Наш гусарский эскадрон стоял в Конотопе. Приказа выступить в поход все не поступало, и мы, пользуясь благодатными мирными денечками, напропалую кутили, стрелялись на дуэлях, резались в карты и волочились за дамами. Многие мои товарищи, считавшие Петербург, где мы прежде квартировали, слишком суетным, почитали Конотоп чуть ли не раем земным, где можно сыскать для души истинное отдохновение. Я же был иного мнения: открытых домов тут было наперечет, так что требовалось изрядно постараться, чтоб хотя бы только найти, за кем волочиться. При этом ни в благородных домах, ни в присутственных местах, ни на базаре не довелось мне увидеть хотя бы пару стройных ножек. Не то чтобы ножки местных барышень были уж совершенно нехороши, но скорее перо сломается, чем назовет их изящными.

Что же касается городских видов, то, на мой взгляд, Конотоп представлял тогда малоинтересную картину: покосившиеся мазанки, крытые соломой или замшелыми досками, сараюшки да оглобли за каждым плетнем. И все это в крапиве, плюще, осоке да репейниках. Городок был похож на пирог, который замесили из кислого теста, начали уж было выпекать, но потом понюхали-понюхали и, разочаровавшись, свалили недопеченное тесто в траву, плюнули да и пошли обедать в трактир.

Впрочем, имелись в Конотопе по крайней мере две достопримечательности. Главной достопримечательностью считалась пожарная каланча. Говорили, что сразу же по возведении она была проклята некой престарелой девственницей за то, что фаллическими своими формами бросила вызов нравственности и плодила греховные помыслы среди горожан.

По причине ли проклятия или по какой другой, но каланча была постоянно побиваема молниями. Только за время пребывания нашего эскадрона в городе они три раза поразили ее. Никто не мог взять в толк, почему так происходит. Впрочем, все сходились во мнении, что конотопские пожарные благодаря этому обстоятельству изрядно выучились своему ремеслу.

Между тем предводитель дворянства, отец двух пышнощеких, но во всем остальном весьма неказистых дочек, заметил, что молния поражала каланчу только в том случае, если дозор на ней в это время нес пожарный, чье имя начиналось с согласной буквы: Семен, Тимоха, Никанор. И щадила, если имя дозорного начиналось с гласной: Иван, Агафон, Евгений. Предводитель сделал вывод, что не проклятие девственницы, а именно согласный звук, стоящий в начале имени дозорного, и притягивает молнии.

– Он как бы разрешает: ударь в меня – я покорный, на все согласный, – объяснял предводитель свою теорию обществу. – Но как молнии бить в звук гласный?! Ударить в него – все равно что на столбового дворянина или купца первой гильдии посягнуть! Ведь не случайно у Гомера имена лучших героев начинаются с гласной: Одиссей, Ахиллес, Агамемнон, Елена. А пораженцев – с согласной: Парис, Менелай, Патрокл.

Начальник пожарной команды внял словам предводителя и стал перед грозой выставлять на проклятое строение дозорных, чьи имена начинались с гласной. И действительно, молнии стали как будто обходить каланчу стороной. Так продолжалось от Пасхи до Троицы, но потом опять стали разить ее, невзирая на то что дозор теперь несли только Иваны да Яковы.

– Да и как молния распознает, с какой буквы кто у нас на земле начинается? – разводил руками начальник пожарной команды. – Выставлю я, положим, Александра, но мы-то его промеж собой Шурочкой кличем. Да и кто он, как не Шурочка, хотя и императорское имя носит?!

Другой же достопримечательностью Конотопа была кузнечиха Ганна, жившая в Ремесленной слободке. Имя ее было тогда на слуху у всей округи и даже далеко за конотопскими пределами, поскольку женщиной она была исключительной – никто еще не смог овладеть ею. Говорили, что еще в юности будущая кузнечиха, обитавшая в те поры на приграничных землях нашей империи, была так потрясена нашествием наполеоновских орд, что ее причинное место от испуга научилось сжиматься, как клещи, чтоб не стать добычей иноземного уда. Ни один разбойник так и не смог тогда овладеть Ганной. Они хотели было поначалу изрубить девушку в назидание другим, но потом раздумали, оставили местным хлопцам – чтоб и те помучались.

Как рассказывали, Ганна была весьма миловидной, многие молодчики за ней ухаживали, сватов засылали, но она всем отказывала: причинным своим местом она уж не могла управлять – оно сжималось, как железные клещи, едва поблизости оказывалась особь мужского пола, – а Ганна не хотела понапрасну мучить и калечить земляков. Однако ж, в конце концов, замуж все-таки идти ей пришлось.

Говорили, что первый муж Ганны, так и не смогший овладеть ею в брачную ночь, запил от стыда и утонул в канаве. Вскоре к молодой вдове посватался кузнец. Девушка согласилась, полагая, вероятно, что уж кузнец-то не оплошает, однако суровое ее орудие с корнем выворотило детородный орган и у нового ее мужа. Кузнец тоже с горя запил, совершенно оставил ремесло, потом и вовсе куда-то пропал, и Ганна принуждена была заняться кузнецким промыслом вместо него. Так и стала кузнечихой.

О могучем агрегате Ганны ходили легенды. Говорили, что она использовала его, когда нужно было выпрямить какой-нибудь погнувшийся гвоздь, а инструментов под рукой не было. Дошло до того, что она стала демонстрировать на ярмарках мощь своего причинного места: засовывала под платье какой-нибудь изрядно погнутый штырь и уже через мгновенье предъявляла его изумленной публике совершенно прямым.

Благодаря таким фокусам кузнечихи ярмарки под Конотопом скоро стали весьма популярны. Многие приезжали на них, лишь бы только увидеть легендарную бабу.

Как-то за игрой в вист мы с офицерами решили выяснить, возможно ли гусарскому уду противостоять дьявольской мощи причинного места кузнечихи? Отыщутся ли среди нас храбрецы, которые не побоятся вступить в любовную баталию с ней? Сначала мы шутили, говоря об этом, но потом разговор пошел серьезный.

Из всех офицеров, сидевших тогда за столом, только трое изъявили готовность принять участие в столь рискованном состязании: старый вояка ротмистр Щеколдин, поручик Тонкоруков и я. Остальные воздержались: ведь одно дело идти в бой, где, рискнув головой, можно равно снискать как посмертную славу, так и пожизненные почести, но совсем другое – рисковать, чтобы без всякой славы, навечно стать жалчайшим рабом на унылой галере жизни.

Послали за кузнечихой интенданта Горнова, а сами продолжили игру. Однако карты не шли, ведь в мыслях у каждого было совсем другое. Что будет? Согласится ли Ганна участвовать в таком состязании? И вообще, какова она собой – ведь никто из нас прежде не видел эту легендарную бабу из Ремесленной слободки. Хоть и говорили, что она весьма недурна, но кто говорил? Кучер Федот да солдат Пронька? А у них уж известно какое представление о дамских прелестях!

Но вот подъехала бричка, мы бросили карты и дружно прильнули к окнам. Сначала из брички выпрыгнул интендант Горнов. Он по-молодецки подкрутил ус и с учтивым поклоном, словно принимал княжну, подал руку вылезавшей из брички особе. Та, однако, руку его не приняла, сама соскочила. Она была, как и большинство местных женщин, приземистая, округлая и крепкая, словно дикое яблоко. Затем из брички с осторожностью высунулась чья-то голова в капоре. Так из-под камня высовывает голову рак, когда собирается покинуть свое убежище, но прежде внимательно осматривается – нет ли поблизости врагов. Как потом выяснилось, эта голова принадлежала пожилой сроднице кузнечихи. По местному этикету молодая женщина не должна была одна, без всякого сопровождения посещать офицеров, поскольку это считалось неприличным. Удивительно: публично разгибать причинным местом гвозди здесь не считалось предосудительным, а приехать на переговоры без дуэньи было неприлично, ведь это могло бросить тень на репутацию молодки!

Кузнечиха быстрыми шагами пошла к дому по песчаной дорожке меж кустов сиреней. Волосы ее были повязаны платком, как у янычара, а скулы широки и крепки, точно у щуки, которая не столько мелкими рыбешками лакомится, сколько разгрызает чьи-то крепкие кости.

– А, пожалуй, хороша, чертовка! – воскликнул кто-то из офицеров.

Ганна без всякого смущения зашла в комнату и осмотрела собравшихся. Глаза у нее были голубые и такие твердые, что всяк, кто попадал в них своим взглядом, невольно сморщивался, как если бы наступил на камешек, Бог весть как оказавшийся в его сапоге.

Вперед выступил, как старший по званию, штабс-капитан Щеглов.

– Изволите ли видеть, сударыня… Мы решили… – обратился он к Ганне, но тут же закашлялся от смущения. – Мы позвали вас затем…. Чтобы… обсудить, так сказать… Кха-кха… Словом…

– Да я уж объяснил ей все по дороге, – воскликнул интендант Горнов. – Она согласна принять участие в состязании за пятьдесят рублей серебром.

– Не серебром, а синими ассигнациями! – поправила его Ганна. – Что, только три отважника нашлось?

Тут она обвела всех нас скопом своим особенным взглядом, даже не стараясь, как мне показалось, определить, кто же именно из нас является «отважником», поскольку была готова вступить в баталию хоть с самим чертом.

– Что ж, извольте, господа! – продолжала кузнечиха, подбочениваясь. – Но только потом уж, чур, не обессудьте! На то была ваша собственная воля! Когда начнем?

– Я полагаю, что прежде нам следует заключить некое соглашение… – сказал штабс-капитан Щеглов и отер лоб платком. – …Надобно, пожалуй, отразить в нем условия состязания… так сказать, соблюсти порядок… Дело-то ведь деликатное, особое, а потому порядка требует…

– Порядка? – вскинула брови кузнечиха. – Это об чем же речь?

Неожиданно комнату наполнил странный протяжный звук, как если бы по струнам скрипки повели бесконечно длинным смычком. Мы в изумлении осмотрелись, никто не мог взять в толк – откуда взялся этот звук. Наконец наши взоры сошлись на старухе, сроднице Ганны, которая сидела в углу на стульчике и как-то странно кривила губы. Мы подошли ближе и поняли, что странный звук производила именно она. В сроднице, вероятно, бурлили столь сильные чувства и переживания, что они прорывались наружу даже сквозь ее стиснутые губы.

– Да что с тобой, бабушка?! – всплеснул руками штабс-капитан Щеглов. – Ежели вы считаете, что предприятие, которое мы замышляем, бросит в некотором роде тень на репутацию вашей родственницы… То вы… То мы… То вы…

Тут штабс-капитан запнулся, не зная, что дальше сказать.

Интендант Горнов плеснул шампанского в кружку и подал старухе. Та всхлипнула и сделала глоток. Шампанское подействовало на нее, как яд змеи на крысу, старуха вдруг задергала руками и залопотала нечто невразумительное.

Все мы невольно сделали шаг назад от обезумевшей дуэньи, а штабс-капитан Щеглов схватился за грудь. И только кузнечиха не растерялась – она сжала кружку в руках сродницы и насильно заставила ее допить шампанское.

– Ну, ну, ну, – приговаривала при этом кузнечиха. – Уймись, уймись! Что такое?! Я вот тебе ужо халвы звонницкой куплю! С изюмом. Хочешь?

Старуха согласно кивнула. То ли уж шампанское так подействовало, то ли обещание купить халвы, но уже через минуту она успокоилась и, поправив на голове капор, сказала, что чувствует себя в общем-то вполне сносно, но только весьма беспокоится за возможный печальный исход предстоящего состязания. Ведь если мы, гусары, пострадаем во время оного, то ее самою и Ганну обвинят ни много ни мало в измене Отечеству.

– Да как же они потом, увечные, государю-то служить будут?! – простонала дуэнья, простирая руки в сторону Ганны. – Как оборонять Отечество станут?

– Чтоб пику держать… не нужен! – уперев руки в бока, урезонила сродницу Ганна. – Гусар и без… оборонит государя императора!

