Пролог
А. П. Райский. Роман «Липовая аллея»
«Ты все еще веришь в людей, Бо? Быть может, вот та девочка? Она, кажется, и в самом деле ангел… – бормотал на скамейке играющий господин, и некоторые прохожие старались обойти его как можно быстрее. В том месте, где сидел он, было тенисто и сыро.
И пахло плесенью.
…Светлые волосы, голубые глаза, а брови черные, как ночные стрелы. Присмотрись? Что она делает там, в глубине цветущего сада, пока бабушка готовит обед? Что она делает там? Девочка в тени отцветающей яблони, под шапкой склонившегося над нею ослепительно белого жасмина?
– Знаю. Она отрывает крылья бабочке.
– А тот милый, пухлый малыш в песочнице? Над кем он поставил этот ровный песчаный куличик?
– Он похоронил там цикаду.
– Всего лишь?
– Всего-то.
– И если ты возьмешь его двумя пальцами, поднесешь к краю обрыва и над пропастью пальцы раскроешь, разве станет он ангелом?
– Люди вырастают. Делаясь старше, они делаются мудрее и больше не топят в бочках жуков и мух. И не отрывают крылышки бабочкам. И не хоронят цикад.
– И что же, тогда они становятся ангелами?
– Становятся людьми.
– Ты сам-то веришь в это, малыш Бо?
Бо усмехнулся, протянул руку и, приподняв с доски крошечную белую пешку, чуть нажав, раздавил ей голову. Голова пешки лопнула с едва слышным хлопком, как белая смородина в бабушкином саду.
Слепая, за черным поводырем проходит она по улицам весенним. Тук-тук, тук-тук – стучит впереди и позади ее время. И сапфировые глаза небесные ощупывают неслышимое. Вглядываются в невидимое. Тук-тук. Стук. Сядет у ступенек метро, сгорбится, превратится в кучу тряпья шевелящуюся. Нет, это просто нити, паутины одежд ее шевелятся на ветру. Внутри их пустота. Чернота. Пепел и тлен. Седое талое сено, картофельная чешуя, лопающаяся, стекающая по пальцам гниль. Ужас, скрипящий под щекой твоей теплой подушки. Когда тебе снится, что что-то прячется в ней. Прячется под незабудковой наволочкой. Клубками длинных шустроглазых землероек шуршит.
И не сапфировые у нее глаза вовсе. Нет. Веками выцветали они на свету. Веками чернели они в темноте. И пустынные ветры слепили их горстями своих песчаных приправ. И соляные кристаллы морей застывали на их бесцветных ресницах. И они тяжелели, прорастая вниз. Точно Вечность сшивала их прозрачными нитями.
И они сделались зеркалами, мутными пещерными солнцами подземного царства. Хрусталями без света, граней тепла и холода. Без звездных триад, без капель летней росы в высокой, глубокой, острой как бритва прибрежной косе осок.
Осок, из которых вырастает…
Розовый хвост заката.
Влажный язык восхода.
Шепот камышей.
Белые пальцы лилий.
Звук ушедших шагов.
Запах жасмина.
И холод губ, касающихся стекла.
Без крапинок дождей на изумрудных листах уснувших цветов. Мутные, белые. Сонные…
Она идет. Тук-тук. Стучит костяшками пальцев в дома. И двери открываются неслышно для жителей. Двери в кошмарные сны. Двери в смех, оборвавшийся детским плачем.
Двери назад.
Огромный мастифф. Ведун с круглым черепом, одетый в черную шкуру.
Короткий густой подшерсток с улыбкой розовых десен, застрявшей в узких клыках.
Шагрень и бархат.
Старуха устала, глаза ее слезятся, шепоты ее жалобны. И дрожат, прибирают, хватаясь за пустоту, скользя по стенам и поручням, ее желтые пальцы. И пес садится с ней рядом. Домашний любимец. Верный страж, спутник, привратник Вечности.
Звяк. Звяк! Падают монеты перед тяжелыми львиными лапами застывшего каменного стражника.
Но он не обернется на звук. А она не перекрестит вам спину, благословляя путь…
Господин в фетровой шляпе играет шахматами. Закрывает и открывает ящик, гремит резными костями, смешивая, перетирая их, и опять открывает доску. Скок – скок. Скок! Белый конь скачет, перепрыгивает клетки, и черный конь скачет ему навстречу.
Лапы вверх! – приказывает он слону, и тот послушно, покорно, точно цирковой или игрушечный, становится на ноги, улыбается толстым хоботом. Мячик крутит…
Щелк! Бах! И толстый короткий палец загнутый распрямляется. Получи! И крошка пешка отлетает к стене, разбивается, точно стеклянная рюмочка, и облетает осколками на пол…
Черный пес медвежьей шкурой распластался в детских ногах. Маленькие сандалии беспечно касаются чудовища каблучками-завязками. И пес лениво приоткрывает лиловый глаз с янтарным ободком-полумесяцем, зевает, распахивая теплую пасть, и опять засыпает, укладывая круглую голову на тяжелые лапы.
И пятна свечные дрожат, и плавятся в темноте. И оранжевые языки камина лижут черно-белые клетки.
И нет правил у этой странной, так веселящей господина забавы. И сколько времени длится эта игра, и сколько еще ей длиться…»
А. П. Райский.
Роман «Липовая аллея»
Глава 1
Тринадцатого июня
Оборвался май.
Город стоял асфальтовый, раскаленный и неподвижный. Туманы автомобильных выхлопов ползли по резиновым проспектам. Истерическим бронхиальным холодом дышали кондиционеры супермаркетов.
Лениво переваливались в волнах тополиного пуха голуби. Переключались светофоры. Возводились здания. Пустынный ветер мусорных контейнеров бросал в глаза пешеходам пригоршни серой песчаной пыли.
Одинокие длинные подростки бессмысленно бродили по улицам. В тенистых двориках огромного мегаполиса неподвижно висели на бельевых веревках вечные тренировочные штаны, простыни, пододеяльники и детские распашонки.
Из распахнутых форточек кухонь по вечерам вкусно дышало жареной картошкой, сырниками и безвозвратно ушедшим.
Уже не пахли медом растертые в пальцах акации. Уже поседели яблони и выцвели тополя.
Бессонно гудели порталы московских аэропортов. Зеленые таблоиды терминалов высвечивали над головами всклокоченных одичалых туристов их фантастические маршруты.
И воздушные лайнеры, дребезжа внутренностями салонов, уносили усталых граждан в безмятежные небеса Антальи, Капри и Мадагаскара…
В эти дни Антон Павлович много и увлеченно работал над новой книгой. Забытые фигурки, отставленные на край письменного стола, пылились, медленно покрываясь гарью автомобильных выхлопов.
Часто раздавались беспокойные звонки из редакции. Новый роман Антона Павловича «Липовая аллея» на сегодняшний день насчитывал 666 333 знака и 200 страниц. «Липовую аллею» поджимали сроки; Соломон Арутюнович Миргрызоев, владелец издательства «Луч-Просвет», по-прежнему давил литературную музу Антона Павловича договорными рамками.
Мымра Куликовская из редакционного отдела издательства кровавым редакторским секатором безжалостно кромсала рукопись, искореняя в Антоне Павловиче Бунина.
Куликовская холодно водила скрюченным пальцем по беззащитным строкам «Липовой аллеи» и, останавливая бордовый коготь на описании какой-нибудь березки, рассвета или заката, бросала, оставляя в бумаге вдавленную лунку: «Бунин!»
Цедила: «Б-у-н-и-н…»
Шипела: «Бунин…» – вытравляя березки, тополя и клены из «Липовой аллеи» Антона Павловича, точно сорняки, клопов или колорадских жуков.
И часто, перечитывая сам себя в одиночестве сумеречного кабинета, бедный Антон Павлович морщился, как от зубного тика, с ужасом находя в себе «Бунина» тут и там.
Литературные неудачи с новой силой оживленно преследовали бедного Антона Павловича, как молодые саблезубые волки старика Акеллу.
Новый рассказ Антона Павловича «Заброды» отверг журнал «Литературная Русь». Повесть «Последний миг» не вошла в шорт-лист литпремии «Взлет».
Антона Павловича больше не вписывали в дескрипторы. На верхних рейтинговых ступенях толпились, спихивая друг друга крепкими клювами, зеленые феи фэнтези. Бородатые зубры детективного жанра травили друг друга рецензиями. В лужах инопланетной крови захлебывались фантасты.
Антон Павлович, как последнее уцелевшее драконье яйцо, катился к пропасти и забвению.
Людмила Анатольевна все чаще морщилась и отвлекалась при совместном прочтении.
Дико и скучно шуршали под окнами пыльные листья лета. Дико и скучно смотрели на Антона Павловича коты и вороны, солнечные лучи и лунные отблески. Дико и скучно было у Антона Павловича в глазах. Дико и скучно стучали по клавишам его дрожащие в предчувствии новой литературной неудачи пальцы.
Однажды теплым июньским вечером Антон Павлович увлеченно и с выражением дочитывал Людмиле Анатольевне свою «Липовую аллею», когда заметил, что жена уснула в кресле, не дождавшись развязки. Это стало для Антона Павловича ударом последней капли.
Несчастный вскочил с табуретки, издав мучительный стон. Бросился вперед, бросился назад, налетел на плиту. Опрокинул чайный столик и пулей выскочил в коридор.
