Оле и все уточню, — пообещал Зябликов, — Я всем позвоню потом…

Он повернулся и, прихрамывая, пошел обратно в суд. На самом деле он хотел еще раз поговорить с Еленой Львовной, и теперь уже ничто не мешало ему это сделать. Только надо было спокойно, а не так, чтобы всем кагалом.

Пятница, 4 августа, 16.00

Алла Суркова без труда узнала в справочной «скорой помощи», что Арнольда Михайловича Рыбкина накануне поздно вечером увезли в ту же больницу, где совсем недавно лежал судья, только на другой этаж, в кардиологию.

— Не больше десяти минут, — предупредила ее медсестра, подавая Алле чистый белый халат, который оказался ей чуть великоват, и бахилы. — Больному сейчас показаны положительные эмоции, но ему нельзя переутомляться.

Больница эта напоминала скорее санаторий, да и то в межсезонье, так было тихо. Алла прошла бесшумным коридором, устланным зеленой ковровой дорожкой, в смешных голубых бахилах до двери палаты, постучалась и вошла. Рыбкин лежал на кровати в спортивном костюме и смотрел телевизор.

— Ты? — спросил он скорее испуганно, чем обрадованно, торопливо спуская ноги на пол. — Ты пришла ко мне?

— Да, а что такого? — сказала Алла, оглядывая одноместную палату.

— А как же… Как тебя пропустили? — Еще позавчера он так мечтал перейти с ней на «ты» и даже представлял себе иногда, как это будет, но вышло не совсем так.

— Ну, — сказала она, продолжая оглядываться, — ты же сам говоришь, что мы все стали родными друг другу. Вот и я сказала в регистратуре, что я твоя жена, но забыла паспорт, назвала все твои данные, рассказала, что ты перенервничал в суде; мне поверили и пропустили. А как ты себя чувствуешь?

— Ты знаешь, не очень, — сказал Рыбкин. — Сердцебиение, аритмия. Врачи сказали, что, если бы я не вызвал «скорую», у меня мог бы быть инфаркт. Ты садись.

— Аритмия, — сказала Алла, продолжая стоять посреди палаты. — С сердцем шутки плохи. Нервы опять же. И тебя положили по «скорой» в эту больницу?

— Они отвезли меня в первую попавшуюся, — сказал Рыбкин, — Просто повезло.

Он поднялся и сделал неловкую попытку подвинуть штору на окне, чтобы скрыть то, что лежало на подоконнике. Но Алла уже заметила, что там лежит.

— Это и есть «Никон»?

— Да.

— С телеобъективом, как ты мечтал?

Она издали, не дотрагиваясь, разглядывала внушительную трубу объектива с точками красненьких и зелененьких меток.

— Она сказала… — начал Рыбкин и запнулся, тоже глядя на объектив. — Она сказала, что, если я не соглашусь заболеть, кого-нибудь из нас может сбить машина. Или хулиганы изобьют. Ведь ты одна с собакой гуляешь поздно…

Алла молчала, разглядывая красненькие и зелененькие метки и циферки.

— А это все-таки вещь! — сказал он. — Давай я тебя щелкну? Сядь в кресло.

— Нет, спасибо, я не хочу, — сказала Алла, — Кстати, я тебе пряники принесла. Мы их не доели в суде, как в прошлый раз.

Она достала мешок с пряниками из сумки и выложила их на стол.

— Откуда же я мог знать, что ты придешь меня навестить? — сказал Рыбкин, понимая, что сейчас она уйдет. — Я думал, что я тебя вообще больше никогда не увижу. Может быть, если бы ты во вторник…

— Прости, — сказала она. — Я не понимала, что это для тебя так важно.

— А если бы понимала, то что, ты позволила бы мне остаться?

— Не знаю, — сказала она, потому что и правда не знала. — Может быть…

— Ради Лудова?

— Нет, конечно, не ради Лудова.

— Но ведь и не ради меня.

— Нет, конечно. Но правда, Арнольд, мне жаль, что все так получилось. У тебя очень хорошие фотографии. Ну, я пойду, пожалуй?

— Постой, сядь, я тебя щелкну на прощание, — взмолился он.

— Не стоит, — сказала она, отворяя дверь. — А ты был прав: расставания нет.

Она уже вышла. Он бросился к окну и поднял телеобъектив, слившись с ним, хищно совмещая красные и зеленые метки на внешней поверхности этой своей трубы вечности. Вот она показалась на дорожке, в видоискателе, многократно увеличенная его трубой времени и расстояния, он видел ее сзади крупно, он вел ее объективом, но не спешил нажимать на спуск, затаив дыхание.

Обернется или не обернется? Обернется — не обернется? От этого, казалось, сейчас зависела вся его жизнь. И вот она все-таки то ли подумала что-то, то ли почувствовала спиной и обернулась — щелк!..

Теперь она была его навсегда в сиянии своих удивительных волос.

Вторник, 8 августа, 15.00

Офис адвокатской фирмы Елены Львовны Кац поразил их своей современностью. Дорогой, но зато, видимо, очень дорогой, здесь была только мебель, а кроме мебели, компьютеров, да еще самих адвокатов, которые стремительно входили и выходили из многочисленных дверей, как бы подгоняемые прохладным дыханием кондиционеров, тут ничего и не было. Это было совсем не похоже на ленивый, загроможденный всякими подробностями и хламом суд, это была какая-то другая юриспруденция, и сама Елена Львовна тут не всплескивала руками, а была с ними чрезвычайно любезна, но конкретна и чуть-чуть нетерпелива.

— Какие у вас есть доказательства того, что он лег в больницу не по болезни, что кто-то его туда положил, чтобы сорвать вердикт?

Старшина, преподавательница сольфеджио и Журналист посмотрели друг на друга. А больше никто и не пришел, хотя еще несколько дней назад больше всех на эту встречу рвалась, конечно, «Гурченко».

— Но его просто не могли положить по «скорой» в эту больницу, — сказал Кузякин. — Это элитная больница, там у него отдельная палата, так не бывает.

— Почему не бывает? — сухо сказала адвокатесса. — Место было, вот и положили.

— Но я могу сам сходить туда от газеты и задать вопросы.

— Ну ладно, допустим, вы заплатите, там скажут, что им кто-то позвонил, хотя вы все равно не узнаете кто. Что дальше? С точки зрения процесса?

— Дальше надо проводить независимую экспертизу, — настаивал Журналист.

