Яна Дубинянская
ПАСТОРАЛЬ
Я единственный, кто знает, что это правда. Во всяком случае, единственный, чье мнение достаточно авторитетно, чтобы к нему прислушались. Все эти годы я молчал не ради чистоты биографии и репутации серьезного ученого; даже не из-за Ханны и детей. Только ради мамы.
Сегодня сорок дней. Думаю, уже можно.
Мама так и не разрешила нам забрать ее к себе. Ей понравился наш трехэтажный особняк в столичном пригороде, она бесстрашно помогала жене подстригать косилкой газон и смотрела с детьми мультфильмы по видику. Называла Хан ну дочкой; ни разу в жизни не упрекнула меня за женитьбу на иностранке и очень гордилась внуками, бойко стрекочущими на трех языках. Но привыкнуть к нам, к нашему дому и нашей жизни не смогла бы никогда. И знала об этом.
Та ее поездка к нам, пять лет назад, так и осталась единственной.
А мы обещали проводить у нее каждое лето — и, конечно, не сдержали слова. Каникулы такие короткие, мой отпуск еще короче, а ребятам хотелось на море, в горы… да мало ли на свете мест поинтереснее глухого, как пень, села, пусть и на берегу хрустальной речки в сердце нетронутой тайги?
Впрочем, насчет нетронутой — явное преувеличение. Я показывал пацанам ту воронку: она до сих пор не заросла, деревьями, я имею в виду. Так, кустарник, подлесок…
А электричество здесь дают на два часа в сутки, и… да вот они как раз истекли. Ладно, я успел подзарядить аккумулятор. От монитора ноутбука достаточно света, чтобы видеть клавиатуру, а большего мне и не нужно.
Из окна этот свет, наверное, можно спутать с мерцающим пламенем свечи.
* * *
Все это, понятно, случилось еще до моего рождения, но я позволю себе писать об этом так. словно сам был очевидцем событий. Я слишком вжился в ту историю; иногда мне даже трудно поверить, что меня тогда еще и не было.
Когда я пишу, что мама была самой красивой девушкой в селе, вам лучше не усмехаться и не кривиться от банальности фразы, а просто поверить. Она впервые в жизни сфотографировалась в сорок лет, а сорок лет для женщины в тех местах — уже старость, которая может продлиться еще полвека. В моей книге будет та фотография; по снимку, да еще выцветшему от времени, вы, конечно, не сумеете представить себе оригинал… но все-таки…
Правда, чтобы соответствовать местным канонам красоты, маме не хватало ни роста, ни крутизны бедер, ни размера груди, ни румянца на щеках. Еще, наверное, не хватало зазывных чертиков в глазах и умения балансировать между благолепным смирением под взглядами старушенций у каждого плетня — и едва ли не всеобщим безудержным развратом: летом — на полянках в тайге, зимой — на сеновалах… Нет, я никого не осуждаю. Они так жили. Мы так жили.
Осенью мама и отец должны были пожениться. В нашей маленькой церквушке уже началось оглашение. Блаженный месяц для сельских сплетниц, получавших не просто право — священный долг! — исподтишка вылить в уши батюшки поток самой отборной грязи о будущих молодых. Думаю, они нашли, что нашептать и в тот раз, — но уж точно ни слова правды. У мамы — прекрасной, восемнадцатилетней — ничего и ни с кем не было.
Даже с отцом.
…В то лето вода в речке так и не прогрелась как следует. Отец, двухметровый кучерявый детина с наивными глазами, — он-то, конечно, ни разу не сфотографировался на память, но маминых рассказов было более чем достаточно, — поддел пальцем ноги лист кувшинки и заявил, что ну ее, эту речку… А мама засмеялась и полезла купаться. В длинной полотняной рубахе, которая потом, естественно, облепила все тело…
И мама стояла по колено в воде с белой лилией в мокрых волосах и отчаянно краснела, а отец кусал губы, уговаривая себя сделать шаг вперед, только шаг! — и не смел, не смел… И тогда конопатый внук Михеевны, не в силах больше глазеть на них из-за куста, выполз из засады и сообщил отцу: надо, мол, бежать. Там такое…
У старосты Митрича в избе висела на стене круглая черная тарелка — единственный на село радиоприемник. В тот день избу старосты окружили все местные жители. Отец с матерью прибежали последними.
Подробностей Митрич не знал: было много треска, помех, а потом враги пустили классическую музыку. Но главное слово он успел услышать.
Война.
* * *
Я и сам знаю, что эта сцена — в общих чертах — не раз фигурировала в старых военно-патриотических фильмах. Но все равно запрещаю вам предполагать, что моя мама все это выдумала. Просто жизнь иногда до гротеска похожа на старые клише. Люди сами делают ее такой.
Там же, у старостовой избы, произошло стихийное собрание. В нашем селе, привязанном к цивилизации только слабой радиоволной круглого приемника, плохо представляли себе, на что похожи войны в современном мире. Зато твердо знали, что должны делать мужчины, когда наступает война.