Сердце билось в грудной клетке Антона Павловича, как соловей в лапах кошки.
Ворвавшись в кабинет, Антон Павлович со зловещим криком бросился на Спинозу, с ненавистью вышвырнул с полки Акулинина, в клочья разодрал попавшегося на глаза Малинина и хотел уж было приняться за Шекспира, когда взгляд его внезапно остановился на шахматной доске.
Зло и голодно блеснули глаза Антона Павловича. Коршуном бросился писатель на доску и незнакомой пешкой с ненавистью и отчаянием погнал по клеткам Людмилу Анатольевну.
H2-b4, Фg5-g6
H4-b5, Фg6-g5
Так теплым и тихим вечером 13 июня Антон Павлович снова вернулся к своей шахматной партии.
Глава 2
Сон Антона Павловича
Раннее четырнадцатое июньское утро застало Антона Павловича за письменным столом.
Антон Павлович спал, вытянув вдоль шахматного поля правую руку и время от времени тревожно шевеля пальцами.
Нижняя щека Антона Павловича неподвижно лежала на. Верхняя щека Антона Павловича свешивалась, укрывая нижнюю.
Вдруг плотно задвинутые шторы шелохнулись, и легкий сквозняк, пробежав по голым ступням писателя, с неприятным скрипом приоткрыл за его спиной дверь кабинета.
Подумав во сне, что забыл закрыть дверь на тумбочку, Антон Павлович хотел встать и закрыть ее, дернулся было, но почувствовал с удивлением, что щека его прилипла к клетке. Это показалось Антону Павловичу очень неприятным, и он поскорее распахнул глаза.
Распахнув глаза, Антон Павлович увидел, что в таком приклеенном положении ему почти ничего не видно. Верхний глаз Антона Павловича смотрел в потолок, нижний глаз так и вовсе не открылся.
Вспомнив, что Феклиста Шаломановна все же как-то отклеилась, Антон Павлович дернулся еще, напрягая шею, но добился лишь хруста в позвонках и неприятного щипка в коже, какой бывает, когда отклеивают перцовый пластырь. Щека натянулась. По шее пробежались колючки. Стало противно и больно.
В ту же минуту приклеившийся Антон Павлович расслышал за своей спиной шаги.
Вошедший неторопливо прошелся по кабинету, и Антон Павлович, холодея, сообразил, что невидимый гость закрыл дверь кабинета на тумбочку.
Закрыв дверь, невидимый гость, фальшиво насвистывая и почему-то совершенно не опасаясь быть услышанным, подошел к креслу, в котором спал Антон Павлович, и его противный свист, сделавшись похожим на змеиное шипение, скользнул Антону Павловичу за шиворот.
Антон Павлович замычал и зашлепал правой рукой по столешнице, пытаясь отпугнуть вошедшего, но ничего не добился. Все так же гнусно и фальшиво насвистывая, невидимый гость протянул из-за спины Антона Павловича левую руку и, ухватив белого ферзя, переместил его с dl, наJ3.
Антон Павлович зажмурился и изо всех сил рванул голову с клетки. Послышался отвратительный треск. Из зажмуренных глаз писателя хлынули слезы.
Чуть отклеившаяся щека натянулась как резиновая, но тут же шлепнулась, прилипнув обратно.
Незнакомец захихикал.
Вместе с ним захихикало что-то еще.
Антон Павлович замер, прислушиваясь. Его открытый глаз, затуманенный слезами, по-прежнему смотрел в потолок. По потолку скользили тени шахматных фигур.
Все это были тени совершенно одинакового цвета: белые фигуры от черных не отличить. Их было много, но все они одинаково не любили Антона Павловича и хотели ему зла.
«Давайте съедим Антона Павловича!» – лопотали они.
«Лучше отрубим ему голову!» – лопотали они.
«Замечательная идея!» – лопотали они.
«Сейчас мы ему покажем!» – лопотали они.
«Кровожадный людоед, сейчас он у нас получит как следует!» – лопотали они.
«Мерзкие, подлые, отвратительные карлики!» – думал в ответ Антон Павлович.
«Это я вам покажу, когда проснусь!» – думал в ответ Антон Павлович.
«Тьфу на вас»! – думал в ответ Антон Павлович.
Кто-то маленький и серый проскакал по потолку, одновременно деревянно простучав по клеткам. Фигурки на потолке собирались кучками. Они переговаривались. Они шептались. Они хихикали, указывая на приклеенного к клетке Антона Павловича головами.
В ту же минуту несчастный пленник с отвращением ощутил, как одна из них ловко вскарабкалась ему на шею и весело, точно с ледяной горки, скатилась между лопаток.
«Не разрешаю! Стойте! Остановитесь, мерзавцы! Жалкие лилипуты!» – злился во сне Антон Павлович, но фигурки его не слушались. Они дергали Антона Павловича за волосы, щекотали за ухом и хихикали как мыши.
За шепотом, топотом, щипками и смехом гнусных фигурок бедный Антон Павлович совершенно забыл про того, кто вошел к нему в кабинет и закрыл дверь на тумбочку.
Антон Павлович вспомнил о вошедшем только тогда, когда тот во второй раз вытянул из-за кресла руку и, двумя пальцами крепко ухватив Антона Павловича за ухо, легко отодрал его с клетки и швырнул как котенка в самый центр доски.
Антон Павлович с грохотом шлепнулся на d5, больно стукнувшись лбом и коленками. Хотел полежать так чуть-чуть, чтобы перевести дыхание и хоть немного прийти в себя, но тут же услышал у себя за спиной топот множества деревянных ножек.
Не разбирая пути и не оглядываясь, Антон Павлович бросился наутек.
Антон Павлович бежал, сбивая на пути пешки, расталкивая коней и слонов, ладей и ферзей, бежал, сам не зная куда, от кого, к кому и откуда.
Вслед ему раздавался отвратительный свист.
По потолку в беспорядке метались шахматные тени.
Людмила Анатольевна нежно опустила руку на плечо мужа. Антон Павлович выпучил глаза и пронзительно закричал.
Второй раз Антон Павлович закричал еще более пронзительно.
Антон Павлович закричал второй раз более пронзительно, когда увидел, что белый ферзь, которым он никуда не ходил, пошел d1—f3. Сам.
– Ах вот вы как?! – спросил Антон Павлович, понемногу приходя в себя и оглядывая доску.
Хитрые фигурки делали вид, что не слышат Антона Павловича.
– Я вам покажу, как самовольничать! – храбрился Антон Павлович, но в голосе его отчетливо слышались визгливые, истерические нотки. Некоторые фигурки нагло усмехались в лицо Антону Павловичу.
Писатель побагровел. От справедливого гнева у него затряслись щеки. Большое, круглое лицо Антона Павловича заблестело. Лоб собрался гармошкой, и Антон Павлович, замахнувшись, с силой треснул кулаком по доске.
Получилось больно. Однако потерявшие совесть фигурки дружно подпрыгнули на своих клетках и испуганно притихли.
Антон Павлович самодовольно выставил грудь и на всякий случай погрозил им пальцем.
«Хи-хи-хи…» – прыснул вдруг кто-то. Колокольный тоненький голосок вонзился в ушную раковину Антона Павловича комариным писком.
– Мол-ча-ать! – не своим голосом взревел Антон Павлович, и зрачки его потемнели.
Медленно вращая желтоватыми белками, Антон Павлович по очереди впивался взглядом в деревянные лица фигурок.
– Назад! – не своим голосом взревел Антон Павлович, натолкнувшись взглядом на самовольно пошедшего незнакомого белого ферзя.
Но послушался Антона Павловича лишь Никанор Иванович. Спецкор вздрогнул, выронил только что закуренную сигарету и вышел на балкон, плотно прикрыв за собой стеклопакет.
Kf6-g8
Незнакомый ферзь даже не шелохнулся.
«Хи-хи-хи!..» – опять захихикал кто-то.
– Вон! ВСЕ ВОН!!! Убирайтесь! – рычал Антон Павлович и бегал возле стола, топоча ногами.
Людмила Анатольевна вздрагивала за стеной в гостиной. Она видела, что с Антоном Павловичем последние недели сделалось как-то нехорошо, и всерьез опасалась, что виной тому могли послужить выдуманные ею «обезжиренные среды». Муж заметно похудел, он то совершенно терял аппетит, то, наоборот, набрасывался на диетический творожок с бешенством разъяренного гризли.
Теперь муж кричал и топал у себя в кабинете. От крика мужа содрогалась хрустальная люстра. Позвякивали подвески.
«Звяк-звяк-звяк!» – позвякивали они.
«Хи-хи-хи!» – слышал Антон Павлович и, сатанея от бешенства, по очереди хватал фигурки, подносил их к носу, приглядывался и прислушивался. Но «хи-хи-хи», ненавистное, страшное, жуткое «хи-хи-хи», по-прежнему тюкало Антону Павловичу в уши.
Наконец Антон Павлович остановил полный бешенства взгляд на жене. Он не был точно уверен, что хихикала именно она. Но все остальные фигурки были им уже проверены.
Антон Павлович, побледнев, растерянно смотрел на Людмилу Анатольевну, все еще не в силах поверить, что это она так насмешничает, так издевается над ним.
– Ты?.. – недоверчиво прохрипел Антон Павлович и схватился за грудь.