— Принудительное освидетельствование? Не будьте наивны. Никто не будет проводить никаких экспертиз, а если бы кто-то вдруг и решил это сделать, то предынфарктное состояние — это просто скачок давления, он будет зафиксирован в медицинской карте; три дня назад он был, а сегодня его нет.

— Но должны же быть какие-то доказательства, — не унимался Кузякин. — Алла, вы же там были. Неужели вы ничего особенного не заметили?

Она задумчиво посмотрела на Журналиста:

— Нет. Ничего особенного. Впрочем, я не врач.

— Ну вот, — сказала адвокатесса. — А теперь давайте считать, что у нас получилось. Коллегия распущена, снова собрать тех же самых людей нельзя ни с юридической, ни с практической точки зрения. Мне как юристу обжаловать тут нечего и незачем, я лучше поберегу патроны, Лудов и так расстрелял их все, и вот что из этого получилось. Вам понятно, Майор, о чем я говорю, вы же человек военный?

— Так точно, — сказал Зябликов. — Мы недооценили противника.

— Они вас тоже недооценили, — чуть смягчившись, сказала Елена Львовна Кац, — Да и я тоже не думала, что такое может быть. Это удивительно, по правде сказать. А теперь извините, ко мне там уже клиент. Я была рада с вами познакомиться.

— У меня к вам еще один вопрос, — сказал Зябликов, уже поднимаясь, — если разрешите. Почему вы меня не отвели во время отбора?

— Я хотела вас отвести, но Лудов настоял, чтобы вы остались.

— Почему?

— Не знаю, — призналась она, — Сама не могу понять, как он это угадал.

Они почему-то медлили уходить, будто ждали, что она добавит еще что-то. Но Елена Львовна Кац даже и для себя не могла объяснить чего-то, что, безусловно, нуждалось в объяснении. Она вовсе не была цинична, имела славу правозащитника в адвокатских кругах, она даже не всегда работала только за деньги, но, в общем, она работала как машина. Если у вас машина, вы не имеете права предположить там, внутри, каких-то необъяснимых явлений, их надо или исключить, или уж объяснить и приспособить, но объяснить этого она не могла.

— Можно, я расскажу анекдот? — вдруг сказала преподавательница сольфеджио, — Про евреев. Три еврея пришли к раввину, он их спрашивает: что бы вы сделали, если бы нашли мешок золота? Один говорит: я бы построил дом и купил подарки всем родственникам. Второй: а я отдал бы его вам, ребе. А третий говорит: ребе, откуда я знаю, каким бы я стал после того, как нашел мешок золота?..

Она повернулась и пошла. Из всех троих свой кофе допил только Журналист, успевший съесть еще и полвазочки печенья, а Алла даже не притронулась к чаю, побрезговала, что ли. Елене Львовне отчетливо захотелось броситься ей вслед и обнять, пожаловаться, как ей бывает трудно порой чувствовать себя машиной, ведь она тоже женщина и человек. Но, конечно, никуда она не бросилась, потому что машина, чем она совершеннее, тем меньше имеет права на всякие порывы и необъяснимые поступки, а ее уже ждал очередной клиент.

Вторник, 8 августа, 15.30

Они вышли из адвокатского офиса, где работал кондиционер, на улицу, на жару, и мысли их сразу разбежались в стороны и сделались смутны.

— Я мог бы написать в газету, — не очень уверенно сказал Журналист, — Про Тудоев, про компакт-диски, про второе дно. Доказательств, конечно, маловато, но мы же можем еще раз туда съездить, может, и повезет.

— А где это — Тудоев? — спросила Алла. — Что-то знакомое…

— Кольт тебе ничего не расскажет, — сказал Зябликов. — Да и нельзя подставлять Кольта. Да и убьют тебя там, Кузякин, просто, если станешь копать. Он же честно предупредил. И Лудова в тюрьме тоже убьют.

— А если я напишу вообще про процесс, — сказал Кузякин, — то, даже если это напечатают в газете, это будет просто художественная литература, отсебятина.

— А давайте напишем коллективное заявление обо всем, что с нами было, — сказала Алла, немного напуганная тем, что из-за этого смутно знакомого Тудоева их всех могут убить. — И подпишем все, и пошлем куда-нибудь…

— Все не подпишут, зачем? — сказал Зябликов. — Мне вот, если так взять, зачем подписывать? Чтобы меня с работы поперли? И куда я денусь потом? А про Розу и говорить нечего. Или про Шахматиста — на кой это ему?

— Ну да, — согласился Журналист. — Я бы смог напечатать это в газете, если бы было четко и не длинно, но подписи… подписей надо если не все одиннадцать, то хотя бы девять.

— А давайте, — вдруг вдохновенно сказала Алла, — все вместе сфотографируемся! Не так, как нас щелкал Рыбкин, не поодиночке, а все вместе, понимаете?

— «На веки вечные мы все теперь в обнимку…» — пропел Зябликов, глядя на нее с таким восхищением, с каким он, может быть, посмотрел бы на того, кто предложил бы, как вырваться из окружения у железнодорожного вокзала в Грозном в девяносто седьмом году. — Алла, вы гений!

— А что! — азартно загорелся Кузякин. — Вот это можно было бы напечатать. Хороший коллективный портрет с коротким рассказом о том, что произошло. Это всем сразу бы стало понятно, это попадает в жанр…

Он уже видел это на полосе и даже как будто мог различить лица на фотографии, он уже думал над заголовком, потому что текст — дело десятое. Никто из них в этот момент не сомневался, что уж сфотографироваться вместе согласятся все, просто чтобы подтвердить тем самым факт, что они когда-то были все вместе, разве нет?

Среда, 9 августа, 12.00

Зябликов подкараулил Климова на дорожке, по которой он шел от больничного корпуса с пустым пластиковым пакетом в руке, и пакет у него был все тот же самый, «Старик Хоттабыч».

— Зд-дравствуйте, Майор, — сказал, нисколько не удивившись, слесарь шестого разряда. — Что вы от меня хо-хот-тите?

— Ничего особенного, — сразу успокоил его Зябликов. — Мы хотим сделать коллективную фотографию на память. В четверг, возле суда. Ты придешь?

— Н-нет.

— Почему? — удивился Майор, — Разве тебе не будет приятно сфотографироваться вместе со всеми нами?

Климов посмотрел на него и подумал, прежде чем ответить.