Вставать под ружье, защищать свои дома и семьи. Клише? Разумеется. Но выбора у них не было; они даже не могли допустить возможность какого-то выбора…
На следующее утро, вооруженные охотничьими ружьями, все они собрались на станции, в двадцати с лишним километрах от села. Построились в четыре колонны вдоль железнодорожной полосы. Они ждали, что их заберут и отправят на фронт. Ждали.
Мне так и не удалось — даже теперь, когда давно сняты все грифы секретности, — выяснить, что это был за самолет, куда он летел и кого собирался бомбить. Уж наверное, не глухую тайгу. Думаю, они просто очень забавно смотрелись с воздуха, — шел он почему-то на малой высоте, а на западе уже тогда была неплохая оптика, — стройные ряды ополченцев, готовых к войне позапрошлого века… Одной маломощной бомбы ему было не жалко.
Та воронка до сих пор не заросла лесом… только кустарник и трава по пояс.
* * *
Сорок дней.
В тот день умер стодвухлетний Михалыч, у которого полгода назад отнялись ноги, — и в селе не осталось ни одного мужчины старше двенадцати лет.
Строгие, постаревшие женщины в черных косынках запрещали себе и друг другу думать, что их мужья, женихи, отцы и сыновья погибли глупо, бесславно. Да что там — так гибнут комары, прихлопнутые ладонью; в наших местах можно запросто прибить разом с десяток комаров…
Нет. Их мужчины пали на войне, как солдаты, как герои. По крайней мере, все женщины отчаянно пытались поверить в это.
И был вечер, холодный, осенний. Мама вернулась домой уже затемно — валили лес, латали прохудившуюся крышу мельницы, изо всех сил подтягивали хвосты всевозможной мужской работы — успеть бы до зимы… Растопила печь; присела на корточки и грела на черной заслонке красные потрескавшиеся руки.
Она жила одна: ее мать умерла несколько лет назад, отец и два брата — сорок дней… как и жених. Поминки у нас обычно справляли всем селом — но только не теперь, когда горе не обошло ни одной избы. Все окна и двери — наглухо заперты; мерцание свечей за ставнями. В каждой — свои покойники, свои поминки.
Мама тоже зажгла свечу. Достала из погреба бутыль настойки на кедровых почках и травах; налила, вздохнула. Кусочки черного хлеба на четырех кружках с водой в ряд уже превратились в сухари, тронутые плесенью.
И мой отец сказал:
— Здравствуй.
* * *
Мама никогда не говорила о той ночи: ни полуслова. Даже, наверное, себе самой.
На следующее утро она не поднимала взгляда выше первой ступеньки крыльца — а потому не видела, что и другие, все без исключения женщины в черных косынках воровато прячут покрасневшие, припухшие, сумасшедшие глаза. Каждая из них думала — сон. Бесстыдный и сокровенный сон, во искупление которого нужно, наверное, поставить свечку в пустой церкви, где некому править службу…
Я часто размышляю: всё могло бы сложиться по-другому, если б наш престарелый батюшка — его, я знаю, все село уговаривало остаться! — послушался уговоров и не пристроил на ревматичном плече, покрытом рясой, лямку ружья. Если бы…
Он бы огласил: чудо!.. Ему бы поверили. Как, надеюсь, поверят мне, когда я в толстенной монографии проанализирую во всех возможных аспектах природу того уникального феномена. Мне — может быть; но ему, бородатому заместителю Бога в нашем селе, нелепо разнесенному в клочья у железной дороги, — поверили бы точно.
Чудо. Боже мой, как было бы просто…
К началу зимы все уже всё знали — и о себе, и друг о друге. Но продолжали бессмысленно, словно длинное шило, торчащее из мешка, скрывать каждая свою тайну. Необъяснимую — а потому темную, потустороннюю, срамную.
Все женщины, чьи мужья…
И моя мама.
* * *
Самые решительные еще осенью без лишних причитаний выпили отвар знахарки Лушки. Именно эти «счастливо отделавшиеся» бабы сформировали в селе костяк, к которому затем прилепились старухи, давние вдовы, одинокие молодки, невостребованные девки и дети-подростки обоих полов, — разношерстный, но единый фронт, ощетинившийся против женщин с одинаково круглыми животами.
А большинство из последних, затравленно кусая губы, твердили: это еще тогда… Действительно, что делает любой мужчина в последнюю ночь перед тем, как уйти на войну?.. А больше ничего не было. Не было!!! И не могло быть…
Им не верили. Впрочем, обещали подсчитать: все-таки сорок дней.
Кто-то первым измыслил: «курвы нечистого». Прижилось. Ох как прижилось…
Истерия нарастала; по мере того, как приближался срок, ни одна из тех женщин уже не могла безнаказанно выйти из избы. Началось с мальчишек, с веселыми воплями «курва!» пулявших снежками из-за плетня, — а через пару недель вокруг каждой моментально образовывались азартно звереющие толпы; накидывались скопом, валили на землю, били ногами: «Скинь, курва нечистого! Скинь!!!»
