Воскресенье, 2 июля, 9.30

Майор Зябликов вез Хинди на собственной чисто вымытой машине: голый локоть он по-мальчишески высунул в окно и косил глазом на спутницу, благо улицы воскресным утром были пустынны. Однако «Князь Владимир», как назло, снова зачихал и заглох. Успев припарковать машину, в обрубленных формах которой угадывался обыкновенный «Москвич», Майор, тихо матерясь, полез под капот. В салоне зазвонил его мобильный, потом этот замолк, зато зазвонил у Хинди.

— Кузя, — пояснила Хинди, соскальзывая со своего сиденья и держа трубку чуть на отлете. — Спрашивает, почему мы застряли, он ждет на улице.

— Сейчас! — сказал Майор, обходя «Князя», чтобы достать ключи в багажнике.

— Машина у нас заглохла, — объяснила Хинди Кузякину и, посмотрев на табличку на доме напротив, назвала адрес.

На ней была белая юбка и голубая блузка, открывающая гладкую золотистую шею чуть ниже того места, где кончались проклятые веснушки.

— Попробуй завести! — крикнул Зябликов, высунув голову из-под капота, — Умеешь?

— Не-а! — беспечно сказала Хинди, стоявшая возле открытой дверцы.

— Хочешь, я научу тебя водить машину? — сказал Майор. — Садись. Вот это рычаг передачи, надо проверить, чтобы он был на нейтралке… — Он сел на сиденье пассажира, взял ее руку и положил на рычаг, подвигав им вправо и влево. — Ногу… Нога у тебя где?.. — Нога у нее под белой юбкой была с золотистым пушком. Он встретился взглядом с ученицей, тут же смутился и продолжил учение: — Ногу на обычной машине надо ставить на педаль, но у меня ручное управление, поэтому сцепление вот тут, на руле…

Да что он, в самом деле. Сцепление у безногого бывшего мастера по дзюдо на руле, а все туда же. Нагнувшись и отстранив Хинди, он выжал рычаг и повернул ключ зажигания, но «Князь» и не подумал реагировать. Тихо ругнувшись и собираясь снова лезть под капот, Майор выбрался из «Князя» и увидел Кузякина, который наблюдал эту сцену, не успев стереть ироническое выражение со своего хамского лица. Его старый джип, однако, подъехал совсем тихо, а «Князя» за версту было бы слышно.

— Отставить, Старшина! — скомандовал Кузякин, надеясь этой бравадой загладить обиду, которая отразилась на обгоревшем лице владельца «Князя Владимира», — Бросайте этот гроб, перегружайтесь, а то мы вообще никуда не доедем.

Хинди тут же вскарабкалась, подобрав белую юбку, на сомнительной чистоты заднее сиденье, Зябликов запер «Князя» и занял место спереди, и они поехали.

— Дрянь, конечно, этот «Князь Владимир», — досадливо пояснил Майор Кузякину. — Но с ручным управлением и бесплатный. Мне из Фонда ветеранов выдали в позапрошлом году.

Он не добавил «как инвалиду», потому что не любил об этом говорить, но Журналист все же не удержался, посмотрел на негнущуюся ногу, которую Зябликов вытянул под самую торпеду, и сказал:

— То-то и оно, Майор, что бесплатный. Вообще не знают, куда их девать, никто же по своей воле такой не купит. Вот и сбагрили его тебе под видом заботы. Фонд! Ветеранов! — Он хотел было что-то еще добавить, но посмотрел на Зябликова и промолчал.

Улицы были пусты, светофоры благоприятны, и машина бежала бодро. Они уже пересекали Кольцевую автодорогу.

— Так нас там встречать будут, что ли? — уточнил Журналист.

— Встретят, — уверенно сказал Зябликов, но в его голосе послышалось и какое-то сомнение. — Там у нас Коля, кличка Кольт. Доедем — увидишь.

Некоторое время они в молчании неслись по пустынному в воскресное утро шоссе мимо домов, перелесков и дачных заборов. Журналист сунул в гнездо кассету каких-то стареньких «Битлз», никого не раздражавших, сделал еще потише и, не отрывая глаз от дороги, наконец сказал, возвращаясь к пятничному разговору на крыльце суда:

— Понимаешь, Майор, вот мы же едем в Тудоев, чтобы что-то узнать и понять. Зачем? Никто не знает. Просто для себя. Но если нам удастся что-то узнать, то нам, может быть, потом придется даже что-то и сделать. Нельзя узнать какую-то правду и потом ничего с этим не сделать. Ты согласен?

— Ну, — буркнул Зябликов, пытаясь устроить негнущуюся ногу поудобнее.

Хинди вертелась сзади, стараясь разглядеть их лица в зеркальце заднего вида, но встречалась взглядом только с Кузякиным и, смущаясь, сразу отводила глаза.

— Тебе нечего обижаться на меня за то, что в девяносто пятом году я полез в Грозный и оказался на той стороне, — сказал Журналист, — Я не хотел никому подыгрывать и не думал никого предавать. Мне просто надо было что-то понять для себя. Конечно, продажность нам всем тоже не чужда, но правда хочет быть узнанной. Такая штука, понимаешь? Чаще всего это даже помимо нас, мы иногда просто разеваем рот, потому что иначе нас просто разорвет, чтобы правда через нас выходила, как дерьмо.

Он все же немного кокетничал, украдкой поглядывая в зеркальце на Хинди.

— Посмотрим, — хмуро буркнул Зябликов, упорно глядевший вперед на дорогу, но краем глаза все же заметивший, как Хинди и Кузя переглядываются в зеркальце.

Собственная его затея с поездкой в Тудоев к Коле-Кольту с Журналистом и Хинди теперь показалась ему глупостью. Поехал бы один — это понятно. Он уже не был уверен, что Коля правильно среагирует и на Журналистов хвостик с красной резинкой, и на золотистые ноги юной медсестры. Да и про самого Кольта слышал он всякие странные истории. Вот он и сидел и думал теперь, глядя на дорогу, как ему придется им всем объяснять, кто из них кто.

Воскресенье, 2 июля, 12.00

Но объяснять как раз ничего и не пришлось. У въезда в Тудоев, у самого столбика, их ждал роскошный черный «Лендкруизер», с заднего сиденья которого, как только старый джип Журналиста остановился позади, важно вылез Кольт — растолстевший против того, каким его помнил Зябликов, одетый вместо более привычного на нем камуфляжа в сиреневую майку и белый шелковый пиджак. Несмотря на эти изменения во внешности, Зябликову Кольт искренне обрадовался и сразу же полез обниматься.

— Ну-ка, ну-ка, Майор! Даты в порядке, старый! Молодцом! — радостно кричал он, пихая Зябликова на заднее сиденье своего лимузина, а его спутникам просто делая знак рукой следовать за ними. На переднем сиденье машины рядом с водителем вертел головой еще один громила, в кармане у которого Майор даже не увидел, а угадал чутьем военного пистолет. Водитель в полном молчании тронулся.

— Наконец-то ты до меня добрался, ротный! — радостно орал и щупал его Коля Кольт, не обращая никакого внимания ни на шофера, ни на второго своего болвана, как будто их тут и не было. Кто такие Журналист с Хинди, он тоже не спросил. — Как нога? Протез-то ничего? Я тебе, если надо, в Германии закажу, я там людей знаю, напомни только. Ну, сейчас первым делом позавтракаем с дороги, а там и поговорим! Молодец, Зябликов, добрался все-таки до старых корешей, а то мы думали, ты уж забыл нас тут, в Тудоеве!

Так они доехали по колдобинам, по грязноватым и пыльным, но не лишенным стандартного набора ларьков улицам Тудоева до большого кирпичного здания в центре. В его очертаниях угадывался бывший богатый заводской клуб, но в центре вместо зала был уже магазин, слева подмигивала нелепо смотревшаяся в дневном свете реклама игральных автоматов, а справа была вывеска: «Ресторан „Финиш“». Туда они и зашли все вчетвером в сопровождении громилы с переднего сиденья, который привычно держал руку в кармане. Он, впрочем, остался в зале у двери, а Коля-Кольт с Зябликовым, а за ними Кузякин и Хинди проникли через эту дверь в кабинет без окон, отделанный бархатом и дубом, где уже был сервирован стол, ломившийся от бутылок и закусок.

— Выпьем по маленькой за встречу? — предложил хозяин из вежливости всем.

— Спасибо, мне еще обратно машину вести, — вежливо отказался Журналист.

— Я тоже не хочу с утра, — пролепетала стушевавшаяся Хинди.

— Тогда поешьте, — снисходительно и вместе с тем повелительно сказал Кольт, — Ну ты-то хотя бы не откажешься выпить со мной, ротный? Как мы с тобой ее в Гудермесе пили под эту, как ее, ихнюю закуску… Эх!..

Майор решил не отказываться из уважения к другу и рассудив, что водка его все равно не забирает. Они выпили по рюмке, и Кольт, похрустев огурцом, перешел к делу:

— Ладно, мемуары военные, вся эта байка потом. Что приехал-то?

— Насчет радиозавода, — также прямо обозначил тему Зябликов.

— А что радиозавод? Покупатель, что ли, есть? — деловито спросил хозяин.

— Да нет, просто надо узнать кое-что.

— Ну, надо, значит, надо, — легко согласился Кольт. — Спрашивай, ротный.

— А вот, — сказал Майор, — был тут у вас такой Лудов.

— Ну, был такой, — согласился Колька, и в глазах его замелькали, как волны на экране радиолокатора, ряды каких-то соображений.

— Ты что, его знал?

— Ну, не близко, — неопределенно сказал Кольт. — Беседовали пару раз, было.

В кабинет заглянул шеф-повар, о чем можно было сделать вывод по колпаку, хотел что-то спросить с заранее приготовленной улыбкой, но Кольт на него только шикнул.

— И чем он тут занимался, этот Лудов? — спросил Майор.

— Да разным. Телевизоры делал, китайцев вот нам в Тудоев привез, представляешь?

— Говорят, завод разворовал, в клубе казино устроил…

— Ну уж и казино! — сказал Кольт. — Мы же с тобой сейчас как раз тут и сидим, в клубе. Вообще-то это теперь все мое. Так что заказывай, что хочешь. Давай-ка еще по одной.

Он потянулся к бутылке, и Хинди, которая скромно съела только кусок рыбки, отчего-то стало не по себе в этом темноватом бархатном кабинете, лишенном дневного света, как тюремная камера, хотя ходить в рестораны с пациентами ей прежде случалось не раз.

— А китайцы эти где? — спросил Зябликов, пока его друг наполнял рюмки.

— Какие китайцы? Ах китайцы… Да их тут давно уж нет, выгнали мы их, ротный, ну их на хрен. И телевизоров теперь тоже нет. Как Лудова посадили — ведь его посадили, да? — так вот и не стало ничего. А ты, случайно, не из-за этого дела к нам в Тудоев с визитом? Ну ладно, давай сначала выпьем.

Они выпили еще по рюмке, Кольт стал закусывать, а Зябликов попросил:

— Колька, ты только никому не говори, что мы тут у тебя были. Не надо.

— Могила! — согласился Кольт, жуя капусту. Видимо, он теперь был вегетерианец, — Так что, верно, что Лудов сидит? И вроде бы даже за убийство Пономарева, говорят?

— Говорят, что так, — сказал Зябликов. — Но суд еще приговор не вынес.

— Вынесет, если надо, — сказал Кольт. — Но если бы ты мне сказал, что Пономарев убил Лудова, я бы, может, еще и поверил. А наоборот что-то непохоже.

— Почему?

— Да так…

— Но всякое же бывает, — сказал Зябликов, тоже пожевав огурец. У него не было оснований не верить Тульскому, который расследовал это убийство, но ссылаться на него в разговоре с Кольтом, который его тоже, конечно, помнил, да еще при присяжных, Майор не мог.

— Ну, бывает, — сказал Кольт. — Я бы их вообще поубивал, моя бы воля. Черт знает что из завода сделали вместе с Чубайсом. Впрочем, мне-то самому неплохо, да и пацанам я кое-как пока даю жить. А старичкам нашим скоро карачун. — Он потянулся опять налить, а другой рукой ловко напихал в рот листья салата и стал их жевать, как корова.

— Погоди-ка, — вступил Журналист, определившийся, что к другу Майора более уместно обращаться на «ты». — Ты, значит, в каком году демобилизовался? В это время кто был директором на радиозаводе?

Кольт посмотрел на его хвостик каким-то особенным, как будто мимо глядящим взглядом и перевел вопросительные глаза на Зябликова.

— Это наш пацан, — успокоил его Зябликов и для усыпления бдительности хозяина стал намазывать себе бутерброд икрой.

— Ладно, — сказал Кольт. — Наш, значит, наш. Значит, это было… Так, после госпиталя, выходит, в девяносто восьмом. Директором тогда еще был Востриков.

— Это который с орденом? — понятливо уточнил Кузякин.

— Ну, — подтвердил Кольт. — Козел.

— Почему козел?

— Тащил тут по мелочи под видом укрепления этой… обороноспособности, металл списывал, который на оборонку, а телевизоры ихние никто уже и не покупал. Они бы и сами все разворовали, да не умели, козлы потому что. Вопросы тут все, по правде, за него решал Пономарев, а рулил всем Гребельский, молодой такой, типа менеджер, он потом и директором стал, когда Вострикова они все-таки скинули. Вот собраньице-то было… — Кольт ухмыльнулся и почесал грудь под сиреневой майкой, что-то вспомнив смешное. — С одной стороны, ОМОН из области, с другой — мы… Пономарев шишку какую-то пригнал из центра, тогда только и решили. А Лудов — что? Он же китаист, я слышал. С телевизорами он все это классно сообразил, все тут вертелось, братва свой кусок имела в Тудоеве. Да и от китайцев, если честно, вреда большого не было. Они тут ресторан открыли, знаешь, китайский? — Он повернулся к Зябликову: — Вот бы ты. Три года назад приехал, сходили бы, а теперь там у меня тоже игровые автоматы стоят.

Он поднял свою рюмку, чтобы чокнуться с ротным.

— Ну как же, — выразил сомнение Зябликов, — Все же оборонный завод, а тут китайцы?

— Так где китайцы, а где оборонный завод? — Кольт, так и не чокнувшись, уже опрокинул рюмку в рот, — Да и где тут и какая тут, на хрен, оборона, ротный?

Зябликов, незаметно пропустивший эту рюмку, вдумчиво жевал.

— Ну а когда Лудов с Пономаревым исчезли, тогда что? — подсказал Журналист.

— Тогда и кранты Тудоеву, — согласно кивнул Кольт, почему-то начавший проникаться симпатией к этому странному, с хвостиком. Может, просто подобрел от выпивки, а может, ему понравилось, как тот до всего допытывается и, по-видимому, бескорыстно. — Я же по безопасности тут у них работал, браток. Как Пономарева с Лудовым не стало, я начал под себя завод подгребать, надо же кому-то рулить. Гребельского раком поставили, переоформили все. Только подгребать там уже нечего было. Мозгов-то у меня таких нет, как у них. А все же братве тоже жить надо, вот и рулю теперь игровыми автоматами. Ну, все понял, хвостатый? Может, все-таки выпьешь с нами? А девушка твоя?

— Да нет, спасибо, — сказал Кузякин. — И девушка тоже нет. Извини, брат. Ну а сам завод, допустим, можно посмотреть?

— Можно и посмотреть, — сказал Кольт, посмотрев на Зябликова. — Не знаю, для чего вам это нужно, ну да мне без разницы, раз вы приехали. Сейчас выпьем еще по одной с ротным и посмотрим.

Воскресенье, 2 июля, 12.30

Роза забежала к себе на фирму; железную дверь ей открыл заместитель.

— А что это ты на работе в воскресенье? — спросила она, хотя сама накануне ему позвонила.

— Заказы же, Роза Равильевна, лето, самая работа.

— Ну, как дела движутся? — одобрительно спросила она.

— Нормально, Роза Равильевна. Отчет принести?

— Не надо, я в творческом отпуске. Неожиданности есть?

— Неожиданности? — переспросил заместитель неохотно, не желая расстраивать хозяйку, — Из налоговой приходили, бухгалтерию смотрели, спрашивали вас. Просили позвонить, вот телефон оставили, — Он протянул бумажку с номером.

Роза внимательно на нее посмотрела, скомкала и бросила в корзину.

— Еще раз спросят, скажи, я выполняю обязанности присяжного заседателя, — сказала она. — Я вообще неприкосновенна, шли бы они на хрен. Еще вот что. Помнишь, у нас где-то в марте, что ли, одна охранная контора пуленепробиваемые окна заказывала? Ну, помнишь, «Бастион-Мастион» там какой-то?

— Да, было, — припомнил заместитель.

— Найди по компьютеру и принеси мне договор.

— Сейчас, — Он повернулся и вышел.

Пока он искал документ, буквально минуту, Роза смотрела почту и, не вскрывая конверты, бросала их в корзину: ничего интересного. Заместитель вернулся и положил перед ней несколько листочков договора в целлофановом файле. Даже не взяв его в руки, она прочла сквозь прозрачную обложку: «…от имени ООО „Бастион-М“ заместитель директора по хозяйственной части Зябликов И. П.».

— Иди, — отпустила Роза заместителя, задумчиво выгребла бумажку с телефоном из-под брошенных в корзину конвертов, расправила, еще раз прочла и убрала в сумочку.

Воскресенье, 2 июля, 14.00

Хинди все еще не вполне оправилась от испуга, но чувствовала себя уже в безопасности в старом джипе Кузякина, который ехал следом за лимузином Кольта. Кузя, который понимал ее настроение, сказал, сворачивая за ними к заводу:

— Да он нормальный, Хинди, не бойся. Эти тудоевские бандиты, они со своими добрые. Раз мы друзья Майора, он, наоборот, за нас любому глотку перегрызет.

Глухие ворота когда-то оборонного завода распахнулись беспрепятственно, охранник у будки взял под козырек, когда громила крикнул ему что-то с переднего сиденья «Лендкруизера», приоткрыв стекло. Огромный, как город, завод производил странное, полумертвое впечатление: там и тут валялись когда-то для чего-то нужные железки и ржавели, как скелеты, остовы советских еще автобусов и тракторов. Некоторые корпуса были полностью разбиты и разворованы, другие целы, но без признаков жизни; в иных размещались, видимо, конторы тудоевских клерков даже и в галстуках, а где-то, судя по доносившемуся гулу, шевелилось и какое-то производство.

«Лендкруизер» остановился возле одного из корпусов, который выглядел наиболее обитаемым, громила выскочил и распахнул перед хозяином заднюю дверцу. Но охранять его тут, на собственной территории, представлялось им, видимо, уже неприличным. Зябликов тоже вылез из машины и огляделся, а Кольт скинул пиджак на руки громиле: майка еще туда-сюда, а белый шелковый пиджак в заводском пейзаже, наверное, выглядел бы уже вызовом братве.

— Ну вот, — сказал он Журналисту, продолжая какую-то мысль, которой по дороге делился в машине с Зябликовым. — Я и говорю: пятьдесят гектаров, где столько игральных автоматов найдешь? Да и кто на них будет играть и на какие деньги в Тудоеве, ну? — Он окинул свои владения по-хозяйски тоскливым взглядом. — Подъездные пути, корпуса, котельная… Может, все-таки купит кто-ни-будь, а, хвостатый, как тебя там?

— А компакт-диски тоже где-то здесь? — осторожно поинтересовался Журналист.

Кольт мгновенно подобрался и на глазах протрезвел.

— Это кто тебе сказал?

— Да так, краем уха что-то слышал, — сказал Кузякин, — В общем, совершенно ничего конкретного.

Хинди опять стало страшно, мурашки пробежали у нее под блузкой, и Майор, заметивший это, приблизился к ней на шаг, встав между ней и Кольтом подобранно и по-военному, и даже успел мельком оглядеть всю прилегающую территорию с железками и развалинами соседних корпусов.

— Все, забыли, старший лейтенант Науменко, — сказал Зябликов. — Ты ничего не слышал, и мы ничего не знаем. Ясно, лейтенант?

— Значит, так, — совершенно трезвым и без примеси развязности голосом сказал Кольт, оказавшийся вдруг старшим лейтенантом Науменко. — Слушай, хвостатый, как тебя звать, не знаю и знать не хочу. Если бы ты сам свалился ко мне с этой темой, я бы тебя отдал пацанам, они бы тебя расспросили по-хорошему, где ты слышал звон про компакт-диски. Но ты с ротным приехал, вы мои гости. Поэтому я говорю вам всем. Если прикупить тут какой-нибудь цех или там что, обсудим. И про телевизоры я вам, если надо, все расскажу. А про компакт-диски базара нет. И вам тоже советую не вспоминать эту тему. А то можем все оказаться там же, где Лудов, а то и где Пономарев. Мы их сами тут только в конвертики перекладываем, а откуда и куда — не наше дело. Все, закрыли тему, пошли.

Трое приезжих послушно поднялись за ним в офис, обставленный неожиданно современно, с компьютерным экраном размером со стол и кожаными креслами.

— Ну, устраивайтесь, гости, — радушно сказал Кольт, который опять вдруг, как будто кто-то повернул выключатель, оказался очевидно нетрезв. — Будем считать, что завод мы уже посмотрели, экскурсия закончена. Водку мы тут, в офисе, не пьем, только виски, а для девушек кофе. Слышь, Серый, сваргань им там из новой кофеварки. А мы тут пока с ротным вспомним удалые времена…

Уклониться было невозможно. Хотя Зябликову было неудобно вытягивать свою ногу в низком кресле и нагибаться к низкому столику, однако они с Кольтом сразу начали выпивать, поливая вычурно-розоватое дерево столика шотландским виски и газированной водой «Тудоевская» и посыпая его пеплом сигарет.

— Ну, ты с кем из наших видишься, ротный?

— Да есть ребята на охранной фирме у нас, — расслабился Зябликов. — Тетерев, Мыло… Директором у нас генерал Васьков, помнишь? — Он сильнее, чем обычно, но даже не заметив этого, тыкнул в слове «генерал» на свой рязанский манер.

— А как же! — со вкусом сказал хозяин кабинета и просиял, — Васьков! В девяносто шестом, в Ханкале! Ну, за его здоровье!

— За него надо, — согласился Зябликов, — Если бы не он, я бы сейчас не знаю, что делал. Он сам меня нашел и на работу пристроил. Куда бы я еще после двух лет в госпитале, мастер спорта без ноги, кому бы я, на хрен, был нужен?

Хинди издалека смотрела на Зябликова и не узнавала его. Таким она его в суде не видела. Не то чтобы он был пьян, как его однополчанин, но он был совсем другой, каким и не может быть, по идее, мужчина в присутствии женщины, а только, например, в бане, и она не могла понять, мог бы он ей таким понравиться или нет.

— А Тульский? — спросил Кольт, — Помнишь хитрюгу майора Тульского? Я же слышал, это его ребята тебя тащили, когда контузило?

— Да, без него я бы там и остался, был бы не майор уже, а покойник, а сам-то он подполковник уже.

— Я слышал, он у вас в угрозыске, что ли, работает? — Бывший старший лейтенант даже выпучил глаза. — Тульский — мент. Во жизнь разводит, скажи, ротный, а?

— Ну да, ну да, а полковник Семочкин тоже, вроде тебя, заводом теперь владеет, — сказал Зябликов, поспешно уводя тему в сторону и пытаясь увидеть краем глаза, слышит ли их Журналист или нет.

Журналист это понял по движению головы. Понял и то, что про Тульского, чье лицо он сейчас как раз отчетливо вспомнил — ведь это он и передал ему кассету про «Панасоники», — двое за столом говорить больше не будут. Все же другие военные воспоминания, так воодушевлявшие однополчан, мало занимали сейчас Журналиста, а тем более медсестру. Они хотели выйти на улицу вздохнуть, но громила Серый, пускавший пар из кофеварки в приемной, молча преградил им путь и поставил перед ними по чашке кофе.

— Ну вот что, ладно, — сказал Журналист, решительно возвращаясь в кабинет, — Игорь Петрович, ехать надо. Пока доберемся обратно, а вам еще докладывать надо сегодня.

— Да, правда, — не сразу сообразил Зябликов, который опьянел тем сильнее, что виски в таких количествах он никогда и нигде не пил, и на этот раз в отличие от водки его забрало из-за жары или по каким-то другим причинам.

— Стой, ротный! — попытался удержать его хозяин, который был уже совсем пьян. — Когда еще свидимся теперь?

— Да ты ко мне приезжай, — очень убедительно сказал Зябликов. — Садись в свой танк и приезжай ко мне. С ребятами повидаемся.

— А, ну ладно, и с Тульским тоже. — Кольт внезапно зевнул. — А в баню? Ладно… — Он уже засыпал в кресле, — Ты мне свистни, Зяблик, если что. Если тебе надо будет, я свой батальон для тебя зараз подниму…

Воскресенье, 2 июля, 15.00

Елена Львовна с глазами цвета сливы и Виктория Эммануиловна, сейчас не так похожая на лисичку, а очень интеллигентная дама, столкнулись в президиуме Городской коллегии адвокатов, где в этот день шли экзамены по приему в коллегию. Адвокат Кац не могла понять, случайна эта встреча или нет, но, раз уж так вышло, она решила все-таки быть вежливой и поздороваться первой:

— Здравствуйте, коллега, можно вас на минуточку? Вот, я думаю, наша профессия хоть и допускает ложь, чтобы спасти подсудимого, но для того, чтобы его совсем утопить, это уже слишком. Все-таки есть какие-то традиции адвокатуры…

— Коллега! — насмешливо сказала Лисичка. — Я такой же адвокат, как и вы. Но вы — звезда, у вас гонорары, о которых даже здесь шепотом говорят, у вас имидж спасительницы. Вы не можете себе позволить его потерять, вам за это платят. А я что? Я специалист по частному праву, я адвокат бизнеса, наемный работник, как парикмахер. Хотите — бобрик, хотите — перманент, а можно и под ноль по желанию клиента, лишь бы деньги платили. И я уж из себя Плевако не буду строить.

Елена Львовна, которой до сих пор не приходилось работать с ней в процессах, все же уловила в ее словах некоторую как бы рисовку: вот, мол, я какая, смотрите! Она пожала плечами и хотела пройти, но Лисичка еще задержала ее:

— Не надо меня презирать. Вы же спасительница, и такая роскошь, как снобизм, может слишком дорого обойтись вашему клиенту. Кстати, он тоже, кажется, хочет кое-кого утопить. Объясните ему, что это ему все равно не удастся, а неприятности могут быть большие. Нельзя оставаться в бизнесе и топить партнеров, не правда ли? Вы же тут что-то об этике говорили, коллега?

— Хороший бизнес, когда один в тюрьме, а другой… А кстати, где он?

— Ну уж, знаете, коллега!.. — засмеялась Виктория Эммануиловна, — Кстати, я вспомнила, в каком фильме играла наша присяжная, а вот вы помните?

— Это уже другое кино, — не поддержала разговор Елена Львовна Кац и отошла.

Воскресенье, 2 июля, 18.00

На стареньком джипе Журналиста они беспрепятственно миновали ворота и, свернув на шоссе, вырвались из Тудоева. Хинди повеселела и сказала, нагибаясь между передними сиденьями, чтобы перекричать шум ветра из открытого со стороны Старшины окна:

— Видела я таких тоже у нас в клинике… С виду крутой, а как ему ползти на кушетку со спущенными штанами, а я его… — И, вытянув руку почти к ветровому стеклу, она стала показывать, как выдавливает пузырек воздуха из шприца.

— Да нет, он вообще-то нормальный парень, — сказал Зябликов. — В бою я же его видел. Но сегодня тоже все равно что разведка боем. Куда это мы влезли?.. Гляди-ка, Кузякин, река! Давай искупаемся, а? А то меня развезло что-то…

— Ой, давайте, давайте! — радостно закричала Хинди. — Только я купальник не догадалась взять.

— А голышом, по-походному, — озорно сказал Старшина.