— Я бы лучше сфо… сфотограффф… — Это слово ему никак не давалось. — Лучше бы я сф-сфотографировался с женой, если бы у меня был фо-фотоаппарат, она ж-же умирает… Какое мне д-дело до остальных?

— Ну просто, все вместе, — неуверенно сказал Майор. — Мы же были вместе?

— Роза п-принесла мне п-пятьсот долларов, — сказал Слесарь, глядя на Зябликова прямым и открытым взглядом, совершенно не вязавшимся с его спотыкающейся речью, — Сама принесла, она д-добрая. Я перевел жену в дву-двухместную палату. Отстаньте от н-нас и дайте ей умереть с-спокойно.

— Понял, — сказал Зябликов, повернулся через левое плечо и пошел, поскрипывая своей ногой, по дорожке.

Среда, 9 августа, 13.00

До Ри Журналист сумел дозвониться только по мобильному, да и то не сразу, просто набирал каждые полчаса и наконец дозвонился из машины.

— Мне надо с тобой увидеться, Ри. Где это можно сделать? В клубе? — В клуб ему, по правде говоря, ехать не хотелось. — Или я подъеду к тебе домой?

Он остановился у перекрестка в пробке.

— Меня нет ни там и ни там, — сказала Ри. — Вы меня сейчас вообще не найдете. А что ты хочешь? Ты же сам сказал: как встретились, так и разлетелись.

— Мы хотим сфотографироваться, — сказал он, немного обиженный ее холодным тоном. — Мы просто сфотографируемся все вместе для газеты, а я напишу под снимком очень коротко, что с нами было. Это нужно сделать. Надо просто прийти в четверг и всем сняться возле суда, нам это не могут запретить.

— Мне надо посоветоваться. Перезвони мне минут через десять, — сказала Ри.

Пробка чуть продвинулась вперед и остановилась. Журналист попытался представить ее лицо, каким оно должно было бы предстать на этой фотографии, но почему-то уже не смог его сфокусировать. Прекрасные черты Ри и раньше казались ему как бы не совсем определившимися, но там, в суде, они все отчетливее прорисовывались и собирались, а теперь растворялись и расплывались. Он подождал, соображая, с кем это она будет советоваться. А что тут думать — с Муратом, конечно. Он догадался, что она ему ответит, но все-таки перезвонил из вежливости, тем более что пробка опять продвинулась на десять метров и опять встала.

— Мне не советуют это делать, — сказала Ри. — И вообще, до четверга, когда вы все это наметили, я уже улечу в Алма-Ату, и потом… Пойми, Кузя, я же спортсменка, это во мне с детства. Проиграл — значит, просто признай свое поражение, и все. Может быть, тебе повезет в следующий раз.

— Жалко, — сказал он и собирался повесить трубку — машины как раз поехали.

— Кузя, — сказала она, — помнишь, ты у меня спрашивал, зачем я подарила Анне Петровне свой старый мобильник?

— Ну. — Ему было неудобно прижимать телефон к уху левой и в то же время переключать передачу правой рукой.

— А потом мы с тобой еще собирали для нее деньги, я даже ходила брать у Розы? Зачем? Я сейчас тут долго сидела и думала.

— Ну? — сказал он.

— Мы просто хотели от нее откупиться.

— Жалко, — еще раз сказал он после паузы и дал отбой. Он был уже на светофоре.

Среда, 9 августа, 17.00

Клавдия Ивановна Швед долго не открывала Зябликову дверь, расспрашивала через дверь, для чего им фотографироваться. Старшина терпеливо объяснял:

— Мы должны выполнить свой гражданский долг, Клава. И потом, что вам стоит сфотографироваться, это никого ни к чему не обязывает.

— Но я сейчас не могу, может, через недельку…

— Клавдия Ивановна! Вы присяжная! Мы должны выполнить свой долг до конца!

Майор стоял прямо напротив двери и рубил ладонью воздух, как будто убеждая дверь. Наконец она открылась, и он сразу понял причину, по которой «Гурченко» настаивала на отсрочке: под глазом у нее был большой багровый синяк.

— Ну, видите, Старшина, — сказала «Гурченко» не обычным своим напористым тоном, а, наоборот, как бы оправдываясь. — Он совсем распоясался с тех пор, как меня лишили статуса федерального судьи, понимает, гад, что больше некому меня от него защитить.

— Ну-ка пусти-ка, Клава! — решительно сказал Майор. — Я научу его вежливо говорить с женой, даже если она и бывшая.

— Не надо, Игорь Петрович, он спит после вчерашнего, — сказала «Гурченко», — А ты только еще хуже сделаешь…

— Ну все равно, надо сфотографироваться, Клавдия Ивановна, — вернулся к своей мысли Зябликов, — Синяк они там подретушируют, там это запросто. Послезавтра, возле суда…

— А все придут? — спросила она, — И Роза придет? И Шахматист, и Слесарь тоже?

— Да ты за себя говори, Клава! — рассердился Майор.

— А за себя я скажу: нет, — сказала она, прикрывая синяк рукой, — У меня тоже есть право на частную жизнь. Когда мы были вместе, я знала, что могу надеяться на каждого из вас, а теперь у меня осталось только право на мою частную жизнь.

Но дверью она все же не хлопнула с треском, а прикрыла ее аккуратно.

Среда, 9 августа, 19.00

Клиника нервных болезней располагалась в центре города, но как остров, довольно густо заселенный аборигенами, до половины девятого вечера широко посещаемый согласно расписанию пришельцами с материка, но все же остров, огороженный забором, — жизнь тут текла не так, как снаружи, и в другом темпе. Вечерело, и на скамейки под деревьями обильно высыпали курить и играть в карты нервные больные, мало отличимые от других людей, разве что по выражению лиц, какое бывает у отдыхающих в санатории, когда путевка заканчивается уже через несколько дней, и вроде бы скука, но хочется урвать что-то еще недополученное. На некоторых из них, включая и женщин, были пилотки из газеты, какие, если верить картинкам, носили маляры в те времена, когда ни Журналиста, ни тем более Хинди еще и на свете не было. «Прикольно», — вспомнил ее любимое словечко Журналист, мода, что ли, у них такая здесь, на острове? Не так уж легко, наверное, было с ними Хинди, как беспечно она об этом рассказывала.

Сверяясь по бумажке, он остановился перед большим корпусом и поднял глаза, прикидывая, какое из окон на пятом этаже относится к процедурному кабинету.

