1. e2-e4 e7-e5

2. 12–14 e5:f4

3. Cf4-c4 Фd8-h4+

4. Kpe1-f1 b7-b5. Белые лишились возможности рокировки.

5. Cc4:b5 Kg8-f6

6. Kg1-f3 ФИ4-И6

7. d2-d3 Kf6-h5

8. Kf3-h4 Фh6-g5

9. Kh4-f5 c7-c6

10. Лh1-g1 c6:b5

11. g2-g4 Kh5-f6. Заметьте, черные не спешат развивать фигуры. Напрасно, судя по результату партии.

12. h2-h4 Фg5-g6

13. h4-h5 Фg6-g5

14. Фd1-f3 Kf6-g8

15. Cc1:f4 Фg5-f6

16. Kb1-c3 Cf8-c5

17. Kc3-d5 Фf6:b2

18. Cf4-d6 ФЬ2:а1+

19. Kpf1-e2 Cc5:g1

20. e4-e5 Kb8-a6

21. Kf5:g7+Kpe8-d8

22. Фf3-f6+Kg8:f6

23. Cd6-e7#. Тут я Карпова полностью поддерживаю. Партия очень красивая. И хотелось бы придраться, да не к чему. Белые, уступив значительное материальное преимущество черным, стесняют их на их же стороне доски и ставят экономичный мат.

Глава 1

В которой главный герой не находит себе места

Антон Павлович Райский не любил людей.

«Терпеть их всех не могу. Тьфу на них! – думал Антон Павлович, глядя, как люди бессмысленно бегают туда-сюда по тротуару под окном его кабинета. – Просто зла на них не хватает, до чего надоели»! – И Антон Павлович шевелил во рту языком, накапливая слюну.

Накопив слюны достаточно, чтобы плюнуть, Антон Павлович обращал взгляд к арке, ведущей во двор. Многолетний опыт плевания (Антон Павлович плевал на людей с раннего детства) подсказывал ему верную траекторию падения плевка, с учетом направления ветра и скорости вынырнувшей из-под арки цели. Если пешеход выныривал стремительно, а ветер дул в его, Антона Павловича, сторону, – Антон Павлович ограничивался лишь мысленным: «Тьфу на него!» – и не плевал, накапливая слюну до следующего раза.

Направление ветра и прочие погодные условия Антон Павлович определял значительно точнее Гидрометцентра. Выйдя в полдень из кухонной двери на балкон, Антон Павлович опускал в рот указательный палец и, щедро смочив фалангу, устремлял палец в небо, мгновенно производя необходимые расчеты.

В такие минуты Антон Павлович возвышался над двориком, как капитан в рубке возвышается над форштевнем океанского лайнера.

Над форштевнем двора Антон Павлович нависал зимой, нависал летом, нависал осенью, в ноябрьские сумерки и Рождество.

Порывистый северо-западный ветер был непредсказуем. Северо-восточный относил плевок в сторону песочницы. Юго-восточный означал, что плевать следует сразу после появления из-под арки тени идущего. Каждый такой плевок Антон Павлович производил не от презрения к отдельному человеку (его еще было не видно), но от неприязни ко всему человечеству. А от человечества Антон Павлович не ждал ничего хорошего.

Стихия боролась с Антоном Павловичем, а Антон Павлович боролся со стихией, отдельным человеком и человечеством в целом, доставляя себе ни с чем не сравнимое удовольствие. Это ни с чем не сравнимое удовольствие он доставлял себе, не нанося никому видимого вреда. Оплеванный пешеход беспечно устремлялся дальше, Антон Павлович провожал его торжествующим взглядом.

Совершив пару попаданий против одного промаха, Антон Павлович, бодро насвистывая, отправлялся завтракать. Проигравшись вчистую, Антон Павлович садился к столу мрачный, ел без аппетита яйцо и уходил к себе, раздраженно звеня ложечкой в чае.

Здороваясь в парадном с консьержкой, проходя мимо стайки знакомых старушек в парке, стоя в очереди за хлебом или сталкиваясь с соседом на лестничной клетке, Антон Павлович вежливо здоровался и улыбался, слегка приподнимая край шляпы. Без шляпы Антон Павлович не выходил. Улыбка Антона Павловича говорила: «Здорово, приятель! Веду шесть ноль. Эх ты, лысина!» Или она говорила: «Погоди у меня, торопыга, будет тебе еще не такой каркаракуль!»

Оплеванные соседи улыбались Антону Павловичу в ответ.

«Антон Павлович, дорогой! Как продвигается книга?» – говорили они.

«Я тебе покажу – продвигается!» – думал Антон Павлович, улыбаясь.

«Антон Павлович, милый, ваша последняя книга – это просто апофеоз!» – говорили они.

«Я тебе покажу – апофеоз!» – думал Антон Павлович, улыбаясь.

«Антон Павлович, оплатите, пожалуйста, пятьдесят рублей за домофон», – говорили они.

«Я тебе покажу – пятьдесят рублей за домофон»! – думал Антон Павлович, улыбаясь.

И так шли дни.

Антон Павлович был писателем.

Обласканный неприхотливым, доверчивым читателем, на которого плевал; издерганный ненавистным критиком Добужанским, на которого не имел возможности плюнуть, поскольку негодяй Добужанский жил на другой улице; страдающий от отсутствия новизны в сюжетах (все, что можно было бы написать, было уже написано Антоном Павловичем по нескольку раз); терзаемый издателем и терзаемый несвареньем желудка; преследуемый неотступно газами, глазами жены, журналистами и ежемесячной выплатой ипотеки за дачный участок, Антон Павлович Райский, был трагически немолодой, блистающий лысиной человек со съёмной челюстью и больной печенью.

Розовый нейлоновый имплантат по утрам эластично улыбался Антону Павловичу со дна дезинфицирующего раствора. Это было отвратительно и снилось в кошмарах. Кошмары Антон Павлович записывал. Челюсть свою ненавидел.

То место, где на заре мятежной зрелости у Антон Павловича еще оставались кое-какие волосы, теперь, неприкрытое шляпой, отражало свет настольной лампы.

В кошмарах бедный Антон Павлович часто видел себя бегущим от нейлонового имплантата по скользкой пластиковой поверхности собственной лысины. Лысина отражала луну и звезды.

Печень являлась Антону Павловичу во снах одетой в черное, точно Фагот, покойницей, но не бежала за ним, а стояла на горизонте и грозила вслед кулаком.

Пробегав всю ночь, как дряхлый лис по запертому курятнику, Антон Павлович просыпался в холодном поту, мутно видел в окне зарю и засыпал опять, чтобы опять проснуться.

И увидеть в стакане челюсть.

Все это было ужасно. Но хуже «ужасного» было то, что с некоторых пор у Антона Павловича в голове началась какая-то ужасная, молчаливая и мучительная клаустрофобия. К кошмарам его добавился лифт, похожий на полый металлический шар, несущийся из никуда в ниоткуда, в котором Антон Павлович болтался резиновым мячиком, отбиваясь от стен и не умея остановиться.

Кабинет, прекрасный кабинет вишневого дерева, с ливингстоновским креслом, золотой росписью «Мюльбах» над нотной решёткой кремового рояля, с каминными часами, копиями Доре и тремя терракотовыми коллекционными котами на полочке, казался Антону Павловичу западней.

Мышеловкой Антону Павловичу представлялась разверзнутая пасть ноутбука.

Разверзнутая пасть манила Антона Павловича, как манит прекрасная женщина, обещая взаимность. С восторгом мыши, привлеченной запахом сыра, Антон Павлович бросался к столу. Заносил безымянный палец над россыпью букв, намереваясь облачить их рассеянное богатство в гениальную повесть или роман. И беспомощно замирал.

Холодно взирал на Антона Павловича с книжной полки Спиноза, ухмылялся Вольтер. Гёте, Руссо и Ауэрбах прятались за тяжелыми гардинами, высовывая длинные носы. Шуршал и ворочался Гоголь. Хихикал Заратустра, подмигивала хитрая ведьма Вульф. Печально отворачивался Виклиф. Скрипел пером надутый лицемер Шекспир. Томас Мор высовывал край лиловой мантии из-за плеча грустного бородатого Диккенса. Шептались адские сестрички Шарлотта с Эмилией.

Спина Антона Павловича горбилась. Под халатом разливался ядовитый пот умственных усилий. Антон Павлович ненавидел Спинозу. Взгляд Спинозы был ему отвратителен. Толстые губы и глупые брови Спинозы, густые волосы Спинозы, спокойный взор тихих чайных очей Спинозы, бессмысленный трактат Спинозы «О Боге, человеке и его счастье» и весь он сам доводили Антона Павловича до отчаяния и чесотки. Болела печень. Имплантат вдавливался в десну.

Антон Павлович хватался за голову. Вскакивал из своего «ливингстона» и бросался к полке со Спинозой с воинственным, пронзительным стоном.

Когда поверженный насмешливый бенедиктинец в семи томах оказывался на полу, Антон Павлович тапочкой отправлял его под диван. Это помогало. Но ненадолго. Кроме ненавистного Баруха, оставалась еще вся английская, французская, испанская, японская и прочая классика. Оставался Маркс. Оставался Энгельс. Оставалась нестерпимая, жалкая, скучная, отвратительно написанная Русская Классика. Фиглярская поэзия Золотого века, хромоногий Байрон, ловелас Александр Сергеевич, Жуковский. Замятин и Карамзин…

Лесков и Федор Михайлович. Фонвизин и Шмелёв. Два Толстых и еще одна Толстая.

С ними было ничего не поделать.

Джером Клапка Джером…

Оскар Уайльд…

Блейк…

Остен…

Мери Шелли…

Конан Дойл с Агатой.

Шоу, Киплинг и Грин…

Жужжа в пустой голове Антона Павловича, начинал кружиться Карлсон. Малыш бил его сочинением Линдгрен по твердой лысине…

Все они – те, что стояли на полках справа и слева, посередине, вверху и внизу, те, что с таким ледяным презрением взирали на Антона Павловича свысока, – были воры! Воры и негодяи, удачливые негодяи, опередившие Антона Павловича отнюдь не талантом, умом или плодовитостью, а только временем своего рождения.

Родись Антон Павлович в семье Габриэля Альвареса в 1632 году, он стал бы Спинозой. Но хитрый Барух – спинозист, пронырливый, как его метафизика, – обошел Антона Павловича на четыре столетия.

Уайльд отнял у Антон Павловича «Дориана Грея».

Кристи – «Десять негритят» и «Восточный экспресс».

Шекспир отнял Гамлета, Ромео с Джульеттой и «Сон в летнюю ночь».

Все эти так называемые авторы, а на самом деле воры и негодяи, отняли у Антона Павловича сон, успев написать до него все, что он мог бы написать, и, теперь умерев, торжествовали, недоступные и безнаказанные.

«Нет, погодите у меня, мерзавцы, я вам еще устрою! Я вам покажу, как! – угрожал классикам Антон Павлович, затравленной тенью мечась вдоль полок. – Я тебе покажу „Войну и мир“! – обращался Антон Павлович к Льву Николаевичу. – Я тебе покажу „Преступление и наказание“! – обращался Антон Павлович к Федору Михайловичу. – Я тебе такие алые паруса устрою!» – обещал Антон Павлович Александру Степановичу. И классики замирали в испуганном, благоговейном ожидании.

Сразив птеродактилей от литературы, Антон Павлович падал в кресло и, обессиленный, затихал. Ему не писалось. В голове оставался жужжать Карлсон. Лысина по-прежнему отражала свет настольной лампы.

Кабинет погружался в сумерки. Тикали, еще дальше унося по времени от классиков, каминные часы Антона Павловича. С полочки равнодушно смотрели на Антона Павловича коллекционные терракотовые коты.

Что оставалось? Оставалось плеваться.

И Антон Павлович просыпался после очередного кошмара, согреваясь этой освещавшей его мучительное существование мыслью. «Сейчас я вам!» – думал Антон Павлович просыпаясь и, опуская с дивана синие, жилистые ноги, нашаривал ступнями тапки.

Глава 2

Марсельеза Люпен Жирардо

Утро окрасило нежным цветом все, что сумело окрасить. Трепетные тени кленов легли на тротуары аллеи и беговые дорожки парков. Оранжевые работники ЖГС бодро высыпали из зарешеченных автозаков с кистями и красками, чтобы окрасить все то, что не успело окрасить утро. Весенний воздух, наполненный чириканьем возвратившихся в мегаполис птиц, понес над гудроном запах растворителя КПК «Ласка». Радужно засияли бензиновые лужи.

По широким проспектам большого города спешили застывшие в пробках автомобили. Просторные «икарусы» везли, перетряхивая и притискивая друг к другу, хмурых менеджеров среднего звена, неповоротливых круглоглазых бухгалтерш и лохматых корректоров. Мускулистых монтеров и худых плитоукладчиков, длинных продавцов-консультантов и крепких кожаных прорабов. Бледных кассирш и зеленых электриков. Печальных учителей и веселых учеников. Коротконогих брюнеток и отцветших блондинок. Любовников и любовниц, брошенных жен, пассажиров с детьми, качающихся на тонких ногах кадыкастых студентов и крепких выносливых пенсионеров.

Выдавленные из наземного транспорта, потоки спрессованных граждан вливались в распахнутые двери транспорта подземного и продолжали свое стремительное передвижение к местам служб по разноцветным веткам туннелей.

Призрачные лица пассажиров с расплющенными по окнам носами пристально вглядывались в мелькающие кабели высоковольтных электрических передач. Поверх этих призрачных лиц было указано, кого именно перевозит подземный общественный транспорт. Транспорт перевозил пенсионеров, пассажиров с детьми и инвалидов. Для остальных мест в подземном транспорте не было. Остальные лица, ехавшие там, ехали там нелегально.

Антон Павлович Райский беспокойно метался по подушке. Ему снилась косматая, покрытая вулканической грязью гора, на которую он тяжело взбирался, позвякивая полным чистой, сверкающей родниковой воды ведром, после чего, установив ношу на вершине, опрокидывал ее вниз и бежал к подножию, чтобы снова наполнить.

Действия, производимые им во сне, Антон Павлович считал бессмысленными и надуманными. Однако остановиться он не мог: опять и опять волочился наверх, выливал ведро и спешил за новым.

Наконец каминные часы пробили полдень.

Антон Павлович вздрогнул, оскользнулся на какой-то козявке, покачнулся, пытаясь удержать равновесие, но выронил ведро с родниковой водой и кубарем покатился с горы к подножию, давя жалкие травки, клопов, качающихся в лепестках, мурашек, паучков и прочих букашек. Пустое ведро с похоронным звоном устремилось следом.

Бурелом в низине косматой горы с хрустом принял Антона Павловича в свои колючие объятия, на голову ему свалилось ведро, Антон Павлович зажмурился и проснулся.

В лазоревом небе меж створок гардин стояло лимонное солнце. Жемчужный луч делил кабинет писателя надвое. В луче кружились пылинки. Левую ступню Антона Павловича, угрюмо чавкая, грызла небольшая, похожая на больную лишаем летучую мышь, собачонка. Антон Павлович отнял у животного ногу, широко зевнул, потянулся и, зябко кутаясь в полосатый махровый халат, шлепая тапками, направился к кухне.

Маленькое несимпатичное животное, цокая о паркет коготками, поспешило за ним.

Животное звалось Марсельеза Люпен Жирардо. Сокращенно Марсельеза Люпен называлась Мерсью. Это было вздорное, истеричное существо женского пола пяти годов от роду, приобретенное за огромные деньги на Парижской собачьей выставке. Глаза Марсельезы были круглы и мутны, как болотные пузыри. Пара острых клычков росли из нижней отвисшей губы Марсельезы. Над бровями висела прямая пегая челка. Хвост дорогого животного украшала кисточка, придававшая крошке, по мнению ее стилиста и имиджмейкера Васечки, сходство с львицей или пантерой. Какое отношение кисточка имела к пантере, мастер парикмахерского дела не уточнял. Зато принадлежность Мерсью к семейству кошачьих казалась несомненной и была налицо.

Из сумеречного коридора прихожей Антон Павлович и его странное животное попали наконец в просторное кухонное помещение, где в полном габардиновом кресле сидела полная жена Антона Павловича Людмила Анатольевна Райская, втайне от мужа читавшая Дружинина. Увидев в руках супруги Александра Васильевича, Антон Павлович ничего не сказал, но так сморщился и задрожал подбородками, что Людмила Анатольевна тут же захлопнула «Поленьку» без закладки и занялась завтраком.

Антон Павлович и Мерсью, не пожелав изменнице «Доброго утра», вышли на балкон.

В дверях собачонка обернулась и с удовольствием тявкнула. Людмила Анатольевна выронила диетическое яйцо.

Людмила Анатольевна любила мужа. Любя мужа, Людмила Анатольевна чувствовала свою обязанность читать его. Любовь требовала от нее этих исключительных усилий. Сам муж тоже требовал, чтобы его читали. Часто муж читал вслух. Муж читал хорошо, верно расставляя акценты, напряжение в паузах и изменяя голос при прочтении диалогов.

О чем читал муж, оставалось для Людмилы Анатольевны загадкой.

Читая, Антон Павлович пристально следил за женой тяжелым взглядом левого глаза. Правым глазом Антон Павлович читал.

Когда Антон Павлович читал «свое», нельзя было перебивать его, спрашивать или приподнимать бровь. Заметив приподнятую бровь на лице жены, Антон Павлович мгновенно вспыхивал, отбрасывал рукопись в сторону и пулей вылетал в туалетную комнату. Где запирался, впадал в депрессию и мог промолчать до ужина.

При прочтении Людмила Анатольевна сидела перед мужем, замерев как кролик перед удавом. Смотрела вдаль и, когда голос мужа приобретал трагические оттенки, доставала платок и всхлипывала.

Муж оставался доволен.

В сущности, муж был беззащитен и доверчив, как дитя. Подвержен влиянию магнитных бурь. Вспыльчив, капризен и не уверен в себе. Перемена направления и силы ветра могли довести Антона Павловича до отчаяния. Его обижали критики. Особенно негодяй Добужанский. Молодые нахальные авторы, саблезубые, как свора диких шакалов, мчались вслед Антону Павловичу, стараясь покрепче тяпнуть его за ляжку и отбить загнанную Антоном Павловичем в кювет литературную музу.

Литературная муза, изменчивая, как юная любовница, то бросалась от Антона Павловича Анной Карениной на рельсы, то изменяла мужу с фантасмагористом Лукуменко. То уходила к драматургу Дрозякину с первого этажа.

Соломон Арутюнович Миргрызоев, владелец издательства «Луч-Просвет», холодный расчетливый монстр от книжного бизнеса, питавшийся муками авторов, как Дракула кровью невинных младенцев, издававший Антона Павловича в твердом переплете и с иллюстрациями, давил литературную музу Антона Павловича договорными сроками.

Мымра Куликовская из редакционного отдела «Луч-Просвета» губила музу мужа препинательными знаками. Подрубала музе крылья. И резала Антон Павловича живьем.

Муж возвращался из «Луч-Просвета» мрачнее тучи. Муж говорил: «Выдра Куликовская убила сцену с газонокосилкой. Это конец!» Людмила Анатольевна не помнила, что именно это была за сцена, у мужа было много трагических сцен, связанных с газонокосилками, элеваторами, экскаваторами и эскалаторами. Но она опускала руки или взмахивала ими и произносила: «Боже мой! Антоша! Какой ужас, ни в коем случае не уступай!» Но Антон Павлович обреченно вздыхал, из чего Людмила Анатольевна заключала, что муж уже уступил сцену беспощадной Куликовской.

Они садились напротив друг друга в кабинете мужа, и муж хрипло подрагивавшим, упавшим голосом перечитывал зарезанную Куликовской сцену. Людмила Анатольевна доставала платок и всхлипывала. Выла Мерсью.

После прочтения Людмила Анатольевна бережно прятала убиенную в третий нижний ящик письменного стола Антона Павловича, где, подписанные ровным, четким подчерком Людмилы Анатольевны, хранились в папках все задушенные, зарезанные и обезглавленные кикиморой Куликовской сцены.

Муж оставался доволен.

Людмила Анатольевна вытерла со столешницы разбитое диетическое яйцо и сквозь тонкий тюль колышемой вешним ветерком занавески с нежностью посмотрела в полосатую спину мужа. Антон Павлович плевался. Людмила Анатольевна не одобряла этой привычки мужа, но прощала ему ее.

«В конце концов, кто из нас не без греха? – рассуждала сама с собой Людмила Анатольевна, помешивая в кастрюльке геркулесовую смесь „Неженка“ с изюмом, молоком и корицей. – Ибо сказано: „Пусть первым плюнет нам в лицо тот, кто никогда не плевал нам в спину“…»

Антон Павлович вел один: ноль. Северо-западный ветер налетал порывами, сбивая прицел. Было прохладно. Майский полдень лежал в колодце двора рваными слоями. Солнечные зайцы трепыхались на козырьках подъездов. Качались акации.

Тем временем из тени арки выползла многообещающая тень с большой головой, похожей на раздутый мыльный пузырь серого оттенка. Антон Павлович подобрался, блеснув глазами.

Тень неторопливо вскарабкалась на тротуар и потянулась к первой подъездной тени. Антон Павлович мгновенно произвел свои демонические подсчеты. Учитывая все погодные факторы и скорость передвижения мыльного пузыря, плевать следовало сразу, еще до его появления. Антон Павлович надулся жабой, подался вперед всем телом и – «Тьфу!» – выдав крепкую, достойную голкипера НХЛ подачу, замер над перилами.

Из арки, держа под мышкой зеленого цвета папку с рецензиями и приглашениями на литконференциале с чтением стихов, докладов и банкетом, появился литературный критик Семен Борисович Добужанский.

Семен Борисович шел, обратив гладко выбритое свежее лицо к балконам, в надежде случайно обнаружить в одном из них Антона Павловича Райского. Дело было в том, что Добужанскому случайно оказалось по дороге занести Антону Павловичу приглашение на то самое литконференциале; на конверте был указан адрес, но, к несчастью, не указан подъезд.

Счет сделался два: ноль. Обомлев от неожиданности, оба служителя Мельпомены уставились друг на друга.

Семен Борисович медленно извлек из нагрудного кармана синий платочек и так же медленно утер высокий бровяной лоб.

Антону Павловичу ничего не оставалось, как провалится сквозь землю. Залившись багрянцем, Антон Павлович виновато привстал на цыпочки и приветливо помахал ненавистному критику.

Критик слабо махнул платочком в ответ.

Глава 3

Ступа судьбы

– Спрячь меня, Людочка! Я только что плюнул в Добужанского! – вскричал Антон Павлович, вместе с дуновением весеннего ветерка и птичьим щебетом врываясь в кухонную дверь, и Людмила Анатольевна опять выронила яйцо.

Антон Павлович барахтался, затравленно выглядывая из складок тюля. Белоснежная призрачная занавесь с опаловыми кисточками и легким морозным узором опутала его, как юную невесту фата или болотный туман запоздалого путника. Антон Павлович слепо шарил в морозном узоре руками и хлопал ртом.

Людмила Анатольевна отогнула штору. Меж стиснутых ног мужа скользнула Мерсью и, стараясь тяпнуть себя за кисточку, завертелась пыльным клочком по кухне.

Бордовый Антон Павлович в пару диагональных прыжков пересек кухню, но уже на пороге к спасению был застигнут дверным звонком.

Нежная трель «перелим-тир-ли-ли» остановила писателя. Антон Павлович, дико озираясь, попятился и, сдуваясь щеками, осел в габардиновое кресло. Кресло ухнуло и всхлипнуло. Дружинин не издал ни звука. Мерсью скользнула под холодильник.

Шестикомнатную квартиру Райских оглушила внезапная тишина. Из тишины с неприятным свистом вырывалось дыхание Антона Павловича и журчание туалетного бачка.

Повторное «перелим-тир-ли-ли» ворвалось в квартиру, как выстрел Дантеса в историю мировой литературы или футбольный мяч «Ювентуса» в ворота «Динамо».

Людмила Анатольевна посмотрела на мужа. Муж посмотрел на Людмилу Анатольевну. Их взгляды, скрестившись, стали переговариваться.

Взгляд Людмилы Анатольевны говорил…

А впрочем, лично нам, читатель, взгляд Людмилы Анатольевны не говорил ничего, а потому оставим его безмолвствовать, как и взгляд Антона Павловича, так же много чего наговоривший Людмиле Анатольевне в ответ.

Поговорив так, супруги приняли решение.

Как только решение было принято, Антон Павлович, поправив просторную зебру левого рукава, нервно закачал ногой крепко прилипшую к тапке Мерсью, а Людмила Анатольевна, приняв вид боевого авианосца «Гренада», решительно разрывая шпангоутом коридорные сумерки, пошла открывать. В этом пути до самых дверей Людмилу Анатольевну сопровождал цокот множества коготков – Мерсью наконец оторвалась от тапки. Затем цокот стих, сменившись ядовитым шипением: в глубине утробы Марсельезы Люпен Жирардо ненависть к критическим статьям Льва Борисовича Добужанского боролась с приветственным собачьим повизгиванием.

Ласково улыбаясь, Людмила Анатольевна распахнулась дверь, и знаменитый критик шагнул навстречу своему отражению в трельяже. Три Добужанских мрачно посмотрели на вошедшего из мебельных створок. В руках их зеленели папки с рецензиями. Критики были одеты по-летнему, в легкие грогроновые плащи, китайки с одинаково расстегнутыми манишками и светлые крешевые брюки с долговечными складками.

От своего первенца критики в вишневых рамах отличались лишь тем, что сжимали батистовые платочки в левых руках. Тогда как сам Лев Борисович сжимал всего один платочек, и в правой. Лица всех четырех Львов Борисовичей были такие, точно в них только что как следует плюнули.

Тогда как Антон Павлович не любил людей с удовольствием, с полной самоотдачей, самозабвенно и искренне, всех поголовно и каждого по отдельности, даже время от времени не позволяя себе исключений, Лев Борисович Добужанский не любил исключительно литераторов.

Орды бездарных повторенцев, плебеев от литературы, безродных дворняжек, возомнивших себя благородными лабрадорами, ротвейлерами и боксерами, Достоевскими, Толстыми, Драйзерами и Чеховыми нового тысячелетия, – все эти жалкие пудели и чихуахуа Мельпомены преследовали Льва Борисовича во снах и преследовали Льва Борисовича наяву. Преследовали на работе, в коридорах редакций и университетов, и преследовали на дачном участке под Вологдой. Пронзительные взгляды разгромленных словотворов прожигали Льву Борисовичу крахмальную стойку воротника и затылок, легкий весенний грогрон на лопатках и зимний ратиновый драп. Зрачки современников, как стайки неупокоенных душ, сосредотачивались под кадыком Льва Борисовича мурашками во время литературных лекций.

Лев Борисович горячо ненавидел и был холодно ненавидим. Но Лев Борисович был критик с мировым именем. Авторитет его в литсреде был непререкаем, а вердикт, вынесенный Добужанским автору, – необратим. Его боялись. Пред ним заискивали и лебезили.

Положительная рецензия на роман стоила у Льва Борисовича двести тысяч рублей или в валюте по курсу. Отрицательная рецензия не стоила авторам ничего.

Лев Борисович вздрогнул. Откуда-то из тьмы, собравшейся под козлиными трельяжными ножками, донеслось до него неприятное, похожее на жужжание улья гудение.

Критик вгляделся. Мерсью приподняла верхнюю губу над рядом острых клычков. Круглые глаза существа отражали свет притушенной хрустальной люстры.

Лев Борисович неуютно переступил, поднял синхронно четыре руки, из которых три у него были левыми и лишь одна – правой, и, утерев собравшийся в складках лба пот, резко отказался от предложения Людмилы Анатольевны пройти в гостиную к чаю. Райская не настаивала.

Дверь Райских захлопнулась. На столешнице опустевшего без критиков трюмо остался лежать конверт с пригласительным, с указанным адресом, но неуказанным номером подъезда.

Людмила Анатольевна бережно взяла пригласительный двумя пальцами и понесла на кухню.

В габардиновом кресле одиноко лежала «Поленька Сакс». Антона Павловича в кресле не было.

– Антуля, выходи, он ушел, – сказала Людмила Анатольевна, бодро постучав четырьмя костяшками по подоконнику, и на белоснежной, едва запыленной стойке меж лиловой цветущей гортензии и недавно давшего бледно-зеленые, нежные колючки австралийского фикуса выросла голова любимого мужа.

– Я погиб, – мрачно предрек он.

Лев Борисович Добужанский, доктор филологических наук, заведующий кафедрой теории литературы МГЛА, профессор, председатель правления литературной комиссии СПИ, крупный литературный критик, автор около двух тысяч критических статей, трех пособий для начинающих авторов «Теория и практика стиха», пушкиновед, ведущий эксперт МО и главный редактор издательства «Луч-Просвет», мстительными рывками крешевых долгоиграющих брюк преодолевал пролеты покрытой плесенью и настенными апокрифами гулкой трехъярусной лестницы. Лев летел в облаке табачного пепла и штукатурки, поднятом им со ступеней, сопровождаемый удушливым аммиаковым запахом. В конце и начале каждого пролета, за каждым поворотом перил, за мусорными трубами, на широких каменных подоконниках и поперек маршей неподвижно, как сфинксы, сидели худые, черного цвета коты со злыми, желтого цвета глазами. Это были коты Феклисты Шаломановны Бессоновой. Феклиста Шаломановна Бессонова была ведьма. Не подозревая об этом, Лев Борисович, спотыкаясь о кошачьи мисочки, шипел на ведьминых котов не своим голосом, то перепрыгивая через них, то отшвыривая их с дороги сандалиями. Коты орали.

Лев Борисович мчался наперегонки со свистящим ветром и подрагивающим в шахте древним гробом лифтовой кабинки. В гробу, тяжко позвякивая связкой ключей, спускалась с пятого этажа на первый хозяйка котов, Феклиста Шаломановна Бессонова. Толстые канаты скрипели, кабинка раскачивалась. Феклиста пристально смотрела на бегущего Льва Борисовича из решетки окна.

Феклиста Шаломановна была поэтесса и вдова фантаста Бессонова. Однажды сойдя с ума от всего, что ее окружало, Феклиста Шаломановна стала ведьмой и всегда теперь входила в лифт в половине одиннадцатого утра, чтобы занять передвижную кабинку ровно до половины пятого вечера. Безумная вдова опускалась и поднималась в кабинке туда-сюда, и когда лифт останавливался, распахивала дверцы, чтобы произнести проклятие. Произнеся проклятие, Феклиста Шаломановна с грохотом захлопывала створки перед носом у проклятого соседа и уезжала.

Проклятые жильцы и их гости вынуждены были подниматься на нужный этаж пешком, переступая через котов. Мимо проклятых в зарешеченной шахте пролетала, зловеще хохоча из своей лифтовой ступы, фантастическая вдова. Проклятия, которые Феклиста Шаломановна щедро раздавала направо и налево, произнося их с чувством и рифмой, как назло, сбывались все до единого.

– Я зрю ступень, когда твои цветы увянут. Низвергнется в руках твоих коробка, и вдребезги ты поломаешь голень! – кричала из створок Феклиста, и нарядного незадачливого гостя увозила в травматологический пункт скорая медицинская помощь.

– Остановись, несчастный! Путь наверх твой горек! – произносила Феклиста, и непослушный муж обнаруживал у себя наверху измену.

– Тебе четвертая ступень грозит потерей! Я зрю разбитых жизней скорлупу! – шипела ведьма, и бедная домохозяйка, ровно на четвертой ступени уронив сумку с продуктами, разбивала десяток свежих яиц.

Феклисты боялись. Коты Феклисты и даже случайно заблудшие в дом беспризорные коты пользовались у жителей дома уважением и полной неприкосновенностью. Коты были священны, как пятнистые Го в индуизме или депутаты Государственной думы. Их подкармливали, наливали им в блюдечки молоко, но не гладили – из предосторожности. Это были совершенно дикие, хотя и домашние, свирепые и царапучие коты с бессовестными мордами и блатными повадками. Разговаривали коты на надтреснутом, тягучем «мяу». Шипели и бросались под ноги спускавшимся и восходящим. Даже самых плешивых и злобных из котов среди жильцов принято было называть Нюсей и Васечкой.

Несколько раз лифт ломался, застревая посередине шахты, и тогда проклятия неслись из закрытой кабинки до самого позднего вечера или утренней зари, утроенные эхом. Лифтер-диспетчер и усатый, пожелтевший от страха мастер в зеленой куртке МОСЛИФТ обходили дом с проклятым лифтом стороной. Но проклятия Феклисты Шаломановны все равно настигали их, как упрямые бегуны финиша беговой дорожки.

Лев Борисович Добужанский никогда прежде не ходил в гости к Райским. Не ходя в гости, Лев Борисович не был осведомлен ни о кошачьей неприкосновенности, ни о действенности проклятий, заключенных в ямбы, хорямбы и дохмии вдовы Бессоновой.

Тем временем страшная вдова, подгоняя зловещим шепотом свою кабинку, пристально следила из узенькой бойницы ступы за расправой над своими домашними. С диким мяком непривычные к сандалиям коты разлетались по стенам, рекреациям и пожарным шкафам. Черепки разбитых котовьих блюдечек с жалобным стоном прыгали впереди оплеванного Антоном Павловичем знаменитого критика.

Так водяная воронка уносит в отверстие раковины морковную стружку. Так голодная ворона уносит в клюве бултыхающегося червяка. Так порыв осеннего ветра срывает последний кленовый листок и равнодушно швыряет его на крышу ночной палатки. Так нога идущего безжалостно наступает на ползущего к себе в муравейник термита. Так сама судьба стремительно несла Льва Борисовича Добужанского к выходу из парадного, чтобы там сопроводить его скачки окончательным и бесповоротным проклятием.

На лифтовой площадке первого этажа с грохотом распахнулись створки. Феклиста Шаломановна Бессонова выступила из шахты в тот самый момент, когда Лев Борисович, уже миновав ее, мчался вдоль покосившейся шеренги многоквартирных почтовых ящиков.

Ведьма потрясла кулаком вслед бегущему. И произнесла проклятие, которого торопящийся покинуть дом плюющего на людей литератора Лев Борисович не услышал.

Впрочем, услышь Лев Борисович полетевшее ему вслед проклятие, это уже ничего бы не изменило в его судьбе.

Глава 4

Е2-Е2

Весенний вечер, заглянувший в окно, застал Антона Павловича за шахматной доской. Антон Павлович играл.

Мрачно сгорбившись, собрав переносицу в складки и сомкнув над ней брови, писатель делал большие ставки.

На первой линии шахматного поля Антоном Павловичем были установлены два коня с квадратными мордами, черной и белой масти, на зеленых подставках.

На белого коня Антон Павлович поставил еще не выплаченный до конца дачный участок над излучиной Волги. Против белого коня черный конь выступал старым, заложенным под ипотеку участком под Химками.

Антон Павлович взмахнул платочком, и скачки начались.

– Иго-го! – сказал Антон Павлович в тишине своего кабинета и пошел белым конем по прямой, разом на четыре клетки вперед. После чего насмешливо посмотрел на безнадежно отставшего черного.

– Иго-го! – сказал в свою очередь черный конь и прыгнул, опередив «дачный участок над излучиной Волги» на одну клетку.

Скачки продолжились.

Дабы помешать «ипотечному коню» опередить «излучинского», Антон Павлович преградил ему путь запасным белым конем. Черный от неожиданности и коварства белых встал на дыбы и захрипел.

– Иго-го! – захрипел черный конь.

– Иго-го! – захрипел в ответ первый белый и, не раздумывая, скаканул на финишную d8.

Антон Павлович насмешливо посмотрел на черного. Глупый конь топтался на своей незавидной e6.

– То-то же! – сказал поверженному аутсайдеру Антон Павлович и с облегчением откинулся в кресле.

Несмотря на блестяще выигранные скачки, несмотря на то что в кресле Антон Павлович откинулся с облегчением, на душе у него было муторно и тоскливо. Перед глазами то и дело всплывало ненавистное лицо оплеванного критика. Добужанский зловеще ухмылялся, протягивая конверт с пригласительным. От грядущего литконференциале Антон Павлович не ждал ничего хорошего.

Кабинетные полки смыкались над ним, упираясь в потолок. Потолок был похож на черный квадрат Малевича. По квадрату равнодушно скользили серые тени.

Антон Павлович не любил шахмат с детства.

При виде раскрытой шахматной доски с неподвижными рядами установленных друг против друга фигур Антон Павлович вспоминал себя маленьким беззащитным мальчиком.

…Ученик шахматного кружка Дома детской дружбы «Орленок» орленок Антон Павлович Райский в колючем шерстяном костюмчике и белой бабочке, безжалостно душившей орленка за шею, сидел, не смея пошевельнуться, на сцене актового зала ДДД напротив другого орленка с бабочкой, толстого второклассника Вени Карпова.

Под лиловыми складками парты, за которой сидели, возвышаясь над залом орлята, толстый Веня больно давил на сандалю Антона Павловича увесистым каблуком лакированной туфли.

Из первого ряда актового зала ДДД, смотрели, переживая и волнуясь за своих орлят, папы и мамы.

В зале царила торжественная напряженная тишина.

Толстый сильный Вениамин усиливал давление лакированной туфли на сандаль друга детства и, загнав подавленного Антона Павловича в безнадежную вилку, звонко объявил ему мат. Зал ахал и рукоплескал стоя.

Папа назвал орленка Антона Павловича вороной. У гардероба, получая пальто, безнадежно всхлипывала мама.

В черную январскую полночь Антон Павлович расставлял шахматы под одеялом и при помощи фонарика с аппетитом съедал толстого, ненавистного Вениамина по сто раз за ночь. Иногда Антон Павлович съедал Вениамина по правилам, иногда устанавливал свои и тогда мог есть Вениамина бесконечно, небрежным щелчком указательного пальца сбивая врага с доски.

Антон Павлович выкручивал фигурам Вениамина шишечки. Грыз его пешки. Откусывал коням соперника уши и отдирал их бархатные подставки.

Антон Павлович прятал слонов Карпа между диванными валиками, закатывал ладьи ненавистного Вениамина под шкаф. Топил ферзя Карпа в пруду, привязав ему на шею камень, и сжигал Вениаминового короля на костре за оградой школьного сада.

Все было бесполезно: живучий Карп в пятом классе получил первый юношеский разряд и уехал с папой и мамой в другой город.