Несколько раз достигали цели. Кого-то забили насмерть…
Мама наглухо заперлась в избе. Питалась запасами из погреба, глубокой ночью пробиралась за водой к колодцу. Ее хозяйство разворовали под тем предлогом, что некому ходить за скотиной, — но врываться в избу не пробовали, даже тогда, когда всеобщее безумие достигло апогея. Дом-крепость — святое для нашего народа. Сложно вообще-то постичь этот «наш народ» с его святынями…
В конце апреля в селе начали рождаться дети — у первых из них теоретически могли быть «живые» отцы. Но и это не спешили брать на веру: вдруг-таки «ублюдок нечистого», только семимесячный?!
Знахарка Лушка бестрепетно ходила по избам, помогая всем без исключения роженицам. Так повелось уже много десятков лет, — но именно теперь заговорили о том, что она, знахарка, колдунья, уж точно связана с потусторонними силами… Нет, Лушку никто не тронул. Она была нужна. И, думаю, ее боялись.
Зато в тайге и по берегам реки еще не один год находили останки новорожденных младенцев. Сейчас уже не узнать, кто совершал эти нечеловеческие преступления: свихнувшаяся фанатичная толпа?., или сами женщины, доведенные до крайнего отчаяния?
…Я появился на свет точно в срок. Как раз отцветала черемуха.
* * *
Я проводил демографическое исследование: по статистике, примерно через поколение у нас должен был восстановиться нормальный баланс возрастных и половых составляющих населения. Уже должен был… Конечно, если учесть естественные миграционные процессы нынешнего века, к настоящему моменту наше село все равно неминуемо постарело бы; но уж точно не стояло бы на пороге смерти.
Да, предвижу еще одно ваше возражение: у меня никак не могло быть точных данных относительно соотношения мальчиков и девочек среди… нас. Но я уверен, что оно было строго оптимальным. Возможно, мне как ученому-материалисту не делает чести такая уверенность…
Так или иначе, нас осталось только пятеро. Пятеро де-тей-одногодков, самых младших, беззащитных, с рождения словно отмеченных тем бубновым тузом на спине, который заставлял одновременно и панически бояться, и гнать до изнеможения потайте заклейменных таким образом каторжников. «Ублюдок нечистого». До четырех лет я наивно отзывался на это прозвище, как на собственное имя.
Нет, мы не сбились в одну маленькую стайку, ощетинившись против остального мира. От начала и до сих пор мы были — каждый сам по себе, отверженный и одинокий.
Кроме меня и Савы.
* * *
Но расскажу обо всех, по порядку. Все, что удалось узнать, — а я приложил немало усилий, чтобы разыскать, выяснить, попробовать свести в систему отрывочные сведения. Люди, появившиеся на свет столь удивительным, потусторонним путем, — мы не могли быть такими, как все. Я хотел в это верить.
Влас. Он с детства был очень высоким и крепким, так что мог помериться силой и с мальчишками старше на два-три года. И он мерился. Он дрался там, где мы, остальные, полагались только на быстрые ноги и отчаянную удачу беглецов. Влас мог развернуться навстречу целой ораве старших, возбужденных, улюлюкающих. Он не выходил из дому без тяжелой свинчатки в кармане, а лет в девять заимел настоящий охотничий нож.
Его боялись. Его прозвали «бешеным дьяволом» и перестали устраивать на него засады после того, как внук Михеевны, здоровенный подросток, месяц провалялся дома с рассеченным животом. Четырнадцатилетнему Власу стоило выйти на улицу, чтобы она пустела; его опасались и парни, и девки, и взрослые бабы. Шепотом передавали историю о том, как Влас залучил у речки вдову механика Данилы, после чего она, как и полтора десятка лет назад, бегала к Лушке за отваром…
В день своего шестнадцатилетия Влас сбежал в райцентр. Райцентр — шестьдесят километров по железной дороге, если считать от той, разбомбленной, станции, — был для нас чем-то не более близким, чем соседняя планета Марс. Больше Власа в селе не видели; его мать, тихая, рано усохшая старушка, беззвучно, словно поросшая мхом скала, отражала все расспросы. Подробности я узнал гораздо позже, когда вплотную занялся своей нынешней работой.
В райцентре, глухом городишке, где среди грунтовых улиц была одна маленькая мощеная площадь с подвальным баром, магазином и милицейским участком, Влас звонко отметил свой «взрослый» день рождения. В одиночку вылакал в баре бутылку дешевой водки, разнес витрину в магазине и жестоко избил двух милиционеров, лениво выползших на задержание. Полгода в колонии для несовершеннолетних: это был его первый срок.
Влас и сейчас на зоне; если хотите, могу поднять копию его дела и уточнить, за что. Впрочем, он провел за решет — кой три четверти своей жизни. Оставшуюся четверть, короткими урывками разбросанную между сроками, он употребил на месть. Месть всему миру, где не было места «ублюдку нечистого», страшному «бешеному дьяволу».
* * *
Федор родился недоношенным; все удивлялись, как матери с Лушкой удалось выходить этого ребенка, размером со слепого щенка. Его родители поженились в последнюю предвоенную осень, и в первый год супружества у них не было детей. Мать Федора с отчаянной твердостью слишком тонкой опоры, вибрирующей под тяжестью, клялась, что забеременела до… раньше… Что ее сын — не такой. Не из тех… Она окружила его толстой, мягкой периной заботы, странной для наших мест, где даже самые любимые дети растут на свободе, как трава у реки.