Внутри Хинди массировала в это время спину Актрисы — ни капли лишнего жира, гладкие мускулы, и ни одной веснушки нигде.

— Алла это сказала только мне, когда я ей массаж делала, а я уж вам, только вы дальше не рассказывайте никому, — говорила Хинди, меся спину Актрисы под лопаткой кулачком, — У него на подоконнике лежал «Никон», он с таким объективом штуки три баксов стоит, а нас на даче он снимал «Зенитом», понимаете, в чем штука?

— Какая, в сущности, разница, — сказала Актриса под кушетку, — Ну не он, так кто-то еще. Просто это не могло получиться, такое зло только в кино можно победить.

— А ведь казалось, еще чуть-чуть только осталось, — сказала Хинди и похлопала ей мягкими ладошками по спине, — Ну все, можете одеваться.

— Нет, не Шекспир. Скорее Гоголь, ну да, это же Россия, тут все комедия, хотя и с примесью драмы, — сказала Актриса, продевая руки в бретельки бюстгальтера, и Хинди отметила, что грудь у нее тоже еще довольно молодая, — В общем, все так же пошло, как в кино. Вы все-таки не ходите в кино, детка.

— Нет, уже не пойду, — сказала Хинди, убирая в тумбочку баночки с мазями, — Я передумала; еще отработаю год и в медицинский пойду уже со стажем.

— Вот это правильно! Вот это по-честному! — сказала Актриса, — Вы деньги сейчас с меня возьмите. Сколько это стоит?

В это время в дверь постучали, и Хинди, взглянув на Актрису и убедившись, что та уже одета, крикнула, думая, что это, может быть, нервный больной: «Можно!» На пороге стоял Кузякин с букетом садовых ромашек, довольно скромным.

— Кузя! — первой закричала Актриса, потому что Хинди на миг как бы потеряла дар речи. Актриса радовалась искренне и совсем не театрально, — Кузякин, милый, как же я рада вас видеть, да еще с цветами, — Тут профессиональные привычки все-таки взяли в ней верх, и Актриса показала глазками на него и на Хинди туда-сюда, — Как же я рада видеть любого из вас, и как мне вас всех не хватает!

— А, да, здорово было, — согласился Журналист. Он протянул свой букет ромашек Хинди, но боком, глядя на Актрису, — А вы как здесь?

— Я на массаж, — сказала Актриса, надевая туфли, — Знаете, какая Хинди классная массажистка? О! Пусть она вам тоже сделает. Хинди, возьмите деньги.

— Нет, ну что вы, — сказала Хинди, — ни в коем случае.

— Глупости, — сказала Актриса, оставляя на тумбочке триста рублей, — Во-первых, я уже не присяжная. Да мне уже и новую роль предложили в другом сериале про милицию, так и пошло с вашей легкой руки, и за судью хорошо заплатили, судьей, оказывается, очень выгодно быть. Ну, я пошла?..

Они немного проводили ее по коридору, Хинди надо было в другой кабинет: пора было раскладывать таблетки для нервных больных. Она кидала целые и половинки таблеток из разноцветной кучки в виниловые стаканчики, а их, в свою очередь, помещала в ячейки. Букет ромашек она сунула в какую-то медицинскую посудину, забыв налить туда воды.

— Трудно тебе с психами? — спросил Кузякин, не умея приступить сразу к делу, да и Хинди что-то вдруг засмущалась.

— Я сама там чуть с вами не рехнулась. Подожди, а то я обсчитаюсь.

Она ловко кидала таблетки в стаканчики, сверяясь с хитрой таблицей и шевеля губами; они были все разных цветов, как фишки в казино: желтые, синие, красные.

— Почему ты не жуешь жвачку? — спросила она, не глядя.

— Забыл купить.

— Может, тебе укольчик сделать? — спросила она, перекидав уже почти всю кучку в стаканчики. — Полезный. Хочешь?

— Может, мне еще шапку из газеты сделать? — сказал Журналист. — Я что, так похож на придурка? А зачем они так ходят? Ведь вечер, не жарко.

— Не знаю, — сказала Хинди, — Прикольно… Заходите! — строго крикнула она в коридор, где нервные больные, оказывается, уже выстроились в молчаливую очередь. А он даже и не заметил, завороженный мельканием ее веснушчато-золотистых рук под белым халатом. — По одному, по одному, не путайте!..

— Нам надо всем вместе сфотографироваться, Хинди, — сказал Журналист, сглотнув и глядя, как нервные больные расхватывают свои стаканчики, торопливо запивают каждый свою горсть разноцветных таблеток водой и исчезают как будто с полупоклоном. Сейчас ему и самому вдруг расхотелось фотографироваться, расхотелось бросаться на амбразуры ради кого бы и чего бы то ни было, а захотелось просто пожить. Он подумал, что хотел бы, на самом деле, фотографию одной только Хинди, вот так, в легком белом халатике, сквозь ткань которого изнутри светлячками угадывались веснушки, но в вырезе халата, куда уходила ложбинка груди, они уже кончались, и там кожа была просто золотистой, сухой и теплой на вид. То, что он собирался сказать, было уже очевидной глупостью, он сердился на себя, но что-то заставило его продолжить: — Мы сфотографируемся для газеты, а я напишу небольшой текст, из которого всем будет все понятно.

— А я думала, ты просто так ко мне пришел, — сказала Хинди, собирая пустые стаканчики, поскольку нервные больные уже выпили все, что нужно, и тихо рассосались по палатам. — А зачем тогда ромашки?

— А что такого в ромашках? — сказал Кузякин. — Почему нельзя и то и другое?

— Нет, — сказала Хинди. — То и другое вместе нельзя. И вообще я в отпуск, в Ялту.

Но он не уходил, а смотрел на нее странно, не так, как раньше, в суде.

— Ну и черт с ним, в самом деле, — сказал Кузякин, — А мы что же, не люди? Мы что, Александры Матросовы какие-то, что ли? Я тоже хочу жить, Хинди. Тома, я хочу твою фотографию, не общую, а твою, только я сам не сумею так, надо чтобы талантливый фотограф был, ну вот хоть как Рыбкин.

— Мы могли бы тогда сфотографироваться и вдвоем, — сказала Хинди, поднимая на него глаза, рыжие даже за стеклами очков. — Хочешь?

— Хочу, — сказал Кузякин, — Очень.

— Пойдем ко мне, — сказала Хинди. — Тут нам эти не дадут поговорить.