С тех пор Антон Павлович не любил шахмат. И не любил людей.

Отвлеченный от действительности внезапно нахлынувшими воспоминаниями трудного детства, Антон Павлович поморгал в кресле, и поскольку до ужина оставалось еще добрых полчаса, а плеваться с балкона после неприятности с Добужанским Антону Павловичу совсем расхотелось, расставил шахматы.

Часы пробили половину седьмого. Кукушка прокуковала «ку-ку» шесть с половиной раз и, оставив клюв приоткрытым, скрылась в дупле.

Антон Павлович широко зевнул и без всякого удовольствия, чтобы хоть чем-то занять пустое время до ужина, по старой орленковской привычке пошел е2-е4, ответив е7-е5. Играть с самим собой оказалось скучно. Крутить туда-сюда доску, а тем более вставать, переходя с края на край стола, было лень. Антон Павлович задумчиво посмотрел на белый уголок пригласительного билета, торчавший из-под левого края доски, и внезапно глаза его вспыхнули.

Вытянув конверт за ухо, Антон Павлович с неприязнью швырнул его на диван и, приподняв с белую пешку, поднес ее к носу, собираясь понюхать.

Пешка не пахла.

Тем не менее Антон Павлович поморщился, как от кислого, и, ядовито ухмыльнувшись фигурке, сказал:

– Лев Борисович! Неужели ко мне? Здравствуйте, любезный! Проходите, проходите, присаживайтесь! Нет, просто не верится, до чего приятная встреча!

Яйцеобразная деревянная голова Добужанского удивленно завертелась у Антона Павловича в пальцах.

Антон Павлович пошел Львом Борисовичем f2-f4 и с удовольствием съел Добужанского черной е5 на втором ходу.

– Антоша! Ужин на столе! – позвала из гостиной мужа Людмила Анатольевна Райская.

Антон Павлович вышел к ужину в неожиданно хорошем расположении духа. С аппетитом съел горячую котлетку по-киевски на курьей ножке, подлизал корочкой с тарелки домашнее лечо. Выпил две кружки сладкого чаю с эклером.

После чего смотрели «Культуру» и легли спать пораньше.

Чтобы завтра не проспать литконференциале.

Глава 5

Жертва Мельпомены

Антон Павлович Райский не любил число «тринадцать» с раннего детства. Зловещее число, в свою очередь, отвечало Антону Павловичу взаимностью. Тринадцатого числа с Антоном Павловичем всегда случались страшные вещи. Тринадцатого числа тринадцать лет назад Антон Павлович сломал фалангу. Тринадцатого же числа прошлого месяца разбил четвертого коллекционного терракотового кота с секретера. Тринадцатого числа родился ненавистный критик Лев Добужанский. В тринадцатом кабинете сидела мымра Куликовская из редакционного отдела, резавшая рукописи Антона Павловича на корню. И наконец, на тринадцатое число тринадцатого года было назначено открытие литконференциале. Пригласительный билет и номер места, указанный в нем, были, разумеется, тринадцатыми.

В предрассветный перед литконференциале час, сумеречный и удушливый, когда под худыми щеками граждан тяжелеют подушки, а синие ступни спящих шуршат под одеялами, в час, когда ряды обезглавленных тополей, сомкнувшись вдоль широких проспектов, кажутся мертвецами, а ядовитые черемухи утопленницами тянут свои призрачные руки к песочницам и качелям, в час, когда теплый восковой дождь блуждает по сонным улицам, ужом оскользая с серебряных листьев и, оплакивая звезды, растворяется в бензиновых лужах, Антону Павловичу Райскому снилась чертова дюжина.

Зловещая эта дюжина снилась Антону Павловичу в виде полыхавшей адским огнем спинки складного сиденья с номером тринадцать в первом ряду актового зала Дома культуры «Динамик».

Сам Антон Павлович растерянно топтался перед своим полыхающим местом, никак не решаясь сесть и пряча несчастливый пригласительный за спину. На Антона Павловича свистели и шикали. Оркестр играл Мендельсона.

На сцене, на длинном столе, накрытом в честь литературного мероприятия зеленой бархатной скатертью, стояла в самой середине на каменном пьедестале лысая голова председателя литкомиссии МГЛА, ведущего эксперта МО, критика с мировым именем Льва Борисовича Добужанского. Голова безмолвствовала.

Зрительный зал Дома культуры «Динамик» был огромен. От арены поднимались, уводя взгляд во тьму бельэтажей, бесчисленные ряды партера. Над головой Антона Павловича, в сумеречном конусе купола, висела, вызывая клаустрофобию, тяжелая шестиярусная люстра. В балюстрадах галерей мерцали медные канделябры. По бокам накрытого скатертью стола высились две мраморные Евтерпы, и их белые каменные глаза зло сверлили спину спящего.

Места в зрительном зале были, все до одного, заняты литераторами. Бородатые враги, опередившие Антона Павловича на столетия, и современные гладковыбритые враги держали свои счастливые номерки над головами. Антону Павловичу было жутко и душно.

В зале постепенно нарастал недовольный гул. Враги, размахивавшие счастливыми номерками, вскакивали с мест, сердито хлопали крышками сидений, топали и требовали от Антона Павловича или сесть наконец в полыхавшее кресло, или убираться ко всем чертям.

Медленно угасала под куполом ДК «Динамик» вызывавшая клаустрофобию тяжелая шестиярусная люстра, затихал Мендельсон. Озаренная светом прожекторов мраморная голова председателя МО зло таращилась на Антона Павловича из подставки.

Фантасмогорист Лукуменко показывал Антону Павловичу из третьего ряда партера крепкий кулак.

Ненавистный Спиноза, сидя на соседнем от Антона Павловича четырнадцатом кресле, равнодушно качал сандалией и что-то писал. Кикимора Куликовская ухмылялась с двенадцатого.

…Антон Павлович зажмурился и сел.

Антон Павлович зажмурился, сел в кровати, вспыхнул как спичка, замахал руками, вскочил, дымясь, пару раз пересек кабинет по диагонали, хлопая руками, как гонимая коршуном перепелка, смахнул с секретера и разбил третьего коллекционного терракотового кота и, наконец, больно стукнувшись лбом о книжную полку, проснулся.

На письменном столе стояла открытая доска с начатой вчера шахматной партией. У левого угла ее валялся съеденный Добужанский. В кресле, свернувшись собачьей шапкой, дремала Мерсью. Времени было возле одиннадцати.

Следовало поторопиться…

Лев Борисович Добужанский торжествовал. Раздавленный его речью Антон Павлович Райский, этот плевок в душу читателя и в лицо Русской Литературы, сидел, опустив покрытую испариной восковую лысину, пряча растоптанный взгляд в ковер.

– …Отдавать себе отчет в том наслаждении, которое доставляют нам произведения великие и вечные, – злорадно говорил Лев Борисович, – есть необходимая потребность мыслящего человечества. Одновременно с тем необходимой потребностью мыслящего человечества является и отделение зерен от плевел. Там, где непросвещенная и нетребовательная публика находит себе сегодня законных кумиров от бесотристики, бумагостяжательства и графомарательства, мы имеем полное право сказать решительное «Нет!» – нет, нет и еще раз нет! Не принимая на веру фальшивой дешевизны, шелухи, позолоченной скорлупы популярности некоторых авторов, – тут Лев Борисович очень пристально посмотрел с кафедры на Антона Павловича, сидевшего в первом ряду. Антон Павлович сжался. – Изнутри своего ограниченного, но просвещенного круга, – зловеще продолжал критик, – с мыслью взрастить из зерен цветущие, плодоносящие всходы образованного грядущего мы, мы, друзья! – встанем на пути свищей и мракобесов пера, оставляющих грязные потеки в неокрепших читательских душах. – Лев Борисович выступил из-за трибуны и широко распахнул полы полосатого летнего пиджака, изображая, как встанет на пути мракобесов. – И, принеся себя в жертву на великий алтарь Мельпомены, шагнем вместе с взращенным нами читателем в солнечную, лучистую, лазурную, небесную глубину нетленной классики!

В этом месте Лев Борисович и в самом деле шагнул, но споткнулся о провод колонки звукоусилителя, попытался удержаться за ящик трибуны, но тот был наспех сколочен из фанерной доски и массы Льва Борисовича не удержал. Критик пошатнулся, стремительно теряя баланс, и, минуя подмостки, пал под ноги Антону Павловичу Райскому. Вслед за доктором филологических наук рухнула трибуна. Фанерные листы скрыли шагнувшего литературоведа от читающей публики.

Трибуны зрительного зала Дома культуры «Динамик» ахнули, вздрогнули и приподнялись. Читатели и работники пера вытянули шеи. В ложе амфитеатра проснулся и захлопал было спецкор газеты «Центральная славь» Никанор Иванович Сашик, но младший корректор периодического издания Виктор Петрович Рюмочка дернул приятеля за пуговицу, и Сашик затих.

Фанерные листы не шевелились. И не издавали ни звука.

Так, ровно в 13:00 по московскому времени, 13 мая, кончил свою долгую речь и краткий земной путь заведующий кафедрой теории литературы МГЛА Лев Борисович Добужанский, принеся себя в жертву на великий алтарь упомянутой Мельпомены.

В наставшей внезапно тишине Антон Павлович Райский оглушительно хлопнул крышкой складного сиденья. И стремительно побежал к горящему зеленым спасительному слову

Глава 6

В которой главный герой сталкивается с необъяснимым

Поздним вечером того же несчастливого числа поперек центральной аллеи бульвара Адмирала Нахабина легла огромная двуглавая тень.

Антон Павлович Райский и Вениамин Александрович Карпов говорили о любви.

Когда о любви все уже было сказано, Антон Павлович горько махнул рукой в сторону круглосуточного магазина «Полтушка» и пошатнулся.

Обнявшись и поддерживая друг друга, бывшие члены шахматного кружка Дома детской дружбы «Орленок», с трудом преодолевая встававшие на их пути полосы наземной зебры, направились к вывеске, способной вселить надежду в каждого разочаровавшегося в любви и потерявшего веру в людей ночного путника.

«24 ЧАСА» – гласила она.

Судьба столкнула подросших орлят шахматного кружка Дома детской дружбы в гудящем литераторами буфете ДК «Динамик». Буфет был наполнен клубами удушливого табачного дыма – высокие буфетные окна «Динамика» были замурованы на зиму.

Потрясенные гибелью критика литераторы качали головами, трясли бородами, жевали холодные капустные пирожки и из рукавов разбавляли буфетный компот «Земляниковой».

– Райский! Скажи мне, что это не ты, старый черт! – крикнул Антону Павловичу Вениамин Александрович и, различив сквозь дым, что Антон Павлович щурится, не желая признавать его, с силой наступил другу детства на ногу.

«Это не я!» – хотел было увильнуть Антон Павлович, но Вениамин Александрович нажал каблуком посильнее. И Антон Павлович вынужден был обрадоваться.

– Карп! – обрадовался Антон Павлович.

Душа Антона Павловича вспыхнула и засочилась кровавыми ранами незаживших детских обид. Зачесались шрамы.

Антону Павловичу вспомнились бессонные шахматные ночи под одеялом, утопленные в пруду короли, закопанные в муравейник ферзи, сожженные на заднем школьном дворе слоны и слезы матери.

Вспомнились голубые, как небо, и сияющие, как звезды, глаза второклассницы Риты Петрушкиной, с обожаньем смотревшие на проклятого Карпа из-за кулис Дома дружбы.

Словом, Антон Павлович вспомнил все. И все, что он вспомнил, ему решительно не понравилось. Антон Павлович любил одиночество. И с раннего детства не любил владельца центрального ежедневного газетного издания «Центральная славь» Вениамина Александровича Карпова.

«Чтоб ты провалился, негодяй»! – растягивая щеки в улыбке, думал Антон Павлович, удавом выглядывая из клубов табачного дыма ДК «Динамик».

Однако Карп не проваливался, был полон сил и с энтузиазмом смотрел в наступавший вечер.

Друзьями твердо решено было ехать обедать в «Хванчкару» на Тверской.

В довершение бед нескончаемой «чертовой пятницы» у друга детства оказался тонированный металлик-«лендкрузер» с обшитым кремовой кожей салоном, вишневым деревом приборной доски, баром и усатым неприветливым шофером. Который с Антоном Павловичем даже не поздоровался.

Антон Павлович заказал в «Хванчкаре» зеркального карпа по-королевски и с аппетитом съел его, аккуратно отделяя тонкие острые косточки и запивая прохладным, соломенным цинандали, при этом он искренне желал сидевшему напротив владельцу «Центральной слави» той же участи, что постигла его рыбного брата с тарелки.

Карп заказал баранью рульку и запивал ее красным.

…И затянулись детские раны, и зарубцевались швы, и шрамы, исполосовавшие нежную душу Антона Павловича, перестали напоминать о себе. И кремовая обшивка салона металлик-«лендкрузера» со встроенным баром, приборной доской вишневого дерева и усатым шофером поплыла, качаясь на волнах джаза, в глубины туннелей памяти. И престарелые орлята с нежностью смотрели друг на друга, поминая безвременно ушедшего критика Льва Борисовича Добужанского янтарным «Мерли». И называли его неплохим, в сущности, малым.

Потому что о покойниках принято говорить либо хорошее, либо не говорить вовсе.

«Во всяком случае, этот милый малый, – думал Антон Павлович, – уже никому не расскажет, что я плююсь!» – И на душе делалось вольно и радостно.

Столешница подрагивала. Хрустально позвякивали бокалы. Под белоснежной скатертью друзья по очереди наступали друг другу на ноги и смеялись как дети.

– На-а-а-а-а, на тебе, Карп! – наступал Антон Павлович и с силой давил на мысок Вениамина Александровича.

– На! – коротко наступал на мысок Антону Павловичу издатель.

– На! На! На! – три раза подряд наступал в ответ Антон Павлович и, быстро поджимая ступни под стулом, чувствовал себя счастливым.

Ранний вечер встретил Антона Павловича и Вениамина Александровича у распахнутых дверей ресторана и проводил до бульвара Адмирала Нахабина, где вскоре вынужден был покинуть их, сменившись поздним.

Пора было расходится, за обоих друзей очень беспокоились жены. Тревожные голоса Людмилы Анатольевны и Маргариты Евгеньевны доносились из телефонных трубок. Но Антон Павлович все никак не хотел отпускать обретенного друга, удерживая Карпа за карман и стараясь по возможности отдавить ему ноги про запас.

Наконец неприветливый шофер по приказу хозяйки отнял Вениамина Александровича у Райского и понес к автомобилю. Антон Павлович, подпрыгивая и резвясь кикиморой, поспешил домой.

Однако, уже подходя к арке, Антон Павлович замедлил скачки, перешел на усталый шаг, а когда вышел на свет фонаря, захромал, зачах, остановился в задумчивости и присел на бортик песочницы. Лицо его сделалось сосредоточенно и хмуро. Он протянул к носу руки и, по очереди загибая пальцы, принялся считать их. Пальцев оказалось, как обычно, десять. А вот «отдавливаний» на счету Карпа было на пять больше. Победы не выходило.

На душе Антона Павловича стало уксусно и тоскливо, как в пустой огуречной банке. От обиды на хитрого Карпа ему даже плакать захотелось.

…Вызвав лифт, Антон Павлович Райский взглянул на часы. Нескончаемый тринадцатый день не кончался. Чертова дюжина мгновенно напомнила о себе зловещим молчанием лифтовой шахты. Канаты остались неподвижны. Лифт не шелохнулся.

Печальный, обманутый, едва живой от усталости Антон Павлович уже достиг шестого этажа, когда из шахты донеслось невнятное бормотание, а из окошка кабинки уставился, не моргая, выцветший бледно-незабудковый глаз фантастической вдовы Бессоновой.

– Добрый вечер, Феклиста Шаломановна, застряли? – участливо спросил Антон Павлович, стараясь предупредить проклятие.

Однако ядовитой ведьме было чихать на вежливость. Бледно-незабудковый глаз Феклисты раскрылся шире. Из глубины его в лоб Антону Павловичу целился револьверным дулом хитрый угольный зрачок.

– Что смотришь, Верблюд Павлович? – совершенно без всякой рифмы холодно осведомилась вдова. – Иди отсюда!

– Иди-иди-иди-отсюда-сюда-иуда!.. – повторило за ведьмой шахтовое эхо, и проклятый Антон Павлович, обреченный идти, пошел.

«Старая ведьма назвала меня верблюдом! – покрываясь холодным потом, с трудом преодолевая последние ступени до своей клетки, подумал Антон Павлович и в страхе оглянулся на лифтовую шахту. – Горгона не так проста, как притворяется… Она что-то знает!»

– Знаю-знаю! Не сомневайся, Верблюд! – точно читая мысли Антона Павловича, откликнулась из шахты ясновидящая вдова.

«Знаю-зн-аю! Верблюд-люд-юд!» – подхватило эхо.

«Да провались ты пропадом, вурдалачиха!» – мысленно ответил вдове Антон Павлович.

– Сам провались, душегуб! – живо откликнулась из ступы бесноватая Феклиста.

«Ду-ше-губ!» – подтвердило эхо.

Антон Павлович скользнул по перилам рукой, заходя на последний вираж пролета.

На клетке, встревоженная и бледная, в распахнутом пеньюаре и тапочках, плотно прикрыв спиной дверь, стояла Людмила Анатольевна Райская. Из-за двери доносились тупые удары, скрежет когтей и пронзительный вой.

Это преданное собачье сердце Марсельезы Люпен Жирардо вырывалось из розоватой собачьей шкурки навстречу хозяину. Марсельеза Люпен любила Антона Павловича самозабвенно. Злобную малюсенькую и плешивую душу адской собачки разрывал надрывный, отчаянный лай.

Людмила Анатольевна, категорически стиснув губы, молча распахнула перед поникшим Антоном Павловичем дверь. Освобожденная Марсельеза, оскалившись, стрелой пронеслась под четырьмя ногами хозяев, летучей мышью пересекла лестничный пролет и, пропоров усами лифтовую сетку, с визгом пала на крышу неподвижной лифтовой кабинки.

В ту же секунду ступа с вдовой Бессоновой вздохнула и тронулась. Навстречу друг другу поползли канаты. В отчаянии задрав пупырчатый нос, подрагивая львиной дизайнерской кисточкой, Марсельеза Люпен Жирардо, присев на спичинках лап, поехала вниз, делаясь все меньше и меньше. Пока не превратилась в блоху.

Людмила Анатольевна в ужасе бросилась вслед за гибнущим в шахте питомцем. Под женой замелькали ступеньки. Замелькали, закружились, слились и превратились в ледяную горку.

По горке с мяком заскользили в ржавых полосатых санках желтоглазые ведьмины коты.

Стоя на крыше металлик-«лендкрузера», промчался мимо Антона Павловича, посверкивая золотой чешуей, съеденный в «Хванчкаре» Карп Александрович.

Торжественно неся впереди себя на вытянутых руках большое светящееся диетическое яйцо на подставке, проследовал вверх к чердачной решетке Лев Борисович Добужанский. У Льва Борисовича почему-то не было головы, но Антон Павлович все равно узнал его по легкому грогроновому плащу и крешевым светлым брюкам.

Злорадно глядя вслед погибшему критику, Антон Павлович подумал, что зря тот тащится наверх, потому что чердачная решетка заперта на замок, но Лев Борисович прошел сквозь решетку.

Пройдя, критик обернулся на недоуменно застывшего Антона Павловича, надел диетическое, светящееся яйцо вместо головы и плюнул в Антона Павловича сквозь прутья…

Антон Павлович проснулся среди ночи оплеванным. Вытер плевок критика с лица ухом пододеяльника и дернул шнурок торшера.

Кабинет писателя залил зеленоватый призрачный свет. Над раскрытой шахматной доской задумчиво сидела зеленая, похожая на некрупную болотную жабу Мерсью. Фисташковый Спиноза выглядывал корешком из-за бледно-салатового Батюшкова. Съеденный накануне Добужанский откатился на край письменного стола, оставшись лежать там, беспомощный и неподвижный.

«То-то же, будешь знать, как плеваться»! – сказал погибшему Антон Павлович и встал, чтобы поближе взглянуть на поверженного критика.

Повертев Льва Борисовича меж пальцев, он переместил мутный взгляд на доску.

В ту же секунду на самом дне тусклой паутины зрачков Антона Павловича вспыхнули две зеленые люстры.

Замерев от страха и благоговения, стояли пред ним на своих клетках покорные крошечные фигурки; и злобно, пронзительно смотрел на них с высоты Антон Павлович Райский.

Оливковые, посверкивали перед ним лысинками головки пешек. Торжественные митры слонов и зубчатые фески ладей, черные цилиндры и белые кипы, малахитовые мурмолки и фисташковые котелки, канотье и имамы, сверкающие изумрудными бликами диадемы императриц и царственные короны императоров – все были во власти Антона Павловича! Все ждали его приказа! Легкого, небрежного движения руки. Одобрительного кивка. Или щелчка указательным пальцем. Одним движением рукава Антон Павлович мог сгрести всех в коробку, стирая с лица земли. Одним движением мог он хоть сейчас вернуть ненавистного Добужанского на доску.

Во власти Антона Павловича было сделать оживленного Льва Борисовича ферзем и съесть его на десерт, как следует помучив.

– Вот как! Вот оно что! – одиноко бормотал догадавшийся обо всем Антон Павлович в зеленой мгле своего кабинета.

– Я покажу вам, как! Покажу вам, что! Будете у меня знать, кто я такой! – одиноко бормотал Антон Павлович в зеленой мгле своего кабинета.

– Будет вам елка! Будут вам и свисток и кедровые шишки! – одиноко обещал Антон Павлович в зеленой мгле своего кабинета.

– Это даже лучше, чем плевать с балкона! – одиноко радовался Антон Павлович в зеленой мгле своего кабинета.

– Гораздо, гораздо лучше! – торжествовал он.

Зеленоватое в свете торшерного абажура с кисточками, жуткое восковое лицо писателя надувалось лягушкой.

Веря каждому слову любимого хозяина, готовая поддержать его в любых начинаниях, преданно смотрела на Антона Павловича снизу вверх, скаля клычки, Марсельеза Люпен Жирардо – дамская собачонка, похожая на жабу или лысую летучую мышь, с крысиной мордой, львиным хвостом, но верным человеческим сердцем.

Так, совершив это невероятное, потрясающее открытие – он властен над всеми, Антон Павлович Райский первым делом обратил свой взор на Вениамина Александровича Карпова, стоявшего на доске под видом белого слона//.

– Карпуша! Ку-ку! – дребезжащим шепотом обратился Антон Павлович к другу детства. И кукушка на стенных часах три раза куканула Антону Павловичу в ответ.

Брезгливо придерживая Карпа за голову большим и указательным пальцами правой руки, Антон Павлович отправил издателя «Центральной слави» на с4.

К Вениамину Александровичу у Антона Павловича имелись старые счеты…

Глава 1

Темнеет ночь, над морем звезды блещут…

С невыразимой тоской смотрел владелец ежедневной информационно-публицистической газеты «Центральная славь» Вениамин Александрович Карпов в тонированное стекло своего металлик-«лендкрузера». Ему было плохо. И даже хуже того! Вениамин Александрович страдал, сердце его скулило.

Сердце Вениамина Александровича скулило примерно так: «Маша! Маша, Маша, Маша-Маша-Маша-Маша! Где ты сейчас, Маша? Маша?! Маша! Где ты сейчас, Маша? Я гибну без тебя, Маша! Будь ты проклята, Маша! Маша-Маша-Маша, где ты сейчас»? – и все прочее, в том же духе.

Не то чтобы Вениамин Александрович и в самом деле не знал, где его Маша, и только потому сердце задавало ему этот тревожный вопрос. Совсем напротив! Вениамин Александрович отлично знал Машин адрес. Маша жила на улице генерала Звеникачалова, гранитный монумент которого только что промелькнул мимо расплющенного по стеклу носа издателя.

Упомянутая Маша жила в недавно купленной и отремонтированной Вениамином Александровичем двушке, на шестом этаже, над аптекой. Машины окна с нежно голубой шторкой кухни и перламутровой – спальни выходили на проспект. Однако проспект давно минул, а равнодушный, бесчувственный автомобиль, разрывая фарами весеннюю жасминовую тьму, уносил Вениамина Александровича от перламутровых шторок к коттеджному поселку «Щучий» по Второму Валежному шоссе к законной жене Маргарите Евгеньевне Карповой.

Вспомнив лицо Маргариты Евгеньевны, сердце несчастного издателя заскулило еще горше, и под этот печальный звук Вениамин Александрович заснул.

Не субботнее утро разбудило Антона Павловича, но Антон Павлович разбудил субботнее утро.

Проснувшись с радостью, как дитя просыпается перед рождественским праздником, Антон Павлович почувствовал забытую легкость на душе и в ступнях, потянулся и, плешивым юношей проскакав к подоконнику, распахнул гардины.

Разбуженное Антоном Павловичем утро вползло в кабинет утопленником.

Вдова утопшего горько всхлипывала за стеклом. Северный ветер трепал на вдове траурные одежды. Лицо несчастной было неразличимо в сыром тумане.

Бедная женщина билась лбом о карниз. И стучала по стеклу кулаками. Слезы покинутой разбивались о стекла, стекали ручьями, гудели в воронке дождевого стока и, пенясь, выплескивались в колодец двора.

Над струнами электрических проводов ветер проносил голубей. На крестах телевизионных антенн сидели мрачные галки. Скрипели качели. Из мутных луж всплывали и лопались пузыри. Пластмассовый грузовичок с оторванным верхом боролся с девятым валом.

Оранжевый детский совочек, прибитый течением к подъезду, сорвался и помчался, опережая шипящие гребни, в сторону канализационного люка…

Впустив весеннее утро, Антон Павлович, бодро насвистывая «Любви пришедшей грезы…», прошел к шахматной доске, с удовольствием провел взглядом вдоль ровно выстроившихся перед ним шеренг, подправил мизинцем на клетке чуть ровнее Вениамина Александровича, пощекотал друга детства за подбородок и, продолжая насвистывать, отправился умываться и завтракать.

Свист Антона Павловича – «Мне с лепестков роса в власа роняла слезы…», – похожий на скрип осенней калитки, выпью пронесся по просторным сумеречным коридорам квартиры и просочился под дверь спальни Людмилы Анатольевны.

Людмила Анатольевна в ужасе распахнула глаза, увидела седой потолок и услышала шаги мужа.

«Пурпурный шелк зари на кудри мне роняя…» – пронзительно свиристел лысый Антон Павлович за несущей перегородкой гостиной.

Людмила Анатольевна бросила недоверчивый взгляд на табель электронных часов. Часы указывали половину шестого субботнего утра.

Муж свиристел.

«Спятил он там, что ли?» – с неприязнью подумала Людмила Анатольевна, у которой от свиста мужа тут же подскочило давление и зачесалось в ушах.

«Пришел восторга час, и с завести-ю звезды…» – откликнулся из-за перегородки муж.

Людмила Анатольевна была не молода. Она давно уже вставала с хрустом, колотьем в боку и стонами. Проснувшись, любила полежать в тишине, отходя от сна, распрямляя колени и собираясь с силами.

Тем временем свист за стеной внезапно оборвался звонким фарфоровым лязгом и был мгновенно подхвачен воем Мерсью.

– Ах, черт тебя возьми! Собака! – сказал Антон Павлович сердито, и Людмила Анатольевна вскочила с постели, совершенно забыв про давление и колотье в боку.

Людмила Анатольевна любила мужа. Однако значительно больше мужа Людмила Анатольевна любила кофейный сервиз «Чайный».

Любимый сервиз был с изящным молочничком, крошечным кофейничком и толстенькой, на крученых ножечках сахарничкой.

Венцом сервизу служил комплект из шести тончайших лазурных чашечек на шести лазурных блюдечках, с коралловыми розочками и золотой каемочкой с краюшку.

Вдребезги разбив лазурную чашечку с коралловой розочкой и золотой каемочкой, Антон Павлович замер, тревожно озираясь и прислушиваясь. Он совершенно точно знал, что будет ему за лазурную чашечку с коралловой розочкой и золотой каемочкой с краюшку.

«Мамочки, я пропал!» – не зная, как спастись от возмездия и стоит ли заметать черепки в совок, думал он.

«Быть может, она захочет похоронить проклятые черепки на даче?» – думал он.

«Скажу, что это не я!» – думал он, глядя сверху вниз на глядящую на него снизу вверх Марсельезу Люпен. Преданная собачонка ради хозяина была согласна на все. Однако добрая Марсельеза никакими усилиями любви не могла бы допрыгнуть вместо Антона Павловича до верхней полки запертого Людмилой Анатольевной на золотой ключик буфета. И открыть его…

Людмила Анатольевна влетела на кухню разъяренным вепрем. Неумытая и непричесанная, со сверкающим, непримиримым взглядом она была страшна.

Антон Павлович попятился.

– Ты! – сказала мужу жена, не находя для него иных слов.

– Ты!.. – повторила она, опускаясь на колени перед черепками разбившегося о кармическое кухонное покрытие счастья.

– Ты… – собирая черепки в ладони, сказала Антону Павловичу жена.

И больше жена ничего не сказала мужу. Впрочем, сказанного Людмилой Анатольевной было вполне достаточно для того, чтобы Антон Павлович почувствовал себя полностью уничтоженным.

Униженный и растоптанный, поникший и презираемый, так и не попив кофейку из лазоревой чашечки с золотой каемочкой, Антон Павлович, больше не чувствуя юношеской легкости в душе и ступнях, поплелся к себе.

В квартире наступило утреннее субботнее безмолвие. В каждой комнате сонно тикали часы. Журчало в бачке. Дождливые слезы стекали по оконным стеклам, капая на карниз.

Всхлипывала над черепками Людмила Анатольевна.

Внезапно она перестала всхлипывать и, тревожно сомкнув брови в одну, обернулась к кухонной перегородке. Из-за нее, едва различимый, похожий на вой ветра в мусорной трубе, вновь доносился ненавистный свист мужа.

«Среди пустынной тьмы, как наново рожденный…» – свистел негодяй.

Людмила Анатольевна выронила черепки.

Запершись в кабинете, Антон Павлович пошел женой, Ф48-Ь4, объявляя белому Кре1 шах.

– Ты! – противным голосом Людмилы Анатольевны сказал Антон Павлович белому королю.

– Ты… – противным голосом Людмилы Анатольевны с угрозой повторил Антон Павлович.

– Ты!.. – добил белого короля противным голосом Людмилы Анатольевны Антон Павлович, после чего, переместившись на белый фланг, благополучно убрал себя с бьющей линии Kpe1-f1 и с удовольствием засвистел:

Глава 2

Уж полночь близится, а Герман где-то бродит…

– Это май баловник, это май ча-а-ро-дей… Веет нежным своим опахалом!.. – сменив репертуар, блеял Антон Павлович из-под кабинетной щели, когда Людмила Анатольевна, застегнув на серой шейке Марсельезы Люпен Жирардо сверкающий стразами ошейник, волокла упирающуюся собачонку мужа к входной двери.

Собака Райского безмолвно боролась; стиснув челюсти и сверкая глазами, мерзавка впивалась в ножки банкеток, сворачивалась на полу креветкой и, проскользив в таком положении еще немного, застревала под мебелью.

Людмила Анатольевна удвоила усилия и, намотав собачонку на рулетку, с силой подсекла.

Марсельеза взлетела, в полете трансформируясь в вихрь, пыльным клубком прокатилась по подзеркальнику, сбив «Хрустальную арфу 1999», полученную Антоном Павловичем за роман «Заволжские хмари», и подбитой молью пала к ногам хозяйки.

– А-антон! Мы-ы уш-ли-И! – крикнула Людмила Анатольевна и, втянув скрежещущую когтями Марсельезу на лестничную клетку, с треском обрушила на голову мужа безмолвное проклятие захлопнувшейся двери.

– В прощанья час закат вставал багряный… – донеслось из-за двери. Сквозняк мелодично позвякивал пылью «Хрустальной арфы 1999».

Людмила Анатольевна задумчиво посмотрела в шахту, проводив взглядом погрохатывающую кабинку с Феклистой, сверилась с часами, обреченно вздохнула и поволокла побежденную и обездвиженную Марсельезу вниз по ступеням.

В ту же секунду, как дверь за женой захлопнулась, Антон Павлович оборвал романс на словах «Тебя мне не забыть!» и бросился к доске.

– Ну-с, господа людоеды, убивцы и негодяи…. Приступим?! – бодро потирая руки над головами неподвижных фигурок, спросил Антон Павлович и пошел Маргаритой Евгеньевной Карповой с Ь7 на Ь5.

Маргарита Евгеньевна Карпова часто вспоминала потом, что перед тем, как умереть, ей приснился странный и очень неприятный сон.

Маргарита Евгеньевна приснилась себе курицей. Курица Маргарита Евгеньевна бегала по стриженому газону под балконом их с мужем дома с башенками в коттеджном поселке «Щука», а муж бегал за Маргаритой Евгеньевной с чугунной сковородой, какие теперь вообще не используют.

Наконец Вениамин загнал бедную Маргариту Евгеньевну на кирпичный забор, после чего превратился в коршуна, взлетел и больно тяпнул ее клювом по темени. С забора полетели перья.

Маргарита Евгеньевна проснулась в слезах и с острой мигренью.

На улице звякнули, закрываясь, ворота. Мигнули в окно фары металлик-«лендкрузера». С литконференциале наконец-то вернулся муж.

Уснувшему по дороге домой в своем металлик-«лендкрузере» Вениамину Александровичу Карпову также явилась во сне жена.

Жена явилась Вениамину Александровичу в просторном саване натурального хлопка, босая, в зеленых бигуди и с чайными пакетиками на глазах.

Явившись, она слепо протянула к Вениамину сильные руки и хотела отнять у него подушку.

«Карп!.. Это моя подушка, я на ней буду спать!..» – шипела жена отвратительным голосом и тянула подушку к себе.

Вениамин Александрович подушки не отдавал. Крепко обняв постельную принадлежность обеими руками, главред прижал подушку к лицу коленями и для надежности сомкнул челюсти в верхнем левом углу нежно-голубой наволочки.

Тогда жена сильно дернула за правый угол, и Вениамин Александрович почувствовал с ужасом, как во рту у него рушатся зубы.

Несчастный издатель взвыл, выпуская наволочку, и бросился на шею супруге.

Но пальцы Вениамина не сомкнулись. Супружеская шея оказалась толстой, крученой и крепкой, как канат, и вскоре главред беспомощно повис на ней в пустоте, качаясь над пропастью.

Хохоча, с чайными пакетиками вместо глаз, в белом хлопковом саване и зеленых бигуди, жена ведьмой кружила над Карповым, обняв отнятую подушку ногами и с жуткой силой раскачивая мужа. Вениамин Александрович раскачивался и плакал. Мелькало и скрипело над головой ржавое потолочное крепленье… Далеко внизу метался канатный хвост… Летали перья…

«Маша! Маша!» – шептал в отчаянии милое имя гибнущий издатель.

Ведьма-супруга скакнула вдруг над Вениамином Александровичем и, придерживая канат руками, стала грызть веревки острыми зубами.

Затрещали нитки. Одна. Вторая. Третья…

Карпов зажмурился и, кувыркаясь, полетел в пропасть…

– Карпуша, Карпуша! – встревоженно шептала из тьмы, сгущенной над миром, Маргарита Евгеньевна и нежно трясла главреда за воротник, протягивая руку в тонированное окно автомобиля.

Карпов приподнял тяжелые от кошмара веки, моргнул, увидел жену и пронзительно закричал.

– Ах! – воскликнул Антон Павлович за Маргариту Евгеньевну, в мольбе воздевая руки к люстре.

– Ам! – решительно чавкнул Антон Павлович за Вениамина Александровича.

– Ай-ай-ай! – заволновался Антон Павлович за супругов.

– Карпуша хочет съесть Маргушу! Нехорошо, Вениамин Александрович! Ай, как нехорошо! Будете наказаны! Ждите! – пообещал Антон Павлович другу детства и погрозил ему мизинцем.

После чего улыбнулся и с аппетитом съел Маргариту Евгеньевну Вениамином Александровичем, Сс4-Ь5, опустив Маргариту Евгеньевну ко Льву Борисовичу, в карман халата.

В двери повернулся ключ, Людмила Анатольевна громко крикнула из прихожей: – Ан-ту-ля! Мы при-ш-ли!

Антон Павлович поднял жену с доски за шею, повертел в пальцах, задумчиво посмотрел ей в лицо, несколько секунд недовольно покривил губы и все же вернул Людмилу Анатольевну на место.

Следующей ночью, опутанный сетями любви, Вениамин Александрович Карпов задушил жену подушкой.

Об этом несчастье Людмила Анатольевна и Антон Павлович узнали из вечерних новостей.

Пресса называла удушение «Преступлением страсти». Издатель убил, но убил по любви. Этот факт, а таже некоторая сумма в иностранной валюте сразу же показались ведущему следственное мероприятие С. С. Остроглазову смягчающими вину душителя обстоятельствами.

Дело передали в следующие соответствующие инстанции. Издателя взяли. Однако Вениамин взял дорогого адвоката. Дорогой адвокат мотивировал удушение состоянием аффекта. И предъявил составу присяжных в доказательство очень некрасивое фото Маргариты Евгеньевны, Ь7-Ь5, а для пущего эффекта следом ему показал суду красивую голубоглазую Машу, с7-с6.

На счастье Карпова, суд присяжных, тщательно отобранный дорогим адвокатом, состоял в лице сильной половины из мужчин кризисного женатого возраста. Все же дамы-присяжные были как одна симпатичны, длинноноги и молоды. Все как одна девушки присяжные были блондинки и смотрели на кровожадного преступника, в восхищении моргая глазами. Маша всхлипывала. Карпов торчал в клетке Байроном.

Присяжные его оправдали.

Ко всему было даже высказано предположение, что супруга Вениамина Александровича сама задушила себя подушкой, находясь последние три месяца в состоянии беспросветного аффекта в связи с давшим трещину браком…

Сладко спала в ту страшную майскую ночь фарфоровая, узкогрудая, длинноногая Маша.

Выла Мерсью…

Строго смотрел на шахматную доску Антон Павлович Райский.

А люди…

Что ж люди? Люди продолжали кушать друг друга и исчезать.

Да.

И продолжают исчезать до сих пор.

Глава 3

Колокольчики мои, цветики степные

Жизнь Антона Павловича совершенно преобразилась. Преобразился и сам Антон Павлович.