Мы зааплодировали этим словам решительной кузнечихи.

– Вот огонь-баба! – восхищенно воскликнул ротмистр Щеколдин.

Под предводительством штабс-капитана Щеглова мы составили меморандум о предстоящей баталии; особым пунктом отметили, что проводится она исключительно при добровольном согласии и что в случае причинения телесных увечий никто из участников в претензии не будет.

Этот пункт, с нарочитой громогласностью зачитанный Щегловым, успокоил сродницу Ганны, и она – кузнечиха грамоты не знала – поставила крестик под соглашением. Подписались и мы. Все заметили, что, когда перо взял поручик Тонкоруков, рука его дрогнула и на бумагу упала чернильная капля.

– Дурной знак, – молвила старуха и со страхом покосилась на побледневшего поручика.

После недолгого обсуждения мы решили провести состязание завтра утром в Ремесленной слободке у кузницы Ганны и стали разъезжаться.

 

«Властно играют в делах человеческих тайные силы»

…Я ехал на свою квартиру по пыльно-зеленым улицам Конотопа, и странные мысли бродили в моей голове. Впрочем, возможно, они бродили вовсе не в моей голове, а где-нибудь в другом месте – уж настолько эти мысли были странные – но я их слышал и потому полагал, что они бродят именно в голове. Чтобы отвлечься от этих мыслей, я выхватил саблю из ножен и принялся охотиться за шмелями. Занятие это не из простых: ведь это только кажется, что шмели неповоротливы и медлительны. А попробуй-ка, едучи верхом, достать клинком кружащего в переливах ветра шмеля! Да еще так, чтобы не зацепить саблей уши коня! Но даже и это требующее большой сосредоточенности занятие не истребило странные мысли. Из чего соткан мир, и как удивительно в нем все переплетено, и кто соткал и переплел все эти дивные нити? Возможно, это всего лишь череда фактов и событий, но отчего ликующей и все понимающей струной поет мое сердце? Кто научил его этой песне?

Верно заметил Овидий: «Властно играют в делах человеческих тайные силы».

Всего час назад кузнечиха Ганна вовсе не знала о моем существовании, но уже завтра, быть может, покорно понесет от меня новую жизнь, даже целую череду новых жизней и судеб. Может, теперь у меня между ног на седле – упорный крестьянин, отважный воин грядущего или великий правитель. Кабы мог этот властитель будущего обратить свой взгляд в свой сегодняшний день, так непременно оградил бы меня немедленно целым отрядом отборных солдат, которые бережно понесли бы меня на руках во избежание какой-нибудь роковой для будущего властителя случайности.

Или же завтра утром суровая кузнечиха вырвет мой уд, оборвет нити тысяч грядущих жизней, которые сейчас затаились у меня между ног и греются о теплое седло. Как знать?

Или вот теперь… Удар моей сабли настиг шмеля. Могли ли златоустовские мастера, со всей своей сноровкой и умением изготавливавшие эту саблю во славу Отечества, предполагать, что добычей ее станет не супостат России, а простой шмель? Я живо представил убеленного сединами златоустовского мастера-оружейника, которому от дедов еще достались секреты мастерства. Мог ли этот оружейник помыслить, что столь напряженно трудится он над этой саблей только для того, чтобы я загубил ею шмеля?

Конечно, возможно, что в будущем я порублю этой саблей немало супостатов, а значит, не напрасно трудился златоустовский мастер, не напрасно перенимал секреты мастерства и был не раз биваем взыскательным своим учителем. И возможно, не напрасно трудились, чахли и гибли рудокопы, добывавшие в шахтах железную руду для моего клинка. А ямщики… И в пургу, и в мороз везли они на казенных подводах в арсенал эту саблю и сабли моих товарищей. Мерзли, мерли ямщики, но доставили… Немыслимо представить, столько людей старались, чтобы этот клинок попал мне в руки и я рубил и колол им врагов… Что ж, возможно, я еще оправдаю труды всех этих людей. Но вовсе не обязательно это случится. Ведь говорят же – если гусар дожил до тридцати лет, он не гусар. А мои тридцать уже не за горами, но я этой саблей не отобрал еще ничьей жизни. Только вот шмелиную. На дуэли, правда, было один раз… Но мы не фехтовали, а сразу стали стреляться. Зачем стрелялись? Из-за пустяка… Глупые головы…

Или вот еще одно странное обстоятельство. До прибытия эскадрона в Конотопе была для меня квартирмейстерами приготовлена квартира у купца Селиверстова. По прибытии в город я, разумеется, на эту квартиру немедленно и отправился. И надо же было такому случиться, что по пути я увидел трактир. Казалось бы – ну, увидел и увидел. Мало ли чего занимательного можно увидеть по дороге. Так нет же – я решил, что на свою квартиру я всегда успею, а вот пообедать и выпить нужно немедленно. Я вошел в трактир, а когда вышел, то сил взобраться в седло уже не имел. Вместо того чтобы поехать-таки к купцу Селиверстову, я улегся отдохнуть в телегу, стоявшую у крыльца. Хозяйкой телеги оказалась краснощекая местная молодка Авдотья, которая и привезла меня спящего на свой двор. Так я и поселился у нее, а не у купца Селиверстова, где уже все было приготовлено для квартиранта-гусара. Такова уж, видно, была планида судьбы. Да – властно играют в делах человеческих тайные силы…

…А вот за плетнем большой деревянный дом, в котором я квартировал у Авдотьи. Моей хозяйке было лет двадцать, и жила она в этом доме уже второй год одна – мужа ее и детей взяла холера. Авдотья держала коз и готовила из козьего молока довольно вкусный сыр. Другие блюда ей плохо удавались, но я, впрочем, не корил ее за это – ведь у каждого есть недостатки. Более того, странно было бы, если б моя Авдотья обучалась поварскому искусству в расчете только на то, что когда-нибудь проезжему гусару вздумается уснуть пьяным в ее телеге, а потом жить с ее владелицей.

– Ну, здравствуй, моя милая Донюшка!

* * *

Всю ночь Авдотья прилагала всевозможные усилия, чтобы истощить к утру мой любовный пыл, дабы я по естественной причине отказался от похода на кузнечиху. Когда же Авдотья убедилась, что бодрость моя неиссякаема и проще уложить на бок ваньку-встаньку, расплакалась и стала упрашивать меня не ехать на поединок с Ганной.

Я объяснил, что на карту поставлена не только моя честь, но, возможно, и честь всего нашего эскадрона, и мои товарищи станут презирать меня, коли я откажусь в последнюю минуту от схватки с кузнечихой.

– Да ведь тебе самому хочется кузнечихи! – горько воскликнула Авдотья. – Не только в чести окаянной дело!

– Пожалуй, – ответил я.

– Так зачем же тебе Ганна, коль я есть у тебя? Ну, разве я плохая? Скажи!

Я на минуту задумался, а потом сказал:

– Милая, мне очень нравится козий сыр, который ты так искусно готовишь! Однако ж, если я буду есть только один твой сыр, то он мне очень скоро надоест. Блюда надо разнообразить.

– Да ведь грех это, – утирая слезы, молвила Авдотья, – большой грех.

– Не согрешишь – не покаешься, – подняв перст, изрек я. – Или, как говорили латинские гусары: рeccando promeremur.

На том наш разговор и закончился.

 

Наша взяла!

Рано утром я основательно подкрепился старательно приготовленным Авдотьей судаком со сметаною, запил съеденное квасом и направился в Ремесленную слободку. Когда я подъехал к кузне, мои товарищи уже все собрались. Они подбадривали поручика Тонкорукова и ротмистра Щеколдина и подавали им разные полезные советы касательно ведения схватки. Я спешился, и мы все вместе подошли к вынесенной во двор наковальне, возле которой, уперев руки в бока и прищуриваясь от утреннего солнышка, стояла кузнечиха. Она не сомневалась в своей победе и потому лишь снисходительно посмеивалась, глядя на нас.

Вокруг живо образовалась целая толпа зевак из разных сословий. Метнули жребий. Первому на кузнечиху выпало идти поручику Тонкорукову.

Лицо его побледнело и вытянулось, как у школяра, которого собирается высечь строгий учитель.

– Ну, давай же, давай! – закричала толпа. – Покажи, как гусары…

Тонкоруков сбросил на землю ножны с саблей и стал осторожным шагом, точно лиса к кроличьей норе, приближаться к кузнечихе. Та села на наковальню и подобрала подол платья.

Поручик остановился напротив и, взявшись за ремень, устремил свой взор к орудию кузнечихи.

– Что ж медлишь?! – закричали в толпе. – Давай!

Тонкоруков нервически закусил губу и вдруг попятился.

– Трус! – крикнул кто-то из зевак, и толпа заулюлюкала.

Тонкоруков напыжился, стал крутить головой, чтобы увидеть того, кто посмел крикнуть оскорбительное слово. Это развеселило толпу, и вот уже со всех сторон ему закричали и грубыми мужскими голосами, и звонкими женскими: «Трус, трус, трус!»

Поручик, спотыкаясь на каждом шагу, поспешил ретироваться. Он шел, как слепой, и только прикрывал лицо руками от летевшего козьего помета, квашеных кочерыжек и прочей ерунды, попадавшейся рассерженным зрителям под руку. Кузнечиха, довольная своей первой победой, горделиво расправила плечи и с ухмылкой посмотрела на нас.

Желваки заиграли на скулах ротмистра Щеколдина. Мужественный воин, прошедший десятки сражений, он не мог равнодушно взирать на позор товарища и тяжело переживал случившееся.

Несмотря на то что следующим по жребию выпало идти мне, ротмистр придержал меня рукою и первым шагнул навстречу кузнечихе. Толпа замолкла. Кузнечиха поудобнее уселась на наковальне и изготовилась. Ротмистр сделал глубокий выдох и пошел в атаку.

Секунда, другая… Вот блеснула капелька пота из-под седого уса старого вояки… И тут вдруг ротмистр вскрикнул, как раненый заяц, и пал пред кузнечихой на колени.

Наши товарищи кинулись к ротмистру, подняли его и бегом понесли прочь.

Толпа, пораженная увиденным, тихо гудела.

– Да что ж, у нее тиски там, что ли, вставлены? – сказал какой-то мастеровой.

– Видать, тиски, – мрачно отозвался другой.

– Да как же она их закручивает?

– Да уж как-то закручивает. На то уж она и кузнечиха…

Теперь настала моя очередь постоять за честь гусарского братства и испытать невероятную силу причинного места кузнечихи.

Я остановился напротив легендарной бабы и посмотрел ей прямо в глаза. Все за версту вокруг смолкло, только с далекой реки слышался встревоженный крик чаек. Я не торопясь расстегнул ремень. Толпа ахнула. Вид моего орудия заметно смутил и Ганну. Она поняла, что перед ней грозный соперник. Однако кузнечиха быстро взяла себя в руки, решительно тряхнула головой и, сурово сдвинув брови, изготовилась. На миг мне почудилось, что степной ветер загудел в ее орудии, как гудит в жерле пушки на крепостной стене.

Я выдохнул и пошел в атаку. Лишь тот, кому доводилось по какой-нибудь досадной оплошке попасть удом меж двух мельничных жерновов, смог бы понять, что испытал я в первые мгновения этой схватки. В глазах у меня потемнело. Потом я почувствовал, что меня сносит куда-то вбок. Невероятным усилием воли я заставил свою руку мертвой хваткой вцепиться в наковальню.

Устояв на ногах, я пошел в новую атаку на кузнечиху. Потом – еще и еще. Все смешалось у меня перед глазами, я не слышал ни бешеный рев толпы, ни биенье собственного сердца.

Пришел я в себя лишь после того, как грозная моя соперница застонала и, всплеснув руками, упала мне в ноги; платок слетел с ее головы, и пшеничные волосы рассыпались по плечам.

– Наша взяла! – ликовали мои товарищи. – Да здравствуют гусары!