Слева в самом деле отражала синее вечернее небо река, и Журналист свернул туда по фунтовой дороге. Через минуту они были на берегу, но, выйдя из машины на траву, вдруг замешкались, стесняясь друг друга. Хинди поняла, что не Майору с его протезом, а ей надо раздеваться первой, быстро скинула голубую блузку и белую юбку и осталась в желтых трусиках с кружевами, полупрозрачном лифчике и в очках, такая неожиданно гладкая, как старшеклассница, а веснушки там, куда под одеждой не могло добраться солнце, были у нее совсем редкие и бледные. Зябликов, конфузясь, снял брюки и отстегнул протез; левой ноги у него не было чуть ниже изуродованного колена. Но во всем остальном тело у него было молодое и мускулистое, особенно если сравнивать с рыхловатым Кузей. Журналист подставил Майору плечо, и они все вместе спустились на песчаную отмель, к реке. Вода оказалась холодной, Хинди только окунулась, пискнув, вышла на берег и накинула на плечи рубашку Журналиста, который уселся рядом и молча курил. Отсюда, с пригорка, извивающаяся река и поле за ней были видны далеко. А Зябликов все плавал и плавал в речке то по течению, то против, то поперек, счастливый тем, что в воде вторая нога была ему вроде как и ни к чему.

— Он бы меня тогда в самом деле прибил, если бы не ты, — сказал Кузякин. — Ты ведь меня спасла и его тоже.

— Да что ты! — сказала Хинди беспечно, кутаясь в его рубашку. — Это у меня на автомате. У нас в клинике как на кого найдет, так его надо первым делом отвлечь. Это же просто. А так он ведь неплохой парень, наш Старшина.

— А кто говорит, что плохой? — сказал Журналист.

— Я пойду помогу ему вылезти. А то как он на одной ноге-то допрыгает? — сказала Хинди, скидывая с плеч рубашку и спускаясь босиком к реке, и Кузякин еще раз удивился про себя, до чего же она вся маленькая, золотистая и нетронутая.

Хинди зашла в воду почти по бедра в трусиках цвета одуванчика на фоне темной воды, подставила Майору плечо, и они стали выбираться на берег. И тут Майор то ли от радости этого купания, то ли под влиянием виски, которое еще не совсем выветрилось у него из головы, совершил промах, облапив медсестру за грудь. Он-то хотел полушутя, а получилось по-солдатски грубо. Хинди тут же, без секунды размышления, влепила ему пощечину, а поскольку она при этом вывернулась, Зябликов не удержался на одной ноге и рухнул в брызги на мелководье.

— Ой, прости, Зябликов, — чуть не заплакала Хинди и бросилась его поднимать, роняя впопыхах очки в воду.

Он понял, что она не только искренне жалеет о пощечине, но что она вот сейчас прямо и дала бы ему из жалости и из чувства долга прямо на берегу, но только из чувства долга и, если шире, вообще из человеколюбия. Майор покраснел, что казалось невозможным при его цвете лица, и сказал:

— Ладно, все нормально. Прости, Тома, я не нарочно.

— Очки!.. — жалостно пискнула Хинди, снова подставляя ему плечо, и лицо ее было беспомощным, как у всякого близорукого человека, лишившегося очков.

— Сейчас!

Он снова опустился в воду на единственное колено и пополз на нем и на руках по течению, время от времени останавливаясь и сноровисто шаря рукой по дну. Потом стало глубоко, и пришлось нырять. Кузякин уже торопился по склону на помощь: издалека он не мог разобрать как следует, что там у них произошло. Но Майор уже нашел очки и поднял их над головой торжествующе, загребая свободной рукой почему-то не к берегу, а обратно на середину реки:

— Нашел! Нашел! Все в порядке, Хинди! Вот они, твои очки.

Она продолжала стоять в воде по бедра, и ее трусики — точно цвета одуванчиков, пестреющих выше на зеленом берегу, отражались желтыми бликами в зеленой ряби реки.

Воскресенье, 2 июля, 20.00

После реки они долго ехали молча. Хинди немножко знобило в мокром белье, а Майор, короткий бобрик которого быстро высох на ветру, делал вид, что спит.

— Кстати, — сказал, глядя на дорогу, Кузякин, — кто такой этот Тульский, про которого вы с твоим лейтенантом там вспоминали?

Поняв, что его закрытые глаза ничуть не ввели водителя в заблуждение и что отвечать надо, хотя и не хочется, Зябликов сказал:

— Да там, майор один. Разведчик. Ну, ты же слышал все.

— Он что, в самом деле в угрозыске работает? — спросил Журналист.

— Да ты на дорогу смотри лучше, а не на меня, — сказал Майор, даже не открывая глаз. — Мало ли кто у нас где работает. Нас же знаешь сколько.

— Ясно, — сказал Кузякин, отворачиваясь от пассажира, чтобы все-таки следить за шоссе, которое как раз делало здесь поворот.

Вот и поговорили. Много слов не нужно. Зябликов открыл совсем протрезвевшие глаза и, сев повыше на сиденье, тоже стал глядеть на шоссе, которое уже подходило к городу, и на нем уже начинались безнадежные воскресные пробки.

— Ну-ка объясни теперь, а что это за компакт-диски? — попросил Зябликов. — Ты же что-то там уже понял?

— Не в деталях, конечно, — сказал Журналист, тормозя перед вставшей впереди машиной. — Но в целом Лудов сказал достаточно, а Кольт на заводе подтвердил. Контрафактные сидиромы — это кино там всякое, музыка, игры, компьютерные программы серьезные. Там коэффициент прибыли в десятки раз больше, чем с телевизорами, даже если их и вообще без пошлины ввозить. Это интеллектуальная собственность, пиратство. Если по авторским правам не платить, а шлепать диски где-нибудь в Китае, а тут только конвертики по-русски печатать, то это вообще золотое дно. Я думаю, телевизоры там вообще были больше для отвода глаз. И это все продолжается, между прочим.

— Но, значит, он все-таки преступник? — с сомнением уточнил Майор.

— По международным нормам, наверное. Но его же совсем не в этом обвиняют.

— А почему же нам на суде… — начала было Хинди, и тут только оба вспомнили, что она сидит на заднем сиденье.

— А тебя вообще здесь нет, — оборвал ее Журналист. — Ты с нами никуда не ездила и не слышала ни про какой Тудоев, ясно? Сейчас я отвезу тебя в клинику, и ты договоришься со своими нервными больными, что весь день была у них, уколы делала. Ты все поняла?

— Ты что? — спросил Зябликов, пытаясь в зеркальце увидеть Хинди, но не увидел, так как зеркальце было повернуто другой стороной, и в него прямо в глаза Хинди смотрел сейчас Журналист. — Ты думаешь, это так серьезно?

— Думаю, серьезно, — сказал Кузякин, — Хотя и преувеличивать пока не будем.

Понедельник, 3 июля, 10.30

Ри вбежала в комнату присяжных, когда почти все уже собрались и пили по первой чашке чая, и сразу полезла в сумочку:

— Анна Петровна, пока не забыла: вот!

Она положила перед приемщицей роскошный, как той показалось, изящный, перламутровый мобильный телефон и радостно уселась рядом с ней.

— А он работает? — недоверчиво спросила приемщица.

— Должен работать, — чуть разочарованно сказала Ри, — Но карточки же нет. Можно мою сейчас переставить и попробовать. Я его даже подзарядила вчера. Ой… А зарядник-то я и забыла. Ну ничего, я вам его завтра принесу.

— Вообще-то, если для сына, то он женский, — с сомнением сказал Рыбкин.

— Дареному к-к-коню… — ехидно начал слесарь, — в з… в з-зу…

— Сам ты конь, — сказала Анна Петровна и убрала телефон в сумку.

— Прошу в зал, заседание начинается! — сказала, открыв дверь, секретарша Оля, и они гуськом потянулись к своим стульям.

Понедельник, 3 июля, 10.45

В фойе Тульский сильно, хотя в этом теперь уже не было нужды, железными пальцами сжат через мягкий льняной пиджак плечо свидетеля Гребельского:

— Ну, пошел!.. Уже вызывают. На ринг!..

Он остался за дверью, а Гребельский, на ходу придавая своему лицу более уверенное и безразличное выражение, пошел в зал к трибунке для свидетелей.

— Ваша фамилия, имя, отчество? — спросил судья.

— Гребельский Семен Захарович.

— Свидетель Гребельский, я предупреждаю вас об ответственности за дачу заведомо ложных показаний. Подойдите к столу и распишитесь…

Журналист, Старшина и Хинди внимательно разглядывали Гребельского, о котором уже слышали накануне от хозяина завода в Тудоеве. Это был еще молодой, хорошо одетый, но какой-то намеренно невыразительный молодой человек. Под мышкой он зажимал сумочку-визитку, скорее даже кожаный портфельчик, который, расписываясь, он поставил к судье на стол.

— Портфель-то вам зачем здесь, свидетель? — насмешливо спросил Виктор Викторович, который сегодня выглядел лучше, хотя и был бледноват. — У вас там что, миллион, не можете расстаться? Обвинение, ваши вопросы.

— Свидетель Гребельский, вы работали директором радиозавода в Тудоеве с тысяча девятьсот девяносто седьмого года, правильно? — начала прокурорша.

— Сначала финансовым, при Вострикове, — излишне солидно для своего возраста и мятого пиджака пояснил свидетель, — а в девяносто восьмом стал генеральным по решению акционерного собрания.

— Но финансовые вопросы все время находились в вашей компетенции?

— Да, с тех пор как я впервые приехал в Тудоев.

Большинство присяжных не слушали, а вслед за Шахматистом азартно старались разглядеть ногти представительницы потерпевшего, но Лисичка повернулась лицом к свидетелю, а руки сложила где-то на брюшке.

— В таком случае, может быть, вы объясните, почему в одних случаях деньги по договорам отправлялись через банк «Святогор» напрямую в Китай, а иногда — через некую фирму в офшоре? — спросила прокурорша, — С чем это было связано?

— Ну отдельные партии деталей были, как бы это сказать, небеспроблемными, — пояснил Гребельский, — Если был риск, что с ними могут возникнуть сложности, то документы выписывались не на завод, а на фирму «Святой Томас», а товар тогда поступал не в Тудоев, а на склад в/ч 11692…

Подсудимый у себя в аквариуме поднял руку, порываясь задать какой-то вопрос. Заметив это, Лисичка тоже подняла палец с бордовым ногтем. Шахматист на скамье тихо хлопнул себя по коленке и стал, беззвучно призывая всех в свидетели, делать знаки Журналисту, но Кузякин был слишком увлечен допросом.

— У вас какой-то вопрос Виктория Эммануиловна? — спросил судья, заметив знак Лисички, — Вы бы уж договорились как-нибудь с прокурором, кто будет первый вопросы задавать, вы же у нас одна сторона, уж знаете ли уж.

— Пусть, пусть она, ваша честь, — сразу согласилась прокурорша.

Роза, сидевшая позади Кузякина, тронула его за плечо и глазами показала в сторону торжествующего Шахматиста. Кузякин понял и, не отрывая взгляда от свидетеля, полез в карман за кошельком, достал сотню.

— Что это вы там передаете? — подозрительно спросил судья.

— Сто рублей, ваша честь, — сказал Журналист, а Слесарь, в руках которого в это время находилась бумажка, поднял и показал ее судье, — Я просто должен.

— Ну вы уж прям уж! Что, до перерыва нельзя подождать?

— Нельзя, ваша честь, а то забуду. Я слушаю все очень внимательно.

Виктория Эммануиловна, в свою очередь, тоже посмотрела на него очень внимательно и быстро поставила закорючку в блокнотике.

— Ну хорошо, — сказал судья. — Ну вы все там, разобрались? Больше, пожалуйста, ничего не передавайте и не нарушайте порядок судебного заседания. Потерпевшая!

— Я просто хотела сказать, что номера воинских частей можно и не называть, — сказала Лисичка мелодичным голосом, и Актриса подумала, что по голосу дала бы ей лет тридцать. А по виду иногда вроде чуть за тридцать, а иногда и уже за сорок.

— Мнение защиты? — спросил судья.

— Мнение защиты такое, — сказала Елена Львовна, вспоминая их вчерашнюю встречу в коллегии, — что если представитель потерпевшего является специалистом в области международного частного и авторского права…

Все в этот момент глядели на Лисичку, и только Журналист быстро перевел взгляд на подсудимого в аквариуме и успел заметить, как Лудов широко открыл глаза.

— При чем тут авторское право, уж знаете ли уж? — сказал судья, — Представителя себе выбрала супруга потерпевшего. Вы что, собственно, хотели сказать?

— Ничего, — невинно опустила глаза Елена Львовна. — Просто есть всем известные требования Уголовно-процессуального кодекса, протокол…

— Действительно, а как же протокол? — сказал судья, — Ладно, не вижу ничего страшного, если писать, это же только номер. Эльвира Витальевна, продолжайте.

— Я прошу свидетеля уточнить, какие именно сложности он имеет в виду, — сказала прокурорша. — Может быть, в одних случаях это были детали для телевизоров, а в других просто готовые «Панасоники»?

— Я протестую, это наводящий вопрос! — сказана адвокатесса.

— Ну нет, — сказал Гребельский. — Такого не было, это всегда были детали, но иногда, как бы это сказать, помельче, а иногда и покрупнее.

Лудов в аквариуме уже встал и прижимал руки к стеклу, пытаясь что-то вставить.

— Что такое, подсудимый? Дайте обвинению задать свои вопросы.

— У меня уточнение к этому вопросу, ваша честь.

— Ну давайте, — сказал Виктор Викторович.

— А может быть, — подсказал Лудов, — в тех случаях, когда деньги направлялись в офшор, это были вообще и не телевизоры, и не детали, а что-то еще?

— Нет, а что же? — Свидетель с неожиданным и видимым испугом смотрел теперь не на Лудова, а почему-то на Лисичку.

— А вот я у вас и спрашиваю, что, — сказал Лудов, — А если это были детали для телевизоров, то для чего они в таком количестве поступали не на радиозавод, а в в/ч 11692? И что это за воинская часть. Что там, кстати, — вы не в курсе?

— Я протестую, — коротко и весомо вставила Лисичка.

— Но вы же представитель потерпевшего, а потерпевшему какая разница, вы же говорите, что его убили, — сказал Лудов из аквариума, — Ну что, Гребельский?

— Мне тоже без разницы, — сказал свидетель, — Вопросы взаимоотношений с этими военными не относились к моей компетенции.

— А к чьей? Пономарева? — спросил Лудов.

— Да, вы же сами все знаете.

— Да я-то знаю, — сказал Лудов.

— Ну и хорошо, — сказал судья, — Как прикажете вносить вашу последнюю реплику в протокол? Оля, запишите ответ свидетеля: взаимоотношения с в/ч 11692 входили в компетенцию Пономарева. Эльвира Витальевна, продолжайте допрос.

Лисичка дергала прокуроршу сзади за китель, пытаясь ей что-то подсказать, но та, не заметив отклонения от курса, уже перла дальше, как танк через лес:

— По документам, с которыми я буду сегодня знакомить присяжных, получается, что фирмы Лудова в Китае обеспечивали поставку деталей или, по другой версии, готовых телевизоров. Но в некоторых случаях радиозавод в Тудоеве одновременно был и юридическим, и фактическим получателем, а в других только фактическим, а юридически собственником поступающего товара становилась благотворительная организация «Святой Томас», зарегистрированная… кстати, где?

— Насколько я помню, на Британских Вирджинских островах, — с неохотой пожал плечами Гребельский.

При упоминании Британских Вирджинских островов мама Лудова в зале ахнула, сын внимательно и даже с испугом посмотрел на нее, а Журналист стал что-то быстро писать в блокноте.

— Что такое в зале? — спросил Виктор Викторович, не понимая причин возникшего вдруг переполоха, — Что с вами, мама? Вам, может быть, нехорошо?

Мама Лудова поспешно затрясла головой, показывая, что с ней все в порядке.

— Гребельский! — продолжала наступление прокурорша, не обращая внимания на знаки, которые пыталась делать ей представительница потерпевшего. — А как же этот «Святой Томас» с Британских Вирджинских островов мог реализовать детали для телевизоров в России? Тем более что по схеме договора ни на какие острова они не плавали, а адресом доставки всегда указывалась в/ч 11692 под Москвой? Том восемнадцать, лист дела шестьдесят пять. Ваша честь, можно?

Судья кивнул, прокурорша взяла нужный том, открыла и понесла мимо скамьи. Присяжные с любопытством глядели на документ, а Журналист, кивком головы задержав прокуроршу, тщательно переписал наименование склада: «в/ч 11692, п. Моховое МО», — и это очень не понравилось Лисичке.

— Я возражаю, ваша честь, — снова сказала она, — Присяжный записал номер, а это могут быть сведения, содержащие государственную тайну.

— Если бы государственное обвинение — а вы, кстати, тоже обвинение — хотело засекретить какие-то документы в деле, об этом надо было думать раньше. А присяжные имеют право вести записи, — проскрипел судья, — У вас что, опять какие-то вопросы, подсудимый?

— Но, ваша честь, Гребельский же не мог, будучи финансовым директором, а затем и генеральным, вообще никак не объяснять для себя всю эту схему, — сказал Лудов, — Пусть он расскажет хотя бы так, как он ее понимал с чьих-то слов.

— Ну, говорите, свидетель. Что вы знаете?

Гребельский взглянул на прокуроршу, и та сделала едва заметный знак глазами.

— А что я, собственно, знаю? Я слышал, реализацией части товара по соглашению со «Святым Томасом» занимались какие-то благотворительные фонды, черт их знает, во всяком случае часть прибыли шла в церковь, а другая часть — вроде на поддержку каких-то правоохранительных органов, так говорили…

По мгновенной досаде, промелькнувшей по лицу Лисички, было понятно, что свидетель сболтнул лишнего, но, видимо, немного.

— А точнее вы не знаете? — Адвокатесса Елена Львовна Кац сверлила теперь свидетеля своими глазами цвета сливы ничуть не хуже, чем прокурорша.

— Точнее не знаю.

Свидетель, галстук у которого сбился набок, теперь стоял за трибункой так, как будто хотел за нее спрятаться.

— А у меня вопрос к прокурору, — сказал Лудов из клетки и продолжил, не ожидая на этот раз разрешения судьи: — Почему вы, Эльвира Витальевна, ничего не спрашиваете у меня про взятки? Кому мы там отстегивали, вы разве не хотите, чтобы я рассказал?

— Я протестую, подсудимый! — вся вздыбилась прокурорша, словно она хотела загородить от него скамью присяжных своим бюстом. — На следствии вы не давали таких показаний!

— Каких? — Лудов как будто стал даже выше ростом в аквариуме. — Следователь Кириченко записывал только то, что ему было интересно, а вопрос о взятках его как раз совсем не интересовал. Но то было предварительное следствие, а это судебное, и теперь я желаю дать такие показания. Потому что присяжным в отличие от вас это может быть очень даже интересно. И эти люди имеют право все знать.

— Судебное слушание должно следовать логике обвинения! — вскочила Лисичка, размахивая рукой с бордовыми ногтями, — Суд не может выходить за пределы обвинительного заключения, а никакие взятки подсудимому не вменяются!

— Подсудимый! — устало сказал судья, — Вы там вылезаете из клетки все время без моего разрешения. Мне придется удалить вас до конца заседания… — Усы его опять повисли, и он тихонько помассировал под мантией снова занывшую язву.

— Я только хочу задать этому свидетелю вопросы в более развернутой форме. По тем эпизодам, о которых он рассказывает, я имею на это право?

— Обвинение настаивает на перерыве, — бросила последний козырь прокурорша. — Нам надо согласовать позицию.

— С кем? Со свидетелем? Хорошо, перерыв пятнадцать минут. Свидетель, будьте здесь, в зале, не надо никуда убегать, как в прошлый раз, — сказал Виктор Викторович и пошел к себе в кабинет за таблеткой.

Понедельник, 3 июля, 11.30

Елена Львовна подскочила к окошку в клетке с такой быстротой, что присяжные, еще не успевшие уйти в свою комнату, услышали ее реплику:

— Как вы можете идти на обострение, не согласовав это со мной?

— Вот я с вами сейчас и согласовываю, — сказал Лудов.

— Присяжные, идите к себе! — прикрикнул судья. — Вас вызовут.

— Да я, пожалуй, согласна, — уже тише сказала Лудову адвокатесса, — Но это в суде, а есть же еще и следственный изолятор, там я вас никак не смогу защитить.

— В этой тюрьме меня не тронут, — процедил Лудов, — Я же там уже три года просидел. Главное, чтобы не остановился процесс.

— Да, но теперь они сделают все, чтобы его сорвать, мы очень рискуем.

— Рискуем, — сквозь зубы сказал Лудов. — Ну что ж. По крайней мере тут есть с кем рисковать.

Он посмотрел в спины присяжных, которые в это время, сгрудившись перед дверью, заходили к себе в комнату, и поймал внимательный взгляд обернувшегося к нему Зябликова.

— Он специально не говорит про компакт-диски? — негромко спросил Майор в спину у Кузякина, за которым он сейчас заходил в комнату для присяжных.

— Наверное, — сказал Журналист. — Хватит и один раз, чтобы они поняли угрозу в свой адрес. А на нас он даже и не рассчитывает, что мы поймем.

Они оба, не сговариваясь, посмотрели на Хинди, суетившуюся возле чайника.

— Ну-ка дай-ка еще раз бумажку твою, — командирским тоном сказал Старшина Петрищеву. — Ну ту, со словами.

Медведь не сразу понял, а когда понял, обрадовался всем своим угреватым лицом и с готовностью протянул Зябликову уже истершуюся по сгибам бумажку. Зябликов деловито сел за маленький столик у окна, развернул бумажку Медведя и аккуратным, почти школьным офицерским почерком переписал в блокнот, который носил с собой: «Да воззрением на Святую Троицу побеждается страх ненавистной розни мира сего».

— Текст! — задумчиво сказал Журналист, прочитав через его плечо написанное.

Зябликов удовлетворенно посмотрел на свою работу, потом на иконку на мебельной стенке и рубанул ребром ладони воздух.

Понедельник, 3 июля, 11.30

Прокурорша почти бежала по коридору мимо истцов и ответчиков по рядовым гражданским делам, которые испуганно отпрыгивали в стороны. Не дожидаясь лифта, она помчалась вниз по лестнице, оступилась и сломала шпильку и так, на одном каблуке, пронеслась мимо пристава, охранявшего вход в служебное крыло. Там она уже сняла туфлю и с туфлей в руке, без стука ввалилась в кабинет, где читал газету Кириченко.

— Все! — выпалила она, — Он всех сдает! Он собирается раскрыть всю схему.

— Какую схему? — с профессиональной ленивостью спросил полковник и поправил на шее галстук, придававший его слишком моложавому лицу какое-то не столько государственное, сколько частно-коммерческое выражение.

— Ну, вашу схему, откуда я знаю! — с яростью выпалила прокурорша, — Я же не вела следствие, вы же, заряжая меня обвинителем на этот процесс, и не подумали мне все рассказать, кто там чем владеет на самом деле. А он сейчас как раз и собирается про это рассказывать. И что мне делать, скажите, пожалуйста?!

С прокурорши слетел ее обычный чуть дурковатый вид, выражающий готовность сделать то, что прикажет старший по званию, даже не показывая, понятен ей смысл приказания или нет. Все-таки у нее тоже были какие-то свои амбиции.

— А где Тульский? — пока еще спокойно спросил Кириченко. Но Эльвира знала, что, когда это было полезно для дела, он мог завести себя и до настоящей злости.

— Как — где? Сторожит в фойе свидетеля Гребельского, — сказала она.

— Да пусть уж он теперь лучше убежит. Вызовите Тульского! — Эльвира в одной туфле дернулась к двери. — Да нет, по телефону! Ладно, я сам. Тульский, — сказал он в трубку мобильного чересчур спокойным голосом. — Зайди ко мне быстро.

Полковник нажал отбой, поправил розовый галстук и поднял трубку обычного телефона. Тут голос его изменился, из делано безразличного он стал более энергичным, даже с легкой ноткой угрозы.

— Марья Петровна? Хорошо, что застал. У нас тут маленький форс-мажор… Да, я потом подробнее. Надо сейчас как-то притормозить процесс… Да, форс-мажор у нас, процесс лучше бы остановить, вызовите его, позвоните ему… Откуда я знаю, как, это же ваша контора, а не наша! — Выходя из роли, он уже бросил трубку.

В кабинет тем временем входил Тульский.

— Садись, подполковник. Значит, такая вводная. Надо что-то сделать, чтобы не допустить продолжения этого заседания, а тебе надо поработать с подсудимым в следственном изоляторе сегодня же. Ты понял? — Тульский кивнул. — Подробности тебе Эльвира на обратном пути объяснит, я пока сам не все понимаю. Я просил председателя суда сделать что-нибудь с судьей, но не уверен, что она сразу сумеет.

— К убийству скорее надо переходить, — сказал Тульский, — я же вторую неделю долблю: к убийству! Надо переламывать ситуацию, в контрабанду они все равно не поверят ни хрена.

— Да, он, наверное, прав, — сказал Кириченко Эльвире. — Сегодня он поработает с Лудовым в следственном изоляторе, чтобы не болтал, а ты завтра же переходи к убийству, тут вот он — труп, все ясно. А сегодня, если суд будет продолжаться, ты уходи в несознанку: мол, подсудимый врет. Все врет, запирается, гад… Подожди, а как ты пойдешь без туфли?

Полковник взял туфлю со стола, куда ее положила прокурорша, и, повертев в руках, отдал Тульскому. Опытный Тульский тоже повертел и кое-как приладил:

— Ты на каблук-то не наступай! Тут без инструмента как следует не сделаешь.

Они вдвоем пошли по коридору, прокурорша держалась за локоть Тульского до самой двери в общий коридор суда, а там уж ей пришлось самой ковылять.

Понедельник, 3 июля, 12.00

Виктор Викторович сидел в кабинете и смотрел на звонивший у него на столе телефон. Мобильный он выключил, а этот все звонил и звонил.

— Оля, — сказал он секретарше, которая смотрела туда же, — присяжных в зал.

Присяжные стали выходить из своей комнаты. Ри посмотрела на подсудимого, которого не уводили из клетки, и отчетливо увидела, как он ей подмигнул. Но не так, как ей давно уж только и подмигивали мужчины, а весело, заговорщицки. Ответить она не решилась.

Все были на месте, включая свидетеля Гребельского за трибункой, ждали только прокурора. Телефон в кабинете все звонил и звонил не переставая. Секретарша Оля крутила на пальце брелок в виде зайца и вопросительно смотрела на судью, но Виктор Викторович отрицательно помотал головой.

— Виктория Эммануиловна, вы можете позвонить государственному обвинителю? Я бы не хотел снимать трубку в кабинете, у меня заседание. Сейчас я внесу в протокол замечание прокурору за то, что она опаздывает и срывает мне процесс.

Лисичка достала мобильную трубку, но прокурорша сама уже появилась в зале и, ни на кого не глядя, прихрамывая на одну ногу, чтобы не наступать на каблук, пробежала на свое место рядом с представительницей потерпевшего.

— Итак, подсудимый, вы хотели задать свидетелю какие-то вопросы.

— Да, ваша честь. Свидетель, известно ли вам, что благотворительный фонд «Князь Игорь», в адрес которого растаможивались некие товары по договорам со «Святым Томасом», контролируется людьми из Патриархии?

— Нет, неизвестно, — коротко и угрюмо сказал Гребельский.

Журналист на скамье присяжных быстро строчил в блокноте.

— А мне кажется, что известно.

— Подсудимый, не комментируйте ответы, задавайте вопросы, — сказал судья.

— Хорошо. Известно ли вам, что в/ч 11692, которая тут уже упоминалась, — это склад хозяйственного управления Федеральной службы безопасности?

— Нет, откуда же мне это может быть известно? — сказал Гребельский нервно и так, что было ясно, что он готовился к этому вопросу.