Его все равно травили, подстерегали и гнали по селу. Тихого, безответного, его обижали и мучили старшие девчонки; пацанам было неинтересно, но и они снисходили иногда, от скуки. Впрочем, за издевательства над Федором сельским детям попадало дома — многие женщины верили версии его матери. Или делали вид, что верят… Думаю, им просто нравилось все-таки находить в себе кусочек милосердия.
А Федор рос, изредка выходя из дому, прижимаясь к плетням и вечерней тенью проскальзывая к речке. Изо всех своих слабых сил он старался быть незаметным. Единственным человеком, с которым он общался, была его мать; после ее смерти никто, кажется, вообще не слышал его голоса. Федору было двадцать шесть, когда она умерла. Он остался жить в родительском доме, так скромно, как только был способен. Разумеется, ни о какой женитьбе не могло быть и речи, — хотя кое-кто из баб и присматривался к добротной избе, куску неплохой земли и страшному дефициту для нашего села — человеку в штанах…
Он умер двенадцать лет назад. Летом в тайге Федора укусила змея; он сумел дотащиться до дома и даже прикрыть на щеколду дверь. Прошло несколько дней, прежде чем соседи заподозрили неладное, и еще несколько, пока решились взломать дверь и войти…
Федор остался верен себе до конца. Он умер так незаметно, как только мог.
* * *
Арина. Да, я был в нее влюблен. Подростковая влюбленность — когда ни полслова, только урывками взгляд из-за кустов. Я даже ни разу не подрался из-за нее.
Вообще-то она была моей двоюродной сестрой, дочерью вдовы маминого старшего брата. До сих пор не понимаю, почему мама и тетка так и не начали общаться между собой. Повздорили они давно, еще до женитьбы дяди, который пошел наперекор мнению семьи; но ведь потом было общее горе, и общее чудо-проклятие, и ведь они обе, одни из немногих в селе, решились сохранить своих детей… Не знаю, как все это не сблизило их. Мама не хотела говорить, а значит, я не смел расспрашивать.
Арина была очень похожа на отца. А еще больше — на мою мать, юную красавицу из того последнего лета… какой я совсем ее не помнил.
Настороженность затравленного зверька сочеталась в ней с безотчетным осознанием величия своей нетронутой красоты. Странно, но с того момента, как она расцвела, из девочки превратилась, минуя стадию угловатого подростка, в маленькую прекрасную женщину, между ней и нашими вечными преследователями словно выросла прозрачная стена. Да, ей улюлюкали и кричали гадости вслед. Подстраивали мелкие пакости-ловушки на ее пути. Но никто — никто! — не смел тронуть ее и пальцем. Она шла по селу, напряженная, как натянутая струна, с головой, запрокинутой под тяжестью косы до колен. И они ничего не могли ей сделать. Ни-че-го!
И я — тоже ничего не мог, только украдкой смотрел из зарослей. Не знаю, может, меня останавливало и то, что наша дружба не имела бы шансов на одобрение мамы. Но главное — прозрачная стена, кольцом окружавшая Арину.
Гораздо позже я понял, каким звенящим, невыносимым было ее одиночество. Если бы у меня тогда хватило смелости на один-единственный шаг… Не может быть ни тени сомнения: она прилепилась бы ко мне накрепко на всю оставшуюся жизнь. Она прилепилась бы к любому, у кого нашлось бы для нее хоть чуть-чуть тепла.
Арина тоже уехала в райцентр, через два года после Власа. И тоже не вернулась. Доходили слухи, будто она устроилась там на работу, а потом ее мать уезжала на два дня на дочкину свадьбу. В нашем селе ни сама Арина, ни ее муж или дети так ни разу и не появились. И в конце концов про нее забыли, словно никогда и не было такой.
Когда я ее разыскал, ей было почти сорок, а сорок лет в наших краях — уже старость. Она так и жила в захолустном райцентре, на самой окраине, замужем за рабочим-железнодорожником, щуплым и сморщенным, как больная обезьяна. Конечно, он каждый вечер закладывал за воротник, конечно, он бил ее. У них было четверо детей, как две капли похожих на него.
Никто в этом городишке ничего не знал об истории появления Арины на свет. Не знали ни муж, ни дети. Когда я подошел к ней и поздоровался… Нет, невозможно описать тот дикий, звериный ужас в ее глазах. Арину била крупная дрожь, мне еле-еле удалось успокоить ее, убедив, что не собираюсь никому ни о чем рассказывать.
Она боялась, что я разрушу ее счастье.
* * *
А с Савой мы дружили.
Сава… Трудно описать в двух словах, каким он был, — но я попробую.
До сих пор не могу постичь, как его матери удалось воспитать его таким. Сава жил так, словно у него никогда и не было бубнового туза на спине. Словно никто не дразнил его «ублюдком нечистого», не травил, не сживал со свету. В нем не было той отчужденности, того противопоставления себя всему миру, которые вылилась в агрессию Власа, незаметность Федора и гордую самоизоляцию Арины. Сава был — открытый. Готовый с улыбкой шагнуть навстречу кому угодно.