Я поднял за плечи кузнечиху и братски обнял – она действительно была достойным соперником в этой суровой схватке. Ганна вся зарделась. Было видно, что она обескуражена, и глаза ее, прежде такие твердые, теперь словно расплывались во все стороны, как у пьяной крольчихи. Она робко поцеловала меня в щеку и проворковала что-то, как голубица.

Тут гусары подхватили меня и с криками «ура»! стали качать и подбрасывать в воздух.

 

У подполковника Ганича

Мы бурно праздновали с товарищами победу над кузнечихой. Гусары поздравляли меня, многие хотели непременно самолично и во всех подробностях рассмотреть мое орудие, чтоб потом, вернувшись по домам, рассказать о нем друзьям и домочадцам.

Я в этом никому не препятствовал: ведь скоро нам предстояло идти в поход, и я знал, что не все из него вернутся. Поэтому как я мог отказать тем, кто, стоя на краю могилы, желал открыть для себя новые горизонты представлений о мире?

Прикомандированный к нашему эскадрону фельдъегерь сделал подробную зарисовку с моего орудия, затем попросил меня черкнуть на ней пару приветственных строк для его невесты, которая жила в Костроме и которой он хотел отправить эту зарисовку.

– Пусть моя Любушка увидит, с какими молодцами выпала мне честь служить! – раздувая щеки от гордости, сказал фельдъегерь.

Всю ночь мы кутили с офицерами и только под утро отправились по домам. Не успел я распрячь коня и приголубить свою хозяйку Авдотьюшку, как в дом постучали.

– Солдатик пришел, – испуганным шепотом доложила мне хозяйка, выполнявшая ко всему прочему еще и обязанности камердинера. – Вас зовет.

Я вышел в сени и увидел там Базиля, вестового нашего командира подполковника Ганича.

Базиля по-настоящему звали Василием, но с легкой руки подполковника в эскадроне его именовали на французский манер. Базиль сообщил, что Ганич требует, чтобы я немедленно явился к нему. Делать было нечего, я вскочил на коня, и мы поскакали к командиру.

Тут надобно заметить, что в эскадроне все очень уважали подполковника Ганича. Это был честный человек и заслуженный вояка. Будучи незнатного рода, он продвинулся по службе исключительно благодаря своей храбрости. Участвовал во многих кампаниях, получил ранение в голову, вследствие чего стал со временем слепнуть на левый глаз, но службу все ж таки не оставил. На строевых смотрах и пред начальством Ганич ходил без повязки на глазу, ставшем уже бесполезным, и только в походах в узком кругу товарищей надевал ее. За эту черную повязку мы иногда называли в шутку нашего командира Кутузовым.

«Подполковника Ганича портрет»

Прискакав к дому подполковника, мы с Базилем соскочили с коней и услышали звук пистолетного выстрела. Сквозь кусты из огорода поплыл голубой пороховой дымок. Тут же раздался еще один выстрел, и новый дымок выплыл из кустов.

– Проходите в комнаты, подполковник сейчас будут-с, – сказал Базиль и, заметив некоторое мое недоумение, добавил: – Не извольте беспокоиться: это они супражняют свой глаз в меткости. Всю ночь в карты резались, теперь отходют-с.

– Кто ж у него в мишенях?

– Мухи да стрекозы. А то и куру не пощадит.

В сопровождении Базиля я вошел в дом, поднялся по узкой лесенке на второй этаж и вошел в комнату, где квартировал наш командир. Базиль отправился за подполковником, а я стал осматриваться.

На стене висела карта Европы, вся изрисованная стрелками, а посередине комнаты стоял стол, поперек которого лежала сабля поручика Тонкорукова.

«Ах, вот в чем дело, – увидев саблю, догадался я. – Вот зачем подполковник вызвал меня. И ему уже известно о моей баталии с кузнечихой».

Кроме сабли в ножнах на столе находились две початые бутыли мадеры, несколько бокалов, миска с пряженцами и блюдо с жареной курицей, одна нога которой была вырвана и неизвестно где теперь находилась. Во всяком случае, даже кости от нее нигде не было видно. Зато там и сям можно было увидеть куски пирогов самой разной величины, пробки от шампанского и кучки пепла, выбитые из курительных трубок.

В коридоре раздались шаги, и Ганич вошел в комнату. Поначалу он не заметил меня, поскольку я стоял слева от двери. Я щелкнул каблуками. Подполковник встрепенулся и живо развернулся.

– А, это вы, поручик! – зрячий его глаз, черневший из-под кустистой брови, подобно норе барсука под заснеженным кустом, уставился на меня. – Ну, рассказывайте, как это вам пришло в голову учинить такое варварство! Неужто позабыли, что вы не в Азии находитесь?!

– Не понимаю вас, господин подполковник.

– Это ж уму непостижимо, какие безобразия вы вытворяете!

– Какие ж безобразия?

– Я уж не говорю о том, что мадам Клявлина со своим лупанариумом за нашим эскадроном, как нитка за иголкой, следует и новых барышень под свои знамена рекрутирует… Этому я не имею возможности воспрепятствовать… Но всему же есть пределы, господин поручик!

– Если вы имеете в виду вчерашнюю встречу с кузнечихой из Ремесленной слободки, господин подполковник, то на этот счет мы подписали с ней совместный меморандум… Она не в претензии.

– Не в претензии дело… – усмехнулся подполковник. – Она-то, конечно, не в претензии, а вот как мне местному обществу в глаза смотреть, когда мои офицеры публично учиняют этакие безобразия! Да это просто форменное язычество, немыслимое среди благородных людей!

– Вы правы, господин подполковник. Вчерашнее зрелище было действительно лишено высокой поэзии.

– Хорошо, что признаешь и глаза при этом не отводишь… Не то что некоторые… Впрочем, к тебе, поручик, я как раз особых претензий не имею – сам был молод, понимаю молодечество… Это даже, с одной стороны, и нужно гусарскую удаль показать… Как же без нее… Я и сам был хват по этой части, не чета вам… Но этот сукин кот… – подполковник схватил со стола саблю Тонкорукова и в сердцах бросил ее на пол. – Уж лучше бы не срамился!

– Как бы то ни было, кузнечиха не устояла против гусарского напора!

– Хорошо… Ну, а теперь рассказывай как на духу – каково тебе было? Натерпелся? – Ганич взял бутыль со стола и наполнил мадерой два первых попавшихся ему под руку бокала, – а ты, Базиль, – тут он сверкнул глазом на вестового, продолжавшего стоять в дверях, – иди и неси службу! Нечего тебе тут прохлаждаться! Да… И еще вот что… Принеси-ка нам, братец, еще мадеры!

Вестовой отправился исполнять поручение, а мы с подполковником выпили по бокалу, и я стал рассказывать о перипетиях схватки с кузнечихой. Ганич внимательно слушал. Когда речь шла о неудаче, постигшей бедного ротмистра Щеколдина, он страдальчески морщился, словно жестокие злоключения постигли не ротмистра, а его самого, а когда я рассказал, как кузнечиха со стоном упала к моим ногам побежденная, подполковник воскликнул «Браво!» и, не в силах сдержать свой восторг, порывисто обнял меня.

Потом он сказал:

– Распоряжусь, чтобы ротмистра Щеколдина как следует лечили в лазарете. Ничего, оправится еще, бедняга… А нет, так на минеральные воды отправим! Заслужил! А ты молодец, молод-е-ец! Отстоял честь гусаров, честь всего нашего полка! Ну-ка, теперь покажи и мне свое орудие! А то весь город его наблюдал, и только я, командир, не видел.

Ганич повернулся ко мне правым боком и, чтобы глазу было удобнее, наклонил голову.

Я расстегнул штаны.

– Ого! – удивился Ганич. – Да ты, поди, прилепил туда чего?!

– Да чего ж я мог прилепить?

– Не прилепил? Да-а-а… Богато одарила тебя природа-матушка, – подполковник уважительно закачал своей седеющей головой, не спуская своего глаза с моего уда.

Я засмеялся.

– Что смеешься? – сразу нахохлился Ганич. – Думаешь, у меня меньше?! Да я, к твоему сведению…

Чтобы не смущать своего командира и установить между нами человеческое равенство, я торопливо заговорил:

– Теперь, когда передо мной вы, мое орудие в знак уважения к вашим подвигам и летам в смиренном состоянии. Я даже стыжусь, что не могу пред вами им похвастаться! Но если б, господин подполковник, на вашем месте была дама, то тогда и впрямь было бы на что посмотреть!

– А… Вот ты о чем… – Ганич по-братски похлопал меня по плечу. – Да-а… тогда, пожалуй, это и вовсе было бы невероятное зрелище… Язычество… Куда от него денешься…

В комнату вошел вестовой Базиль с бутылью мадеры и блюдом вареных раков. Увидев меня, стоящего с приспущенными штанами пред подполковником, Базиль попятился.

– А ну-ка, погляди! – приказал Ганич вестовому и кивнул головой на мое орудие. – Видывал ли ты когда-нибудь нечто подобное? Что скажешь?

Базиль поставил бутылку и блюдо на стол, подошел ко мне и принялся внимательно разглядывать мое орудие.

– Ну! Каково? – воскликнул в нетерпении Ганич.

Базиль вместо ответа неопределенно пожал плечами.

Ганич, предвкушавший, что вестовой тоже придет в изумление увиденным, заметно расстроился. Он стал укорять подчиненного в том, что тот слишком бесчувствен и флегматичен.

– Да ты, братец, вообще, бирюк! Нету в тебе гусарского духу! Не-ету! – восклицал Ганич и лохматил бровь кулаком. – Бирюк, чисто бирюк! Хоть и нарек я тебя Базилем, а ты все равно посконным рязанцем остался!

Вестовой скромно ответствовал, что он не бирюк и что воинского духу в нем не меньше, чем в ком бы то ни было, но он не считает правильным изумляться уду боевого товарища.

– Да ты посмотри получше, каков у него уд! Только посмотри, каковы размеры-то! – запальчиво восклицал подполковник.

Вестовой на это опять же скромно заметил, что у него самого уд едва ли меньше, чем у меня. Ганич, разумеется, потребовал, чтобы Базиль немедленно представил на обозрение свое орудие.

– Не считаю возможным это сделать, господин подполковник, – сказал тот.

– А это почему же?

– Свой уд я показываю только дамам, а господам – стесняюсь.

Будь на месте Ганича какой-нибудь пехотный командир, несдобровать бы вестовому, но наш подполковник, несмотря на вспыльчивость, был человеком либеральным и зачастую впадал в мысли там, где в них обычно не впадают. Вот и теперь он потер нос и уперся вдумчивым взглядом под стол. Признаться, и сам я задумался над этими словами вестового. Действительно, почему мы легко и без стеснения обнажаем свои орудия пред дамами, а пред товарищами тушуемся это сделать?

Всякое размышление, как известно, порождает желание выпить. Как-то само собою получилось, что в бокалах оказалась мадера, и мы с подполковником выпили.

Базиль же стоял в дверях и переминался с ноги на ногу, ожидая приказаний. Ганич прошелся по комнате, помотал головой в разные стороны и вдруг воскликнул:

– Ах, как нехорошо получилось! Мне стыдно за себя! Это недостойно офицера и благородного человека! Я, поручик, твой уд видел, ты, как честный человек, показал его мне, а я… Стыдно мне, стыдно!

Тут подполковник решительно расстегнул ремень и потянул свое орудие на обозрение.

– Смотрите! – воскликнул Ганич. – И хоть мой уд не такой геройский, как у тебя, поручик, но я тоже показываю его! Братья по оружию должны быть до конца честны друг перед другом! Ты показал, и я покажу!

Тут уж и Базиль, почесав за ухом, расстегнул штаны и вышел на середину комнаты.