— А я думаю, что известно, и не только это…

— Подсудимый, я делаю вам замечание, — сказал судья. — Оля, занесите замечание в протокол, за нарушение порядка судебного заседания. Если вы не будете подчиняться требованиям председательствующего, я буду вынужден удалить вас из зала и вести процесс только с вашим представителем. У вас есть еще вопросы?

— Да. Известно ли вам, что Александр Пономарев, в убийстве которого обвиняет меня прокуратура, был — или есть, если он жив, — полковником Федеральной службы безопасности, с которым мы познакомились в Китае, где он работал под крышей тогда еще советского посольства?

Последние слова Лудов выкрикивал, стараясь перекричать возмущенные протесты прокурорши и ставший страшно скрипучим голос судьи.

— Это государственная тайна! — кричала прокурор, — Этого ничего нет в деле! Он все выдумывает, чтобы запутать присяжных и выгородить себя! Я покажу все документы!

— Подсудимый Лудов, вас сейчас уведет конвой, — скрежетал судья, — А факт удаления из зала мы занесем в протокол. Вы подумайте сегодня хорошенько в следственном изоляторе, и адвокат ваш тоже пусть хорошенько подумает. Оля, вы занесли в протокол слова подсудимого и мое решение?

— Хорошо, ваша честь, мы подумаем! — крикнула Елена Львовна, бросаясь к выходу из клетки и отпихивая конвоира, пока на подсудимого надевали наручники, — Вы и так сказали слишком много, — начала она говорить Лудову на ходу, уже не обращая внимания на конвой, — Берегите силы для эпизода убийства. Молчите!

За Лудовым и конвойными закрылась дверь служебной лестницы, все присяжные со своей скамьи провожали их глазами.

— Извините, — сказал судья, — я даже забыл объявить перерыв. Зарапортовался уж прям уж с вами тут. Вот какая работа нервная. Заседание продолжается. Свидетель свободен. У нас есть еще время до конца рабочего дня. Эльвира Витальевна, вы, кажется, собирались представить присяжным какие-то документы. Это можно сделать, я думаю, и в отсутствие подсудимого, поскольку тут есть его защитник. И не возражайте, Елена Львовна, слушать не буду.

— Я не возражаю, — сказала адвокат Кац, отметив про себя, что судья, оказывается, помнил имя и отчество не только прокурора.

— Я бы хотела сначала дать пояснение, — удовлетворенно сказала прокурорша, посчитавшая, что концовку заседания, во всяком случае, она оставит за собой, — Поданным следствия, партия готовых «Панасоников» была остановлена таможней в марте две тысячи третьего года во Владивостоке сначала не потому, что было заподозрено мошенничество, это выяснилось потом. А сначала их заинтересовали документы «Святого Томаса», о котором нам рассказал свидетель Гребельский. Эта так называемая благотворительная организация для регистрации выбрала почему-то Британские Вирджинские острова…

— Я протестую, — сказала адвокатесса. — Что это за «почему-то»? Регистрация в офшоре является общераспространенной и легальной практикой.

— Подсудимый сейчас пытался просто запугать нас, как раньше он запутывал все свои финансовые потоки, — не скрывая торжества, парировала прокурорша. — Мы как раз подошли к самому интересному. Никакого «Святого Томаса» на самом деле просто не существует, инвойсы поддельные, это составная часть мошенничества. Следствием был направлен запрос в Великобританию и получен ответ, что такая организация там никогда не была зарегистрирована… Том тридцать два, лист дела сорок три — сорок четыре, прошу присяжных осмотреть этот документ…

Прокурорша пошла вдоль барьера с открытым томом в руках. Большинство присяжных глядели на лист с любопытным, но бессмысленным выражением на лицах, но Океанолог вдруг чем-то очень заинтересовался, наклонился из второго ряда, всмотрелся и стал знаками просить прокурора перевернуть страницу.

— Что такое, присяжный Драгунский? — спросил судья.

— Ваша честь, нам демонстрируют русский перевод, а я хотел бы посмотреть аутентичный английский текст документа. Пусть прокурор перевернет страницу.

— Товарищ прокурор, переверните страницу для присяжного Драгунского… Присяжный Драгунский, вопросы надо задавать в письменном виде и передавать мне через Старшину, но на этот раз я делаю замечание не вам, а прокурору. Само собой, подлинник должен демонстрироваться вместе с переводом. Аутентично, как выразился присяжный…

Лисичка напряженно следила за выражением лица Океанолога.

— А разве?.. — сказал Драгунский, но сам на себя замахал руками и осекся: — Да, все, спасибо большое.

Прокурор прошла вдоль барьера дальше по направлению к столу, показав том, перед тем как положить, Журналисту и наконец Зябликову. Оба вглядывались в текст, не понимая, что же особенного мог обнаружить там профессор. Судя по всему, это было загадкой и для прокурора. Океанолог между тем писал записку судье, стараясь сделать почерк более разборчивым: «Прошу Вас задать вопрос прокурору. Показанный нам документ представляет собой ответ из Великобритании. Великобритания и Британские Вирджинские острова — это два разных государства. Направлялся ли следствием запрос на Британские Вирджинские острова?»

Сложив записку вдвое, он передал ее Журналисту, а тот дальше Старшине. Зябликов после мгновенного колебания раскрыл записку и пробежал глазами текст, а затем отдал через барьер секретарю. Кузякин скосил глаза и тоже успел схватить смысл записки. Выражение лица у обоих при этом стало очень озадаченное.

Оля передала записку Виктору Викторовичу, тот развернул ее и несколько раз, не меняясь в лице, прочел текст. Язва опять сильно заныла под чертовой мантией.

— Оля, в протокол. Оглашается вопрос присяжного Драгунского…

Он сделал паузу, понимая, что сейчас будет, но в этот момент Лисичка, цепляясь бордовыми ногтями за стол и стаскивая с него какие-то бумаги, с грохотом боком повалилась на пол.

— Врача! — закричала прокурорша, вскакивая и начиная бегать по залу, забыв про каблук, который тут же снова обломился, и она тоже полетела на пол рядом с безжизненным телом Лисички.

Подсудимый из клетки не мог видеть лежавшую позади стола представительницу потерпевшего и смотрел на лица присяжных. «Гурченко» вскочила со своего места, чтобы получше все разглядеть, Шахматист, не в силах сдерживаться, восхищенно хлопал себя по коленке, а на лице Актрисы выражался кислый скепсис.

— Перерыв, — сказал судья, сам не зная, следует ли ему радоваться или негодовать. — Оля, занесите в протокол: перерыв объявлен в связи с обмороком представителя потерпевшего — и вызовите по телефону врача срочно.

— Я медсестра, ваша честь, — подняла руку со скамейки Хинди. — У меня есть в сумке нашатырь, ей надо срочно дать нашатырь, если… — другие присяжные повернулись к ней, и она тихо закончила: — Если это обморок, конечно.

— Ну-ка давайте! — скомандовал судья, — Сейчас перерыв, это все без протокола. Если вы медсестра, а так и в списке, то сделайте что-нибудь.

Хинди, оттолкнув мешавшего ей Петрищева, который, кажется, один из всех поверил в обморок Лисички, побежала за нашатырем, а Актриса, которая не отрывала от лица представителя потерпевшего опытного взгляда, заметила, как у той дернулось веко. Хинди выбежала из комнаты присяжных и стала, приподнимая ей голову, совать под нос флакончик. Лисичка томно вздохнула и открыла глаза, но, видимо, ее не учили или она забыла, как надо падать в обморок и как выходить из него. Лудов из своей клетки понял всю сцену по лицу Актрисы, даже и не видя, что происходит внизу за столом.

— Вы в состоянии сами дойти до врача, Виктория Эммануиловна? — излишне заботливо спросил судья со своего места. — Да? Тогда все, до завтра. Завтра уж вы сможете прийти как обычно?

— Да. О, да! — сказала, поднявшись с пола, Виктория Эммануиловна.

Понедельник, 3 июля, 14.00

Схватив портфель в комнате присяжных, Океанолог побежал к выходу, Журналист на отдалении последовал за ним. Елена Львовна Кац шла впереди, и Драгунский нагнал ее у лифта. В лифт вошла целая толпа вместе с адвокатессой, Океанолог шагнул следом, но переполненный лифт дал зуммер, и вошедший последним Слесарь осадил его очень выразительным взглядом. Океанолог и Журналист стояли возле лифта, когда к ним подошел, скрипя ногой, Зябликов.

— Это точно, Вячеслав Евгеньевич? — спросил Майор, — Вы ничего не перепутали?

— Про Британские Вирджинские острова?

— Да. Я же прочел записку. Да вот и Журналист, по-моему, тоже. Так, Кузякин?

Журналист кивнул, и оба посмотрели на Драгунского.

— Конечно, точно, — сказал Океанолог, перекладывая портфель под мышку. — Я же там бывал.

К лифту подошли Актриса, Хинди, Ри и «Гурченко», которая уже вернулась к своей излюбленной теме.

— Если он сегодня опять приведет эту шалаву и они снова будут пить портвейн, я убью их обоих, — говорила она Хинди. — Пусть меня заменят запасным.

Подошел лифт, они сели в него все вместе.

— А туда они не направляли запрос? — уточнил Зябликов в лифте.

— Так вот же, я об этом и хотел спросить через судью, — сказал Драгунский, — Он бы уже прочел мою записку, если бы эта лиса не грохнулась в обморок.

— Да никто так в обморок не падает, — сказала Актриса, — Я сама в него падала на сцене и в кино двести три раза. Это не так делается, и в себя приходят тоже не так.

— В себя не так, — согласилась Хинди, — это я тоже видела.

Лифт остановился на первом этаже, двери поехали в стороны.

— И все-таки вы должны еще раз позвонить в милицию, — сказала «Гурченко» Старшине. — Или, еще лучше, зайдите сами к начальнику, вас там послушают. Знаете, суд — судом, а мою жизнь спасать тоже надо…

Драгунский увидел Елену Львовну Кац, которая, на его счастье, задержалась, встретившись в холле с коллегой, и рванулся в ту сторону.

— Ваша машина возле суда? — тихо спросил он у Ри.

— Да… — сказала она. — А что?

— Пошли к машине, там объясню, — скомандовал Океанолог.

Журналист быстро пошел за ними, оглядываясь на ходу на Старшину. Зябликов хотел было тоже их догнать, но из-за хромоты не мог идти быстро, к тому же его продолжала дергать за рукав «Гурченко». В это время из-за колонны выглянул Тульский и показал ему знаком, что надо поговорить. Действительно, поговорить было надо, тем более что вся процессия во главе с Океанологом все равно уже скрылась из виду.

— Ну хорошо, хорошо, я позвоню! — пообещал Зябликов, чтобы отвязаться от «Гурченко». — Идите скорее к своему бывшему мужу, а то он квартиру подожжет, а со мной вы не скоро дойдете.

Она послушно побежала вперед, а Тульский вышел из-за колонны и процедил поравнявшемуся с ним Майору:

— Что там еще за шухер у вас, черт знает что! Здесь не поговорим, в мою машину тебе нельзя, значит, через полчаса, где обычно.

Зябликов кивнул и пошел, скрипя ногой, к выходу.

Понедельник, 3 июля, 14.00

Виктор Викторович, надев пиджак, с обреченным выражением на лице вошел в приемную председателя суда. Секретарша, посмотрев на него, как на докучливого посетителя, кивком указала на кожаный диван. Ему пришлось подождать, пока из кабинета вышел другой судья, тогда секретарша кивнула, и Виктор Викторович вошел в большой кабинет, в дальнем конце которого сидела казавшаяся маленькой в высоком кресле женщина с бесцветными глазами и хорошо продуманной прической. Она встала и протянула ему руку через стол:

— Как вы себя чувствуете, Виктор Викторович? Садитесь.

— Да как вам сказать, — помялся он, присаживаясь за стол для посетителей. — Если честно, опять язва чуток потягивает. Дело оказалось немножко нервное.

— А может, вам полечиться лечь, Виктор Викторович? — спросила председательша.

— То есть… Да как же? Присяжные у меня, дело в середине. Я им месяц обещал.

— Ну и что, у вас же язва, вы же не виноваты, — Марья Петровна устремила на него свои невозможно светлые глаза, которые были теперь как рентген желудка.

— Да уж я потерплю, — сказал он. — Дослушаю, тогда, может, лягу. Или сама успокоится. Нельзя, разбегутся они, тем более лето, отпуска…

— А и разбегутся — ничего страшного. Полежите в хорошей больнице, наберете новых присяжных и послушаете сначала. А то эти какие-то… Не самая удачная коллегия.

— Да нет, нормальная, — сказал Виктор Викторович, — Люди немножко культурнее, чем в Саратове, более недоверчивые, а в общем, люди как люди.

— Ну да, но они не юристы. Я ничего плохого про них не хочу сказать, я только за ваше здоровье беспокоюсь. Так что, может, вам лучше все-таки в больницу? Сейчас вызовем «скорую», да и положим вас в хорошую больницу, я договорюсь. А?

— Нет, погодите-ка, — сказал Виктор Викторович, задетый столь откровенным предложением за живое, — Язва все-таки моя родная, честно заработанная, да и дело пока что тоже за мной. А вот кто вам-то все докладывает, Марья Петровна?

Она встала, обошла стол и села рядом с ним, на мгновение как будто даже чуть обняла его покровительственно рукой за плечи, такая хрупкая рядом с грузным и усатым судьей из Саратова.

— Виктор Викторович, ну что же вы не понимаете? Вы все там какую-то истину желаете установить, а кто вам квартиру будет выбивать? Жить-то вы будете где? Внука куда селить? А в Саратове вашу квартиру, наверное, уже кому-нибудь отдали. А мантию где вам пошьют? Работать вы будете в каких условиях и на чем? Вы думаете, мне легче, чем вам? Думаете, я что-то со всего этого имею? Вы хотите быть независимым? О, я понимаю! Вы хотите независимости именно от меня? Но вам придется тогда зависеть от сантехника, который напьется пьяным и не придет починить вам в общежитии унитаз. Да вы и сейчас, в вашем судейском кресле под государственным гербом Российской Федерации, зависите от сантехника, он же как раз у вас на скамейке присяжных сидит, скажете, нет?

Виктор Викторович слушал молча и глядел не на нее, тем более что сидел боком, а в угол, где рядом с безобразной позлащенной статуей Фемиды висела почему-то весьма легкомысленная, хотя мастерски выписанная, подаренная, скорее всего, картина с изображением каких-то коровок или бычков, скачущих по цветущему лугу. Он думал о том, что положение Марьи Петровны тоже, в общем, сложное. Она продолжала:

— Мы же должны быть все же государственными людьми, Виктор Викторович.

— Присяжный Драгунский — он вообще-то океанолог — сегодня записку прислал, — сказал судья. — О том, что Британские Вирджинские острова давно уже не часть Великобритании, а запрос, который подшит в дело, они зачем-то послали именно туда. Ну ладно, допустим, прокурор кончала юридический, хотя не знаю, как уж она там его кончала, но, в общем, ей простительно не заметить. Но ведь следствие, как вы мне тут не раз напоминали, вел комитет. У них же там внешняя разведка и черт в ступе. Они же эти офшоры должны знать как свои пять пальцев.

— Вы записку еще не огласили? — спросила Марья Петровна, глядя на него абсолютно прозрачными глазами и, видимо, и так уже все зная.

— Нет, не огласил, — сказал судья, — Адвокатесса с их стороны даже в обморок упала специально, чтобы не оглашать. Вот еще, чушь какая. Вообще, бред, а не судебное заседание. Завтра все равно придется огласить, падай не падай…

— А где эта записка? — задумчиво спросила председательша.

— Где-то в кабинете или в мантии, в кармане, — пожал плечами судья. — Я так опешил, что даже не помню, куда ее сунул.

— Может, не стоит торопиться? — спросила Марья Петровна.

— Но как же? Ну, есть же процесс…

— Давайте-ка так. Ложитесь-ка со следующего понедельника в больницу, — Она без особого успеха попыталась придать своим пустым глазам ласковое выражение, а про себя, видимо, уже пришла к какому-то решению, — Ну так, чтобы не слишком резко, через недельку. Только вы пока не говорите ничего присяжным, чтобы зря не волновать. А там со следующего понедельника мы перерывчик объявим недельки на три. Соберутся после перерыва — ну, значит, так тому и быть. Не соберутся — это уж не наши проблемы, новых наберем. Кстати, вы о них так уважительно отзываетесь, а хотите знать, как они про вас?

— Как? — удивленно поднял голову Виктор Викторович.

— Пойдемте со мной.

Марья Петровна поманила его в маленькую комнату позади стола, которую отперла отдельным ключом. Там стояли только диван, два кресла, телевизор и японский кассетник на столе. Они сели, Марья Петровна молча вставила кассету, которую достала из ящика, и нажала на воспроизведение.

«Ну, това-арищи присяжные, ну вы уж прям уж, давайте как-нибудь там… — услышал судья, вздрогнув, голос, очень похожий на его собственный, только женский. — Это же вам суд, а не какой-нибудь детский сад уж прям уж… — Дальше послышался шум, как будто скрип многих стульев, и из динамика донесся голос прокурорши: — Ущерб государству на тысячу триллионов рублей! Том тысяча сорок первый, лист дела две тысячи девятьсот тридцать четыре!» Динамик захохотал и захихикал на разные голоса, и председательша нажала на «стоп».

— Ну как, понравилось? Да они над нами просто смеются. Они смеются над правосудием, они издеваются над государством, присяжные ваши.

Виктор Викторович молчал, потрясенный.

— Ну ладно, идите, — сказала она, довольная результатом. — Попейте пока что-нибудь, завтра вторник, за неделю что-нибудь решим. А пока как-нибудь там аккуратненько, все-таки давайте послушаем, что нам подсудимый расскажет…

Понедельник, 3 июля, 15.00

На машине Ри она сама, Журналист и Океанолог обогнали синий «Вольво» адвокатессы и первыми въехали во двор. Океанолог успел со сноровкой, какую трудно было ожидать в его возрасте, выбежать наперерез перед подъездом.

Елена Львовна увидела его не сразу, она копалась в сумочке в поисках ключей.

— Что вы здесь делаете? — с испугом спросила она. — Как вы здесь оказались?

— Просто поехал за вами, — сказал Океанолог. — Мне надо вам кое-что сказать.

— Отойдите, пожалуйста, дайте мне пройти. Я не имею права разговаривать с вами, — сказала она надменно. — Вы хотите, чтобы мне завтра заявили отвод?

— Неужели я похож на провокатора? Диктофона в кармане у меня нет. — Он похлопал себя по плоским карманам брюк.

— О боже! — сказала Елена Львовна. — Но за мной же могут следить, неужели вы не понимаете? Говорите быстрее, но не вздумайте мне ничего передавать.

— Я послал судье записку с вопросом, но тут она упала в обморок, — сообщил Драгунский скороговоркой, — Только Актриса говорит, что так в обморок не падают, значит, я заметил что-то очень важное. Дело вот в чем: прокурор показала нам ответ из Великобритании, но «Святой Томас» зарегистрирован на Британских Вирджинских островах, это же вообще совсем другое государство, я там был.

— Я знаю, — сказала адвокатесса более мягко, — Я же читала дело.

— Вы знаете… — сказал он разочарованно. — Ну, тогда простите, я. наверное, полез не в свои сани, я вас мог подставить, простите, я только хотел…

— Я вам очень благодарна, — сказала она.

— Меня зовут Слава.

— Я вам очень благодарна, Слава. Важно, что вы это увидели своими глазами, без подсказки. Теперь слушайте: если вас спросят, для чего вы поехали за мной, вы расскажете все как было, только добавите, что я отказалась с вами говорить. То есть вы пытались рассказать мне про острова, но я отказалась слушать наотрез.

— Кто спросит? — испуганно спросил Драгунский.

— Да уж кто надо, тот и спросит. Уходите скорее.

— А на Британских Вирджинских островах зарегистрирован «Святой Томас»? — снова осмелев, спросил Драгунский.

— Сейчас это только почтовый ящик в офшоре, там никто никогда ничего не найдет без помощи учредителей, — сказала она, все же отдавая ему должное, — А Лудов не захотел сообщить мне более подробных сведений.

— Почему?

— Наверное, потому, что его могут за это убить. Все, я не слышала от вас ни одного слова, я отказалась с вами разговаривать, вы меня поняли?

Она неожиданно сильным движением отстранила его с пути и вошла в подъезд.

Понедельник, 3 июля, 15.10

Океанолог вернулся к машине и сел на заднее сиденье, потому что место рядом с Ри за это время занял Журналист.

— Ну как? — нетерпеливо спросил Кузякин.

— Она все знает и так, — сказал Океанолог, — Она молодец, наверное, она пока этот козырь просто бережет. Ладно, поехали, я до метро.

Ри тронулась, оглянувшись, не поехал ли кто-нибудь за ней: ей понравилось играть в шпионов, хотя она ничего не поняла и не решалась спрашивать.

— Так вы, говорите, бывали на этих островах? — спросил Журналист, повернувшись к Океанологу с переднего сиденья. — Большие они?

— Как сказать, — улыбнулся своей мечтательной улыбкой Драгунский, — Их там около шестидесяти, есть поменьше островки, есть побольше. Это же Карибы, это на запад от Пуэрто-Рико. Горы старые, лесистые, белый песок, море сказочное. А городов там два — Тортолия и Род-Таун. Банков куча, а населения немного, больше яхтсменов, чем жителей. Офшор. Впрочем, эту штуку я не очень понимаю.

— В офшор ведь обычно не ездят, там другие способы общения с банками, — сказал Журналист. — А вот если бы там появился какой-нибудь незнакомый европеец, как вы думаете, запомнил бы его кто-нибудь?

— Ну… — задумчиво сказал Океанолог, ставший очень внимательным, — это зависит… Если, допустим, яхтсмен, местные вряд ли обратили бы внимание, их там тысячи. А если бизнесмен, то могут и запомнить в банке, потому что, как вы верно сказали, туда редко ездят по делу. А если среди яхтсменов появится новичок, заметят, там ведь все друг с другом сразу знакомятся, если только не принц с любовницей. В общем, я думаю, шансы есть. Если бы была, допустим, фотография. А для чего это?

— Да так, потом объясню, — сказал Журналист, сделав глазами знак в сторону Ри. — А как мы с вами смогли бы узнать, если бы кто-то там его запомнил?

— Да нашлись бы варианты, — сказал Океанолог после паузы, — Я же инструктор по яхтам, а мы все там друг друга знаем на этом уровне.

— Инструктор по яхтам! — удивилась и обрадовалась Ри, и Кузякин тоже широко раскрыл глаза, — Вот здорово, вы никогда об этом не рассказывали.

— А что рассказывать? — сказал Драгунский. — Если бы вы были яхтсмены, я бы рассказал, но среди присяжных не бывает яхтсменов. А вот и метро. Пока, Марина.

— Зовите меня Ри, — сказала она, гордая тем, что сам Океанолог, самый умный и честный из них, признал ее своей. — Меня все друзья так зовут.

— Ты довезешь меня до моей машины, Ри? — спросил Кузякин, видимо что-то задумав только что. — Она осталась возле суда.

Она обрадованно кивнула и тронулась — Драгунский уже входил в метро.

— Значит, так, Ри! — сказал Кузякин, — Молчи обо всем, что слышала. Молчи, как рыба с Британских Вирджинских островов, поняла? Я думаю, что это все довольно серьезно. Ты ничего не слышала, так лучше. Мужу ни слова.

— Я поняла, — сказала она. — Хотя, по правде, я вообще ничего не поняла. Объясни.

— Как-нибудь потом, не обижайся.

Они поехали в молчании: Ри все-таки обиделась. Кузякин вышел возле суда, пересел в свою машину и решительно тронулся в сторону телестудии.

Понедельник, 3 июля, 16.00

Тульский ждал Зябликова на обычном месте в баре за столом, уже уставленном кружками. Сам он пил уже третью и, не дождавшись, пока Майор пригубит первую, начал спрашивать сразу, едва тот сел и вытянул ногу из-под стола.

— Ну, что там у вас? Что за переполох?

Зябликов, напротив, на этот раз решил не торопиться, хотя и так уже все обдумал по дороге. Он выпил пива, разобрал и скушал креветку, прежде чем ответить:

— Представитель потерпевшего в обморок сегодня у нас упала, подполковник. Только у нас же есть Актриса, она говорит, что так не падают, она сама в обморок падала двести три раза в кино и на сцене, она так говорит.

Тульский понял, что торопить его без толку и надо слушать внимательно.

— То есть она этот фортель выкинула потому, что Океанолог написал записку судье с вопросом, после того как прокурорша показала нам одну бумагу. Лисичка, конечно, не могла прочесть, что было в записке, но, наверное, догадывалась, и это ее беспокоило, вот она и грохнулась так бездарно со стула.

— А что было в записке, ты знаешь? — спросил, не удержавшись, Тульский.

— Знаю, я же ее прочел. Прокурорша показала ответ на их запрос по регистрации фирмы из Великобритании. А Океанолог в записке судье объяснил, что фирма эта зарегистрирована на Британских Вирджинских островах. Это другое государство давно уже, ты понял?

— Понял, — сказал Тульский, который пока еще явно ничего не понял.

— Я вот, пока сюда ехал, все думал, — сказал Зябликов. — Океанолог знает географию, это ясно. Прокурорша полная дура, она и законов не знает, не то что географию, это тоже ясно. Так? Но ведь дело, как ты мне объяснял, вел комитет. Они-то там должны знать. Они что, с дуба рухнули? Они нам это подсовывают, думают, что все присяжные придурки и ничего не понимают. Но не все присяжные — придурки.

— Понял, — повторил Тульский, который в самом деле кое-что начал понимать.

— Ты сам-то это дело читал? — спросил Зябликов.

— Ну, в части контрабанды не очень внимательно, — признался Тульский. — Моя часть про убийство, а про контрабанду я только в смысле мотивов, так, мельком.

— Ничего же не сходится у вас в этом деле, — с досадой сказал Зябликов и махнул еще полкружки пива, уже забыв про креветки. — Вообще не связываются концы с концами, все липа. Ну, убийство хоть нормальное?

— Да, убийство натуральное, — уверенно сказал Тульский. — Я же сам там все прорыл. Там и свидетели, и вещественные доказательства, и труп — вот он, и экспертиза по зубам: по зубам в таком возрасте экспертиза уже не ошибается. Да и признался он сразу. Так что с этим порядок. А контрабанду они же специально прилепили, чтобы дело сразу себе забрать по подследственности, что-то им там надо было всем вместе с этой, как ее, Викторией Эммануиловной, хрен ей, в глотку. Ну, это не наш с тобой вопрос, Майор. Вы уж там теперь, раз они налепили, как хотите, по контрабанде проголосуйте, меня волнует теперь только убийство, вот моя работа, хрен им всем в душу.

— Ну посмотрим, что у тебя там за убийство, — сказал Зябликов, пряча лицо в кружке с пивом, — Скоро уж, наверное, доберемся.

— Что значит «посмотрим»? — сердито осадил его Тульский, — Вы что, убийцу собираетесь оправдывать?

— А что там с мотивами у тебя? — спросил Зябликов, — Ты говорил про мотивы.

— А что с мотивами? Мотивов там выше крыши.

— А про компакт-диски там тоже есть?

— Не понял, — сказал Тульский. — Там же телевизоры, что-то они там не поделили с Пономаревым, кто их знает. А про компакт-диски я вообще первый раз слышу, ты что-то путаешь, Майор.

— Это тебя запутали, подполковник. Ты поезжай в Тудоев к Коле-Кольту, он там на заводе теперь самый главный, он тебе расскажет про компакт-диски. Мы с ним как раз тут недавно тебя вспоминали. Телевизоры, Тульский, — это только верхушка, пиратскими дисками они там занимались и занимаются, там норма прибыли раз в десять больше, вот что им надо, друзьям твоим из комитета, понял теперь?