– Антуля, бросай ты свои шахматы! – ответила Людмила Анатольевна, решительно отодвигая дверью заградительную тумбочку. – Иди-ка лучше покушай сырнички со сметанкой, ну их, в самом деле, эти «обезжиренные среды»!
Антон Павлович резко обернулся. Лицо его было болезненно зеленого цвета. Губы дрожали.
Увидев затравленное, дикое лицо своего Антули и ужаснувшись, Людмила Анатольевна твердо решила прекратить свои диетические эксперименты над мужем.
Глава 3
САМ
Соломон Арутюнович Миргрызоев, владелец издательства «Луч-Просвет», где Антон Павлович Райский издавался в твердом переплете и даже бывал не раз иллюстрирован, писал роман.
Миргрызоев писал роман тайно, жадно и вдохновенно. Над производимой на свет тайнописью у Миргрызоева дрожали руки, обрывалось дыхание и кончались слова.
Роман Соломону Арутюновичу не давался.
Миргрызоев напирал.
Роман не давался опять.
Темными зимними и прочими ночами, запершись у себя в кабинете, Соломон Арутюнович воспаленными глазами вглядывался в еще не написанное и ждал озарения.
Наступало утро.
Озарение не наступало.
Душа Соломона Арутюновича жила надеждой. Крепкий мозг совладельца многопрофильного издательства «Луч-Просвет» выстраивал потрясающие сюжетные линии ненаписанного, выдавал головокружительные развязки и неожиданные ходы.
Пальцы бедного Миргрызоева оставляли в листах ворд-редактора мучительную, неразрешимую пустоту.
Соломон Арутюнович ненавидел плодовитых авторов.
Самодовольная жабья физиономия наиболее плодовитого из них, Антона Павловича Райского, являлась Соломону Арутюновичу в кошмарных снах, мерещилась в белом экране ворда, нахально подмигивала из-за дивана. Соломон Арутюнович протягивал к писателю руки и…
Просыпался, скрипя зубами от бессилия.
Картонное раскладное чучело ненавистного автора, сделанное на заказ в натуральную величину, стояло у Миргрызоева в гараже загородного дома. Нос Антона Павловича служил Соломону Арутюновичу «яблочком» в метании дротиков и был истыкан до дыр.
Второе чучело ненавистного классика современной прозы находилось у Соломона Арутюновича в саду за беседкой. В голове прозаика весной вили гнездо грачи.
Летними вечерами, сразу после ужина, Соломон Арутюнович выносил грачам хлебные крошки. Поздней осенью, когда птицы улетали на юг, Соломон Арутюнович до завтрака, вместо зарядки, палил по чучелу Райского из травматической винтовки.
Чучела Антона Павловича спасали Соломона Арутюновича от полного отчаяния, а самого автора – от насильственной и внезапной смерти в кабинете издателя.
И вот однажды, как раз во время подписания договора на новую рукопись Райского «Липовая аллея», на Соломона Арутюновича наконец снизошло.
Всего за какую-нибудь неделю легко и вдохновленно Миргрызоев написал детективнофантасмагорический роман «Гадюка в раю».
Главный герой фантасмагории, литератор Антон Антонович Гадюка, погибал мучительной смертью на первых страницах романа, задушенный своими ожившими героями.
Написав роман, Соломон Арутюнович разослал его анонимно по всем зарубежным и российским издательствам, спрятавшись за псевдонимом «Овечкин Е. Г.».
Издательства отвечали анониму Овечкину Е. Г. гробовым молчанием.
Главный редактор центрального филиала издательства «Луч-Просвет» Куликовская сбросила «Гадюку» в спам. Дежурный редактор В. Н. Многоручка спустя ровно месяц после отправления «Овечкиным» рукописи отправила рукопись «Овечкину» назад.
Тогда Соломон Арутюнович решился встретиться с Антоном Павловичем. Встретившись с Антоном Павловичем в ресторане «Смородинка», Соломон Арутюнович с тайным трепетом передал «Гадюку» Овечкина знаменитому автору за суждением.
Спустя неделю издатель встретился с писателем повторно, в той же «Смородинке».
Антон Павлович назвал «Гадюку» неизвестного автора «бездарной белибердой, пошлостью, плагиатом и дрянью», посоветовав Соломону Арутюновичу не читать всякой сволочи.
В тот вечер Соломон Арутюнович выволок во двор картонное чучело прозаика, облил бензином и поджег.
Чучело вспыхнуло факелом.
Второе чучело Антона Павловича осталось стоять. В нем жили грачи. Грачей было жалко.
Над ничего не подозревающим автором «Липовой аллеи» сгущались тучи.
Соломон Арутюнович знал, как отомстить Антону Павловичу. На то Соломон Арутюнович и был Соломоном Арутюновичем.
Глава 4
В которой перестает биться одно верное собачье сердце
Марсельеза Люпен Жирардо не любила ни котов, ни людей.
Котов Марсельеза не выносила; коты снились Марсельезе в кошмарах, и даже в них Марсельеза подлетала над подушкой от ненависти к котам и, размахивая лапами, падала ненавистным котам на спины.
Людей Марсельеза презирала; люди были гораздо трусливее и беспомощнее котов. Одного взгляда Марсельезы было достаточно, чтобы идущий навстречу гражданин запрыгивал с тротуара на газон или застывал, освобождая дорогу. Если одного взгляда гражданину было недостаточно, Марсельеза принимала боевую стойку. Если на гражданина не действовала и боевая стойка, Марсельеза улыбалась.
Улыбка Марсельезы действовала на любителей гладить собачек безотказно. Протянутая к Марсельезе Люпен человеческая рука тут же повисала в заряженном непримиримой электрической ненавистью воздухе. Эту руку Марсельеза чувствовала спинным мозгом.
Шерсть на Марсельезе вставала дыбом и искрилась.
Спинной мозг разносил импульс вторжения по всей крошечной Марсельезе, от ее начала и до ее конца, со скоростью атомной волны.
От чересчур дружелюбной и беспечной человеческой субстанции в зубах Марсельезы Люпен оставались обрывки нитей, тряпичные клочья и куски печений.
Печенья Марсельеза выплевывала. Тряпичные клочья проглатывала.
Такова была Марсельеза.
В ее маленьком мшистом тельце билось преданное одному лишь Антону Павловичу верное собачье сердце.
Как Антон Павлович добился этой любви, было неизвестно. Впрочем, у собачей преданности, верности и любви свои законы. Как, разумеется, и у всякой преданности, верности и любви.
Во всяком случае, Антон Павлович никогда не кормил Марсельезу, не покупал ей резиновых мячиков, плюшевых хомячков и ошейников со стразами (это делала Людмила Анатольевна), не водил к собачьему парикмахеру, доктору и не мыл шампунем для мягкости и блеска волос (это тоже делала она).
Казалось, что Антон Павлович в своем мрачном, замкнутом бумажном мире даже не подозревал о существовании Марсельезы Люпен, а тем более о ее верности, преданности и любви…
Однако это было не так.
Антон Павлович любил.
Антон Павлович любил Марсельезу, сам не зная об этом и не замечая в себе этого болезненного, зависимого чувства. Без Марсельезы, без стрекота ее маленьких коготочков по паркету, без ее зловонного дыхания, когда она, высунув свой шершавый язык, тыкалась Антону Павловичу в лицо, без прикосновения ее холодного носа к щеке по утрам, без длинных проволочных усов, без вишневых выпученных глаз Марсельезы, пристально наблюдавших за ним с книжной полки, – словом, без всего того, что составляло эту крохотную, злобную, невыносимую собачонку, Антон Павлович не мог обходиться.
Без Марсельезы Антон Павлович не мог заснуть, как малое дитя не может заснуть без своего плюшевого зайца.
Без Марсельезы Антон Павлович не выходил просто так на улицу.
Без Марсельезы Антон Павлович не садился за стол.
Без Марсельезы Люпен Антону Павловичу в темноте было жутко и одиноко; в них двоих была заключена какая-то странная, не допускающая чужого вторжения и любопытства общность. Общность нетребовательная и незаметная другим, общность самого обыкновенного, а может быть, самого необыкновенного на свете чувства.
Но бедный, бедный Антон Павлович не знал об этом. И скажи ему кто-нибудь, что он любит, Антон Павлович ответил бы: «Тьфу»! – вот что бы он ответил.
Полднем четырнадцатого июня, поев сырников со сметаной, Антон Павлович, уговоренный Людмилой Анатольевной «пойти подышать и растрястись», застегнул на Марсельезе Люпен поводок последний раз в ее и своей жизни.
Мы не станем долго писать тут об этом страшном событии, потому что нам тоже больно и все мы люди. И все прочее в том же духе.
Антон Павлович сел на скамейку и по своему обыкновению отпустил Марсельезу Люпен с поводка гонять голубей.
Ах, да! Марсельеза очень не любила голубей. Их не любил и Антон Павлович. Обыкновенные серые московские голуби – это вообще какие-то несчастные птицы.
Кажется, их вовсе никто не любит.
Пока Марсельеза Люпен расшвыривала лапами этих никчемных птиц, а Антон Павлович дышал и «растрясался» на скамейке, со стороны Волоколамки в сторону улицы Героев мчался в своем алом тонированном спорткаре GQ, раздраженно вдавливая педаль газа, некий Соломон Арутюнович Миргрызоев.
За спиной Антона Павловича раздался визг тормозов. Глупая, никому не нужная птица голубь перелетела дорогу и равнодушно уселась на крышу троллейбусной остановки.