Они прошли мимо стеклянных дверей, за которыми жили нервные больные, почему-то крадучись и еще не решаясь взяться за руки, в темный конец коридора, где белый халат немного задержался, возясь с замком. Когда она отперла наконец дверь, Кузякин увидел, что там все не совсем так, как он представлял, когда разговаривал с ней по телефону, хотя действительно был и диван, и тумбочка, и настольная лампа с биркой. Над диваном висела фотография пожилой Вивьен Ли, вероятно, она просто когда-то попалась Хинди под руку, а в ногах дивана сидел плюшевый медведь, с которым она, должно быть, коротала тут ночи на дежурстве. Плюшевые игрушки всегда раздражали Кузякина, но это был не такой, он был в возрасте, с какой-то своей длинной и интересной историей, в клетчатой рубашке и потертых вельветовых штанах.

— Ой, я забыла ромашки!..

Она вспыхнула и убежала, но он знал, что она вернется, ему было спокойно, как не было уже очень давно, и он заботливо пересадил медведя с дивана на тумбочку напротив. Хинди вернулась с ромашками в медицинской посудине, в которую она где-то по дороге все же успела набрать воды, и поставила ее рядом с медведем.

— Зачем ты пересадил медведя, Кузя? — спросила она, вдруг порывисто заводя ему руки за голову и стараясь стянуть с хвоста дурацкую аптекарскую резинку, — Ты сам сумасшедший, Кузя, на тебя шапку из газеты надо надеть…

Сухое и теплое, золотистое рванулось к нему из выреза халата, где веснушки уже кончались, а трусики были желтые, как одуванчик, наверное, те же самые, они уже отлетели куда-то на медицинский линолеум. «А! — сказала Хинди, глядя мимо его хвоста, с которым ей пока так и не удалось справиться, рыжими, наполненными счастьем глазами, и вдруг тоненько заверещала на одной ноте: — И-и-и!..»

Когда она через некоторое время вновь обрела возможность видеть что-то вокруг, то встретилась близорукими глазами со стеклянными, но очень внимательными глазами медведя и сказала ему: «А ты не смотри».

— Он доволен, — сказал Кузякин, — Он просто счастлив.

— Почему ты не сделал этого раньше, Кузя? — спросила она. — Хотя бы когда мы с тобой остались у Петрищева? Ты что, не понимал?

— Я к тебе даже подойти боялся, — сказал он. — У меня было такое чувство, как будто я еще не почистил зубы.

— А теперь почистил?

— Теперь почистил.

— А что у тебя было с Ри? — спросила Хинди.

— Ничего… Честное слово, ничего.

— Вообще-то она неплохая, — согласилась сама с собой Хинди, — Да мы все, оказывается, в общем, неплохие. А ты не уйдешь?

— Когда, сейчас?

— Нет, сейчас тебе надо уходить, а то закроют ворота, а мне еще надо уколы делать. Я имею в виду вообще.

— Я еще не думал об этом, — сказал Журналист. — Может, и нет.

— Поедем в Ялту, — сказала она, кладя его голову себе на грудь и справляясь, наконец-таки, с аптекарской резинкой. — Снимем там для тебя что-нибудь или в доме отдыха вместе устроимся, я же там уже не в первый раз. Ты там будешь писать свой роман, а я тебе синенькие буду жарить. Ты любишь синенькие, Кузя?

— Синенькие я вообще-то люблю. И, по-моему, не только синенькие…

Трусики цвета одуванчика валялись на давно потерявшем цвет медицинском линолеуме, плюшевый медведь не умел отводить глаза, но старался изо всех сил делать вид, что не понимает, что это они там делают, ему и интересно было, и неловко.

Пятница, 10 августа, 15.00

У касс дальнего следования на вокзале было, оказывается, не так уж много народу, и кассирша намекнула, что билеты на Симферополь будут, надо только заплатить. Деньги у Кузякина еще были. Он придерживал одной рукой чемодан Хинди с колесиками, а второй рукой полез в карман за паспортом и деньгами. В это время в другом кармане у него зазвонил мобильный, он сунул обратно бумажник и достал перед самой кассой трубку. По мере того как он говорил: «Да… Конечно, я вас узнал… А нас распустили… Что?!. Когда?!. Я сейчас же бегу смотреть электронную почту! Я вам адрес сегодня же сброшу по почте!..» — Хинди уже понимала, что он не поедет с ней в Ялту.

— Океанолог, — сказал Кузякин, и она поняла, что даже не обидится на него за то, что он не поедет с ней в Ялту, по крайней мере на этот раз. Обидно, конечно, но Хинди была уже достаточно взрослой, чтобы не надеяться на обещания, которые иногда ненароком раздает жизнь. Вовсе не была она такой уж маленькой девочкой и понимала, что мужчина, даже если он и с хвостом, — это мужчина, а они все такие, им надо довоевать до конца.

— Он нашел! — сказал Кузякин, и хвост его уже как будто приподнялся вверх и мотался из стороны в сторону, как у кота перед дракой. — Он нашел на Британских Вирджинских островах людей, которые видели Пономарева! Они уже заверили там свои показания и пришлют их заказной почтой, мы дадим им адрес адвокатессы…

— Поезд через десять минут отходит, — грустно сказала Хинди. — Ты меня хотя бы до вагона проводишь, Кузя?

Он топтался с сумкой, набитой ненужными курортными вещами, напротив окна плацкартного вагона, которое было покрыто пылью бог знает каких пространств, но даже и через него веснушки Хинди светили ему, как солнце Ялты. Надо было срочно звонить Старшине и узнавать домашний адрес Елены Львовны Кац. Поезд тронулся медленно-медленно, Хинди не махала рукой в окне, как другие, а просто смотрела, как он шел по перрону. Потом он побежал, он вдруг и сам подумал, что, может, он дурак, ведь это — прямой эфир, потом нельзя ничего будет ни поправить, ни поменять местами, но поезд уже набрал ход, и ему было его не догнать.

 

Эпилог

Среда, 13 сентября, 21.00

Сестричка Скребцова, загорелая до того, что ее веснушки как бы слились в темное золото кожи, посвежевшая так, что это теперь плохо вязалось с дождем, который под вечер зарядил за окнами процедурного кабинета, набирала лекарства в шприцы, поднимала их вверх и легким движением выдавливала последний пузырек воздуха. Пациенты, толпившиеся за дверью в очереди, один за другим покорно спускали штаны, ложились на кушетку и получали свой укол. Но на их лица Хинди, в общем-то, особенно и не смотрела, занятая своими мыслями.