Тульский был так озадачен этим сообщением Майора, что какое-то время молчал, только сосредоточенно сосал пиво, пока не допил кружку до дна.

— А ты откуда про это узнал? — спросил он наконец, поплевав машинально на расческу и поправив волосы на залысине. — Как ты до Тудоева добрался? Кто тебе первый раз сказал про компакт-диски?

— Подсудимый один раз намекнул на суде, — нехотя сообщил Зябликов.

— Ясно, — сказал Тульский, — Но это ж он не тебе намекал, а, наверное, Виктории Эммануиловне, больше никто в зале не должен был ничего понять. Я читал — не въехал, и ты бы сам не додумался. Мы же с тобой вояки, я тоже в убойном отделе, не в экономическом, тут не наши с тобой мозги нужны. Кто допер? Журналист?

— Ну, Журналист, — сказал Зябликов, который плохо умел врать.

— Вы с ним вдвоем, значит, ездили в Тудоев к Кольту?

— Вдвоем, — с некоторым непонятным оперу облегчением признался Майор, но затем он посмотрел на своего однополчанина в упор: — Только ты, подполковник, Журналиста не трогай, он теперь мой, я тебе его не отдам.

— Ясно. Ладно, — сказал Тульский. — Да нужен он мне… Давай-ка мы с тобой все-таки водочки еще возьмем, проясним еще один вопрос. — Он уже махал рукой официанту.

Понедельник, 3 июля, 17.00

Кузякин поднес свой пропуск к электронному устройству у турникета на проходной телестудии, но зеленая стрелочка почему-то не загорелась.

— Что-то не работает, — сказал Кузякин, протягивая пропуск дежурному.

Возле турникета было темновато из-за плохо вымытых окон и дуло. Сержант сверился с каким-то своим списком и безразлично ответил:

— Ваш пропуск недействителен.

— Но вы же знаете меня в лицо, — попытался что-то доказать Кузякин.

— Вы здесь больше не работаете, ваш пропуск аннулирован.

Кузякин отошел к бюро пропусков и стал звонить по внутреннему Шкулеву.

— А разве мы договаривались, что ты придешь? — спросил Шкулев в трубку.

— Мне нужно кое-что посмотреть, — сказал Кузякин.

— А ты не помнишь, куда ты меня послал? А если я теперь тебя туда же? — сказал Шкулев, на чьем лице читалось торжество, поскольку он был в кабинете один.

— Ну надо, шеф. Сюжет про «Панасоники» еще раз хочу посмотреть. Для суда.

— А! — сказал Шкулев, что-то соображая, — Ну ладно, пропуск Наташа сейчас закажет. У нее и посмотришь в приемной, а то я занят.

Он вызвал по селектору секретаршу, распорядился заказать пропуск и показать Кузе сюжет. Ничем он был, конечно, особенно не занят, просто попивал кофе с коньяком после трудов праведных и листал глянцевый журнал, разглядывая в нем то охотничьи ружья, то девочек в двусмысленных позах. Наконец нетерпение и любопытство победили в нем, он встал и отворил дверь в приемную. Кузякин сидел в кресле секретарши за монитором в наушниках. Шкулев подошел и встал рядом, на ходу ущипнув Наташу за попку. Та тихо взвизгнула, но Кузякин даже не обернулся, он морщился, с отвращением слушая собственный закадровый текст. На экране шли куски давней оперативной съемки. Лудов опять куда-то нес бумаги, потом милиционер и таможенник в форме стали что-то объяснять в камеру, тыча в коробки с надписями «Панасоник». Потом в кадре опять появился сам Кузякин у дорожного знака «Тудоев», дальше он прокрутил, опять пошла съемка скрытой камерой: Лудов встречался с каким-то человеком в штатском. Тут стоявший рядом Шкулев отметил, что Кузя сосредоточился, стараясь не пропустить в наушниках собственный закадровый текст, прокрутил назад и послушал еще раз.

— Кто это там? — спросил Шкулев.

— Ну этот. Которого, типа, убили, — неохотно пояснил Кузякин, только сейчас заметивший вставшего у него за спиной шефа; сам он продолжал смотреть на экран. Но дальше пошла какая-то совсем уж отвратительная байда: телевизоры, самолеты, коробки, вдруг ни с того ни с сего пограничный столб, конец сюжета.

— Ну, доволен? — спросил Шкулев.

— Кое-что есть, — сказал Кузякин и спросил задумчиво: — А эти кассеты, которые они нам тогда притащили из МВД или из ФСБ, они где-то сохранились?

— Могли забрать, могут где-то и валяться, но теперь уж хрен найдешь, — пожал плечами Шкулев, — Если ты отцифровывал, может, что-то и в большом компьютере хранится. А для чего тебе? Тебе за это, Кузя, деньги, что ли, платят?

— Нет, я просто хочу понять, как там все было на самом деле, — сказал Кузякин, уступая место Наташе. — А там, я припоминаю, был еще след какого-то склада не то ФСБ, не то МВД где-то под Москвой, ты не помнишь?

— Нет, — сказал Шкулев.

— Я еще спрашивал, не стоит ли нам туда полезть, а ты сказал, что не надо, а надо скорее монтировать сюжет и давать в эфир, он кому-то был нужен, — настаивал Кузя, — Нам все-таки из МВД или из ФСБ скинули эти материалы? Там еще этот опер мне все рассказывал, а в кадр отказался сесть, у него волосики такие жиденькие, — он показал рукой, — и фамилия какая-то смешная, по городу какому-то. Смоленский? Нет, Смоленского я бы не забыл. Калужский? Тульский? Может, Тульский? — Он внимательно смотрел на шефа.

— Не помню, — резко сказал Шкулев, которому этот разговор, да еще в присутствии секретарши, переставал нравиться. В этот момент у него в кабинете зазвонил оставленный на столе мобильный. Он ушел в кабинет, притворив за собой дверь.

Понедельник, 3 июля, 17.00

Присяжный Климов пожал жене, уже не встававшей с койки, руку повыше локтя через халат молча, потому что говорить уже было не о чем. Она попрощалась с ним глазами, и он пошел между рядами коек, как слепой, вышел в коридор, спохватился и остановился возле кабинета врача, постучался, вошел, услышав короткое «да».

— А! — сказал врач в несвежем и не застегнутом по случаю жары халате поверх футболки. — Это вы… Садитесь, Анатолий… Простите, забыл.

— Петрович, — напомнил Климов. — Я в-вот… — Слесарь стал неловко запихивать врачу в карман халата деньги. — Если там л-ле-карства…

Врач достал деньги из кармана, расправил и с сомнением посмотрел на две купюры по пятьсот рублей. Тем не менее он несколько смягчился.

— Да что ж, лекарства… Лекарства — это, конечно, хорошо, можно протянуть. Умирает она, вы же видите, что ж сделаешь…

— Может быть, можно ее получше уст-троить? — с надеждой спросил Слесарь, — Чтоб хотя бы умерла п-п-по-челове-ве-вечески?

— За деньги все можно, — сказал врач, — Сами понимаете. Мне же тоже надо давать. Можно и отдельную палату с чистым бельем. Но у вас же денег нет?

— А сколько нужно?

— Много, — сказал врач, и Климов с тоской посмотрел в открытое окно, за которым цвела старая липа, и там, внутри, кто-то жужжал.

Понедельник, 3 июля, 18.00

Подполковник Тульский выпил водки из только что принесенного официантом графина и спросил у продолжавшего пить только пиво Зябликова:

— А что ему вообще надо, этому Журналисту? И как ты им вообще можешь верить после того, как они подставляли нас в Чечне?

— Ну, — осторожно начал Зябликов, видя, что его друга, хотя тот и хвастался, что его не забирает, уже основательно развезло, — может, они и ошибались. А может, это мы что-то не так поняли. Истина — она же, как гриб в лесу. Иногда думаешь, он хороший, а съешь и отравишься. А иногда и наоборот. Но все равно, если хочешь узнать правду, то ее надо пробовать на зуб, иначе никак.

— Это ты сам придумал или Журналист твой так говорит? — спросил Тульский, задумчиво наливая себе еще водки.

— Океанолог так говорит, — пояснил Зябликов, раскаиваясь, что взялся толковать об этом с подполковником, тем более уже пьяным.

Тульский выпил и неприятно, делано захохотал.

— Чего? Он, наверное, Аристотеля начитался. Знаешь, как Аристотель Платону говорил, мне полковник из ФСБ рассказывал? Ты, говорит, Платон, мне друг, а истины я все равно не знаю, ну и хрен с ней. Понял?

Он стал также намеренно некрасиво закусывать, поливая стол соусом.

— Возьмет твой Кузякин пять штук, две-то Шкулев, дружок его, себе спилит, и забудет он сразу про истину, Журналист. На первое время ему авось хватит, а там и вердикт. Вот и вся истина будет тебе как на ладони, Зяблик.

— Не возьмет, — с мрачной уверенностью сказал Майор.

— Как же не возьмет? Замажем? Мы же с тобой, Зябликов, не зря войну прошли, мы-то с тобой знаем, что нет никакой истины, есть только свои и чужие, друг или не друг, вот и все. И Бога тоже нет. Бог — это деньги. Возьмет он, все возьмут.

Зябликов молчал, но прятал глаза, как будто был не согласен.

— Нет Бога! — повысил голос Тульский, и какая-то девица из компании, успевшей за это время обосноваться за соседним столиком, испуганно покосилась на него. — Если бы он был, разве бы он допустил это все, что мы с тобой видели, Зябликов?

Майор помолчал; спорить ему не хотелось, но и не спорить тоже было нельзя.

— А может, это и не Бог, — сказал он наконец, — Может, это мы сами все сделали, а Бог тут и вообще ни при чем. Я еще так слышал.

— А… А ты все-таки выпей со мной, Зяблик. Ну выпей, я тебя прошу.

Тульский подвинул к нему свою рюмку, а себе налил в пустую пивную кружку.

— Вот так. За что пьем? Давай за друзей!

— За друзей можно, — подумав, сказал Майор и чокнулся. — А я вот еще за Бога выпью. Пусть он нам всем поможет, если еще не поздно.

Подполковник вылил в себя водку из пивной кружки, зажевал вялой веточкой петрушки и насупился, как будто даже протрезвел.

— Хорошо вам: у одних Бог есть, у других — деньги. Только у подполковника Тульского ничего нет. Только друзья. Но друзей много. Разных. А мы с тобой сейчас следственный эксперимент поставим относительно Бога, — с вызовом, адресованным все-таки не Зябликову, а, видимо, Богу, закончил он и достал из кармана мобильный.

Понедельник, 3 июля, 18.30

— Слушаю, Олег Афанасьевич, — с замешательством, какого не могло не вызвать такое совпадение, ответил ему Шкулев, взявший мобильную трубку в кабинете. — Кузякин? Он как раз сейчас у меня… То есть в соседней комнате, сюжет про «Панасоники» смотрит… Не знаю зачем, говорит, что хочет понять, как там было на самом деле… Конечно, но тут такое обстоятельство… Он вас помнит, сейчас только у меня фамилию спрашивал, а я сказал, что забыл… Ну хорошо, если так нужно… Сейчас, минуту.

Он выглянул в приемную и жестом пригласил Кузякина в кабинет, закрыл дверь и сунул ему в руку трубку. Кузякин, удивившись, поднес ее к уху:

— Да, я слушаю…

— Это подполковник Тульский, — услышал он в трубке не вполне трезвый, как ему показалось, голос. — Мы с вами работали по сюжету о китайских «Панасониках» из Тудоева, припоминаете? А теперь вы по этому же делу присяжный, вот ведь как бывает… Но это мы с вами не будем обсуждать, а то вас могут отвести, а нам бы этого не хотелось…

В пивном баре Зябликов следил за разговором своего визави с напряженным вниманием, и сложная гамма чувств выражалась на его обгорелом лице офицера.

— Поэтому мы с вами лично даже не будем встречаться, а ваш бывший начальник и друг товарищ Шкулев сделает вам одно предложение, и вы его, будьте любезны, выслушайте внимательно, — сказал Тульский, — Передайте ему, пожалуйста, трубку.

— Да, Олег Афанасьевич, — сказал в трубку в своем кабинете Шкулев, — Вот как?.. Да, понимаю… Ну, как мы говорили… Хорошо, я позже перезвоню.

Понедельник, 3 июля, 18.35

Шкулев дал отбой и посмотрел на Кузякина, застывшего посреди кабинета, где на столе лежали в беспорядке кассеты и сценарные распечатки и всюду развешаны были его собственные портреты, дипломы и наставлены какие-то безделушки.

— Так ты, значит, работаешь с этим Тульским? — спросил Кузякин.

— Тульский, Калужский… Тамбовский! Во, тамбовский волк нам с тобой товарищ, Кузя. Какая разница? Работаю, конечно. У телевидения с угрозыском есть общие интересы по борьбе с преступностью, верно? Почему же не сотрудничать?

— Общие интересы — это точно, — усмехнулся Кузякин, достал из кармана жвачку и кинул пастилку в рот. — А что за предложение, он сказал, ты мне должен сделать?

— Предложение… — заколебался Шкулев. — Ну, во-первых, ему надо было понять, что ты за человек. Я ему объяснил, что человечек ты вздорный, характер у тебя хреновый. Вот этот вот хвост идиотский, из-за которого тебе в кадре появляться нельзя. Я же сколько раз тебе говорил: если бы ты был хоть гость в студии, тогда еще можно, а ведущему больше уже нельзя, не те времена. А ты не понимаешь, чего-то ты не понимаешь, Кузя…

— Так что за предложение? — настаивал Кузякин, жуя жвачку.

— Предложение такое. Ведь наш журналист — он как? Он и деньги возьмет, и правду напишет — не помню, кто сказал. Пять штук баксов. Пять штук, Кузя! Ты же без работы, тебе жить не на что, все же знают. А пять штук — это деньги, по твоим скромным запросам тебе даже на полгода хватит…

— За что? — спросил Кузякин, хотя и так было понятно за что.

Не только он хорошо знал своего бывшего шефа, но и Шкулев неплохо знал его. Он тоже, когда хотел, умел быть наблюдательным, опыт у него был немалый.

— Ну что ты спрашиваешь, Кузя, что ты ломаешься, как целка валдайская? — Шкулев с расстановкой налил себе коньячку, выпил и продолжал, погримасничав и облизав губы: — Значит, ты хочешь истины, но за истину денег не платят. Мы же с тобой не профессора философии и не священники, Кузя. Ты, видишь ли, ни с того ни с сего стал брезглив, говоришь, что не хочешь врать, но ведь ничего другого ты не умеешь, как и я, впрочем. — Он внимательно смотрел на Журналиста, который отводил глаза, но тем яснее Шкулев видел, что его слова попадают в цель, — Хотя тебе сейчас никто и не предлагает врать. Тебе предлагают деньги за справедливый обвинительный вердикт. Бери, Кузя. Ну?

— По всем пунктам? — решил уточнить Кузякин. — Там же четыре пункта обвинения: контрабанда, мошенничество, отмывание доходов и убийство.

— Ну, я же сейчас не буду с ним уточнять по телефону, — сказал Шкулев.

— Надо бы уточнить, — сказал Кузякин, но тут же сам испугался, что заманчивое предложение может и пролететь мимо. — Если он в самом деле Пономарева убил, тогда можно взять, это дело более или менее чистое.

Шкулев прекрасно понимал все переживания своего бывшего подчиненного, с которым они решали денежные вопросы, конечно, не в первый раз. Всякие такие нравственные колебания он для себя давно определял как ханжество, но допускал, что они тоже могут сыграть свою роль, и рыбка может сорваться с крючка вместе с его собственной долей. Поэтому Шкулев решил Кузю все-таки дожать:

— По телефону я уточнять не буду, но, думаю, так. Им же важно, чтобы Лудов этот в принципе сидел, неважно за что. Поэтому если весь пакет обвинительный, то пять, а если только по убийству, то, допустим, три.

— Логично, — согласился Кузякин. — Давай четыре за убийство, если они его нам сумеют доказать. А там, — добавил он, подумав, — может быть, и пять за все.

Чем больше Кузя терзался и корчился, деля в уме шкуру еще не убитого ими медведя, тем больше Шкулев, которому две или три тысячи не были так уж позарез необходимы, получал удовольствие: ему нравилась эта игра в муки совести.

— А как ты докажешь, — решил он развить тему, над которой, видимо, задумался уже и сам подопытный кролик, — как ты докажешь, как именно ты проголосовал? Ведь вас там двенадцать, и голоса в общей корзине? Значит, человек Тульского, который там есть, и уж наверное не один, должен будет следить, как ты голосовал? А ты, в свою очередь, за ту же сумму будешь следить, как проголосовали другие?

— Ну, наверное, — сказал Кузякин, ломаясь не столько уже даже от соблазна, сколько от всей этой сложности. — Конечно, в совещательной комнате все друг у друга перед глазами.

Шкулев подумал и налил себе еще, выпил и аккуратно поставил рюмку. Он уже не сомневался, что Кузякин проглотил наживку и никуда не денется с крючка.

— Ну вот что, Кузя, не морочь мне голову. Мы же должны понимать, за что тебе платят. Им важен не только твой голос, там таких голосов двенадцать, твой не лучше, чем любого другого болвана. Они хотят купить побольше за одну и ту же цену. И платят именно тебе, а не каким-то уродам, потому что у тебя голова, ты можешь повлиять. Поэтому ты уж подумай сам, сколько и за что брать и как отчитываться. По какому пункту обвинения ты соберешь больше шести голосов, по тому и получишь, если еще сумеешь доказать, что кого-то, кроме себя, убедил.

— Ну уж нет, так я не согласен, — завелся Кузякин. — Так у меня вообще никаких гарантий, давай-ка три штуки вперед…

Шкулев довольно захохотал:

— Продал ты свою истину, Кузя! Ну правильно, я согласен, за совесть деньги вперед надо платить, иначе потом это уже не совесть, а так, рядовая сделка!

Тут уже и Кузякин понял, что в капкане, и потрогал резинку на хвостике.

— Короче, четыре за убийство, если они сумеют его доказать, но две вперед, а если за все, то пять, — сказал он.

— Давай-ка лучше выпьем, — сказал Шкулев. — Тут без пол-литра не разберешься.

— Да на машине я. Попадусь — из присяжных выгонят как минимум.

— Отмажут, — засмеялся Шкулев. — Ты им теперь нужен. Впрочем, ладно, как хочешь. Печать на пропуск у Наташи не забудь поставить.

— А когда деньги? — спросил Кузякин.

— Как будут, я тебе перезвоню.

— А твоя доля сколько?

— А это уж не твое дело, Кузя.

Когда Кузякин ушел, Шкулев подошел к двери, убедился, что его спина мелькает уже в конце длинного, как взлетная полоса, коридора, и снова взялся за телефон.

Понедельник, 3 июля, 19.00

В принципе, Тульскому в баре говорить с Зябликовым тоже было уже больше не о чем, если не пускаться в военные мемуары, но тогда пришлось бы брать еще водки. А ему надо было успеть на встречу к руководителю следственной группы, причем туда надо было еще доехать на машине и появиться более или менее трезвым.

— Что-то не звонит, уламывает, наверное, — сказал Тульский, колеблясь, выпить ли последнюю рюмку водки сейчас или оставить на потом, когда Шкулев сообщит ему по телефону результат, в котором он, в принципе, мало сомневался. — А мне в Большой дом надо еще. Вызывают. — Он насмешливо поднял палец вверх. — Опора империи, холодный ум, чистые ноги. Ну, если они меня дурили с этими компакт-дисками… А в Тудоев к Кольту я, пожалуй, все-таки съезжу.

— Во-первых, Кольт все-таки наш, а получается, что я тебя на него навел, — сказал Майор. — Некрасиво. Во-вторых, он тебе все равно ничего не скажет, ты же мент.

— Ну, кому мент, а кому боевой друг. А потом, я же в убойном отделе, я не ОБЭП, мне-то что, так только, поговорить по-дружески.

— А тогда зачем? — с интересом спросил Зябликов. — Дело твое по убийству уже в суде, ты что его, из суда теперь отзывать будешь?

— Да нет, просто так, для себя, — сказал Тульский.

— Но правды же нет? — уточнил Зябликов. — А вот Журналист говорит, что есть и хочет быть узнанной. Он знаешь, как говорит? Что она помимо нас через нас вылезает, в этом даже и заслуги нашей никакой нет. Вот ты и собрался в Тудоев.

— Ну и демагог ты, Зяблик, — искренне поразился подполковник. — Гляди, научился там, в суде. Да, может, я еще и не поеду. Может, это я так, спьяну сказал.

Наконец в кармане у него затренькала трубка, он поднес ее к уху и долго молча, но гримасничая и поддакивая выслушивал сообщение. Глаза у его друга Зябликова стали такие, словно он наблюдал за Тульским из окопа.

— Следственный эксперимент прошел успешно, — сказал наконец Тульский, но почему-то без особой радости, пряча трубку в карман. — Он сказал, что возьмет. Мол, если убийство будет доказано, то почему же не взять? Тут тебе и правда, и деньги в одном флаконе. В общем, разумно он рассудил.

— А если не доказано? — потемнев лицом и подумав, спросил Зябликов.

— То есть как не доказано? — переспросил Тульский. — Там железно доказано все, я же тебе говорил. А если бы даже и были чуть-чуть какие-то сомнения… Я же знаю людей, Зябликов. Вот тут правда, — показал он на одну кружку, — а вот тут деньги. Если тут, в этой кружке, деньга, то можно чуть-чуть… — Он ударил кружку о кружку и засмеялся, — Я же говорю, что Бог — это всего лишь только деньги. Выпьем, Зяблик. Горько! Горько, самый черный пояс без ноги! А хочешь, я тебя с сисястой прокуроршей познакомлю, она же тебе нравится? Денег у меня нет тебе дать, но тебе же тоже должно что-нибудь достаться по справедливости. Хочешь, Зяблик, а? Выпьем…

Понедельник, 3 июля, 20.00

Тульский ехал в Большой дом через пробки долго, он все-таки не лихачил за рулем выпивши, да и не спешил. За окном кабинета Кириченко, которое выходило на оживленную улицу внизу, уже начинало не темнеть, но чуть вечереть.

— Чай уже выпили весь, — сказал хозяин, когда он вошел. — Что так долго?

— Вы же сами меня в изолятор к подсудимому посылали, — сказал Тульский. Он покосился на прокуроршу, которая сидела в расстегнутой до верха синего бюстгальтера белой блузке, и вспомнил, как восхищался этим бюстом его друг майор Зябликов, только что покинутый им не в лучшем настроении.

— Ну и как подсудимый? — с деланым безразличием спросил чекист.

— Так не доехал я до него, товарищ начальник, — отчитался Тульский.

— Почему? — спросил Кириченко, начиная подозревать, что милицейский опер ему просто хамит. — Вы что, Тульский, выпивши?

— Так я с агентом своим и нажрался, поэтому и до тюрьмы не доехал.

— Это хромой, что ли, твой агент? — презрительно спросила прокурорша. Она же не знала, корова, что нравится присяжному как женщина, а то, может, и отозвалась бы о нем как-то более душевно.

Тульский уже собирался ответить что-то колкое на эту тему, но Кириченко решит сделать попытку вернуться к нормальному разговору и махнул на прокуроршу рукой.

— А как же ты нетрезвый на машине, подполковник?

— Так у меня же машина оперативная, кто же меня остановит? Вот, сейчас похмелюсь еще и поеду в тюрьму.

— Не надо в тюрьму, теперь другая программа, — сказал чекист. — Перестань ломаться, Тульский, сядь и выпей чаю.

— Премного обяжете, — сказал Тульский, но полчашки остывшего уже чаю все-таки выпил. — А то я хотел Лудова сейчас уже в камеру к бандитам перевести. Или к петухам лучше, а? Какие будут распоряжения, товарищ командир?

— Ну-ка кончай комедию ломать! — повысил голос Кириченко. Но потом он сразу опять преобразился и заговорил скороговоркой, улыбаясь, как будто с рекламы про чистку зубов: — Слушай. Судья ложится в больницу с язвой, но с понедельника. Присяжные об этом пока не знают, Лудов тем более, и незачем его сейчас дергать, пусть спит спокойно. Эльвира с завтрашнего дня идет на обострение и начинает про убийство, это как ты и хотел. А Лудов пусть вываливает все, что хочет, про Пономарева. Потом судья сляжет с язвой недели на три, присяжные разбегутся: лето, у кого дача, у кого что, не может быть, чтобы они обратно собрались. Других наберем. К этому надо будет уж более серьезно отнестись, ты понял, Тульский? А стратегия защиты будет по второму разу уже понятна. Все-таки умнейшая женщина Марья Петровна, и как с ней генерал наш живет?

— Здорово! — сказала прокурорша, которая все это уже слышала и которой было жарко, — Только хорошо бы еще судью сменить.

— Ты раньше вообще чем думала? — сказал Тульский, — Как можно было дело такое такому судье расписывать, это же вообще соображения не иметь.

— Да дело вроде обыкновенное, — сказала она, оправдываясь. — А судья только что из Саратова, без квартиры. В нормальном суде нормально бы все прошло. Все присяжные эти твои. Ублюдки. Ничего не понимают, а лезут.

— Да они-то как раз понимают, хотя они такие же мои, как твои, — сказал Тульский. — Это кто-то другой что-что путает. Насчет Британских Вирджинских островов.

— Ага, об этом тебе твой Майор все-таки рассказал, — заметил Кириченко и снова переменился, похолодел глазами, — Вот насчет этой записки я и хочу к тебе обратиться. Она у судьи в кабинете где-то. Надо сделать так, чтобы ее там не было.

— Поручение в письменном виде, пожалуйста, через руководство, — сказал опер.

— Да ты что, Тульский? — поймался на его провокацию полковник и сразу понял, что поймался, но было уже поздно.

Опер плюнул на расческу и поправил волосы, словно навек прилипшие к его плеши и совершенно в этом не нуждавшиеся.

— А тогда хрен в душу! — сказал он торжествующе, убирая расческу в карман, — Хватит уж дурака из меня делать. За адвокатом следить или там подсудимого чтоб изнасиловали в следственном изоляторе — это еще туда-сюда, а вот чтоб у судьи из кабинета записки воровать — это уж, пожалуйста, без меня. Я могу быть свободен?

Он встал и, не прощаясь, вышел из кабинета.

— Правда, что ли, пьяный? — пожал плечами Кириченко, — Поди догони его, Эля, чтоб он там чего не натворил. Да и не надо с ним отношения все-таки портить, ты, может, поворкуй как-нибудь там по-женски…

Понедельник, 3 июля, 20.30

«По-женски!..» — кипела на ходу прокурорша, повторяя про себя последние слова этого болвана в розовом галстуке, делавшем выражение слишком моложавого лица чекиста совсем как у манекена. Разве что для конспирации можно было такой галстук к такой морде прицепить, чтобы замаскироваться под альфонса в кабаке. Когда бы они еще вспомнили, что она женщина. Ездят только, как на танке, а тут, понимаешь, «по-женски» с ними поговорить! Эльвира догнала Тульского у выхода из подъезда, и они вместе вышли на улицу мимо застывших на посту двух деревянных прапорщиков.

— Ну это же не ты прокололась с Британскими Вирджинскими островами, — сказал Тульский сочувственно. — Сами же туда эту бумагу загнали, а мы теперь отдувайся.

Прокурорша, перекинув надоевший ей китель через руку, посмотрела на него как будто даже с благодарностью. Вообще-то он был настоящий мужик и воин, не то что паркетный чекистский полковник. Они уже спустились по улице ниже, где у тротуара была припаркована новенькая «Ауди». Прокурорша достала из сумочки брелок, машина, пискнув, словно узнавшая хозяйку кошка, подмигнула фарами.

— Ну что, сыщик, подвезти?

— Моя тачка за углом, — сказал Тульский. — Ну не такая, конечно. Такие только бедным прокурорам где-то по дешевке раздают.