А Марсельезы Люпен Жирардо уже не было на свете.
Антон Павлович поднялся по лестнице. Людмилы Анатольевны не было дома.
Он вошел в кабинет. Положил Мерсью на подушку, укрыл ее одеялом, задвинул шторы, закрылся на тумбочку.
И заплакал.
За время отсутствия Антона Павловича и Марсельезы шахматные фигуры белого поля сдвинулись, съев у Антона Павловича черную пешку.
Cc1-e3
Глава 5
Которой не будет
Глава 6
Без названия
Антон Павлович без испуга, без удивления равнодушно смотрел на доску. Без испуга и удивления, равнодушно смотрели на него снизу вверх маленькие шахматные фигурки. Внезапно Антону Павловичу очень захотелось…
Невыносимо захотелось смахнуть фигурки с доски.
Все фигурки. До одной.
И никогда, никого из них больше не видеть. «Да-да… Уважаемый!» – сказал Антону Павловичу голосом Антона Павловича белый король.
«Выпейте-ка лучше и-й-я-ду!» – сказал Антону Павловичу белый король.
Но Антон Павлович смотрел на него равнодушно, без испуга и удивления.
Как сквозь вагонное стекло на незнакомый перрон.
Подняв с клетки Людмилу Анатольевну, Антон Павлович переставил ее.
Фg5-f6
И, отвернувшись, медленно побрел обратно к дивану.
Ему было все равно.
Все равно.
Все равно.
Людмила Анатольевна вздрогнула. И обернулась.
Мимо нее, задев горячим асфальтовым дыханием, промчался какой-то ненормальный на тонированном красном спорткаре.
Машина показалась Людмиле Анатольевне смутно знакомой.
Глава 7
Сон Антона Павловича
– О боже, кто все эти люди?! – спросил как-то у своего кабинета Антон Павлович Райский, перечитав написанное.
Кабинет не ответил.
Антон Павлович шел во сне по полю и звал Мерсью.
«Куда же провалилась эта чертова собаченция?!» – с раздражением думал Антон Павлович и время от времени принимался свистеть и стучать по колену.
Мерсью не отзывалась. И не показывалась.
«Возможно, Людмила Анатольевна увезла Марсельезу на дачу или отвела в парикмахерскую?» – рассуждал сам с собой Антон Павлович.
«…А я брожу тут как пень по этому противному полю…» – рассуждал сам с собой Антон Павлович.
Но что-то подсказывало ему, что с собакой случилось какое-то несчастье, и он опять стучал себя по колену, свистел и звал.
Свистел, звал и продолжал путь.
Поле, по которому шел Антон Павлович, было самое обыкновенное шахматное поле, уложенное черно-белой бетонной плиткой. Гладкое и совершенно пустое, оно тянулось до горизонта.
Кое-где между плит сочилась сухая городская трава. Некоторые плиты были покрыты плесенью и мхом. Некоторые были совсем старые, битые и потрескавшиеся, и Антон Павлович предпочел бы переступить их, однако переступить ему не хватало ни прыжка, ни шага.
Несколько раз Антон Павлович возвращался в самый угол уже пройденной плиты и, с силой отталкиваясь, прыгал. Зажмуривался от страха, несколько мучительных секунд проводил в невесомости, после чего шлепался в самом начале следующей плиты.
Треснувшие плиты ходили под ногами ходуном. Из трещин под весом Антона Павловича сочилась хлюпающая жижа, некоторые плиты крошились, рассыпаясь под ногами в песчаную пыль. Иногда плиты с шорохом осыпались прямо перед носом Антона Павловича, огромными кусками проваливаясь в пустоту, над которой было расстелено поле.
Бетонные куски, маленькие и большие, падали в пустоту совершенно неслышно, как камушки в шахту небоскреба, и тогда Антон Павлович замирал, прислушиваясь в ожидании, когда они коснутся дна пустоты. Но у пустоты не было дна. И куски падали в нее совершенно неслышно.
Самые опасные клетки были выбиты целиком.
Похожие на колодцы без дна и воды, они были кем-то предусмотрительно огорожены предупредительными дорожными знаками.
Углы таких клеток освещали синие лампочки.
Но иногда «пустые места» оказывались неогражденными. По незнанию Антон Павлович еще в самом начале поиска ступил на одну такую, и теперь правая нога его осталась без ботинка и носка.
Клетка засосала ногу так неожиданно, что Антон Павлович тут же провалился следом сам, и только случайно успев уцепиться за край провала, выполз на поверхность, перепуганный насмерть, дрожащий, без носка и ботинка.
Теперь Антон Павлович не переступал клеток, не проверив границы.
Антон Павлович шел, неуверенно ступая, как обыкновенно идут в темноте на ощупь по незнакомой лестнице.
К несчастью, иногда за спиной Антона Павловича раздавались шаги. И чья-то тень ложилась впереди него на клетку. В страхе оглядываясь, бедный путешественник никого и ничего не видел за собой, кроме уже пройденных пустых клеток. Пройденные клетки точно так же, как лежащие впереди, уводили взгляд к горизонту.
Антон Павлович никого и ничего не видел, но совершенно точно знал, что там кто-то есть. Пронзительный ледяной страх дышал из ничего ему в спину. Туманной изморозью падал ему на плечи. Душил колючим шерстяным шарфом.
Тогда Антон Павлович забывал про опасность выбитых клеток и, не оглядываясь, бросался бежать, огромными скачками пересекая клетку за клеткой, и ему казалось, что лучше провалиться в ничто, чем столкнуться с ничем.
Наконец страшная тень отставала, быть может, сама проваливаясь в колодец, и тогда Антон Павлович, задыхаясь от бега, опускался с дико колотящимся сердцем на пол безопасной клетки, стараясь прийти в себя и отдышаться.
Но даже видимая безопасность клетки была небезопасна.
На шахматном поле, пустом и ко всему безучастном, скрючившийся на клетке Антон Павлович был виден как на ладони. Со всех сторон.
Видим никем и окружен ничем.
Антон Павлович вставал и опять стучал по колену. И опять звал Мерсью.
Над шахматным полем висела круглая лимонная луна, очень похожая на фонарь или настольную лампу. Впереди Антона Павловича были черно-белые клетки. Позади Антона Павловича были черно-белые клетки.
В выбоинах шевелились, протягивая к Антону Павловичу серые невидимые руки, тени.
Шахматному полю не было конца.
Оно само было клеткой.
Так и не найдя во сне Марсельезы, Антон Павлович поскорее проснулся, чтобы поискать ее в кабинете.
С облегчением обнаружив Марсельезу, как обычно, у себя на подушке, Антон Павлович тут же успокоился и с неуклюжей нежностью погладил круглую голову черной пешки.
Больной солнечный луч скользил по кабинету. В нем кружились пылинки.
Не выпуская Марсельезу из ладони, Антон Павлович поднялся и неторопливо пошел к столу.
Шахматную доску за время отсутствия Антона Павловича кто-то развернул, обратив к нему черным полем.
Антон Павлович нахмурился, стараясь припомнить порядок и число ходов, совершенных им на доске, но непривычный ракурс мешал ему вспомнить.
Привыкнув смотреть на доску со стороны белого поля, Антон Павлович теперь не узнавал фигур, однако было очевидно, что в его отсутствие фигуры свободно расхаживали по клеткам, распоряжаясь на доске сами.
Число их, хотя и незначительно, но уменьшилось.
На столе валялась съеденная Людмилой Анатольевной незнакомая белая пешка, и Антон Павлович насупился, пытаясь сообразить, кто была эта пешка, зачем Людмиле Анатольевне понадобилось ее есть и был ли в этом ее поступке хоть какой-нибудь смысл.
«Зачем все это?» – недоуменно спрашивал себя Антон Павлович и, не получив ответа, потерянно и близоруко щурился, вглядываясь в доску.
Сверху доска и в самом деле напоминала двор или городскую площадь. На клетках там и тут, в лишенном всякого смысла и цели беспорядке, стояли маленькие деревянные люди.
Антону Павловичу вдруг пришла в голову живая и задорная, как прежде, мысль в кого-нибудь плюнуть.
Обрадовавшись этой мысли, как иные радуются встрече со старым приятелем, Антон Павлович поискал взглядом Добужанского. К несчастью, Льва Борисовича давно уже не было на доске, и вместо плевка на пустую клетку вдруг капнула мутная слеза. С нею фигурки расплылись и поплыли пятнами.
Пятна, похожие на черные и белые шарики пинг-понга, оживленно забегали и запрыгали перед глазами Антона Павловича, и сквозь щипучую световую резь, наставшую в глазах, Антону Павловичу показалось, что прыгают они у него в голове.
– Вас нет! Я вас всех придумал! – пытался объяснить фигуркам Антон Павлович.
Но на эти разумные слова фигурки не обращали никакого внимания. Занятые своими делами, они даже не оглядывались в его сторону.
– Мне плохо. Уйдите, пожалуйста, все отсюда! – взмолился Антон Павлович и, обхватив голову руками, обессиленно упал в кресло.
Антон Павлович хотел добавить еще, что у него умерла собака, но понял, что его все равно не слушают. Пустой кабинет Антона Павловича был полон чьих-то голосов, смешков и шепотов…
В груди Антона Павловича было пусто и жутко, как на дне волчьей ямы.