Разумеется, я не мог остаться в стороне. Теперь все трое мы стояли кружком, каждый держал на ладони свое орудие и разглядывал чужие. Орудие Базиля и в самом деле лишь немного уступало моему в размерах, а вот подполковнику похвастаться было нечем. Если наши с Базилем уды были подобны вольным донским лещам, с той лишь разницей, что мой больше нагулял «жирка» и был куда осанистее и серьезнее, то подполковничий уд лежал на его ладони, как пьяный инвалид на площади, вытоптанной у кабака, вокруг которой одни репейники да проплешины. Разумеется, чтобы не обидеть командира, я сказал, что его орудие, хоть и не такое могучее, как у нас, но сразу видно, что оно хорошо закалено в любовных баталиях.

Базиль поддержал меня, простодушно отметив, что орудие подполковника хоть и невелико размерами, но смотрится очень грозно.

– Как глянешь, ажно мурашки по спине бегут! – молвил Базиль.

– Это ты хорошо сказал – грозно смотрится! – Ганич довольно хохотнул и, поводя головой из стороны в сторону, чтоб не пропустить ни один ракурс, любовно осмотрел свой уд. – Действительно, грозен. Именно, именно так!

Подполковник осторожно отпустил свой уд на волю и застегнул штаны. Мы последовали его примеру.

Затем Ганич наполнил мадерой три бокала и предложил всем нам выпить за доблестное гусарство. Вестовой начал было отнекиваться, ссылаясь на то, что он не смеет выпивать во время несения службы, но Ганич усовестил его:

– Ну, вот опять! Да ведь тебе не Пронька в кабаке предлагает, а командир твой! Да какой же ты воин, коль не желаешь с командиром своим выпить?!

– Так ведь служба же! Как же я ее нести буду, коль пьяным стану?

– Эх, баба ты, баба!

– Никак нет, не баба!

– Докажи, что не баба!

Вестовой нехотя принял бокал и, поморщившись, выпил.

– Что, мадера не нравится? – с лукавинкой в голосе спросил подполковник и подкрутил ус.

– Да вы же, господин подполковник, знаете, что я водку люблю. Что толку от этой микстуры! Пожаловали бы уж водки, коли желаете, чтоб я непременно выпил!

– Это я его так к разумному винопитию приручаю, – сказал Ганич, вновь наполняя бокалы. – Чтоб не пьянствовал, как зверь, а вдумчиво употреблял благородные напитки.

Мы подняли бокалы и выпили. Потом еще, еще и еще. Пили за доблесть, за наш гусарский эскадрон, за государя, а Базиль все только бубнил себе что-то под нос про водку. Поначалу я закусывал жареной курицей и раками, но потом уже всем, что только ни попадалось мне в руку со стола – в том числе и черешней.

Впоследствии я не раз размышлял – откуда же взялась на том столе черешня – ведь май был на дворе, – но так и не смог сыскать вразумительного ответа на свой вопрос. Возможно, на самом деле это была не черешня, а клюква, однако ж я прекрасно помню, как выплевывал косточки в пустую бутылку.

* * *

Подполковник достал из боевого ящика пистолеты и поинтересовался, как хорошо я стреляю. Я ответил, что попаду в карту с двадцати шагов.

– Ну, что ж, поручик, проверим нашу меткость! – сказал Ганич, распахивая окно и подавая мне пистолет.

– Проверим! – охотно согласился я. – А где мишень?

– А вон посмотри, сколько мишеней! Выбирай любую! – Ганич указал на лужайку, где паслись куры. – Только, чур, целимся в глаз! Только в глаз!

Я подумал, что Ганич так мстит за свой выбитый глаз, но он словно прочитал мою мысль.

– В глаз надо потому, что в корпус курице и прусский обозник попадет! – сказал подполковник.

– Пули, пожалуй, для куриного глазу велики… – заметил я.

– Плохому танцору яйца мешают! А меткий стрелок и большой пулей попадет в маленький глаз.

Выстрелили. Комнату заволокло пороховым дымом, а когда он начал рассеиваться, мы увидели, что окрестные бабы дружно гонят на лужайку прутиками целые выводки хохлаток.

Признаться, я удивился этому: ведь бабы должны были бы стараться сберечь своих курочек, а они их гнали на убой. Впрочем, скоро выяснилось, почему они так поступали. Оказалось, что подполковник не раз уже устраивал охоту на кур из своего окна, и когда ему удавалось сразить какую-нибудь хохлатку, платил за нее хозяйке рубль. Разумеется, бабы только и ждали, когда он начнет охотиться, ведь это обещало им доход. Я увидел, как какая-то старуха потащила за рога козу на лужайку.

– Убери свою козу! – закричал Ганич. – В нее не то что прусский обозник попадет, но даже и простая баба!

Базиль заряжал нам пистолеты, а мы с подполковником вели огонь. Надо признать – трудно попасть курице в глаз не то что с тридцати, но даже и с пяти шагов – ведь голова птицы все время в движении. Как будто курица издевается, поклевывая зернышки; кивает и кивает головой: не попадешь, не попадешь, не попадешь! Тем не менее подполковнику, который был отменным стрелком, это иногда удавалось. Не буду утверждать, что он попадал точно в глаз, но куры после его выстрелов падали. Что касается меня, то в глаз им я даже и не чаял попасть – после выпитого их глаз я вовсе не видел, а сами куры двоились в моих глазах. «В которую же из двух следует метить?» – думал я. Поначалу я стрелял в ту из двух, что выдваивалась вправо, потом – в ту, что влево, а когда понял, что это не дает результата, стал метить как бы между ними. Это дало свои плоды, две курицы были сражены моими выстрелами.

– Молодец! – похвалил меня подполковник. – А ну, Базиль, скачи за гусарами, поднимай на маневры! А то сидят там за печками и совсем уже обабились!

Базиль ускакал, мы с подполковником еще выпили мадеры и, взобравшись на коней, направились к Мокрому логу, где был объявлен сбор. Путь туда лежал рядом с шинком Мотузки, куда мы, конечно, не преминули заглянуть, чтобы для поднятия молодеческого духа выпить водки.

Наконец мы добрались до Мокрого лога. Там уже было с полсотни гусар.

– А ну, молодцы, за мной! – скомандовал Ганич, и мы пошли галопом к речке. Там и происходили маневры: мы скакали по берегу и стреляли в мишени. Потом стреляли через речку в воображаемых супостатов. Затем было метание пик на скаку, конное и пешее фехтование.

В заключение маневров мы устроили на берегу пикник, благо некоторые из нас прихватили с собой напитки. Двоих же наших товарищей, один из которых неудачно упал с коня, а второй проткнул ногу пикой, отправили с попутной телегой в лазарет.

Когда солнце уже стало садиться за лес, эскадрон крупной рысью двинулся в город. Большая часть гусар во главе с Ганичем разъехалась по своим квартирам, но с дюжину моих товарищей решили продолжить пикник с девицами госпожи Клявлиной. Мы накупили конфект, пряников, тортов и прочих сластей, которые только были в купеческих лавках. Все это сложили в одну телегу, а в другую, подстелив сена, – батареи шампанского.

Улицы опустели, испуганные обыватели прятались кто куда, заслышав наш залихватский посвист и песню:

Мы выстроились в шеренгу напротив борделя. Из его дверей стайкой выпорхнули мордастенькие купчики и, на ходу надевая кафтаны, нырнули в проулочек, словно аляпки в ручей. Барышни Клявлиной растворили окна и со смехом стали задирать нас шуточками.

– Эй, гусары, что стоите как вкопанные! – кричали нам барышни. – Мы сейчас уснем!

– Ба, а вон и поручик, который… вчерась кузнечиху. Что, поручик, все никак не угомонишься? Ну, иди к нам, уж мы-то тебя живо объездим!

Глаза барышень, как светлячки, весело сияли нам из окон.

– Корнет Вольский! – скомандовал штаб-офицер.

Вперед выехал корнет Вольский. Барышни захохотали, заулюлюкали, некоторые вскочили на подоконники и стали зажигательно плясать, раздразнивая нас.

– Корнет Вольский! Играть «К атаке»! – снова скомандовал штаб-офицер.

Корнет залихватски вскинул горн.

– Тру-ту-ту-ту-ту-ту! – зазвучало на всю округу. – Тру-ту-ту-ту-ту-ту!

Дружным залпом хлопнули пробки шампанского в наших руках, барышни Клявлиной завизжали.

– Взять корабль на абордаж! Никого не щадить! – привстав на седле, зычно крикнул наш предводитель. – Вперед, гусары!

С криками «ура!» мы ринулись на штурм.

…Под утро меня везли домой на телеге, поскольку после «боев» в борделе я не имел сил держаться не только в седле, но даже и на ногах. Я лежал навзничь в сене, и мне казалось, что на мои щеки падают с неба теплые звезды. Это были слезы милой моей Авдотьюшки, которая и везла меня домой.

 

Горькая оскомина

Слава – как ветер, который гонит волны против течения реки. Как ветер ни старается, а река все несет свои воды к морскому долу. Так и моя слава победителя кузнечихи блеснула и быстро потускнела в суете других событий. И если поначалу мне казалось забавным, что многие конотопские обыватели узнавали меня, женщины пугали моим именем непослушных детей, а мальчишки бежали за мной, подобно тому, как бегут они за слоном, когда ведут его по улице, то вскоре это стало раздражать. Слава победы над легендарной кузнечихой, окрылившая поначалу, как бокал игристого, быстро дала оскомину. Некоторые гусары, еще недавно восхищавшиеся моей доблестью, переменили свое мнение и говорили теперь, что я чуть ли не бросил тень на честь полка, публично вступив в любовную баталию с низкой простолюдинкой. Кроме того, пополз слух, будто бы я вступил в баталию с кузнечихой из низменной цели разжиться на пятьдесят рублей. И хотя я, получив эти пятьдесят рублей, в ту же минуту отдал их интенданту Горнову, чтоб он передал их отважной кузнечихе, нелепый слух захватывал все новые умы.

Меня перестали приглашать на приемы к предводителю, где прежде я волочился за его дочками. Предводитель почел, что мое присутствие у него в доме может скомпрометировать их, но была и другая причина отказа. Впрочем, о ней я узнал много позже. Как выяснилось, вскоре после моей баталии с кузнечихой предводитель повесил в своем кабинете новую картину. Она называлась «Битва Геркулеса с Гидрой». Предводитель с гордостью показывал эту картину всем своим многочисленным гостям и утверждал, что она писана с натуры, с самого Геркулеса древнегреческим художником и что ему доставили ее из Греции в знак особых его заслуг в трактовании древних мифов. На самом же деле на картине был изображен мой уд. А Геркулес, сражающийся с Лернейской гидрой, только пририсован к нему. Причем размерами древнегреческий герой лишь немного превосходил мой уд, и малосведущий в мифах зритель запросто мог подумать, что Геркулес не отрубал Лернейской гидре головы, а попросту пронзил ее своим фаллосом, как копьем.

Как так получилось, что у Геркулеса оказался мой уд, – история довольно занятная. Главную роль в ней, как потом выяснилось, сыграл интендант Горнов. Он упросил фельдъегеря, сделавшего с моего уда зарисовку, дать ее на время, чтоб «получше все рассмотреть». На самом же деле Горнов решил извлечь из этой картинки коммерческую прибыль. И извлек. Он отнес рисунок в типографию, где гравер пририсовал к моему уду Геркулеса, сражающегося с гидрой, и сделал копии. Одну копию Горнов тут же продал предводителю как древнегреческую картину, доставшуюся ему в наследство, другую подарил полицмейстеру, а несколько копий отправил друзьям в разные города. На этом бы и остановиться предприимчивому интенданту. Да куда там! Через несколько дней Горнов вновь отправился в типографию, наделал новых копий и пустил их в широкую продажу. Теперь чуть ли не в каждом конотопском трактире и шинке обедающие могли видеть мой уд, пририсованный к античному герою, а интендант подсчитывал барыши. Вот уж действительно точно замечено поэтом, что типография обладает волшебным свойством превращать любой вздор в серьезное и значительное.

Узнав о столь широком распространении картины «древнегреческого художника», предводитель понял, что здорово обмишурился. Он провел расследование и быстро выяснил, чей именно уд был изображен на картине. Особенно удручило предводителя, что орудие мое было запечатлено на картине сразу же после любовной баталии. И – не с дворянкой, а с женщиной низкого звания! Картину предводитель из своего кабинета немедленно удалил, а мне отказал в посещении дома.