— Тамара Викторовна, это вы?

Она подняла глаза от ампулы, из которой сейчас набирала лекарство в шприц, и узнала усатого судью.

— Виктор Викторович! — Неожиданно для самой себя Хинди обрадовалась ему, как родному. — Какими судьбами?!

По его лицу было видно, что он-то давно, еще из коридора, ее узнал, а может, и до этого ждал, она же первый день как вышла из отпуска. А теперь он вот просто приготовил ей сюрприз в виде своей задницы и тоже был искренне рад.

— Да я уже три дня здесь, вот как приговор вынес, так и лег, — сказал Виктор Викторович, механически стягивая штаны тренировочного костюма. — Мне из нашей больницы к вам направление дали, язва опять замучила; один умный врач сказал, что это все от нервов, вот я к вам и залег… — Он уже лежал со стянутыми штанами на кушетке.

— Вот здорово! — сказала Хинди, привычным движением набирая в шприц лекарство, — А как там наше дело? Что с Лудовым?

— А вы что, не знаете? — удивился судья, — Я думал, вам Старшина уже звонил.

— У меня не работал телефон в Ялте, — сказала Хинди, выдавливая последний пузырек воздуха из шприца.

— Так дело же я рассмотрел теперь без присяжных, — объяснил судья. — Обвинение в убийстве прокуратура сняла, нашелся этот Пономарев-то, живой; с контрабандой защита согласилась по минимуму, в общем, четыре года, а три он уже отсидел. Через несколько месяцев он будет уже на свободе, ваш Лудов…

Он повернулся к ней с кушетки обеспокоенно, недоумевая, почему она никак не сделает ему положенный укол.

— В общем, вы же победили, это же победа, — объяснил он. — Вы что, не верите?

— Почему? Верю! — сказала Хинди и ловким движением вонзила шприц.

Судья оказался одним из последних в очереди. Она побросала пустые ампулы в звякающую белую урну, крышка которой открывалась ногой, и пошла к окну, за которым угадывалось, но уже не было видно, как идет дождь, и только капли висели на стекле с другой стороны, а с этой неясно отражалось ее лицо в очках.

— Да воззрением на Святую Троицу побеждается… — сказала Хинди собственному отражению в стекле, — Побеждается… Что там побеждается-то? Блин, забыла.

На столике, где валялся забытый использованный шприц, зазвонил ее мобильный телефон. Она подошла и, меняясь в лице, прочла на дисплее: «Кузя».

Музей-усадьба «Поленово»,

весна 2006 года

 

Две истории этого романа

Послесловие автора

Самые первые читатели первого варианта этой книжки, которая только с третьей попытки вдруг превратилась в роман, советовали закончить ее в жанре хеппи-энд. А я говорил, что это будет неправда. А оказалось, что все это правда, и вышла в самом деле невыдуманная история двойного успеха: торжества присяжных, оправдавших человека, который стал прообразом подсудимого в романе, и выхода в свет самого романа.

Надо сказать, что никогда раньше я никаких романов не писал. Нет, вру, писал, но у меня никогда ничего не получалось, я понимал, что все это выдумано, неинтересно, и, к счастью, у меня хватало ума не упорствовать и не тратить время зря.

Все последние двадцать лет, переквалифицировавшись из юридической специальности, я был (и остаюсь) журналистом. Теперь, наверное, можно уже и сказать, что хорошим. В этой профессии на первом месте стоит не умение складывать слова, а желание докопаться до каких-то фактов, которые чаще всего не лежат на поверхности. В своих отношениях с фактами журналист должен больше походить на ученого, чем на писателя. Журналист — это первичный историк, но сидящий как бы в гуще фактов и не имеющий достаточно времени, чтобы их осмыслить. В таком случае он должен их просто фиксировать — ведь по его газетным статьям будущие историки и напишут потом то, что будет у всех считаться историей. Но это, разумеется, в идеале.

Историю создания этого романа (назовем его все же так) я тоже по привычке изложу в виде последовательности фактов. В октябре 2004 года мне позвонил адвокат Виктор Паршуткин, отдельную историю которого мне когда-то случилось написать, и рассказал, что ведет дело в Московском городском суде. Дело слушали присяжные, оно шло три месяца, но эту коллегию только что и очень странно распустили. И они, возмущенные роспуском, выразили желание прийти ко мне в «Новую газету» — можно их привести? Я не очень поверил, но выписал пропуска. Их пришло сразу девять.

История, рассказанная этими первыми присяжными, и есть настоящий прообраз романа. Они слушали дело по обвинению в мошенничестве, контрабанде, отмывании преступных доходов и «организации преступного сообщества» (из двух человек) бизнесмена Игоря Поддубного и его помощника и друга Евгения Бабкова. Как удалось потом понять (далее я повторю только то, что уже писал в газете), это дело, которое вел Следственный комитет МВД РФ, было, что называется, заказным. Поддубного взяли под стражу еще в 2000 году, предъявив обвинение в мошенничестве, но концы с концами явно не сходились, скорее мошенником оказывался как раз тот бизнесмен, чье заявление легло в основу обвинения. Спустя год, который Поддубный и Бабков провели в тюрьме, следствие стало понимать, что «мошенничество» разваливается. Чтобы оправдать арест, добавили еще один состав преступления: контрабанду сигарет — поскольку Поддубный на самом деле был одним из четырех или пяти человек в бывшем СССР, кому верили крупнейшие западные табачные компании и через кого шли не блоки и не короба, а корабли, вагоны и самолеты сигарет. Контрабанда была, разумеется, не в том, что товар таскали через леса, а в том, что его как-то неправильно растаможивали.

Но, присовокупив для убедительности статью про «преступное сообщество», следствие дало шанс выбирать между обычным судом и судом присяжных, адвокат настоял именно на этом, хотя это был первый прецедент рассмотрения присяжными экономического дела в отношении нового русского. Риск оправдался: две коллегии присяжных потом в один голос рассказывали мне о том, какое впечатление на них произвела демонстрация в суде фотографий особняка подсудимого (эта сцена вошла и в роман). Именно первая коллегия присяжных (ее старшиной была Мила, библиограф, которой, однако, случалось и иметь дело с таможней) сразу разобралась и в мнимом мошенничестве, и в том, что следствие пыталось выдать за контрабанду. При этом главным доводом между присяжными стало то, что весь импорт растаможивался точно так же.