Из кабинета так никто и не вышел.
Kb1-c3, Cf8-c5
Kc3-d5, Фf6-Ь2
Глава 8
Зловещие сны
В предрассветных сумерках таяли фонари бульвара. Дремала, огражденная поребриком, асфальтовая река проспекта. Желтый глаз светофора, неприятно мигая, пристально смотрел Людмиле Анатольевне в спину.
При выходе из парадного Райской пересекла дорогу черная кошка. За ней вторая. Третья…
Всего Людмиле Анатольевне пересекли дорогу тринадцать черных кошек.
На лестничной клетке шестого этажа Людмиле Анатольевне перебежала дорогу младшая сестра Заблудшая с пустым мусорным ведром.
У Райской неприятно тюкнуло в сердце, а соседка, даже не поздоровавшись, кривя ниточкой губы, прошла мимо и пропала в стене.
Бульвар дремал во влажном тумане. Стелился белым. Было зябко. С тополиных ветвей капало в лужи.
Шаги Людмилы Анатольевны спешили за ней, глухие и незнакомые, как будто не сама она, а кто-то шел за нее. По сизым облакам тумана, то выпрыгивая вперед идущей, то прячась за спину и скамейки, скользила тень.
Людмила Анатольевна искала на бульваре мужа.
Вместо мужа по скамейке, на которой обычно отдыхал Антон Павлович, расхаживала, заложив крылья за спину, большая горбатая ворона. На голове птицы была любимая фетровая шляпа Антона Павловича.
Перед вороной стояла открытая шахматная доска. По доске рассыпаны были хлебные крошки. Переходя по краю скамейки туда-сюда, неприятная птица с черниковыми глазами клевала крошки огромным клювом.
Сколько птица ни притворялась птицей, Людмила Анатольевна все же признала в ней своего Антона Павловича и хотела поймать его сумкой, чтобы отнести домой.
Но Антон Павлович увернулся с необычной для него ловкостью и, взлетев, закружил над скамейкой, всполошенно хлопая крыльями и громко каркая.
Людмила Анатольевна растерянно стояла, задрав голову. Она никак не могла сообразить, как вразумить Антона Павловича и уговорить его залезть в сумку.
«Цып-цып-цып!» – позвала мужа Людмила Анатольевна и, собрав с доски хлебные крошки, протянула вверх, к Антону Павловичу, руку лодочкой. Муж слегка успокоился и сузил круги.
«Цып-цып-цып!» – дружелюбно повторила Людмила Анатольевна, и тут муж, камнем бросившись вниз, врезался в ладонь жены крепким костяным клювом.
Людмила Анатольевна закричала от ужаса и проснулась.
Последнее время Людмиле Анатольевне часто снились муж, вороны, пустые ведра, мертвецы и черные кошки. Людмила Анатольевна накапала себе валерьянки.
Коты – котами, вороны – воронами. А вот насчет пустых ведер следовало как следует призадуматься.
Людмила Анатольевна призадумалась и отправилась одеваться.
Ей нужно было в редакцию за авансом мужа.
На столе Соломона Арутюновича Миргрызоева, директора издательства «Луч-Просвет», стояли расположенные по росту в четыре ряда тридцать два серебряных колокольчика.
Соломон Арутюнович позвонил номером один.
Дверь кабинета бесшумно открылась, и в ней появилась нужная директору голова.
– Александра Гавриловна, Райского больше не издаем. Исписался, старик. Скажешь Наталье, придет еще эта горгона Райская, кофе и в шею, – коротко пояснил Сам.
– Поняла, – кивнула Александра Гавриловна. – Еще что-нибудь, Соломон Арутюнович?
Соломон Арутюнович нетерпеливо поморщился.
Александра Гавриловна Трутнева, главный бухгалтер издательства «Луч-Просвет», была женщина жадная, усатая, худая и верная.
Одевалась Александра Гавриловна в строгий темно-синий костюм с кружевами в манишке.
Лицо Александра Гавриловна имела лимонное и неприветливое, с лошадиными крупными зубами, слегка торчащими из-под верхней губы.
Резиновый рот Александры Гавриловны растягивался в улыбку только при виде рейтинговых, верхних по результатам ООП и прочих топовых литстатистик, авторов.
Авторам, вылетевшим из приносящей доход десятки или еще не протиснувшимся в нее, приходилось улыбаться Александре Гавриловне самим. Улыбаться за плотно запертой дверью бухгалтерии, одиноко сидя на холодной клеенчатой табуретке.
По выражению лица этой бесценной сотрудницы и сам Соломон Арутюнович нередко определял популярность и рейтинг предполагавшегося к изданию автора.
Вытянувшееся лицо Трутневой с сильно проступившими из-под карниза губы зубами предполагало бесполезность вложения.
Лицо Александры Гавриловны, собравшееся на носу в складки, предполагало вложение рентабельное, перспективную котировку автора, низкие риски и повышенный индекс чит-спроса.
Антону Павловичу эта благородная дама часто являлась в кошмарах.
Явилась Александра Гавриловна Антону Павловичу и сейчас.
Александра Гавриловна сидела во главе длинного стола кабинета Сама, и рейтинговые авторы, числом двенадцать, сидели на стульях по популярности, кто ближе, кто дальше от Трутневой.
Сам же Антон Павлович приснился себе всех дальше, по левую руку страшной бухгалтерши, тринадцатым. У самой двери и на сквозняке.
Павел Эрастович Вертопрашки, фантаст широкого профиля, сидел к Трутневой ближе всех, по руку правую, и дребезжащим колючим басом бубнил что-то непонятное…
«Бу-бу-бу!» – бубнила эта бездарь.
На последнем «бу» Александра Гавриловна остановила многопрофильного фантаста Вертопрашки бровью, посмотрела сквозь стол в центр лба Антона Павловича и произнесла:
«Антон Павлович, можете идти. Вы нам больше не нужны».
На ватных ногах, сопровождаемый волчьими оскалами двенадцати рейтинговых авторов, Антон Павлович послушно поплелся по своему сну к двери. За дверью Антон Павлович хотел сползти на паркет.
Но тут навстречу ему с табурета бодро поднялся младший корректор «Центральной слави» и автор «Последней Надежды» Виктор Петрович Рюмочка.
Виктор Петрович оттиснул Антона Павловича плечом и вошел в кабинет Миргрызоева, громко хлопнув в лицо Антону Павловичу тяжелой дверью.
Антон Павлович заплакал во сне.
Недаром снились Людмиле Анатольевне тринадцать черных котов, муж, вороны, пустые ведра и младшая сестра Заблудшая.
Людмила Анатольевна одиноко сидела в коридоре издательства «Луч-Просвет» на холодной клеенчатой табуретке перед запертой дверью бухгалтерского отдела.
Губы Людмилы Анатольевны растерянно дрожали. Пальцы беспомощно вцеплялись, перебирая друг друга.
Только что с Людмилой Анатольевной случилось ужасное, и она еще не могла найти в себе силы, чтобы встать с табурета.
Придя за авансом Антона Павловича, Людмила Анатольевна решительно толкнулась в дверь бухгалтерии, расплылась в улыбке, всем кивнула и, подойдя к Александре Гавриловне, села напротив.
У Александры Гавриловны вытянулось лицо, на нем проступили зубы.
Александра Гавриловна побарабанила по реквизитам «Луч-Просвета» золотым «паркером», что-то перелистнула. Перелистнула еще, заглянула. Даже открыла ящик и посмотрела там и наконец протянула Людмиле Анатольевне папку с «Липовой аллеей» Антона Павловича.
Людмила Анатольевна, недоумевая, взяла «Аллею» мужа в руки и нахмурилась. Она терпеть не могла эту сохлую и высокомерную бухгалтерскую водомерку Трутневу.
Сохлая бухгалтерская водомерка мигнула.
– На сегодняшний момент, к сожалению, данного автора нет в издательских планах, – сказала Людмиле Анатольевне Александра Гавриловна.
Людмила Анатольевна, опираясь о стену, уже поднималась с табурета, когда вынуждена была упасть обратно.
По коридору, как по кошмарному сну Антона Павловича, к кабинету главбуха, встревоженно озираясь по сторонам и шарахаясь собственной тени, крался подающий большие надежды автор, младший корректор «Центральной слави» Виктор Петрович Рюмочка.
Глава 9
В когтях литбиза
В то время как кровожадный тираннозавр литбиза Соломон Арутюнович Миргрызоев предвкушал победу «Луч-Просвета» над замшелым динозавром классической прозы, сам динозавр в тишине своего сумеречного кабинета, стиснув зубы, боролся с белым слоном.
Левой рукой Антон Павлович увлеченно двигал слона по диагонали, с позиции f4 на позицию d6.
Правой рукой, Антон Павлович не менее увлеченно отодвигал слона с позиции обратно.
Слон скакал по доске ожесточенно и упрямо, как буриданов осел меж стогов.
Непримиримая война между Антоном Павловичем и слоном была в самом разгаре. Лицо Антона Павловича раскраснелось и блестело от схватки.
– На тебе, птеродактиль! – шипел Антон Павлович, стукая слоном по d6.
– На тебе, удав! – шипел Антон Павлович, стукая слоном по f4.
f4-d6.
– На тебе, осьминог! – хрипел слон.
d6-f4.