Жаль, что вся подноготная этой истории стала известна мне много позже. Узнай я о ней сразу же, многое бы сложилось в моей жизни по-другому. Но увы, увы…

Впрочем, в те дни мне и других «новостей» хватало – чуть ли не каждый день я узнавал от друзей все новые небылицы, которые ходили обо мне в городе и среди моих же товарищей. Как это часто бывает, правдивые истории зачастую перемешивались с клеветническими анекдотами. Так, например, говорили, что однажды, еще в Петербурге, играя в общественной бане в карты с простолюдинами, я якобы поставил свой детородный орган на кон. В случае своего проигрыша я обещал отсечь его и передать в кунсткамеру. Клеветники утверждали, что, когда я окончательно проигрался, не только не отсек уд, как обещал, но, изобразив из себя оскорбленную добродетель, отхлестал им по щекам всех бывших вокруг людей. Вот какие вздорные сплетни распускали обо мне враги, умело превращая толику правды в чудовищную ложь. А эта толика правды заключалась в том, что действительно я как-то играл в карты, но, разумеется, не с простолюдинами, а с товарищами в бане при лупанариуме. При том я заметил, как некий дерзостный лакей, воспользовавшись тем, что внимание всех гусаров приковано к игре, уселся в уголочке и начал преспокойно попивать наше шампанское. И даже ногу на ногу щегольски закинул, словно барин, снисходительно взирающий на забавы своих холопов. Разумеется, я схватил канделябр и метнул его в наглеца-лакея. При этом мой уд невольно – ведь все мы были обнажены – описал нечаянную дугу и ударил по щеке прапорщика Елизарова, сидевшего рядом со мной. Тот выронил из рук карты и пребывал некоторое время в тревожном раздумье: как ему следует поступить? Воспринять произошедшее как некий досадный, но случайный конфуз или же считать пощечину, нанесенную детородным органом, изощренным оскорблением? Елизаров гладил зардевшуюся свою щеку и, не зная, к какому решению склониться, смотрел то на меня, то на мой уд. Разумеется, я тут же извинился перед Елизаровым, которого всегда уважал за благородство и прекрасные душевные качества. Конфуз был совершенно исчерпан, но вот какого слона из мухи раздули господа клеветники!

Я не сомневался, что главным недоброжелателем и источником клеветнических слухов обо мне был не кто иной, как поручик Тонкоруков. Между нами еще в Петербурге пробежала черная кошка, когда Тонкоруков еще только поступил на службу. Прямых поводов для вражды у нас не было, но так бывает: иной раз только взглянешь на человека, и он тебе сразу мил. А иногда – наоборот. Так вот Тонкоруков мне сразу же не понравился: милое личико, лукавый взгляд, светлые кудри. От таких блондинов обычно бывают без ума дамы. Едва я впервые увидел Тонкорукова, сразу же понял – это мелкий пакостник и мы с ним будем врагами. Так оно и вышло. Тонкоруков постоянно говорил за моей спиной всякие колкости обо мне, бывало, подтрунивал надо мной даже и в моем присутствии, но так, чтобы все это легко можно было бы обратить в безобидную шутку и не дать мне повода вызвать его на дуэль.

А теперь у него появился новый повод ненавидеть меня. Опозорившись в деле с кузнечихой, он старался всячески приуменьшить мою доблесть в этом деле и даже старался внедрить в умы гусаров мысль о том, что не он, а мы с ротмистром Щеколдиным чуть ли не бросили тень на честь полка, публично вступив в любовную баталию с низкой простолюдинкой. Тонкоруков никак не мог простить мне своего позора.

* * *

Примерно через неделю после моей баталии с кузнечихой к поручику Тонкорукову приехала из Петербурга в гости его молодая жена. В честь ее приезда поручик давал обед, на который, к моему удивлению, пригласил и меня. Признаться, поначалу я даже расчувствовался, подумав, что и в язвительные сердца приходит раскаяние, что бывает и так на свете – лжет человек, хитрит, козни ближним строит, но выдастся вдруг такая минута, взглянет он в свою душу и устыдится въевшейся в нее низости и лукавства. И устыдившись, скажет самому себе, что не может так жить более, и переменится в лучшую сторону. Может, это случилось теперь и с Тонкоруковым? Так думал я, направляясь к нему на вечеринку. Увы, как показали дальнейшие события, я, конечно, ошибался.

 

Вечеринка

…С дюжину моих товарищей вместе с Тонкоруковым уже сидели в комнате. Они поприветствовали меня, штабс-капитан Щеглов предложил составить банчок, но тут в комнату словно внесли поляну цветущих одуванчиков – то вошла жена поручика. На миг наступила тишина, ведь мы отвыкли в этой глуши от приличного дамского общества, и потому появление такого милого созданья из Петербурга произвело на нас столь сильное впечатление.

– Моя супруга Елена Николаевна! – представил ее Тонкоруков.

– Не понимаю! Как это он при такой жене на кузнечиху мог позариться? – шепотом спросил меня поручик Козырев.

– Напротив, именно при такой жене надобно особенно упражнять свой уд, чтобы не опростоволоситься, – сказал сунувший между нами нос интендант Горнов.

– Господин Горнов, мои слова предназначались не для ваших ушей, – заметил Козырев.

– Прошу прощенья, прошу прощенья! – пробормотал Горнов. – Ничего не могу поделать со своим обостренным слухом.

– Тогда потрудитесь отрезать себе язык! Пока это не сделал я! – сказал Козырев.

Горнов предпочел не услышать эту грубость и поспешил к Елене Николаевне целовать ручку.

Сели за стол, наши взоры невольно тянулись к прелестному созданию, посетившему Богом забытый край, гусары поднимали бокалы за молодую пару.

Во время одного из тостов Тонкоруков вдруг что-то шепнул на ушко своей супруге. Странная гримаса пробежала по всему ее лицу, Елена Николаевна подняла голову и посмотрела на меня. В глазах ее был ужас. Так человек смотрит на мерзкую жабу, на которую случайно наступил голой ногой.

Я сразу все понял: «милостью» поручика я здесь был в качестве экзотического блюда, которое в приличном обществе, разумеется, не едят, но которое обожают дикари. «А посмотри-ка, милая, на этого тритона, запеченного в майских жуках. Хотелось бы тебе это попробовать? Нет? Мне тоже. Бр-р-р-р! Но только представь себе – ведь есть люди, для которых это лакомство!» Тонкорукову хотелось поразить, удивить супругу чем-то невероятным, и по ее лицу я сразу понял, какие гнусности он рассказывал обо мне.

Шампанское лилось рекой, в присутствии очаровательной Елены Николаевны каждый гусар старался блеснуть остроумием. Разговор, разумеется, зашел о местных достопримечательностях. Штабс-капитан Щеглов с жаром стал рассказывать супруге поручика о пожарной каланче, которая горит во время каждой грозы. Он растопыривал руки, надувал щеки, изображая бурю, вскакивал со стула, бегал вокруг него, показывая, как пожарные тушат каланчу. И, наконец, падал на диван, чтобы было понятно, что каланча совершенно уничтожена. Жена поручика весело смеялась, но нет-нет да и бросала в мою сторону настороженный взгляд.

Тут кто-то стал рассказывать, какую закономерность установил предводитель в возгораниях каланчи. А именно о том, что если в дозоре на каланче стоит человек, чье имя начинается с согласной, то молния в нее попадает, а если с гласной, то разит что-то другое.

– Да, в этой теории есть некий резон, – с важностью знатока сказал Тонкоруков. – Если имя начинается с гласной, то это действительно сразу придает ему весу… Вот мое имя начинается с буквы «о». Олег. Молния не посмела бы даже рядом пролететь с каланчой, если бы я стоял на ней…

– Так идите в пожарные, поручик, чтоб сберечь городскую достопримечательность, – предложил я. – Жители Конотопа были бы вам очень за это благодарны!

Все засмеялись, а Тонкоруков смерил меня презрительным взглядом и сказал:

– Я гусар и стоять на пожарной каланче ниже моего достоинства!

– А позвольте вас спросить, поручик, – батюшку вашего как зовут? – спросил Тонкорукова кто-то из гусар. – Не Федор ли Иванович?

– А при чем тут мой батюшка? – Тонкоруков смутился. – В него бы молния тоже не посмела попасть… Мой батюшка был благородный человек, хоть и звали его на «ф» – Федор. Он тоже ни за что не полез бы на каланчу! Тем более что его уже нет в живых. Так что ваши намеки неуместны!

– Царствие ему небесное, – сказал штабс-капитан Щеглов и перекрестился.

– И в мою супругу молния ни за что бы не попала, – с нажимом продолжал Тонкоруков. – Ведь и ее имя, как и мое, начинается с гласной…

– Молния в вашу супругу не попала бы по другой причине! – восторженно воскликнул интендант Горнов. – Ваша супруга само совершенство, и потому молния ее непременно бы пощадила!

– Чтоб дать нам, гусарам, лицезреть такую красоту! – поддакнул штабс-капитан Щеглов и игриво подкрутил ус.

«Вид поручика Тонкорукова»

– А что ж, в папеньку моего бы попала? – удивилась Елена Николаевна. – Ведь его зовут Николай! Ведь его имя начинается с согласной?!

– И в папеньку вашего не попала бы, дай Бог ему здоровья! – воскликнул Щеглов. – Ведь благодаря вашему папеньке мы и можем вами любоваться! Боже упаси, чтоб в него попала молния!

– Но позвольте, господа, как же молния может распознавать буквы? – снова удивилась Елена Николаевна.

Тут же завязалась дискуссия – может ли молния распознавать букву, с которой начинается имя дозорного, или это всего лишь фантазия предводителя. Я заметил, что на каланчу следовало бы ставить в дозор какую-нибудь Евдокию, поскольку ее в отличие от Агапки уж никак в Нюшеньку не переименуешь.

Все гусары расхохотались, рассмеялась с ними за компанию и Елена Николаевна. И удивительное дело – на этот раз она даже улыбнулась мне. Ее супруг это заметил, и на щеках его выступил румянец досады. Он понял, что его план – представить меня чудовищем – затрещал по швам. Более того, он понял, что его жена даже заинтересовалась мною. Впрочем, в этом нет ничего удивительного, ведь женщины обычно предпочитают скучным и правильным господам других. Даже если эти другие похожи на монстров.

– А еще у нас есть и другая достопримечательность! – воскликнул кто-то из гусаров. – А именно кузнечиха Ганна! Она…

– Кха, кха, кха, – сказал штабс-капитан Щеглов.

Гусар понял, что сболтнул лишнее при даме, и обеими ладонями быстро закрыл себе рот. Все разом посмотрели на меня и опустили глаза. Быстро глянула на меня и Елена Николаевна. Я понял, что Тонкоруков рассказал ей даже и про мою баталию с кузнечихой. В комнате повисло тягостное молчание. Даже и вилки перестали звякать, точно все внезапно увидели, что на столе среди блюд лежит какой-нибудь дохлый енот.

– А что, правду ли говорят, что эта самая Ганна уродлива? – вдруг нарушила тишину Елена Николаевна и насмешливо посмотрела мне в глаза.

Гусары только запыхтели, никто не решался заговорить на такую скользкую тему. Тогда я встал и сказал:

– Ганна прекрасна!

– Даже так? – удивилась Елена Николаевна. – Однако я слышала другое…

– Тот, кто сказал вам другое, ничего не понимает в женщинах и не умеет по-настоящему ценить их, – сказал я.

Тонкоруков понял, в чей огород я бросил камешек, и покраснел еще пуще.

– Более того, скажу вам, прекрасная Елена Николаевна, тот, кто сказал вам, что Ганна уродлива, сам урод. В моральном, разумеется, смысле, – продолжал я. – Ведь только моральный урод может оскорбить женщину, даже если она и простолюдинка.