Литератор помолодел. По утрам Антон Павлович производил теперь несколько физических упражнений. Он отжимался от пола (отжимания, правда, больше походили на отлипания), приседал, счастливо похрустывая коленками, гулял по бульвару туда-сюда, сидел на скамейке под кленом, шикая ногой голубей, кушал протертую Людмилой Анатольевной суховатую морковку и завел в своем рационе «обезжиренные среды».

«Обезжиренные среды», спустя уже среды две, благотворно подействовали на пищеварительную систему писателя. На пластилиновых щеках Антона Павловича заиграл девичий румянец. Пропала отрыжка. Желудочный сок, подгоняемый утренней морковкой, зеленым яблоком на ночь и кефиром в полдник, журча весенними ручейками, вымывал из внутренностей Антона Павловича холестериновые бляшки.

Легкая весна сиренями обнимала асфальтовый мегаполис. Из бетонных трещин тянулись к небу былинки. Душистые черемухи качали лапами, роняя снежные крылышки на ржавые канализационные люки. Цвели яблоневые сады. Шиповники разворачивали розовые бутоны раковин навстречу нежным восходам. Растертые в пальцах желтки акаций пахли ванилью и пылью. Седели одуванчики…

При ходьбе Антон Павлович старательно держал спину, втягивал животик и размахивал руками.

Со стороны можно было подумать, что Антон Павлович полюбил…

Но Антон Павлович был так же далек от этого высокого, окрыляющего чувства, как был далек от него на актовой сцене ДДД «Орленок» под ботинком Вениамина Александровича.

Антон Павлович по-прежнему искренне и верно не любил людей.

На похороны Льва Борисовича Антон Павлович явился с Львом Борисовичем в кармане. Все, что осталось от безвременно ушедшего критика и опасного свидетеля, умещалось теперь у Антона Павловича в кулаке.

Писалось Антону Павловичу как никогда. Свежие сюжетные линии, неожиданные ходы и потрясающие развязки сами собой приходили Антону Павловичу в голову. Сделав очередной ход, Антон Павлович бесстрашно брался за клавиатуру, и его круглые натренированные пальцы иной раз не поспевали за мыслью.

Еще никогда Антон Павлович не был так счастлив. Обидчики гибли на глазах. Обидчики пожирали друг друга.

Во власти Антона Павловича, беспомощный и неподвижный, стоял Соломон Арутюнович Миргрызоев. Недавний Наполеон кровавой издательской политики, человек, в беспощадных лапах которого находилась судьба всей Российской Литературной Империи, этот спрут от печатного бизнеса, обезвреженный, с выдранным жалом и щупальцами, надежно запертый двумя послушными Антону Павловичу пешками, встречал теперь Антона Павловича на ступенях издательства и, распахнув навстречу объятия и двери, вел в кабинет, где поил «Араратом», рукой утопающего встряхивая Антона Павловича за рукав и подписывая суммы по договорам.

«Вот погоди у меня, скряга! Приду домой, я тебе покажу! Я тебе устрою!» – думал Антон Павлович, если подписанная сумма казалась ему недостаточной, и смело глядел в глаза этому страшному человеку. В ответном взгляде литературного монарха он встречал плохо скрытую панику.

Соломон Арутюнович боялся, что плодовитый и рейтинговый Антон Павлович уйдет от него к Курамурзену Ароновичу Баклаге из враждебного Империалистического Литлагеря «МИРЛИТА».

«И уйду! Не сомневайся, осьминог!» – думал Антон Павлович, спеша домой с радостью человека, недавно женатого и возвращающегося к любимой жене.

Но Антон Павлович спешил не к любимой жене. Антон Павлович спешил к шахматной доске.

И все радостнее делались его возвращения домой. И все раньше просыпался Антон Павлович по утрам.

Как малое дитя, играя, собирает и разбирает в своем манежике разноцветные пирамидки и кубики, гремит погремушками и грызет печеньки, так и Антон Павлович время от времени, утомившись своей сложной, многоходовой партией, забывался, позволяя себе расслабиться и играть запросто, без правил, прыгая по доске какой-нибудь пешкой или ладьей.

Прыг-скок! – скакала по клеткам какая-нибудь Лидия Алексеевна или Наталия Николаевна. Прыг-скок! – догоняла ее еще какая-нибудь дама и – ам! – съедала ее.

– Добрый вечер! – говорил иной раз Антон Павлович за белого или черного короля. – Дайте-ка мне, пожалуй, полбатончика во-он той краковской колбаски!

– Краковскую не режем, – отвечал Антон Павлович за продавщицу.

– Как это не режем? Почему? – возмущался Антон Павлович за короля.

– Не режем, да и все, без «почему»! – отвечал Антон Павлович за продавщицу и, чтобы дальше не спорить с нахалкой и не мотать себе нервов, съедал ее, да и все!

Занятие это доставляло Антону Павловичу много радости. Приносило успокоение в неудачах и проливало бальзам на наносимые жизнью раны.

А тем временем в городе началась череда очень странных исчезновений, о которых вскоре заговорили в газетах и новостных передачах.

Например, у Галины Семеновны Стрептококковой, живущей в том же подъезде, что и Райские, прямо из квартиры совершенно пропал муж. Муж назывался Стрептококков Семен Николаевич и был очень известный литератор, автор драматической прозы и детского сборника стихов «Кропопуленька».

Галина Семеновна, вернувшись из магазина «Полтушка», куда всего на пять минут выходила за говядиной для бульона, войдя в квартиру, как обычно позвала мужа по фамилии.

Стрептококков не откликнулся и не вышел помочь Галине Семеновне с тяжелыми сумками.

Тогда Галина Семеновна, придя в естественное возмущение, сократила знаменитую фамилию автора драматической прозы и позвала супруга «стрептококком».

– Стрепто-ко-о-окк! Стрептококк! Ты где, черт бы тебя побрал?! – еще не сердясь, а даже игриво крикнула Галина Семеновна и, так и не дождавшись ответа, стиснула в молнию губы и направилась в кабинет.

В кабинете Семена Николаевича не оказалось. И даже хуже того, проклятого Стрептококкова не нашлось на лоджии. В ванной и туалетных комнатах Стрептококковых также было темно и пусто.

Галина Семеновна растерялась и, потоптавшись у письменного стола Семена Николаевича, искренне пожелала пропавшему, чтобы тот провалился.

Привыкший за двадцать лет незаметно протекшего брака подчиняться супруге, супруг, разумеется, сгинул окончательно.

Галина Семеновна хотела приняться за скандал, но скандалить с самой собой в опустевшей квартире оказалось скучно. Тогда Галина Семеновна бросилась выяснять и обзванивать. Ничего не добившись от бестолковых друзей-литераторов своего бестолкового литератора, Галина Семеновна пробежала по лестнице на шестой этаж дома и ворвалась к подлой женщине, Анне Аркадьевне Заблудшей, старой утконосой блондинке, похожей на хлебную плесень.

Показав Анне Аркадьевне кулак, Галина Семеновна стала искать своего Стрептококкова у подозреваемой под диваном. И даже для чего-то ввинтилась змеюкой по стремянке на антресоли…

Но у Заблудшей ни на антресолях, ни под диваном Семена Николаевича не оказалось. В мебельных гарнитурах этой хищной и бессовестной Анны была только пыль разбитых вдребезги девичьих надежд, пожелтевшее нижнее белье, собрания сочинений и все та же плесень.

Галина Семеновна хлопнула дверью перед утиным носом мерзавки и, всклокоченная, неумолимая, вылетела на лестничную площадку, где была облаяна крошечной собачонкой Райских.

Галина Семеновна и Людмила Анатольевна, встретившись, облобызались. У второй муж пропал тоже, но по телефону сказал, что пропадает в редакции.

Женщины зашептались об этих странных исчезновениях и побледнели. Марсельеза завыла.

Разлучница Заблудшая мигала в глазок. На лестничной клетке шестого этажа дома литераторов стало жутко и душно от дамского шепота и происходящих событий.

Где-то в шахте хлопнула лифтовая дверь, задребезжала решетка. Все три дамы, находившиеся на лестничной клетке, посмотрели на часы и побелели. Это не могла быть вдова Феклиста. Время вдовы закончилось. Или еще не пришло.

Из побелелых дамы превратились в зеленых.

Лифт медленно поднимался.

Они, онемев, не могли даже пошевельнуть языками.

Лифт поднимался.

В нем мог подыматься растерзанный труп исчезнувшего днем со своего рабочего места Стафилококкова Семена Николаевича.

В нем мог подыматься маньяк, собиравшийся совершить свое новое «грязное исчезновение».

В нем мог возвращаться из редакции Антон Павлович Райский…

В нем…

Лифт грохнул, осел, вздохнул чем-то могильным…

И распахнулся.

Блондинка Заблудшая зажмурила смотрящий бесцветный глаз. Дамы на лестничной клетке зажмурили четыре.

Из распахнувшегося лифтового гроба никто не вышел.

Глава 4

Как Антон Павлович полюбил Никанора Ивановича

Был поздний весенний вечер. Над двором дома № 13-бис по улице Героев разверзлась космическая бездна.

Улица Героев была пуста. По ней скользили крысы.

Млечный Путь описывал над собачьей площадкой таинственный полукруг. Желтая луна роняла призрачные блески повсюду, где могла уронить. В распахнутом окне кабинета Антона Павловича стояли звезды, внизу шевелились косматые тени и орали коты.

Антона Павловича в кабинете не было. Не было Антона Павловича и на кухне.

Его не было в уборной и даже на балконе, за нежным тюлем трепещущих на ветру занавесок, не было Антона Павловича.

«Где же он тогда, наш драгоценный Антон Павлович, в этот сумеречный час?» – спросит, быть может, читатель.

«Где носит черт этого старого плевуна-ненавистника, какие дела заставляют его шататься невесть где, когда, неподвижно застыв на доске, не в силах сами по себе сдвинуться с места даже на одну клетку, ожидают его воли шахматные фигуры?» – спросит, быть может, читатель.

«Неужели этот несчастный и злой чудак пополнил собой список исчезновений, происходящих в городе?» – спросит, быть может, читатель.

Но нет, Антон Павлович не пополнял собой этого печального списка.

Включив в этот поздний час канал «Культура», любопытствующие по поводу исчезновения Антона Павловича могли бы с облегчением для себя воскликнуть: «Вот он где, старый вурдалак!» – и со спокойной совестью переключить Антона Павловича на что-нибудь более интересное.

Например, Феклиста Шаломановна смотрит в полночь сериал «Кровавый Опоссум», который, правда, повторяют с утра, но утром у Феклисты Шаломановны, как известно, другие дела.

Людмила Анатольевна тоже смотрит «Кровавого Опоссума», тем более что сценарий к «Опоссуму» писал ее муж, получая, кстати, неплохие деньги.

И нашедшийся Стафилококков со Стафилококковой дружно смотрят «Кровавого Опоссума».

«Опоссума» смотрит также Заблудшая Анна – смотрит вместе с Заблудшей Аленой, так как у бесцветных и одинаково коварных одиноких сестер Заблудших один на двоих телевизор на кухне.

Смотрят «Кровавого Опоссума» и прочие жители дома № 13-бис по улице Героев. И именно потому в этот поздний час вымирает улица Героев, и по ней беспечно и безнаказанно шныряют крысы.

Крысы шныряют по улице Героев так беспечно и безнаказанно, потому что коты Феклисты Шаломановны Бессоновой также смотрят «Кровавого Опоссума» из-за штор балкона сумасшедшей вдовы.

Словом, все, решительно все жители города и даже подмосковные жители, у которых ловится канал «Россиянин», смотрели «Кровавого Опоссума», в то время как Антон Павлович давал очень интересное интервью по каналу «Культура».

И это очень обидно.

Обидно потому, что на следующее утро интервью с Антоном Павловичем не повторяли, как повторяют этого противного «Опоссума», а ночью все смотрели «Опоссума», и никто, решительно никто, даже Людмила Анатольевна, так и не узнал, о чем говорил Антон Павлович в своем интервью…

Никанор Иванович Сашик был единственным человеком, кто слышал, о чем говорил в своем интервью Антон Павлович. Так случилось, что Сашик сам брал это интервью у Антона Павловича, благодаря чему был лишен возможности посмотреть в тот вечер «Кровавого Опоссума». Впрочем, Сашик и без интервью никогда не смотрел «Опоссума» по вечерам.

«Опоссума» Сашик посматривал утром, пока пил кофе и ел колбасу перед выходом в редакцию.

Смотреть «Кровавого Опоссума» считалось плохим тоном.

«Ты смотрел вчера „Опоссума“?» – спрашивал кто-нибудь у кого-нибудь.

И тот отвечал:

«Никогда не смотрю эту чушь!»

«Ужасная дрянь!» – оглашался спросивший и бежал искать того, кому посчастливилось посмотреть, чтобы узнать, что случилось в пропущенной серии.

Обыкновенно смотревших не находилось.

Никанор Иванович работал на трех работах. Ему нужны были деньги. И это нужда равняла Никанора Ивановича со всеми теми, кто смотрел тем вечером «Кровавого Опоссума», и со всеми теми, кто «Кровавого Опоссума» в тот вечер так и не посмотрел.

Днем Никанор Иванович служил спецкором в газете Вениамина Александровича Карпова «Центральная славь».

В обеденный перерыв снимался в массовке ежедневного телевизионного шоу «Жени меня», вечером, если успевал и не оказывался совсем пьян, озвучивал гусеницу Огорошу для детской утренней передачи «Мой садик», а ночью Никанор Иванович иногда брал на «Культуре» интервью у тех, у кого больше никто интервью брать не хотел.

– Спасибо, Антон Павлович! – искренне поблагодарил Никанор Иванович Антона Павловича за интервью, которое наконец закончилось, и протянул писателю через стол руку. Антон Павлович с удовольствием пожал протянутое и больше не выпускал.

Домой их отвезли вместе. Никанор Иванович и Антон Павлович жили в одном доме. В доме № 13-бис по улице Героев, по которой до самого утра продолжали бегать туда-сюда безнаказанные крысы. В том самом доме, в котором никто из жителей так и не посмотрел интервью.

Общая обида сплотила писателя и журналиста. Они сплотились на балконе у Сашика и пили портвейн «Клюквенная нежность» с кетчупом и сосисками.

Впервые за долгие годы постоянной и самоотверженной нелюбви к человечеству Антон Павлович чувствовал в своем сердце робкую, доверчивую нежность к его отдельному представителю.

На прощание Антон Павлович обнял Никанора Ивановича, как отец обнимает сына, и полез на балконные перила, утверждая, что у него на шестом этаже есть любимая.

Никанор Иванович стянул Антона Павловича со стены за шиворот и проводил до двери Людмилы Анатольевны.

На лестничной клетке Антон Павлович не своим голосом потребовал от Людмилы Анатольевны обнять и удочерить обретенного им сына. Потом назвал Мерсью дочуркой и попросил дать лапу папе и брату. Мерсью шипела. В ней заговорили кошачьи корни.

Антон Павлович долго боролся с Людмилой Анатольевной за право быть отцом сыну и дочери, вырывался, вставал на колени и, так и не получив от Людмилы Анатольевны такого права, тихо и безнадежно заплакал.

Уже светало, когда Антон Павлович, с нежностью назвав Kg8 Сашулей, переставил Никанора Ивановича на Kf6, но, не желая расстаться с обретенным сыном даже на минутку, взял коня с собой, бережно положил мордой на подушку, накрыл одеялом и уснул счастливым, калачиком свернувшись рядом.

Глава 5

Сон Антона Павловича

Антон Павлович погрузился в сон и спал счастливым несколько минут. После чего Антон Павлович увидел во сне себя.

Он сидел за своим письменным столом посередине очень просторной, белого цвета клетки и напряженно работал.

Чтобы не отвлекать себя от занятия, Антон Павлович пару раз прошелся по клетке туда-сюда на цыпочках, с интересом обследуя помещение, в которое попал.

Стены клетки оказались бумажными. Они были тонки, как это свойственно обыкновенным печатным листам, и сквозь них ясными силуэтами читались проходящие мимо Антона Павловича люди. Прохожие спешили по своим делам и не обращали никакого внимания на клетку с Антоном Павловичем, вероятно, принимая ее за обыкновенную городскую стену, забор или витрину. Некоторые женщины останавливались напротив Антона Павловича, как перед зеркалом, чтобы поправить свои прически, и тогда их носы вдавливались в бумагу серыми пятнами.

Это показалось Антону Павловичу неприятным. Ему очень не хотелось, чтобы дамы от нечего делать «совали свои носы не в свои дела». Антон Павлович опасался, как бы эти носы не прорвали его тонкие бумажные стенки и не увидали за ними его.

Чувствуя себя невидимым, Антон Павлович какое-то время занимался тем, что корчил «наружным» дамам рожи, показывал им язык и совершал прочие «тру-ля-ля», от которых приходил, по своему обыкновению, в детский восторг.

Дамы не обращали на детский восторг Антона Павловича никакого внимания. Приведя себя в порядок, они следовали дальше.

Какое-то время Антон Павлович преследовал дам, изображая их обезьянами.

Наконец сопровождаемые Антоном Павловичем дамы сворачивали за угол клетки, и постепенно их силуэты стирались с бумаги.

Но Антон Павлович уже спешил за новыми дамами.

Совершенно позабыв за этим увлекательным занятием про самого себя, напряженно работавшего за столом, Антон Павлович разбегался и распрыгался по клетке, как дитя по батуту, и вдруг принялся летать внутри помещения, отталкиваясь от бумажных стен, переворачиваться в воздухе, качаться вверх ногами и повисать вниз головой.

Так Антон Павлович скакал, кувыркался, перекувыркивался и забавлялся до тех пор, пока не вспомнил, что у него пролапс, гастрит и «обезжиренные среды».

Больше всего ужаснули Антона Павловича последние.

Ему показалось, что, распрыгавшись и разыгравшись, он пропустил уже несколько «обезжиренных сред» и теперь ему грозит нечто худшее, чем пролапс.

Антон Павлович спохватился, поджал ноги в коленях и камнем полетел на пол клетки.

Отрекошетил.

Подлетел к потолку и, неподвижный, стал падать на пол уже без прежнего ускорения.

После чего от пола отлетел совсем уж чуть.

Наконец Антон Павлович замер окончательно и огляделся.

В центре клетки за письменным столом по-прежнему напряженно работал Антон Павлович.

Антон Павлович работал так напряженно, что это уже начинало раздражать Антона Павловича. Ему сделалось скучно и захотелось поговорить с кем-нибудь о чем-нибудь.

К несчастью, в клетке не было никого, кроме второго Антона Павловича. А тот продолжал работать.

Смущенно покашляв, Антон Павлович подошел к Антону Павловичу со спины и покашлял еще пару раз, погромче.

В ответ раздалась дробь ударов по клавишам.

Тогда Антон Павлович поднял руку и постучал себя по затылку.

В ответ раздалась дробь ударов по клавишам.

Тогда Антон Павлович обошел стол и посмотрел на себя спереди.

К его ужасу, оказалось, что и спереди он выглядит точь-в-точь так же, как сзади.

Лысина, спина, кресло, лампочка и письменный стол.

«Что за дрянь такая мне снится?!» – с неприязнью спросил себя Антон Павлович, но, так и не дождавшись ответа, снова постучал себя по затылку.

И опять ответом ему послужила дробь ударов по клавишам.

«Что за вздорный, противный старик, этот Антон Павлович!» – раздражаясь все больше, возмутился Антон Павлович, и ему очень захотелось укусить себя за ухо.

Антон Павлович тем временем продолжал напряженно работать. Страницы вылетали из его печатной машинки за страницами, вылетали десятками, вылетали целыми пачками. Никто не заправлял листов, но они откуда-то появлялись сами.

На ноги Антону Павловичу падали, шурша, бумажные листы. Бумажные листы устилали пол клетки, и постепенно этот странный бумажный ковер делался все выше и выше.

Антон Павлович посмотрел вниз. Бумажный листопад уже полностью скрыл под собою его ботинки, скрыл до половины письменный стол, напряженно работавшего Антона Павловича и самого Антона Павловича.

«Если этот дурак не остановится, – со страхом подумал про Антона Павловича Антон Павлович, – мы оба погибнем в этих бумагах! Просто задохнемся в них, как цыплята, вот и все!»

Антон Павлович тревожно постучал себе по голове кулаком.

В ответ раздалась дробь ударов по клавишам.

Тогда Антон Павлович наклонился и поднял один из листов. И вот тут его охватил настоящий ужас. Только что выскользнувший из машинки, полностью отпечатанный Антоном Павловичем лист оказался совершенно пуст. Пуст, как титульный лист. Пуст, чист, бел и страшен.

«Может быть, – похолодев, подумал Антон Павлович, – это только один такой лист мне попался? Нужно взглянуть еще».

И Антон Павлович наклонился и взглянул еще. И еще. И еще, еще и еще – все листы были одинаково пусты.

Антон Павлович продолжал напряженно работать.

Белые листы формата А4 шуршали и, шурша, втягивались в ужасную копировальную машину.

И снова, опять и опять выползали из нее совершенно чистыми.

Наконец от двух Антонов Павловичей остался только один. Голова стоявшего Антона Павловича с ужасом хлопала глазами из бумажных барханов. Сидевшего Антона Павловича уже давно не было видно из-под бумажных слоев.

И только откуда-то снизу, со дна клетки, раздавалась приглушенная бумагой барабанная дробь ударов по клавишам.

И тогда Антон Павлович закричал и стал вырываться. Он кусал листы зубами, вырывал из листов руки, вертел плечами, топтал ногами и рвал, рвал с ненавидящим душераздирающим стоном бумажные листы…

Нескоро заметил Антон Павлович, что в клетке сделалось гораздо свободнее.

Порванные в клочья листы уже не лежали сверху донизу стен плотным прессом, но встревоженными мотыльками метались по комнате.

Исчез и Антон Павлович, напряженно работавший за своим письменным столом.

Исчезло кресло. Пропала настольная лампочка…

И только изорванные в клочья листы с тихим шорохом ложились на пол, опять заполняя собою страшное пространство клетки.

Антон Павлович посмотрел себе на руки. На руках не оказалось пальцев, и не было рук. Не было ног. Не было головы. Ничего и никого не было вокруг. Только бумажная клетка и бумажные шорохи.

«А»! – закричал Антон Павлович, и голова его вскочила с подушки.

«А!», «Ааааааааааа!» и «Аа!» – вопила голова Антона Павловича, но полуденный горожавый гул стоял над миром.

И Антона Павловича никто не слышал.

Глава 6

Литдебют

«…Виктор Петрович Рюмочка, младший корректор отдела писем газеты „Центральная славь“, появился на свет на закате прошлого века в городе Задневартовск, что стоит над широким разливом реки Мурдарь, в сталелитейном цеху шарикоподшипникового завода „Рассвет Задневартовска“ осенним промозглым вечером, – бодро писал Антон Павлович. – В цеху „Рассвета Задневартовска“ остро пахло сульфидами, оловом, металлургами, свинцом и карболкой».

Антон Павлович поставил точку и хотел было выйти на кухню перекусить, но мысль звала его дальше, и Антон Павлович продолжил.

«Отец Виктора Петровича, Петр Анатольевич Рюмочка, при появлении сына утер пот с лица, высоко поднял стакан неразбавленной горилки, но вдруг пошатнулся и упал на глазах товарищей в проезжавшую мимо дризину с шурупами, болтами и гайками».

Антон Павлович покосился на текст и, исправив «дризину» на «дрезину», снова застучал по клавишам.

«Дрезина с отцом будущего младшего корректора „Центральной елави“, дребезжа и теряя болты, отгрохотала по туннелю, проложенному под заводом, до пристани „Звезда Задневартовска“, к сонной отмели Мурдари, где была приподнята грузоподъемным краном экскаватора „Сталингорд-6“ и опрокинута в грузосплавильную баржу „Задневартовск – Сталеплавильск 2000“.

До самого Сталеплавильска отец новорожденного корректора ничего не ел, кроме соленой ржавчины и плесени с болтов и гаек; он пил из реки головой и долго махал рукой в сторону тающего за уключинами Мурдари покидаемого города, новорожденного сына и той женщины, что сделала Петра Анатольевича его отцом».

Антон Павлович нахмурился, воображая описанную только что сцену прощания отца с сыном, почесал в голове и решительно изменил «уключинами Мурдари» на «рукавом Мурдари». Выходило славно, и Антон Павлович опять застрочил.

«Спустя неделю Петр Анатольевич Рюмочка сполз по мостику на пристань Сталеплавильска с худым, отечным, но очень щетинистым и суровым лицом и, не меняя выражения на нем, прополз по сталеплавильской набережной до пельменной „Любава“. Вполз. Сел. Упал. Поднялся, стараясь удержать стол, но стол не удержался, подкосился и рухнул. Голова путешественника, проломив деревянную столешницу, осталась торчать на поверхности».

«Так тебе и надо, пьяница!» – злорадно подумал Антон Павлович и снова приступил к делу.

«Получив от судьбы этот последний удар, Петр Анатольевич окончательно сломался, потерял дар речи и память, устроился в пельменную „Любава“ уборщицей, стал писать стихи и спустя несколько лет скончался, оставив после себя неоконченную рукопись романа „Сталь и любовь“ в общей тетради, 48 листов за рубль, и три тетради стихов по три копейки».

Расправившись с отцом героя, Антон Павлович потянулся в кресле, зевнул и пошевелил над клавиатурой пальцами. Пошевелив пальцами, Антон Павлович продолжал с новыми силами.

«Едва научившись писать, маленький Витя пошел по стопам сгинувшего в Сталеплавильске отца.

Стихотворение первоклассника Рюмочки было отправлено классной руководительницей Антониной Надеждиной в детский журнал „Мой Матютка“ на литературный конкурс „Маленькие таланты“, где получило третье место и грамоту „Самый маленький талант“.

Мать Вити повесила грамоту на стену горницы, над письменным столом мальчика, рядом с фотографией Юрия Гагарина, которого до 1999 года Витя, как и многие его одноклассники, считал своим папой.

В 1999 году мать рассказала сыну правду и отдала отцовские рукописи.

В том же 1999 году Витя снял грамоту и Гагарина со стены, положил на дно чемодана вместе с бережно завернутыми в „Правду Задневартовска“ отцовскими тетрадями и уехал покорять столицу.

Столица встретила подающего большие литературные надежды скромного милого юношу крепкой акульей челюстью, сомкнула ее и потащила начинающего прозаика к себе на дно…»

«Аха-ха! Так тебе и надо, балда!» – восхитился Антон Павлович.

«Шли годы. Потерявший надежду, худой, с вытянутыми жизнью щетинистыми щеками и больными желтыми глазами, бездомный, никем не издаваемый младший корректор газеты „Центральная славь“ Виктор Петрович Рюмочка сидел однажды на скамейке бульвара Адмирала Нахабина, плакал и рвал зубами свой новый роман „Последняя Надежда“.

Смятые клочья „Последней Надежды“ вешний ветерок уносил в сторону пешеходного перехода на улицу Героев».

В этом месте Антон Павлович вынужден был прерваться. Людмила Анатольевна позвала его полдничать. Из кухни аппетитно потянуло обезжиренными сырниками со сметаной.

Покушав, Антон Павлович хотел было вернуться к повести, но дрема сморила его, и он, разрешив себе подремать немного, уснул до ужина.

Антон Павлович спал, но его нетерпеливая муза продолжала за Антона Павловича во сне:

«…Смятые клочья „Последней Надежды“ вешний ветерок уносил в сторону пешеходного перехода на улицу Героев. Тем временем по пешеходному переходу со стороны улицы Героев на бульвар неторопливо шла жена Антона Павловича Райского Людмила Анатольевна Райская.

Погода стояла чудесная. Вешний ветерок дунул посильнее, и 34-я страница „Надежды“ с легким шорохом опустилась Людмиле Анатольевне на широкую грудь.

Людмила Анатольевна удивленно смахнула бумажку.

Ветер дунул опять, и за 34-й страницей на грудь Людмиле Анатольевне опустилась страницы 35, 36 и 37-я.

С 38-й страницей в руках, наступая на бумажные клочья, усеявшие бульвар, Людмила Анатольевна приблизилась к скамейке, где неиздаваемый автор складывал из эпилога „Надежды“ бумажные самолетики.

Крупная женская тень накрыла потерявшего надежду Виктора Петровича Рюмочку. Несчастный поднял глаза. Окруженная золотым сверкающим нимбом майского солнца, с веером формата А4 в руках стояла, склонившись над ним, сама Людмила Анатольевна Райская, супруга Антона Павловича Райского, а заодно председательница отборной комиссии всероссийского литературного конкурса „ЛИТДЕБЮТ“.

„Ну-ну, уважаемый, никогда не стоит терять надежду!“ – произнесла эта святая, мудрая, великолепная женщина…» – распоясалась Муза, и в этот момент Антон Павлович, почувствовав укол ревности, распахнул глаза.

– Еще чего! – произнес Антон Павлович, без всякого удовольствия спуская ноги с дивана…

И в этот пренеприятный момент Людмила Анатольевна, постучавшись, приотворила дверь кабинета и, присев на край дивана, рассказала Антону Павловичу всю эту историю и протянула ему рукопись с «Последней Надеждой».

Kg1-f3

Антон Павлович Райский повозился в кресле, пошуршал листами, нетерпеливо почесал ступней о ступню, поискал в левом ухе мизинцем и, ничего не найдя, решительно захлопнул папку с «Последней Надеждой».

Антон Павлович был мрачен. Два его мутных, пустых глаза в роговой восьмигранной оправе увеличительных линз тонули в тенях прячущих рассвет гардин. Губы знаменитого автора чмокали и дрожали.

Мерсью, свернутая в шляпу на клетчатом пледе, смотрела на знаменитого литератора пристально и пронзительно, как смотрят с осенних веток кладбищенские грачи, души умерших да подворотные крысы.

Антон Павлович пошевелился опять, стараясь устроиться в кожаных подлокотниках поудобнее, но что-то ему мешало. Душило и не давало покоя.

Антон Павлович поискал ключ, нащупал в глубоком кармане халата бородку, тень Антона Павловича согнулась и открыла нижний ящик письменного стола. Райский приподнял тяжелую пыльную стопку безымянных рукописей и в самый низ, заботливо поправив края, уложил «Последнюю Надежду» младшего корректора «Центральной слави».

– Мертво… Старо… Писано-переписано… – пробормотал, запирая рукопись в ящик на три поворота, знаменитый прозаик.

Ключик отправился обратно в махровый карман. Писателя отпустило. Антон Павлович сладко зевнул, встал, протягивая в рассвет девять пальцев, с удовольствием пощелкал хрящами и, выдернув из-под собачонки клетчатый плед, прилег на диван и мгновенно уснул.

Спустя пять минут Мерсью свернулась у писателя на груди в зубастую шляпу.

– Антоша, ты ознакомился? – спросила полднем того же утра у Антона Павловича супруга. Антон Павлович брезгливо ковырнул ложкой серую густую пленку геркулесовой каши, поморщился, обернулся и ласково улыбнулся жене.

– Мертво, старо… Писано-переписано – отвечал он.

И великолепная, мудрая, святая женщина, Людмила Анатольевна Райская, председатель выборочной комиссии «ЛИТДЕБЮТ», расплылась в ответной всепонимающей улыбке.

Чем-то улыбка этой святой, мудрой женщины напоминала затянутую на шее удавку.

Антона Павловича передернуло. По спине заспешили мурашки.

Виктор Петрович Рюмочка с шести утра сидел на скамеечке перед подъездом Антона Павловича в ожидании благоприятной рецензии.

Но Райские сегодня не выходили.

Фh4-Ь6

– Никанор, пусти меня! Я ее задушу! – говорил Виктор Петрович Никанору Ивановичу Сашику и рвался наружу из серого дерматинового пальто простуженной впалой грудью.

Никанор Иванович крепко держал друга за шиворот.

В груди рвущегося младшего корректора хрипело и булькало, по щекам его текли слезы.

Никанор ловко отпрыгивал от брыкавшегося подошвами прозаика и нажимал боком, втискивая младшего корректора в кирпичную кладку стены дома № 13-бис.

Под аркой дома литераторов возбужденно и безмолвно метались тени приятелей.

По мечущимся теням сотрудников «Центральной слави» спешили крупные столичные крысы.

– Пусти меня, Никанор! Пусти! Я задушу эту проплаченную литературную гадину! – хрипел неизданный автор и дикими горящими зрачками вглядывался в даль, глубоко высунув из ворота тощую голую шею.

Тень Людмилы Анатольеваны, стуча впереди себя каблуками, приближалась к подъезду. Достигнув козырька, тень поднялась по ступеням и, ослепленная распахнутой створкой, погасла.

Никанор с легким выдохом отпустил воротник безумца.

Безумец бросился на тротуар, пометался сатанинской скорбной тенью меж песочницы и детских качелей, рванулся к закрытым дверям, замолотил кулаками, треснул головой и заскулил, оседая.

Никанор Иванович набрал домофон. Приятели вошли в парадное.

Антон Павлович аккуратно записал произведенные ходы в маленький блокнот черной натуральной кожи.

X1 e2-e4, e7-e5

X2 f2-f4, e5-f4#

X3 Cf4-c4, Ф d8-h4+

X4 Kpe1-f1, b7-b5

X5 Cc4-b5, Kg8-f6

Х6 Kg1-F3, Фh4-h6

Время приближалось к закату.

То есть к ужину.

Глава 7

Газетные будни

Никанор Иванович Сашик, спецкор газеты «Центральная славь», второй час сидел в кабинете Вениамина Александровича Карпова, застрявшего в пробке на Ленинском, и задумчиво смотрел на шахматную доску. Полуденный зной, тополиный и ясный, трепал незабудковую шторку главреда, и звуки весеннего дня, доносившиеся с улицы, кисельно и сонно качались в мутном, как рыбий пузырь, окне.

Никанор Иванович играл в шахматы с мухой.

Нельзя уже припомнить, как пришла в голову Никанору Ивановичу эта странная, целиком занявшая его мысль. И никто в кабинете Вениамина Александровича не мог наблюдать игры Никанора Ивановича с мухой, чтобы осудить, подивиться или посмеяться над ним.

Несмотря на сонную плавь висящего в окне майского лета, Никанор Иванович был сосредоточен и хмур, пристально следя за своей соперницей; облокотившись на зеленую скатерть стола, он, не глядя, комкал едва прикуренные сигареты.

Муха только что проползла с е5 на е6, чем привела Никанора Ивановича в справедливое недоумение, потом загнала его ладью в угол и совершенно недвусмысленно пригрозила поставить спецкору мат.

Съеденные ничтожным, кровожадным насекомым фигуры Никанора Ивановича лежали с правого края обездвиженной грудкой.

Никанор Иванович холодел, потел, пыхтел, утирая пот рукавом, вращал и сощуривал глаза. Он страдал.

Муха сидела, гадко и злорадно ухмыляясь, потирая лапкой о лапку.

Лицо Никанора Ивановича, синеватое после бессонной ночи, огляделось; пегие волосы, стянутые на затылке резинкой, качнулись.

Грустный, но цепкий взгляд спецкора быстро пробежался по стенам, потолку и углам и вдруг остановился на столешнице невысокого секретера. Лицо Никанора Ивановича оживилось. Кончик длинного носа еще чуточку удлинился, губы приподнялись в слабой улыбке. Там, в тени ижевского шестиэтажного шкафа, под лампой лежал свежий выпуск «Центральной слави», развернутый на статье Никанора Ивановича с хлестким названием «Выбор всегда за нами!».

Спецкор обернулся на муху. Гнусное существо следило за ним круглыми черными очками. Мушиных глаз под этими очками было совершенно не видно, и никакая мысль не читалась на бессмысленной, гладкой физиономии насекомого.

Никанор Иванович привстал осторожно, чтобы не вспугнуть противницу, и, обойдя ее вдоль стены на мысочках, подхватил «Славь», затем, шурша едва слышно, свернул вчетверо.

Муха, казалось, насторожилась: перестала потирать лапки и, встав на них, растопырила крылья, но и только.

Спрятав оружие за спину, Никанор Иванович направился к сопернице беззаботной походкой, давая мухе понять, что ничего не замышляет против нее.

Муха нахмурилась, переступая по клетке, и спецкору показалось, то ли от душного, стоячего воздуха, то ли от его желтой прокуренной густоты, что насекомое принялось очень быстро, как только во сне бывает, увеличиваться в размерах.

Выросли неприятные щеки и отвратительная щетина на них. Выросли несоразмерно большие очки. Выросли с противным шебуршанием и распрямились крылья, а над хромовым черным телом дыбом встала шерсть. Шесть мушиных колен задвигались, переступая, и вышли далеко за края игральной доски.

И без того синеватый спецкор позеленел и попятился. Пальцы его беспомощно вцепились в «Славь», которая, увы, уже не могла послужить оружием. Во рту стало кисло.

Однако увеличившаяся так неестественно и неожиданно муха не спешила напасть – встав поудобнее на задние ноги, она пристально смотрела на Никанора черными очками, опять потирая лапкой о лапку.

Наконец, вероятно, приняв какое-то решение, муха сделалась еще больше – шахматная доска стала в сравнении с ней точно спичечный коробок – и, достигнув спиной закопченного потолка, уродливой волосатой тенью накрыла трясущегося спецкора, сказав голосом Вениамина Александровича: «Никанор, просыпайся! Есть дело!»

Никанор Иванович послушался и проснулся.

Дело, порученное специальному корреспонденту Н. И. Сашику Вениамином Александровичем, состояло вот в чем.

С недавнего времени в информационно-редакционный отдел новостного издания стали поступать письма весьма странного и даже тревожного содержания.

Нельзя сказать, чтобы информационно-редакционный отдел, возглавляемый опытным работником печати Пургеном Мстиславичем Сонечкой, был обеспокоен их странным и тревожным содержанием: все письма, обыкновенно поступавшие в этот отдел, были либо тревожными, либо странными, либо и теми и другими вместе. Правда, иногда на этот адрес ошибочно поступали письма от дам, потерявших смысл жизни или еще что-нибудь в ней, однако такие письма мгновенно переправлялись секретаршей информационного Мусей в задний разворот публикационного, под рубрику «На сердце рана у меня». А этим важным литературным разделом многомилионного издания полновластно владела Кобупыркина-Чудосеева.