— Ладно, не дерзи, подполковник, — миролюбиво сказала прокурорша и вдруг предложила: — Тульский, поедем куда-нибудь выпьем, в какое-нибудь хорошее место, надоело мне это все, сил моих больше нет.

Он уже почти повернулся, чтобы отмахнуться на ходу, но тут неожиданная мысль пришла ему в голову, а надо сказать, что Тульский, как всякий настоящий опер, любил не только продуманность в комбинациях, но и их подчас спонтанность.

— Где это ты будешь выпивать в твоем скоморошьем наряде? Где этот ресторан? — весело спросил он. — Хотя я бы тоже добавил, не люблю я этих… — Он махнул на Большой дом. — Ладно, вот что: поедем сейчас к моему другу, я его, может, как раз чем-то тут немного обидел, вот и выпьем с ним. Давай садись.

Сам он, не ожидая приглашения, уже открыл ближнюю дверцу и плюхнулся на пассажирское сиденье «Ауди».

— Что это еще за друг? — подозрительно спросила прокурорша, впрочем, не так чтобы категорически возражая.

— Увидишь. В магазин сейчас один по дороге заедем, водки хорошей подешевле возьмем. Или ты только коньяк пьешь как дама?

— Да почему коньяк, мы с тобой в каких органах работаем-то? — сказала она. — А все-таки скажи, что задруг? Он свой?

— Супер! Трогай, — сказал он, хотя она и так уже отъехала от тротуара. — Зяблик его зовут, который без ноги. Нет, правда, он настоящий друг, я не вру.

— Да ты что, он же присяжный! — испуганно сказала прокурорша, уже переставляя ногу с газа на тормоз, но еще не начиная тормозить.

— Ну и что же, что присяжный? Если присяжный, то он что же, не человек? Да мы выпьем только и поговорим, что ты испугалась-то? Тебе же нужен с ними контакт? Вот ты его сейчас и поимеешь.

Понедельник, 3 июля, 20.30

По пути домой присяжный Ивакин не удержался и, изменив маршрут, завернул в зал игральных автоматов неподалеку. Уж очень ему хотелось такой телефон, как у Розы, а возможность найти на него деньги была только одна: выиграть. Сегодня ему везло, жетоны так и сыпались со стуком и звоном где-то в железном чреве однорукого бандита, толпившиеся за высоким стулом завсегдатаи и болельщики дышали в шею и одобрительно гудели.

— Пора снимать кассу, — посоветовал один из них, очевидно давно знакомый с Ивакиным, — Не спугни фарт.

— Рано, — сказал Шахматист, нажимая кнопки автомата и не отрывая глаз от барабана — там в окошечке вертелись какие-то геометрические фигуры и вишенки. — Мне много надо.

— Сколько?

— Восемьсот баксов.

— Ого! — уважительно сказал болельщик, тоже не отрывавший от барабана глаз. — Столько здесь не заработаешь. Это в рулетку надо.

— Знаю, — сказал Шахматист, выгребая из кассы автомата еще груду жетонов.

Понедельник, 3 июля, 21.00

— Между нами, ты ему нравишься, — говорил Тульский, увлекая Эльвиру, которая несла китель в руках, на второй этаж по темноватой и давно не ремонтированной лестнице. — Тем более важно найти с ним контакт и его убедить. Нас как учили? Дело прежде всего! Любой ценой.

Он уже звонил у дверей квартиры Зябликова, в другой руке у него был пакет, а в нем звенели две большие бутылки водки и тренькали консервные банки. Зябликов открыл, не спрашивая кто, человек он был не робкий, хотя держался рукой за косяк: протез он дома сразу отстегивал и прыгал на костылях, чтобы дать своей культе отдохнуть, а вторая, пустая, штанина у него просто болталась в пяти сантиметрах от пола.

— Здорово, Рязань косопузая! — весело закричал Тульский, подпихивая прокуроршу в дверь, чтобы не оставить им обоим времени для неуместного жеманства.

— Ну, проходите, — сказал Зябликов и запрыгал на костылях в кухню. Если он и материл сейчас про себя боевого товарища, то внешне не показал этого никак.

Кухня у бывшего майора была холостяцкая, но удобно устроенная и чистая, а что было у него в комнате, Эльвира могла только догадываться, тем более что, судя по обстановке, жил Зябликов в основном именно в кухне. Во всяком случае, здесь, а не в комнате стояли на полке над уютно потертой оттоманкой зачитанные книжки, в том числе строевой устав Вооруженных сил, подгоревший с обреза у одного угла, и висели старые фотографии — некоторые, чаще армейские, где много народу, были в рамках, а другие просто пришпилены булавками к старому ковру.

Тульский, как всякий настоящий опер, прекрасно чувствовал паузу, когда она бывает нужна, а когда недопустима. Он уже мельтешил вокруг стола, доставая и разливая в стаканчики водку, вовлекая в эту деятельность прокуроршу, которая уже тоже послушно резала колбасу. Тульский тем временем восклицал и крякал, трещал что-то подходящее к делу, но ничего не значащее.

— Ну, со свиданьицем! — сказал он наконец членораздельно, уже каким-то другим голосом, как бы давая понять, что вот теперь можно и им тоже поговорить, — За встречу, десант! Давно я у тебя не был в берлоге. Вздрогнули!

Поскольку, как обнаружилось, все они уже сидели вокруг стола со стаканами в руках, причем прокурорша кокетливо размещалась на оттоманке, им ничего не оставалось, как выпить. «Между первой и второй перерывчик небольшой! — не давал вздохнуть Тульский. — За прекрасных дам, мужчины пьют стоя!» Тут он, может, и переборщил, потому что Зябликову, чтобы встать, пришлось опереться о стол, и прокурорша непроизвольно посмотрела на его пустую штанину, которая болталась сантиметрах в пяти от пола. Потом она подняла глаза и встретилась взглядом с Майором, который, со стаканом в руке, тоже начал поднимать глаза, чуть задержавшись в распахнувшемся вороте ее белой блузки. Взгляды их встретились, Старшина как будто спрашивал прокуроршу, зачем она здесь, недоумевая, но, в общем, и не протестуя. Зачем, зачем… Затем!

Они чокнулись и выпили. Вот теперь пора было сделать ту самую паузу и поесть. Но она не должна была слишком затягиваться.

— Смотри-ка, Эльвира, а вон он я! — сказал Тульский, заставляя прокуроршу чуть откинуться и полуобернуться, чтобы разглядеть фотографию. — Вон-вон, во втором ряду, узнаешь? Еще молодой, и плеши не было. Это что, Ведено?

— Почему Ведено? — сказал Зябликов, тоже разглядывая групповую фотографию на фоне танка и развороченных, ослепших пятиэтажек на заднем плане. — Грозный это, девяносто шестой год, там внизу написано.

Букву «г» он по-рязански произнес как «х», и прокурорше стало смешно.

— Ну да, верно, — согласился Тульский, распечатывая вторую бутылку, — Вот были времена. Ладно, давайте теперь за тех, кого с нами нет…

Они выпили еще не чокаясь, теперь водка шла в охотку, и прокурорша от них не отставала, а закусывать что-то никому совсем и не хотелось.

— Так, давай дальше, — сказал Тульский, привстав и отстраняя прокуроршу за плечо, чтобы разглядеть следующую фотографию у нее за спиной, — Так, это мы пропустим, это что-то интимное…

О! Майор Зябликов! Так это же она и есть, это ведь госпиталь в Слепцовске, вот и ты на костылях еле дышишь, а вот же…

Зябликов сделал страшное лицо, и Тульский захохотал. Прокурорша не поняла причину этого смеха, она изогнулась спиной к ним, разглядывая порыжевшую любительскую фотографию, которая была приколота булавкой к ковру и уже чуть коробилась с краю. На ней во дворе сероватого одноэтажного строения, похожего скорее на коровник, стояли, видимо, раненые. Кто на костылях, кто уже без руки, кто с повязкой — осклабившиеся военные лица, а в середине без тени улыбки позировала статная докторша в белом халате, едва сходившемся на высокой и пышной груди. Эльвира тоже непроизвольно поправила вырез блузки, а хозяин сказал:

— Ну ладно, наливай. За победу, что ли…

Они выпили по пятой, уже опорожнив наполовину и вторую бутылку, и дама попросила закурить. Зябликов чувствовал радостно, что его забирает, — наверное, что-то выздоровело в нем после того, как они с Колей-Кольтом выпили на двоих литр виски в Тудоеве, другого объяснения Майор пока не находил. Эльвира теперь сидела как раз лицом к нему, куря и рассматривая последнюю фотографию на стене.

— А это кто тут, Зябликов? Это вы, а это? Как похож! Брат?

— Младший, — сказал Зябликов и не смог подавить вздоха.

— Почему вы вздыхаете? С ним что-то не так? — вполне участливо, по-человечески спросила прокурорша.

Зябликов посмотрел на подполковника, тот пожал плечами, показывая, что, в общем, можно сказать и правду, а почему бы и нет?

— Сидит он у меня, — сказал Зябликов прокурорше, — А вы что, не знали? Вам разве подполковник Тульский не говорил?

— Нет, — сказала она и посмотрела на него сквозь сигаретный дым, — За что?

— Кражи, — коротко пояснил Старшина, — Драки. Как с детства начал, так и пошло. Вообще-то, меня отвести из присяжных надо было из-за этого.

— Да ну, — сказала прокурорша сочувственно. — Всякое бывает, люди разные. Это судьба: сегодня ты мент, а завтра вор, сегодня красный, завтра черный, и наоборот. Просто не повезло, наверное. Ему можно чем-нибудь помочь?

— Брат у него телевизор в восьмом классе своровал в детском доме, — объяснил зачем-то прокурорше Тульский, — Всего один старый сломанный телевизор, понимаешь? И вся жизнь под откос. А тут этих телевизоров — вагоны!

— Ну, о деле мы, наверное, все-таки не будем, — сказал Зябликов.

— Конечно, давайте лучше про любовь, — сказал Тульский. — А о деле что говорить, там все ясно. Если бы не было ясно, я бы с Эльвирой сюда к тебе не пришел. Надо за обвинительный вердикт голосовать.

— А вы как думаете? — спросил Зябликов у прокурорши, вдруг поглядев ей в глаза трезвым взглядом, и не так, как в вырез блузки, но и не так, как со скамейки в суде.

— А я откуда знаю, — сказала она, давя сигарету в пепельнице, — Вы же присяжные.

Ну не могла же она ему прямо сейчас сказать, чтобы они вынесли обвинительный вердикт. Она же должна была еще выиграть это дело, а не просто так.

— А еще бывает так, что ты человеку поверишь, а он возьмет и обманет тебя, — сказал Зябликов про свое, подумав почему-то о Журналисте.

— Ой, бывает, знаю! — согласилась прокурорша. Она, конечно, не догадывалась, о чем это он, и вспомнила что-то свое, но, в общем, они друг друга поняли.

— Вон какая вы… — сказал Зябликов.

— Да перейдите вы на «ты», — сказал Тульский, — вы же оба мои друзья и выпили мы к тому же уже почти литр, чего церемониться-то?

Что-то тут складывалось, с его точки зрения, странно и не совсем так. Пора было ему сматываться, но пока не подворачивалось необходимого повода.

— Какая? — спросила заметно вдруг опьяневшая Эльвира, заглядывая Зябликову в глаза. — Какая? А вы что думали, я машина? Я уже и не человек? Это в суде я прокурор, а тут я, между прочим, женщина. И не зверь вовсе, и думаю, как и вы, по-разному. Вы просто поймите, у нас вертикальное подчинение в органах…

— Ну-ка, где это там у тебя вертикальный орган, ну-ка, ну-ка… — сказал Тульский.

Прокурорша засмеялась и почувствовала, что покраснела. Впрочем, она знала, что такой румянец, когда все тело становится вдруг розовым, ей идет. Один образованный говорил, что она так становится похожа на женщину Рубенса, а может, и врал.

Тут как раз у Тульского в кармане зазвонил мобильный, и он нажал на прием, успев отметить время звонка на дисплее: половина одиннадцатого. Протрезвев или удачно сделав вид, что протрезвел, он какое-то время слушал, уточняя и отвечая односложно, наконец сказал в трубку:

— Хорошо, все правильно, продолжите завтра наблюдение, сегодня свободны.

С этим он поднялся и убрал телефон в карман:

— Так, Эльвира, давай ключи.

— Куда же ты, ты же пьяный, — сказала она, хотя и не очень уверенно.

— Надо по делу. Вернусь… Сейчас половина одиннадцатого, значит, в час. Нет, в двенадцать, тебе же завтра все-таки в суде выступать. Ладно, в половине первого…

Дверь за ним уже захлопнулась. Зябликов посмотрел на розовую прокуроршу.

— Ну что, присяжный, где у тебя ванная? — сказала она, поднимаясь и начиная расстегивать блузку, — Пойдем, до половины первого времени мало уже.

Понедельник, 3 июля, 23.00

Подполковник Тульский, когда садился пьяный за руль, мог вести хоть танк, хоть автобус, не говоря уж о такой игрушке, как «Ауди» прокурорши с автоматическим сцеплением. Вот бы Зябликову такую — одна нога у него есть, а второй и не надо. Тульский представил, что происходит сейчас у них на втором этаже, и до вольно ухмыльнулся. Он уже подъезжал к обшарпанной пятиэтажке неподалеку от телестудии, еще раз сверился с блокнотом, достал мобильный и позвонил:

— Товарищ Кузякин? Здравствуйте, это Тульский. Вот так, не хотел с вами лично встречаться, а возникла такая срочная необходимость. Вы можете сейчас выйти?

— А что это на ночь глядя? — недовольно спросил Журналист, — Нет, не могу. Я уже ботинки поставил сушить, я в тапочках и собираюсь ложиться спать.

— А я в машине возле вашего дома, то есть где вы комнату снимаете у гражданки Шевченко, — с привычной бесцеремонностью сказал Тульский. — Хозяйка не будет возражать, если я к вам в гости поднимусь?

— Пятый этаж, — буркнул Журналист, понимая, что от него так не отвязаться, — Я один, хозяйка на даче, поднимайтесь, но лифта нет.

— Чаем напоите с дороги? — спросил Тульский с порога не ради просто наглости, а чтобы показать, что относиться к нему все-таки надо серьезно.

— А что, разве долгий будет разговор?

— Да нет, просто мне в половине первого еще в одном месте надо быть, а до тех пор неохота в машине сидеть, тем более она чужая, — сказал Тульский.

— Как же вы ездите, пахнет от вас, — сказал Кузякин и пошел в кухню ставить чайник. Но кое-какие принятые на себя обязательства надо было теперь выполнять.

— А вы молодцы, — сказал, входя за ним следом, Тульский. — Шустрые ребята, я просто вами восхищаюсь, нет, в самом деле. — Поскольку собеседник только дернул плечом, но не ответил, чиркая спичкой над конфоркой, он продолжал: — Как вы вычислили эти Британские Вирджинские острова, даже я проморгал, не говоря уж про прокурора. Это вы с этим к Елене Львовне ездили Кац?

— Никуда мы не ездили, — буркнул Журналист, отвернувшись.

— Да ладно. Вы, Драгунский и Огурцова на ее машине, вас же видели.

— Вы за адвокатессой следите? — догадался Журналист.

— Надо будет, и за вами последим. Так о чем у нее был разговор с Драгунским?

— Я лично не слышал, я же в машине сидел, — сказал Кузякин. — А вы что, считаете, что вы меня уже завербовали? Что-то я от Шкулева никаких денег пока не получал.

— Всему свое время, — сказал Тульский. — А Драгунский вам неужели не говорил, о чем у них был разговор?

— Вот когда будут деньги, тогда и расскажу.

— Утром деньги, вечером стулья, — сказал Тульский. — Нет, давайте для начала вы меня попробуете убедить в вашей лояльности. Налейте-ка чаю, чайник вскипел.

Журналист подумал, поставил на стол одну чашку для гостя, бросил в нее чайный пакетик и налил кипятку.

— Вы с сахаром пьете? Вообще скрывать тут нечего. Океанолог погорячился, зря адвокатессу подставил. Впрочем, она с ним не стала разговаривать, отказалась наотрез. А он хотел рассказать о записке, которую он написал, это вы угадали. Вы спрашивайте, не стесняйтесь, судья ведь все равно ее завтра огласит.

— Это вы с его слов знаете, что она отказалась говорить? — спросил Тульский. — Это ведь основание для отвода, если она хотя бы даже послушала.

— Если бы я был такой дурак, чтобы сразу Океанолога сдать, вы бы меня, наверное, не стали подкупать, — сказал Кузякин. — Да вы садитесь, чай-то свой пейте, для вас же заваривал. Для того чтобы заявить отвод адвокатессе, у вас не хватит доказательств, а для того, чтобы отвести Океанолога, не стоит и огород городить. Вам же еще надо как-то легализовать материалы наружного наблюдения.

— Грамотно, — согласился подполковник, отхлебывая чай, — А вы в самом деле квалифицированный кадр, мы вам не зря деньги платим. Квартирка-то говенная у гражданки Шевченко, но все равно дорого, поди, снимать.

— Не ваше дело, — сказал Журналист. — Если вы допили чай, то я пошел спать.

Тульский согласно кивнул, отставил недопитую чашку и пошел к двери.

Вторник, 4 июля, 0.30

Прокурорша уже протрезвела и теперь немножко стеснялась, отдыхая, розовая, на оттоманке, — все-таки женщина.

— А куда это ты ездил? — запоздало спросила она Тульского, который только что вошел и уже сидел за столом.

— Да встречался там с одним, — небрежно сказал Тульский, — Учись, Эльвира: пока мы тут шуры-муры, некоторые коллеги присяжного майора Зябликова успели встретиться с адвокатом Еленой Львовной Кац.

Зябликов изумленно смотрел на Тульского, припоминая, как сегодня Океанолог, Журналист и Ри гуськом бежали за адвокатессой из суда. Сам бы он их Тульскому, может быть, и не назвал, но Тульский злился на Журналиста, который не дал ему допить чай, и полагал, что полезно, пользуясь случаем, вставить клин между Старшиной и Океанологом. Драгунский ему совершенно не нравился. Поэтому он сказал:

— Драгунский, Кузякин и Огурцова. О чем они там говорили, мне пока выяснить не удалось. Для того чтобы отвести адвокатессу, мне пришлось бы расшифровать моего оперативника; не стоит она этого, а вот Драгунского, пожалуй, можно.

— Не надо, — сказал Зябликов. — Океанолог — хороший мужик.

— Ну, подумаем, подержим этот козырь в запасе, — сказал Тульский, — Собирайся, Эльвира, мы тут загостились, половина первого. Нашему хозяину завтра на скамейке и подремать можно будет, а тебе же все-таки выступать…

Зябликов, держась за косяк, смотрел от двери, как они спускаются вниз. Как только они вышли на улицу, Тульский спросил:

— Ну как там у него получилось-то, с одной ногой?

— Ты что, совсем офонарел, ментяра? — взревела прокурорша, — Ты о чем это меня спрашиваешь?

— А что? — вроде бы даже удивился он. Они уже подошли к машине.

— Слушай, ну это уж наглость! — сказала почти протрезвевшая прокурорша, садясь за руль и собираясь поправить зеркальце по росту, но рост у нее, оказывается, был такой же, как у подполковника, — Присяжные встречались с адвокатессой!

— Окстись, — сказал Тульский, — Не входи в роль раньше времени, а то перегоришь на сцене. Ты сама-то откуда сейчас едешь? Мне, кстати, домой.

Вторник, 4 июля, 9.00

Анна Петровна, как обычно, собираясь уходить утром, пошла будить сына, который спал за шкафом, игравшим роль перегородки. С привычным испугом она покосилась на страшные рожи рокеров на афишах на задней стенке шкафа и вдруг обратила внимание на край какой-то плоской коробочки, спрятанной на шкафу. Скорее машинально она взяла коробочку, открыла крышку: в коробочке лежал шприц и ампула. На лице ее выразился ужас: держа коробочку в одной руке, другой она стала что есть силы трясти сына за плечо. Он только замычал, натягивая на голову одеяло.

— Паша, что это такое? Слышишь, я спрашиваю: что это такое?!

— А, что?.. — Он наконец открыл глаза, сразу все понял и испугался.

— Что это такое? Это героин?!

— Да что ты, мама, героин — это порошок, он очень дорогой, а это промедол. Это не страшно, мам, сейчас все колются, я скоро брошу…

Анна Петровна молча положила коробочку на подоконник и заплакала.

Вторник, 4 июля, 10.30

Виктор Викторович надевал мантию, готовясь к заседанию, когда в кабинет постучались и вошли Старшина Зябликов и присяжная Звездина.

— Случилось нечто ужасное! — сказала Актриса с порога театральным шепотом.

— Что такое? — перепугался судья.

— Мне предложили роль. Я вынуждена согласиться, хотя мне так хотелось досмотреть этот суд до конца. То есть, я имею в виду, вынести вердикт. Но я не могу отказаться.

— Совсем никак? — спросил Виктор Викторович, что-то уже прикидывая про себя.

— Да, к сожалению, — сказала она совершенно нормальным, только чуть надтреснутым и усталым голосом, — Мне уже два года никто не предлагал никаких ролей, про меня скоро вообще все забудут. Это мой, может быть, последний шанс еще года два или три удержаться в обойме. К тому же это роль судьи в сериале.

Старшина почесал затылок; выглядел он сегодня немного помято.

— Ну что же, — сказал Виктор Викторович, — Ничего страшного, на то есть запасные присяжные. Кто там у нас следующий?

— Ивакин, — доложил Старшина. — Шахматист. То есть ну…

— Ну, пусть Шахматист, — сказал Виктор Викторович. — С точки зрения закона это тоже ничего. А вы свободны, э-э-э… — он подсмотрел в список на столе, — Елена Викторовна. Вы, я уверен, сможете сыграть судью. Вы очень смешно меня пародировали в комнате присяжных, я потом очень смеялся.

Она вспыхнула, а Старшина непроизвольно широко открыл глаза.

— Нет, правда. Я обязательно буду смотреть ваш сериал и на спектакль приду, если пригласите. Сейчас все процессуально оформим, и вы можете быть свободны.

— Нет-нет, если можно, я со следующего понедельника. Можно?

— Конечно, — сказал судья. — Ну, идите к себе, сейчас начинаем.

Они вышли, а Виктор Викторович стал рыться в карманах мантии. Ничего там не обнаружив, он переложил бумаги на столе, потом заглянул в сейф, из которого Оля только что достала и унесла несколько томов дела и сейчас уже возвращалась за новыми.

— Оля, там в сейфе где-нибудь между томов вам не попадалась записка? — спросил он, глядя на лежавшего на столе зайца, хранителя ключей.

— Записка, Виктор Викторович? Какая записка?

— Ну, записка, обыкновенная такая записка крупными буквами, — сказал судья, — Оля, вы сегодня в котором часу открыли кабинет?

— Как всегда, в половине десятого, Виктор Викторович, — сказала она, стараясь не глядеть на зайца, таращившегося со стола стеклянными глазами.

— И никакой записки на столе вы тоже не видели?

— Нет, Виктор Викторович. Я, правда, выходила к присяжным и за водой цветы полить… — Оля покраснела, она была еще юна и врать как следует не научилась.

— Хорошо, Оля, — сказал Виктор Викторович и дернул себя за ус, сдерживая закипающее бешенство. — А сигареты у нас есть?

— Нет, Виктор Викторович, — пролепетала Оля, почему-то испугавшаяся этого вопроса еще больше. — Я же не курю, и вы же сами тоже уже не курите.

— Да вот, что-то захотелось курить. Вот что, Оля. Вызовите Старшину, пусть подойдет к столу в зале, мне надо с ним кое-что обсудить по списку. А сами идите в буфет и купите мне сигареты. Если есть, то «Лаки страйк». Возьмите деньги.

Приподняв мантию, чтобы не споткнуться о порог, он вышел и уселся за стол под гербом Российской Федерации. К нему уже спешил обеспокоенный Старшина.

— Игорь Петрович, вы поняли, что я вам сказал в кабинете?

— Так точно, — сказал Майор, по-военному глядя судье прямо в глаза.

— А вы раньше не догадывались, что вас могут слушать?

— Никак нет, ваша честь. Я думал, что тайна совещательной комнаты…

— Но вы же работаете со следствием, меня предупредили.

Они секунду изучающе смотрели друг на друга.

— Значит, не до такой степени, — сказал наконец Зябликов.

Вот как. Подслушивают, а ему вообще никто ничего не сказал.

Может, они и вчера, когда приходила прокурорша, тоже на видеокамеру записали?

В зал уже зашла мама Лудова, вежливо поздоровалась с судьей, конвоиры заводили подсудимого в клетку, адвокатесса листала бумаги на столе, и судья для вида тыкал в список карандашом, а говорить им приходилось совсем тихо.

— Записка, которую вы мне передали вчера, пропала. Она украдена.

— Как? — удивился Зябликов, и судья убедился, что удивление было искренним.

— Вот так. Со стола. Это уж просто беспредел. Это ни в какие ворота. Я же не мальчик, можете передать, с кем вы там на связи. Я думаю, ваш шеф достаточно умный человек, это не он, конечно, сделал, это тупо. А Драгунский пусть сейчас напишет новую записку, и вы принесите ее мне до начала заседания.

Старшина подумал несколько секунд и сказал, глядя прямо в глаза судье:

— Во-первых, я никому ничего передавать не буду. Во-вторых, не надо никаких записок. Я поговорю с профессором и постараюсь его в этом убедить. Да он уже и так все понял. Мы все умеем что-то понимать, поэтому не надо нам лишнего шума. Надо просто дослушать дело, и чтобы все было по-честному.

— Меня с понедельника в больницу уложат, — прошептал судья, косясь на дверь, у порога которой, как он видел краем глаза, разговаривали Виктория Эммануиловна и слегка помятая прокурорша. — Пока никому не говорите, а то вы и в понедельник не соберетесь, вам секретарь объявит. Держитесь, Зябликов. Я буду стараться быстро. Надо сохранить коллегию. Мы все должны стараться оставаться просто честными людьми, верно?

— Так точно, — в голос сказал Старшина.

— Ну что вы там стоите, обвинение? — крикнул судья в сторону двери. — Сколько вас можно ждать? Все уже на месте. Оля, зовите присяжных!..

Тут только он вспомнил, что услал секретаршу за сигаретами. Впрочем, она уже вбегала в зал с перепуганными глазами и с пачкой в руке. Распорядившись звать присяжных, Виктор Викторович взял сигареты и, на ходу открыв пачку, поспешно зашел в кабинет. Нервничая, как алкоголик, который не находит, чем открыть с утра бутылку пива, он нашел наконец зажигалку в ящике. Закурил, закашлялся, но не бросил, а стал жадно курить дальше, бегая по кабинету и стряхивая пепел в цветок. Наконец он затушил окурок в горшке, потер под мантией то место, где должна была быть язва, и вышел в зал. Нет, ну это уж слишком — записки воровать.

Вторник, 4 июля, 11.30

— Свидетель, поясните, где и кем вы работаете, — попросила прокурорша, — и где и при каких обстоятельствах вы познакомились с гражданином Дуловым.

— Я работаю метрдотелем в ресторане в «Шереметьево», — стал рассказывать свидетель, и по готовности, с которой он это делал, в сочетании с фамильярностью, было видно, что он официант еще советской закваски. — А гражданин подсудимый… Я, собственно, тогда не знал, как его фамилия, я знал его как Бориса Анатольевича, он был частым клиентом аэропорта, все летал в Китай. К нему в аэропорт подъезжали какие-то люди, они беседовали в ресторане…

— Ну, какие-то люди нас не интересуют, — перебила его прокурорша, которая если и была с утра не в форме, то сейчас уже вполне ее набрала, — Нас интересует один конкретный человек, которого вы опознали по фотографии на следствии. Я хочу подчеркнуть для присяжных, что на следствии опознание проводилось по правилам УПК, из ряда похожих фотографий. А сейчас я при вас снова предъявлю свидетелю эту фотографию, которую еще сначала продемонстрирую вам…

Прокурорша в новых туфлях, но на таких же, как отметила Актриса, шпильках встала из-за стола и пошла вдоль ряда присяжных. Журналиста ее туфли не интересовали, его интересовала фотография, в которую он буквально впился глазами и убедился, что на ней тот самый человек, который мелькнул на втором плане в его сюжете трехлетней давности. Океанолог, взглянув на фото только мельком, наблюдал из второго ряда за Журналистом. Майор глазел на прокуроршу, пытаясь разглядеть в ней вчерашний образ, и никакого почти сходства не находил.