Гусары одобрительно зашумели, а Елена Николаевна опустила глаза.

Ее муж сидел как на иголках и красный, точно вареный рак. Тут на середину комнаты выскочил штабс-капитан Щеглов. Он понимал, что дело идет к скандалу, и решил во что бы то ни стало не допустить этого.

– Господа, господа! – воскликнул штабс-капитан и изо всех сил стукнул ногой об пол, чтобы уж все обратили на него внимание. – А не сыграть ли нам в какую-нибудь игру?! В стос, например! В фанты! Или же – в «хотилицы»? Преотличная игра «хотилицы»!

– Во что, во что? – изумились гусары. – В какие хотилицы? Что это за игра?

– Видите ли, господа, это очень интересная и пользительная для развития товарищеских чувств игра! – Щеглов рыскал по комнате глазами в надежде встретить среди нас поддержку. – Все мы становимся по двое, как бы в две шеренги, а один водит… Ну, к примеру, Елена Николаевна… Или же я… Мы выбираем партнера и ведем его…

Предложение сыграть в «хотилицы» изумило и действительно отвлекло внимание от ссоры; кто-то снова предложил сыграть в стос. Как бы то ни было, напряжение схлынуло, но я понимал, что на этом дело все равно не закончится.

Пока гусары спорили, в какую игру лучше сыграть, ко мне подошел интендант Горнов и попросил выйти с ним на крыльцо. У Горнова был разговор ко мне.

 

Запах одуванчиков

– Ну, ты и молодец! – воскликнул интендант Горнов, едва мы вышли с ним на крыльцо. – Надо же, как ты срезал этого маменькиного сынка! Ха-ха-ха! Вот уж молодец так молодец!

Говоря это, Горнов суетился вокруг меня, как кобель возле сучки. Казалось, дай ему волю, лизнет меня в щеку.

Я холодно посмотрел на интенданта. Тот кашлянул в кулак и отошел на шаг.

– Ну да Бог с ним, с этим сосунком! У меня к тебе дело!

Тут он без лишних слов объявил, что в меня влюблена местная помещица Лариса Ивановна Цыбульская и что он, Горнов, обещал познакомить ее со мной.

– Как же она в меня влюблена, коль мы даже с ней незнакомы? – спросил я.

В ответ на это Горнов сказал, что она видела меня гарцующего на коне по улице, и этого ей было вполне довольно, чтобы сразу в меня влюбиться. Я молча смотрел на Горнова, и тогда он, потерев нос, стал путано рассказывать про каких-то театралов в Житомире, которые намерены ставить некую романтическую пьесу о любви призрака из подземелий тамошнего замка к молодой селянке.

– Да при чем же тут пьеса? – удивился я.

– Так они… Эти театралы… Хотят поставить пьесу о… – Горнов конфузливо кашлянул в кулак. – О… твоем поединке с кузнечихой… Ну да, кто-то уж сочинил такую пьесу… Кто именно сочинил, не знаю, но она вовсю ходит по рукам. Вот и к помещице попала… Кажется, пьеса будет в трех актах. Сначала о жизни селянки, то есть кузнечихи… Как она, так сказать, произрастала и мужала… О набегах разбойных ватаг… О детских и юношеских ее годах… Во втором акте действие уже разворачивается в подземелье сгоревшего замка в Житомире, где обитает призрак гусара.

– Призрак гусара?

– Ну да, гусара, который своей похотливостью наводит ужас на всех молодых обитательниц Житомира… А в третьем акте этот призрак вступает в любовную баталию с кузнечихою. И побеждает неодолимую бабу…

– Что за вздор ты несешь? – воскликнул я, раздосадованный тем, что кто-то уже сочинил пьесу с намеком на меня.

Горнов залепетал, что пьеса действительно вздорная, но произвела сильнейшее впечатление на помещицу, которая является пылкой поклонницей Мельпомены. А уж когда она увидела меня, гарцующего по улице, и узнала, что именно я и являюсь прообразом главного героя пьесы, то чуть ли не упала перед ним, Горновым, на колени и умоляла зазвать меня к ней в гости.

– Как кошка в тебя влюблена! – воскликнул Горнов. – Уж поверь мне на слово – совершенно голову потеряла!

– А хороша ли она?

– Просто великолепна! – так и замахал руками интендант. – Лучше не бывает! Само совершенство! Вдова! Не стара еще! Лет двадцать пять, не более… Живет в пяти верстах от города. Уж так умоляла меня познакомить с тобой! Я обещал!

– Да как же ты за меня можешь обещать?! – с негодованием удивился я.

– Да неужели же ты можешь отказать даме в знакомстве?! Просто не могу поверить! Тем более столь возвышенно и пылко в тебя влюбленной? Ну, поехали? Она уж ждет нас. Я обещал, что к ужину будем. – При этих словах интендант заботливой рукой стряхнул с моего локтя божью коровку.

Разумеется, предложение Горнова меня заинтересовало: хороша собой, влюблена в меня, как кошка. Отчего ж не наведаться к такой в гости?

Мы вернулись в комнаты. Мне не хотелось уезжать сразу, дабы поручик Тонкоруков не подумал, что я струсил. Мы выпили еще шампанского, я рассказал веселый анекдотец и лишь затем начал откланиваться. Когда я поцеловал ручку Елены Николаевны, вновь почувствовал несравненный аромат одуванчиков. Меня точно прошиб озноб, точно упал я в эти цветущие желтые одуванчики и не могу подняться.

– За сим… За сим позвольте откланяться, – молвил я чужим голосом – язык мой словно прилип к нёбу.

– Надеюсь, что вы окажете нам честь и… Мы будем иметь удовольствие видеть вас вновь… – тихим голосом сказала Елена Николаевна.

На каменных ногах я подошел к двери и оглянулся. Мы вновь встретились глазами с Еленой Николаевной, и я увидел, как ее щеки разом вспыхнули, словно нас связала магнетическая нить.

* * *

…Мы сели на коней; Горнов без умолку болтал, а я терзался всевозможными думами о Елене Николаевне. Ах, до чего же она была хороша! Исходивший от нее аромат желтых одуванчиков совершенно одурманил меня. Я чувствовал его и в проносящемся ветре, и даже грива моего коня, казалось, пахла теперь этими цветами. А когда, желая подкрепиться, мы заглянули в попавшийся на дороге трактир и стали закусывать водку холодной телятиной, мне почудилось, что и водка, и телятина пахнут одуванчиками. Я с удивлением обнюхал свои пальцы и совершенно явственно почуял запах проклятых цветов.

– Что за черт! – воскликнул я, вытирая руки. – Просто наваждение какое-то!

– Что, телятина плоха? – испуганно спросил Горнов и стал обнюхивать свою тарелку.

– Да хороша, хороша телятина, – сказал я и в сердцах отмел тарелку в сторону. – Поехали уже к твоей помещице!

Когда мы выходили из трактира, навстречу попалась молодка. Она шлепала босыми ногами по нагретым солнцем половицам крыльца, поспешая в трактир, где она прибиралась. И когда она проходила рядом, и от нее я внезапно почувствовал этот запах цветущих одуванчиков.

Словно обезумев, я схватил молодку.

– Что ты, барин, что ты! – испуганно залепетала она, тщетно пытаясь вырваться.

– Не время, не время! – отчаянно закричал Горнов.

Он оторвал меня от молодицы, и мы поскакали к помещице. По дороге Горнов вновь живописал мне ее прелести, и я, к своему удивлению, обнаружил, что по мере приближения к поместью образ Елены Николаевны, столь меня очаровавшей, стал мало-помалу меняться, приобретая черты неизвестной мне пока Ларисы Ивановны Цыбульской. Так русые волосы Елены Николаевны стали темнеть и завиваться, а на запястье милой ее ручки появился массивный золотой браслет с красными гранатами. Более того, и сама ее ручка, и пальчики ее, такие тонкие и нежные, стали словно наливаться жирком. Впрочем, этот жирок ни ручку, ни пальчики не портил, а даже придавал им некую пикантность. Ту самую пикантность, которая есть уже в немолодых, мно-о-ого чего повидавших женщинах.

Вот только этот запах желтых одуванчиков… От него, казалось, не было избавления….

 

Огневая помещица

Наше появление в усадьбе помещицы Цыбульской вызвало переполох, подобный тому, какой бывает в курятнике, когда там появляется лисица. Заметались, заохали бабы, прежде занятые мирными своими работами, – будто не два гусара, а отряд басурман въехал во двор, замельтешили мужики в белых портах, а ребятишки с визгом повскакивали на плетни и заборы.

На крыльцо барского дома вышла дама, в которой я сразу узнал вдову-помещицу Ларису Ивановну Цыбульскую. Она была, как и рассказывал Горнов, среднего росту, темноволосая и довольно мила собою. Впрочем, насчет двадцати пяти лет Горнов слукавил. Ларисе Ивановне было уже за тридцать.

Вдова обвела орлиным взором двор, цыкнула на дворню и стала спускаться к нам навстречу. Чувствовалось, что она здесь полновластная хозяйка: при ее появлении дворовые тотчас взялись за свои прежние дела, уже ничуть не обращая на нас с Горновым внимания, а ребятишки, соскочив с заборов и плетней, рассыпались в кустах, как воробьи. Даже собаки, с лаем бросавшиеся под ноги наших коней, вмиг угомонились.

Цыбульская сошла к нам с крыльца и, быстро кивнув Горнову как давно уже знакомому человеку, принялась беззастенчиво рассматривать меня с ног до головы, точно казак, выбирающий лошадь. Меня кольнуло сомненье – вправду ли она влюблена в меня так, как рассказывал интендант?

Тем временем он представил меня.

Я с почтительным поклоном подал помещице букет полевых цветов, собранный на лугу по дороге.

– Лариса Ивановна, примите эти скромные полевые цветы, которые склоняют свои головы пред вашей красотой, которая… которая… – тут я задумался, как продолжить свою мысль и с чем бы таким прекрасным сравнить красоту помещицы. Однако нужные слова не приходили на ум. Да, честно говоря, я их и не особо искал – если она влюблена в меня, к чему лишние разговоры.

Губы помещицы скривились в усмешке, точно у завоевателя, которому побежденные жители на коленях подносят ключи от города; со словами «благодарю покорно» она приняла букет и затем пригласила нас в дом.

Передав поводья коней дворовому, мы стали подниматься по крыльцу вслед за хозяйкой. Она была в длинном платье, однако по мелькнувшей перед моим носом пятке и части щиколотки я живо представил ее ноги во всей их соблазнительности, по достоинству оценил мощь ее бедер, тонкую талию, которая, впрочем, лет с пять уже мало-помалу оплывала жирком, и даже грудь. Разумеется, из этой позиции грудь мне и вовсе была не видна, но путем сопоставления размеров разных членов я сделал выводы и о груди. Как-то даже понял, что соски на ней темно-коричневые и размерами с петровские пятаки.

Совершенно увлеченный открывавшимися передо мной соблазнительными видами хозяйки, я пару раз споткнулся.

– Осторожнее, господа! – не оборачиваясь, сказала она, и в голосе ее мне почудились веселые нотки.

Вошли в гостиную, помещица села в кресло и указала нам на диван, на котором лежала комнатная собачонка с красным бантом на шее:

– Присаживайтесь, господа, отдохните с дороги. Кассий, уступи гостям место!

Собачка поспешно соскочила с дивана и, подбежав к хозяйке, уселась у нее в ногах.

Мы с Горновым сели на освобожденный собакой диван.

– Всякий раз изумляюсь, какая умная у вас собака, – сказал интендант. – А много ли нужно ей прокорму?

Лариса Ивановна с удивлением глянула на Горнова, будто только что обнаружила, что и он здесь присутствует, но вместо того чтобы ответить на его вопрос, обратилась ко мне:

– Итак, поручик, что вы хотели сказать?

– Я?

– Вы.

– Да что же я хотел сказать? О чем?

– О моей красоте. С чем именно вы хотели сравнить ее?