Кобупыркина-Чудосеева была страшная женщина. У Кобы, как звали в информационном эту «публикационную» даму, умевшую превращать рецепты приготовления борщей в рецепты удержания мужей, а советы по их удержанию – в рецепты их приготовления, были желтые глаза с белыми бликами и черными точками.

Кобупыркина-Чудосеева, которой Муся по ошибке переправила несколько поступивших писем, прочла их, еще раз перечла и нахмурилась. Прежде чем давать прочитанное в своей нежно любимой рубрике «На сердце рана», следовало проверить их информативно-несущее содержание. Коба пошла к Карпову и бухнула под нос издателю стопку.

«Дорогая редакция! Вы моя последняя надежда! Помогите! У меня пропал…»

Пропал, пропала, пропали, пропало – далее перечислялось пропавшее.

У одной пропал муж, у второй кошка, у третьей кошелек, у четвертой надежда и так далее, и так далее…

Хуже того. Письма писали не только женщины, но и их худшие половины.

У одного пропала «ауди», у второго жена, у третьего мать. У одного гражданина пропала жизнь, а жена одного товарища умудрилась пропасть сразу несколько раз. Эта пропащая женщина сначала пропала у подруги, потом пропала у любовника, пропала с места работы и даже из «Одноклассников»… и пр. и пр. – писалось в письмах.

Все пропажи случились почти одновременно, сразу после майских праздников, во временном промежутке между 23:00 и 06:00.

Территориально пропажи совершились в одном и том же квадрате, а именно неподалеку от дома № 13-бис по улице Героев.

Свои последние надежды жители и жительницы района возлагали на уважаемую редакцию.

Уважаемая редакция вняла.

Спустя полчаса весьма тревожного разговора спецкора с Карповым дверь приемной решительно распахнулась, секретарша Маша вздрогнула, и в проеме появился Никанор Иванович Сашик; лицо у него было бледное и сосредоточенное, как у человека, терзаемого зубной болью и серьезными подозрениями. Маша выронила трубку селектора. На улице тревожно загудела пробка.

Спецкор хлопнул дверью и, небрежно подмигнув красавице секретарше, заскакал вниз по редакционной лестнице.

Он спешил взять след. А след этот, похоже, как начинался, так и обрывался рядом с домом № 13-бис по улице Героев.

Никанору выпал отличный шанс выспаться.

Никанор Иванович не верил в черных кошек, пустые ведра, проклятия вдовы Феклисты, магнитные бури, инопланетные диверсии, привидения и провидения.

Сбежав из редакции, он неторопливо шагал по свежему после дождя тротуару, и бодрые городские червяки неторопливо ползли ему навстречу.

Тротуар послушно повернул вместе с Никанором Ивановичем, неся вслед за ним в бурливом дождевом ручье парочку крупных, но уже утонувших крыс, плевки, фантики, окурки и одинокий мужской ботинок черного цвета, принадлежавший исчезнувшему еще вчера гражданину Безумному К. М.

Этот ничем не примечательный гражданин исчез приблизительно в полдень, в людском потоке, преодолевавшем проспект Комсомольский тупик. Гражданин К. М. Безумный исчез под зеленый сигнал светофора, прямо на пересечении улицы Генерала Глагошего с улицей Героев.

Свидетели несчастья утверждали, что гражданин К. М. Безумный пропал совершенно внезапно, прямо у них на глазах, точно провалился сквозь землю. Некоторые из свидетелей предполагали, что пострадавший мог провалиться в канализационный люк, который хотя был и закрыт, но мог только казаться закрытым.

И точно. Люк на пересечении Глагошего с улицей Героев был, а вот открыт или закрыт – кто ж его знает. Во всяком случае, люк этот был огорожен. И из люка в тот момент, когда он был открыт, торчала каска старшего смены дорожно-сварочных работ по округу Северное Тишино Александра Сергеевича Пушкова.

Свидетели произошедшего сходились только в одном: когда люк был закрыт, каска Александра Сергеевича из него не торчала.

Сам старший смены показал, что мимо него под землю никто не проваливался, люк был огорожен и правила безопасности соблюдены.

Придраться тут и в самом деле было не к чему, и старший смены дорожно-сварочных работ продолжил свои сварочные работы.

Исчезновение же Константина Михайловича Безумного попало в толстую папку дел по «Гражданским исчезновениям» к следователю С. С. Остроглазову, который много чего и до этого события повидал на своем веку, а посему исчезновению К. М. Безумного нисколько не удивился.

Словом, пропал человек, и от него остался только ботинок черного цвета, почти не ношенный, с дырочками для вентиляции и двойным перехватом шнурков.

На тот момент, когда спецкор Сашик решил вернуться домой и выспаться наконец как следует, дела обстояли именно так.

Пели вороны. Под ногами спецкора спотыкались седые столичные голуби, оживленно прыгали в лазоревых лужах, с аппетитом проглатывая толстых городских червяков, худенькие воробушки.

В цветущем весеннем городе остро пахло распускающейся акацией, газонокосилками, тополями, мокрыми дровами, черемухой и опилками. Черный ботинок обогнал Никанора Ивановича у мусорного контейнера и, миновав ржавое гаражное товарищество, прежде спецкора нырнул под арку дома № 13-бис по улице Героев.

Никанор Иванович задумчиво прошел вслед за ботинком и, уже у самого подъезда нагнав подозрительного одиночку, сначала открыл, а затем закрыл дверь.

Зря! Зря и совершенно напрасно не верил Никанор Иванович в плохие приметы, и особенно в черных кошек. Как раз одна такая, без единого пятнышка, подошла к ботинку, осторожно понюхала его и, вспрыгнув на первую ступеньку, осталась сидеть там, поджидая Антона Павловича.

«Город Москва высоко и привольно раскинул свои высоковольтные, радиовещательные, телевизионные и прочие кабельные сети над междуречьем синеокой Волги и светлой неторопливой Оки.

Меж двух этих полногрудых роскошных красавиц влачит свои мутные, дряблые воды река Москва.

Река влачит свои мутные, дряблые воды от дамбы к дамбе, от шлюза к шлюзу; влачит их то туда, то сюда, одновременно влача на себе экологически устойчивых уток и плывущих в направлении реки Стикс кверху брюхом экологически неустойчивых карасей, щук, окуней, мальков, выдр, нутрий и т. д.

Терпеливая и покорная река иной раз порождает в своих глубинах глиняных грустных раков с ластами вместо клешней, двуглавых, как орлы на кремлевских башнях, пупырчатых жаб и зеленых фосфоресцирующих водомерок.

Бедная и жалкая, ошалевшая от плевков, окурков, полиэтиленовых пакетов и канализационных сливов, с дном, щедро устланным консервными банками, гвоздями и разноцветными горлышками бутылок, река щедрою рукою осыпает свои печальные берега россыпями желточных кувшинок, пряча соленые слезы обиды в кубометрах пресной воды.

Тысячи километров асфальтового покрытия сопровождают ее в ее непрерывных странствиях. Множество дорог перечеркивают ее мостами.

По глади ее торжественно плывут белоснежные теплоходы. Ржавые баржи, точно огромные пустынные странники-верблюды, несут каменные горбы грузов навстречу беспечным, как чайки, парусникам…»

В этот момент ржавая река провлачила мимо Антона Павловича в сторону Обводного канала новенький, черного цвета ботинок. Антон Павлович проводил одинокого путешественника строгим взглядом и выжидающе посмотрел в правую сторону в ожидании второго ботинка. Мимо Антона Павловича, тоскливо крякая, проплыла, покачиваясь на волнах, экологически устойчивая утка. За уткой проплыл изгрызенный собачий мячик… окурок… проскакала водомерка.

Второго ботинка не было.

Антон Павлович хотел уже было продолжить дальше заметку, заказанную ему по случаю открытия Третьего Обводного моста дорожносправочным регистратором «Ваш компас», когда первый ботинок, давно скрывшийся за излучиной, проследовал мимо Антона Павловича в обратную сторону.

Лицо писателя омрачила мысль. Брови его сдвинулись, приподнялись, пошевелились, собрав надо лбом складки, и наконец вернулись обратно.

Писатель стремительно вскочил, ища что-то взглядом, нашел, что искал, и, размахивая найденной палкой, быстрыми скачками устремился к воде.

Забежав вперед ботинка, Антон Павлович замер, заняв выжидательную позицию, а когда ботинок приблизился, ловко подцепил его палкой и, разбрасывая над рекой золотые солнечные искры, извлек горемыку из воды.

Опустив добычу на берег, он внимательно рассмотрел ее.

Перед ним лежал и в самом деле почти не ношенный одиночка, хорошей кожи, черного цвета, с двойным перехлестом шнуровки, ненавязчивым тиснением и дырочками для вентиляции ног.

Пасмурное лицо Антона Павловича разгладилось. В зрачках сверкнуло парное отражение загадочной находки. Тайна одинокого ботинка внезапно разбудила дремавший в Антоне Павловиче писательский инстинкт, и, совершенно позабыв про статью, посвященную Третьему Обводному мосту, Антон Павлович, свистнув Мерсью и не оглядываясь более на находку, рванул вдоль береговых зарослей к троллейбусному кругу.

Разбуженное ботинком воображение подсказывало ему кратчайшую дорогу к дому.

Антон Павлович спешил к шахматной доске.

Феклиста Шаломановна, только что безмолвно проводившая ясновидящим взором засыпающего над каждой ступенькой спецкора, встретила распахнувшего подъездную дверь Антона Павловича громовым проклятием.

– Шнурок развязан. Гибельной петлей грозит тебе, упырь, твоя упырья муза! – прогрохотала умалишенная.

Антон Павлович остановился и внимательно проверил шнурки. Шнурки были надежно завязаны и заправлены под пятки.

«Тьфу ты, кикимора!» – подумал Антон Павлович и, быстро миновав кабинку с ясновидящей, припустил вверх по лестнице.

Феклиста Шаломановна, оглушительно грохоча, пронеслась в лифтовой шахте и опередила писателя на третьей площадке. Двери кабинки с треском распахнулись, и в спину бегущего ударила тапочка бесноватой вдовы.

– Подлая Феклиста! Ненавистная Феклиста! Хитрая, коварная, злобная. Зловещая Феклиста! – шептал Антон Павлович, запираясь на три поворота и накидывая на дверь цепочку.

От страха он хотел сделать Феклисту черной пешкой и поскорее съесть ее слоном, но не решился. Ясновидящую ведьму лучше было не трогать. В ушах Антона Павловича продолжали дребезжать напутственные слова вдовы: «Страшись, паук! Я тебя, упыря, сквозь стены вижу!»

Антон Павлович с трудом вспомнил то, что так спешил написать. И рука его, державшая пешку по имени Константин Михайлович Безумный, заметно дрожала, когда, болезненно вздрагивая от каждого шороха, то и дело оглядываясь на дверь, он переставлял Константина Михайловича с d2 на d3.

Переставив Константина Михайловича, Антон Павлович открыл ноутбук и глубоко задумался.

По глубинам его темной, мшистой души уже блуждал призрак нового героя.

Очень скоро, однако, Антон Павлович сосредоточился, втянулся в работу, и в квартире Райских воцарилась тишина, прерываемая длинными очередями ударов пальцев по клавишам.

Ранним утром следующего дня в своем почтовом ящике, между утренним выпуском «Слави» и рекламой макаронных изделий «Русь и Гусь», Никанор Иванович с удивлением обнаружил конверт без адресата и обратного адреса.

Надорвав странное послание, Никанор Иванович извлек из конверта бумажный листок формата А4, свернутый вчетверо.

Письмо было выведено с принтера.

С любопытством пробежав глазами по строчкам, Никанор Иванович чуть побледнел, быстро оглянулся и большими скачками, обгоняя утренние троллейбусы, помчался в редакцию.

Антон Павлович еще прошлым вечером пошел Сашиком куда следует: Rf6-h5.

Центральная славь

Протокол с того света

Дорогие читатели! Письмо, что мы предлагаем вашему вниманию, пришло в редакционную почту без обратного адреса. В связи с происходящими в нашем городе совершенно необъяснимыми исчезновениями граждан оно показалось нам небезынтересным.

Приводим текст целиком, совершенно не подвергая его цензуре. О достоверности произошедших событий предоставляем судить вам самим.

Спецкор Н. И. Сашик

Дорогие люди! Если вы читаете это письмо, значит, я исчез снова.

Каждый раз во время своего исчезновения я не знаю, исчезаю ли я навсегда или появлюсь где-нибудь опять. А впрочем, приступы исчезновений случаются теперь со мной все чаще, и иногда я застаю себя исчезнувшим на работе, в троллейбусе или в собственной постели, только что проснувшись. Иногда, протянув руку к зажигалке, чтобы закурить, я обнаруживаю, что у меня уже нет руки, а иной раз случается, что остаются от меня только голова да уши, в то время как остальное тело уже не существует. В таких случаях я стараюсь не выходить из дому, чтобы не пугать никого, пока не исчезнет и голова. Хуже, когда исчезновения случаются со мной в общественных местах. И хотя люди обычно не замечают, что я исчез, самому мне очень совестно и обидно. Точно я какой-нибудь заразный больной или просто пустое место.

Вначале, пытаясь хоть как-то контролировать свою болезнь, я, при появлениях первых симптомов исчезновения, пытался от него удержаться: схватиться за что-нибудь такое, что, как я предполагал, не может исчезнуть так же легко и незаметно вместе со мной, зато может удержать вместе с собой и меня.

Теперь мне приходится воздерживаться от этого. Мои исчезновения приобрели со временем такие характер и силу, что вместе со мной могут исчезнуть не только, например, тумбочка, трюмо или диван, но и целый дом, дорога или поезд. Или даже целый район.

Иногда я просыпаюсь в холодном поту от мысли, что вместе со мной может исчезнуть вся Земля. Все человечество, все живое на нашей планете могут исчезнуть, когда исчезаю я.

А если я попытаюсь удержаться за космос, то исчезнет и космос. Исчезнет все. И ничего не будет. Вот что меня больше всего пугает.

Это не мания величия, как вы теперь, должно быть, предположили, и я не сошел с ума. И ничего в том, что я рассказываю вам сейчас, я не преувеличил. Наоборот, я стараюсь вас не пугать, а привожу только факты.

Помню, как во время первого своего исчезновения я, почувствовав себя очень нехорошо, в ужасе уцепился за руку случайного прохожего, переходившего дорогу вместе со мной. И этот бедняга в результате исчез вместе со мной. И наверное, проклинает меня теперь где-нибудь там, не зная, как появиться обратно.

С горечью вспоминаю теперь ту, самую первую свою попытку удержаться от исчезновения.

Было тринадцатое мая две тысячи тринадцатого года. Пятница. В тот день у меня был выходной. Я работаю два дня на два в женском салоне красоты «Маргаритка» мастером-корректором фотографических снимков. Это очень редкая, но очень нужная профессия. Многие дамы за снимки благодарят и просят вставить свои изображения в рамы. Цена такого портрета колеблется в зависимости от его размера и одежд, надетых на даму.

Нагая дама ростом во весь фотографический портрет стоит в зависимости от желаемых ею на портрете размера груди, талии, бедер и. впрочем, не буду распространяться в подробностях. Скажу короче. Если дама хочет быть на портрете нагая, с грудью № 3, – это 6000рублей за квадратный метр дамы. Если же она хочет быть с № 6, то это, конечно, дороже.

Возраст изображаемой дамы колеблется примерно в той же денежной прогрессии.

Старая дама, сфотографированная юной, стоит, разумеется, на порядки дороже той, что хочет убавить себе всего-то лет пять-шесть.

Год – тысяча.

Два года – две.

И так далее, соответственно.

«Большие синие глаза» стоят четыре тысячи. На глаза «природного цвета» у меня почти беспрецедентная скидка. Глаза «такие как есть» идут в полцены «больших синих».

Самые дорогие глаза – «Скарлетт»; дамы любят «зеленое» – двадцать тысяч рублей за глаз. Иногда дамы, если им не хватает денег, выбирают себе один «зеленый глаз» – в профиль. Впрочем, я, конечно, не дурак и такую услугу сразу даме не предлагаю, а только видя, что сразу на два «зеленых» клиентке не хватит.

Я востребован. Мне звонят постоянные клиенты. Выезжаю на свадьбы, рождения, похороны и корпоративы.

«Любовь и голуби» – 50 т. р.

«Счастливый малютка» – 50 т. р.

«Спящая (спящий) в гробу» – 50 т. р.

«Корпораторинг» – 20 т. р.

Я не пластический хирург и ничего, разумеется, не меняю в том, что есть, однако помогаю оставить клиентам светлую память о главных событиях жизни.

А светлая память денег стоит.

Но я отвлекся. Ко всему я теперь конечно же не работаю ни в «Маргаритке», ни по выездам.

Не хочется вдруг взять да исчезнуть где-нибудь на похоронах или на корпоративной вечеринке, на глазах у всех, как какой-нибудь засвеченный негатив или лужица, что испарилась.

Итак, в тот день я как следует выспался и позавтракал, никуда не торопясь. А потом решил прогуляться в парк, захватив на всякий случай с собой шахматы. Очень люблю и сам с собой поиграть на скамеечке, и когда кто-нибудь подсаживается.

Погода была хорошая, припекало солнышко, и прежде чем идти к своей скамеечке, я решил взять пару бутылочек пива плюс каких-нибудь соленых орешков к нему.

Остановившись под красный сигнал пешеходного перехода на проспекте Комсомольский тупик, я вдруг почувствовал себя как-то странно. Закружилась голова, колени подогнулись от слабости. На лбу выступил холодный пот, а шахматная доска, которую я сжимал под мышкой, чуть было не выскользнула у меня из-под локтя на асфальт.

Я хотел было отойти в тенек, чтобы прийти в себя и отдышаться немножко, но тут светофор переключился на зеленый, и толпа, сжимавшая со всех сторон, понесла меня через проспект. Я послушно шел, думая, как бы мне не упасть от слабости посередине дороги, и первые пару шагов даже не замечал, что идущие навстречу люди не огибают меня, как это принято, и не извиняются, а проходят сквозь меня.

Заметив эту странность, я остановился как вкопанный и огляделся. Меня не было.

В испуге я завертел головой, подумав, что мог упасть где-нибудь позади себя, потерять сознание и умереть, сам того не заметив. Но позади меня, к моему облегчению, я не лежал, а только, торопясь перебежать проспект на мигающий зеленый, бежали люди.

Вот тогда-то я в панике и ухватился за рукав того несчастного гражданина, чтобы спросить его, видит ли он меня или нет.

Но спросить ничего не успел: несчастный гражданин исчез вместе со мной, и больше я его никогда не видел.

Загорелся красный, машины тронулись. Я, понимая, что водителям ни за что меня не увидеть, если даже я сам себя не вижу, побежал вперед, споткнулся, потерял правый ботинок и, пробежав сквозь ленту ограждения ремонтных работ, провалился в закрытый люк.

Падать оказалось недолго. Но я больно стукнулся о дно и наверняка что-нибудь повредил бы себе, если бы у меня теперь было что вредить.

Но мне теперь вредить было нечего.

Дно люка, на которое я упал, оказалось квадратным и каменным. Скорее всего, это был черный гранит, как в метро на переходе со станции «Железностроительная» на «Радиальную».

Было совершенно темно. По привычке пошарив возле себя исчезнувшими руками, я с удивлением коснулся ими какой-то очень высокой фигуры, стоявшей позади меня. А также еще двух фигур, не таких высоких, как та, первая, со спины; одна была слева, вторая – тоже слева, но дальше.

Внезапно над головой у меня кто-то распахнул люк, и хлынувший сверху ослепительный дневной свет залил пространство.

Вокруг меня, и впереди и сзади, стояли шахматные фигуры. Каждая из них имела человеческое лицо. И почти все они смотрели на меня, точно чего-то ожидая. И я посмотрел на себя тоже. Теперь я был. Был белой пешкой D2.

И прежде чем я успел осознать весь ужас произошедшего, белая Королева положила мне руку на плечо и сказала: «Пшел вон, дурак!»

И я пошел на D3.

Глава 8

Сон Антона Павловича

В то время как доверчивый спецкор метался по гулким и равнодушным редакционным лестницам в попытках пристроить в какую-нибудь колонку письмо исчезнувшего Безумного К. М., Антон Павлович Райский метался в своем кабинете под одеялом.

Под одеялом Антона Павловича преследовали ботинки.

Черная пара с дырочками для вентиляции и ненавязчивым тиснением вошла в кабинет писателя на утренней заре.

Антон Павлович уже отходил ко сну, когда неприятный скрип открываемой двери вспугнул перламутрового Морфея с его подушки.

Перламутровый Морфей Антона Павловича легко и неслышно вспорхнул, покружил над шахматной доской, перелетел на Спинозу, прополз по Заратустре и выскользнул в форточную щель.

Антон Павлович высунул из гусеницы пододеяльника голову и, недовольно щурясь, посмотрел в сторону вспугнувшего чуткого Морфея звука.

С этого неприятного момента сон Антона Павловича покинул Антона Павловича окончательно.

Антон Павлович широко распахнул рот и ахнул.

– Ах! – ахнул Антон Павлович, и вскрик его неслышно пронесся под потолком и тихо выскользнул вслед за Морфеем в распахнутую форточку.

Черные ботинки с дырочками и тиснением нерешительно потоптались в дверях, видимо стесняясь, что явились без приглашения и потревожили Антона Павловича. Но поскольку Антон Павлович затаился под одеялом, страшась незваных гостей, то ботинки тихонечко прикрыли за собой дверь и, неуверенно ступая, вошли.

Они шли тихо-тихо, едва касаясь пола подошвами, а может быть, и вовсе не касаясь его. Антон Павлович следил за ботинками с дивана, и сверху нельзя было разглядеть, идут ли они или парят.

Ботинки приблизились и остановились, точно хотели убедиться, спит ли Антон Павлович или только притворяется спящим. Антон Павлович в ужасе зажмурился и отчаянно захрапел.

Наконец ужасные ботинки, убедившись, что Антон Павлович не притворяется, отошли от дивана и несколько раз прошлись туда-сюда вдоль книжных полок, с видимым удовольствием разглядывая собрания сочинений.

Антон Павлович угрюмо и недоверчиво следил за гостями из щелочки левого глаза.

Ботинки остановились под Шопенгауэром, задумчиво покачались на подошвах, еще раз недоверчиво оглянулись на Антона Павловича (Антон Павлович опомнился, зажмурился и захрапел с новой силой), после чего подошли к письменному столу и склонились над шахматной доской.

«Не могут ботинки склониться над доской!» – приоткрыв щелочкой глаз, раздраженно подумал Антон Павлович.

«Надеюсь, мне это снится!» – возмутился Антон Павлович.

«Разумеется, мне это снится!» – успокоил себя Антон Павлович, а тем временем неприятные гости, повернувшись к хозяину спиной, стояли неподвижно, задумчиво склонившись над шахматной доской.

Антон Павлович, до сих пор очень боявшийся ботинок и лежавший под одеялом неподвижно, как высохший таракан между стекол, вдруг почувствовал, как страх в нем тускнеет, сменяясь справедливым гневом.

Это его шахматная доска и это его партия, и никто на свете, кроме него самого, не имеет права задумываться над ней.

«С меня хватит!» – подумал Антон Павлович.

«В конце концов, не зарежут же меня эти ботинки!» – подумал Антон Павлович и уже хотел решительно шевельнуться, чтобы вспугнуть нахальную обувь, как вдруг подумал еще.

«А если все-таки…» – подумал еще Антон Пав-лович.

«Если все-таки… зарежут?» – подумал он и со страхом покосился на обувь.

Антону Павловичу стало муторно и тошно.

«Ведь бывали уже, наверное, такие прецеденты… Такие случаи, – продолжал рассуждать сам с собой Антон Павлович, забиваясь от ботинок поглубже в диванный угол, – когда ботинки резали людей? Приходили, пока человек спит, и – чик! – резали человека, а потом уходили совершенно безнаказанно…

Душили шнурками…

Наверняка душили!

Боже, какой ужас!

Это проклятая Феклиста накаркала!..

Что же мне делать?!

Я надеюсь, мне все это снится!» – думал затравленно в своем углу Антон Павлович, пока ботинки совершенно безнаказанно разгуливали по его доске, разбрасывая мысками фигуры.

«Нет, не могу я больше терпеть это безобразие! Хулиганы, пусть душат!» – подумал Антон Павлович, и когда, сбив белого короля (постарался левый), убийцы-ботинки направились без всякого стеснения к черному… Антон Павлович набрал в грудь побольше воздуха и…

Икнул.

– Ик! – икнул Антон Павлович, и ботинки, вздрогнув, медленно повернулись на каблуках…

…медленно повернулись на каблуках, усмехнулись и, неторопливо пошаркивая, направились в сторону икнувшего.

Они выглядели как кошмарный сон, эти ботинки. И убежать от них не было никакой возможности: ботинки наверняка бегали быстрее Антона Павловича, и снова притвориться спящим было уже невозможно…

«Ботинки мне все равно не поверят», – понял Антон Павлович и, вжавшись в диванную спинку, заскулил от отчаяния…

Полдень шестнадцатого мая стоял над городом. По городским тротуарам разгуливали миллионы ботинок. Черные и коричневые, оранжевые, белые и кремовые ботинки; уже запыленные и только что начищенные; на каучуковой подошве и на резине; тесные и разношенные, как галоши; лодочки и на ремнях; со шнуровкой и на липучках. Ботинки разных размеров. С совершенно разными характерами, мыслями и целями.

Одни ботинки спешили по делам, другие расхаживали у памятников. Третьи….

И так далее, и так далее…

Миллионы, миллионы ботинок, сдвоенных парами…

Среди них пробирался в одних носках невидимый, потерявший свой черный ботинок с дырочками для вентиляции воздуха и ненавязчивым тиснением, придуманный Антоном Павловичем Константин Михайлович Безумный…

Через распахнутые Людмилой Анатольевной шторы с веселым весенним гудением, точно шмели, в комнату влетали звуки.

Задушенный ботинками Антон Павлович открыл глаза и посмотрел в потолок. Сперва ему померещились на нем следы. Но Антон Павлович поморгал, и следы постепенно растворились в побелке.

Людмила Анатольевна, приветливо улыбаясь, отошла от окна. В руках жены, чуть скосив глаз, Антон Павлович разглядел край картонной коробки. Все так же улыбаясь, жена, шлепая тапочками, приблизилась к постели, где неподвижно лежал Антон Павлович, и распахнула коробку.

Это была черная пара хорошей кожи, с двойным перехлестом шнуровки, ненавязчивым тиснением и дырочками для вентиляции ног.

Тут Антон Павлович не выдержал, мучительно зевнул и проснулся.

Глава 9

Стон в летнюю ночь

Kf3-h4

– Пойми меня, Никанор, дело вовсе не в публикации! – говорил Никанору Ивановичу Виктор Петрович Рюмочка. Утверждая это, Виктор Петрович смотрел на спецкора дикими воспаленными глазами, вращал зрачками, взмахивал пегими ресницами и страстно теребил приятеля за пуговицу. Оторвав наконец пуговицу, подающий надежды литератор, посмотрел на нее так же пронзительно, как смотрел на все остальное, и решительно вышвырнул кругляшек за скамейку. Пуговицу тут же окружили голуби.

Сашик моргнул, с тоской оправляя опустевшую петлю.

Подающий надежды автор проводил мрачным взглядом облачко на небе и, чуть поразмыслив, принялся за карман спецкора.

Спецкор осторожно отодвинулся, неизданный литератор встревоженно пододвинулся и, вцепившись в карман Никанора Ивановича покрепче, точно опасаясь, что приятель даст деру, продолжил угрожающим сиплым шепотом:

– Вот что я скажу тебе, Никанор! Никанор, верь мне! Тут заговор! Целенаправленный, планомерный развал мысли! Публику кормят кровавым компотом, Никанор! Окрошкой мысли!

Виктор Петрович угрожающе поскреб ногтем и отшвырнул за скамейку следующую пуговицу.

– Эта сволочь, эта бездарная амеба Райский, ты читал этого мерзавца, Никанор?

Никанор Иванович читал, но на всякий случай отрицательно покачал головой. Виктор Иванович признательно дернул карман. Карман хрустнул и повис на нитках.

Никанор извлек из пакета пару пластиковых стаканчиков, достал из-за пазухи согретый сердцем «Пшеничный колосок», тяжело вздохнул и поровну налил. Приятели выпили, закусив размякшим шоколадом «Аленка»…

Антон Павлович нагнулся под стол, пошарил в темноте рукой, достал бутылку и опасливо прислушался.

Тонкая перегородка донесла до Антона Павловича сердитый голос жены. Жена разговаривала то ли сама с собой, то ли по телефону.

Антон Павлович облегченно вздохнул и также немного плеснул в стакан. Ему было неспокойно. Душно и одиноко. С завистью смотрел Антон Павлович на Никанора и Рюмочку. Ему хотелось к ним, на бульвар, на парковую скамеечку. Ему хотелось, чтобы Виктор Петрович не обижал его повести. Ему хотелось любви. Ему не хватало любви.

«Никто, никто не любит меня!» – с обидой и тоской поглядывая на шахматные фигуры, думал Антон Павлович…

Однако Антон Павлович ошибался.

Людмила Анатольевна любила его.

Бесчисленные враги мужа становились ее врагами. Нанесенные Антону Павловичу обиды застревали в сердце Людмилы Анатольевны ржавыми пулями, не рассасывались и не старели.

Нанесенные Антону Павловичу обиды блуждали по лабиринтам души Людмилы Анатольевны подводными минами; злые стрелы критических статей, выпущенные врагами в доверчивого мужа, копились в Людмиле Анатольевне, как в мрачной каменистой пустыне копятся пары ядовитой вулканической серы, как в глиняном горшочке туземца дают яд толченые листья кураре…

Имя врагам мужа был Легион.

Крошечным и беззащитным казался Людмиле Анатольевне ее беспомощный, неприспособленный к кровожадной действительности Антон Павлович, и ей часто хотелось взять бедного мужа на руки или броситься на грохочущую амбразуру кровожадной действительности, чтобы телом прикрыть Антона Павловича от автоматных очередей литературных будней.

Она не всегда могла защитить Антона Павловича и не всегда успевала быть рядом; муж, как всякий творец, нуждался в тишине, одиночестве и покое и, нуждаясь в них, запирался от Людмилы Анатольевны с внутренней стороны кабинета на тумбочку.

Ежедневная работа Антона Павловича над главами романов, рассказами или повестями проходила три стадии.

Первая стадия называлась «погружение».

Погружаясь, Антон Павлович сосредотачивался, особенно остро нуждаясь в этот момент в тишине, одиночестве и покое. От действительности во время погружения Антон Павлович ограждал себя тумбочкой.

Вторая фаза называлась «процесс».

В процессе погрузившийся муж был сосредоточен, но еще острее нуждался в одиночестве, тишине и покое. От действительности Антона Павловича по-прежнему отделяла тумбочка.

«Антуля, ты погружаешься?» – спрашивала из-за двери Людмила Анатольевна, и если муж мычал, это означало, что жена угадала со стадией. Если в ответ раздавался перестук клавиш, значит, муж находился в процессе.

Если в ответ муж не издавал ни звука, это означало третью, завершающую стадию работы над романом – «декомпресс». В декомпрессе муж походил на сомнамбулу и, еще отчаяннее нуждаясь в тишине, одиночестве и покое, отделялся от мира тумбочкой.

Людмила Анатольевна постучала. Антон Павлович откликнулся из-за запертой на тумбочку двери нечленораздельным мычанием. Это означало, что Антон Павлович проходил первую стадию. Антон Павлович погружался.

Людмила Анатольевна вздохнула и поволокла Марсельезу Люпен к дверям.

– Антуля! Мы гулять! – крикнула она на всякий случай из коридора.

– Иди-иди! – раздраженно буркнул Антон Павлович и, не глядя отодвинув жену подальше, с удивлением посмотрел на клетку, куда поставил ее.

Ф h6-g5

Переставленная жена грозила съесть Карпа, грозила съесть младшего корректора Рюмочку и грозила…

– А ты у нас кто такая? – спросил Антон Павлович белую пешку, которую также грозилась съесть жена.

Пешка молчала. Но молчала совершенно напрасно. Антон Павлович уже узнал ее. Это безумная вдова молча и тоскливо смотрела одним глазом из зарешеченного окошка лифтовой кабинки.

Лестничная клетка встретила Людмилу Анатольевну неприветливо.

Сквозняк гнал по полу верблюжьи колючки кошачьей шерсти и тополиного пуха.

Четыре кота Феклисты Шаломановны неподвижно сидели на ступенях возле лифтовой шахты. Два кота рисовались мрачными силуэтами на фоне белого квадрата окна. Один, здоровенный, как крыса, развалился, хлопая хвостом у батареи. Еще несколько оккупировали нижний пролет.

Мерсью завыла. Коты ответили ледяным молчанием. Натянув поводок, собачонка Райского выгнула спину, оскалилась и зашипела. Коты остались неподвижны и молчаливы. И только тот, что хлопал хвостом, захлопал хвостом чуть быстрее и громче.

Людмила Анатольевна нагнулась, приподнимая шипящую любимицу за шиворот, но, разогнувшись, вздрогнула и, выронив питомицу на пол, прислонилась к дверному косяку.

– Господи, да когда же это кончится? – беспомощно спросила вздрогнувшая Людмила Анатольевна, но коты по-прежнему молчали.

Из распахнутой лифтовой кабинки на Людмилу Анатольевну холодно смотрели два выцветших глаза ясновидящей вдовы.

– Конец уж близок! Слышу я шаги! На утренней заре гонец взошел из тьмы и в ящик подложил тебе отравленный свинцом несчастья вестник! Спеши, жена, предотвратить беду или, не отвратив ее, к себе приблизить! – предрекла вдова.

– Господи, да когда же это кончится? – переспросила Людмила Анатольевна.

Но двери ступы уже захлопнулись, и, грохоча, хохоча и топоча, бесноватая Феклиста Шаломановна помчалась вниз. За Феклистой заскакали по ступенькам коты.

«Тьфу! Хоть бы ты застряла, наконец, в своем ящике, старая гангрена!» – с чувством подумала Людмила Анатольевна вслед мчащейся вдове. И тут произошло нечто таинственное и неожиданное. Такое, чего раньше никогда не случалось. Ящик со старой гангреной вздрогнул и, беспомощно качаясь на канатах, завис в лифтовой шахте между четвертым и пятым этажом.

Людмила Анатольевна в изумлении крепко сжала в руках извивающуюся Мерсью и торжественно проследовала мимо нейтрализованной вдовы вниз по ступеням.

– Четвертая скамья грозит тебе и ящик! – проскандировала вслед Людмиле Анатольевне замурованная вдова.

Но Людмиле Анатольевне было весело.

«Висеть тебе до вечера, гангрена!» – бодро расталкивая котов ногами, беспечно думала Людмила Анатольевна.

Проклятие Феклисты настигло Людмилу Анатольевну на бульварной скамейке под цветущим каштаном. Развернув «Центральную славь», извлеченную в парадном из почтового ящика, Людмила Анатольевна, постепенно мрачнея бровями, читала на последнем развороте рецензию на последний роман мужа «Вечная сушь». Статья называлась «Вечная чушь» и написана была за два дня до гибели хитрым мстительным и предусмотрительным Добужанским…

Волоча за собой упирающуюся собаку Райского, Людмила Анатольевна вихрем пронеслась по бульварной аллее к троллейбусной остановке.

Вихрем пронеслась Людмила Анатольевна в троллейбусе по улицам цветущего мегаполиса и спустя каких-нибудь полчаса пронеслась вихрем по гулким лабиринтам газетного издательства.

Беспрепятственно миновав пустую, залитую дневным зноем приемную, она ворвалась в кабинет, втянув за собой свое странное животное, и захлопнула дверь каблуком.

Душитель «Вечной суши», Иуда литбиза, был у себя.

Душитель был у себя, но был не в себе. Подлый человек этот сидел, держа на коленях Машу, и накручивал Машин локон на свой указательный палец.

В кабинете пахло хорошей мебелью, табачным дымом и ландышами. На длинном столе совещаний стояла пара высоких бокалов. Узкое горлышко «Бьянко» торчало из кубиков хрустального льда.

– Что ж это ты делаешь, старая ты сволочь?! – обратилась Людмила Анатольевна к Вениамину Александровичу, и Вениамин Александрович вжался в кресло. Маша соскользнула с колен издателя. В кабинете женоубийцы сделалась пауза. В наступившей тишине Людмила Анатольевна, грохоча каблуками, достигла издателя и с треском шлепнула собранным мухобойкой изданием «Слави» между ушей.

Вениамин Александрович вздрогнул и, выпучив глаза, прикрылся от Райской новым газетным выпуском. Серебряно захихикала красавица Маша. Затрепетали на весеннем ветру голубые шторки, Людмила Анатольевна размахнулась, и меценат-душитель был треснут повторно, утренним выпуском по вечернему.

– Маша! Вызови…те охрану! – прохрипел избиваемый, но Маша не торопилась. Какая-то жуть, какая-то бойкость выглянула вдруг из глаз секретарши, из ее позы и всей фигуры ее, и Вениамин Александрович с ужасом понял вдруг, что Маша ведьма, и эта проклятая Райская – ведьма, и все они, и покойная супруга – ведьма, и ведьмы, ведьмы и русалки – все женщины на Земле.

– Дашь опровержение на рецензию, старый черт?! – Людмила Анатольевна снова занесла газету над всклокоченной головою Иуды.

– На какую? – сипел Вениамин Александрович.

– Вот на такую! – показала Карпову крепкий кулак Людмила Анатольевна, тыкая отрицательной рецензией покойника Добужанского в нос издателю.

– Людмила Анатольевна, да это же просто опечатка! – защищался тот.

– Я тебе покажу, опечатка! – обещала оскорбленная женщина. – Вот тебе твоя опечатка раз! Вот тебе твоя опечатка два! Вот тебе твоя опе… – хотела добавить к двум предыдущим опечаткам третью Людмила Анатольевна, но тут Вениамин Александрович сдался.

– Дам… – прохрипел он, сползая под стол и думая укрыться там, но Маша откинула скатерть и смотрела на Карпова сверху, перевернувшись лицом. И щеки Машины были свежи и румяны, и зубы ее белели жемчужными каплями. И колокольчиковый – синий, полуденно томный – был Машин смех…

И опять по лабиринтам издательства вихрем помчалась Людмила Анатольевна Райская со своей собачкой.