Он постоянно что-то выдумывал, мастерил, изобретал, фантазировал. В иной ситуации Сава с детства стал бы душой села, центром, вокруг которого крутилась и бурлила бы вся его юная жизнь. Впрочем, я уверен, что, если бы не взрослые бабы, ему удалось бы расположить к себе детей и подростков, победив их ненависть и страх своим неуемным интересом к окружающему миру. Но детям запрещали играть с «ублюдком нечистого»; поэтому вся дружба Савы без остатка доставалась мне.
Мы запускали в речку корабли немыслимых конструкций; мы отпаивали молоком лосенка, забредшего из лесу; мы учились делать пирамиду на руках, будто акробаты; мы читали вслух книгу про индейцев; мы отметили на старой карте мира наше село и прокладывали маршрут экспедиции через тайгу… Не было дня, чтобы у Савы не родилась какая-нибудь потрясающая идея. А между идеей и началом ее осуществления не успевала проскочить и самая быстрая луговая ящерка.
Думаю, кроме всего прочего, нам еще и завидовали: ни у кого из сельских детей не было таких интересных игр, как у меня и Савы, Не один и не десять раз нам приходилось сломя голову мчаться прочь от улюлюкающей толпы. Приходилось и драться — спина к спине — но тех, других, всегда оказывалось больше. Однако и после самых жестоких драк — избиений — Сава сохранял способность улыбаться. Нараспашку, с готовностью любого простить и принять.
В семнадцать лет он влюбился. Ей было уже двадцать два; в то время девушкам села приходилось выдерживать жестокую конкуренцию за вошедших в силу парней со взрослыми, опытными, изголодавшимися бабами. Под напором и обаянием моего друга зыбкий баланс между боязнью остаться в девках и страхом перед «ублюдком нечистого» быстро склонился в нужную сторону: Нюра и Сава начали встречаться.
Стояло лето. Жаркое время стогов сена посреди лугов на опушке тайги.
Меня могло и не оказаться рядом с ним тогда. Сава шел на свидание, а в таком деле нет места даже наилучшему другу. Но так вышло, что мы были вдвоем, — когда справа и слева вышли из-за кустов с десяток сельских парней, загородив дорогу.
Был короткий диалог — что-то о Нюре и правах Савы на нее: пустой обмен любезностями перед боем. Я видел кистени и ножи; я знал, что на нашей стороне — только неверная удача беглецов. Сава тоже это знал. И в первые же секунды потасовки, сквозь боль в гудящей от удара голове, я услышал его крик: «Бежим!»…
Если бы он крикнул «беги!», я бы не послушался. Я остался бы с ним до конца, он это понимал. Потому и крикнул: «Бежим!». А сам — не побежал…
Им ничего за это не было. В нашем селе можно утаить любое преступление, если таково молчаливое согласие всех. Насколько я знаю, мать Савы не искала справедливости у вялых милиционеров из райцентра. Я — тем более. Зачем?
Саву хоронили в закрытом гробу; шептались, будто у него не осталось лица. Не знаю, я не видел.
* * *
А теперь вкратце обо мне. После гибели Савы и отъезда Арины мне нечего было делать в селе; мама это понимала… Мама достала из сундука пожелтевший конверт с пачкой денег — сбережениями ее отца. Потом оказалось, что их почти полностью съела инфляция, но мы тогда не знали. Еще она дала мне свои золотые сережки, которые я втихомолку оставил дома, за зеркалом, и неподъемную сумку со снедью. Я ехал не в райцентр. Я собирался штурмовать столицу.
Не буду писать о приключениях в большом городе парня, родом из мест, где никогда не видели телевизора, — это клише затерто, как никакое другое. Скажу лишь об одном: моим главным ощущением первых дней был вовсе не ужас песчинки в водовороте. Главное было — отсутствие алого ромба на спине. Что равнозначно выросшим на этом месте крыльям.
А дальше начинается история, которую моим биографам удается излагать куда убедительнее, нежели мне самому. Имея за плечами четыре класса сельской школы и несколько десятков хаотично прочитанных книг, я с ходу поступил в столичный техникум. Через год — в институт; после третьего курса мне посоветовали сдавать экстерном в аспирантуру. В двадцать пять я стал кандидатом наук, в тридцать два — доктором. К сорока — а сорок лет в больших городах еще относят к молодости — меня приняли действительным членом в Национальную академию наук…
Да, был фанатизм, сутки напролет в лаборатории и ночи над книгами. Но я не мог не сравнивать себя с другими, тоже старавшимися, тоже фанатичными. Собственно, они сами подвигали меня на сравнения, устраивая остракизм «выскочке из села» — неужто надеялись задеть своими мелкими интригами меня, «ублюдка нечистого»?! Смешно.
Но я и сам видел. Насколько мне — легче, нежели им.
И сейчас, когда моей проходной, между делом написанной монографией о равновесии заинтересовался Нобелевский комитет, я вижу, что не реализовал еще и половины заложенного во мне. Кем заложенного?.. Вопрос не для материалиста.