– На тебе, тритон! – взвизгивал Антон Павлович.
f4-d6:
– Вот тебе, ящер, твоя «Липовая аллея»!
d6-f4:
– Вот тебе, гадина, твоя «Райская гадюка»!
f4-d6:
– Да твоя «Аллея» моей «Гадюке» в подметки не годится!
d6-f4:
– Да рядом с твоей «Гадюкой» Бурундуков-Нечаев Шиллером покажется!
f4-d6:
– Не трогай Бурундукова! Мы на Бурундукове продажи делаем! Мы на Бурундукова тебя печатаем!
d6-f4:
– Да подавись ты своим Бурундуковым!
f4-d6:
– Да я тебя!
d6-f4: 1
– Да ты у меня!
f4-d6:
– Вот тебе!
d6-f4:
– На тебе!
f4-d6:
– Бац!
d6-f4:
– Хрясь!
– Бац-бац-бац! – доносилось из распахнутой в лето форточки.
Антон Павлович вскрикивал и подпрыгивал над шахматной доской. Как вспугнутая бородатая агама, Антон Павлович тряс подбородком и менялся лицом.
Угрожал и пятился.
Пятился и опять напрыгивал.
Этот увлекательный процесс, этот непримиримый вечный бой, уже несколько столетий идущий меж литераторами и книгоиздателями, так захватил Антона Павловича, что он не услышал, как в кабинет, едва живая от пережитого оскорбления, униженная и растоптанная бухгалтерской водомеркой Трутневой, прижимая «Липовую аллею» к груди, вошла Людмила Анатольевна.
Людмила Анатольевна вошла и встала, выпустив из рук «Липовую аллею». Роман пал на пол.
То хохоча, то всхлипывая, муж Людмилы Анатольевны, поочередно взмахивая правой и левой рукой, кричал на шахматную доску.
Людмила Анатольевна, мгновенно припомнив вещий сон с пустым ведром, младшей Заблудшей, вороной и мужем, побледнела и медленно двинулась вдоль книжных полок. Все так же, оставаясь не замеченной Антоном Павловичем, подошла Людмила Анатольевна к столу.
И в тот момент, когда муж снова занес руку над слоном желая поставить его на место, Людмила Анатольевна протянула к доске щепотку пальцев и, подцепив черного ферзя, сбила им с клетки ладью.
ФЬ2-а1 +
– Шах! – объявила Антону Павловичу Людмила Анатольевна.
Антона Павловича пронзил оглушительный лз удар сердца.
Ладья, сбитая женой, покатилась по краю столешницы и с сухим стуком упала на пол.
Антон Павлович, выпучив глаза, с суеверным ужасом смотрел на «ожившую» Людмилу Анатольевну.
– Что ты наделала, Люда…. Зачем ты убила Алену Аркадьевну? – пролепетал Антон Павлович.
Людмила Анатольевна посмотрела на мужа, как на больное ангиной, бредящее дитя.
Под скрестившимися взглядами супругов белый король отодвинулся на безопасную позицию.
Шесть раз прокуковала часовая электрическая кукушка.
Kpf1-e2
В то самое время, как Людмила Анатольевна, съев у Антона Павловича ладью, смотрела на мужа, как гавайский абориген на всемирно известного путешественника, младшая сестра Заблудшая с тем же выражением на лице приближалась к старшей.
Внутри сестер, стесненная квартирными обстоятельствами, клокотала буря. Стесненные сестры, как две гагары, не поделившие червяка, сцепились друг с другом не на жизнь, а на смерть.
Сестры дрались за любовь.
Любовь ворвалась в жизнь пожилых сестер внезапно, в то самое время, когда обе ее уже не ждали.
Любовь ворвалась к сестрам весенним апрельским полднем вместе с худым, всклокоченным интернет-провайдером «Профи».
Всклокоченный и неумолимый, как падающий кирпич, провайдер позвонил в дверь Заблудших и, когда доверчивые сестры распахнули дверь, оглушил сестер потоком неведомых слов.
Оглушенные сестры оробели.
Слова «тариф», «трафик», «промо-акция», «приз», «плей-код», «модем», «контракт», «мультиварка», «планшет», «провизор» и другие изливались из провайдера на головы притихших сестер неудержимым потоком.
Добив Заблудших беспроводной ТВ-приставкой, провайдер заставил подслеповатых сестер подписать какие-то бумаги и, ничего с них за это не взяв, испарился.
На счастье или же, кто знает, может, на несчастье сестер, всклокоченный интернет-провайдер не оказался мошенником, наводчиком, грабителем, ни даже плутом.
День спустя после подписания сестрами бумаг в квартиру к ним явились еще два хмурых бородатых интернет-провайдера в синих спецкостюмах и, просверлив сестрам несущую перегородку, протянули на кухню толстый серый кабель, очертаниями сильно напоминавший удава или питона.
Втащив Каа на кухню, бородатые провайдеры вежливо попрощались с сестрами и, также ничего не попросив за услуги, испарились.
На третий день женщина интернет-провайдер презентовала сестрам выигранный ими по акции мини-планшет, за который сестры заплатили по акции всего 15 тысяч рублей. Остальные выплаты за мини-планшет сестры были обязаны выплачивать каждый месяц – все по той же выгодной акции.
Сперва сестры не решались даже взглянуть на дешево обошедшийся им мини-планшет.
Потом привыкли. Потом обжились.
Первой решилась подойти к планшету старшая сестра, Анна Аркадьевна.
Очень скоро старшая сестра чувствовала себя в Глобальной сети как рыба.
Там же Анне Аркадьевне было суждено найти ту самую любовь, которой теперь она не желала делиться с младшей.
Вынужденная делиться с младшей сестрой еще с младенчества, Анна Аркадьевна терпеливо делила с Аленой Аркадьевной коляску, горшок, комнату, игрушки, велосипед, институт, лицо, Антона Павловича и телевизор.
Телевизор стал для Анны Аркадьевны и равно с ней Алены Аркадьевны предпоследней каплей деления…
Все мы знаем, какое отрицательное, гипнотическое действие оказывает на ум доверчивого безмятежного домоседа телевизионный экран.
Как радиоактивные волны, массмедиа разрушают интеллектуальные и двигательные способности домоседа, обездвиживая тело домоседа и порабощая домоседу ум.
Сидящий с утра до вечера перед телевизионным экраном домосед становится вял. Члены его костенеют. Взгляд стекленеет. Загипнотизированный кипучей жизнью в экране, домосед забывает снять пенку с бульона, почистить зубы и сварить к ужину макароны.
Нередко домосед становится агрессивен, как футбольный болельщик, отказывается от приема пищи и не отдает пульт.
Наблюдения ученых за домоседами показали, что домоседы, смотрящие канал «Классика ку», гораздо менее склонны к агрессии, чем домоседы, проводящие свое время наедине с каналом ЧПР.
Домосед, смотрящий с утра до вечера канал ЧПР, это чрезвычайно опасный, способный на скандал и драку, заряженный отрицательными эмоциями, крайне нервный, вздорный, голодный и всклокоченный домосед.
Домосед, отдающий предпочтение «Классике ку», – мягкий, ласковый, неподвижный и тоже голодный домосед, так же как первый способный проявить крайнюю степень агрессивности при изъятии пульта.
У наших несчастных сестер было одно на двоих лицо и один на двоих кухонный телевизор.
Анна Аркадьевна смотрела канал «Классика ку».
Алена Аркадьевна – канал ЧПР.
По «Ку» Анна Аркадьевна смотрела сериал «Джейн Эйр».
По ЧПР Алена Аркадьевна смотрела «Кровавый Опоссум».
Беда была в том, что «Опоссум» и «Джейн» шли по каналам в одно и то же время.
Этим было все сказано.
Телевизионные волны разделили привыкших с младенчества делить все друг с другом сестер на две непримиримые половины, как граница отделяет друг от друга враждебные государства, а кухонный нож разрезает докторскую колбасу.
«Опоссум» и «Джейн» каждый вечер сходились в короткой, но кровавой и беспощадной схватке за телевизионный пульт.
Алена Аркадьевна была сильнее Анны Аркадьевны за счет своей молодости.
Старшая сестра успевала послушать музыку в титрах «Джейн».
Однако с появлением мини-планшета в жизнь сестер с сайта знакомств «Последний шанс» ворвалась любовь, которой, как уже упоминалось где-то там выше, Анна Аркадьевна делиться с Аленой Аркадьевной не собиралась и никогда не делилась. Спавший до сих пор в Анне Аркадьевне Кровавый Опоссум, идентичный Кровавому Опоссуму Алены Аркадьевны, проснулся от неутолимой жажды любви.
Проснувшись, кровожадный Опоссум расправил в Анне Аркадьевне когтистые лапы и голодно зевнул.
Анна Аркадьевна шагнула к Алене Аркадьевне.
Клубок из шипящих от ненависти сестер Заблудших, привыкших делить все на своем пути, пару раз прокатился по кухне под черным прямоугольником телевизионного экрана и, легко преодолев плинтус, выкатился в тесную прихожую.
В этот несчастливый момент ничего не подозревающая Людмила Анатольевна съела у Антона Павловича ладью.
Анна Аркадьевна взвыла.
Захрипела в ответ Анне Аркадьевне Алена Аркадьевна.
Проснувшийся в Анне Аркадьевне Кровавый Опоссум душил Алену Аркадьевну вязаным мягким шарфом из ламы.
Антон Павлович в тот же страшный миг в суеверном ужасе посмотрел на жену.