С треском распахивала Людмила Анатольевна редакционные двери в поисках младшего корректора «Центральной слави» Виктора Петровича Рюмочки.

Это он, неблагодарный, жалкий и бездарный корректор, написал в статье Добужанского слово «Сушь» через «Ч».

Глава 10

Сон Антона Павловича

С пятницы на субботу Антону Павловичу приснился страшный сон, что он проснулся.

С субботы на воскресенье Антону Павловичу приснился страшный сон, что его нигде нет.

Вечером воскресенья Антон Павлович ужинал и смотрел с женой новости по телевизору. В новостях передали, что какой-то гражданин свалился на станции метро «Молодежная» на рельсы. Антон Павлович очень заинтересовался новостью и даже перестал жевать; ему было интересно, убило ли того гражданина насмерть или гражданин все же остался жив. Бодрый диктор порадовал Антона Павловича, сказав в конце, что гражданина убило насмерть.

Антон Павлович с удовольствием доел парную котлетку и корочкой подлизал соус.

После чего Антон Павлович заперся на тумбочку в своем кабинете и долго занимался тем, что щелчком указательного пальца сбивал по очереди черные и белые пешки с доски.

– Ать-два! Ать-два! – доносилось до Людмилы Анатольевны из-за дверной щели.

– Ать-два! Ать-два! – доносилось до Людмилы Анатольевны из-за тонкой кабинетной перегородки.

Наконец Антон Павлович успокоился, утомился и лег спать в очень хорошем настроении.

«Ать-два!» – думал, засыпая и улыбаясь, как дитя погремушке, Антон Павлович.

В ту ночь, ночь с воскресенья на понедельник, Антону Павловичу приснился страшный сон, что он идет по тротуару.

Тротуар, по которому шел Антон Павлович, был самый обыкновенный битый асфальтовый тротуар из тех, что обычно лежат вдоль ржавых гаражных товариществ и детских садиков, огражденные с одной стороны пьяным забором, а с другой – дорогой, поворачивают куда придется, ведут неизвестно куда и кончаются неизвестно чем.

Антон Павлович появился на тротуаре в голубой коляске. Антон Павлович лежал в голубой коляске неподвижно, крепко спеленатый, и смотрел, не мигая, серыми круглыми глазками в голубое небо. По небу бежали в обратную сторону облачка. Антона Павловича везла по тротуару мама.

Потом и коляска, и мама куда-то исчезли, и Антон Павлович заскакал по тротуару маленьким мальчиком, играя гуталиновой баночкой в классики и мешая прохожим.

После Антон Павлович бодро шагал по тротуару, весело насвистывая и обгоняя прохожих.

Затем сердито брел, опустив голову и ругая прохожих.

Еще чуть спустя прохожие сами принялись, кто насвистывая, кто прыгая в классики, а кто нетерпеливо толкаясь, обгонять Антона Павловича.

Тротуар то шел в горку, то скользил вниз. Иногда тротуар поднимался вверх очень круто, и тогда Антон Павлович начинал задыхаться и уставать. Вниз по тротуару идти было гораздо приятнее.

Погода во сне была, как обещали Антону Павловичу в вечерних новостях, хорошая. Светило солнышко. Истаявшие ручейки стекали в приоткрытые канализационные люки. По гудроновым лужам скользили ватные облачка. В цветущих яблонях чиририкали птички…

Правда, иногда погода во сне почему-то резко менялась, дул ветер, сдувая с тротуара тополиный пух, и вместо пуха бросал в лицо Антону Павловичу сырые снежные колючки. С кленов осыпались янтарные листья, и тогда Антон Павлович шел, шурша по мягкому золотому ковру. А то вдруг под ногами Антона Павловича принимался сухо поскрипывать синий морозный наст. Но тут же бежал вниз, журча ручейками, обгонявшими Антона Павловича.

И все же в основном погода держалась, как и была обещана Гидрометцентром. Цвела весна.

Антон Павлович быстро мелькал мимо детских площадок, уютных двориков, скользил тенью между спичечных коробков пятиэтажек и иногда, ослепленный, выныривал из сиреневой карусельной запруди на огромный гудящий проспект. Тротуар тупился, терялся, отползал или вздыбливался косматой деревянной лестницей над канализационной трубой и вдруг обрывался.

Тогда Антон Павлович останавливался растерянно, возвращался обратно и вновь принимался мелькать тенью вдоль футбольных площадок, спичечных двориков, цветущих яблонь и скрипучих качелей.

Однажды Антон Павлович все же решился пересечь проспект.

Согнувшись в три погибели, кряхтя, он прополз под ржавым брюхом тепловой коммуникации и, огибая канавы и рытвины, поплелся вдоль барьерного ограждения в ожидании светофора, подземного перехода или зебры.

Антон Павлович шел и шел вдоль барьерного ограждения, а барьерному ограждению, казалось, нет конца. Слева тянулась тепловая коммуникация. Справа проносились машины.

Путешествие Антона Павловича на ту сторону проспекта оборвалось внезапно.

Задумчиво перешагивая канавки, наступая пыльными ботинками на одуванчиковые проплешины, поворачивая голову парадным солдатиком в сторону гудящего проспекта, Антон Павлович внезапно оказался в Конце всего.

Конец всего выглядел очень странно. Это была не стена, не поворот и не тупик. Не обрыв и не морской берег. Все кончалось очень странно и подозрительно. Гудящий проспект, машины, безостановочно мчащиеся по нему, барьерное ограждение, тепловая коммуникация, одуванчиковые проплешины, рытвины и канавки – все это обрывалось в Конце всего, как какой-нибудь перекушенный кусачками провод или ровно спиленный пень.

Дальше не было ничего. В Конце всего исчезали машины, исчезали люди, исчезала теплотрасса, одуванчики и прочие травки.

Ровно так же и машины, и канавки, и люди появлялись из ничего и, ничего не замечая, спокойно направлялись в противоположную от ничего сторону.

Конец всего был серого тротуарного цвета.

Антон Павлович протянул к нему палец, желая убедиться, что Конец всего не снится ему, а действительно существует, и палец исчез, как стертый ластиком. Антон Павлович в страхе выдернул палец назад. Выдернутый из Конца всего палец сделался холодным, восковым и не разгибался. Антон Павлович испуганно подул на него, подергал, покусал ноготь, помахал рукой. Наконец палец защипало, по нему побежали колючие мурашки, и палец порозовел и зашевелился.

«Какой ужасный конец у всего»! – ужаснулся Антон Павлович и поскорее пошел от Конца всего обратно, вдоль барьерного ограждения и тепловой коммуникации к своему тротуару.

Навстречу Антону Павловичу иногда шли люди, так же как он недавно, спешившие к Концу всего вдоль барьерного ограждения.

«Ну-ну», – угрюмо думал Антон Павлович при виде встречных.

«Бегите-бегите», – угрюмо думал Антон Павлович при виде встречных.

«Я-то знаю, к чему вас это приведет», – угрюмо думал Антон Павлович.

«Так вам и надо!» – угрюмо думал Антон Павлович.

«Трам-пам-пам!» – угрюмо думал Антон Павлович.

Антон Павлович не оглядывался на Конец всего. Ему было страшно.

Возвращаясь от Конца всего и не оглядываясь, Антон Павлович сперва так торопился и так боялся, что не мог уже точно определить, долго ли возвращается и не пропустил ли он свой тротуар.

Тогда Антон Павлович стал время от времени наклоняться и заглядывать под трубу коммуникации, в надежде обнаружить за ней что-то знакомое. Тротуаров за трубой оказалось, к его удивлению, множество. К ужасу Антона Павловича, все это были совершенно одинаковые, совершенно обыкновенные битые асфальтовые тротуары из тех, что обыкновенно ведут неизвестно куда, сворачивают куда хотят и кончаются неизвестно чем.

И опять, теперь уже с левой стороны от Антона Павловича, тянулось бесконечное барьерное ограждение. И опять мимо Антона Павловича проносились машины.

«Что, если и в ту сторону все кончается Концом всего?» – с ужасом подумал Антон Павлович и тут же почувствовал, что, вероятнее всего, это и было именно так.

«Где же мой тротуар?» – с ужасом заглядывая под коммуникацию, думал Антон Павлович.

«Что же мне делать?» – с еще большим ужасом думал Антон Павлович.

Наконец в конце барьерного ограждения опять показался Конец всего, и, больше не раздумывая и не выбирая своего тротуара, Антон Павлович в панике бросился под теплопроводную коммуникацию, прополз, резко распрямился и крепко треснулся головой о ржавое теплопроводное брюхо. Из глаз несчастного посыпались искры, но среди их обидного сияния разглядел Антон Павлович знакомую голубую коляску.

Антон Павлович пронзительно закричал и помчался по тротуару вниз – догонять маму.

Но бедный Антон Павлович! Он так и не догнал маму и свою коляску. К несчастью, Антона Павловича разбудил его собственный пронзительный крик…

Глава 11

И тьма главенствует над миром

Стояла глубокая и беспросветная майская ночь.

Галактика угрожающе грохотала.

Грозовые перекаты полностью скрыли от жителей мегаполиса Млечный Путь; скрыли тротуары, проспекты, аптеки, троллейбусные остановки и гаражные товарищества.

За тучами скрылись Сириус и Венера, Альфа и Омега, одинокая Альтарес, Лира и Ригель. Скрылся круглосуточный магазин «Полтушка», бульвар и бульварные скамейки. Скрылись голуби, вороны, черные коты Феклисты Шаломановны и сама ясновидящая вдова.

Укрылись за космическими вершинами царица тьмы Альтаир, Большая Медведица и ее Медвежонок, Альдебаран и таящийся в его серебряных рунах Шаула.

Шквальные порывы достигали ужасающих километров в секунду. Ветрило с урчанием обрушивался на столетние тополя и клены и, вырывая их с корнем, швырял на газоны, спичками ломал пополам фонари и обрывал линии электропередач.

Струны телефонных проводов натягивались над беспомощным городом и рвались, выбрасывая в ночь черные шипящие проволоки. Словно черные потоки Стикса, неслись, смывая на своем пути земляных червяков, магистральные реки.

В грохочущих всполохах крутились тарелки параболических антенн.

Блистали молнии…

В окне шестого этажа дома № 13-бис метался призрачный голубой огонек.

Это Антон Павлович Райский искал при помощи карманного фонарика «Русь» Льва Борисовича Добужанского.

– Где же ты, негодяй? – спрашивал Антон Павлович у Льва Борисовича, но тот лежал тихотихо, спрятавшись от Антона Павловича за диванный валик.

Антон Павлович заглядывал под письменный стол, шарил во тьме руками, отодвигал секретер и, поблескивая окулярами, пристально вглядывался в книжные полки. Все было бесполезно. Ненавистный мстительный Лев, этот призрак кафедры «Терлита», злопамятный Монте-Кристо Литкульта, исчез, точно провалился сквозь землю.

– Ну и черт с тобой! – обессилев от поисков, сдался наконец Антон Павлович и обратил свой мерцающий окулярами взор на шахматную доску.

По клеткам скользнул призрачный луч карманного фонарика «Русь».

– …Тротуар, тротуар! Сейчас я вам покажу тротуар! – мрачно пробормотал Антон Павлович, черной тенью склоняясь над клетками.

Фигурки зябко жались друг к другу в ожидании своей участи.

– Ну?! – обращая на них свой гнев, сухо прошипел Антон Павлович. – Что молчите? Языки проглотили?! Будет вам сейчас на орехи! – пообещал он, раздумывая, кого бы съесть, и зрачки его вскоре заострились на члене шахматного клуба Дома детской дружбы «Орленок».

– А! Карпуша! А я все думаю, куда ты запропастился? Не пишешь, не звонишь… Только гнусные статеечки тискаешь… Не хорошо, ай-ай-ай, как нехорошо, Карпуша… А как же старая дружба? Пионерские зорьки? Лицо коммунистической партии?.. – Тут у Антона Павловича сделалось очень неприятное лицо, которое расступилось неприятной улыбкой.

– Ну-ка, пойди-ка ты сюда! – Антон Павлович протянул руку в направлении друга детства.

Обреченный Вениамин Александрович застонал во сне. Ему виделась нагая Маша Кукушкина, летящая на зеленом редакционном столе совещаний над городом. Машу Кукушкину озаряли вспышки молний, похожие на северное сияние.

Антон Павлович пощекотал Карпова ногтем за шеей.

Вениамин Александрович задергался во сне, замотал головой и забулькал…

Но Антон Павлович, как будто передумав есть его, отпустил Карпова обратно на клетку.

– Ладно, Карпуша… С тобой потом… – зловеще пообещал Вениамину Александровичу Антон Павлович и, приподняв Людмилу Анатольевну, задумчиво помахал женой над клетками.

– Ам! – сказал Антон Павлович за Людмилу Анатольевну, обращаясь к Феклисте Шаломановне.

Ясновидящая промолчала.

– Ам! – сказал Антон Павлович за Людмилу Анатольевну, обращаясь к младшему корректору.

Но Виктор Петрович тоже молчал.

– Ам-ам. Ам! – еще более грозно шамкнул Антон Павлович на Виктора Петровича, написавшего название романа «Вечная сушь» через «Ч»…

Но отважный Виктор Петрович не испугался…

Виктор Петрович смотрел на Антона Павловича с той же непримиримой ненавистью, с какой Антон Павлович смотрел на него.

Антон Павлович заговорщицки подмигнул Виктор Петровичу.

– Знаю-знаю… дружок. Дай тебе волю, в миг бы меня проглотил! Ам! И все… и нет Антона Павловича, так, братец? – почти дружелюбно заговорил с Виктором Петровичем Антон Павлович и еще больше разулыбался.

– Но нет тебе воли…. Нет! Понимаешь, братишка? Вот клеточка. Вот ты. Тут тебе и вся твоя воля. Ни туда ни сюда, сам понимаешь, не денешься, – все еще радовался Антон Павлович, когда Виктор Петрович вдруг оттолкнул правую руку Антона Павловича и левой рукой Антона Павловича перепрыгнул на безопасную клетку, загородив собой от Людмилы Анатольевны и Вениамина Александровича и ясновидящую вдову.

Напуганный, удивленный и растерянный, смотрел Антон Павлович сверху вниз на свою шахматную доску.

Фигурки по-прежнему стояли молчаливо и неподвижно. Призрачный луч карманного фонарика «Русь» скользил по головам, и в его призрачном, таинственном свете, в зверином вое заоконного ветра, громовых раскатах и всполохах молний Антону Павловичу померещилось вдруг, что фигурки шепчутся, ухмыляясь.

И тогда Антон Павлович свел правую руку с зажатой в ней женой в кулак и с силой грохнул кулаком по центру доски. Фигурки подпрыгнули и притихли.

Людмила Анатольевна закричала во сне. Но Людмила Анатольевна только зря разевала рот. Во сне ее крика все равно никому не было слышно.

– То-то же! – сквозь зубы процедил Антон Павлович, и тут квартиру Райских пронзил оглушительный и визгливый дверной звонок…

Глава 12

Только ночь, ночь, ночь…

Пропили полночь.

Тускло светили приятелям синие язычки горилки.

Сизый нос Виктора Петровича Рюмочки клевал тарелку.

Шептал «Маяк». Пахло пельменями.

В черном квадрате окна металась майская буря. Разговор шел о главном.

– Я задушу ее, Никанор… Верь мне, Никанор! – в который раз обещал Виктор Петрович Рюмочка Никанору Ивановичу и вставал решительно, но под ним так же решительно вставал пол. На вставшем полу Виктор Петрович себя не держал, а только сползал и стукался.

Так Виктор Петрович дополз до духовки и попрощался с Сашиком.

Открыл.

Положил голову на духовую решетку, закрыл глаза и попытался закрыть за собою дверцу. Подергал ею, но что-то ему мешало. Последняя надежда угасла.

Длить бессмысленное существование было незачем.

Возвращаться некуда.

Никанор его оттащил.

Виктор Петрович заплакал. Но перед ним встала глубокая тарелка пельменей. И прежде чем отхлебнуть, он помял сигаретку и затянулся, выпустив клеклый дым в сторону майской бури.

Внезапно жить на свете стало хорошо. Непонятно как, но возродилась неопределенная надежда неопределенно на что.

Никанор Иванович и Виктор Петрович спели на двоих «Трех танкистов». Виктор Петрович пел куплет «И побили!» особенным, торжественным и ожесточенным голосом.

Никанор вступал в припев.

Было уже к рассвету, когда друзья обнялись и отправились спать.

Виктор Петрович лег на коврик у двери, убедительно объяснив Никанору, что так нужно.

Никанор пал рядом на тумбочку охранять друга, но провалился тотчас же в сон и увидал там с облегчением вместо младшего корректора «Слави» милую с некоторых пор его душе секретаршу Вениамина Александровича Машу Кукушкину.

Маша спрыгнула с подоконника и протянула Никанору Ивановичу мокрые от дождя холодные руки.

Глаза Кукушкиной были цвета желтого янтаря.

Губы Маши пахли липовым медом и земляникой.

И горько пахли скошенными травами Машины влажные волосы…

Никанор все ловил Кукушкину до утра, но едва голова спецкора безмятежно пала ей на грудь, как неиздаваемый, потерявший надежду младший корректор открыл глаза, встал с коврика и медленно потянул вниз дверную ручку.

Дверь скрипнула.

Маша Кукушкина завертелась волчком, оттолкнув Сашика, и нырнула в окно.

Совсем потерявший голову спецкор бросился за секретаршей, и оба растаяли во всполохах молний и громовых раскатах.

Над мегаполисом протянулась лиловая полоса восхода. И растаяла.

До утра еще следовало дожить.

Виктор Петрович Рюмочка крадучись поднимался вдоль лифтовой шахты…

«Дзинь!»

«ДЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЫНЬ!!!!»

«Дзинь!!!!!» – разорвалось в ушах Антона Павловича, и одновременно с разрывом в доме № 13-бис вспыхнул электрический свет.

Ослепленный и оглушенный, Антон Павлович стоял несколько секунд неподвижно, после чего лицо его побагровело, брови крестом легли в переносицу, зрачки сузились, и Антон Павлович выплюнул из себя звук отчаянной и пронзительной силы.

– ЛЮД-МИЛ-ЛЛА-аааа! Открой, Людмилллла! – вот каков был тот звук. Он заставил звонившего, отпустив кнопку звонка, отпрянуть от двери, а Людмилу Анатольевну вышвырнул в коридор в одной ночной рубашке и бигуди.

Цепочка звякнула. Людмила Анатольевна откинула ее, спросонья позабыв даже заглянуть в дверной глазок, и автоматически распахнула дверь.

…Похожий на больную чумой кикимору, покрытый зеленоватой щетиной, с красными мешками век и мутными глазами, протягивая дрожащие пальцы к горлу несчастной женщины, стоял на пороге, щурясь зубами, Виктор Петрович Рюмочка. Неиздаваемый автор с бульвара Адмирала Нахабина, потерявший надежду.

Антон Павлович прислушался. Было тихо. Переведя дух, писатель с облегчением сосредоточился, накрылся одеялом и мгновенно уснул.

Не произнося ни звука, Людмила Анатольевна и младший корректор «Центральной слави» проследовали мимо кабинета погрузившегося в сон писателя в направлении синей гостиной.

Людмила Анатольевна пятилась, крепко сжимая в правой руке изящную, но тяжелую бронзовую Мельпомену, время от времени отмахивалась музой от незваного автора.

Виктор Петрович в ответ замахивался на хозяйку Каллиопой, прихваченной с той же полки прихожей.

Потерявший надежду младший корректор наступал, рыча и вращая глазами. Свободная рука обманутого автора неумолимо тянулись к горлу душительницы свежего литературного слова.

Очень скоро хозяйка и сопровождавший ее гость, не отводя друг от друга глаз, достигли коридорной арки, где напольная черно-белая плитка «Гершель» переходила в лазоревую.

Там пятившаяся спиной Людмила Анатольевна споткнулась о наборный поребрик, пошатнулась и, окончательно утратив душевное и физическое равновесие, уперлась спиной в амальгамовый встроенный шкаф.

Равнодушная амальгама отразила неумолимое, жуткое лицо непризнанного автора.

Виктор Петрович приблизился. Губы его решительно сомкнулись. Глаза сверкнули, зубы защелкали, и младший корректор, усмехаясь, взметнул над головой загнанной Людмилы Анатольевны музу эпической прозы, безмолвную бронзовую Каллиопу.

Людмиле Анатольевне замахиваться было некуда: позади стоял шкаф. Пальцы перепуганной женщины пробежали по равнодушной зеркальной поверхности и вдруг нащупали путь к спасению.

Людмила Анатольевна подняла над собой Мельпомену и без замаха опустила бронзовую дочь Зевса и Мнемозины на всклокоченную голову непризнанному автору.

Автор пригнулся. Дочь пронеслась мимо. Но даже мгновения ее полета хватило Людмиле Анатольевне, чтобы незаметно раздвинуть позади себя створки и нырнуть в спасительный шкаф.

Людмила Анатольевна затаилась.

Виктор Петрович Рюмочка остался у таинственно мерцающей амальгамы один.

Меж пилястрами шкафа растерянно торчало его больное, печальное отражение. Сраженное внезапным исчезновением хозяйки квартиры, оно задумчиво почесало у себя в голове бронзовой Каллиопой.

…Еще долго бродил в предрассветных сумерках по опустевшему сумрачному коридору потерявший надежду Виктор Петрович Рюмочка.

Время от времени он решительно распахивал двери комнат, как дрессировщик распахивает клетки со львами… Но внутри этих клеток никого не было. Лишь весенний сквозняк вылетал Виктору Петровичу навстречу и захлопывал двери позади него.

Наконец, уже едва держась на ногах от усталости, Виктор Петрович распахнул мини-бар и, неожиданно найдя в нем утешение, остановился на привал.

Привалившись к пилястре, непризнанный автор отвинтил горлышко медного цвета жидкости и сделал пару глубоких глотков. Глотки спасли Рюмочку от жажды и от тоски. Взбодрили. И вновь поселили в его душе надежду.

Виктор Петрович вскрыл зубами шоколадную коробку и стал есть конфеты руками, злорадно разбрасывая по напольному эксклюзивному покрытию золотые скомканные шарики фольги, что лежала под фантиками. Сами фантики шуршали весело, по-новогоднему. В остальном в квартире знаменитого прозаика было тихо, торжественно и гулко. Как в склепе.

Виктор Петрович не удивился появившейся вдруг из-за мраморной капители крысе с вишневыми глазами, рогами на голове и собачьим хвостом, он даже обрадовался этой живой душе, как старинному приятелю.

Виктор Петрович выпил еще немного и, подтащив шипящее существо за лапы, нежно обнял его. Младший корректор решил, что существо это, как и все на свете, нуждается в понимании и любви.

Оказалось, однако, что утешаемое существо ни в понимании, ни в любви, ни тем более в объятиях младшего корректора «Центральной слави» не нуждалось.

Утешать существо выходило неудобно и неспокойно – оно брыкалось, молотило коготками в грудь, вывертывалось, плевалось, царапалось и отвратительно пахло клеем.

Пришлось его отпустить.

Существо село под капителью, из-за которой явилось, встряхнулось, достало из пасти язык, задрало копытце и принялось чесаться, дрыгая от удовольствия лапами и повизгивая.

Виктор Петрович махнул на него рукой, встал, придерживаясь за угол, оттолкнулся и отправился дальше.

Мерсью побросала лапы и, цокая хитиновыми копытцами, направилась следом.

Виктор Петрович в который раз натолкнулся на шкаф, где, привалившись к перегородке, накрытая синей лисой, случайно уснула Людмила Анатольевна. Он сделал зеркалу «Бе-е», выпучил глаза и, оставшись довольным отражением, наконец приблизился к двери кабинета, где безмятежно, как дитя, спал Антон Павлович.

Дверь оказалась приоткрыта. Ветер трепал ее, таская туда-сюда с неприятным скрипом. Из-под дверной щели сочился предутренний свет.

Виктор Петрович просунул в щель голову и оглядел сумеречное помещение.

В центре письменного стола стояла шахматная доска. Слева от доски лежала знакомая Виктору Петровичу до судорог синего цвета папка с рукописью «Последней Надежды»…

Младший корректор хотел вздохнуть от облегчения и радости, но сумел только выдохнуть с угрожающим писком, распахнул дверь и коршуном бросился на рукопись.

В папке было пусто.

Со стоном и папкой в руках Виктор Петрович опустился в кресло и, стянув со спинки махровый халат хозяина, опустил руки в карманы.

Антон Павлович заворочался во сне, что-то сердито сказал и, высунув из-под пледа ступню, пошевелил ею, как будто грозя незваному гостю.

В то же мгновение Виктор Петрович ощутил сжатую между пальцев прохладную бородку небольшого ключа.

Людмила Анатольевна проснулась во встроенном купе итальянской мебельной фабрики «Априори», чихнула, хотела распрямиться, но крепко приложилась затылком о двухполосную направляющую, обрушила на себя шлегеля противопыльных щеток и вывалилась наружу.

В квартире было тихо.

Так тихо, что слышно было даже, как в кабинете Антона Павловича тикают часы и стучит незакрытая форточка.

Дверь была приоткрыта.

Стараясь не потревожить скрипом спящего мужа, Людмила Анатольевна протиснула голову в щель и приглушенно вскрикнула.

Нижний ящик стола Антона Павловича, выдернутый с корнем и выпотрошенный, вывернутый наизнанку, лежал на полу.

Сквозняк шелестел, разметая по комнате пустые листы.

Леденея от ужаса, Людмила Анатольевна опустилась перед разоренным ящиком на колени.

«Мерзавец, вор и негодяй младший корректор, этот непризнанный идиот, похитил новую рукопись мужа…» – с отчаянием думала бедная, перепуганная Людмила Анатольевна.

Но Людмила Анатольевна ошибалась.

Антон Павлович давно уже ничего не писал.

Кроме шахматных партий.

А написанное прятал у себя под подушкой.

Пропели вороны. Прокричали коты. Отгрохотали мусороуборочные спецтехники. Прошуршали дворники. Мигая оранжевыми сиренами, прополз по проспектам, утопая в лужах, поливальный транспорт. Пробежали дворняжки. Пробрели, шатаясь, лица без определенного места жительства и другие несчастные. Прошуршали крысы.

Влюбленные поцеловались на подоконнике, и Маша Кукушкина, оставив на губах Никанора янтарный, липовый мед русалочьих шепотов, растворилась в золотых пылинках восхода.

Спецкор нежно обнял тумбочку, по впалым щекам его катились слезы.

– Маша, Маша… – шептал влюбленный спецкор.

Глава 13

Любви невянущие розы

(Романс)

– Маша, Маша… – шептал и Антон Павлович вечером, задумчиво глядя на друга детства.

Вениамин Александрович отводил глаза. Ему было стыдно и страшно. Он был жалок.

Он был безнадежно и безвозвратно стар. Он был одинок и несчастен. У него висело брюшко. Потухшие глаза Карпова прятались в пивных ушках. На голове Вениамина Александровича красовалась деревянная пимпочка.

Красавица секретарша не любила и не могла любить Карпова. Она была его последняя вспышка. Она была вопль его отравленной недоверием, истоптанной жизнью души. Она была ему путь на свободу. Но это был путь, заранее ведущий Вениамина Александровича к гибели.

Влюбленный согласен был гибнуть. Согласен падать. Но падать с брюшком, падать толстячком, падать толстячком с брюшком, со счетами в швейцарских банках и деревянной пимпочкой на голове было смешно…

Карпов согласен был сокрушать на своем пути стены и сражаться с драконами.

Но драконы все вымерли, а стены где-то кончались; их проще было обойти или объехать, чем перелезть или сокрушить.

Под стенами женоубийцы зловеще и голодно выли шакалы литбиза. И желтыми, янтарными Машиными глазами смотрели из-за этих стен на женоубийцу голодные волкодавы юных информационных издательств.

Красавицы Маши Кукушкиной не было за этими стенами. Кукушкина не подходила к айподу. Кукушкина не брала домашний…

– Маша… Маша-Маша-Маша… Маша! Где же ты, Маша? – дразнил Вениамина Александровича противным голосом Антон Павлович.

Антон Павлович был настолько злопамятен, что помнил даже то, чего никогда не было. Не было, да… Но еще могло быть.

Антон Павлович легко поднял секретаршу с доски. По лицу его скользили вечерние тени.

Вечер был рябиново-красен. Окрашенный багрянцем месяц серпом царапал изумрудное небо. Из расцарапанного неба сочился кровавый закат. Над бесконечными крышами мегаполиса догорал май.

– пропев сие, Антон Павлович запечатал куплет в майк-ворд, сохранил и пошел Машей с клетки с7-с6.

Маша Кукушкина не знала, что ею пошли. Если бы ее спросили, сама ли она идет или за нее кто-то ходит, Кукушкина просто покрутила бы хорошеньким пальчиком у хорошенького русого завитка.

Маша шла, накинув на плечи легкий оранжевый шарф, цокая лакированными каблучками по асфальту вечерней набережной.

Река, точно огромная золотая рыба, мерцала чешуей электрического и небесного освещения. В реке плавилось апельсиновое солнце. Из реки со стороны Крылатского моста всплывал тоненькой льдинкой месяц.

– «Она несла в руках отвратительные, тревожные желтые цветы…» – шептала сама себе Маша, хотя в ее руках была одна длинная, колючая, поникшая темно-лиловая роза, подаренная Карпом. Но роза тоже была какой-то тревожной. Царапалась, и Маша остановилась и выкинула розу в реку.

Река приняла розу и понесла, укачивая, в направлении Крылатского. Это тоже показалось Маше красиво и тревожно.

«Она повернула с Тверской в переулок и тут обернулась…»

Маша действительно чуть прошла, правда не по Тверской, а еще чуть вперед по набережной, к автобусной остановке. И обернулась на розу. Ее уже не было видно.

«Нравятся ли вам мои цветы?..

– Нет.

Она поглядела на меня удивленно, а я вдруг, и совершенно неожиданно…»

– «Совершенно неожиданно, понял…» — как заклинание повторила Маша, и тут в самом деле совершенно неожиданно подул ветер.

Антон Павлович надул толстые щеки и подул на Машу.

Машин оранжевый шарфик птицей вспорхнул с ее плеч и помчался над тротуаром рыжим комочком.

Антон Павлович бережно приподнял Никанора и повернул мордой к Маше.

– «А я вдруг, и совершенно неожиданно, понял, что я всю жизнь любил именно эту женщину! Вот так штука, а? Вы, конечно, скажете, сумасшедший?» – спросил Антон Павлович за Никанора.

– «Ничего я не говорю! – воскликнул Антон Павлович сам за себя и добавил: – Умоляю, дальше!»

Никанор протянул Кукушкиной шарф. Кукушкина удивленно улыбнулась.

– Дальше… Дальше! – потирая над доской руки и мстительно поглядывая на Карпова, шептал Антон Павлович.

«…И грянул гром, и разверзлись хляби небесные, и, лопаясь мыльными пузырями, неумолимые грязевые потоки устремились вниз по проспектам к канализационным отверстиям, сметая все на своем пути, обращая в дождь скамейки и липы, мусорные вазы и автомобили, ржавые горбы гаражных товариществ, продуктовые палатки и пешеходов. Их зонтики. Светофоры, тротуары, круглосуточный магазин „Полтушка“, подземные переходы и фонари… Все, все кругом обращая в дождь…» – быстро стучал Антон Павлович. Текст шел к нему свежий, летящий, точно разбуженный юной пиратской дерзостью предреченной Антоном Павловичем новой майской грозы.

«…Желтозубые молнии, как фантастические крылья огромных горгулий, пронзали космический купол, треснувший над уснувшим городом…»

Антон Павлович поморщился от удовольствия и продолжил:

«…И в этом аду наставшая кромешная тьма кружила красавицу секретаршу Машу Кукушкину, ее оранжевый шарфик и насквозь промокшего Никанора.

Над перекрестившимися путями их полыхнула майская молния, с рокотом грохотнуло и как следует треснуло…»

В этом месте Антон Павлович оторвал пальцы от кнопок и хлопнул над доской ладошами.

«…Маша взвизгнула, и в ослепительной фотографической вспышке атмосферного явления Никанор разглядел в черных Кукушкиных зрачках два своих отражения. Спецкор мелькнул в Машиных зрачках и погас».

«И погас», – дописал Антон Павлович, после чего удовлетворенно откинулся на спинку кресла, протянув пальцы вперед, пошевелил ими, разминая, встал и неторопливо, посмеиваясь в подбородки, подошел к окну.

Толстый, неторопливый, как гусеница, палец Антона Павловича задумчиво провожал бегущие по стеклу капли. Капли, бегущие с внутренней, запотелой стороны окна дома № 13-бис по улице Героев.

Никанор беспомощно огляделся. Со всех сторон окружила их с Машей колодезная, глубокая и гулкая тьма.

Обессиленная молния уже едва осветила Машино лицо, а Никанор хотел его видеть.

По призрачному лицу Маши Кукушкиной почерневшими локонами стекала тьма…

Проплыло на луну большое антрацитовое облако, сложив ватные лапы покойником, перевернутым отразилось в луже…

С веток сиреней закапало тяжело и сонно.

Кап…

Крап…

Колдовская ночь…

Маша!.. Маша!

Машино лицо показалось Никанору маленьким, таким, что захотелось взять его на руки, и малиновые губы Машины смеялись. И в янтарных раскосых глазах Маши Кукушкиной плясали зеленые кошачьи огоньки.

И дождь оборвался.

И звезды рассыпались над Кукушкиной и Никанором.

И фонарь загорелся над их головами.

И месяц выбрался из-за угла дома № 13-бис.

И поплыл было в направлении Крылатского моста…

Но Антон Павлович придавил месяц пальцем к окну. И рукавом халата стер его со стекла.

Маша вздрогнула, с ветки ей капнуло на нос, и она вдруг подпрыгнула и дернула ветку за лапу, и под градом хрустальных капель, под тоненьким колдовским смехом Маши затряс головой потрясенный специальный корреспондент Никанор Иванович Сашик.

И тень его затрясла головой по-собачьи, и, хмуро размахивая крыльями над их головами, понесла свое тело огромная черная ворона, похожая на летучую крысу.

И сумрачно выступили из тьмы изумрудные края газонов.

И тени влюбленных долго, до самого рассвета, таскались за Машей и Никанором по улицам…

Спецкор проснулся. Под диваном стояли ботинки. Мокрый и одинокий след тянулся за ботинками из прихожей.

Никанор Иванович подумал и вдруг расхохотался.

И в самом деле, какая чушь только не приснится человеку!

Маша тоже проснулась и, улыбаясь, поднесла к малиновым теплым губам свои жемчужные пальчики.

На указательном сверкнуло сапфировой каплей колечко, подаренное Маше Карповым.

Маша зевнула и потянулась кошечкой.

Глаза Кукушкиной были цвета кольца. В них плясали янтарные искорки.

Глава 14

Двойной удар

Антон Павлович на цыпочках подкрался к двери кабинета и, тихо пискнув створкой, высунул в коридор голову. В шестиугольных диоптриях прозаика блеснули лампы.

Голова Антона Павловича прислушалась, угрюмо посмотрела на хозяина из сумерек зеркального шкафа, моргнула, поморщилась и пропала.

Антон Павлович захлопнул дверь с треском и, путаясь ногами в кисточках халата, затравленно заметался вдоль книжных полок, свозь зубы произнося проклятия.

Преследуя Антона Павловича, по стенам, полу и потолку кабинета зашагала его раздраженная тень. Следом ей запрыгала, резвясь и повисая на кисточках, тень крошечной переносной собачки.

Мгновение спустя тень собачки, с визгом опередив тень прозаика, стремительно пролетела под люстрой и, обиженно скуля, слилась с тенью письменного стола.

– Отрава тебя возьми, чтоб ты провалилась! – сказал Антон Павлович, погрозил доске кулаком и опять заметался.

Стрелки часов указывали Антону Павловичу на ужин.

Да! Но…

На кухне Райских второй час торчала Анна Аркадьевна Заблудшая.

Это была свитая жизнью в сморчок, сопровождаемая запахом валерьяновых капель пожилая блондинистая девушка с острым шелушащимся носом, обидой в глазах и розовой бородавкой на правой стороне подбородка. Даже странно, что Галина Семеновна Стрептококкова искала своего мужа Семена Николаевича Стрептококкова, очень известного литератора, автора драматической прозы и детского сборника стихов «Кропопуленька», именно у нее.

Анна Аркадьевна Заблудшая жила со своей сестрой Аленой Аркадьевной на том же этаже, что и Райские.

Выдумщица-природа, в 1964 году явив миру кричащую и сморщенную Анну Аркадьевну, не ограничилась этим явлением и добавила к Анне Аркадьевне Алену Аркадьевну, которая отличалась от старшей сестры левосторонним расположением розовой бородавки и сильной близорукостью, тогда как Анна Аркадьевна была удручающе дальнозорка.

Подслеповатые сестры терпеть не могли друг друга, дрались, кусались, с визгом вылетая на лестничную площадку, выдирали друг с друга волосы, судились, подавали апелляции, предъявляли друг другу гражданские и уголовные иски, по очереди опротестовывали решения судебной и медицинской комиссии и выбрасывали из окон вещи друг друга.

Только одно объединяло сестер Заблудших. Обе были преданные поклонницы творчества Антона Павловича. Обе собирали Антона Павловича с автографами, каждая в свой книжный шкаф, и, дай им волю, наверное, поделили бы и самого Антон Палыча, разодрав на части.

Но Антон Павлович воли сестрам не давал. При появлении их запирался в кабинет и страдал.

Так было и теперь.

Каждое воскресенье Анна Аркадьевна пекла коврижку. Алена Аркадьевна, благодарение Богу, коврижек печь не умела.

Испёкши коврижку, старшая сестра оборачивала свое «произведение» в фольгу, укутывала полиэтиленом и, для верности накрыв коврижку еще и крышкой, кралась мимо комнаты младшей на лестничную клетку.

Алена Аркадьевна немедленно выскакивала следом. Завязывался неравный бой – младшая была сильней и моложе старшей.

Победой Алене Аркадьевне служила вырванная из рук сестры и надетая ей на голову коврижка. Победой старшей служили вовремя закрывшиеся перед носом младшей дверцы лифтовой кабинки.

Анна Аркадьевна была единственной жилицей, которую всегда подвозила Феклиста.