Возможно, мне стоило быть сознательнее, работать действительно в полную силу, принести всего себя на алтарь науки и так далее. Но я не аскет, не книжный червь. У меня есть Ханна и мальчишки, друзья и хобби, я умею отдыхать и наслаждаться жизнью. И даже могу позволить себе вырваться на несколько недель в затерянное в глухой тайге умирающее село без детей и электричества…
За эту монографию мне вряд ли вручат Нобелевку. Но я должен рассказать. Теперь я имею право.
* * *
Я часто думаю о нас всех. О возможностях, которые у нас были. Что, если бы Влас не был вынужден с детства воевать против всех и каждого? Если бы Федор не провел всю жизнь свернувшись, как бутон нераспустившегося цветка? Если бы Арине не пришлось запереться в крепости своей красоты, чтобы потом от одиночества броситься во власть первого встречного? А Сава?! Сава с его неукротимой творческой энергией, способной свернуть планеты и звезды с их орбит?!
А если бы нам позволили родиться на свет и вырасти — всем? Детям, чьи отцы погибли нелепой смертью, но сумели вернуться, чтобы дать новую жизнь, звучную, объемную, исполненную смысла, — во искупление своей бессмысленной гибели? Порой я начинаю сомневаться, что замысел — неважно, чей, — состоял только в том, чтобы восстановить демографию отдельно взятого таежного села.
Я один — всего лишь курьез, чудо природы, чья биография только и ждет смерти главного героя, чтобы превратиться в недостоверную легенду. Но все вместе мы стали бы феноменом. Качественно новым поколением, способным изменить мир.
Впрочем, сокамерники Власа и домочадцы Арины рассмеялись бы мне в лицо.
Прошло уже очень много времени. Ту воронку возле железнодорожных путей и не заметишь, если не знать. Анализ химического состава грунта не показал ничего интересного… я и не ждал.
А село — оно скоро умрет. Не останется ни одной женщины, которая бы помнила.
Я единственный, кто знает правду. И даже я — далеко не всю.
Владислав Выставной
СТАРЫЙ ДРУГ
1
— Только тихонько, ты его разбудишь!
— Хорошо Светик, я тихо, но должен же дед увидеть своего первого внука.
— Папа, поверить не могу, что ты уже дед!
— Думаешь, мне легко об этом думать, детка? Ну-ка, ну-ка. О-о-о… Какие мы недовольные… Так говоришь — в честь меня Игорем назвали? Слушай, на меня похож, ведь на меня, а?
— Ну, конечно, Игорь Владимирович, на кого же еще, не на отца же.
— Серж, не дуйся! Дай деду потешить себя стариковскими мыслями.
— Насмешили! Вы всех нас переживете.
— Не льсти, Серж. Никто не вечен и каждому — свой срок… Кстати о вечном. Ну-ка, принеси из коридора пакет. Там мой подарок.
В доме царила тихая и добрая суета. Родные толкались вокруг маленькой кроватки, боясь разбудить нового гостя этого мира.
— Ну, что, Игорь Сергеевич! — торжественно произнес дед, склонившись над кроваткой. — Вот ты и начинаешь свой путь. Я думаю, это будет славная и долгая дорога. А в долгой дороге тебе понадобится надежный и проверенный друг…
Дед зашуршал свертком и вынул из него небольшой плоский предмет.
— Книга! — воскликнул Сергей.
— Это же… твоя Книга? — тихо произнесла Светлана.
— Конечно, моя, — ответил дед. — Вот, читайте: «Судовой журнал «Бигля-7»». Настоящий подарок — это тот, который хотел бы иметь сам.
— А зачем? — спросил Сергей. — Завтра придут из муниципалитета и торжественно вручат ему собственную Книгу. Вы же знаете…
— Знаю, — улыбнулся дед. — Но это — очень хорошая Книга. Ведь она была со мной.
— Знаем! — рассмеялась Светлана. — Она была с тобой везде — и на полюсах, и на Тибете, и в экспедиции на Титан.
— На Марсе и Плутоне была, — улыбнулся Сергей. — Знаем. Хорошая книга, столько повидала. По-настоящему ваша. И не жалко вам с ней расставаться?
— Но и внук — мой. Я всегда мечтал о внуке. Пусть часть меня всегда будет с ним. Я настроил ее на юного хозяина. А новую книгу из Муниципалитета я оформлю на себя… Давайте лучше посмотрим, как Книга познакомится с Игорьком.
Книгу опустили в кроватку. Маленькие ручки, еще не умеющие брать предметы, заскользили по обложке. Книга моргнула изнутри розовым сиянием и слегка потеплела. Название с обложки исчезло.
— Активировалась! — с волнением воскликнул Сергей.
— Тихо, Серж! — шикнула на него Света.
— Давайте посмотрим, — не унимался молодой отец, — что она выдала? У Никитиных, у их дочки, при активации страницы покрылись цветами, и Книга дала прогноз на художественные таланты, у Галкиных у обоих близнецов страницы оказались все в цифрах — представляете? Будут, небось, математиками.
— Или бухгалтерами, — вставил дед. — Это ни о чем не говорит. У меня в свое время, говорят, Книга покрылась древнеиндейскими иероглифами, которые до сих пор никто не может расшифровать.