Присяжные были готовы вынести оправдательный вердикт, но вели себя неосторожно. То ли их в самом деле подслушивали в совещательной комнате, то ли были среди них информаторы обвинения. Потянув время, но так и не дождавшись, чтобы эта коллегия рассосалась сама собой, обвинение завербовало одну из присяжных, которая попыталась подкупить нескольких из них от имени гражданского истца (об этом девять присяжных рассказали мне для заметки в газете, при этом они приводили и доказательства). Наконец эта присяжная очень странно заболела, коллегия была распущена, но вместо того чтобы безропотно разойтись по домам, присяжные и пришли в газету.

Читатели, успевшие прочесть роман, узнали этот сюжет, в котором, правда, не было никакого убийства, денег партии и пиратских компакт-дисков, да и вообще все было немного или совсем не так. Но невыдуманная история присяжных заставила меня как-то по-другому ездить в метро. Если меня толкала какая-нибудь тетка в вагоне, я больше не вонзал ей в ответ локоть в бок, потому что это тоже могла быть моя присяжная.

Но эта история, оказывается, воодушевила не только меня. Прочтя заметку в «Новой», мне позвонил из Санкт-Петербурга режиссер Дмитрий Долинин, который первым увидел в ней почти готовый сценарий. Мне самому это в голову не приходило, хотя однажды пятнадцатью годами раньше мне случилось написать сценарий к кинофильму «Беспредел» — тоже, кстати, по очерку о бунте в колонии в 1988 году. А тут, в 2005-м новая власть подарила нам странные новогодние каникулы, водку я к тому времени уже не пил, вот я и подумал: а почему бы и нет?

Так, в одной из комнаток в музее-усадьбе «Поленово» в Тульской области, был недели за две написан сценарий, еще довольно близкий к подлинной истории этого суда. Может, он был и не так уж и плох, если бы над ним еще поработать, но Дмитрию Долинину под него денег не дали, и слава богу, потому что потом вышло лучше. Тут история делится надвое, дальше у романа и у «дела Поддубного» будет у каждого своя судьба, они потом вновь пересекутся только в самом победном конце.

Поддубного и Бабкова судила теперь вторая коллегия присяжных. Теперь и я, иногда вместе с кем-то из присяжных первой коллегии, тоже ходил в суд, было интересно, чем это кончится, а присяжные первой коллегии относились к подсудимым, как к родным. Новые присяжные сидели у себя на скамье с каменными и злыми лицами, ясно было, что сейчас они их засудят. Поэтому, когда в феврале 2005 года судья огласил единогласный оправдательный вердикт, в коридоре Мосгорсуда сразу же началось братание этих двух коллегий. Оказывается, вторые присяжные учли опыт первых, который они почерпнули из моих газетных заметок, и молчали в совещательной комнате как рыбы, а в зале строили злобные рожи, чтобы их раньше времени не раскусили. Они добились результата под руководством старшины Жени, бывшего прапорщика с Байконура (можно сказать, что это он в романе трансформировался в ветерана чеченской кампании майора Зябликова, между тем как ка-кие-то черты первой старшины Милы можно найти у Аллы, Сольфеджио).

Евгения Бабкова, второго подсудимого, освободили прямо в зале суда, Поддубный же остался сидеть, потому что после фактического развала «мошенничества» ему в СИЗО была подстроена драка со следователем, и он получил еще два года. Тем не менее в августе 2005-го срок за драку истекал. Но через неделю после оправдательного приговора по их большому делу адвокат Виктор Паршуткин, блестяще проведший первые два процесса по «делу Поддубного», допустил дорого обошедшийся всем, включая его самого, промах: он поддержал идею присяжных собраться в ресторане и обмыть победу. На этот банкет пришел и отпущенный на свободу Бабков, и сам Паршуткин, и автор этих строк: как будто бы ничего дурного во встрече и не было, порыв двух коллегий бывших присяжных был понятен — поделиться радостными впечатлениями.

В разгар праздника освободителей в ресторан под видом дизайнеров ворвались трое оперативников, которые засняли весь процесс. Вскоре кадры из этой хроники были опубликованы в «Московском комсомольце», где они иллюстрировали мысль журналиста Александра Хинштейна о том, что все присяжные — неграмотное быдло, безработные и «водопроводчики», которых к тому же можно очень дешево купить — вот же кадры из ресторана. Это была мысль даже не самого журналиста, а прокурора Марии Семененко, которая только что дважды проиграла это дело в суде (черты сходства прокурорши из романа с Семененко обнаружат его будущие критики, но это случайность). Семененко дала интервью и в передаче Андрея Караулова «Момент истины», где была показана видеозапись из ресторана с закадровым текстом про «водопроводчиков».

После этого присяжных обеих коллегий таскали в московскую городскую прокуратуру, старшину Женю, ославленного по телевизору, уволили с работы. Расспрашивали их о том, как обе коллегии якобы подкупил адвокат Паршуткин, против которого было возбуждено дело, и он скрылся от российского государства в Одессу. Я же подал заявление в Большое жюри Союза журналистов, и там, благодаря выступлениям присяжных Милы и Жени, нам удалось, в отличие от инстанций официального правосудия, победить хотя бы Караулова и Хинштейна (читатели романа, возможно, нашли какие-то черты этих журналистов у ведущего криминальной передачи Шкулева, но это, разумеется, совпадение).

Присяжных оставили в покое после того, как Верховный суд летом 2005 года отменил оправдательный вердикт второй коллегии. Поддубный, который через несколько дней должен был выйти на свободу, остался сидеть (всего он провел в тюрьме более пяти лет), а Бабкова, который к этому времени был на свободе уже около полугода и успел съездить к адвокату Паршуткину в Одессу, снова отправили в СИЗО. В Московском городском суде была набрана третья коллегия присяжных, я же попросил о защите Поддубного адвоката Карину Москаленко, которая, в свою очередь, привлекла Анну Ставицкую (на нее чем-то похожа адвокатесса из романа, но в романе она постарше).

Тем временем разные люди читали первый сценарий, написанный в январе, кому-то он даже нравился. Но писатель Александр Гельман посоветовал добавить динамики, усилить интригу и обязательно присобачить убийство, потому что раз там есть момент детектива, то куда же без убийства. Режиссер Вадим Абдрашитов вынес более суровый приговор: персонажи получились плоскими, и ему они неинтересны. Так оно и было.