Феклиста Шаломановна болела за Анну Аркадьевну всей душой. Дело было в том, что Алена Аркадьевна не кормила котов Феклисты. А Анна Аркадьевна котов Феклисты кормила. Анна Аркадьевна вообще любила котов. А Алена Аркадьевна котов презирала и ненавидела. Алена Аркадьевна писала на котов жалобы в ЖЭК и вызывала по «Делу котов» участкового.

По воскресеньям Анна Аркадьевна торжественно выступала из лифтовой кабинки со своей коврижкой, а Феклиста Шаломановна захлопывала за Анной Аркадьевной дверь и ехала дальше по своим бесноватым делам.

Анна Аркадьевна звонила в дверь Райских.

Антон Павлович прятался.

Анна Аркадьевна пила с Людмилой Анатольевной чай.

Антон Павлович прятался.

Прятался до тех пор, пока не начинал сходить с ума от грызущего голода.

Через полчаса от начала чаепития грызущий Антона Павловича голод оборачивался в какую-то достоевщину. Мрачные, как сквозняки черных лестниц, мысли гудели и выли в Антоне Павловиче. Кулаки Антона Павловича сжимались.

«А ведь это старое чучело еще часа три там просидит!» – размышлял Антон Павлович, и убийство старшей Заблудшей начинало казаться ему наименьшим из зол.

Спустя еще час Антон Павлович открывал «Преступление и наказание» на сцене с топором.

Через полчаса смирившийся, похудевший и осунувшийся Антон Павлович выходил к гостье с улыбкой.

(Приветливая улыбка хозяина дома напоминала шакалий оскал. Но Анна Аркадьевна была дальнозорка.)

– Антон Павлович! Наконец-то! – шепелявила старшая сестра и, подпрыгивая со стула, лезла обниматься.

Антон Павлович стоял, костенея в объятиях соседки, и, вращая глазами, смотрел поверх ее маковой лысинки на коврижку.

Под утро Антону Павловичу являлись жуткие сны. Окровавленная коврижка, топор и похоронные бубенцы на золотых кисточках махрового халата…

Антон Павлович еще продолжал метаться вдоль и поперек книжных полок, сатанея от голода, когда взгляд его внезапно сверкнул, зацепившись за шахматную доску.

– Стоп-стоп-стоп! – сказал себе Антон Павлович и резко остановился.

– Так-так-так! – пробормотал Антон Павлович и, одним большим шагом достигнув письменного стола, схватился за голову.

– Я дурак! Я старый, бестолковый осел! – сказал себе Антон Павлович.

– Я сейчас! – сказал себе Антон Павлович и, цепко ухватив двумя пальцами за корону белую hi, переставил ее на g2.

Лb1-g1

Из прихожей мгновенно раздались слова прощания.

Хлопнула входная. Звякнула цепочка.

Ужасная старшая сестра покинула помещение.

Глава 15

Сон Антона Павловича

Антон Павлович подлизал корочкой бородинского масляный жирок с тарелки, потюкал губы салфеткой и ласково зевнул жене.

Людмила Анатольевна готовила вкусно. «Обезжиренные среды» летели за «обезжиренными средами» почти незаметно, и если не считать дней недели до их приближения и не думать о том, что «обезжиренные среды» неумолимо наступают за вторниками, то в четверг можно было бы и вовсе позабыть о них.

Но Антон Павлович не мог позабыть «обезжиренных сред». Уже вечером пятницы Антон Павлович заметно скисал, хмуро поглядывая на календарь, повешенный на двери туалетной комнаты, и принимался ждать четверга.

Остальные дни недели делались ему не в радость. В ожидании «обезжиренных сред» шипящая рыжей корочкой котлета по-киевски с топленой сливочной лужицей внутри начинала казаться ему последней. Сквозь гору дымящихся золотых брусочков жареной картошки Антон Павлович видел пустое чугунное сковородное дно.

Цыпленок табака снился Антону Павловичу в кошмарах. В этих кошмарах цыпленок то являлся Антону Павловичу живым, лимонно-желтого цвета, и тогда Антон Павлович всю ночь гонялся за ним по солнечной салатовой лужайке, пытаясь его посолить и поперчить. Но бывало, что и сам лимонно-желтый цыпленок гонялся за Антоном Павловичем, пытаясь посолить и поперчить его.

В другой раз Антон Павлович видел себя стоящим с окровавленным топором над обезглавленным трупом цыпленка, а то и цыпленка, стоящего с окровавленным топором над собой.

Но Антон Павлович любил цыпленка табака больше прочей еды на свете, и потому, с аппетитом подлизав корочкой бородинского жирок с тарелки, ласково зевнул жене.

Был вечер четверга. «Обезжиренные среды» казались Антону Павловичу далекими, как незабудке февральские вьюги.

За Анной Аркадьевной Заблудшей дверь была надежно заперта на четыре поворота и перекрыта цепочкой.

И даже твердая, как древесная кора, коврижка старшей Заблудшей, проникшая на кухню Райских, как лошадь данайцев на территорию Трои, была прикрыта вафельным полотенцем и отставлена за сервант.

Вкусно покушав, Антон Павлович отправился к себе в кабинет передохнуть после ужина. Прилег, подоткнул плед, сомкнул глаза…

И увидел нечто неприятное.

Увидев нечто неприятное, Антон Павлович тотчас распахнул глаза, полежал так с минуту, затем нахмурился и, накинув на плечи плед, прошлепал к доске.

Возле доски он почему-то обернулся, вглядываясь в кабинетные сумерки, точно кто-то мог за ним подглядывать. Но Марсельеза Люпен спала, свернувшись ужом на тумбочке, а больше подглядывать за Антоном Павловичем было, кажется, некому…

И все же из осторожности Антон Павлович пододвинул к двери тумбочку, занавесил шторой догоравший закат и быстро, точно кот муху, съел Вениамина Александровича.

С6-Ь5

Съев друга детства, Антон Павлович отодвинул нижний ящик письменного стола, положил туда Карпова и запер его на ключ.

В ночь с четверга на пятницу, в сорочины душегубства жены, главному редактору информационно-публикационного периодического издания «Центральная славь» Вениамину Александровичу Карпову снился волшебный сон.

Вениамин Александрович приснился себе сидящим во главе длинного редакционного стола, накрытого по случаю неизвестного торжества праздничной скатертью. Он был одет в пурпурный неподшитый хитон, застегнутый на плечах рубиновыми фибулами. На ногах были легкие кожаные сандалии, голову венчал золотой венок в форме переплетенных лавровых листьев.

По правую руку главреда щурил масляными глазами отдел бухгалтерии, лизинга, креативинга, маркетинга и прочей значительной канцелярии.

По левую руку хлопал ушами литературный отдел.

На коленях главреда сидела, болтая ножками, Маша Кукушкина.

Перед Вениамином Александровичем, сколько мог он вытянуть из застежек толстую шею, стояли разнообразные яства. В центре драгоценной всякому глазу питательной диспозиции дрожал в заливном на длинном блюде куршевельский осетр, чем-то неуловимо напоминавший Антона Павловича. От главрыбы кругами расходились прочие блюда.

Прикрытые плющом юные узкобедрые виночерпии разносили гостям тягучие терпкие вина. Легконогие синеглазые гетеры в прозрачных паллулах, все как одна Маши Кукушкины, порхали по кабинету и ласкались к гостям. Играли на лютнях еще какие-то златовласые Маши.

И томно, терпко, удушливо пахло в кабинете черемухой, и белокрылые лилии венчали головки златовласых рабынь.

Но вдруг очень зачесалось в голове у Вениамина Александровича под лаврами, и он попросил Машу взглянуть, что там.

И, вскочив, секретарша приподнялась на цыпочки позади Карпова, посмотрела и, посмотрев, с ужасом прошептала ему на ушко, что у него там рога. И заплясала, и захихикала, и смешалась с прочими Машами, и все они танцевали, прятались под столами, щекотали за пятки и шептали всем прочим редакционным сотрудникам, что у Вениамина Александровича на голове откуда-то взялись рога.

И точно, были рога, и во сне Карпов ощупывал их с отвращением, и даже думал спилить пробившиеся ни с того ни с сего шишкообразные наросты пилочкой для ногтей, но прежде решил поймать секретаршу Кукушкину и допросить ее, не замечала ли она этих рогов на нем прежде, например, вчера вечером, позавчера или сегодня с утра.

И Карпов забегал по кабинету, пытаясь поймать хитрую шуструю Машу, но все ему попадались Маши не те, хотя и похожие, а сама она ускользала…

Наконец Вениамин Александрович устал от бесполезной трудной погони, стал задыхаться и схватился за стул.

Из-за стула вынырнула, ухмыляясь, узкая голова Кобупыркиной-Чудосеевой, сказала «Ам!», дохнув селедкой и луком, и захихикала. Губы Кобупыркиной были малиново-красны, толсты, и перемазаны кетчупом.

Редкие ресницы Вениамина Александровича затрепетали, под веками заходили глазные яблоки. В горле Карпова что-то забулькало, и меценат проснулся.

Проснувшись, Карпов первым делом в панике ощупал голову.

Никаких рогов на ней, конечно, не было. Вениамин облегченно перевел дух, повернулся полюбоваться на Машу, но из подушки, выпучив глаза, посмотрела на него строго голова покойницы Маргариты. Вениамин Александрович икнул, распахнул рот, чтобы закричать, но не успел и умер.

Людоед лежал в темноте и вспоминал свои детские годы.

Детские годы Антона Павловича давно прошли, но не проходили обиды.

По квартире Райских ползала полуночная тьма. И зеленый, таинственный свет торшера, не погашенного Антоном Павловичем, не рассеивал ее, а скорее сгущал по углам, беззвучно сплетая на потолке и за книжными полками свои враждебные паутины.

Сквозь сон Антону Павловичу послышался вдруг какой-то неуверенный, неприятный, деревянный стук, и Антон Павлович приподнялся на локте, прислушиваясь.

«Тук-тук-тук… тук-тук-тук» – и в самом деле робко доносилось из нижнего письменного ящика.

«Чертовщина какая-то… Не может быть!» – покрываясь от этого стука спинными мурашками, подумал людоед.

«Тук-тук-тук… Тук. Тук-тук-тук. Топ-топ-топ. Тук-тук-топ-тук-топ-тук-тук-тук!» – совершенно отчетливо донеслось до людоеда в ответ, точно там, внутри ящика, бегал крошечный лилипутик. Бегал и стучал.

Леденящим душу был этот перестук-перетоп, доносившийся из нижнего ящика, где Антон Павлович запер на ключ съеденного Вениамин Александровича.

Антон Павлович сел в кровати. Несмотря на духоту майской ночи, Антон Павлович зябко дрожал и кутался в плед. Проснулась потревоженная Антоном Павловичем Мерсью. Круглые глаза собачки по-волчьи блеснули, губы вытянулись трубочкой, и Марсельеза тоненько, пронзительно заскулила.

«Ууууууууу… Тук-тук-тук… Топ-топ-топ… Ууууу-ууууууу…» – заскулило и у Антона Павловича там, где должно было быть у него сердце.

Антон Павлович шикнул. Вой оборвался. Но не оборвался стук. Напротив, он с каждой секундой делался все отчетливей, оглушительней и настойчивей.

«Если он будет продолжать стучать, то разбудит Людмилу»! – сообразил Антон Павлович, со страхом оглядываясь на запертую тумбочкой дверь.

«Тук-тук-тук!» – стучало из письменного стола.

«Она придет, поймет, что стучат у меня из ящика… откроет… и… Ах!»

Антону Павловичу сделалось так жутко, что цыплята с занесенными над его головой топорами показались ему новогодними открытками.

«Она все узнает. Все поймет… И тогда… и… Ах!.. Ее тоже придется съесть как свидетеля!» – ужаснулся Антон Павлович.

Сообразив все это, Антон Павлович живо бросился к ящику. Ему вовсе не хотелось есть жену.

Жена вкусно кормила его, была ему тылом, и даже несмотря на «обезжиренные среды», Антон Павлович чувствовал к Людмиле Анатольевне нечто… Нечто похожее на привязанную признательность.

Следовало немедленно опередить Людмилу Анатольевну и избавиться окончательно, раз и навсегда, от ненавистного Карпа.

Антон Павлович присел на корточки перед ящиком и медленно, очень медленно повернул ключ. Сперва приоткрыв ящик щелочкой, чтобы хитрый лилипут не выпрыгнул внезапно, не сбежал куда-нибудь или не набросился, Антон Павлович прислушался.

Стук и топот прекратились. Вероятно, коварный Карп спрятался в заднем углу ящика.

«Сейчас как тяпнет меня за палец!» – думал Антон Павлович, но отступать ему было некуда. Приходилось крепиться.

Антон Павлович потянул ящик к себе еще. И еще.

И еще…

В ящике никого не было. Ящик был совершенно пуст.

«Не может быть! – в отчаянии подумал Антон Павлович. – Даже если никто не стучал и мне все это только показалось… То тогда тут должен лежать белый слон!»

Антон Павлович отлично помнил, как, съев слона, он запирал его в ящик.

Но и слона не было в ящике. Не было в ящике и рукописи младшего корректора «Слави» Виктора Петровича Рюмочки.

Все, что было в нижнем ящике письменного стола Антона Павловича, – была одна пустота.

Антон Павлович пошарил в пустоте руками, хотел выдвинуть ящик целиком, чтобы посмотреть, не завалилась ли фигурка за спинку, но ящик застрял в разводящих и никак не хотел выниматься.

Антон Павлович нащупал на столе рукой карманный фонарик и, светя, полез в ящик головой.

Еще раньше, чем ящик с Антоном Павловичем стремительно поехал по рельсам и захлопнулся, Антон Павлович понял, что именно это сейчас и произойдет.

«Хорошо, что я захватил с собой фонарик!» – прежде чем снаружи трижды повернулся ключ, успел подумать Антон Павлович.

В полдень Антон Павлович проснулся от неприятного, навязчивого деревянного стука. Немного полежав, глядя в потолок, Антон Павлович встал, открыл ящик, достал из него фонарик и пошел умываться.

По коридору из кухни легкий сквозняк тянул аппетитный запах творожной запеканки с изюмом.

Глава 16

Вещая Феклиста

«…На девятый день внезапной кончины Вениамина Александровича, – с удовольствием стучал по клавишам Антон Павлович, – Никанор Иванович Сашик и его продолжающий подавать надежды приятель Виктор Петрович Рюмочка сидели на скамейке одного из московских бульваров неподалеку от дома № 13-бис, поминая главреда, и вдруг сам Вениамин Александрович появился, как ни в чем не бывало, со стороны перехода и направился к сидящим…»

Антон Павлович на мгновение отвлекся и, опустив руку в карман халата, проверил найденного под столом Карпа. Удостоверившись, что Вениамин по-прежнему в его руках, он продолжил:

«…Карпов был одет так, как его проводили.

При галстуке с английской булавкой, в дорогом белом костюме, чуть помятом в плечах и лацканах.

Главред выглядел посвежевшим и хорошо отдохнувшим, точно только вернулся с курорта. На щеках играл здоровый румянец. Безвременно ушедший меценат был бодр, полон сил, свежевыбрит, шел уверенным шагом и даже насвистывал.

Первым увидел поминаемого Виктор Петрович Рюмочка, сидевший к пешеходному переходу лицом. Увидав приближавшегося, Виктор Петрович сделал большие глаза, икнул, хотел перекреститься или протереть глаза, как это делают все люди при таких неприятных обстоятельствах, но только молча налил недрогнувшей рукой в недрогнувший пластиковый стаканчик и, громко булькнув горлом, помянул приближавшегося еще раз.

Никанор, сидевший к приближавшемуся спиной, так что никак не мог видеть его, тоже помянул издателя.

Тем временем Вениамин Александрович все приближался и приближался…

Наконец, окончательно приблизившись, главред, показав Виктор Петровичу указательным пальцем „тсс!“, подмигнул и, неуловимым скачком перемахнув скамейку, оказался спиной к Никанору Ивановичу.

Спецкор посмотрел в удалявшуюся спину. Помянуто было немало, денек выдался жаркий, а на бульварах нашего города случается увидать и не такое, однако же Никанор Иванович вздрогнул, утер пот рукавом и еще раз поминать издателя не решился.

– А дрянь водка-то! – сказал Виктор Петрович.

– И мерещится всякая дрянь… – согласился Никанор.

На этих словах бывший владелец контрольного пакета не выдержал и, обернувшись, погрозил сотрудникам кулаком.

Сотрудники вжались в спинку скамейки.

– Ты его видишь? – спросил Никанор.

– А ты? – спросил Виктор Петрович.

– Вижу… – пролепетал Никанор.

– И я… – пролепетал Рюмочка.

После чего оба недоверчиво посмотрели на бутылку, проверили этикетку, протерли глаза и помянули издателя по новой.

Издатель не исчез.

Издатель не исчез, зато сотрудники сразу взбодрились и посмотрели на бывреда более уверенно.

– Витя, надо его поймать и отвести куда следует, – предложил Никанор Иванович.

– Уйдет… – помотал головой Виктор Петрович.

– Нужно хотя-бы попытаться. Газета не простит нам бездействия.

Литературные работники привстали. Ноги плохо держали обоих. Постояли, качаясь. Пора было садиться обратно.

Или действовать более решительно и внезапно. Сенсация сама шла в руки. Более того, сенсация, подумав, сделала несколько шагов в сторону сотрудников.

Виктор Петрович осел. Никанор Иванович широко распахнул руки и в этом приветственном жесте направился, шатаясь, в сторону Вениамина Александровича.

Шаг, еще шаг. Еще один. Так иной раз дети на тротуарах ловят голубей… Еще шаг. Отвлекающий пас ногой в сторону. Концентрация. И храбрый спецкор прыгнул. И распростерся лицом в прошлодневной непросохшей луже.

Увидав неудачу товарища, Виктор Петрович расстроился, хотел еще раз привстать, но сумел только застонать и зажмуриться.

Более, вплоть до 18:00 по московскому времени, подающий надежды автор не подавал признаков, совместимых с жизнью.

С треском разлетались потревоженные голуби. Тявкали собачонки, рвались с поводов крупные собачины. Сидельцы соседних лавочек, дети на качелях и горках, их матери, няни и бдительные бабули провожали недоуменными взглядами идущего по следу издателя спецкора. Идущий по следу Никанор Иванович то и дело совершал телом замысловатые кульбиты, разворачивался, хватался руками за воздух и бежал вниз по бульвару. Потом бежал вверх.

Позже видели спецкора на улице Героев. Никанор Иванович сидел в засаде в теремке детской площадки двора дома № 13-бис.

Так-то вот. Никогда не гоняйтесь за привидениями! Даже хорошо знакомыми. Мало ли что у них на уме?

А на уме у Вениамина Александровича ровным счетом ничего не было. Это было самое обыкновенное привидение из тех, что являются людям от нечего делать и исчезают так же бесцельно.

Являются „так“, а завести могут неизвестно куда…» – написал Антон Павлович и, удовлетворенно откинувшись в кресле, благодушно захихикал.

«Хи-хи-хи»! – благодушно захихикал Антон Павлович.

«Мама!» – завопил Никанор Иванович и широко распахнул глаза…

Свернувшись аккуратным горбиком, накрытый пледом на коврике у дивана спецкора мирно сопел на возвращенной рукописи «Последней Надежды» Виктор Петрович Рюмочка.

В комнате спецкора стоял мутный никотиновый дым. Мутный дым стоял и в голове Сашика.

Пустая банка от шпрот была доверху наполнена окурками. Выпить было нечего.

Спецкор выставил ноги вниз, с облегчением коснулся ступнями липкого пола, опираясь о стенку, сделал пару неверных шагов, еще один…

И комната внезапно издала такой душераздирающий, такой нечеловеческий крик, что Никанор Иванович, не оглядываясь и не разбирая дороги, сломя голову ринулся в ванную комнату.

И еще долго вслед спецкору раздавались проклятия и стоны.

Это внезапно проснулся подающий большие литературные надежды Виктор Петрович Рюмочка. Которому Никанор случайно отдавил правую и левую руку-ногу.

И вновь вместе с Никанором Ивановичем и Виктором Петровичем проснулся наш умытый дождем и асфальтополивочным транспортом весенний цветущий город.

Проспект Комсомольский тупик пополз в направлении «Юго-Западной». Лимонное солнышко позолотило кленовые тени бульваров. Заглянуло в щель между гардинами на последнем этаже дома № 13-бис, где как обычно творил неизвестно что Антон Павлович. Увидало стоящее на стеллаже балкона Феклисты Шаломановны натуральное воронье чучело. Спряталось от чучела в облако, но скоро выскользнуло из-за него опять и наконец запрыгало золотыми зайчиками по колодцу двора дома № 13-бис по улице Героев.

Осиротевшие сотрудники «Центральной слави» Никанор Иванович Сашик и Виктор Петрович Рюмочка, мучимые жаждой и головной болью, преследуемые галлюцинациями и терзаемые голодом, вышли из подъезда дома № 13-бис и куда-то пошли.

Глава 17

Тринадцатая жалоба

Время близилось к обеду, когда Артур Обрамович Головяшкин, диспетчер жилищно-коммунальной конторы по улице Героев, дом 18, дочитал двенадцатую жалобу, смял ее и небрежным жестом косматой ладони отправил в мусорную корзину.

Избавившись от жалобы, Артур Обрамович грустно вздохнул, поставил чайник и, развернув на письменном столе бутерброд с колбасой, печально посмотрел поверх колбасы в окно.

Приемную жилконторы наполнял тоскливый гул радиоволны «Маяк». Из предусмотрительно снятой диспетчером телефонной трубки, раскачивающейся на проводе, доносились едва слышные занятые гудки.

В левом углу ЖКК агонизировал дряхлый холодильник «Юность». Длинное полуподвальное помещение жилищной конторы было погружено в вечные прохладные сумерки. Единственное окно конторы, выводившее взгляд на пожарную лестницу, было заметено липовой пылью и мухами. С той стороны окна детским пальцем был старательно нарисован заяц.

Головяшкин достал из непочатой стопки следующую жалобу и, старательно расстелив ее на столе, водрузил поверх большую синюю чашку.

Прихлебывая сладкий чай и с аппетитом надкусывая колбасу, Артур Обрамович Головяшкин заскользил мутными зрачками по строчкам жалобы. Жалоба гласила:

Руководителю ОАО ЖКХ Советского района

от Иванова Ивана Ивановича

г. Москва, ул. Героев, дом № 13, корп. 2

Я, Иванов Иван Иванович, проживаю в доме № 13-бис по ул. Героев, обслуживаемом Вашей организацией. Являясь ответственным квартиросъемщиком, я свои обязанности по договору исполняю регулярно, плачу за услуги по содержанию общего имущества.

Однако ст. 4 Закона РФ «О защите прав потребителей» и ст. 10 «Правил содержания общего имущества» в нашем доме выполняются с нарушением, а именно: в нашем подъезде, на всех шести этажах, на батареях, подоконниках и лестничных клетках, на совершенно незаконных основаниях бегают принадлежащие жилице нашего дома коты в количестве 13 и больше штук.

Животные гадят, кричат и бросаются под ноги, представляя реальную угрозу жизни жильцов.

Не далее как вчера вышеперечисленный один кот бросился с подоконника мне на голову.

Я упал и повредил колено, о чем прилагаю медицинскую справку.

В соответствии с пунктами 3.4.1 и 3.4.2 «Правил и норм технической эксплуатации жилищного фонда» прошу Вас на основании выше мною изложенного провести комплекс необходимых мероприятий для устранения данных котов.

А также принять меры в отношении их хозяйки, жилицы 199 кв. нашего дома Феклисты Шаломановны Бессоновой, на незаконных основаниях занимающей и удерживающей лифтовую кабинку с 11:00 до 18:00.

Указанная жилица никого не пускает в общекоммунальный подъемный транспорт. На все протесты имеющих с нею равные права эксплуатации лифтовой кабинки жильцов вдова отвечает сбывающимися проклятиями.

В соответствии с приложением № 2 «Правил и норм технической эксплуатации жилищного фонда» прошу Вас устранить и это указанное нарушение и провести внеплановый осмотр общедомового имущества.

По невыполнении Вами необходимых санитарных и технических санкций, связанных с проживанием в нашем доме вышесказанной вдовы Бессоновой, от которой нам нет ни житья, ни покоя, я, Иванов Иван Иванович, обязан предупредить Вас, что напишу заявление в вышестоящие органы прокурорского реагирования.

Дочитав жалобу, Артур Обрамович доел бутерброд и, смахнув в жалобу хлебные крошки, добавил тринадцатую жалобу к предыдущим.

Дело было в том, что неугомонный Иванов И. И, писавший все эти жалобы, в доме № 13-бис по улице Героев не проживал, никаким ответственным квартиросъемщиком не являлся и вообще не существовал в природе. По крайней мере, этот И. И не существовал в природе по указанному им в заявлениях адресу.

Артур Обрамович хмуро посмотрел на стопку еще не прочитанных жалоб и разом смахнул оставшиеся в корзинку, после чего водрузил телефонную трубку обратно на рычажки.

В тот же миг телефонный аппарат разразился пронзительным будильным криком. Головяшкин схватился за трубку.

Из трубки в доверчиво подставленное диспетчером ухо прошипело:

– Домоуправление?

– Домоуправление. Слушаю! – бодро откликнулся Головяшкин.

– Читал письмо-ооо-шшшш-ш? – зашипело из трубки дальше.

– Какое письмо, товарищ? Очень вас плохо слышно! – откликнулся испуганный шипением Головяшкин.

– Какое ты сейчас-с-шшшш, подлец, в мусорную корзину бросил… – шипело из трубки.

Головяшкин испуганно заозирался. В конторе никого не было. Из окна на Артура Обрамовича по-прежнему смотрел, выпучив глаза, старательно нарисованный детским пальцем заяц.

– Не понимаю, о чем вы! – возмутился диспетчер.

– Я тебе, Головя-яяя-шшшш-кин, такое «не понимаю» покажу, своих-хххх не узнаешшшшшь… – пообещала трубка, и шипение оборвалось короткими гудками.

Чуть придя в себя, Артур Обрамович набрал номер участкового.

Антон Павлович облегченно захихикал и с неприязнью посмотрел на Бессонову.

Еще вчера вечером Феклиста Шаломановна стояла на своей клетке g2 неподвижно, как все нормальные люди.

Однако сегодня утром вдова совершенно необъяснимым образом самовольно переместилась на g4.

Антон Павлович возвратил вдову на место, но, сразу после завтрака вернувшись к доске, опять обнаружил Феклисту на g4.

И опять вернул Антон Павлович упрямую прыгучую вдову на положенную ей клетку, после чего час просидел над доской, пристально наблюдая за хитрой ведьмой и гипнотизируя ее взглядом.

Феклиста Шаломановна стояла на своей клетке, как ни в чем не бывало.

Однако стоило Антону Павловичу всего лишь зевнуть или на миг отвернуться, как она опять оказывалась на g4.

Устав бороться, Антон Павлович понял, что с распоясавшейся вдовой следует бороться иными методами…

В то время как Антон Павлович, запершись у себя в кабинете на тумбочку, приклеивал Феклисту Шаломановну к доске «Моментом», на лестничной клетке первого этажа дома № 13-бис по улице Героев происходила трагедия: Феклисту Шаломановну Бессонову выселяли из лифта.

Толпились растревоженные соседи. Кричали коты.

Органы правопорядка в лице участкового инспектора Соледата Семеновича Остроглазова, начальника жилконторы Кузякина, старшего диспетчера Головяшкина и санинспектора Загрибулина второй час вели переговоры с захватившей передвижное транспортное средство общего пользования умалишенной гражданкой.

Достичь компромисса с захватчицей органам правопорядка не удавалось.

Угнанный, но давно обездвиженный электромонтажником Загубили лифт по-прежнему оставался во власти бесноватой вдовы.

Феклиста Шаломановна заперлась внутри на защелку и на уговоры властей о добровольной сдаче кабинки не поддавалась.

Время от времени вдова произносила угрозы.

Время от времени вдова подкрепляла угрозы проклятиями.

В заложники коварная умалишенная заманила котом наивную Марсельезу Люпен Жирардо.

Побелевшая Людмила Анатольевна плакала в объятиях Алены Аркадьевны Заблудшей, время от времени вырываясь из них лишь для того, чтобы упасть в них снова.

Растерянная старшая сестра Заблудшая стояла в углу у почтового ящика то заламывая, то кусая пальцы.

Котов выносили по одному. Коты дрались, шипели и отбивались. Санинспектор Загрибулин, весь расцарапанный, всклокоченный, сам похожий на огромного, вставшего на дыбы кота, в клочьях пыли и шерсти время от времени проносился вверх по лестнице за очередной жертвой и с жертвой проносился обратно к своему автозаку.

По сведениям, предоставленным ответственными квартиросъемщиками, котов было всего тринадцать, чуть более или менее того. Сосчитать количество уже отловленных санинспектором котов было невозможно. Одномастные буро-черные звери соединились в санитарной машине в один клубок.

Из клубка торчали клыки и когти.

Из запертой кабинки выла заложница.

В верх лифтовой шахты эхо возносило проклятия ясновидящей и голос участкового инспектора Остроглазова С. С., удвоенный рупором.

Медленно спускались вниз по канатам лифтовой шахты три представителя службы спасения МЧС.

Наконец крышка лифта была откручена, заложница освобождена, а захватчица под громкие аплодисменты налогоплательщиков выведена на лестничную клетку.

На лестничной клетке выведенная под руки захватчица обвела собравшихся горящим непримиримым взглядом и прокляла всех разом.

После чего нарушительница плюнула, развернулась и пошла по лестнице на свой этаж.

Миновав свой этаж, Феклиста Шаломановна миновала следующий пролет и, вплотную приблизившись к двери Райских, позвонила.

Антон Павлович на цыпочках подкрался к дверям и заглянул в глазок.

Приклеенная к доске «Моментом» вдова пристально смотрела на Антона Павловича сквозь бронированную дверь «Мухтар» и кожаную обивку.

Глава 18

Сон в майскую ночь

Антону Павловичу было жутко.

Проклинающий взгляд выселенной вдовы неотступно преследовал его сквозь несущие стенные перегородки. Беспокойная вдова смотрела на Антона Павловича из полос синих гостиных обоев. Безмолвно и пристально таращилась на Антона Павловича из борща, и даже когда Антон Павлович, сам не зная зачем, вдруг достал из серванта фарфорового барашка, Феклиста Шаломановна так сверкнула на него из барашка глазами, что Антон Павлович выпустил антикварную памятную вещицу из рук, и барашек разбился вдребезги.

Собирая веником черепки, Антон Павлович поранил осколком палец и вдруг опустился на корточки и беспомощно заплакал.

Утешить Антона Павловича было некому. Людмила Анатольевна и Марсельеза Люпен ушли «дышать» на бульвар.

Пустая квартира окружила писателя, стиснув его меж потолком и паркетом. В ней царило безмолвие.

Боясь подойти к доске, с которой приклеенная «Моментом» ясновидящая Феклиста смотрела на него еще пронзительнее и пристальнее, чем из-за несущих стен, Антон Павлович издалека опасливо накинул на доску сложенный вчетверо плед, отбежал и, отодвинув испуганно тумбочку при входе, прошмыгнул на кухню.

Несколько минут постояв в раздумье у холодильника, но так и не решившись его открыть из опасения вновь наткнуться на обвиняющий взгляд вдовы, Антон Павлович прокрался на цыпочках к балконной двери и, тихо опустив ручку, выскользнул в майский вечер.

Майский вечер встретил Антона Павловича непримиримым взглядом вдовы.

Феклиста Шаломановна уверенно целилась в Антона Павловича из охотничьего духового ружья своего покойного мужа, заряженного дробью на уток.

Дуло уставилось Антону Павловичу в лоб с правого нижнего балкона.

– Сейчас ты у меня получишь! – предрекла вдова, и Антон Павлович, присев, пополз с балкона назад на кухню. Где затаился.

Антоном Павловичем овладел придавивший его, как бетонная свая, ужас. Вслед Антону Павловичу раздался выстрел. По стеклопакету застучали дробинки.

Под балконом Антона Павловича в уютно цветущем дворике дома № 13-бис по улице Героев выли сирены. Каркали вороны. Надрывно кричала сигнализация, и кричали женщины. Выла Мерсью. Над двором грохотали выстрелы.

Это выселенная днем из лифта Феклиста Шаломановна Бессонова требовала вернуть ей котов.

Прикрываясь кто чем, бежали к укрытиям подъездных козырьков жильцы.

В арке, погасив фары и перегородив путь остальным новостным информационным каналам, стоял желтый «мактус» ежедневной информационной газеты «Центральная славь».

Внутри микроавтобуса, сидя на жесткой танкетке, спешно доедал чизбургер специальный корреспондент Никанор Иванович Сашик.

Участковый инспектор С. С. Остроглазов скрывался от пуль вдовы под шляпкой большого облупившегося мухомора, установленного на детской площадке дома № 13 для красоты. По шляпке барабанила дробь.

Из окошка домика на курьих ножках на участкового инспектора сурово смотрел начальник жилконторы Кузякин. Из всех присутствовавших днем при выселении умалишенной из лифта отсутствовал только заваривший всю эту кашу старший диспетчер Головяшкин.

Ни о чем не подозревая, отработавший сложную смену Головяшкин, мирно догрызая спинку карельской воблы, смотрел сериал «Кровавый Опоссум».

Внезапно любимый сердцу Головяшкина сериал о кровожадном млекопитающем был прерван новостной линейкой. Раздалась тревожная музыка.

Из экрана на Головяшкина грозно посмотрело лицо выселенной вдовы и ружейное дуло. Головяшкин вздрогнул и локтем опрокинул пивную банку. Желтое пятно поползло прятаться под газовую плиту.

– Мыши зеленые! – искренне сказал изумленный Головяшкин, но тут камера переместилась во двор знакомого дома № 13, подведомственного головяшкинской жилищной конторе. По подведомственному двору и телевизионному экрану Головяшкина, держась за поясничную область, пробежал случайно раненный подслеповатой вдовой спецкор газеты «Центральная славь» Никанор Иванович Сашик.

Специального корреспондента «Слави» камера проводила до мухомора, украшавшего детскую площадку дома № 13, где и без Сашика уже было тесно от прессы. Чьи-то равнодушные, но крепкие руки вытолкнули спецкора в песочницу.

Ранним утром следующего дня Людмила Анатольевна, отвыкшая от лифта, по привычке спустилась лестницей к почтовому ящику и все так же лестницей поднялась с газетой обратно.

За завтраком выспавшийся и сытый муж, прихлебывая густой горячий цикорий, развернул, с удовольствием причмокивая, «Центральную славь» и прочел в разделе «Происшествия» нижеследующее.

Вчера вечером во дворе дома № 13-бис по улице Героев с балкона пятого этажа, где проживает вдова фантаста Сергея Вениаминовича Бессонова – Феклиста Шаломановна Бессонова, прогремели выстрелы.

Как потом было установлено ведущим следственное мероприятие участковым инспектором Остроглазовым С. С., Феклиста Шаломановна производила выстрелы из охотничьего ружья, дробью.

Феклиста Шаломановна предъявила властям требование вернуть отобранных у нее на законных основаниях, в связи с многочисленными жалобами жильцов этого дома, 13 котов.

Коты Феклисты Шаломановны создавали в доме антисанитарные условия, несовместимые с проживанием.

С тяжелыми ранениями в поясничную область специальный корреспондент нашей газеты Никанор Иванович Сашик доставлен с места трагических событий в районную больницу № 6 по той же улице.

От предложения о реанимации пострадавший наотрез отказался и, вырвавшись из рук санитаров, скрылся в направлении центрального выхода.

Произведя выстрелы, вдова Бессонова заперлась у себя на балконе, подперев дверь стеллажом, и, угрожая сотрудникам полиции и жильцам концом света, громко проклинала органы правопорядка.

После чего к вдове были применены соответствующие меры.

В связи с покушением на представителя прессы на Бессонову Ф. Ш. заведено уголовное дело по статье «Разбойное нападение». Органами произведена конфискация охотничьего ружья и дробовых пуль. Сама нападавшая принудительно доставлена на освидетельствование в 6-юрайонную больницу.

Прочтя вышеизложенное, Антон Павлович порозовел. В глазах его весело отразились газетные колонки. На дне кружки с полезным для пищеварения цикорием отразился и сам Антон Павлович. Он улыбался. Неотступный гипнотический взгляд бесноватой вдовы Феклисты больше не преследовал его.

Напевая «Любви невянущие розы», Антон Павлович бодро направился в свой кабинет и уже без всякого страха откинул с шахматной доски сложенный вчетверо плед.

Феклиста Шаломановна, хотя и умудрилась каким-то неведомым Антону Павловичу способом снова отклеиться от предназначенной клетки и с упрямством дятла переместиться на свою g4, однако своим упрямством ничего хорошего не достигла.

– Феклиста-аааа! Глу-Ууу-пая Фиклиста! – противным басом протянул Антон Павлович, легко уводя из-под удара Никанора Ивановича Rh5-f6 и рассматривая Феклисту Шаломановну сверху вниз с тем любопытством, с каким голодный хорек рассматривает угодившую ему в лапы полевку.

Феклиста Шаломановна с отвращением отвернулась.

Никанор Иванович вернулся из редакции под утро. Ему было грустно. Он был влюблен и ранен. Ему хотелось выпить. Но было не с кем. Никанор попытался разбудить Виктора Петровича, но младший корректор вцепился в диван Сашика, мычал и отталкивался ногами.

Никанор закурил на кухне, налил себе одному и набрал Машу. Маша ответила Никанору длинными гудками.

Брезжил нежный рассвет, Никанор спал на лице под диваном. Над головой его висели желтые ступни подающего надежды Виктора Петровича Рюмочки. Никанору Ивановичу снилось, что он лошадь.

«Отчего бы не поговорить с лошадью?.. С лошадью?» – спрашивал во сне самого себя Никанор.

«Нет, в самом деле? Хи-хик… Отчего бы мне и не?..» – спрашивал он.

«Ик! Ик!..и не поговорить, собственно, с хорошей, ик, порядочной, честной лошадью?..

Не то чтобы, так сказать, но и не сказать, чтобы что…

Словом, отчего бы и не поговорить с приличной, порядочной лошадью? Ик! Или же это конь? Пусть конь, в конце концов, это совершенно ни при чем тут, и не существенно, и не суть…» – так рассуждал сам с собой во сне спецкор газеты «Центральная славь» Никанор Иванович Сашик и, утирая пот лбом… Ик! Лоб потом, ик-ик… Ик! Утирая холодный пот вспотевшим лбом, смотрел себе под ноги.