Но было поздно.
Анна Аркадьевна хотела было остановиться…
Хотела, но не остановилась.
Проснувшееся в ней по зову любви кровожадное млекопитающее душило Анну Аркадьевну ослепительной ненавистью.
Задушив сестру, Анна Аркадьевна посмотрела на часы.
Было шесть вечера.
Пора было ехать на вокзал встречать любимого.
Антон Павлович и Людмила Анатольевна вздрогнули и тоже посмотрели на часы.
Кукушка прокуковала шесть.
Анна Аркадьевна проволокла сестру по тесной прихожей и заперла в шкаф на ключ.
В прихожей сделалось не так тесно.
Такая вот нехорошая вышла история.
Вот к чему приводит вечная необходимость делиться, стесненные жилищные и материальные обстоятельства, шахматы, телевидение и любовь.
Ах, ах, ах…
Глава 10
Последнее танго
У Антона Павловича что-то болело и дребезжало.
Но что могло болеть и дребезжать у этого злого, больного и старого людоеда?
Наверное, ничего.
Однако все равно болело и дребезжало, и от этого дребезжания Антону Павловичу было тесно и душно. На обоях рисовались неприятные картины, потягивал зуб, и снилось плохое.
Днем Антону Павловичу приснилось что-то хорошее, но Антон Павлович, проснувшись, тут же забыл, что это было, и сколько ни пытался вспомнить, ему, как нарочно, вспоминалось одно плохое.
Антон Павлович вышел на балкон и посмотрел на звезды.
Звезд не было.
Тихо накрапывал дождь. Летняя ночь болезненно пахла детством. Желтые круги фонарей дрожали в асбестовых лужах.
Антону Павловичу вдруг с пронзительной четкостью вспомнился тот майский солнечный день, когда он плюнул в Льва Борисовича. И ему стало не по себе как-то, и жутко за себя перед критиком, и совестно перед ним.
Антону Павловичу захотелось вернуть тот день и попросить у Льва Борисовича прощения.
Но Лев Борисович по-прежнему валялся за диванным валиком.
Лев Борисович валялся за валиком и, наверное, винил Антона Павловича в своей кончине.
«Но я не виноват… Это было так… Случайное совпадение… а в сущности, глупый и извинительный пустяк…» – объяснял себе Антон Павлович, но тоска не хотела оставлять его, и дергала за щеку, и холодным, узеньким коготком щекотала под ребрами.
– Я не хотел ему смерти. Нет, я, конечно, я, разумеется… Может быть, я и хотел, но… Разве я мог знать, предположить?.. Я не знал! – бормотал Антон Павлович и тряс некрасивой круглой головой, пытаясь вытряхнуть из нее кусачие мысли. И водил по черным дождевым каплям пальцем.
«Знал, все ты знал… Знал…» – холодом лизал Антону Павловичу руку летний дождь улиц.
Никогда еще, ни в одном сне не было Антону Павловичу так одиноко и жутко.
Съеденный друг детства таращил на Антона Павловича рыбьи глаза из-за полок с книгами. И хихикала из-под письменного стола задушенная Карпом жена.
Феклиста Шаломановна, лишенная своей лифтовой ступы, со свистом и хохотом пролетала в небе над городом, метлой собирая над головой Антона Павловича грозовые тучи. И черные коты ясновидящей вдовы, казалось, забрались Антону Павловичу под кожу, чтобы царапать его изнутри.
«Убийца! Людоед! Вурдалак»! – кричал на Антона Павловича ветер и дышал ему в лицо шерстяной влажной марью.
«Я не убивал… Это не я»! – ужасался несправедливым обвинениям ветра Антон Павлович и, как маленький, прятал от ветра лицо в мокрые кулаки.
Антону Павловичу хотелось плакать.
И страх влажной туманной простынью окутывал его. И Антон Павлович зябко кутался в эту простыню, стараясь согреться, но только сильнее дрожал.
Антон Павлович боялся вернуться в свой кабинет.
Антон Павлович ненавидел свою шахматную доску.
И беспомощно сжимал в тепле кармана халата этот большой и злой людоед маленькую черную пешку. Марсельезу Люпен Жирардо.
Единственное существо на свете, которое его любило.
Единственное существо на свете, которое он лю…
…Внезапно дверь балкона сестер Заблудших со скрипом приоткрылась. И тут же сильный удар по грудной клетке толкнул тело Антона Павловича на пол, и мышиный, незнакомый писк сорвался у него с губ, растворившись в призрачном саване ночи.
Антон Павлович крысой юркнул подальше в тень. Оглушительно бил Антона Павловича по ушам стук собственного сердца. Но летний дождь прятал этот стук, вплетая в музыку своих асфальтовых барабанов.
Как грешный исповедальник, ослепленный светом, пролившимся из решетки, Антон Павлович скорчился на плитках балкона, и его желтые костлявые колени обрубками торчали вверх из-под разошедшихся пол халата.
Щуря правый глаз и расплющившись щекой по шиферной перегородке, Антон Павлович вспугнутым одноглазым нетопырем таился в летней ночи, разглядывая вышедшего на балкон сестер незнакомца.
На балконе сестер щелкнул оранжевый огонек зажигалки.
Вкусно, как бывает только вдруг, потянуло сигаретным дешевым дымом.
К вышедшему на соседний балкон незнакомцу добавилась белая, похожая на ночной колпак тень одной из Заблудших, но какая эта была из сестер, первая или вторая, левая или правая, Антон Павлович не разглядел.
Ночной колпак протянул к вышедшему незнакомцу костлявые руки, тот развернулся к старухе, и темнота разделила с ними их полуночное объятье.
Кусая кулаки, боясь выпустить из стиснутых губ вопль ужаса, выпучив меж щелей шифера глаз, наблюдал Антон Павлович, как в желтом треугольнике тусклого комнатного света под неугомонный шелест и шепот дождя незнакомый брюнет с американским росчерком подбородка душит соседку.
– Это не я… Не я… – лопотал Антон Павлович, и пальцы его беспомощно перебирали поясок халата и скребли пуговицу.
С тоской и ужасом вспоминал несчастный людиед, как в желании защититься от клина белых фигур он переставил черного слона с с5 на g1, съев незнакомцем правую сестру Заблудшую.
Антон Павлович неслышно, на четвереньках, прополз по балкону к кухонной двери.
Но та была заперта изнутри.
Пятясь и всхлипывая, прополз Антон Павлович под окном жены обратно к своему кабинету, OI но хитрые фигуры закрылись от Антона Павловича внутри и плотно задвинули шторы.
Незадолго до второго сестроубийства (правда, к первому он имел лишь косвенное отношение) брачный аферист Прохиндей Андреевич Пакостин, крепкий брюнет со средним техническим образованием, скучающим взглядом и гибельной ямочкой в подбородке, широко зевнул, укусил бутерброд с дрянным сервелатом «Нежность», запил выдохшимся «Москвичом» и, лениво тюкая указательным пальцем по клавишам Глобальной сети, набил:
Засыпаю и просыпаюсь с мыслью о тебе. В тебе, единственной, теперь мое счастье и моя надежда.
Но наступает рассвет, и тебя нет со мной рядом.
Моя долгожданная! Милая.
Теперь я буду писать тебе реже. Устроился в ночную смену сваедробильщиком на цементно-бетонный завод. Ночным сменщикам платят больше. И я уже через пару месяцев надеюсь скопить на билет к тебе денег.
Не грусти, моя единственная!
Помни, что я живу теперь лишь предчувствием скорой встречи с тобой. П. П.
Перечитав послание, Пакостин прослезился от сигаретного дыма, поставил «Орфограф», но «Корректли. rum» ошибок не выдал, и Пакостин пустил письмо по ста шестидесяти шести адресам брачных агентств Всемирной сети «Опера-мини».
Сеть ожила. Единственные заголосили на сто шестьдесят шесть голосов, предлагая Прохиндею Андреевичу денег со всех сторон света. Пакостин решительно отказывался. Единственные настаивали, но их возлюбленный твердо стоял на своем.
Но единственные не отступались. И в третьем часу ночи Прохиндей Андреевич вынужден был сломить свою гордость. Он благородно уступил единственным половину названной суммы и, сообщив им свои почтовые реквизиты «До востребования», отправиться спать.
Анна Аркадьевна Заблудшая, одинокая пожилая девушка с хорошей двухкомнатной квартирой в столичном центре, с лицом без бровей, с сильной гипермитропией и шелушащимся носом, тихо плакала над письмом Прохиндея, утираясь туалетной бумагой.
Платки у Анны Аркадьевны давно кончились. Слезы капали на клавиатуру «Асуса». Увеличительные диоптрии делали Анну Аркадьевну похожей на огромную, сложенную пополам стрекозу.
Анна Аркадьевна торопливо писала:
…Милый Прохиндей, умоляю! Не сердись на меня. Знаю, ты категорически против, и я никогда не решилась бы настаивать, если бы не ужас перед грозящей нам новой разлукой.
Не убивай меня отказом.
Высылаю на адрес билет и еще денег. Очень жду тебя. Анна.
Следующим вечером брачный аферист и негодяй Пакостин на железнодорожном полустанке «Медвежья Нора» взял себе копченого леща, килограмм вареных в укропе раков и четыре «Свири».