— И ты стал индейцем? — улыбнулась Света.
— Я стал бродягой, — рассмеялся дед. — Правда, по большей части, — космическим. Планетология и космогеология не дают сидеть на месте.
— А что, неразгаданные иероглифы — это символично, — задумчиво произнес Сергей, осторожно беря в руки Книгу. — Вы, Игорь Владимирович, всю жизнь гоняетесь за непознанным.
— Ну так давайте посмотрим, что твоя Книга сулит малышу, — предложила Светлана.
Сергей откинул обложку и зашелестел страницами.
— Они… чистые! Абсолютно белые, — севшим голосом произнес Сергей.
— Может, твоя Книга сломалась? — с сомнением спросила Света.
— Что ты такое говоришь? Книги не ломаются, — сказал Сергей и принялся тщательно, страницу за страницей перелистывать Книгу. — Но ведь так не может быть!
— Может, — просто сказал дед, взял у Сергея книгу и с новым выражением посмотрел на малыша, который, словно почувствовав общее замешательство, скривил физиономию и принялся пускать пузыри. — Так бывает. Редко, но бывает.
— И что же означают эти чистые листы? Книга ведь почти никогда не ошибается, — произнес Сергей.
— Именно. Не ошибается, — дед почесал в затылке и сел на диван, неловко вертя в руках свой подарок. — Поэтому, когда Книге нечего сказать, она молчит. Это означает одно: наш малыш сам будет выбирать свою судьбу, и поверьте — со временем эти страницы покроют самые удивительные краски…
2
— Последний раз повторяю — соберись и готовься к экзамену!
— Слушай, отстань, а? Ты самая занудливая Книга из тех, что есть у моих друзей.
— А ты чего хотел? С тех пор как я Учебник — это мое нормальное состояние. Тем более — я ведь самая старая.
— Старуха!
— Игорь, ты же знаешь, что я не обижаюсь на грубости. Хотя говорить о возрасте даме, да еще в столь грубой форме…
— О-о-о! Надоела! Ты же знаешь, что до завтра я все равно не успею подготовиться.
— А я тебе говорила… Сколько можно по свалкам лазить со всякими двоечниками вроде твоего Степки и этого, как его?
— Сама ты!.. Это мои друзья! Только, правда же, я не знаю, что мне теперь делать.
— Я предлагаю сделку.
— Что?! Сделку?!
— Я помогаю тебе сдать этот экзамен…
— Как?!
— Погоди… Конечно, при помощи не совсем честных приемов. Но с одним условием — ты потом выучишь все и сдашь экзамен мне. По рукам?
— По рукам! И что мне делать?
— В твоем положении остается только одно. Шпаргалки.
— Что? Разве Книга может учить меня таким вещам? Ты же все время достаешь меня, мол, честность превыше всего и все такое.
— Все правильно. Но я ведь не просто Книга. Я старая и опытная Книга. Поверь, жить только по учебнику и вправду нельзя.
— Вот дела! А моим друзьям Книги также помогают делать эти… шпаргалки?
— Нет. У них молодые и наивные Книги, и про шпаргалки они и слыхом не слыхивали. Только я у тебя такая — старуха.
— Прости! Ты все-таки обижаешься!
— Нет, не обижаюсь.
— Обижаешься!
— У нас нет времени. Слушай и делай. Во-первых, для полного успеха дела сначала надо поймать «халяву»…
3
— Игорь, так и будем молчать? Ну подумаешь, девушка бросила. Мало ли их еще у тебя будет? Поверь, это пройдет.
— Отстань от меня, «желтая пресса»..
— Слушай, далась тебе эта… хм… красотка! Она тебя совершенно не заслуживает! Клянусь! Хочешь, я тебя познакомлю с кем-нибудь по Сети? Это я умею, это тебе понравится, поверь!
— Еще одно слово — и я порву тебя! В клочья!!
— Упс… Молчу, молчу. Вроде ведь умная и опытная, а в этих ваших делах еще ни разу помочь не смогла. Вот твой дед однажды, очень давно, правда… хм. Хочешь любимую музыку?
4
— Внимание, таможенный контроль! Всех прибывших на территорию автономной колонии Марслэнд просим приготовить идентификационные документы либо персональные Книги.
Голос робота был тих, но четок. Звук исходил от всей поверхности холла, в котором собрались пассажиры только что севшей «Лузитании», Игорь все еще весело обменивался шутками с четверкой корабельных приятелей, но мыслями был уже собран и готов к действию. Где-то здесь, на Марсе, скрывается самый опасный человек в Системе. И его, Игоря, задача — найти преступника.
— Ну, что — вскрываемся? — хитро подмигнув, предложил Макс.
В полете они вчетвером коротали время за картами. По сложившемуся негласному уговору все время полета они не открывали друг другу тайну своей личности и шутливо называли свои сборища «Клубом самоубийц». Но все же решили перед расставанием обменяться координатами: месяц в полете — не шутка, да и Землю, что ни говори, покидаешь далеко не так часто.
— Вскрываемся, — охотно отозвался долговязый Семен и извлек из-за пазухи свою Книгу.