– А, вот вы о чем… хорошая же у вас память.

– Не жалуемся. Итак, я жду.

– Ну, я хотел сказать, что вы… что вы отменно хороши. Вот, собственно, и все… – молвил я и, дабы прибавить значительности этим словам, добавил по примеру штабс-капитана Щеглова: – Кха, кха, кха.

– Ах, какая изысканная оценка, – улыбнулась вдова. – Отменно хороши… Не велеть ли подать наливки?

Не дожидаясь ответа, Лариса Ивановна позвонила в колокольчик и приказала тотчас явившейся девке принести наливки.

– Да не обычную неси наливку, а неподслащенную! – распоряжалась вдова. – Уверена, что господа гусары предпочитают неподслащенную!

«Ай да вдова, ай да Лариса Ивановна, – думал я, разглядывая хозяйку, – такой палец в рот не клади. Как это она влюбилась в меня? Или Горнов соврал?» При этом все мои мысли о Елене Николаевне ушли куда-то далеко-далеко, и запах желтых одуванчиков, преследовавший меня весь день, тоже куда-то улетучился.

Дворовая девка принесла наливки и пряников. Все втроем мы выпили по бокалу и закусили пряниками.

В гостиной стоял рояль, и Горнов предложил Ларисе Ивановне сыграть что-нибудь. Та согласилась, но при условии, что мы с Горновым будем петь.

– Пусть Горнов один поет, – сказал я. – У него для этого фамилия подходящая.

Горнов закусил губу после моей колкости, однако, когда вдова заиграла, все-таки запел.

Я в это время стоял у окна и смотрел на пьяного мужичка, который брел по тропинке. Удивительное дело: стоило Горнову сфальшивить ноту, как мужичка тут же вело в сторону, а как только Горнов выходил на ноту правильную, и мужичок тотчас выправлялся. Будто образовалась некая мистическая связь между пеньем Горнова и пьяненьким мужичком: чем сильнее фальшивил Горнов, тем сильнее мужичка уводило в сторону. Один раз он даже упал, когда Горнов «дал петушка». Однако ж интендант благополучно докончил «Полесскую балладу». Когда прозвучали последние ее слова «Пусть ополчаются напасти, но мы тверды в любовной страсти», мужичок незамедлительно закончил свое путешествие – скрылся за серым забором, как за театральною кулисою.

Ужинать решили в беседке в саду – благо погоды стояли в этот вечер прекрасные. Девки принесли всяческой снеди, поставили самовар. Горнов уплетал закуски, живо беседовал на хозяйственные темы со вдовою, а я оказался словно в теньке их разговоров, будто меня здесь и вовсе не было.

«Странною любовью возлюбила меня, однако, вдова. Если и в самом деле возлюбила, – размышлял я, усердно налегая на водку. – Обычно в присутствии предмета своего сердца дама только и делает, что робеет и замирает, помещица же вела села себя совершенно иначе. Будто бы это я был влюблен в нее, а не она – в меня. Да и где она могла видеть меня гарцующего на коне? Опять же – пьеса про житомирского призрака… Нет, что-то тут нечисто».

Несколько раз я пробовал перевести разговор с хозяйственной темы на театральную, дабы выяснить – действительно ли помещица такая страстная поклонница Мельпомены, как утверждал интендант. Однако мои попытки не имели успеха – Лариса Ивановна разговора на эту тему избегала. Это обстоятельство еще больше убедило меня в том, что Горнов мне врал.

«А впрочем, какая разница, если я все равно уж здесь, а помещица и в самом деле весьма аппетитна?» – решил я.

Пришел бурмистр помещицы. Он был довольно высок, но столь узкий в плечах и плоский, что если б его поставили вместо доски в забор и стали бы глядеть не во фронт, а с фланга, то не нашли бы в этом заборе никакого изъяну. Ну, разве что удивились бы невесть откуда взявшейся над забором голове с рыжей бородой. Интендант немедленно завел с бурмистром и с Ларисой Ивановной нудный разговор о закупках фуража и провианта для нашего эскадрона. Мне стало скучно. Скука эта усиливалась еще и тем, что штоф водки был уже пуст, а просить вдову, чтобы она приказала принести новый, я почел не приличествующим для самого начала знакомства.

– А почем тут у вас овес? – спросил я, чтобы тоже принять участие в разговоре.

– Овес? – и помещица, и Горнов, и бурмистр разом вскинули на меня изумленные глаза.

– Да, овес. Что же удивительного вы находите в моем вопросе?

– О, батюшка, об овсе-то еще рано говорить, – сказал бурмистр. – Пока-а-амест он еще поспеет.

– Я понимаю, что еще не поспел. Пока-а-мест, – передразнил я бурмистра. – Но каковы виды на него?

– У нас так говорят, – Лариса Ивановна улыбнулась. – Коли рожь тронется в рост наперед – быть ржи хорошей; а трава – так травам…

– И кто же вперед нынче тронулся?

– Нынче наперед рожь тронулась в рост, – торжественно сказал бурмистр. – Следовательно…

– А снопы, сало и овчины? – перебил я его. – Каковы на них виды?

– Что-что? – с изумлением переспросила вдова.

– Каковы виды на снопы, сало и овчины? – бурмистр стал похож на птицу, держащую большой кусок в клюве и напряженно размышляющую о том, сможет ли его проглотить или же совершенно никак не сможет.

– Да это так наш поручик шутит, – с улыбкой молвил Горнов. – Он весьма далек от сельского хозяйства.

Лариса Ивановна посмотрела на меня и улыбнулась, а бурмистр деликатно покашлял в кулак.

– Да, от сельского хозяйства я действительно далек, – сказал я. – Однако это не помешало мне заметить, что природа тут весьма хороша. Пойду-ка я лучше полюбуюсь ею. А то все служишь и служишь, совершенно нет времени для отдохновения.

Вдова предложила сопровождать меня, но я отказался, поскольку намеревался во время прогулки заодно опустошить свой мочевой пузырь.

– О, нет, не извольте беспокоиться, – сказал я. – Я предпочитаю любоваться природой в одиночестве, ведь ее красоты открываются лишь сосредоточенному глазу. Но смогу ли я сосредоточиться, если со мною рядом будет находиться создание, по красоте своей не уступающее лучшим видам природы?

У помещицы от этих слов восторженно заблестели глаза – точно я капнул в них касторки.

– Браво, браво! – воскликнул Горнов. – Прошу вас, поручик, не забыть эти слова во время прогулки. Я хочу записать их в свой дневник.

Откланявшись, я вышел из беседки и направился в сторону реки, которая мерцала внизу меж холмов.

Зайдя за ближайший куст боярышника, я расстегнул штаны и с удовольствием пустил струю. Когда она почти иссякла, я поднатужился, чтобы заодно выпустить и ветр из желудка. После моего «залпа» в беседке смолк всякий звон вилок и даже сам разговор. Я затаил дыхание в расчете, что сидящие в беседке посчитают, что это был раскат грома. Или же припишут звук какому-нибудь жвачному животному, благо их немало паслось на окрестных лугах. Я не ханжа, но мне вовсе не хотелось на первых же порах произвести о себе таким звуком низменное впечатление на Ларису Ивановну.

Спустя минуту, когда в беседке мало-помалу возобновился разговор и снова застучали вилки, я потихоньку выбрался из-за куста, спустился по тропинке вниз и потом, уже не торопясь, прошелся по живописному бережку речки, которая, словно узорчатый ремешок, опоясывала усадьбу. Когда я вернулся, в беседке была лишь одна Лариса Ивановна, а на столе стоял новый штоф с водкой.

– Но где же, однако, интендант Горнов? – спросил я.

– А вам без него скучно? Или вы боитесь оставаться со мной наедине? – Лариса Ивановна игриво рассмеялась. – Не бойтесь, я вас не съем.

– Отчего же боюсь? Я вовсе не боюсь оставаться с вами наедине… Напротив, мне даже очень приятно, что Горнов…

– Господин Горнов с моим бурмистром поехали к ригам. Им нужно там посчитать поставки, – перебила меня вдова. – Да, кстати… Интендант просил вам передать, что сегодня уж не вернется, сразу поскачет в город.

– Вот как…

– Я вижу, вы расстроились, – всплеснула вдова руками. – Вам скучно со мной?

– Напротив… Вы столь прекрасны, что я так бы и…

– Что «так бы и»?

Я на миг задумался – как бы так выразиться, чтобы помещица поняла, что я желаю ее, но при этом облечь мое плотское желание в возвышенную форму.

– Ну, например, я желал бы написать ваш портрет, – сказал я и осторожно взял руку Ларисы Ивановны.

– Мой портрет? – удивилась вдова. – Вы художник? И в каком же антураже вы желали бы написать мой портрет?

– Я бы хотел написать вас обнаженной!

– Пишите лучше природу, – засмеялась Лариса Ивановна и выдернула из моей ладони свою ручку. – Кстати, как прошла ваша прогулка? Вдосталь налюбовались сельскими видами?

В голосе ее мне почудилась усмешка. Я оглянулся, чтобы оценить – насколько густа листва боярышника и не могла ли Лариса Ивановна видеть, как я опорожнял свой мочевой пузырь за этим кустом. Листву я счел достаточно густой и потому вновь придал своему лицу романтическое выражение и сказал:

– О да, налюбовался! Природа у вас тут действительно дивная! Но даже она не может сравниться с вами! Когда я гляжу на вашу шею, на вашу дивную талию…

– Да вы, как я погляжу, вольтерьянец… опасный человек… – вдова погрозила мне пальчиком. – Скажите, а вы и в самом деле увлекаетесь художественными опытами?

– Да как вам сказать… Картины писать, конечно, прекрасное занятие, но есть ведь и другие занятия… Не менее приятные…

– Какие ж именно? – спросила вдова неожиданно низким, грудным голосом.

Я снова на миг задумался – идти ли напролом и требовать любви немедленно – или же стоит немного повременить. Решив, что торопиться не следует, я сказал:

– На свете есть немало приятных занятий… Впрочем, прежде чем говорить о них, я предпочел бы выпить с вами по рюмочке!

– Так что ж вы медлите? – молвила Лариса Ивановна. – Не стесняйтесь, поручик, потчуйтесь! У меня водка великолепная, на березовых почках настоянная!

– Да, напиток прекрасный, – сказал я, наливая вдове и себе водки. – Давайте же немедленно выпьем!

– За что же будем пить?

– За стрелы Амура!

– За стрелы Амура? Ха-ха-ха!

Вдова отпила лишь маленький глоточек и поставила рюмку на стол.

– Что ж, не хотите выпить со мной водки за стрелы Амура? – спросил я.

– Очень хочу, – с улыбкой молвила Лариса Ивановна. – Но только не водочки, а наливочки. Налейте мне наливочки, поухаживайте за мной.

Выпив наливки, вдова сказала «ах» и обвела мечтательным взором закатное небо.

– Мне говорили, что вы любите театр? – спросил я.

– Театр? – по лицу вдовы пробежала гримаса недоумения. – Пожалуй, что люблю… Да кто ж не любит театр? Жаль только, что в нашей глуши его нет.

– А в Житомире? – тут я как бы невзначай положил руку на ее колено. – Есть там театр?

– В Житомире? В Житомире, пожалуй, есть театр, – осторожно скосив глаз на мою руку, сказала Лариса Ивановна. – Да-да, там, кажется, есть театр.

Я понял, что настало время решительных действий.

– Когда мы ехали сюда, я собрал для вас букет полевых цветов, – тут я подвинул свою ладонь чуть выше колена Ларисы Ивановны. – С замиранием сердца я собирал букет для вас… – тут я подвинул ладонь еще выше.

Лариса Ивановна рассмеялась грудным смехом, но поставила свой локоток на дальнейшем пути моей ладони.