Прохиндей Андреевич Пакостин ехал к Анне Аркадьевне Заблудшей. В Москву…
Станция «Москва-пассажирская» Октябрьской железной дороги встретила жгучего брюнета с умопомрачительной ямочкой в подбородке мутной буро-лимонной лужей.
Водяное препятствие, преградившее путь брачному аферисту, тянулось по перрону от хвоста состава в конец, отражая рваное свинцовое небо. Шестой путь упирался в закрытый алюминиевыми щитами остов рухнувшего дебаркадера. Ветер с жадностью рвал железобетонные понтоны ступеней, мотал понурые козырьки привокзальных палаточных городков.
Туда-сюда, гонимая непогодой, плавала по мутной поверхности лужи порожняя пачка «Президент-блек». По безнадежно далекому для решительного прыжка противоположному берегу водяного препятствия разгуливали худой всклокоченный голубь и Анна Аркадьевна Заблудшая.
Анна Аркадьевна встречала жгучего злодея букетиком ландышей.
Дождь молотил по перрону, смывая с лица Заблудшей слезы радости, мешал их с дрожащей, несмелой улыбкой и размазывал по щекам несмываемой тушью.
Жгучий брюнет намертво вцепился в поручни, выгнулся дугой, полоснул встречавшую демоническим профилем, повернулся в три четверти, ослепил девушку Заблудшую фасом, но из вагона напирали, и демонический брюнет, отпихнув острым локтем высунувшуюся из вагона старушку, шагнул наконец в пропасть.
Анна Аркадьевна рванулась Прохиндею Андреевичу навстречу, теряя букет и мысли.
Перрон покачнулся. Разверзлась лужа.
Влюбленных окатило, подхватило и понесло.
Громыхали тележки, кричали таксисты. Пахло летом, собаками, мокрыми кирпичами, общественными уборными, сигаретным дымом, железом, ржавчиной, синими огоньками, беляшами и счастьем.
В луже смыкались восьмерками дождевые круги. Пальцы влюбленных переплелись.
Эскалатор опустил Анну Аркадьевну и Прохиндея Андреевича под землю, с Кольцевой они перешли на Сокольническую. Молча. За них говорили глаза. Глаза говорили о любви.
«Черт подери, какое всё-таки чучело, до чего же жуткая образина! Ладно, погоди же ты у меня, обезьяна, я тебе покажу!» – думал Прохиндей Андреевич, нежно сжимая в мужественной руке маленькую сушеную лапку сестроубийцы.
«Неужели? Неужели?.. Неужели?!» – счастливым шепотом думала Анна Аркадьевна.
Опустим то краткое время, когда влюбленные успели побыть счастливыми, ибо, во-первых, Антон Павлович слишком быстро пошел слоном, не дав им времени как следует насладиться друг другом, а во-вторых, честно сказать, мы зареклись писать о любви, и был нам откуда-то глас, сказавший: «Дорогие авторы! Господа литераторы! Ну не пишите вы, пожалуйста, о любви, пожалейте Уильяма Джона! А не хотите жалеть Уильяма, так пожалейте хоть Александра Ивановича с Александром Сергеевичем… Сами знаете, у вас ведь из этой любви одна только дрянь выходит!.. Стыдно, господа и дамы прозаики, бросьте! Пишите лучше фантастику…»
Демонический брюнет с умопомрачительной ямочкой в ужасе таращился на невесту.
Труп ее, только что покинутый им на балконе, с непримиримой ненавистью смотрел на него из распахнутой дверцы шкафа.
Убийца захлопнул дверцу. Схватил минипланшет и, черной тенью проскользнув в прихожую, растворился в ночи…
…В кустах сирени тревожно прыгала какая-то птица.
Вели беспечных влюбленных млечными, неведомыми путями алмазные мириады.
Холодные пальцы дождя барабанили по подоконникам, а Людмила Анатольевна все не могла заснуть.
За окном все чудились, все мерещились ей какие-то вздохи, шлепки и шорохи.
Страшным, унизительным сном преследовал ее прожитый день. И все видела она, как наяву, ненавистного младшего корректора «Центральной слави» Виктора Петровича Рюмочку, входящего в кабинет Соломона Арутюновича Миргрызоева…
Нового, перспективного автора, закрывающего перед ней дверь.
Людмила Анатольевна вздрогнула от отвратительного скрипа. Желтое восковое лицо Антона Павловича, прилипшее с внешней стороны балкона к окну, померещилось ей за стеклопакетом.
Людмила Анатольевна быстро перекрестилась.
Жутковатое лицо мужа растворилось в дождевых каплях…
Глава 11
E4-e5 Kb8-f6
Антона Павловича разбудил сон.
Кутаясь в отсыревший халат и путаясь в нем ногами, писатель с хрустом разогнул колени и, тяжело встав с пола, медленно двинулся вдоль балконной стены к своему кабинету.
Дождь давно перестал, и только сонные большие капли, скользя по ладоням листьев, падали в густую тишину двора.
Всхлипывая, шлепая тапками и дрожа, похожий на простуженную кикимору, Антон Павлович осторожно передвигался, ведя рукой по стеклу, недоумевая и сердясь на себя за то, что уснул в такой мокроте и сырости.
Миновав плотно занавешенное окно спальни жены, где вынужденно остановился, чтобы крепко чихнуть, Антон Павлович, совершенно забыв о том, что в кабинет его не пускают шахматные фигуры, добрался до двери и нетерпеливо опустил ручку.
Дверь была заперта.
Покрутив ручку туда-сюда, вверх-вниз, на себя и отсюда, Антон Павлович рассердился.
«Это еще что за чижик-пыжик?» – раздраженно подумал Антон Павлович и нетерпеливо постучал по стеклу кулаком.
Тук-тук-тук! – постучало отражение Антона Павловича изнутри кабинета.
Антон Павлович отдернул руку и с неприязнью посмотрел на себя через стекло.
Отражение Антона Павловича подслеповато щурилось, видимо, стараясь разглядеть за окном стучащего. От дыхания отражения на стекле образовывалось парное мутное пятно. Это показалось Антону Павловичу подозрительным. Антон Павлович с детства не привык, чтобы отражения дышали.
Чтобы избавиться от наваждения, Антон Павлович протянул к окну палец и заскрипел им, пытаясь стереть пятно.
Отражение, запершееся в кабинете, поступило точно так же. Ненадолго пятно исчезло. Но очень скоро образовалось снова.
Поскольку отражение Антона Павловича действовало за стеклом совершенно одинаково с Антоном Павловичем, то оставалось непонятным, кто стирает пятно.
Между тем отражение смотрело на Антона Павловича из тепла и уютной тьмы его кабинета с неприязнью и злобой.
Отражение протянуло руку и подергало ручку, проверяя, надежно ли оно заперлось от Антона Павловича, после чего гнусно ухмыльнулось хозяину и, удовлетворенно насвистывая, потирая руки, направилось к письменному столу.
Над шахматной доской горела настольная лампа, но в ее теплом оранжевом свете запертый на балконе хозяин, то и дело протиравший запотевшее пятно на стекле рукавом, не мог видеть расположения фигур.
Отражение, ставшее к Антону Павловичу спиной, целиком загораживало от него и фигуры, и доску.
И только съеденные сестры Заблудшие неподвижно лежали рядышком, с краю письменного стола.
Отражение простерло рукав над доской, собираясь сделать очередной, невидимый Антону Павловичу ход.
Антон Павлович прижал кулаки ко рту. Антон Павлович в беспомощном, беспросветном страхе грыз на пальцах костяшки. Внезапная догадка пронзила несчастного, запертого на балконе, отсыревшего писателя.
«Вот оно что!» – с ужасом догадался Антон Павлович.
«Вот чего оно хочет!» – догадался Антон Павлович.
«Как я раньше не догадался!» – догадался Антон Павлович.
«Вот оно что задумало!»
«Это оно…»
«ОНО!» – догадался Антон Павлович.
«Оно хочет…»
«Съесть меня…»
«И сейчас оно…»
«Сейчас оно меня съест!» – с ужасом догадался Антон Павлович и с силой забарабанил кулаками по холодному, скользкому, мокрому балконному стеклу…
Антон Павлович кричал.
Антон Павлович кричал очень громко. Он требовал, чтобы его пустили в кабинет.
– Немедленно пусти меня, убийца! Прожорливый людоед! Негодяй! – кричал снаружи Антон Павлович.
– Я тебе покажу! Сейчас ты у меня узнаешь! – кричал снаружи Антон Павлович…
– Я все теперь про тебя знаю! Я знаю, я понял, что ты задумал! Пусти меня, или я закричу! – кричал Антон Павлович, но по-прежнему тяжело и сонно падали с ладоней деревьев дождевые крупные капли, дом № 13-бис спал, и спала Людмила Анатольевна, которая, конечно, открыла бы дверь Антону Павловичу, если бы его услышала.
А отражение так и не обернулось.
Отражение сделало ход той самой пешкой, с которой начал игру Антон Павлович.
е4-е5
Ответило пешке черным конем.
КЬ8-f6
И на двадцать первом ходу партии объявило Антону Павловичу шах Виктором Петровичем Рюмочкой.
Kf5-g7
И тогда…
Тогда Антон Павлович побежал.
Kpe8-d8
Антон Павлович побежал. Но куда мог убежать Антон Павлович с запертого балкона?
Отражение ухмыльнулось и неторопливо пошло Антону Павловичу следом.
Фf3-f6+