— Ну-ка, что у тебя? — Макс с интересом взглянул на обложку. — О Боже! «Молекулярная химия». Я так и думал, можешь дальше не открывать — для меня это темный лес.
— Да? — хмыкнул Семен. — Что же такого, общечеловеческого, в твоей Книге?
— Именно! Именно — общечеловеческого! — Макс с видом фокусника извлек свою Книгу из роскошного футляра. — Извольте!
— «Желтые страницы». Вот это да! — восхитился щуплый и очкастый Лева.
— Именно! — гордо повторил Макс. — Служба Глобальной информации! Так что, друзья, будут любые вопросы — получите любые ответы. Я гарантирую, как технический директор. А у тебя что, Лева?
— А у меня… Вот.
Лева скромно протянул приятелям свою Книгу.
— «Мировые шедевры». Не понял… — Макс зашелестел страницами. — Это альбом репродукций?
— Это мои картины, — тихо сказал Лева.
— Лева… Лев Трепнин?! — воскликнул Семен.
Игорь болезненно поморщился и посмотрел на часы. Время, бесценное время.
Лева бледно улыбнулся.
— Да, это я. Только прошу вас — никому… А то мне не дадут здесь поработать.
— Понимаю. Марсианские пейзажи и все такое, — понимающе закивал Макс. Игорь, теперь ты!
— Ну, раз такие дела, — Игорь колко осмотрел приятелей и медленно достал из кейса Книгу. — Пожалуйста…
Улыбки сползли с лиц приятелей. Игорю показалось даже, что они слегка отшатнулись от него. Но это, конечно же, только показалось.
На черной обложке золотым тиснением (разумеется, иллюзорным) было выведено: «Чрезвычайный Уголовный кодекс Системы».
— Читать будете? — пошутил Игорь. Приятели неопределенно хмыкнули в ответ. — Что вы напряглись? Все нормально. Наши разговоры не записывались, претензий ни к кому нет. Рад был с вами общаться. А теперь мы с Максом покинем вас ненадолго.
— Что? Что я сделал? — Макс судорожно сглотнул и беспомощно огляделся.
— Успокойтесь, Макс. Вы лично меня не интересуете. Меня интересует ваш неограниченный доступ к ресурсам Службы глобальной информации. Мне нужно найти…
Игорь стоял на коленях над телом только что убитого им человека. Он не собирался стрелять. Сделали свое дело выработанные в Центре рефлексы: если тебя хотят убить — убей первым.
И впервые ему не хотелось говорить с Книгой. Ему вдруг показалось, что Книга тогда, на выпускном вечере, приняла не тот облик, который ему был нужен. Неужели он ошибся?
— Игорь, — тихо и с каким-то посторонним фоном говорила Книга. — Пойми, ты поступил правильно. Сколько бед могло произойти, пока этот человек был на свободе? А ты уверен, что суд на Земле не оправдал бы его? Что он не дал бы незаметную команду своим сторонникам на взрыв всех этих бомб? Игорь, подумай — возможно, ты спас от гибели не только Марс, но и Землю… Поверь, судьба человечества и впрямь стоит твоих сегодняшних переживаний… Ведь ты сам выбрал свой путь. Да, я направляла тебя, давала советы. Но ведь человек — это ты, а я всего лишь Книга… Слушай, если ты не хочешь говорить со мной — не надо. Поступи, как поступил твой дед, когда не знал, что ему делать: просто почитай меня.
Игорь тяжело встал с колен и упал в кресло в углу номера. Номер был не из дешевых — организация щедро финансировала одного из лучших своих сотрудников. Тела трех парализованных телохранителей служили этому безмолвным доказательством. Ему удалось отключить троих. Но почему, почему же четвертый лежит теперь на полу в луже крови?!
Игорь скрипнул зубами и взглянул на Книгу. Заглавия на обложке не было. Вместо него сверкала металлом клякса с расходящейся густой сетью трещин. Книга спасла ему жизнь. Ее стоит послушать.
Он открыл Книгу. Теперь она не светилась, не издавала звуков и музыки, не показывала картинок.
Черным по белому шел текст.
«Вначале было Слово…»
Игорь вздрогнул от неожиданности, но продолжал читать. До прихода полиции оставалось минут десять.
5
— Игорь, послушай, зачем нашей дочуре эта твоя древняя, дедовская, да еще и простреленная Книга? Ты же знаешь, что такие Книги уже почти не используются. Завтра из Муниципалитета принесут новую Книгу — она и компактнее, и удобнее, и…
— Знаю, детка, знаю. Пусть принесут. Пусть у малышки будет новая, удобная Книга. Я просто хочу, чтобы рядом с ней — на всякий случай — была еще и мудрая старая Книга.
— Игорь, нуты смешной, ей Богу.
— Вот — и смешная, если понадобится! Понимаешь, детка, так хорошо, когда рядом есть настоящий друг. Даже когда все друзья вдалеке, все заняты своими делами и ты один-одинешенек на краю земли, как Робинзон… Поверь мне — все это не так уж и страшно, когда у тебя в руках самый настоящий, самый проверенный, самый старый друг.
Книга.
Рисунки Виктора ДУНЬКО