— Это тот человек, которого вы опознали, я ничего не путаю? — Она торжественно поднесла фотографию к трибунке, и свидетель сразу кивнул. — Так при каких обстоятельствах вы видели человека, снятого на этой фотографии?

— Этого человека я видел два или три раза в ресторане, когда он обедал с Борисом Анатольевичем, — с готовностью отчитался метрдотель. — Его имени я не знаю.

— Мы зато его знаем, — сказала прокурорша. — А когда это было в последний раз?

— Давно, — признался официант, — Года три назад. В вечернюю смену. Я помню, это был обед, они заказывали суп из стерлядки, было еще светло, а на летном поле лежат снег. Это был март, конец марта.

— Правильно, на следствии мы сопоставили даты и выяснили, что это было двадцать второе марта две тысячи третьего года. Так они были вдвоем за столиком? Вы слышати, о чем они говорили?

— Да, они были вдвоем, платил подсудимый. Я только один раз подошел, я же их не обслуживал, но у меня создалось впечатление, что они ссорились.

— А из чего вы сделали такой вывод? — подняла руку адвокатесса.

— Ну, они спорили и размахивали руками, я видел. Даже пролили вино.

— Еще вопросы? — уточнил судья, поскольку все молчали, — Обвинение, у вас все? Защита — все? Подсудимый? — Лудов поглядел на метрдотеля с усмешкой и отрицательно покачал головой, — Вы свободны, свидетель.

— Я хочу пояснить присяжным, — торжественно сказала прокурорша, когда свидетель вышел из зала, — что метрдотель ресторана «Шереметьево» был предпоследним, кто видел убитого Пономарева живым. А сейчас я вызову последнего. Можно, ваша честь?

— Пригласите, — сказал судья, и прокурорша застучала шпильками к двери.

— Не нагнетайте, Эльвира Витальевна, не нагнетайте, — сказала адвокатесса.

Вторник, 4 июля, 12.00

В зал вошел и встал за трибунку очередной свидетель. Он был одет даже чересчур солидно, но как-то нелепо и как будто стеснялся собственного шелкового костюма и поблескивающих позолотой часов, которые на его запястье, обнаженном завернутым рукавом пиджака, выглядели как наручники. «Гурченко» на скамье присяжных между тем чему-то страшно поразилась и обрадовалась, увидев этого свидетеля, и, кажется, едва удержалась, чтобы не поздороваться.

— Свидетель, ваша фамилия, имя и отчество, — скучно сказал судья.

— Сидоров Петр Евдокимович, — важно произнес свидетель, и «Гурченко» со своего места энергично закивала, как будто подтверждая: да-да, это он.

— Что такое, присяжная Швед? — недовольно спросил судья.

— Да это же Сидоров! — радостно пояснила «Гурченко».

— Ну да. Вы его знаете? — Она опять кивнула. — Это что, может повлиять на вашу оценку его показаний? — «Гурченко», решив уж лучше молчать, изо всех сил отрицательно замотала головой, — У сторон нет никаких ходатайств? — Адвокатесса подумала и пожала плечами, — Свидетель, подойдите и распишитесь в том, что вы предупреждены об ответственности за дачу заведомо ложных показаний. Эльвира Витальевна, пожалуйста, начинайте.

— Свидетель Сидоров, поясните, где вы работаете?

— Я председатель дачного кооператива «Луч».

«О-о!» — беззвучно сделала губами «Гурченко».

— Присяжная! Ну вы уж пря… — начат Виктор Викторович и вдруг, словно вспомнив что-то, осекся, — Ведите себя прилично. Тут вам не детский сад, знаете ли… Продолжайте допрос, государственный обвинитель!

— Что это за кооператив «Луч»? — решила уточнить прокурор.

— Это дачный кооператив работников Внешторга, — с гордостью сказал председатель, — Старый, но в последнее время он очень расцвел. Там сотка стоит…

— Это необязательно, — сказал судья.

— Можно уточнить касательно кооператива? — поднялся в аквариуме Лудов.

— Если обвинение не возражает.

— Ну, пусть уточнит.

— Вы сказали, что это кооператив Внешторга, — задал вопрос подсудимый. — А Пономарев, который много раз меня туда приглашал, говорил, что это дачный поселок КГБ. Он же и сам был оттуда. Там действительно живут работники КГБ или ФСБ? Вы сами не являетесь сотрудником ФСБ?

Свидетель даже побагровел от возмущения. Прокурорша тоже возмутилась:

— Это не имеет отношения к факту убийства, ваша честь!

— Ну, для характеристики обстоятельств, — сказал судья, — Пусть пояснит.

— Это поселок Внешторга! — сказал свидетель по слогам, — Там у нас живет много заслуженных людей, может быть, они и из ФСБ, но я сам никогда…

— Ну все? — насмешливо спросила прокурорша, — Можно продолжать, ваша честь? Свидетель, вы знакомы с подсудимым?

— Я видел его только один раз, не считая опознания.

— Подчеркиваю для присяжных, что на следствии опознание проводилось по всем правилам из числа нескольких похожих лиц. Итак, свидетель, когда вы его видели?

— Двадцать второго марта две тысячи третьего года.

— Как вы это запомнили?

— Ну как же, отметка есть в журнале на вахте.

— Как появился Лудов?

— Обыкновенно. Приехал на машине. Я спросил, что ему нужно. Он ответил, что ищет дачу Пономарева. Я позвонил Александру Васильевичу и уточнил, ждет ли он кого-нибудь, у нас такой порядок. Он подтвердил, что ждет Лудова, и попросил занести заявку в журнал, такой порядок у нас. Записав фамилию и номер машины в журнале, я открыл шлагбаум и объяснил этому человеку, как проехать.

— Журнал приобщен к делу, я вам его после допроса покажу, — пояснила прокурор присяжным, — Там есть время и дата. Что было потом, свидетель?

— Потом он проехал обратно, примерно через час. Я сделал отметку.

— Правильно, в доме полно его отпечатков пальцев, его и Пономарева на осколках двух бокалов, которые были обнаружены после пожара в районе стола, я потом вам предъявлю, — Прокурор повернулась к присяжным, — Осколки и данные экспертиз. Сидоров, когда Лудов выезжал, вы с ним еще раз говорили?

— Да, когда я открывал шлагбаум, я спросил, как там Александр Васильевич.

— Что он ответил?

— Он сказал, что его нет дома, он его не дождался. Выругался и уехал.

— Что вы сделали дальше?

— Мне показалось это странным, потому что я же говорил с Пономаревым по телефону, и он подтвердил, что ждет. И что этот Лудов делал там час, если Александр Васильевич ушел, допустим, к соседям? Я позвонил Пономареву, но он не ответил. Я решил идти к его дому. Но это на другом краю поселка, и, пока я шел, увидел, что там горит. Я сразу же побежал к себе, чтобы вызвать пожарную команду. Горело сильно, как будто там облили бензином или еще чем-то. Хорошо, что был март, не загорелось все вокруг.

— Да, это был поджог, — подтвердила прокурор, — я покажу заключение экспертизы. Что нашли пожарные, когда потушили дом Пономарева?

— Как что? Труп.

На лицах присяжных выражалось разное: «Гурченко» сидела, забыв закрыть рот, Алла выглядела скорее расстроенной, как и Ри, слесарь не скрывал злорадства, Зябликову, с одной стороны, не хотелось верить в то, что Лудов убийца, и Кольт говорил, что этого не может быть, но именно так и выходило, и он был теперь рад за Тульского и за прокуроршу. Журналисту было не впервой расставаться с иллюзиями, но получалось, что так он выигрывает: и деньги возьмем, и правду напишем, как сказал Шкулев. Все переживали по-своему, и лишь Анна Петровна, которой бы радоваться, безразлично куталась в платок и, видимо, ничего не слышала.

— У меня пока больше нет вопросов, — сказала прокурорша и села, переглянувшись с Лисичкой: обе были довольны допросом.

— Представитель потерпевшего? Нет. Пожалуйста, защита.

— Скажите, свидетель, а как вы догадались, что перед вами труп именно Пономарева? По лицу, по одежде, например.

— Ну, не знаю. Это же в его доме было, по росту он, а так я даже и смотреть-то не мог, меня чуть не вырвало. — При этом воспоминании лицо свидетеля в самом деле перекосилось, и еще яснее стало видно несоответствие лица костюму.

— Значит, вы не можете утверждать однозначно, что это был Пономарев?

— Ну как же, его дом, и потом следствие…

— Хм!.. — сказала адвокатесса. — Следствие — это следствие, к нему будут свои вопросы, а к свидетелю у меня вопросов больше нет.

— Подсудимый? — спросил судья.

— Да нет, он все правильно рассказал со своей точки зрения.

— Не комментируйте. Вопросов нет? Свидетель свободен.

— Ваша честь, я бы хотела сейчас заявить ходатайство, — встала со своего места адвокатесса Елена Львовна.

— Вы уверенны, что именно сейчас?

— Да, потому что в зале суда впервые прозвучало слово «труп».

— Хорошо, мы обсудим ходатайство в отсутствие присяжных. Присяжные, удалитесь, пожалуйста, в свою комнату.

Вторник, 4 июля, 12.30

Присяжные встали и потянулись к двери. Журналист пропустил Старшину вперед, чтобы оставить дверь чуть приоткрытой, и сам остался возле нее. Старшина, конечно, заметил это, но не решился одернуть его при открытой двери, чтобы не услышали в зале, — он все-таки обязан был беречь коллегию.

— Это тебе нельзя, — прошипел Журналист, поправляя дверь так, чтобы оставалась только маленькая щелочка. — А у меня профессия такая мерзкая, ты сам говорил.

Старшина бы и сам послушал, но ему надо было быть с остальными. Сквозь щель Журналисту открывался маленький сектор, в котором мелькала только фигура вставшей из-за стола адвокатессы, но слышно было бы даже хорошо, если бы из комнаты не мешал громкий голос «Гурченко»:

— Это же Сидоров! Я его знаю! Мы же с ним пять лет назад на этих самых дачах… Ну, это неважно, это к делу не относится. Ишь, директор кооператива! Да просто мужик деревенский, там раньше дачки-то были… не дачки, а халупы. Но молодец, он же его полностью изобличил! Вот Сидоров, ну надо же, директор!

— Да никого он пока еще не изобличил! — возразила Алла.

— Ну-ка, бабы, тише! — скомандовал Старшина, и Журналисту стало слышно, что говорит адвокатесса в зале.

— Ваша честь, я обращаю внимание, что экспертиза сделана только по группе крови, это вторая группа, общая. Мы ходатайствуем о проведении более точных биологических экспертиз. Почему они не были проведены?

— Почему? — переспросил судья у прокурора. — Вы будете возражать против этого ходатайства защиты?

— Да, буду! Биологическая экспертиза очень дорогая и занимает много времени. Совокупности доказательств достаточно с учетом места и времени преступления и свидетельских показаний. Адвокат вводит в заблуждение. Есть убедительнейшая экспертиза по зубам обгоревшего трупа, которые остались целы. Это позволяет утверждать с уверенностью, что труп принадлежит именно Пономареву.

— Я видела в деле результат этой экспертизы, — сказала Елена Львовна Кац. — Но почему-то я не нашла там стоматологической карты Пономарева, а именно с ней должен был сверяться эксперт. Где эта карта и каким образом она попала к эксперту?

Прокурорша почему-то молчала.

— Поясните, Эльвира Витальевна, — сказал судья, — Откуда поступила карта?

— Из поликлиники ФСБ.

— Он что, там лечился? Из поликлиники ФСБ поступила именно карта или что-то другое? — продолжала настаивать адвокатесса.

— Вы можете принести эти документы? Где они? — спросил судья. — Мы их к делу тогда приобщим.

— Я постараюсь завтра принести, я не думала, что это нужно, — сказала прокурор с некоторым колебанием.

— Вы сами их видели? — продолжала адвокатесса. — Это именно стоматологическая карта из поликлиники ФСБ или что-то другое?

— Я видела. Но я не понимаю смысла ваших вопросов.

— Так что это за документы? — спросил судья. — Ответьте на вопрос адвоката.

— Стоматологическая карта пришла из Израиля, где в последние годы лечил зубы убитый. Поскольку он был прикреплен к поликлинике ФСБ, следствие обратилось туда, и ФСБ нашла этого врача в Израиле, у которого лечил зубы Пономарев. Это было трудно, но они нашли и представили карту с сопроводительным письмом из поликлиники ФСБ. Но я не понимаю смысла этих вопросов…

— Смысл моих вопросов заключается в том, ваша честь, — сказала адвокатесса, — что у трупа, который обвинение считает трупом Пономарева, что-то уж больно странные зубы. У офицера ФСБ далеко не низких чинов, каковым он, скорее всего, все-таки являлся, да и просто у коммерсанта, который пользовался услугами врача в Израиле, не могло быть таких зубов. Обратите внимание, что пишет эксперт: три незалеченных кариеса, двух зубов нет, в том числе четвертого сверху, протезов нет, только один старый мост, да и тот, судя по исполнению, сделан не в Израиле и не в поликлинике ФСБ, я консультировалась. Еще прошу принять во внимание, что поликлиника ФСБ, откуда пришла вся эта филькина грамота, подчиняется тому же руководству, что и следственный комитет ФСБ, разве нет?

Журналист возле двери в комнате присяжных прирос к своему месту. У него уже не было никаких сомнений ни в чем. В зале наступила долгая пауза.

— И еще у меня будет ходатайство о направлении в поликлинику запроса из суда, а не из следственного комитета, — прервала паузу адвокатесса. — Я сама его отвезу.

— В этом нет необходимости, — сказала прокурорша. — Я представлю вам ответ.

— И карту, пожалуйста, и подробное пояснение по поводу того, как и откуда она появилась. Но лучше все-таки по запросу из суда, уж будьте любезны.

— Защита, вы будете настаивать и на проведении более подробной биологической экспертизы? — Судья, подумав, уже принял для себя какое-то решение. — В таком случае она, вероятно, займет довольно много времени.

— Мне надо обсудить этот вопрос с моим подзащитным.

— Не надо ничего обсуждать, — сказал Лудов из аквариума, — Я не поддерживаю это ходатайство моего адвоката. Я хочу, чтобы это дело шло, как оно идет.

— Я тоже снимаю это ходатайство, — сказала Елена Львовна, — но прошу все же удовлетворить второе о направлении судебного запроса в поликлинику с целью получить карту и установить ее происхождение. До получения таких документов защита не будет ставить вопрос о направлении специального запроса в Израиль.

— Я поддерживаю, — сказал Лудов из аквариума.

— Я возражаю, — сказала прокурор, — я завтра представлю документы, они есть.

— Вы, Виктория Эммануиловна? — спросил судья.

— На усмотрение суда, — сказала Лисичка так, что Журналисту показалось, будто явственно скрипнули ее зубы.

— Суд, совещаясь на месте, определил, — сказал Виктор Викторович, тыча пальцем в сторону секретарши, — Пиши, Оля. Удовлетворить ходатайство защиты по поводу запроса в поликлинику и так далее. Готово? Сегодня напишешь запрос, я его подпишу, но он будет направлен официальным путем через экспедицию, всем понятно? Ничего, подождем. И это, разумеется, не лишает прокурора права представить что там у вас есть.

— При таких обстоятельствах я сейчас полагаю правильным обратить внимание присяжных на то, что есть только экспертиза по группе крови, более сложные экспертизы, позволяющие идентифицировать труп с большей степенью вероятности, не проведены, — сказала адвокатесса. Результат удовлетворял ее наполовину, но надо было бороться дальше. — А про зубы ничего не говорить ни обвинению, ни защите, пока мы не увидим стоматологическую карту. Так можно?

— Я поддерживаю, — откликнулся эхом подсудимый из клетки.

— У обвинения нет возражений? Виктория Эммануиловна, у вас нет возражений?

— Нет, — сказала Лисичка, и еще явственнее скрипнули зубы, у Журналиста даже за дверью мурашки пробежали по спине.

— А я возражаю: это все не имеет значения для правильного рассмотрения дела.

— Ну неважно, имеет — не имеет, — устало сказал Виктор Викторович, поправив ус, — Но вы уж знаете ли уж, Елена Львовна, воздержитесь пересказывать все это присяжным. Не надо тень на плетень. Дождемся ответа из поликлиники, пока то да се, а там и скажете в самом конце в прениях. Как, договорились?

— Я же сама так предложила, ваша честь. Ведь это вы ведете процесс.

— В таком случае, — сказала прокурорша, как будто даже обрадовавшись и поняв, как ей показалось, логику судьи, — я попрошу объявить в процессе перерыв до получения ответа из поликлиники на запрос суда.

— Послушайте! — с чувством, почти таким, с каким профессор на экзамене ставит двойку тупому студенту, сказал Виктор Викторович, которому нечего было стесняться в отсутствие присяжных. — Несколько лет назад я бы просто вернул вам дело на дополнительное расследование. Но в новом УПК нет такой меры. Поэтому, уж знаете ли уж, мы будем базироваться на тех доказательствах, которые есть в деле, или на отсутствии оных. Перерыв объявлять не будем, мы еще не закончили с контрабандой. Или закончили? Нет? Тогда докладывайте, что еще у вас там есть. Оля, давайте зовите присяжных.

Журналист отпрянул от двери.

— Перерыв! — взмолилась прокурорша, — Перерыв!

— Перерыв пятнадцать минут. Или пойдем уже пообедаем? Как?

Вторник, 4 июля, 13.30

Присяжные послушно потянулись обедать, только Анна Петровна осталась безучастно сидеть за столом. Ри, которая еще в зале заметила, что с ней что-то происходит, решилась после некоторых колебаний все же подойти:

— Что с вами, Анна Петровна? Вы плохо себя чувствуете? Вам принести поесть?

Анна Петровна подняла на Ри пустые глаза:

— Со мной ничего. Оставьте меня в покое.

— Что-нибудь случилось с вашим сыном? У него неприятности? Надо сказать судье или Старшине, или даже прокурору, — предположила Ри. — Они придумают что-нибудь.

— Какому прокурору, дура! — сказала приемщица. — Он колется. Наркотики. Сегодня только узнала, шприц нашла.

— Героин? — деловито спросила Ри.

— Нет, он говорит, что героин дорого. Промелин, что ли, какой-то. Все, конец.

— Промедол! — догадалась Ри, обнаруживая какие-то знания в этом вопросе, — Так это ерунда, Анна Петровна. Это семечки.

— А ты откуда знаешь? Сама колешься, что ли? — спросила приемщица.

— Нет, мне много раз предлагали, но я не стала, страшно же, — простодушно сообщила Ри, — У меня подружка, Ника, мы с ней на конкурсе красоты познакомились, она даже героином кололась, и то соскочила. В клинике помогают, промедол вообще ерунда. Вот Ника легла в центр и вылечилась, сейчас танцует в стриптизе. Я у нее адрес узнаю и вам скажу.

— Это какие же деньги сумасшедшие надо в этот центр, — всхлипнув, сказала Анна Петровна, — Где же я столько возьму? Тоже в стриптиз пойду танцевать?

Ри в самом деле только сейчас сообразила, что у приемщицы из химчистки может просто не оказаться денег на лечение сына. Но тут же и решение пришло ей на ум, и она поспешила обрадовать им присяжную:

— А деньги мы соберем, Анна Петровна! Нас же четырнадцать рыл. Сколько там надо-то? Может, тысячи три на месяц. Найдем уж как-нибудь, что за деньги!

— Три тысячи рублей? — испуганно переспросила приемщица.

— Каких рублей! — сказал Ри, — Долларов. Так вам покушать принести?

Вторник, 4 июля, 13.30

В столовую Виктор Викторович решил не ходить. Он сидел и курил, с отвращением стряхивая пепел в горшок, но не тут-то было: зазвонил телефон.

— Я не хочу обедать, — сказал он, выслушав приветствие в трубке. — Язва, знаете ли, пошаливает.

— Тем более, тем более! — заботливо сказала трубка голосом председателя суда. — Разве можно! Ни в коем случае с вашей язвой нельзя пропускать обед. Сейчас мы вам кашки… Идите скорее, я вам уже заказываю.

Он обреченно, решив не надевать по случаю жары свой обычный пиджак — и так сойдет, — направился в столовую, где Марья Петровна ждала его за столиком у окна.

— Я для вас заказала бульон и кашу, — ласково сказала она, — И чай.

— Спасибо, Марья Петровна, — с чувством сказал судья.

— Ну, что там у вас на процессе? — без обиняков перешла она сразу к делу.

— Все очень удачно складывается, — сказал Виктор Викторович, — Адвокат сегодня заявила ходатайство об истребовании медицинской карты из стоматологии ФСБ…

— А кто там лечился? — сразу напряглась председательница.

— Ну как кто — убитый, — пояснил судья, пряча лицо над тарелкой с остывшим бульоном, в котором плавали пятна жира. — Я сегодня или даже завтра утром направлю через экспедицию запрос по почте. А в понедельник лягу с язвой в больницу, только уж давайте по «скорой». Пока запрос дойдет, пока раскачаются, туда-сюда, я как раз из больницы и выйду. А может, ее там и нет, этой карты. Вот прокурор говорит, что запрашивали, вроде нет…

— Там доказательств и так выше крыши, — сказала Марья Петровна. — Я так слышала, во всяком случае. Впрочем, ладно. Подсудимый-то много болтает?

— Порывается, — уклончиво сообщил Виктор Викторович, отставляя тарелку.

— Ну и пусть рассказывает, вы ему особенно не мешайте. Это его право.

— Хорошо, — сказал судья с отвращением, но постарался сделать вид, что это отвращение у него вызывает рисовая каша.

— А вы в больницу пока ложитесь, лечитесь, — заботливо сказала Марья Петровна, — Вам сейчас волноваться нельзя, нужны положительные эмоции. Вот, может, как раз и квартира подойдет, вопрос вот-вот должен решиться. Я слышала, вас дочка в больнице хочет навестить, приедет из Саратова? Тоже положительный эффект. Жалко, что без внуков, их-то пока еще некуда привезти, да, Виктор Викторович?

— А вы откуда знаете про дочку? — поднял он потемневшие глаза от каши.

— А разве вы ей не звонили?

Вторник, 4 июля, 14.00

Присяжные выстроились с подносами в столовой. Старшина встал за Кузякиным.

— Проходите, Елена Викторовна, — стал пропускать Журналист Актрису. — И ты проходи, Хинди…

К Зябликову он не оборачивался, но чувствовал его взгляд затылком. Старшина взял только второе, зато успел, подхватив поднос, пресечь попытку Кузякина сесть за стол с Актрисой и Хинди.

— Извините, дамы, сегодня вы обедаете без нас. — Ему было сейчас не до политеса, — Пошли туда в угол, Кузякин, разговор есть.

Хинди глядела на них с испугом, не слыша недоуменных вопросов Актрисы. Как-то она сразу все чувствовала кожей или веснушками, что ли. Кузякин склонился над тарелкой, но салат не лез ему в горло. Старшина молча ждал, надо было колоться под его требовательным взглядом.

— Ну что ты на меня так смотришь! Давай сначала поедим.

— Да вот… — сказал Зябликов, даже не притронувшись к салату. — Я вчера вот так же в баре за столиком с подполковником Тульским сидел, когда он по телефону с тобой разговаривал и еще с этим твоим, как его…

— Со Шкулевым, — сказал Журналист, поднимая на него глаза от салата, который он без толку расковырял. — А тебе он зачем это рассказал?

— Ну так я же на него работаю, — сказал Майор самым будничным тоном, — Но я-то как раз не за деньги. А ты?

— Послушай, — сказал Журналист, — я же тоже не мальчик. Дело сложное, его еще надо вытянуть, нам лавировать надо. Вот от сих до сих можно, а дальше нельзя, — и он тоже, как давеча Тульский, стал обозначать это «от сих до сих» тарелками и вилками. — А я тоже человек, тоже хочу быть честным, насколько позволяют обстоятельства, но ты же знаешь, что я без работы и мне не на что жить.

— Всем не на что, — сказал Майор. — Мне тоже новый протез нужен.

— Так почему не взять деньги, если все честно? — Кузякин попытался даже найти у Зябликова сочувствие. — Если убил, пусть сидит.

Если не убил, значит, оправдаем, значит, с деньгами нам просто не повезло. Мы же в любом случае ничего не проигрываем, — и он показал, как это будет, тарелками: — Вот тут вердикт, а вот тут деньги. Почему нельзя?

— Потому что и рыбку съесть, и на хуй сесть! — рявкнул Майор так, что услышала даже Хинди, и вывалил салат Кузякина в его же суп, — Так не бывает, журналюга.

Майор, так ничего и не съев, встал и пошел, скрипя своей негнущейся ногой, к выходу из столовой. Журналист опустил голову. Ведь уже было ясно, что так не получится, ясно, что не был Лудов убийцей, а значит, не будет у него, Кузякина, и денег. Хинди смотрела на него из-за своего столика с жалостью и отчаянием.

Четверг, 6 июля, 11.00

— Ну вперед, Эльвира Витальевна! — сказал судья. Язва опять ныла, от курева, что ли. И правда, пора в больницу, — Сегодня у нас мошенничество на завтрак?

— Я прошу вашего разрешения все же допросить сейчас еще одного свидетеля по эпизоду об убийстве, — сказала прокурорша, — Его доставка связана с определенными трудностями, поэтому я настаиваю, чтобы сейчас.

— Ну, если с доставкой… — досадливо сказал Виктор Викторович. Можно было, конечно, намекнуть адвокатессе, что Лудову нельзя раскрываться, но теперь было поздно, а тут он еще вспомнил прозрачные глаза Марьи Петровны и поежился, — Ну давайте… Ах да, у защиты нет возражений вернуться к убийству?

— Нет, — решительно сказала адвокатесса.

— Нет, — эхом отозвался подсудимый и встал в аквариуме.

Этот свидетель, тщедушный с виду, но весь из жил, в синем каком-то балахоне, похожем на больничную пижаму, появился не из коридора, а из двери служебной лестницы, откуда его после короткой паузы ввели два конвоира и подтолкнули к трибунке, оставшись чуть сзади.

— Ну, может, наручники все-таки снять? — спросил судья, — Неудобно же как-то так перед присяжными, уж знаете ли уж.

— Не положено, ваша честь, инструкция, — сказал один из конвоиров, поняв, что вопрос этот может быть адресован только к нему, и отвечать больше некому.

— Ну, если инструкция… — протянул Виктор Викторович, бросив взгляд на присяжных.

Инструкцию он, конечно, и сам прекрасно знал.

— Ваша фамилия, имя, отчество, род занятий.

— Балабанов я, Павел Игнатьевич. Честный зэк.

— Идите распишитесь, честный зэк. Сумеете расписаться в наручниках?

— Я в них даже побриться могу, — сказал заключенный, которого подвели к столу.

— За что отбываете наказание?

— Статья…

— Попросите его расшифровать, ваша честь, — напомнила Елена Львовна с места, — Присяжные не обязаны знать номера статей Уголовного кодекса.

— Да уж, пожалуйста уж, человеческим, значит, языком, — сказал судья.

— Убийства, бандитизм.

— И… — с места подсказала адвокатесса.

— Изнасилование, — сказал зэк и с вызовом посмотрел на присяжных.