Ног у корреспондента «Центральной слави» было теперь несколько, то есть четыре. И этот зрительно неопровержимый, но совершенно фантастический факт очень огорчал его.

«На четыре ноги или лапы? Две пары летней обуви, сандалии, кроссовки, по одному ботинку на каждую, – итого четыре, две пары! Такой удар по карману! Можно сказать, полный пердимонокль в тылах. Зимних сапог – четыре штуки! Или к зиме многоножие это все же пройдет? Но не факт – вполне возможно и такое, что ног только добавится. Отрастут еще где-нибудь, скажем, посередине, так сказать запасные, впрочем, отросшие запасные можно будет при ходьбе поджимать, оставляя в одних носках… Да! Но не будем о грустном.

Но где взять денег на те, которые теперь уже без сомнения есть? И не ходить же в редакцию и по городу в голых копытах? В метро, наверное, будет очень обращать на себя внимание публики цокот. Все станут оглядываться. Станут крутить пальцами у виска.

Из издательства в таком виде погонят, на проходной не узнают, в паспорте найдут несомненные несоответствия. Хотя в паспорте нигде не сказано, сколько у человека должно быть ног. А только прописка, фамилия, номер и серия…

Свобода развития гражданского общества, „временной промежуток патологических несоответствий“, так сказать, искривление квадрокоси…

И есть ли для копыт обувь? И где это все разузнать?»

Вот какие вопросы, мучили спецкора «Центральной слави» Никанора Ивановича Сашика, заставляя его переступать в клетке копытами, прядать ушами и бить себя по бокам хвостом.

И было очень грустно ему от всех этих неразрешимостей.

«Так почему бы не поговорить с лошадью? Ведь иной раз взглянешь, бывает, на какого-нибудь человека да и подумаешь, что лучше бы все-таки с лошадью поговорить, а не с ним…

Или едешь, например, куда-нибудь в командировку, прислонишься к окошку и смотришь, смотришь, глядишь…

И лошадь.

…И потянет вдруг поговорить с ней, рассказать ей…

И встанешь так, бывает, все рассказать лошади, а жизнь твоя – блямс! И качнется, покатится себе дальше.

А лошадь стоять останется.

Замелькает бедная, скучная, долгая дорога полустанками. Задребезжит чайной ложечкой в граненом стакане…

Поля, леса…

Олески, туманы и камыши…

Такая нежить…

Такая жуть…

Мхи, ромашки…

Цистерны.

Бетонные стены.

Цементные сваи.

Голые пятнышки земли, в шуршащих листьях тропинки, на проводах грачи…

Милые плечи.

И серые плесени крыш.

И: Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ! МАША! – под колючей проволокой, на битой щеке мертвого, вывернутого ржавыми трубами наизнанку машиностроительного СПБ „РУСЬ“, Общества с ограниченной ответственностью. Да. На всем белом свете единственного такого общества.

Такая пустынь, такая жуть…

И березки, поля, березки…»

Спецкор «ЦС» Никанор Иванович Сашик изогнул черную лошадиную шею и, печально вздохнув, направился к Рюмочке, громко цокая четырьмя копытами.

Всё-таки очень хотелось спецкору поговорить с лошадью. Вот он и не удержался.

И Рюмочка вздохнул тоже рядом и, пошевелив теплым, изогнутым в темноту шершавым боком, хитро ему подмигнул.

Пролог

А. П. Райский. Роман «Липовая аллея»

«Ты все еще веришь в людей, Бо? Быть может, вот та девочка? Она, кажется, и в самом деле ангел… – бормотал на скамейке играющий господин, и некоторые прохожие старались обойти его как можно быстрее. В том месте, где сидел он, было тенисто и сыро.

И пахло плесенью.

…Светлые волосы, голубые глаза, а брови черные, как ночные стрелы. Присмотрись? Что она делает там, в глубине цветущего сада, пока бабушка готовит обед? Что она делает там? Девочка в тени отцветающей яблони, под шапкой склонившегося над нею ослепительно белого жасмина?

– Знаю. Она отрывает крылья бабочке.

– А тот милый, пухлый малыш в песочнице? Над кем он поставил этот ровный песчаный куличик?

– Он похоронил там цикаду.

– Всего лишь?

– Всего-то.

– И если ты возьмешь его двумя пальцами, поднесешь к краю обрыва и над пропастью пальцы раскроешь, разве станет он ангелом?

– Люди вырастают. Делаясь старше, они делаются мудрее и больше не топят в бочках жуков и мух. И не отрывают крылышки бабочкам. И не хоронят цикад.

– И что же, тогда они становятся ангелами?

– Становятся людьми.

– Ты сам-то веришь в это, малыш Бо?

Бо усмехнулся, протянул руку и, приподняв с доски крошечную белую пешку, чуть нажав, раздавил ей голову. Голова пешки лопнула с едва слышным хлопком, как белая смородина в бабушкином саду.

Слепая, за черным поводырем проходит она по улицам весенним. Тук-тук, тук-тук – стучит впереди и позади ее время. И сапфировые глаза небесные ощупывают неслышимое. Вглядываются в невидимое. Тук-тук. Стук. Сядет у ступенек метро, сгорбится, превратится в кучу тряпья шевелящуюся. Нет, это просто нити, паутины одежд ее шевелятся на ветру. Внутри их пустота. Чернота. Пепел и тлен. Седое талое сено, картофельная чешуя, лопающаяся, стекающая по пальцам гниль. Ужас, скрипящий под щекой твоей теплой подушки. Когда тебе снится, что что-то прячется в ней. Прячется под незабудковой наволочкой. Клубками длинных шустроглазых землероек шуршит.

И не сапфировые у нее глаза вовсе. Нет. Веками выцветали они на свету. Веками чернели они в темноте. И пустынные ветры слепили их горстями своих песчаных приправ. И соляные кристаллы морей застывали на их бесцветных ресницах. И они тяжелели, прорастая вниз. Точно Вечность сшивала их прозрачными нитями.

И они сделались зеркалами, мутными пещерными солнцами подземного царства. Хрусталями без света, граней тепла и холода. Без звездных триад, без капель летней росы в высокой, глубокой, острой как бритва прибрежной косе осок.

Осок, из которых вырастает…

Розовый хвост заката.

Влажный язык восхода.

Шепот камышей.

Белые пальцы лилий.

Звук ушедших шагов.

Запах жасмина.

И холод губ, касающихся стекла.

Без крапинок дождей на изумрудных листах уснувших цветов. Мутные, белые. Сонные…

Она идет. Тук-тук. Стучит костяшками пальцев в дома. И двери открываются неслышно для жителей. Двери в кошмарные сны. Двери в смех, оборвавшийся детским плачем.

Двери назад.

Огромный мастифф. Ведун с круглым черепом, одетый в черную шкуру.

Короткий густой подшерсток с улыбкой розовых десен, застрявшей в узких клыках.

Шагрень и бархат.

Старуха устала, глаза ее слезятся, шепоты ее жалобны. И дрожат, прибирают, хватаясь за пустоту, скользя по стенам и поручням, ее желтые пальцы. И пес садится с ней рядом. Домашний любимец. Верный страж, спутник, привратник Вечности.

Звяк. Звяк! Падают монеты перед тяжелыми львиными лапами застывшего каменного стражника.

Но он не обернется на звук. А она не перекрестит вам спину, благословляя путь…

Господин в фетровой шляпе играет шахматами. Закрывает и открывает ящик, гремит резными костями, смешивая, перетирая их, и опять открывает доску. Скок – скок. Скок! Белый конь скачет, перепрыгивает клетки, и черный конь скачет ему навстречу.

Лапы вверх! – приказывает он слону, и тот послушно, покорно, точно цирковой или игрушечный, становится на ноги, улыбается толстым хоботом. Мячик крутит…

Щелк! Бах! И толстый короткий палец загнутый распрямляется. Получи! И крошка пешка отлетает к стене, разбивается, точно стеклянная рюмочка, и облетает осколками на пол…

Черный пес медвежьей шкурой распластался в детских ногах. Маленькие сандалии беспечно касаются чудовища каблучками-завязками. И пес лениво приоткрывает лиловый глаз с янтарным ободком-полумесяцем, зевает, распахивая теплую пасть, и опять засыпает, укладывая круглую голову на тяжелые лапы.

И пятна свечные дрожат, и плавятся в темноте. И оранжевые языки камина лижут черно-белые клетки.

И нет правил у этой странной, так веселящей господина забавы. И сколько времени длится эта игра, и сколько еще ей длиться…»

А. П. Райский.

Роман «Липовая аллея»

Глава 1

Тринадцатого июня

Оборвался май.

Город стоял асфальтовый, раскаленный и неподвижный. Туманы автомобильных выхлопов ползли по резиновым проспектам. Истерическим бронхиальным холодом дышали кондиционеры супермаркетов.

Лениво переваливались в волнах тополиного пуха голуби. Переключались светофоры. Возводились здания. Пустынный ветер мусорных контейнеров бросал в глаза пешеходам пригоршни серой песчаной пыли.

Одинокие длинные подростки бессмысленно бродили по улицам. В тенистых двориках огромного мегаполиса неподвижно висели на бельевых веревках вечные тренировочные штаны, простыни, пододеяльники и детские распашонки.

Из распахнутых форточек кухонь по вечерам вкусно дышало жареной картошкой, сырниками и безвозвратно ушедшим.

Уже не пахли медом растертые в пальцах акации. Уже поседели яблони и выцвели тополя.

Бессонно гудели порталы московских аэропортов. Зеленые таблоиды терминалов высвечивали над головами всклокоченных одичалых туристов их фантастические маршруты.

И воздушные лайнеры, дребезжа внутренностями салонов, уносили усталых граждан в безмятежные небеса Антальи, Капри и Мадагаскара…

В эти дни Антон Павлович много и увлеченно работал над новой книгой. Забытые фигурки, отставленные на край письменного стола, пылились, медленно покрываясь гарью автомобильных выхлопов.

Часто раздавались беспокойные звонки из редакции. Новый роман Антона Павловича «Липовая аллея» на сегодняшний день насчитывал 666 333 знака и 200 страниц. «Липовую аллею» поджимали сроки; Соломон Арутюнович Миргрызоев, владелец издательства «Луч-Просвет», по-прежнему давил литературную музу Антона Павловича договорными рамками.

Мымра Куликовская из редакционного отдела издательства кровавым редакторским секатором безжалостно кромсала рукопись, искореняя в Антоне Павловиче Бунина.

Куликовская холодно водила скрюченным пальцем по беззащитным строкам «Липовой аллеи» и, останавливая бордовый коготь на описании какой-нибудь березки, рассвета или заката, бросала, оставляя в бумаге вдавленную лунку: «Бунин!»

Цедила: «Б-у-н-и-н…»

Шипела: «Бунин…» – вытравляя березки, тополя и клены из «Липовой аллеи» Антона Павловича, точно сорняки, клопов или колорадских жуков.

И часто, перечитывая сам себя в одиночестве сумеречного кабинета, бедный Антон Павлович морщился, как от зубного тика, с ужасом находя в себе «Бунина» тут и там.

Литературные неудачи с новой силой оживленно преследовали бедного Антона Павловича, как молодые саблезубые волки старика Акеллу.

Новый рассказ Антона Павловича «Заброды» отверг журнал «Литературная Русь». Повесть «Последний миг» не вошла в шорт-лист литпремии «Взлет».

Антона Павловича больше не вписывали в дескрипторы. На верхних рейтинговых ступенях толпились, спихивая друг друга крепкими клювами, зеленые феи фэнтези. Бородатые зубры детективного жанра травили друг друга рецензиями. В лужах инопланетной крови захлебывались фантасты.

Антон Павлович, как последнее уцелевшее драконье яйцо, катился к пропасти и забвению.

Людмила Анатольевна все чаще морщилась и отвлекалась при совместном прочтении.

Дико и скучно шуршали под окнами пыльные листья лета. Дико и скучно смотрели на Антона Павловича коты и вороны, солнечные лучи и лунные отблески. Дико и скучно было у Антона Павловича в глазах. Дико и скучно стучали по клавишам его дрожащие в предчувствии новой литературной неудачи пальцы.

Однажды теплым июньским вечером Антон Павлович увлеченно и с выражением дочитывал Людмиле Анатольевне свою «Липовую аллею», когда заметил, что жена уснула в кресле, не дождавшись развязки. Это стало для Антона Павловича ударом последней капли.

Несчастный вскочил с табуретки, издав мучительный стон. Бросился вперед, бросился назад, налетел на плиту. Опрокинул чайный столик и пулей выскочил в коридор.

Сердце билось в грудной клетке Антона Павловича, как соловей в лапах кошки.

Ворвавшись в кабинет, Антон Павлович со зловещим криком бросился на Спинозу, с ненавистью вышвырнул с полки Акулинина, в клочья разодрал попавшегося на глаза Малинина и хотел уж было приняться за Шекспира, когда взгляд его внезапно остановился на шахматной доске.

Зло и голодно блеснули глаза Антона Павловича. Коршуном бросился писатель на доску и незнакомой пешкой с ненавистью и отчаянием погнал по клеткам Людмилу Анатольевну.

H2-b4, Фg5-g6

H4-b5, Фg6-g5

Так теплым и тихим вечером 13 июня Антон Павлович снова вернулся к своей шахматной партии.

Глава 2

Сон Антона Павловича

Раннее четырнадцатое июньское утро застало Антона Павловича за письменным столом.

Антон Павлович спал, вытянув вдоль шахматного поля правую руку и время от времени тревожно шевеля пальцами.

Нижняя щека Антона Павловича неподвижно лежала на. Верхняя щека Антона Павловича свешивалась, укрывая нижнюю.

Вдруг плотно задвинутые шторы шелохнулись, и легкий сквозняк, пробежав по голым ступням писателя, с неприятным скрипом приоткрыл за его спиной дверь кабинета.

Подумав во сне, что забыл закрыть дверь на тумбочку, Антон Павлович хотел встать и закрыть ее, дернулся было, но почувствовал с удивлением, что щека его прилипла к клетке. Это показалось Антону Павловичу очень неприятным, и он поскорее распахнул глаза.

Распахнув глаза, Антон Павлович увидел, что в таком приклеенном положении ему почти ничего не видно. Верхний глаз Антона Павловича смотрел в потолок, нижний глаз так и вовсе не открылся.

Вспомнив, что Феклиста Шаломановна все же как-то отклеилась, Антон Павлович дернулся еще, напрягая шею, но добился лишь хруста в позвонках и неприятного щипка в коже, какой бывает, когда отклеивают перцовый пластырь. Щека натянулась. По шее пробежались колючки. Стало противно и больно.

В ту же минуту приклеившийся Антон Павлович расслышал за своей спиной шаги.

Вошедший неторопливо прошелся по кабинету, и Антон Павлович, холодея, сообразил, что невидимый гость закрыл дверь кабинета на тумбочку.

Закрыв дверь, невидимый гость, фальшиво насвистывая и почему-то совершенно не опасаясь быть услышанным, подошел к креслу, в котором спал Антон Павлович, и его противный свист, сделавшись похожим на змеиное шипение, скользнул Антону Павловичу за шиворот.

Антон Павлович замычал и зашлепал правой рукой по столешнице, пытаясь отпугнуть вошедшего, но ничего не добился. Все так же гнусно и фальшиво насвистывая, невидимый гость протянул из-за спины Антона Павловича левую руку и, ухватив белого ферзя, переместил его с dl, наJ3.

Антон Павлович зажмурился и изо всех сил рванул голову с клетки. Послышался отвратительный треск. Из зажмуренных глаз писателя хлынули слезы.

Чуть отклеившаяся щека натянулась как резиновая, но тут же шлепнулась, прилипнув обратно.

Незнакомец захихикал.

Вместе с ним захихикало что-то еще.

Антон Павлович замер, прислушиваясь. Его открытый глаз, затуманенный слезами, по-прежнему смотрел в потолок. По потолку скользили тени шахматных фигур.

Все это были тени совершенно одинакового цвета: белые фигуры от черных не отличить. Их было много, но все они одинаково не любили Антона Павловича и хотели ему зла.

«Давайте съедим Антона Павловича!» – лопотали они.

«Лучше отрубим ему голову!» – лопотали они.

«Замечательная идея!» – лопотали они.

«Сейчас мы ему покажем!» – лопотали они.

«Кровожадный людоед, сейчас он у нас получит как следует!» – лопотали они.

«Мерзкие, подлые, отвратительные карлики!» – думал в ответ Антон Павлович.

«Это я вам покажу, когда проснусь!» – думал в ответ Антон Павлович.

«Тьфу на вас»! – думал в ответ Антон Павлович.

Кто-то маленький и серый проскакал по потолку, одновременно деревянно простучав по клеткам. Фигурки на потолке собирались кучками. Они переговаривались. Они шептались. Они хихикали, указывая на приклеенного к клетке Антона Павловича головами.

В ту же минуту несчастный пленник с отвращением ощутил, как одна из них ловко вскарабкалась ему на шею и весело, точно с ледяной горки, скатилась между лопаток.

«Не разрешаю! Стойте! Остановитесь, мерзавцы! Жалкие лилипуты!» – злился во сне Антон Павлович, но фигурки его не слушались. Они дергали Антона Павловича за волосы, щекотали за ухом и хихикали как мыши.

За шепотом, топотом, щипками и смехом гнусных фигурок бедный Антон Павлович совершенно забыл про того, кто вошел к нему в кабинет и закрыл дверь на тумбочку.

Антон Павлович вспомнил о вошедшем только тогда, когда тот во второй раз вытянул из-за кресла руку и, двумя пальцами крепко ухватив Антона Павловича за ухо, легко отодрал его с клетки и швырнул как котенка в самый центр доски.

Антон Павлович с грохотом шлепнулся на d5, больно стукнувшись лбом и коленками. Хотел полежать так чуть-чуть, чтобы перевести дыхание и хоть немного прийти в себя, но тут же услышал у себя за спиной топот множества деревянных ножек.

Не разбирая пути и не оглядываясь, Антон Павлович бросился наутек.

Антон Павлович бежал, сбивая на пути пешки, расталкивая коней и слонов, ладей и ферзей, бежал, сам не зная куда, от кого, к кому и откуда.

Вслед ему раздавался отвратительный свист.

По потолку в беспорядке метались шахматные тени.

Людмила Анатольевна нежно опустила руку на плечо мужа. Антон Павлович выпучил глаза и пронзительно закричал.

Второй раз Антон Павлович закричал еще более пронзительно.

Антон Павлович закричал второй раз более пронзительно, когда увидел, что белый ферзь, которым он никуда не ходил, пошел d1—f3. Сам.

– Ах вот вы как?! – спросил Антон Павлович, понемногу приходя в себя и оглядывая доску.

Хитрые фигурки делали вид, что не слышат Антона Павловича.

– Я вам покажу, как самовольничать! – храбрился Антон Павлович, но в голосе его отчетливо слышались визгливые, истерические нотки. Некоторые фигурки нагло усмехались в лицо Антону Павловичу.

Писатель побагровел. От справедливого гнева у него затряслись щеки. Большое, круглое лицо Антона Павловича заблестело. Лоб собрался гармошкой, и Антон Павлович, замахнувшись, с силой треснул кулаком по доске.

Получилось больно. Однако потерявшие совесть фигурки дружно подпрыгнули на своих клетках и испуганно притихли.

Антон Павлович самодовольно выставил грудь и на всякий случай погрозил им пальцем.

«Хи-хи-хи…» – прыснул вдруг кто-то. Колокольный тоненький голосок вонзился в ушную раковину Антона Павловича комариным писком.

– Мол-ча-ать! – не своим голосом взревел Антон Павлович, и зрачки его потемнели.

Медленно вращая желтоватыми белками, Антон Павлович по очереди впивался взглядом в деревянные лица фигурок.

– Назад! – не своим голосом взревел Антон Павлович, натолкнувшись взглядом на самовольно пошедшего незнакомого белого ферзя.

Но послушался Антона Павловича лишь Никанор Иванович. Спецкор вздрогнул, выронил только что закуренную сигарету и вышел на балкон, плотно прикрыв за собой стеклопакет.

Kf6-g8

Незнакомый ферзь даже не шелохнулся.

«Хи-хи-хи!..» – опять захихикал кто-то.

– Вон! ВСЕ ВОН!!! Убирайтесь! – рычал Антон Павлович и бегал возле стола, топоча ногами.

Людмила Анатольевна вздрагивала за стеной в гостиной. Она видела, что с Антоном Павловичем последние недели сделалось как-то нехорошо, и всерьез опасалась, что виной тому могли послужить выдуманные ею «обезжиренные среды». Муж заметно похудел, он то совершенно терял аппетит, то, наоборот, набрасывался на диетический творожок с бешенством разъяренного гризли.

Теперь муж кричал и топал у себя в кабинете. От крика мужа содрогалась хрустальная люстра. Позвякивали подвески.

«Звяк-звяк-звяк!» – позвякивали они.

«Хи-хи-хи!» – слышал Антон Павлович и, сатанея от бешенства, по очереди хватал фигурки, подносил их к носу, приглядывался и прислушивался. Но «хи-хи-хи», ненавистное, страшное, жуткое «хи-хи-хи», по-прежнему тюкало Антону Павловичу в уши.

Наконец Антон Павлович остановил полный бешенства взгляд на жене. Он не был точно уверен, что хихикала именно она. Но все остальные фигурки были им уже проверены.

Антон Павлович, побледнев, растерянно смотрел на Людмилу Анатольевну, все еще не в силах поверить, что это она так насмешничает, так издевается над ним.

– Ты?.. – недоверчиво прохрипел Антон Павлович и схватился за грудь.

– Антуля, бросай ты свои шахматы! – ответила Людмила Анатольевна, решительно отодвигая дверью заградительную тумбочку. – Иди-ка лучше покушай сырнички со сметанкой, ну их, в самом деле, эти «обезжиренные среды»!

Антон Павлович резко обернулся. Лицо его было болезненно зеленого цвета. Губы дрожали.

Увидев затравленное, дикое лицо своего Антули и ужаснувшись, Людмила Анатольевна твердо решила прекратить свои диетические эксперименты над мужем.

Глава 3

САМ

Соломон Арутюнович Миргрызоев, владелец издательства «Луч-Просвет», где Антон Павлович Райский издавался в твердом переплете и даже бывал не раз иллюстрирован, писал роман.

Миргрызоев писал роман тайно, жадно и вдохновенно. Над производимой на свет тайнописью у Миргрызоева дрожали руки, обрывалось дыхание и кончались слова.

Роман Соломону Арутюновичу не давался.

Миргрызоев напирал.

Роман не давался опять.

Темными зимними и прочими ночами, запершись у себя в кабинете, Соломон Арутюнович воспаленными глазами вглядывался в еще не написанное и ждал озарения.

Наступало утро.

Озарение не наступало.

Душа Соломона Арутюновича жила надеждой. Крепкий мозг совладельца многопрофильного издательства «Луч-Просвет» выстраивал потрясающие сюжетные линии ненаписанного, выдавал головокружительные развязки и неожиданные ходы.

Пальцы бедного Миргрызоева оставляли в листах ворд-редактора мучительную, неразрешимую пустоту.

Соломон Арутюнович ненавидел плодовитых авторов.

Самодовольная жабья физиономия наиболее плодовитого из них, Антона Павловича Райского, являлась Соломону Арутюновичу в кошмарных снах, мерещилась в белом экране ворда, нахально подмигивала из-за дивана. Соломон Арутюнович протягивал к писателю руки и…

Просыпался, скрипя зубами от бессилия.

Картонное раскладное чучело ненавистного автора, сделанное на заказ в натуральную величину, стояло у Миргрызоева в гараже загородного дома. Нос Антона Павловича служил Соломону Арутюновичу «яблочком» в метании дротиков и был истыкан до дыр.

Второе чучело ненавистного классика современной прозы находилось у Соломона Арутюновича в саду за беседкой. В голове прозаика весной вили гнездо грачи.

Летними вечерами, сразу после ужина, Соломон Арутюнович выносил грачам хлебные крошки. Поздней осенью, когда птицы улетали на юг, Соломон Арутюнович до завтрака, вместо зарядки, палил по чучелу Райского из травматической винтовки.

Чучела Антона Павловича спасали Соломона Арутюновича от полного отчаяния, а самого автора – от насильственной и внезапной смерти в кабинете издателя.

И вот однажды, как раз во время подписания договора на новую рукопись Райского «Липовая аллея», на Соломона Арутюновича наконец снизошло.

Всего за какую-нибудь неделю легко и вдохновленно Миргрызоев написал детективнофантасмагорический роман «Гадюка в раю».

Главный герой фантасмагории, литератор Антон Антонович Гадюка, погибал мучительной смертью на первых страницах романа, задушенный своими ожившими героями.

Написав роман, Соломон Арутюнович разослал его анонимно по всем зарубежным и российским издательствам, спрятавшись за псевдонимом «Овечкин Е. Г.».

Издательства отвечали анониму Овечкину Е. Г. гробовым молчанием.

Главный редактор центрального филиала издательства «Луч-Просвет» Куликовская сбросила «Гадюку» в спам. Дежурный редактор В. Н. Многоручка спустя ровно месяц после отправления «Овечкиным» рукописи отправила рукопись «Овечкину» назад.

Тогда Соломон Арутюнович решился встретиться с Антоном Павловичем. Встретившись с Антоном Павловичем в ресторане «Смородинка», Соломон Арутюнович с тайным трепетом передал «Гадюку» Овечкина знаменитому автору за суждением.

Спустя неделю издатель встретился с писателем повторно, в той же «Смородинке».

Антон Павлович назвал «Гадюку» неизвестного автора «бездарной белибердой, пошлостью, плагиатом и дрянью», посоветовав Соломону Арутюновичу не читать всякой сволочи.

В тот вечер Соломон Арутюнович выволок во двор картонное чучело прозаика, облил бензином и поджег.

Чучело вспыхнуло факелом.

Второе чучело Антона Павловича осталось стоять. В нем жили грачи. Грачей было жалко.

Над ничего не подозревающим автором «Липовой аллеи» сгущались тучи.

Соломон Арутюнович знал, как отомстить Антону Павловичу. На то Соломон Арутюнович и был Соломоном Арутюновичем.

Глава 4

В которой перестает биться одно верное собачье сердце

Марсельеза Люпен Жирардо не любила ни котов, ни людей.

Котов Марсельеза не выносила; коты снились Марсельезе в кошмарах, и даже в них Марсельеза подлетала над подушкой от ненависти к котам и, размахивая лапами, падала ненавистным котам на спины.

Людей Марсельеза презирала; люди были гораздо трусливее и беспомощнее котов. Одного взгляда Марсельезы было достаточно, чтобы идущий навстречу гражданин запрыгивал с тротуара на газон или застывал, освобождая дорогу. Если одного взгляда гражданину было недостаточно, Марсельеза принимала боевую стойку. Если на гражданина не действовала и боевая стойка, Марсельеза улыбалась.

Улыбка Марсельезы действовала на любителей гладить собачек безотказно. Протянутая к Марсельезе Люпен человеческая рука тут же повисала в заряженном непримиримой электрической ненавистью воздухе. Эту руку Марсельеза чувствовала спинным мозгом.

Шерсть на Марсельезе вставала дыбом и искрилась.

Спинной мозг разносил импульс вторжения по всей крошечной Марсельезе, от ее начала и до ее конца, со скоростью атомной волны.

От чересчур дружелюбной и беспечной человеческой субстанции в зубах Марсельезы Люпен оставались обрывки нитей, тряпичные клочья и куски печений.

Печенья Марсельеза выплевывала. Тряпичные клочья проглатывала.

Такова была Марсельеза.

В ее маленьком мшистом тельце билось преданное одному лишь Антону Павловичу верное собачье сердце.

Как Антон Павлович добился этой любви, было неизвестно. Впрочем, у собачей преданности, верности и любви свои законы. Как, разумеется, и у всякой преданности, верности и любви.

Во всяком случае, Антон Павлович никогда не кормил Марсельезу, не покупал ей резиновых мячиков, плюшевых хомячков и ошейников со стразами (это делала Людмила Анатольевна), не водил к собачьему парикмахеру, доктору и не мыл шампунем для мягкости и блеска волос (это тоже делала она).

Казалось, что Антон Павлович в своем мрачном, замкнутом бумажном мире даже не подозревал о существовании Марсельезы Люпен, а тем более о ее верности, преданности и любви…

Однако это было не так.

Антон Павлович любил.

Антон Павлович любил Марсельезу, сам не зная об этом и не замечая в себе этого болезненного, зависимого чувства. Без Марсельезы, без стрекота ее маленьких коготочков по паркету, без ее зловонного дыхания, когда она, высунув свой шершавый язык, тыкалась Антону Павловичу в лицо, без прикосновения ее холодного носа к щеке по утрам, без длинных проволочных усов, без вишневых выпученных глаз Марсельезы, пристально наблюдавших за ним с книжной полки, – словом, без всего того, что составляло эту крохотную, злобную, невыносимую собачонку, Антон Павлович не мог обходиться.

Без Марсельезы Антон Павлович не мог заснуть, как малое дитя не может заснуть без своего плюшевого зайца.

Без Марсельезы Антон Павлович не выходил просто так на улицу.

Без Марсельезы Антон Павлович не садился за стол.

Без Марсельезы Люпен Антону Павловичу в темноте было жутко и одиноко; в них двоих была заключена какая-то странная, не допускающая чужого вторжения и любопытства общность. Общность нетребовательная и незаметная другим, общность самого обыкновенного, а может быть, самого необыкновенного на свете чувства.

Но бедный, бедный Антон Павлович не знал об этом. И скажи ему кто-нибудь, что он любит, Антон Павлович ответил бы: «Тьфу»! – вот что бы он ответил.

Полднем четырнадцатого июня, поев сырников со сметаной, Антон Павлович, уговоренный Людмилой Анатольевной «пойти подышать и растрястись», застегнул на Марсельезе Люпен поводок последний раз в ее и своей жизни.

Мы не станем долго писать тут об этом страшном событии, потому что нам тоже больно и все мы люди. И все прочее в том же духе.

Антон Павлович сел на скамейку и по своему обыкновению отпустил Марсельезу Люпен с поводка гонять голубей.

Ах, да! Марсельеза очень не любила голубей. Их не любил и Антон Павлович. Обыкновенные серые московские голуби – это вообще какие-то несчастные птицы.

Кажется, их вовсе никто не любит.

Пока Марсельеза Люпен расшвыривала лапами этих никчемных птиц, а Антон Павлович дышал и «растрясался» на скамейке, со стороны Волоколамки в сторону улицы Героев мчался в своем алом тонированном спорткаре GQ, раздраженно вдавливая педаль газа, некий Соломон Арутюнович Миргрызоев.

За спиной Антона Павловича раздался визг тормозов. Глупая, никому не нужная птица голубь перелетела дорогу и равнодушно уселась на крышу троллейбусной остановки.

А Марсельезы Люпен Жирардо уже не было на свете.

Антон Павлович поднялся по лестнице. Людмилы Анатольевны не было дома.

Он вошел в кабинет. Положил Мерсью на подушку, укрыл ее одеялом, задвинул шторы, закрылся на тумбочку.

И заплакал.

За время отсутствия Антона Павловича и Марсельезы шахматные фигуры белого поля сдвинулись, съев у Антона Павловича черную пешку.

Cc1-e3

Глава 5

Которой не будет

Глава 6

Без названия

Антон Павлович без испуга, без удивления равнодушно смотрел на доску. Без испуга и удивления, равнодушно смотрели на него снизу вверх маленькие шахматные фигурки. Внезапно Антону Павловичу очень захотелось…

Невыносимо захотелось смахнуть фигурки с доски.

Все фигурки. До одной.

И никогда, никого из них больше не видеть. «Да-да… Уважаемый!» – сказал Антону Павловичу голосом Антона Павловича белый король.

«Выпейте-ка лучше и-й-я-ду!» – сказал Антону Павловичу белый король.

Но Антон Павлович смотрел на него равнодушно, без испуга и удивления.

Как сквозь вагонное стекло на незнакомый перрон.

Подняв с клетки Людмилу Анатольевну, Антон Павлович переставил ее.

Фg5-f6

И, отвернувшись, медленно побрел обратно к дивану.

Ему было все равно.

Все равно.

Все равно.

Людмила Анатольевна вздрогнула. И обернулась.

Мимо нее, задев горячим асфальтовым дыханием, промчался какой-то ненормальный на тонированном красном спорткаре.

Машина показалась Людмиле Анатольевне смутно знакомой.

Глава 7

Сон Антона Павловича

– О боже, кто все эти люди?! – спросил как-то у своего кабинета Антон Павлович Райский, перечитав написанное.

Кабинет не ответил.

Антон Павлович шел во сне по полю и звал Мерсью.

«Куда же провалилась эта чертова собаченция?!» – с раздражением думал Антон Павлович и время от времени принимался свистеть и стучать по колену.

Мерсью не отзывалась. И не показывалась.

«Возможно, Людмила Анатольевна увезла Марсельезу на дачу или отвела в парикмахерскую?» – рассуждал сам с собой Антон Павлович.

«…А я брожу тут как пень по этому противному полю…» – рассуждал сам с собой Антон Павлович.

Но что-то подсказывало ему, что с собакой случилось какое-то несчастье, и он опять стучал себя по колену, свистел и звал.

Свистел, звал и продолжал путь.

Поле, по которому шел Антон Павлович, было самое обыкновенное шахматное поле, уложенное черно-белой бетонной плиткой. Гладкое и совершенно пустое, оно тянулось до горизонта.

Кое-где между плит сочилась сухая городская трава. Некоторые плиты были покрыты плесенью и мхом. Некоторые были совсем старые, битые и потрескавшиеся, и Антон Павлович предпочел бы переступить их, однако переступить ему не хватало ни прыжка, ни шага.

Несколько раз Антон Павлович возвращался в самый угол уже пройденной плиты и, с силой отталкиваясь, прыгал. Зажмуривался от страха, несколько мучительных секунд проводил в невесомости, после чего шлепался в самом начале следующей плиты.

Треснувшие плиты ходили под ногами ходуном. Из трещин под весом Антона Павловича сочилась хлюпающая жижа, некоторые плиты крошились, рассыпаясь под ногами в песчаную пыль. Иногда плиты с шорохом осыпались прямо перед носом Антона Павловича, огромными кусками проваливаясь в пустоту, над которой было расстелено поле.

Бетонные куски, маленькие и большие, падали в пустоту совершенно неслышно, как камушки в шахту небоскреба, и тогда Антон Павлович замирал, прислушиваясь в ожидании, когда они коснутся дна пустоты. Но у пустоты не было дна. И куски падали в нее совершенно неслышно.

Самые опасные клетки были выбиты целиком.

Похожие на колодцы без дна и воды, они были кем-то предусмотрительно огорожены предупредительными дорожными знаками.

Углы таких клеток освещали синие лампочки.

Но иногда «пустые места» оказывались неогражденными. По незнанию Антон Павлович еще в самом начале поиска ступил на одну такую, и теперь правая нога его осталась без ботинка и носка.

Клетка засосала ногу так неожиданно, что Антон Павлович тут же провалился следом сам, и только случайно успев уцепиться за край провала, выполз на поверхность, перепуганный насмерть, дрожащий, без носка и ботинка.

Теперь Антон Павлович не переступал клеток, не проверив границы.

Антон Павлович шел, неуверенно ступая, как обыкновенно идут в темноте на ощупь по незнакомой лестнице.

К несчастью, иногда за спиной Антона Павловича раздавались шаги. И чья-то тень ложилась впереди него на клетку. В страхе оглядываясь, бедный путешественник никого и ничего не видел за собой, кроме уже пройденных пустых клеток. Пройденные клетки точно так же, как лежащие впереди, уводили взгляд к горизонту.

Антон Павлович никого и ничего не видел, но совершенно точно знал, что там кто-то есть. Пронзительный ледяной страх дышал из ничего ему в спину. Туманной изморозью падал ему на плечи. Душил колючим шерстяным шарфом.

Тогда Антон Павлович забывал про опасность выбитых клеток и, не оглядываясь, бросался бежать, огромными скачками пересекая клетку за клеткой, и ему казалось, что лучше провалиться в ничто, чем столкнуться с ничем.

Наконец страшная тень отставала, быть может, сама проваливаясь в колодец, и тогда Антон Павлович, задыхаясь от бега, опускался с дико колотящимся сердцем на пол безопасной клетки, стараясь прийти в себя и отдышаться.

Но даже видимая безопасность клетки была небезопасна.

На шахматном поле, пустом и ко всему безучастном, скрючившийся на клетке Антон Павлович был виден как на ладони. Со всех сторон.

Видим никем и окружен ничем.

Антон Павлович вставал и опять стучал по колену. И опять звал Мерсью.

Над шахматным полем висела круглая лимонная луна, очень похожая на фонарь или настольную лампу. Впереди Антона Павловича были черно-белые клетки. Позади Антона Павловича были черно-белые клетки.

В выбоинах шевелились, протягивая к Антону Павловичу серые невидимые руки, тени.

Шахматному полю не было конца.

Оно само было клеткой.

Так и не найдя во сне Марсельезы, Антон Павлович поскорее проснулся, чтобы поискать ее в кабинете.

С облегчением обнаружив Марсельезу, как обычно, у себя на подушке, Антон Павлович тут же успокоился и с неуклюжей нежностью погладил круглую голову черной пешки.

Больной солнечный луч скользил по кабинету. В нем кружились пылинки.

Не выпуская Марсельезу из ладони, Антон Павлович поднялся и неторопливо пошел к столу.

Шахматную доску за время отсутствия Антона Павловича кто-то развернул, обратив к нему черным полем.

Антон Павлович нахмурился, стараясь припомнить порядок и число ходов, совершенных им на доске, но непривычный ракурс мешал ему вспомнить.

Привыкнув смотреть на доску со стороны белого поля, Антон Павлович теперь не узнавал фигур, однако было очевидно, что в его отсутствие фигуры свободно расхаживали по клеткам, распоряжаясь на доске сами.

Число их, хотя и незначительно, но уменьшилось.

На столе валялась съеденная Людмилой Анатольевной незнакомая белая пешка, и Антон Павлович насупился, пытаясь сообразить, кто была эта пешка, зачем Людмиле Анатольевне понадобилось ее есть и был ли в этом ее поступке хоть какой-нибудь смысл.