Правительство опять подарило народу на Новый год две недели выходных. Я снова уехал в «Поленово» и сел переписывать сценарий. В нем появилось убийство и деньги партии — мне припомнилась история «Сиабеко-групп», о которой когда-то случилось писать в газетах, еще какие-то вещи стали всплывать кстати — оказывается, и выдумывать ничего не надо было. В какой-то момент я с изумлением и с некоторым страхом понял, что персонажи уже не плоские, они вдруг куда-то пошли сами собой. Может быть, этот момент и отделяет до сих пор малопонятный мне труд писателя от работы журналиста: журналист ограничен фактами, а писателю надо ограничивать себя, чтобы персонажи не утащили роман куда-то в сторону. На самом деле и журналистика, и литература суть два разных пути к постижению некоторой истины, но в выяснении истины состоит любой пытливый человеческий труд, например труд столяра, выстругивающего ее в табуретке (первым так подумал Платон, также упоминающийся в романе, но это неважно).

В январе 2006 года в моем ноутбуке был уже некий живой полуфабрикат романа, но надо было возвращаться к рутине газеты. Я ходил в Мосгорсуд, иногда с присяжными двух первых коллегий, чтобы посидеть на процессе Поддубного. Теперь на скамье были почти одни только женщины, вместо лиц у присяжных были просто маски, понятно было, что обвинение постаралось известными только ему способами внедрить туда несколько подставных. Третья коллегия вынесла оправдательный вердикт в марте 2006 года девятью голосами против трех: столько там, наверное, и было подставных.

Наконец я получил возможность встретиться с Поддубным и спросил у него, как ему удавалось каждый день сидеть в стеклянной клетке в белой рубашке: в «Матросской тишине» прачечная, что ли? Он объяснил, что стирал только воротничок и гладил его методом «под матрасом», а грудь-то была мятая и несвежая, поэтому он все время сидел в свитере, даже когда было жарко. Вот откуда эта белая рубашка в романе, а очки в золоченой оправе я на нем заметил раньше, они были и в первом варианте сценария.

Теперь эта история была уже вроде закончена, но неоконченный роман сам по себе зудел и поворачивался во мне, и однажды в марте я просто плюнул на все и уехал опять в лес. Я не мог представить, что можно оторваться надолго от журналистских дел, я думал, может, это на недельку. Я дописывал роман два месяца, почти не вставая из-за стола. Персонажи росли и своевольничали, но это искупалось их активностью, мне уже почти ничего и не надо было делать, только следить, чтобы они не говорили про себя лишнего, ведь я их знал, как давних знакомых, я и сейчас могу рассказать про каждого из них кучу всяких историй, которые никому не будут интересны. Присяжные, собранные из каких-то кусочков, становились все менее похожи на тех, кто послужил им прообразами, но смысл их мыслей и поступков не только не искажался, но становился яснее. В самом конце, там, где про любовь, я вспомнил, что в первой коллегии быта воспитательница детского сада, которая учила хинди. Я подумал, нельзя ли не в ущерб смыслу сделать так, чтобы одну из присяжных в романе тоже звали Хинди, и понял, что не только можно, но и нужно, что моя медсестра — это она и есть, хотя она, разумеется, совсем другая.

И ровно два месяца не было ни звонков, ни денег, никому я совершенно не был нужен, и, только когда я уже понял, где примерно у меня будет точка, телефон разразился шквалом требований немедленно куда-то бежать и что-то срочное делать. В том числе позвонили и сказали, что сейчас Никита Белых будет биться в передаче «К барьеру» с Хинштейном про суд присяжных и чтобы я через три часа был там в качестве секунданта. Хинштейн — это святое, я начал собираться, но вдруг обнаружил, что боюсь сесть за руль. До этого я никогда не боялся ни ездить, ни летать, а тут понял, каково быть беременной женщиной: я боялся не за себя, а за персонажей, ведь они все были уже живые, но не родившиеся до конца, только в компьютере. В студии у Владимира Соловьева происходила истерика по поводу оправдания присяжными в Санкт-Петербурге «убийц таджикской девочки», все кричали, что присяжные, наверное, расисты, не говоря уж о том, что «водопроводчики». Как потом станет ясно, питерские присяжные были единственными, кто разобрался в деле и оправдал невиновных мальчишек, я потом тоже писал и об этом в газетах.

Я дописал роман в мае 2006 года, не совсем понимая, что получилось. Я был готов и к неудаче, хотя несколько раз понимал, что пишется лучше и лучше, и это было даже досадно, потому что приходилось возвращаться к началу и переписывать все заново с точки зрения «еще лучше». Но я знал, что эйфория графомана обманчива. Я потихоньку стал показывать роман друзьям и профессионалам. Один издатель сказал, что роман, пожалуй, можно и напечатать, но за мои деньги, нужно было три тысячи долларов, их у меня тогда не было. Позвонила адвокат Ставицкая, которой роман понравился, я ей сказал про три тысячи долларов просто так. Потом позвонил Поддубный, которому Ставицкая тоже дала роман, и сказал, что сейчас привезет мне три тысячи. Он сказал, что у него есть только одна просьба… если я хочу доставить удовольствие лично ему. Это, сказал он, не условие спонсирования, а просто человеческая просьба. Но тут позвонили из издательства, которое я не буду называть, потому что от договора с ним я отказался: они мне не обещали гонорар, а в другом издательстве сразу дали.

Окончательно судьбу романа определил писатель Андрей Константинов, с ним мы сотрудничали в Санкт-Петербурге, когда я писал об «убийцах таджикской девочки». Он сказал, что ему только одного не хватает в романе, и, мол, по законам жанра все читатели тоже ровно этого и ждут. И это целиком совпало с пожеланиями Поддубного. Я не знал, кого же из присяжных, которые все были мне как дети, можно науськать на такое мерзкое дело, но потом придумал, и в окончательном тексте появилась, по-моему, забавная линия, и самые проницательные читатели, может быть, даже догадались какая.

Ну вот, собственно, и все, вот и хеппи-энд. Зарубленный топором священник Александр Мень говорил, что добро всегда побеждает зло, но — на длинной дистанции. Роман, по-моему, получился в жанре настоящего социалистического реализма, тут утверждается, что истина существует, а все люди, в общем, хорошие. Это правда жизни, но правда искусства немножко другая, я же не мог написать про три коллегии сразу. И все же всем присяжным мой низкий поклон, потому что, если эта книжка получилась, — это их заслуга.