Большинство из них отводило глаза от этого зрелища, только Анна Петровна разглядывала его с выражением ужаса, думая, наверное, о судьбе сына.

«Плохо! — записала Лисичка в своем блокнотике. — Со следующей коллегией хотя бы без наручников, все-таки прокурорские — идиоты».

— И что же вы нам можете пояснить, свидетель? — спросил Виктор Викторович, который решил сам вести допрос. — Вы знакомы с подсудимым?

— Знаком, — Балабанов с усмешкой посмотрел в сторону клетки.

— При каких обстоятельствах вы познакомились?

— Мы познакомились в четвертой камере изолятора временного содержания на Петровке в конце марта две тысячи третьего года, числа не помню.

— И что же нам может пояснить этот свидетель? — спросил судья у прокурорши.

— Он может дать показания о том, что подсудимый рассказывал ему в камере об убийстве Пономарева, ваша честь.

— Ну, пересказывайте.

— Он говорил мне, что Пономарев собирался кинуть его по деньгам, и он принял решение его убить. Я уже рассказывал следователю.

— Врешь! — крикнул Лудов, теряя свое обычное хладнокровие и чуть не бросаясь на пуленепробиваемое стекло. Он уже не напоминал в своем аквариуме медлительную рыбу, а похож был, скорее, на щелкающего пастью крокодила.

— Тихо, подсудимый! — прикрикнул судья, — Послушаем дальше. И что же?

— Ну, он его и убил. Где-то на даче. Какой-то китайской штуковиной усыпил, не помню, как называется, он мне говорил. Потом облил все бензином из канистры и поджег. Я сейчас уже подробностей не помню, он же это мне давно рассказывал.

Зябликов то старался не смотреть на прокуроршу, чтобы как-нибудь не выдать ее и себя, то, наоборот, пытался встретиться с ней глазами, но у нее сейчас как будто и не было глаз, а были вместо них серые оловянные пуговицы, и она их наставила на свидетеля, как удав. Старшина повернул голову чуть вбок и посмотрел на Кузякина — тот глядел на Лудова, метавшегося в клетке.

— Позвольте, я оглашу показания свидетеля на предварительном следствии, — поднялась из-за стола с томом в руках прокурорша, — Они очень подробные.

— Не надо! Потом огласим, будет время. Вот отправим этого свидетеля сейчас обратно в изолятор, чтобы не задерживать конвой, а там и огласим… Недельки через три, когда получим ответ из поликлиники, мы же договорились, вы забыли? — сказал Виктор Викторович, — У защиты есть вопросы к свидетелю?

— Да, ваша честь, — поднялась невозмутимая адвокатесса, — Скажите, свидетель, вы сейчас-то где должны находиться? Вы в какой колонии отбываете срок?

— Исправительное учреждение номер…

— Не надо номер; это где?

— Город Котлас Архангельской области, — сообщил свидетель.

— Неужели вас для дачи свидетельских показаний специально этапировали? — всплеснула руками Елена Львовна. — Поездом, наверное, это же тяжело?

Свидетель вопросительно посмотрел почему-то на прокуроршу.

— Я считаю, что этот вопрос надо снять, он не имеет значения, — сказала она.

— А я спрашиваю: поездом? В специальном вагоне? — продолжала адвокатесса, не давая времени судье отвести ее вопрос. Но он и не сделал такой попытки.

— Самолетом из Котласа под конвоем.

— Я не понимаю, какое это все имеет отношение к показаниям свидетеля. Я прошу прекратить эти вопросы, — снова сказала прокурорша.

— Вы поддерживаете ходатайство прокурора, Виктория Эммануиловна? — спросил судья с подчеркнутой вежливостью.

— На усмотрение суда, — бросила представитель потерпевшего, предоставляя своей подружке в кителе отдуваться уж самой.

— Вот видите, даже потерпевший в целом не возражает. Продолжайте.

— Так вас обычным гражданским рейсом доставили?

— Ну, гражданским, с пересадкой в Архангельске, в наручниках в первом салоне.

— Понятно. А как же вы оказались на Петровке в марте две тысячи третьего года, в изоляторе временного содержания? Разве вас после приговора не в колонию должны были сразу направить?

— Откуда я знаю? — с вызовом сказал Балабанов, — У ментов спросите. Сунули в воронок и куда-то повезли. А я почем знаю? А там этот… — Он повернулся к клетке.

— Врешь! — закричал, опять не выдержав, Лудов, чьи очки, съехавшие на нос, царапались о пуленепробиваемое стекло, — Ты убеждал меня дать явку с повинной, говорил, что меня тогда под залог отпустят!..

— А ты кто такой? — презрительно процедил свидетель, — Сиди там молчи.

— Да ты подсадной! Тебя же в камере опустят! Я в твой Котлас маляву пошлю!

— Да тебя самого опустят!..

— А ну-ка уведите этого, — брезгливо кивнул судья на свидетеля конвою, — Вас, подсудимый, я пока оставляю в зале, но если вы еще раз…

— Я все понял, ваша честь, — сказал Лудов, беря себя в руки, но, когда мимо него проводили свидетеля в наручниках, все же не удержался и плюнул на стекло.

— Ну, вы же, как вас там, китаевед! — сказал Виктор Викторович и, повернувшись к Оле, добавил: — Этого не надо в протокол… Вы же умеете держать себя в руках, подсудимый! Вы желаете сделать какое-то заявление?

— Да, я хочу дать подробные показания по эпизоду об убийстве, — сказал Лудов вдруг совершенно спокойно и отчетливо, только переведя дух.

— У адвоката есть возражения?

— М-м-м… Нам надо посоветоваться, ваша честь.

— Сейчас. У обвинения нет возражений? У вас, Виктория Эммануиловна?

— Нет, ваша честь, пусть рассказывает, — неожиданно согласилась прокурор.

— На усмотрение суда, — брезгливо сказала Лисичка.

— Вы хотели посоветоваться…

Елена Львовна подлетела к окошечку аквариума и торопливо зашептала:

— Я поняла их тактику, Лудов. Слушайте. Мы с вами отказались от экспертизы, чтобы ускорить процесс, но судья нас обманывает. Он не дал нам на руки запрос в поликлинику; если он отправит его даже завтра через экспедицию, вопрос об убийстве отложится недели на три. Обвинение опять будет мусолить эта чушь про контрабанду, и кто-нибудь из присяжных просто перестанет ходить, они все для этого сделают. Нам придется работать с другой коллегией, может быть с другим судьей, а сейчас они хотят, чтобы вы раскрыли им все ваши карты. Вам ни в коем случае нельзя этого делать. Никаких показаний!

— Я буду давать показания, — твердо и достаточно громко, чтобы услышали присяжные, сказал Лудов, — Эти люди хотят знать, что произошло на самом деле. В отличие от всех вас. И они заслужили право это знать.

И он, еще повысив голос, крикнул из клетки:

— Я настаиваю, я хочу дать подробные показания!

— Это ваше право, — сказал судья. — Прямо сейчас? Или соберетесь с мыслями?

— Соберусь с мыслями, — удовлетворенно сказал Лудов. — Завтра.

— Завтра пятница, — сказал судья, складывая бумаги, с каким-то особенным тоскливым выражением, которое из всех присяжных мог понять только Старшина.

Четверг, 6 июля, 13.00

— Ну этот-то уж точно врет! — громко рассуждала «Гурченко» в комнате присяжных, где они собирали свои вещи, — Не понимаю, он все-таки его убил или нет? Ведь уж Сидоров-то не врал! Он врет, что председатель кооператива, он не председатель, а просто сторож, обыкновенный мужик деревенский. Но насчет того, что Лудов туда приезжал, он все-таки не врет. Он же его изобличил, а?

— Не знаю, Клава, — сказала Актриса, к которой «Гурченко» адресовалась, так как она стояла ближе остальных. — Я вообще уже запуталась в этой пьесе. Я вообще вас покидаю с понедельника и иду играть что-то более связное. Меня заменят.

Все посмотрели на нее ошарашенно: они как-то уже и забыли, что все тут живые люди, что кто-то может и выбыть из коллегии и что кто-то из них запасной.

— Ой, как нам будет вас не хватать! — сказала Алла с видимым сожалением.

— А кто же будет вместо вас? — спросил Шахматист.

— Не знаю, наверное, вы. Судья назначит. Или вот Анна Петровна.

Все повернулись к приемщице из химчистки, а она вдруг сказала:

— Марина, ты мне зарядник для телефона опять забыла принести. А обещала.

— Ах да, — сказала Ри и полезла в сумку. — Хорошо, что вы напомнили, а то я бы его обратно домой унесла. Вот, держите… И деньги мы соберем, не беспокойтесь…

Все торопились по домам, и на последнюю реплику Ри никто уже не обратил внимания. Ее услышал только Кузякин, который как раз прикидывал, не предложить ли ей сходить посидеть где-нибудь. Они приотстали от общей группы, направлявшейся к лифту, и Журналист спросил:

— Про какие это деньги ты ей сейчас говорила?

— Сын у нее колется, — сказала Ри, останавливаясь и поднимая на него глаза светло-карего цвета, — Пока промедолом, но надо все равно лечить. У меня подружка есть, королева красоты, она лежала в центре и вылечилась даже от героина. Но это, конечно, денег стоит, понимаешь? Надо для Анны Петровны деньги собрать, там тысячи три или четыре, я уточню.

— Вот так просто? — спросил Кузякин, — Где же мы возьмем четыре тысячи долларов? Ри, ты в своем уме? Ты, что ли, у мужа станешь просить?

— Да нет, он не даст, — озадаченно сказала Ри, — И у меня нет, если только продать что-нибудь… Ой, действительно, зачем же я ей пообещала? Как-то не подумала просто. Но ведь обещала, она надеется теперь…

— Ну и ну! — сказал Кузякин озадаченно. — Думать же надо, прежде чем говорить. И зачем ты ей подарила телефон, ведь она же тебе за это даже спасибо не сказала. А теперь четыре тысячи долларов. С какой стати?

— Ну, не знаю, — сказала Ри и по привычке жеманно похлопала глазами, потому что не знала, как объяснить свой странный поступок, — Это же все-таки ее сын…

— Может быть, ты думаешь, что она после этого станет добрым человеком? — спросил Журналист, — Вряд ли она станет когда-нибудь доброй. Люди в своей основе вообще не меняются. Есть добрые, есть злые, так и живут до самого конца. И мы с тобой, Ри, и даже мы все вместе тут уже ничего не исправим.

— Понимаешь, — вдруг сказала она порывисто, и ее безупречно красивое, но как бы еще не до конца вылепленное лицо отразило такую работу мысли, что Кузякину показалось, что сейчас это лицо у него на глазах наконец и вылепится, — как бы это сказать… Вот ты первый человек здесь, в этом городе, который глядит мне в лицо, а не в вырез на кофточке. Вы все первые люди, которые не хотят меня трахнуть, а относятся ко мне как-то по-другому. Мне с вами просто нравится.

— Ну да! — сказал Кузякин, чувствуя, что с него самого в этот момент словно слетело какое-то наваждение. — Ладно, сделаем, Ри! Деньги я поищу. Тысячу или даже две. Можно я тебя сейчас поцелую, Ри? В щечку?

— В щечку можно, — важно разрешила она.

Он приблизился и коснулся губами ее щеки, безукоризненно шелковой для губ и прохладной в такую жару. Какой-то случайный судебный персонаж, не то истец, не то ответчик по рядовому делу, проходя мимо, диковато покосился на них.

Четверг, 6 июля, 13.00

Алла выходила из суда с Рыбкиным, который после ее опрометчивой похвалы в его адрес просто не отлипал от нее ни на секунду.

— Мне даже и слушать было незачем, ясно, что врет, — говорил Фотолюбитель, продолжая ранее начатую тему, — У этого свидетеля просто лицо было нечеткое, оно не фокусируется.

— Ну да, — сказал она, удивившись точности определения.

Он явно искал предлог подольше не расставаться с ней, но пока не находил.

— Арнольд Михайлович, ведь вы, кажется, радиоинженер? — спросила Алла.

— А у вас сломалось что-нибудь? — с надеждой спросил Рыбкин. — Я починю.

— Нет, — сказала Алла и оценивающе посмотрела на него, — Я хотела спросить: как вы думаете, в нашей комнате в суде можно спрятать микрофон?

— Хоть десять, — сказал он обрадованно. — А что такое?

— Вы не заметили, как судья несколько раз поправился со своим «уж знаете ли уж»? И это после того, как его пародировала Актриса. Раньше тоже бросались в глаза какие-то странные совпадения. Например, мы говорим в своей комнате, что контрабанда нам надоела и скорее бы уж про убийство, и на следующий день обвинение меняет тактику.

— Пожалуй, — задумался Фотолюбитель. Они задержались подле ограды, мимо к стоянке машин прошла Роза и посмотрела на них с одобрительной усмешкой. Алла махнула ей рукой, а Рыбкин не заметил. — Ну, должны же они как-то следить за тем, как идет дело. Это логично. Все-таки убийство, и все такое.

— Я сначала думала, что это кто-то из наших кому-то что-то рассказывает… — Алла смутилась, — Ах нет, на вас я не думала… Но, понимаете, судья поправился с этим «уж знаете ли уж», а значит, он знает не только, что Актриса его пародировала, он знает и как именно она его пародировала. Он слышал это сам или в записи.

— А вы прямо разведчица! — восхищенно сказал Рыбкин, — Мне это даже в голову не пришло… А что мы тут стоим? — решился он. — Хотите, я вас подвезу? Ведь вы живете где-то в районе Измайлово? Я на Первомайской.

— Я на Шестнадцатой Парковой.

— Ну так я вас довезу, — сказал он воодушевленно. — У меня машина здесь, рядом.

У него была старенькая, но аккуратно покрашенная и вымытая «шестерка»; такую чистую дверь Рыбкину перед дамой и открыть было приятно, в его жесте чувствовалась наивная гордость. Он скорее тронулся с места, как будто боялся, что Алла передумает и выскочит.

— Все может быть, — сказал он, продолжая тему, хотя ему хотелось, конечно, поговорить о чем-нибудь другом, например о фотографии, — На потолке там пожарная сигнализация — это раз, вентиляция, да в мебельной стенке или под столом вообще делай что хочешь. Но это нельзя так угадать, это надо смотреть, лучше со специальным прибором, только его все равно никто не позволит в суд пронести.

Алла молчала, задумавшись.

— Вы не смотрите, что машина у меня старая, — поменял наконец тему Рыбкин. — Зато я тут каждую гайку знаю, все своими руками перебрал. Больше автомобиля я только фотоаппарат люблю. А хотите, я вас сфотографирую?

— Меня? — удивилась она и оценивающе посмотрела на него, как бы соглашаясь, или ему так только показалось, на легкий необязательный флирт, позволительный между людьми их возраста. — Да что ж во мне особенного? А впрочем… Если вы серьезно… снимите меня с собакой. Вернее, не столько меня, сколько собаку. Понимаете, она очень старая уже.

— Это запросто, — воодушевился Рыбкин. — Сейчас заедем ко мне за аппаратом…

Четверг, 6 июля, 14.00

Алла, может быть, уже жалея о своей просьбе, поднялась к Рыбкину. Квартира у него была однокомнатная, похожая на ее собственную, холостяцкая, но аккуратная. Стены были увешаны фотографиями на защипках и кнопках, которые она принялась разглядывать. На снимках были люди, люди, люди. По одному и вдвоем, молодые, старые и дети, иногда с кошками или с голубями, но никогда в толпе и никогда, допустим, чтобы кошка без человека. Вот что его, значит, интересовало.

— А вы все-таки художник, — снова признала она. — Значит, вы пытаетесь все время поймать вот этот момент, момент встречи. Это же надо увидеть, чтобы так снять.

— Да, тут глаз нужен, — согласился он, копаясь в ящике с аппаратурой и выбирая объектив. Ее похвала окрылила его, но говорить о высоком у него что-то пока не получалось. — Но тут еще техника важна. Вот тут в отличие от машины я бы обменял свой «Зенит», хотя и на него грех жаловаться. Но, конечно, «Никон» — он и есть «Никон», а если к нему еще длиннофокусный объектив…

— Главное все-таки во взгляде, — сказала Алла. — Увидеть — вот что важно.

— Ну все, я готов, — сказал он, — поехали, а то свет уйдет…

Четверг, 6 июля, 15.00

Фотолюбитель долго разными объективами снимал в сквере Аллу с собакой и собаку отдельно, требуя от нее то сидеть, то ходить, то стоять, а старый Кристофер ни ходить, ни стоять уже не хотел. Наконец Рыбкин перемотал пленку и убрал аппарат в сумку.

— Вы подниметесь с нами? — спросила Алла скорее из вежливости. — Вы целый час снимали, я вас хоть обедом накормлю. Вы же даже не пообедали.

— А и накормите, — сказал Рыбкин, довольный и своей работой, и приглашением, на которое он, разумеется, втайне рассчитывал.

Они поднялись в квартиру преподавательницы сольфеджио, такую же, как у него, только на женский манер. Пока Алла грела обед, Рыбкин глядел сзади на ее шею и на всегда непостижимым образом аккуратно уложенную копну соломенных волос. Наконец она села напротив.

— А вы хорошо готовите, — сказал Фотолюбитель, хлебая окрошку. — У меня была жена, но она совершенно не умела готовить.

— Вы поэтому с ней и расстались? — спросила Алла.

— В частности, — сказал Рыбкин, — А вы почему?

— Вам еще добавить? — спросила она, — Окрошку вообще хорошо в жару. Или уже картошку давать?

— Можно и картошку, — сказал Рыбкин. — Ну, значит, у вас был муж-бизнесмен, а потом вы расстались. Неужели ваш муж мог бросить такую женщину?

— Фотографии у вас получаются лучше, чем комплименты, — сказала Алла. — Чай пойдем пить в комнату, я на кухне не люблю пить чай, это все же церемония.

Они прошли в комнату; собака вылезла откуда-то из-под стула, прошлепала за ними и залезла под стол. Алла открыла крышку пианино и, не садясь, пробежала пальцами по клавишам. Потом взяла несколько нот голосом, который оказался у нее хотя и не сильным, но мелодичным и точным, закрыла крышку, села напротив гостя и разлила чай. Он смотрел на нее восхищенно и молча ждал.

— Понимаете, в чем дело, — сказала она, — это сольфеджио. Тут нельзя сфальшивить. Может быть, это немножко как на ваших фотографиях. Если соврешь, то просто ничего не будет. А бизнес — это такая штука, где нельзя не лгать. Увы, увы. Муж к этому как-то привык, хотя до этого работал в науке, а я так и не смогла. Вернулась к сольфеджио. Муж оставил мне эту квартиру, сын остался с ним в бизнесе, собака со мной, ну вот и все.

— Понятно, — сказал он, размешивая сахар в чашке. — Есть такие вещи, в которых нельзя соврать. Вот, например, в фотографии. Только деньги платят чаще всего не за это.

— Вы в прошлый раз так хорошо говорили о встречах, — сказала Алла, — Это страшно важно, кто с кем встретился, почему именно они, случайно все это или нет. Или мы сами потом делаем случайное неслучайным? А ведь есть еще тема расставания: оно закономерно?

— Расставания нет, — убежденно сказал радиоинженер, и стало понятно, что сам он тоже много думал об этом, — Если встреча уже была и ее момент запечатлен, то расставания просто не может быть. Вот я — щелк! — он показал пальцами, — И это уже навсегда. Вот, например, мы никогда не расстанемся… Я имею в виду не конкретно лично нас с вами, хотя мне, может быть, именно этого больше всего и хотелось бы, а нас всех, четырнадцать присяжных. Вы понимаете, о чем я говорю?

— Да, конечно, — сказала она, но с какой-то прохладцей.

Пятница, 7 июля, 11.00

Актриса отметила, что Лудов в стеклянном аквариуме сегодня выглядел как будто даже празднично: в белой рубашке, поверх которой был зачем-то в такую жару натянут свитер. Приглядевшись, она догадалась, что рубашку под свитером ему в изоляторе погладить было негде, а он считал, что пусть будет жарко, но эту сцену он должен отыграть в белой рубашке, чего бы это ему ни стоило. Молодец, жалко, что теперь не удастся досмотреть до конца, хотя говорят, что моряки надевали белые рубашки перед тем, как идти ко дну, надо уточнить у Океанолога, подумала Актриса, и, скорее всего, с этим все будет точно так же.

— Итак, подсудимый, — сказал Виктор Викторович, а он сегодня выглядел как раз неважно, — вы хотели дать суду подробные показания по эпизоду убийства. Но нам придется в таком случае возвращаться и сравнивать их с вашими показаниями на следствии. Или они в основном совпадают?

— Они будут сильно отличаться, — сказал Лудов.

— Ну, пожалуйста, — сказал судья, — Том с прежними показаниями у вас, Эльвира Витальевна? А адвокат будет следить по своим записям, если вы не против.

— Я хочу пояснить, что с Александром Пономаревым мы знакомы очень давно, — начал Лудов, и речь его потекла так привычно и плавно, как будто он делал доклад на ученом совете. — Были периоды, когда мы дружили, он бывал у меня дома. — Лудов посмотрел на мать, сидящую в зале, но не так, как будто спрашивал у нее подтверждения, а как будто с грустью, — Мы познакомились в Институте стран Азии и Африки, куда я поступил в тысяча девятьсот восемьдесят четвертом году, а он был на два курса старше. Мы играли в баскетбол за институт на первенствах МГУ года до восемьдесят восьмого, но потом он куда-то исчез, и я не видел его до девяносто первого…

Присяжные слушали очень внимательно и торжественно, Роза даже перестала принимать свои sms, а Шахматист оторвался от журнала.

— …Я могу и гораздо подробнее рассказать, я это все в следственном изоляторе по памяти восстановил, но там не все одинаково важно. В девяносто первом году Саша нашел меня в Китае, я работал переводчиком и специалистом в одном из наших торговых объединений, а у него язык был вообще-то арабский, и я еще удивился, что он делает в Китае. Он сказал, что приехал со специальной миссией и что он работает в КГБ СССР, в каком-то особом отделе, я потом узнал его номер — четырнадцатый.

— Я протестую! — вскинулась прокурорша, — Это государственная тайна. Заседание должно быть объявлено закрытым. И вообще, перед присяжными…

— Вы поддерживаете? — спросил судья у Лисички.

— Да, поддерживаю.

— Защита?

— На усмотрение суда, — коротко бросила адвокатесса.

— Подсудимый?

— Вообще-то про четырнадцатый отдел КГБ в свое время написали все газеты в связи с так называемым золотом партии… — начал было Лудов.

— Подождите, — сказал судья, — Я удовлетворяю ходатайство обвинения и объявляю это конкретное заседание закрытым. А кто у нас тут лишний? Мама, покиньте, пожалуйста, зал, но не уходите далеко…

— Ладно, обвинение снимает это ходатайство, — неожиданно сказала прокурорша, чувствуя спиной одобрительный взгляд Зябликова. Пусть они не думают, что она не человек. Да она же и человек, в самом деле. — Пусть мама тоже слушает.

— Как скажете, — сказал судья несколько удивленно, погладив ус.

— Так вот, — продолжал Лудов, тоже сбитый с толку неожиданной добротой прокурорши, но быстро взявший себя в руки, — как раз этим золотом партии, которое, впрочем, не было золотом в настоящем смысле слова, Пономарев и занимался. Меня вызвали в посольство и поручили показать ему Пекин, поскольку он был без языка. Мы неделю ходили по всяким монастырям и музеям, трущобам и ресторанам, Пономарев, как я уже догадывался, постепенно убеждаясь в моей надежности, вводил меня в курс того, что происходило в это время в СССР, ведь я тогда постоянно жил в Китае…

Журналист быстро строчил что-то в блокноте, вызывая беспокойство Лисички, Океанолог кивал, что-то свое вспоминала по ходу его рассказа и Роза, а Актриса любовалась Лудовым, как будто из первого ряда партера.

— Это был февраль девяносто первого года. Людям, которые умели думать, а именно такие и работали тогда в КГБ, было уже понятно, что власть партии, да и самого КГБ, под угрозой. Пономарев объяснял мне, как трудно убеждать партийное начальство переходить на новые, скажем так, капиталистические методы, которыми, впрочем, хорошо владели некоторые люди, работавшие в Первом главном управлении КГБ СССР и занимавшиеся в том числе созданием в капстранах банков и фирм для финансирования советской резидентуры…

— Я протестую! — снова по привычке вскинулась прокурорша.

— Вы теперь на основании какой статьи протестуете? — спросил судья.

— На следствии подсудимый не давал таких показаний.

— Да, но в суде он вправе расширить и дополнить свои показания, — сказал судья, и прокурорша, фыркнув, была вынуждена сесть и слушать.

— Разумеется, на следствии я не давал таких показаний, — сказал подсудимый из клетки. — А кому бы я стал их давать? Полковнику Кириченко из следственного управления ФСБ, который вел это дело? Я ему рассказывал и думаю, что все это подробнейшим образом записывалось где-то, но только не в протоколах моих допросов. В протоколы он это как раз не вносил, он говорил, что это не имеет отношения к делу и вообще неинтересно. Ему, может быть, и неинтересно, он и так все это знает в общих чертах. А вот присяжным интересно, видите, они слушают.

— Оля, вы ведете протокол? — спросил судья.

— Да, я стараюсь успевать, — испуганно сказала секретарша, размышлявшая о том, не симулировать ли ей тоже, как давеча Лисичка, какой-нибудь припадок, чтобы позвонить помощнику председателя суда. Но она не была уверена, что так будет правильно, может быть, будет правильно все это выслушать и записать до конца.

— Записывайте, записывайте, — сказал Лудов, — Хотя у меня есть и письменные показания, очень подробные, можно приобщить их к делу, а второй экземпляр я передал в надежные руки еще два года назад. У меня тогда, кстати, и адвокат был другой, так что можете не стараться, Эльвира Витальевна. Итак, на четвертый или пятый день нашего общения в феврале девяносто первого года в Пекине Пономарев наконец перешел к сути своей миссии. Смысл ее состоял в том, что деньги КПСС и КГБ, находящиеся как внутри страны, так и за рубежом — а в последнем случае деньги были те же, — надо было вложить в предприятия и банки за границей и желательно так, чтобы они еще приносили прибыль. Умные люди уже в то время видели, как растет Китай, и Пономарев, в общем, предложил мне заниматься этим делом в Китае. Кое-какой опыт у меня уже был, связи тоже, и я стал вкладывать деньги в электронную промышленность. С начала это были сотни тысяч долларов, потом миллионы, потом десятки миллионов, и все это в течение нескольких месяцев девяносто первого года. Я не знал и, в общем, не хотел знать, откуда идут деньги, мне платили тогда только мою обусловленную заработную плату, хотя и очень приличную. Но волей-неволей, принимая и отправляя транши, управляя активами, я стал понимать, что концы ведут в Швейцарию, в Лугано, к некой «Шавеко-групп» — это название, может быть, помнят те, кто внимательно читал газеты начала девяностых годов…

Журналист кивал, продолжая строчить скорописью, кивнул и Океанолог, а остальные просто слушали, широко открыв глаза. Даже прокурорша, которая, видимо, вовсе не была знакома с этой частью истории, слушала открыв рот. По лицу Лисички было понятно, что в общих чертах эта история ей-то как раз знакома, но ей бы совсем не хотелось, чтобы ее повторяли вслух.