«Зачем все это?» – недоуменно спрашивал себя Антон Павлович и, не получив ответа, потерянно и близоруко щурился, вглядываясь в доску.

Сверху доска и в самом деле напоминала двор или городскую площадь. На клетках там и тут, в лишенном всякого смысла и цели беспорядке, стояли маленькие деревянные люди.

Антону Павловичу вдруг пришла в голову живая и задорная, как прежде, мысль в кого-нибудь плюнуть.

Обрадовавшись этой мысли, как иные радуются встрече со старым приятелем, Антон Павлович поискал взглядом Добужанского. К несчастью, Льва Борисовича давно уже не было на доске, и вместо плевка на пустую клетку вдруг капнула мутная слеза. С нею фигурки расплылись и поплыли пятнами.

Пятна, похожие на черные и белые шарики пинг-понга, оживленно забегали и запрыгали перед глазами Антона Павловича, и сквозь щипучую световую резь, наставшую в глазах, Антону Павловичу показалось, что прыгают они у него в голове.

– Вас нет! Я вас всех придумал! – пытался объяснить фигуркам Антон Павлович.

Но на эти разумные слова фигурки не обращали никакого внимания. Занятые своими делами, они даже не оглядывались в его сторону.

– Мне плохо. Уйдите, пожалуйста, все отсюда! – взмолился Антон Павлович и, обхватив голову руками, обессиленно упал в кресло.

Антон Павлович хотел добавить еще, что у него умерла собака, но понял, что его все равно не слушают. Пустой кабинет Антона Павловича был полон чьих-то голосов, смешков и шепотов…

В груди Антона Павловича было пусто и жутко, как на дне волчьей ямы.

Из кабинета так никто и не вышел.

Kb1-c3, Cf8-c5

Kc3-d5, Фf6-Ь2

Глава 8

Зловещие сны

В предрассветных сумерках таяли фонари бульвара. Дремала, огражденная поребриком, асфальтовая река проспекта. Желтый глаз светофора, неприятно мигая, пристально смотрел Людмиле Анатольевне в спину.

При выходе из парадного Райской пересекла дорогу черная кошка. За ней вторая. Третья…

Всего Людмиле Анатольевне пересекли дорогу тринадцать черных кошек.

На лестничной клетке шестого этажа Людмиле Анатольевне перебежала дорогу младшая сестра Заблудшая с пустым мусорным ведром.

У Райской неприятно тюкнуло в сердце, а соседка, даже не поздоровавшись, кривя ниточкой губы, прошла мимо и пропала в стене.

Бульвар дремал во влажном тумане. Стелился белым. Было зябко. С тополиных ветвей капало в лужи.

Шаги Людмилы Анатольевны спешили за ней, глухие и незнакомые, как будто не сама она, а кто-то шел за нее. По сизым облакам тумана, то выпрыгивая вперед идущей, то прячась за спину и скамейки, скользила тень.

Людмила Анатольевна искала на бульваре мужа.

Вместо мужа по скамейке, на которой обычно отдыхал Антон Павлович, расхаживала, заложив крылья за спину, большая горбатая ворона. На голове птицы была любимая фетровая шляпа Антона Павловича.

Перед вороной стояла открытая шахматная доска. По доске рассыпаны были хлебные крошки. Переходя по краю скамейки туда-сюда, неприятная птица с черниковыми глазами клевала крошки огромным клювом.

Сколько птица ни притворялась птицей, Людмила Анатольевна все же признала в ней своего Антона Павловича и хотела поймать его сумкой, чтобы отнести домой.

Но Антон Павлович увернулся с необычной для него ловкостью и, взлетев, закружил над скамейкой, всполошенно хлопая крыльями и громко каркая.

Людмила Анатольевна растерянно стояла, задрав голову. Она никак не могла сообразить, как вразумить Антона Павловича и уговорить его залезть в сумку.

«Цып-цып-цып!» – позвала мужа Людмила Анатольевна и, собрав с доски хлебные крошки, протянула вверх, к Антону Павловичу, руку лодочкой. Муж слегка успокоился и сузил круги.

«Цып-цып-цып!» – дружелюбно повторила Людмила Анатольевна, и тут муж, камнем бросившись вниз, врезался в ладонь жены крепким костяным клювом.

Людмила Анатольевна закричала от ужаса и проснулась.

Последнее время Людмиле Анатольевне часто снились муж, вороны, пустые ведра, мертвецы и черные кошки. Людмила Анатольевна накапала себе валерьянки.

Коты – котами, вороны – воронами. А вот насчет пустых ведер следовало как следует призадуматься.

Людмила Анатольевна призадумалась и отправилась одеваться.

Ей нужно было в редакцию за авансом мужа.

На столе Соломона Арутюновича Миргрызоева, директора издательства «Луч-Просвет», стояли расположенные по росту в четыре ряда тридцать два серебряных колокольчика.

Соломон Арутюнович позвонил номером один.

Дверь кабинета бесшумно открылась, и в ней появилась нужная директору голова.

– Александра Гавриловна, Райского больше не издаем. Исписался, старик. Скажешь Наталье, придет еще эта горгона Райская, кофе и в шею, – коротко пояснил Сам.

– Поняла, – кивнула Александра Гавриловна. – Еще что-нибудь, Соломон Арутюнович?

Соломон Арутюнович нетерпеливо поморщился.

Александра Гавриловна Трутнева, главный бухгалтер издательства «Луч-Просвет», была женщина жадная, усатая, худая и верная.

Одевалась Александра Гавриловна в строгий темно-синий костюм с кружевами в манишке.

Лицо Александра Гавриловна имела лимонное и неприветливое, с лошадиными крупными зубами, слегка торчащими из-под верхней губы.

Резиновый рот Александры Гавриловны растягивался в улыбку только при виде рейтинговых, верхних по результатам ООП и прочих топовых литстатистик, авторов.

Авторам, вылетевшим из приносящей доход десятки или еще не протиснувшимся в нее, приходилось улыбаться Александре Гавриловне самим. Улыбаться за плотно запертой дверью бухгалтерии, одиноко сидя на холодной клеенчатой табуретке.

По выражению лица этой бесценной сотрудницы и сам Соломон Арутюнович нередко определял популярность и рейтинг предполагавшегося к изданию автора.

Вытянувшееся лицо Трутневой с сильно проступившими из-под карниза губы зубами предполагало бесполезность вложения.

Лицо Александры Гавриловны, собравшееся на носу в складки, предполагало вложение рентабельное, перспективную котировку автора, низкие риски и повышенный индекс чит-спроса.

Антону Павловичу эта благородная дама часто являлась в кошмарах.

Явилась Александра Гавриловна Антону Павловичу и сейчас.

Александра Гавриловна сидела во главе длинного стола кабинета Сама, и рейтинговые авторы, числом двенадцать, сидели на стульях по популярности, кто ближе, кто дальше от Трутневой.

Сам же Антон Павлович приснился себе всех дальше, по левую руку страшной бухгалтерши, тринадцатым. У самой двери и на сквозняке.

Павел Эрастович Вертопрашки, фантаст широкого профиля, сидел к Трутневой ближе всех, по руку правую, и дребезжащим колючим басом бубнил что-то непонятное…

«Бу-бу-бу!» – бубнила эта бездарь.

На последнем «бу» Александра Гавриловна остановила многопрофильного фантаста Вертопрашки бровью, посмотрела сквозь стол в центр лба Антона Павловича и произнесла:

«Антон Павлович, можете идти. Вы нам больше не нужны».

На ватных ногах, сопровождаемый волчьими оскалами двенадцати рейтинговых авторов, Антон Павлович послушно поплелся по своему сну к двери. За дверью Антон Павлович хотел сползти на паркет.

Но тут навстречу ему с табурета бодро поднялся младший корректор «Центральной слави» и автор «Последней Надежды» Виктор Петрович Рюмочка.

Виктор Петрович оттиснул Антона Павловича плечом и вошел в кабинет Миргрызоева, громко хлопнув в лицо Антону Павловичу тяжелой дверью.

Антон Павлович заплакал во сне.

Недаром снились Людмиле Анатольевне тринадцать черных котов, муж, вороны, пустые ведра и младшая сестра Заблудшая.

Людмила Анатольевна одиноко сидела в коридоре издательства «Луч-Просвет» на холодной клеенчатой табуретке перед запертой дверью бухгалтерского отдела.

Губы Людмилы Анатольевны растерянно дрожали. Пальцы беспомощно вцеплялись, перебирая друг друга.

Только что с Людмилой Анатольевной случилось ужасное, и она еще не могла найти в себе силы, чтобы встать с табурета.

Придя за авансом Антона Павловича, Людмила Анатольевна решительно толкнулась в дверь бухгалтерии, расплылась в улыбке, всем кивнула и, подойдя к Александре Гавриловне, села напротив.

У Александры Гавриловны вытянулось лицо, на нем проступили зубы.

Александра Гавриловна побарабанила по реквизитам «Луч-Просвета» золотым «паркером», что-то перелистнула. Перелистнула еще, заглянула. Даже открыла ящик и посмотрела там и наконец протянула Людмиле Анатольевне папку с «Липовой аллеей» Антона Павловича.

Людмила Анатольевна, недоумевая, взяла «Аллею» мужа в руки и нахмурилась. Она терпеть не могла эту сохлую и высокомерную бухгалтерскую водомерку Трутневу.

Сохлая бухгалтерская водомерка мигнула.

– На сегодняшний момент, к сожалению, данного автора нет в издательских планах, – сказала Людмиле Анатольевне Александра Гавриловна.

Людмила Анатольевна, опираясь о стену, уже поднималась с табурета, когда вынуждена была упасть обратно.

По коридору, как по кошмарному сну Антона Павловича, к кабинету главбуха, встревоженно озираясь по сторонам и шарахаясь собственной тени, крался подающий большие надежды автор, младший корректор «Центральной слави» Виктор Петрович Рюмочка.

Глава 9

В когтях литбиза

В то время как кровожадный тираннозавр литбиза Соломон Арутюнович Миргрызоев предвкушал победу «Луч-Просвета» над замшелым динозавром классической прозы, сам динозавр в тишине своего сумеречного кабинета, стиснув зубы, боролся с белым слоном.

Левой рукой Антон Павлович увлеченно двигал слона по диагонали, с позиции f4 на позицию d6.

Правой рукой, Антон Павлович не менее увлеченно отодвигал слона с позиции обратно.

Слон скакал по доске ожесточенно и упрямо, как буриданов осел меж стогов.

Непримиримая война между Антоном Павловичем и слоном была в самом разгаре. Лицо Антона Павловича раскраснелось и блестело от схватки.

– На тебе, птеродактиль! – шипел Антон Павлович, стукая слоном по d6.

– На тебе, удав! – шипел Антон Павлович, стукая слоном по f4.

f4-d6.

– На тебе, осьминог! – хрипел слон.

d6-f4.

– На тебе, тритон! – взвизгивал Антон Павлович.

f4-d6:

– Вот тебе, ящер, твоя «Липовая аллея»!

d6-f4:

– Вот тебе, гадина, твоя «Райская гадюка»!

f4-d6:

– Да твоя «Аллея» моей «Гадюке» в подметки не годится!

d6-f4:

– Да рядом с твоей «Гадюкой» Бурундуков-Нечаев Шиллером покажется!

f4-d6:

– Не трогай Бурундукова! Мы на Бурундукове продажи делаем! Мы на Бурундукова тебя печатаем!

d6-f4:

– Да подавись ты своим Бурундуковым!

f4-d6:

– Да я тебя!

d6-f4: 1

– Да ты у меня!

f4-d6:

– Вот тебе!

d6-f4:

– На тебе!

f4-d6:

– Бац!

d6-f4:

– Хрясь!

– Бац-бац-бац! – доносилось из распахнутой в лето форточки.

Антон Павлович вскрикивал и подпрыгивал над шахматной доской. Как вспугнутая бородатая агама, Антон Павлович тряс подбородком и менялся лицом.

Угрожал и пятился.

Пятился и опять напрыгивал.

Этот увлекательный процесс, этот непримиримый вечный бой, уже несколько столетий идущий меж литераторами и книгоиздателями, так захватил Антона Павловича, что он не услышал, как в кабинет, едва живая от пережитого оскорбления, униженная и растоптанная бухгалтерской водомеркой Трутневой, прижимая «Липовую аллею» к груди, вошла Людмила Анатольевна.

Людмила Анатольевна вошла и встала, выпустив из рук «Липовую аллею». Роман пал на пол.

То хохоча, то всхлипывая, муж Людмилы Анатольевны, поочередно взмахивая правой и левой рукой, кричал на шахматную доску.

Людмила Анатольевна, мгновенно припомнив вещий сон с пустым ведром, младшей Заблудшей, вороной и мужем, побледнела и медленно двинулась вдоль книжных полок. Все так же, оставаясь не замеченной Антоном Павловичем, подошла Людмила Анатольевна к столу.

И в тот момент, когда муж снова занес руку над слоном желая поставить его на место, Людмила Анатольевна протянула к доске щепотку пальцев и, подцепив черного ферзя, сбила им с клетки ладью.

ФЬ2-а1 +

– Шах! – объявила Антону Павловичу Людмила Анатольевна.

Антона Павловича пронзил оглушительный лз удар сердца.

Ладья, сбитая женой, покатилась по краю столешницы и с сухим стуком упала на пол.

Антон Павлович, выпучив глаза, с суеверным ужасом смотрел на «ожившую» Людмилу Анатольевну.

– Что ты наделала, Люда…. Зачем ты убила Алену Аркадьевну? – пролепетал Антон Павлович.

Людмила Анатольевна посмотрела на мужа, как на больное ангиной, бредящее дитя.

Под скрестившимися взглядами супругов белый король отодвинулся на безопасную позицию.

Шесть раз прокуковала часовая электрическая кукушка.

Kpf1-e2

В то самое время, как Людмила Анатольевна, съев у Антона Павловича ладью, смотрела на мужа, как гавайский абориген на всемирно известного путешественника, младшая сестра Заблудшая с тем же выражением на лице приближалась к старшей.

Внутри сестер, стесненная квартирными обстоятельствами, клокотала буря. Стесненные сестры, как две гагары, не поделившие червяка, сцепились друг с другом не на жизнь, а на смерть.

Сестры дрались за любовь.

Любовь ворвалась в жизнь пожилых сестер внезапно, в то самое время, когда обе ее уже не ждали.

Любовь ворвалась к сестрам весенним апрельским полднем вместе с худым, всклокоченным интернет-провайдером «Профи».

Всклокоченный и неумолимый, как падающий кирпич, провайдер позвонил в дверь Заблудших и, когда доверчивые сестры распахнули дверь, оглушил сестер потоком неведомых слов.

Оглушенные сестры оробели.

Слова «тариф», «трафик», «промо-акция», «приз», «плей-код», «модем», «контракт», «мультиварка», «планшет», «провизор» и другие изливались из провайдера на головы притихших сестер неудержимым потоком.

Добив Заблудших беспроводной ТВ-приставкой, провайдер заставил подслеповатых сестер подписать какие-то бумаги и, ничего с них за это не взяв, испарился.

На счастье или же, кто знает, может, на несчастье сестер, всклокоченный интернет-провайдер не оказался мошенником, наводчиком, грабителем, ни даже плутом.

День спустя после подписания сестрами бумаг в квартиру к ним явились еще два хмурых бородатых интернет-провайдера в синих спецкостюмах и, просверлив сестрам несущую перегородку, протянули на кухню толстый серый кабель, очертаниями сильно напоминавший удава или питона.

Втащив Каа на кухню, бородатые провайдеры вежливо попрощались с сестрами и, также ничего не попросив за услуги, испарились.

На третий день женщина интернет-провайдер презентовала сестрам выигранный ими по акции мини-планшет, за который сестры заплатили по акции всего 15 тысяч рублей. Остальные выплаты за мини-планшет сестры были обязаны выплачивать каждый месяц – все по той же выгодной акции.

Сперва сестры не решались даже взглянуть на дешево обошедшийся им мини-планшет.

Потом привыкли. Потом обжились.

Первой решилась подойти к планшету старшая сестра, Анна Аркадьевна.

Очень скоро старшая сестра чувствовала себя в Глобальной сети как рыба.

Там же Анне Аркадьевне было суждено найти ту самую любовь, которой теперь она не желала делиться с младшей.

Вынужденная делиться с младшей сестрой еще с младенчества, Анна Аркадьевна терпеливо делила с Аленой Аркадьевной коляску, горшок, комнату, игрушки, велосипед, институт, лицо, Антона Павловича и телевизор.

Телевизор стал для Анны Аркадьевны и равно с ней Алены Аркадьевны предпоследней каплей деления…

Все мы знаем, какое отрицательное, гипнотическое действие оказывает на ум доверчивого безмятежного домоседа телевизионный экран.

Как радиоактивные волны, массмедиа разрушают интеллектуальные и двигательные способности домоседа, обездвиживая тело домоседа и порабощая домоседу ум.

Сидящий с утра до вечера перед телевизионным экраном домосед становится вял. Члены его костенеют. Взгляд стекленеет. Загипнотизированный кипучей жизнью в экране, домосед забывает снять пенку с бульона, почистить зубы и сварить к ужину макароны.

Нередко домосед становится агрессивен, как футбольный болельщик, отказывается от приема пищи и не отдает пульт.

Наблюдения ученых за домоседами показали, что домоседы, смотрящие канал «Классика ку», гораздо менее склонны к агрессии, чем домоседы, проводящие свое время наедине с каналом ЧПР.

Домосед, смотрящий с утра до вечера канал ЧПР, это чрезвычайно опасный, способный на скандал и драку, заряженный отрицательными эмоциями, крайне нервный, вздорный, голодный и всклокоченный домосед.

Домосед, отдающий предпочтение «Классике ку», – мягкий, ласковый, неподвижный и тоже голодный домосед, так же как первый способный проявить крайнюю степень агрессивности при изъятии пульта.

У наших несчастных сестер было одно на двоих лицо и один на двоих кухонный телевизор.

Анна Аркадьевна смотрела канал «Классика ку».

Алена Аркадьевна – канал ЧПР.

По «Ку» Анна Аркадьевна смотрела сериал «Джейн Эйр».

По ЧПР Алена Аркадьевна смотрела «Кровавый Опоссум».

Беда была в том, что «Опоссум» и «Джейн» шли по каналам в одно и то же время.

Этим было все сказано.

Телевизионные волны разделили привыкших с младенчества делить все друг с другом сестер на две непримиримые половины, как граница отделяет друг от друга враждебные государства, а кухонный нож разрезает докторскую колбасу.

«Опоссум» и «Джейн» каждый вечер сходились в короткой, но кровавой и беспощадной схватке за телевизионный пульт.

Алена Аркадьевна была сильнее Анны Аркадьевны за счет своей молодости.

Старшая сестра успевала послушать музыку в титрах «Джейн».

Однако с появлением мини-планшета в жизнь сестер с сайта знакомств «Последний шанс» ворвалась любовь, которой, как уже упоминалось где-то там выше, Анна Аркадьевна делиться с Аленой Аркадьевной не собиралась и никогда не делилась. Спавший до сих пор в Анне Аркадьевне Кровавый Опоссум, идентичный Кровавому Опоссуму Алены Аркадьевны, проснулся от неутолимой жажды любви.

Проснувшись, кровожадный Опоссум расправил в Анне Аркадьевне когтистые лапы и голодно зевнул.

Анна Аркадьевна шагнула к Алене Аркадьевне.

Клубок из шипящих от ненависти сестер Заблудших, привыкших делить все на своем пути, пару раз прокатился по кухне под черным прямоугольником телевизионного экрана и, легко преодолев плинтус, выкатился в тесную прихожую.

В этот несчастливый момент ничего не подозревающая Людмила Анатольевна съела у Антона Павловича ладью.

Анна Аркадьевна взвыла.

Захрипела в ответ Анне Аркадьевне Алена Аркадьевна.

Проснувшийся в Анне Аркадьевне Кровавый Опоссум душил Алену Аркадьевну вязаным мягким шарфом из ламы.

Антон Павлович в тот же страшный миг в суеверном ужасе посмотрел на жену.

Но было поздно.

Анна Аркадьевна хотела было остановиться…

Хотела, но не остановилась.

Проснувшееся в ней по зову любви кровожадное млекопитающее душило Анну Аркадьевну ослепительной ненавистью.

Задушив сестру, Анна Аркадьевна посмотрела на часы.

Было шесть вечера.

Пора было ехать на вокзал встречать любимого.

Антон Павлович и Людмила Анатольевна вздрогнули и тоже посмотрели на часы.

Кукушка прокуковала шесть.

Анна Аркадьевна проволокла сестру по тесной прихожей и заперла в шкаф на ключ.

В прихожей сделалось не так тесно.

Такая вот нехорошая вышла история.

Вот к чему приводит вечная необходимость делиться, стесненные жилищные и материальные обстоятельства, шахматы, телевидение и любовь.

Ах, ах, ах…

Глава 10

Последнее танго

У Антона Павловича что-то болело и дребезжало.

Но что могло болеть и дребезжать у этого злого, больного и старого людоеда?

Наверное, ничего.

Однако все равно болело и дребезжало, и от этого дребезжания Антону Павловичу было тесно и душно. На обоях рисовались неприятные картины, потягивал зуб, и снилось плохое.

Днем Антону Павловичу приснилось что-то хорошее, но Антон Павлович, проснувшись, тут же забыл, что это было, и сколько ни пытался вспомнить, ему, как нарочно, вспоминалось одно плохое.

Антон Павлович вышел на балкон и посмотрел на звезды.

Звезд не было.

Тихо накрапывал дождь. Летняя ночь болезненно пахла детством. Желтые круги фонарей дрожали в асбестовых лужах.

Антону Павловичу вдруг с пронзительной четкостью вспомнился тот майский солнечный день, когда он плюнул в Льва Борисовича. И ему стало не по себе как-то, и жутко за себя перед критиком, и совестно перед ним.

Антону Павловичу захотелось вернуть тот день и попросить у Льва Борисовича прощения.

Но Лев Борисович по-прежнему валялся за диванным валиком.

Лев Борисович валялся за валиком и, наверное, винил Антона Павловича в своей кончине.

«Но я не виноват… Это было так… Случайное совпадение… а в сущности, глупый и извинительный пустяк…» – объяснял себе Антон Павлович, но тоска не хотела оставлять его, и дергала за щеку, и холодным, узеньким коготком щекотала под ребрами.

– Я не хотел ему смерти. Нет, я, конечно, я, разумеется… Может быть, я и хотел, но… Разве я мог знать, предположить?.. Я не знал! – бормотал Антон Павлович и тряс некрасивой круглой головой, пытаясь вытряхнуть из нее кусачие мысли. И водил по черным дождевым каплям пальцем.

«Знал, все ты знал… Знал…» – холодом лизал Антону Павловичу руку летний дождь улиц.

Никогда еще, ни в одном сне не было Антону Павловичу так одиноко и жутко.

Съеденный друг детства таращил на Антона Павловича рыбьи глаза из-за полок с книгами. И хихикала из-под письменного стола задушенная Карпом жена.

Феклиста Шаломановна, лишенная своей лифтовой ступы, со свистом и хохотом пролетала в небе над городом, метлой собирая над головой Антона Павловича грозовые тучи. И черные коты ясновидящей вдовы, казалось, забрались Антону Павловичу под кожу, чтобы царапать его изнутри.

«Убийца! Людоед! Вурдалак»! – кричал на Антона Павловича ветер и дышал ему в лицо шерстяной влажной марью.

«Я не убивал… Это не я»! – ужасался несправедливым обвинениям ветра Антон Павлович и, как маленький, прятал от ветра лицо в мокрые кулаки.

Антону Павловичу хотелось плакать.

И страх влажной туманной простынью окутывал его. И Антон Павлович зябко кутался в эту простыню, стараясь согреться, но только сильнее дрожал.

Антон Павлович боялся вернуться в свой кабинет.

Антон Павлович ненавидел свою шахматную доску.

И беспомощно сжимал в тепле кармана халата этот большой и злой людоед маленькую черную пешку. Марсельезу Люпен Жирардо.

Единственное существо на свете, которое его любило.

Единственное существо на свете, которое он лю…

…Внезапно дверь балкона сестер Заблудших со скрипом приоткрылась. И тут же сильный удар по грудной клетке толкнул тело Антона Павловича на пол, и мышиный, незнакомый писк сорвался у него с губ, растворившись в призрачном саване ночи.

Антон Павлович крысой юркнул подальше в тень. Оглушительно бил Антона Павловича по ушам стук собственного сердца. Но летний дождь прятал этот стук, вплетая в музыку своих асфальтовых барабанов.

Как грешный исповедальник, ослепленный светом, пролившимся из решетки, Антон Павлович скорчился на плитках балкона, и его желтые костлявые колени обрубками торчали вверх из-под разошедшихся пол халата.

Щуря правый глаз и расплющившись щекой по шиферной перегородке, Антон Павлович вспугнутым одноглазым нетопырем таился в летней ночи, разглядывая вышедшего на балкон сестер незнакомца.

На балконе сестер щелкнул оранжевый огонек зажигалки.

Вкусно, как бывает только вдруг, потянуло сигаретным дешевым дымом.

К вышедшему на соседний балкон незнакомцу добавилась белая, похожая на ночной колпак тень одной из Заблудших, но какая эта была из сестер, первая или вторая, левая или правая, Антон Павлович не разглядел.

Ночной колпак протянул к вышедшему незнакомцу костлявые руки, тот развернулся к старухе, и темнота разделила с ними их полуночное объятье.

Кусая кулаки, боясь выпустить из стиснутых губ вопль ужаса, выпучив меж щелей шифера глаз, наблюдал Антон Павлович, как в желтом треугольнике тусклого комнатного света под неугомонный шелест и шепот дождя незнакомый брюнет с американским росчерком подбородка душит соседку.

– Это не я… Не я… – лопотал Антон Павлович, и пальцы его беспомощно перебирали поясок халата и скребли пуговицу.

С тоской и ужасом вспоминал несчастный людиед, как в желании защититься от клина белых фигур он переставил черного слона с с5 на g1, съев незнакомцем правую сестру Заблудшую.

Антон Павлович неслышно, на четвереньках, прополз по балкону к кухонной двери.

Но та была заперта изнутри.

Пятясь и всхлипывая, прополз Антон Павлович под окном жены обратно к своему кабинету, OI но хитрые фигуры закрылись от Антона Павловича внутри и плотно задвинули шторы.

Незадолго до второго сестроубийства (правда, к первому он имел лишь косвенное отношение) брачный аферист Прохиндей Андреевич Пакостин, крепкий брюнет со средним техническим образованием, скучающим взглядом и гибельной ямочкой в подбородке, широко зевнул, укусил бутерброд с дрянным сервелатом «Нежность», запил выдохшимся «Москвичом» и, лениво тюкая указательным пальцем по клавишам Глобальной сети, набил:

Засыпаю и просыпаюсь с мыслью о тебе. В тебе, единственной, теперь мое счастье и моя надежда.

Но наступает рассвет, и тебя нет со мной рядом.

Моя долгожданная! Милая.

Теперь я буду писать тебе реже. Устроился в ночную смену сваедробильщиком на цементно-бетонный завод. Ночным сменщикам платят больше. И я уже через пару месяцев надеюсь скопить на билет к тебе денег.

Не грусти, моя единственная!

Помни, что я живу теперь лишь предчувствием скорой встречи с тобой. П. П.

Перечитав послание, Пакостин прослезился от сигаретного дыма, поставил «Орфограф», но «Корректли. rum» ошибок не выдал, и Пакостин пустил письмо по ста шестидесяти шести адресам брачных агентств Всемирной сети «Опера-мини».

Сеть ожила. Единственные заголосили на сто шестьдесят шесть голосов, предлагая Прохиндею Андреевичу денег со всех сторон света. Пакостин решительно отказывался. Единственные настаивали, но их возлюбленный твердо стоял на своем.

Но единственные не отступались. И в третьем часу ночи Прохиндей Андреевич вынужден был сломить свою гордость. Он благородно уступил единственным половину названной суммы и, сообщив им свои почтовые реквизиты «До востребования», отправиться спать.

Анна Аркадьевна Заблудшая, одинокая пожилая девушка с хорошей двухкомнатной квартирой в столичном центре, с лицом без бровей, с сильной гипермитропией и шелушащимся носом, тихо плакала над письмом Прохиндея, утираясь туалетной бумагой.

Платки у Анны Аркадьевны давно кончились. Слезы капали на клавиатуру «Асуса». Увеличительные диоптрии делали Анну Аркадьевну похожей на огромную, сложенную пополам стрекозу.

Анна Аркадьевна торопливо писала:

…Милый Прохиндей, умоляю! Не сердись на меня. Знаю, ты категорически против, и я никогда не решилась бы настаивать, если бы не ужас перед грозящей нам новой разлукой.

Не убивай меня отказом.

Высылаю на адрес билет и еще денег. Очень жду тебя. Анна.

Следующим вечером брачный аферист и негодяй Пакостин на железнодорожном полустанке «Медвежья Нора» взял себе копченого леща, килограмм вареных в укропе раков и четыре «Свири».

Прохиндей Андреевич Пакостин ехал к Анне Аркадьевне Заблудшей. В Москву…

Станция «Москва-пассажирская» Октябрьской железной дороги встретила жгучего брюнета с умопомрачительной ямочкой в подбородке мутной буро-лимонной лужей.

Водяное препятствие, преградившее путь брачному аферисту, тянулось по перрону от хвоста состава в конец, отражая рваное свинцовое небо. Шестой путь упирался в закрытый алюминиевыми щитами остов рухнувшего дебаркадера. Ветер с жадностью рвал железобетонные понтоны ступеней, мотал понурые козырьки привокзальных палаточных городков.

Туда-сюда, гонимая непогодой, плавала по мутной поверхности лужи порожняя пачка «Президент-блек». По безнадежно далекому для решительного прыжка противоположному берегу водяного препятствия разгуливали худой всклокоченный голубь и Анна Аркадьевна Заблудшая.

Анна Аркадьевна встречала жгучего злодея букетиком ландышей.

Дождь молотил по перрону, смывая с лица Заблудшей слезы радости, мешал их с дрожащей, несмелой улыбкой и размазывал по щекам несмываемой тушью.

Жгучий брюнет намертво вцепился в поручни, выгнулся дугой, полоснул встречавшую демоническим профилем, повернулся в три четверти, ослепил девушку Заблудшую фасом, но из вагона напирали, и демонический брюнет, отпихнув острым локтем высунувшуюся из вагона старушку, шагнул наконец в пропасть.

Анна Аркадьевна рванулась Прохиндею Андреевичу навстречу, теряя букет и мысли.

Перрон покачнулся. Разверзлась лужа.

Влюбленных окатило, подхватило и понесло.

Громыхали тележки, кричали таксисты. Пахло летом, собаками, мокрыми кирпичами, общественными уборными, сигаретным дымом, железом, ржавчиной, синими огоньками, беляшами и счастьем.

В луже смыкались восьмерками дождевые круги. Пальцы влюбленных переплелись.

Эскалатор опустил Анну Аркадьевну и Прохиндея Андреевича под землю, с Кольцевой они перешли на Сокольническую. Молча. За них говорили глаза. Глаза говорили о любви.

«Черт подери, какое всё-таки чучело, до чего же жуткая образина! Ладно, погоди же ты у меня, обезьяна, я тебе покажу!» – думал Прохиндей Андреевич, нежно сжимая в мужественной руке маленькую сушеную лапку сестроубийцы.

«Неужели? Неужели?.. Неужели?!» – счастливым шепотом думала Анна Аркадьевна.

Опустим то краткое время, когда влюбленные успели побыть счастливыми, ибо, во-первых, Антон Павлович слишком быстро пошел слоном, не дав им времени как следует насладиться друг другом, а во-вторых, честно сказать, мы зареклись писать о любви, и был нам откуда-то глас, сказавший: «Дорогие авторы! Господа литераторы! Ну не пишите вы, пожалуйста, о любви, пожалейте Уильяма Джона! А не хотите жалеть Уильяма, так пожалейте хоть Александра Ивановича с Александром Сергеевичем… Сами знаете, у вас ведь из этой любви одна только дрянь выходит!.. Стыдно, господа и дамы прозаики, бросьте! Пишите лучше фантастику…»

Демонический брюнет с умопомрачительной ямочкой в ужасе таращился на невесту.

Труп ее, только что покинутый им на балконе, с непримиримой ненавистью смотрел на него из распахнутой дверцы шкафа.

Убийца захлопнул дверцу. Схватил минипланшет и, черной тенью проскользнув в прихожую, растворился в ночи…

…В кустах сирени тревожно прыгала какая-то птица.

Вели беспечных влюбленных млечными, неведомыми путями алмазные мириады.

Холодные пальцы дождя барабанили по подоконникам, а Людмила Анатольевна все не могла заснуть.

За окном все чудились, все мерещились ей какие-то вздохи, шлепки и шорохи.

Страшным, унизительным сном преследовал ее прожитый день. И все видела она, как наяву, ненавистного младшего корректора «Центральной слави» Виктора Петровича Рюмочку, входящего в кабинет Соломона Арутюновича Миргрызоева…

Нового, перспективного автора, закрывающего перед ней дверь.

Людмила Анатольевна вздрогнула от отвратительного скрипа. Желтое восковое лицо Антона Павловича, прилипшее с внешней стороны балкона к окну, померещилось ей за стеклопакетом.

Людмила Анатольевна быстро перекрестилась.

Жутковатое лицо мужа растворилось в дождевых каплях…

Глава 11

E4-e5 Kb8-f6

Антона Павловича разбудил сон.

Кутаясь в отсыревший халат и путаясь в нем ногами, писатель с хрустом разогнул колени и, тяжело встав с пола, медленно двинулся вдоль балконной стены к своему кабинету.

Дождь давно перестал, и только сонные большие капли, скользя по ладоням листьев, падали в густую тишину двора.

Всхлипывая, шлепая тапками и дрожа, похожий на простуженную кикимору, Антон Павлович осторожно передвигался, ведя рукой по стеклу, недоумевая и сердясь на себя за то, что уснул в такой мокроте и сырости.

Миновав плотно занавешенное окно спальни жены, где вынужденно остановился, чтобы крепко чихнуть, Антон Павлович, совершенно забыв о том, что в кабинет его не пускают шахматные фигуры, добрался до двери и нетерпеливо опустил ручку.

Дверь была заперта.

Покрутив ручку туда-сюда, вверх-вниз, на себя и отсюда, Антон Павлович рассердился.

«Это еще что за чижик-пыжик?» – раздраженно подумал Антон Павлович и нетерпеливо постучал по стеклу кулаком.

Тук-тук-тук! – постучало отражение Антона Павловича изнутри кабинета.

Антон Павлович отдернул руку и с неприязнью посмотрел на себя через стекло.

Отражение Антона Павловича подслеповато щурилось, видимо, стараясь разглядеть за окном стучащего. От дыхания отражения на стекле образовывалось парное мутное пятно. Это показалось Антону Павловичу подозрительным. Антон Павлович с детства не привык, чтобы отражения дышали.

Чтобы избавиться от наваждения, Антон Павлович протянул к окну палец и заскрипел им, пытаясь стереть пятно.

Отражение, запершееся в кабинете, поступило точно так же. Ненадолго пятно исчезло. Но очень скоро образовалось снова.

Поскольку отражение Антона Павловича действовало за стеклом совершенно одинаково с Антоном Павловичем, то оставалось непонятным, кто стирает пятно.

Между тем отражение смотрело на Антона Павловича из тепла и уютной тьмы его кабинета с неприязнью и злобой.

Отражение протянуло руку и подергало ручку, проверяя, надежно ли оно заперлось от Антона Павловича, после чего гнусно ухмыльнулось хозяину и, удовлетворенно насвистывая, потирая руки, направилось к письменному столу.

Над шахматной доской горела настольная лампа, но в ее теплом оранжевом свете запертый на балконе хозяин, то и дело протиравший запотевшее пятно на стекле рукавом, не мог видеть расположения фигур.

Отражение, ставшее к Антону Павловичу спиной, целиком загораживало от него и фигуры, и доску.

И только съеденные сестры Заблудшие неподвижно лежали рядышком, с краю письменного стола.

Отражение простерло рукав над доской, собираясь сделать очередной, невидимый Антону Павловичу ход.

Антон Павлович прижал кулаки ко рту. Антон Павлович в беспомощном, беспросветном страхе грыз на пальцах костяшки. Внезапная догадка пронзила несчастного, запертого на балконе, отсыревшего писателя.

«Вот оно что!» – с ужасом догадался Антон Павлович.

«Вот чего оно хочет!» – догадался Антон Павлович.

«Как я раньше не догадался!» – догадался Антон Павлович.

«Вот оно что задумало!»

«Это оно…»

«ОНО!» – догадался Антон Павлович.

«Оно хочет…»

«Съесть меня…»

«И сейчас оно…»

«Сейчас оно меня съест!» – с ужасом догадался Антон Павлович и с силой забарабанил кулаками по холодному, скользкому, мокрому балконному стеклу…

Антон Павлович кричал.

Антон Павлович кричал очень громко. Он требовал, чтобы его пустили в кабинет.

– Немедленно пусти меня, убийца! Прожорливый людоед! Негодяй! – кричал снаружи Антон Павлович.

– Я тебе покажу! Сейчас ты у меня узнаешь! – кричал снаружи Антон Павлович…

– Я все теперь про тебя знаю! Я знаю, я понял, что ты задумал! Пусти меня, или я закричу! – кричал Антон Павлович, но по-прежнему тяжело и сонно падали с ладоней деревьев дождевые крупные капли, дом № 13-бис спал, и спала Людмила Анатольевна, которая, конечно, открыла бы дверь Антону Павловичу, если бы его услышала.

А отражение так и не обернулось.

Отражение сделало ход той самой пешкой, с которой начал игру Антон Павлович.

е4-е5

Ответило пешке черным конем.

КЬ8-f6

И на двадцать первом ходу партии объявило Антону Павловичу шах Виктором Петровичем Рюмочкой.

Kf5-g7

И тогда…

Тогда Антон Павлович побежал.

Kpe8-d8

Антон Павлович побежал. Но куда мог убежать Антон Павлович с запертого балкона?

Отражение ухмыльнулось и неторопливо пошло Антону Павловичу следом.

Фf3-f6+