— После августа девяносто первого года и провала путча все кадры КГБ куда-то попрятались, и Пономарев на какое-то время исчез. Позже я узнал с его слов, что его допрашивали по делу о ГКЧП и по так называемому золоту партии, но это ничем не кончилось. То есть, как стало понятно потом, там просто сменились хозяева. Пономарев сумел связаться со мной через надежного человека в Китае, чтобы передать новые адреса банков и номера счетов, и я понял, что эта «Шавеко» сворачивает деятельность в Швейцарии. Чуть позже Пономарев и сам объявился в Пекине — это было где-то в начале весны девяносто четвертого, после того как новая Дума объявила амнистию участникам путча девяносто первого года и другим, которых Ельцин арестовал в октябре 1993-го. Мы снова ходили по ресторанам, ели пекинскую утку, и Пономарев на этот раз объяснил мне, что КГБ СССР должен возродиться, теперь уже в России и в СНГ, а деньги должны продолжать работать, они еще пригодятся. Они и работают до сих пор. но я понял уже тогда, что Пономарева от этого оттеснили, этими деньгами теперь занимаются какие-то совсем другие люди, которые и сидят-то, наверное, уже не в Москве. Я тоже вскоре передал управление основными активами другим людям, с которым я встретился в Пекине и которые были мне указаны. Но я думаю, что это уже никакой не КГБ и не ФСБ, а просто очень крупный международный бизнес, хотя он и был основан на деньги, которые были, мягко говоря… Ну, так получилось — вначале, может быть, они и хотели что-то там возродить, но возрождать оказалось нечего…

Лудов передохнул у себя в клетке: так долго говорить он отвык. Судья молча теребил усы: ну почему бы и нет, даже прокуратура уже не возражала, самому ему было интересно, и Марье Петровне, конечно же, расскажут, пусть Оля пишет.

— У нас с Пономаревым остался только бизнес, тоже, впрочем, довольно крупный, по экспорту в Россию «Панасоников» китайского производства. Я ничего не украл, господа присяжные, я вложил в этот бизнес свои знания и связи в Китае, и оклад, который честно получал с девяносто первого по девяносто четвертый год, он был немаленький даже по международным меркам. Может быть, Пономарев и сумел как-то повернуть туда малую толику денег партии, доверенных ему раньше. Ну да это его дело, дай Бог ему здоровья, я не думаю все-таки, что он мертв.

— Подсудимый, — строго сказал судья, — пожалуйста, по теме.

— Собственно, я уже перехожу к так называемому убийству. Итак, мы более или менее нормально занимались этим бизнесом до марта две тысячи третьего года. Я жил теперь то здесь, то там, но больше в Китае, Пономарев тоже мотался по всему свету, но, по-моему, больше для собственного удовольствия. Каждый из нас имел свою долю, но все большая часть прибыли уходила в некие благотворительные фонды… я их, пожалуй, не буду называть.

скажу только, что они была организованы при Русской православной церкви. Это за то, что под ее маркой мы растаможивали товар по льготам, а другая часть прибыли уходила в ветеранские организации ФСБ. Оттуда, насколько я мог судить, деньги шли на взятки кому-то, не буду называть, не знаю и не хочу знать, или просто разворовывались. Мне это не нравилось, и я говорил Пономареву, что хотел бы вести более прозрачный бизнес. Между тем, чтобы запутать вопрос с этими деньгами, и был создан «Святой Томас» на Британских Вирджинских островах и еще кое-что помельче в разных офшорах. Теперь вам более понятно, Эльвира Витальевна?

— Подсудимый! — строго, но скорее по привычке прикрикнул судья.

Журналист быстро чертил в блокноте какую-то схему, шевелил губами, рисовал стрелочки и ставил вопросительные знаки. Сидевший рядом с ним Зябликов все-таки не удержался — написал у себя в блокноте: «А компакт-диски?» — и потыкал ручкой, чтобы Журналист ответил. «Не будет говорить, опасно!» — шепнул Кузякин, не отрываясь от стрелочек и вопросительных знаков, но все-таки обрадовавшись, как показалось Майору, что сегодня у них появился повод снова заговорить.

— Все-все, к убийству, ваша честь, — сказал Лудов, голос которого с непривычки охрип. — В марте две тысячи третьего года во Владивостоке была неожиданно арестована партия «Панасоников», и об этом сразу же было рассказано в красках по Центральному телевидению. — Тут Лудов, не скрывая насмешки, взглянул на Журналиста, — Я сразу понял, что это значит, потому что часть телевизоров всегда была в сборе, и все об этом прекрасно знали, включая таможню, МВД и ФСБ, они же за это и получали отчисления в свои фонды. Но я думал тогда, что в эту подставу мы попали вместе с Пономаревым, я считал его другом. Он примчался откуда-то, я встретил его в «Шереметьево», мы сразу сели в ресторане обсудить положение, о чем нам тут и рассказывал метрдотель. Саша пообещал, что будет выяснять что-то, пользуясь своими связями в правоохранительных органах, и уехал. Вечером того же дня он позвонил мне и попросил срочно приехать к нему на дачу. Я поехал. Сторож, который тут перед вами тоже выступил, объяснил, где дача. Я позвонил у калитки, никто не отозвался, но калитка и дом были открыты. Я зашел, посидел и даже выпил воды из бокала, осколки которого с моими отпечатками пальцев, видимо, и были представлены на экспертизу. Сначала я думал, что он отошел куда-то к соседу, но его мобильный не отзывался, и его сигнала в доме я тоже не услышал. Я прождал час, ждал бы и еще, но мне надо было ехать, у меня были еще дела.

По лицам большинства присяжных, даже Слесаря, настроенного к подсудимому враждебно, Лисичка понимала, что Лудов уже убедил их в своей невиновности, по крайней мере в убийстве. Она без устали писала в блокноте. Зябликов с жалостью посмотрел на растерянную и покрасневшую, но не так, как вчера, розовым, а пунцовым цветом прокуроршу и подумал, что ее просто подставили взрослые мужики. За что же они ее так, и неужели Тульский тоже в этом участвует?

— На следующий день меня арестовали, — продолжал Лудов. — Не буду говорить, что меня били и пытали, никто меня не бил, но, знаете, временный изолятор на Петровке — заведение довольно мрачное, а у меня еще не было привычки к таким местам и опыта. Оперативник, который работал со мной по убийству, а тогда он еще не знал, что дело возьмет к себе ФСБ, убеждай меня признаться в убийстве, рассказывал мотивы — мол, мы с Пономаревым что-то не поделили. Обещан в этом случае через какое-то время выпустить меня до суда под залог. Я поверил, тем более что так мне советовал и сокамерник, который тут вчера тоже выступал. Я надеялся, что все скоро прояснится, ведь я-то знал, что никого не убивал.

— Это все? — спросил судья, поскольку подсудимый замолк.

— Далеко не все, ваша честь, — сказал Лудов окончательно осипшим голосом. — Но это все, что я могу позволить себе рассказать без риска, что меня завтра найдут в следственном изоляторе повешенным. Да и то, пожалуй, уже много.

Журналист толкнул Старшину в бок, и тот понимающе кивнул.

— Вопросы, — сказал судья, покрутив усы. — А впрочем, не надо вопросов. Это все надо переварить, все устали, включая меня. Все, перерыв до понедельника!

И он с каким-то особенным треском захлопнул папку на столе.

Пятница, 7 июля, 13.00

Присяжные некоторое время оставались на местах, как публика в театре, ждущая, что актеры сейчас снова выйдут кланяться со сцены, но Лудова, который уже стаскивал с себя опостылевший ему теплый свитер, у них на глазах уже уводили конвоиры. Едва зайдя в свою комнату, не успев еще прикрыть дверь, так что в зале были слышны всем их первые реплики, присяжные буквально взорвались.

— Какая партия! — восхищенно кричал Шахматист, — Как с куста, восемь шаров в лузу: бенц-бенц-бенц!

— Хорошо сыграно, — приосаниваясь, будто это она сама сыграла, делилась своими впечатлениями Актриса, — И пьеса тоже была хороша.

— А что касается этой самой Русской православной церкви, к которой я, хвала Аллаху, не принадлежу, — сказала Роза, — то мне и самой случалось туда заносить. Извини, конечно, Петрищев, если я тебя обидела.

Но Петрищев так радовался невиновности подсудимого всем своим угреватым лицом, что ему и в голову не пришло обижаться.

— А ну-ка тихо! — вдруг строго сказал Старшина, — Всем молчать!

Алла тоже спохватилась и понимающе посмотрела на него.

— А что такого? — сказала «Гурченко». — Почему мы, федеральные судьи, не можем обсуждать у себя в совещательной комнате ход рассмотрения уголовного дела?

— Бдительность, — лаконично объяснил Зябликов, переходя на заговорщицкий шепот. — Я вот что предлагаю. Нам надо это переварить. Вместе и по отдельности. Давайте-ка сейчас всем строем двинем куда-нибудь в кафе и выпьем. Ну как, товарищи офицеры? Одобряется мое предложение?

— Я не могу, — сказал слесарь, — Мне надо к жене в… в б… в больницу.

— И я тоже не хочу, я устала, — сказала Анна Петровна.

— А я предлагаю вот что, — сказала Ри. — Завтра я на кортах, а вот в воскресенье все соберемся у меня в Сосенках. У меня дом, сад, шашлычки пожарим, я все заранее закажу, ничего не надо привозить. И устроим проводы Елены Викторовны! Как, ребята?

— Хорошее предложение, — чуть подумав, сказал Старшина. — Только обязательно надо, чтобы все собрались. Давайте проголосуем, что ли? Или нет возражений?

— Я… — начала было Анна Петровна, но Ри сжала ее руку и заставила замолчать.

По лицу присяжного Климова было видно, что и ему это предложение совсем не нравится, но вслух никаких возражений высказано не было.

— Давайте только решим, где мы все встретимся и кто с кем поедет, — сказала Ри. — Я могу подъехать к метро и взять четверых, а кто на машинах — поедет за мной.

— Ну что, затвердили голосованием? — уточнил Зябликов.

Никто не возразил, все стали расходиться группами, чтобы поделиться друг с другом впечатлениями от речи подсудимого. Они уже предвкушали продолжение.

Старшина вышел в зал последним, оглядев напоследок комнату присяжных и уже зная, что в понедельник они задержатся здесь ненадолго.

Журналист сидел в зале с другой, непривычной стороны, он сейчас пытался представить себе, как выглядела бы их скамья присяжных, если ее снять камерой со стороны клетки.

— Я же тоже занимался в свое время этой «Шавекой», — сказал он, присоединяясь к Зябликову как ни в чем не бывало, — Даже в Лугано ездил. Я бы и сам мог ему кое-что рассказать. Пожалуй, если нам все-таки удастся его выпустить, я смогу заработать на интервью с ним, продам вражеским газетам, внакладе не останусь. Я же первый буду его возле суда сторожить.

— Не удастся, — мрачно сказал Зябликов, скрипя ногой уже по коридору, — Можешь смело брать деньги, даже я тебя теперь не осужу. Если еще дадут.

— Почему? — растерянно спросил Журналист.

— В понедельник судья ложится в больницу на три недели. Молчи только, пока никто не знает. Но они сделают все, чтобы мы не собрались. Впрочем, мы и сами за три недели как-нибудь рассосемся. Хуже нет, чем перемирие, расслабляет…

— Вот как, — обиженно сказал Журналист. — На самом интересном месте.

— Извини, мне надо на встречу к Тульскому, — сказал Майор.

— А зачем теперь? Если нас все равно, считай, уже распустили?

— Да я теперь и сам ему кое-какие вопросы хочу задать, — сказал Зябликов.

Пятница, 7 июля, 17.00

Лудов шел по тюремному коридору, руки за спину, и собирался уже свернуть по давно изученному пути к камерам, но шедшая впереди женщина-прапорщик вдруг повернула не направо, а налево.

— Куда это? — несколько встревоженно спросил Лудов, двумя руками в наручниках неловко поправляя свитер, повязанный у него на шее, как шарф.

Шедшая впереди тетка с ключами и в хаки молчала, как будто не слышала.

— Не разговаривать, заключенный! — сказал мужик сзади.

— Если в общую камеру, то я, в общем, к этому готовился, — сказал Лудов, не обращая на его замечание никакого внимания. — Но надо же вещи забрать.

— Да не боись, пока только к следователю, — смилостивилась баба, шедшая впереди, — А там уж как будешь себя вести…

Но Лудов уже и сам с облегчением узнавал коридор, в который выходили двери следственных кабинетов. В последнее время он встречался тут только с Еленой Львовной, но с ней они вроде только что обо всем поговорили в суде.

Конвоирша постучала в дверь следственного кабинета, и оттуда крикнули:

— Милости прошу!

Задний конвоир отпер и снял с Лудова наручники, пихнул в кабинет. Лудов вошел и сел на прибитую к полу табуретку напротив Тульского.

— А! — сказал он. — Здравия желаю. Ждал, хотя и не так скоро. Прессовать будете? Только, пожалуйста, зря не пугать. Я люблю, когда взаимопонимание.

— Это я тебя пугаю? Это ты нашу бедную Эльвиру Витальевну чуть до смерти не напугал своими откровениями, — сказал Тульский. — Вон она даже каблук сломала, это за твой счет теперь придется чинить.

— Как выйду, так сразу отдам, — сказал Лудов. — Хотя нет, я ей лучше спортивные тапочки куплю, чтобы ей самой ловчее было по нарам лазить.

— Шутишь все, — сказал Тульский, испытывающий, впрочем, к заключенному и известное уважение, хотя он был несомненный враг, — А мы с ней не шутим. Ты думаешь, ты в этой тюрьме прижился, телефоном обзавелся, всем забашлял и у блатных в авторитете? Так мы тебя на другую кичу переведем.

— Ну что ж, значит, такое дао, — сказал Лудов и поправил очки.

— Чего-чего?

— Это по-нашему, по-китайски, — объяснил заключенный. — Чаще всего это переводится как «путь», но на самом деле там немного сложнее. Это путь, который поворачивается вместе с тобой. Ты поворачиваешь его, а он тебя. Но это нельзя совсем произвольно. Я, например, пренебрег своим дао, вот и расплачиваюсь. Но я постараюсь больше так не делать. У христиан-то по-другому. Христос говорит: Я есмь жизнь и истина и путь, то есть у него получается, это все одно и то же. А у нас, у китайцев, значит, истина сама по себе, а то ее и нет вовсе, а путь — он у каждого свой. У меня свой, у вас, подполковник, свой. Впрочем, если вы меня в другой изолятор перекинете, туда дороги тоже проложены, малява про меня скоро дойдет.

— Хорошо, про дао понятно, давай теперь про компакт-диски, — сказал Тульский.

Он заметил, как Лудов сразу сконцентрировался, поглядел колко:

— А что про компакт-диски? Я же про них уже рассказывал, мне сказали, не надо.

— Мы с тобой только убийство обсуждали, — напомнил Тульский. — Я убойный отдел: каким орудием по какому месту, откуда бензинчик и тэпэ. А потом тебя, голубчика, у меня комитет перехватил. Вот им ты, наверное, про компакт-диски и рассказывал. А теперь мне расскажи. Ты же не зря про это на суде вспомнил, хотя в деле ничего такого нет. А?

— В деле нет, — сказал Лудов, потирая запястья, на которых еще видны были следы наручников, — И не вы должны были с этим прийти, вы же угрозыск.

— Ну видишь, а пришел я. У тех, кому ты этот месседж, видимо, адресовал, была мысль вообще тебя в камеру к петухам отправить. Но я еще подумаю.

— А почему я вам должен верить? — спросил Лудов.

— А потому ты мне должен поверить, что как раз я, убойный отдел, в твоей смерти никак не заинтересован. Сам прикинь. Это они тебя могут за такую информацию и придушить, а я для себя разобраться хочу. И по каким камерам ты пойдешь, это тоже от меня, в первую очередь, зависит. Это все-таки наша тюрьма, а не застенки какие-нибудь, и тут зря никого прессовать не будут. А я, может, завтра, в свой законный ментовской выходной, еще и в Тудоев съезжу, к Коле Науменко. Ты ж, наверное, помнишь такого?

— Помню, — настороженно сказал Лудов, — Встречались.

— Ну так он теперь хозяин того завода в Тудоеве и всего, что там осталось. А мы с ним вместе воевали, между прочим, в Чечне. Так что рассказывай, китаевед. В этом кабинете нас не слушают, это наша тюрьма, ментовская.

— Хорошо, — сказал Лудов, еще раз внимательно посмотрев на него. Только я боюсь вас огорчить, подполковник. Потому что из этой истории с компакт-дисками как раз вытекает, что Пономарев должен был меня убить, а не наоборот. Но вместо этого они меня посадили и, похоже, надолго. Я вам еще на Петровке собирался все объяснить, но вы меня кинули с вашим обещанием освободить под залог.

— А как ты думал, с убийцами-то? — сказал Тульский. — Ну что ж, объясни теперь. Может, я в чем-то и был неправ. Я слушаю.

— Дело в том, что я же еще и ученый, и дипломат, — сказал Лудов. — Я полез в этот бизнес, чего не следовало делать по дао, но я же всегда рассчитывал остаться ученым, и мне важна была репутация. Мне, в общем, и сейчас нравится быть порядочным человеком, если вы в состоянии это понять, подполковник. Поэтому я с самого начала был против воровства интеллектуальной собственности. Там я вообще не в игре, я занимался с Пономаревым и всей этой шайкой только «Панасониками», хотя про компакт-диски тоже, разумеется, кое-что знал. Конфликт начался гораздо раньше, чем таможня по чьей-то наводке задержала партию «Панасоников» во Владивостоке, где они всегда проходили чисто, все об этом знали, и все с этого кормились. Конфликт начался, когда я стал им говорить, что хватит уже воровать программы Билла Гейтса и всякое западное кино, нас все равно должны были накрыть рано или поздно, я, по крайней мере, тогда так думал. Они боялись, что я их сдам по своим дипломатическим каналам — дипломаты к пиратству на сидиромах относятся непримиримо. Вот их мотив. А для чего мне-то было убивать Пономарева, я так и не понял. Думаю, он живехонек…

Тульский слушал его очень внимательно и даже позволял себе встать на точку зрения подсудимого, в пользу которого говорило и то, что Кириченко, которому Лудов, наверное, в самом деле все это рассказывал, чтобы оправдаться по убийству, никогда ни словом об этом не обмолвился с ним, Тульским. Но труп? Но экспертиза по зубам? Правда, для Пономарева с его биографией зубы были какие-то странные. Мелькнула ведь у него такая мысль, когда он читал экспертизу, но он эту мысль сразу отогнал. Неужели просто дал себя убедить? Ай, Майор-разведчик Тульский! Но что есть истина? И кому она нужна?

— Подполковник, а подполковник?.. Вы что, вчера плохо спали?

— Да нет, все-таки это все слишком сложно, — сказал Тульский, возвращаясь от своих не самых приятных размышлений на твердую почву реальности, — Никому это не нужно так сложно городить. И куда тогда делся Пономарев?

— Сейчас не знаю, — сказал китаевед, — земля, она большая.

— А если чуть раньше? — мягко нажал Тульский, чутьем опытного оперативника угадывая, что Лудов знает и что-то более конкретное. Хотя, в сущности, ему это было совершенно не нужно, он же был убойный отдел, не экономический.

— А если бы и знал, не сказал, — Лудов сложил руки на груди, сидя на прибитой к полу табуретке и тоже умея угадать настроение оперативника, — Вы же все равно не будете искать, да и не сможете. Слишком сложно все это и опасно.

Он все же не удержался и взглянул на Тульского с надеждой: а вдруг возразит? Но тот не возражал. На душе у него, конечно, кошки скребли, и совесть грузить лишним грузом не хотелось, а хотелось выпить водки. Но для этого удобнее было никакого якобы живого Пономарева не искать, тем более что китаевед на этом уже и не настаивал. Не то чтобы Тульский пришел к такому выводу логическим путем, а просто так сложилось, и не надо никому лишних неприятностей, и, кроме водки, не надо уже больше ничего.

— Если вы все равно не можете помочь, — сказал Лудов, и голос его опять охрип, как в суде, — забудьте все, что я вам сейчас рассказал. И если меня завтра найдут в камере повешенным, это будет на вашей совести. Помните про дао и про того, который говорил, что жизнь и истина и путь — это все одно и то же. Я не шучу.

— Могила, — сказал Тульский, — Если вас будут прессовать, позвоните, я попробую что-нибудь сделать. А больше ничего не могу, раз вы не хотите рассказывать.

Он написал для Лудова номер мобильного телефона, вырвал страницу из записной книжки и нажал кнопку вызова конвоя.

Пятница, 7 июля, 19.00

Этот пивбар уже не вызывал у Зябликова ничего, кроме отвращения, хотя официант поздоровался с ним, как со старым знакомым, и, ничего не спрашивая, принес пиво и креветки. Тульский опаздывал, и Зябликов, чтобы как-то погасить раздражение, пил уже третью кружку. Наконец оперативник зашел в бар и быстро оглядел зал, не поворачивая головы.

— Привет, майор, — сказал он, как обычно, и Зябликов с раздражением подумал, что это дежурное: «майор» — «подполковник» — тоже напоминает игру не то в войну, не то в шпионов. А это ведь была уже не игра.

— Что-нибудь случилось? — спросил Тульский, — Ты что звонил?

— Там все время что-то случается, — сказал Зябликов, — Не вдруг поймешь, на что надо обращать внимание. Но, Олег Афанасьевич, если ты меня втянул в эту игру, я бы хотел и сам понимать, что там для чего. Я же не мальчик все-таки.

— Нет, не мальчик, — согласился Тульский, жадно глотая пиво. — А что ты имеешь в виду?

— Почему ты меня не предупредил, что нас подслушивают?

— Кто? — спросил Тульский, и по тому, как он застыл с кружкой, Зябликов понял, что он и в самом деле, может быть, сам этого не знает.

— Вот это я и хотел у тебя спросить.

— Постой, а как вы об этом узнали? — спросил Тульский.

— Ну, какие-то признаки и раньше были, слишком уж много совпадений, — сказал, снова начиная доверять ему, Майор. — Но раньше я думал, что у тебя там есть еще кто-то, кто потолковее меня, он и доносит.

— Я бы тебе сказал, — заверил Тульский, который с необыкновенной быстротой стал шелушить и бросать в рот креветки. — Против всех правил я бы тебя поставил в известность. Когда я завербовал Журналиста, ты же первый об этом узнал. У нас с тобой такие отношения.

— Да, правда, — согласился Зябликов.

— Но это может быть и не мой агент, — сказал Тульский и положил в рот очередную креветку. — Я не один там работаю, там много всего. Объясни, почему ты решил, что вас именно подслушивают, а не кто-то стучит.

— Ну, Актриса пародировала судью, — попытался объяснить Зябликов, — Он вот так все время говорит, знаешь: «Ну, вы уж прям уж, знаете ли уж…» В общем, она его так точно изобразила, это видеть надо было, мы все там катались. Но, оказывается, судья все это тоже слышал. Не тогда — потом. Ему послушать кто-то дал. Стой, я что, непонятно рассказываю?

— Понятно, — сказал Тульский, который в задумчивости сунул в рот неочищенную креветку, и ее хвост теперь хрустел у него на зубах, — А вы как узнали?

— Судья поправляться стал… нет, это потом, а сначала он мне сам об этом сказал.

— Он знает, что ты с нами работаешь, его с самого начала предупредили. Но ты-то что можешь? Выговор Актрисе объявить и на голосование у вас поставить?

— Нет, ты не понял, судья — наш мужик, у него усы такие, знаешь? — Зябликов, впрочем, уже совершенно запутался, где теперь были «наши», а где «ваши» и кто был с кем, — Он из Саратова, он сам смеялся, когда слушал, он так сказал. Он меня просто предупредил, чтобы мы не болтали лишнего. Так это не ты нас слушаешь?

— Ну-ка, — сказал Тульский, выплюнув креветочный панцирь, — разберемся. Если бы я решил вас слушать, я бы тебя попросил пронести и поставить микрофон. Как бы я еще мог это сделать? Но я бы пока не рискнул этого делать: если бы вы его нашли, по головке меня бы не погладили. Это же все-таки суд.

— А если это не ты, то кто?

— Может быть, ФСБ, они, пожалуй, могут себе такое позволить, — рассуждал Тульский, — Но тоже чревато, очень сильный мотив нужен, чтобы так рискнуть. Хотя, может, он у них и есть, этот мотив. Ну, еще председатель суда. Тоже может. Техническая возможность, конечно, предусмотрена.

— А разве вы не все вот так? — Зябликов сцепил два пальца.

— Когда как, — неопределенно сказал Тульский, — В этом деле слишком много разных интересов… — Он чуть было не начал рассказывать, что только что говорил с Лудовым про компакт-диски, но спохватился: Лудова с этой темой наивному в сыскных делах Майору засвечивать было нельзя, — Тебе, Зябликов, наверное, не надо со всем этим путаться. Не потому что я что-то хочу от тебя скрыть, а просто не надо, и все. Ты лучше мне расскажи, какие там у вас настроения, у присяжных.

— Нет, Олег Афанасьевич, — сказал Зябликов, — так больше не пойдет. Конечно, вы думаете: кто я там, черный пояс без ноги, на что я еще гожусь. Но мне как задача была поставлена? Сплотить народ. Я сплотил. А о том, кто что говорит между собой, я рассказывать не буду. Я же армейский сапог, не так приучен, у нас бы за это сразу по харе настучали.

— А я, значит, мент, — взорвался Тульский, и Зябликов расслышал в этом взрыве черт знает каких чувств и амбиций еще и ноту искренней обиды, — Ну ладно.

Оба замолчали, надувшись. Как два пацана, первым сообразил Зябликов. Он вылил половину пива из своей непочатой кружки в кружку Тульского и сказал:

— Ну ладно, разведка. Я же не забыл, как твои ребята меня с поля тащили, да и ты ведь недалеко лежал, осколки бы, в случае чего, и до тебя бы долетели.

— Слушай, Зябликов, ты как хочешь, а я себе сто пятьдесят все-таки возьму, — сказал Тульский и махнул рукой официанту.

— И мне тоже сегодня возьми, я тоже выпью, — сказал Зябликов. — Все кончилось, что толку теперь. Нас же распускают, мы обратно-то уж вряд ли соберемся. Ты же ведь об этом уже знаешь. А молчишь.

— Да просто повода не было сказать, — объяснил подполковник, — А правда: зачем теперь все это? Ну и к лучшему. Давай просто посидим. А то бы и повода не было. Да и деньги опять же пока что из статьи, халява, Майор…

Официант уже принес водку, они налили, чокнулись и выпили.

— Ну, как бы то ни было, еще раз спасибо тебе, — с чувством сказал Зябликов, ставя рюмку на стол, — В тот раз ты меня от смерти унес и в этот раз тоже вроде как к жизни вернул. Спасибо.

— Да пожалуйста, — сказал Тульский. — Рад за тебя, но я не понял. Но изменился ты в самом деле за последнее время здорово, какой-то живой стал, меня научил бы. Может, ты влюбился? Неужели в прокуроршу? Ну, не может быть. Нет, правда, в кого-нибудь там влюбился, что ли? Ну, дембель, ну ты даешь!..

Тульский радостно, по-мальчишески захохотал, он видел по давно отвыкшему скрывать свои чувства лицу Майора, потому что никаких таких чувств там уже лет десять и не было, что попал куда-то в точку.

— Нет, ты не понял, — насупленно, чтобы не показать слабости, сказал Зябликов, — Ты и не поймешь, ты же там не был. Я ведь последние лет десять одних наших ребят только видел перед собой. Что на войне, то и в охране. Я не говорю, что ребята плохие. Но они же все одинаковые. А люди-то, оказывается, разные…

— А, это правда, — сказал Тульский, снова задумчиво посмотрев на него.

— Заигрались мы, — сказал Зябликов. — Так увлеклись этой игрой, что не заметили, как вот она и кончилась. Не дали нам доиграть взрослые дяди вроде тебя.

— Да ты не переживай, — попробовал, хотя и без уверенности, успокоить его Тульский, — Ну, в конце концов, другие его осудят. Или оправдают.

— Да я не о нем, — сказал Зябликов, — Хотя его тоже жалко, конечно, он хороший парень, но он не из моего взвода, я за него ответственности не несу. Мне про своих надо думать теперь, что с ними со всеми будет.

— Ну, — подумав и повертев в руках рюмку, сказал Тульский, — в общем, это теперь и от вас зависит. А вдруг вы дотянете?

И он потянулся налить.