– Когда я собирал эти цветы, то видел, как над ними вьются шмели… – продолжил я, не спуская глаз со вдовы и при этом нежно оглаживая ее коленку. – И тогда я подумал, что всякая дама подобна цветку, а мы… мы, господа, похожи на шмелей, которые так и норовят посетить все бутоны подряд… таковы законы природы… им следует подчиняться…

– Какой вы, право, наивный… и милый… – прошептала помещица. – Это ведь мужчины как цветы, а мы, дамы, как шмели, собираем с цветков мед любви!

Она приподняла свой локоток, и рука моя свободно устремилась вверх по ноге помещицы. В эти мгновенья я чувствовал себя Икаром, чьи крылья вот-вот вспыхнут и обрекут его на безвозвратное паденье в бездну.

Тут помещица разом ко мне прильнула, и ее пальцы побежали по моему лицу. Щеки ее запылали, в глазах загорелись огни. Так в чудный летний вечер загораются они в тенистом дворе дома, где гуляет сельская свадьба. Еще не совсем пьяны гости, еще замирает невеста, еще жеманничает ее подружка, пробуя со стола всякие кусочки, еще сидит как столб жених, пытаясь понять, что же с ним такое произошло сегодня, но все нежнее и загадочнее поет гармошка и все пронзительнее вторят ей из темных кустов сверчки. И влажнее губы и глаза гуляющих баб; парни хватают за бока молодиц, те уже повизгивают и выделывают ногами своими свободные кренделя.

– Милый, милый, – быстро зашептала Лариса Ивановна.

Одной рукой я подхватил вдову, другой схватил со стола штоф с водкой и устремился с двумя этими огневыми ношами к дому.

 

Расплата

Вдова оказалась особой на редкость страстной, можно даже сказать, ненасытной.

Всю ночь мы предавались с ней столь буйным любовным утехам, что когда утром после недолгого сна я открыл глаза, то увидел спальню совершенно разгромленной. Широкая кровать была сломана и стояла на боку, как фрегат на мели. При этом большей своей частью я лежал на кровати, а ноги мои располагались на полу. Там же валялись подушки, разодранные в порывах страсти простыни, ташка, мои сапоги и пустые штофы из-под водки.

Я пошарил сбоку рукой, надеясь обнаружить рядом помещицу, но рука моя наткнулась на бутыль. Бутыль была пуста.

Я приподнялся и крикнул:

– Лариска! Ты где?!

В углу спальни что-то вздрогнуло. Я протер глаза: оказалось, что там сидел песик помещицы. Шерсть на его щеке была белой, точно ее намазали мылом, а смыть позабыли.

По всей видимости, животное поседело, глядя на все те безобразия, которые мы этой ночью творили с его хозяйкой.

– Лариска! – снова крикнул я.

В спальню вошла дворовая баба с подносом. Она подошла ко мне и, с поклоном опуская поднос, сказала распевчатым голосом: «Доо-броо-го здоро-овью-юшка, ба-арин!»

На подносе стоял стакан, полный штоф и тарелка с квашеной капустой.

Я схватил с подноса штоф и стал пить прямо из горлышка. Поначалу совершенно невозможно было определить, что именно я пью, и лишь когда штоф опустел на треть, я понял, что пью водку. Ту самую, настоянную на березовых почках. Я выхватил из тарелки изрядную щепоть капусты с клюквой и закусил ею. Баба поставила поднос на стул передо мной и, поклонившись, вышла.

В спальню вошла помещица.

– С добрым утром, милый! – сказала она и поспешила ко мне. Полы ее атласного халата развевались, обнажая прелестные, хотя и чуть пухловатые ее формы.

Не спуская глаз с хозяйки, я сделал еще пару глотков из штофа и вновь закусил квашеной капустой.

– Теперь хорошо, – сказал я и вытер губы подолом халата хозяйки.

– Этой ночью ты творил просто чудеса! – помещица присела на край кровати и нежно погладила меня по голове. – Ты был просто великолепен! Легенды о тебе оказались сущей правдой!

Тут она поцеловала меня в щеку.

– Да и ты мне весьма понравилась. – Я похлопал хозяйку по тому месту, которое наши нудные романисты, лишенные всякого воображения, именуют седалищем. – Я тобою тоже доволен. Вот только, видишь, кровать сломали.

– Фи, подумаешь, – повела плечом Лариса Ивановна, – какое дело – кровать. Починят. Я уже распорядилась об этом, пока ты спал.

– Кажется, твоя собака поседела. – Я указал ногой на угол.

Лариса Ивановна вскочила и быстро засеменила к своей собачке. Она схватила ее на руки и радостно воскликнула:

– О, и правда поседела! Ха-ха-ха! О, бедный мой Кассий! Ха-ха-ха! – помещица подошла к кровати и показала мне собаку. – Смотри, ха-ха-ха, вся морда седая! Еще бы! Ведь Кассий впервые видел такое! И свою любимую хозяйку в таких положениях! Ха-ха-ха! О, мой верный Кассий поседел от переживаний!

Помещица наклонилась ко мне, чтобы я получше мог разглядеть седину на собачьей морде. Впрочем, до седины малодушного животного мне и дела никакого не было, зато обнаженные груди наклоняющейся хозяйки так и сверкнули в глаза.

Приступ новой страсти ударил мне в голову, я повалил помещицу вместе с собачкой на кровать. Собачка жалобно взвизгнула и убежала, кровать окончательно рухнула, а мы начали новую любовную баталию.

Когда баталия закончилась, я сказал, что мне пора уже на службу. Лариса Ивановна позвонила в колокольчик и приказала девкам прибраться в спальне. Тут же невесть откуда в спальне появились – словно стояли на изготовке за занавесью – и два дворовых мужичка с инструментами в руках. Девки стали прибираться, мужички принялись за ремонт кровати, а мы с хозяйкой прошли в залу. Там на столе уже стояли блюда со всяческими закусками и неизменный штоф водки.

Мы принялись за трапезу. Я чувствовал себя превосходно: водка быстро вернула моим членам гибкость, а мелькавшие в памяти невероятные эпизоды ночной оргии добавляли моим шуткам дополнительную остроту. Лариса Ивановна тоже была в духе и шутила не меньше моего.

Вдруг словно тень пробежала по лицу помещицы, и она позвонила в колокольчик.

– Вели сюда Фомича! – приказала она явившейся девке.

Та ушла, но уже чрез минуту вернулась и сказала, что «Петр Фомич не желают идтить».

– Как это не желают?! – грозно воскликнула Лариса Ивановна. – Зови немедленно! Иначе я прикажу его высечь! Вот на этом месте – и на глазах у господина поручика! Слышишь, чтоб живо был здесь!

– А кто такой этот Фомич? – поинтересовался я и увидел бурмистра, уже входящего в залу.

– А, явился! – воскликнула Лариса Ивановна. – Это что еще за разговоры? Они сюда не желают идтить? А?

Бурмистр остановился посреди зала и опустил голову.

– Что встал! А ну – сюда! – вскричала Лариса Ивановна.

Не поднимая головы, бурмистр подошел к столу.

– А теперь расплатись с господином поручиком! – вновь приказала помещица. – Передай-ка ему пятьдесят рублей!

Руки бурмистра дрожали, когда он доставал из кошелька деньги.

– А, пожалуй, еще десять добавь синенькими! Не жалко, потому что за дело – поручик показал себя отменно! С самой лучшей стороны!

– Да что все это значит, голубушка? – с изумлением обратился я к хозяйке. – Какие пятьдесят рублей?

В этот миг бурмистр бросил на стол ассигнации и на тонких косолапых ногах побежал вон из зала.

– Ха-ха-ха! – зло засмеялась ему в спину Лариса Ивановна. – Тоже мне ревнивец нашелся!

– Да что все это значит? – снова спросил я.

– Плата тебе. Как мы и договаривались с интендантом. – Помещица сразу посерьезнела. – Я полагаю, что шестидесяти рублей вполне достаточно. Что же касается интенданта, то он свою долю – четвертной – еще вчера получил.

– За что? – спросил я, уже не слыша своего голоса.

– Ну, как за что? – Лариса Ивановна нежно обняла меня за шею и поцеловала в висок. – Плата за ночь наслаждений. Ты показал себя великолепно. Даже выше всех моих ожиданий. Недаром о тебе такая молва! Я человек порядочный и за полученные удовольствия всегда плачу.

 

Пощечина

…Руки мои горели от банкнот, которые я порвал в клочья, щеки горели от позора. Горнов продал меня помещице, как продают бордельную девку, как селедку в трактире! Продал за пятьдесят рублей! И сам на этом поживился! Бешеным галопом я скакал в город, чтобы немедленно настичь и разорвать подлеца-интенданта, как лягушку. Мысли прыгали в моей голове, подобно лесному зверью, загнанному окружным пожаром на поляну.

В каком нелепом и унизительном положении я оказался! Похотливая помещица была уверена в том, что купила меня! В том, что я всякий раз взбирался на нее из-за пятидесяти рублей! Может, даже подсчитала, во что ей обошелся каждый мой подход! Мало того – она еще и воспользовалась мной, чтоб возжечь огонь новой страсти в своем любовнике-бурмистре! О, как низко я пал! Ну, держись, Горнов, ты за это жестоко поплатишься!

Прискакав в город, я соскочил с коня и, в один прыжок одолев крыльцо, оказался в доме, где квартировал интендант. На мой вопрос, где он, горбатая старуха-хозяйка пробубнила: «съехали-с» и, глянув на плетку, которую я сжимал в руке, плюнула и добавила: «чтоб ему пусто было!»

Не пускаясь в дальнейшие объяснения со старухой, я поскакал в полковую канцелярию.

– Где интендант Горнов? – с порога спросил я писарей.

Те даже не повели ухом: одни скрипели перьями, другие с важностью читали и перекладывали бумаги. Я повторил вопрос. Один из писарей, вероятно, бывший тут главным, с неудовольствием глянул на меня и через плечо спросил – затворил ли Никитка новые чернила. В ответ из угла ему что-то пробубнили.

– Так пусть затворит! – с нажимом сказал писарь и снова принялся за чтение.

Ни слова более не говоря, я схватил его за грудки и выволок из-за стола. В канцелярии сразу сделалось тихо – никто уже не скрипел перьями и не перекладывал бумаги. Все теперь смотрели на меня.

– Итак, еще раз спрашиваю – где интендант?! – я хорошенько встряхнул свою добычу.

– Господин интендант переведены-с в другой полк-с, – пытаясь сохранять хотя бы подобие начальственного вида, ответствовал писарь. – В Тамбовскую губернию-с.

– Что??? Когда переведен?

– Почитай, неделю назад еще переведены-с.

– Как неделю назад??? Какой Тамбов, когда он тут разъезжает с закупками? – тут я еще крепче встряхнул писаря. – А ну, отвечай, каналья, где интендант!

С главного писаря слетели и остатки начальственности, он начал извиваться в моих руках, словно ручейник, которого суровой рукой извлекли из древесной скорлупы и теперь насаживали на крючок.

Из угла с листком в руке выскочил молодой писарь.

– Господин поручик, господин поручик, – затараторил он, не смея, впрочем, ко мне приблизиться. – Извольте сами посмотреть: еще неделю назад интендант были переведены-с! Вот, вот, извольте-с сами посмотреть!

Я отпустил главного писаря и выхватил листок. Буквы так и прыгали в моих глазах: «8-го числа… сего месяца… перевести… Горнова… уланский полк».

– Вздор! Какой уланский полк! Да я вчера с ним водку пил! Что все это значит?!

– Не изволим знать… По бумагам… Господин Горнов уже неделю, как уехавши… Не изволим знать… – разом заговорила вся канцелярия.

Я махнул рукой и вышел вон. Слова писарей меня сильно озадачили – где теперь искать подлеца Горнова? Не отправляться же за ним в Тамбов, если его и в самом деле перевели туда! Ах, как он ловко все устроил – продал меня помещице в качестве легендарного кобеля и уехал в расчете на то, что больше мы уж не увидимся!

Я вскочил на коня и направил его к казармам, полагая, что там смогу получить более точные сведения о новом месте службы интенданта. По дороге я встретил своего приятеля Козырева, и он подтвердил, что Горнов действительно переведен в Тамбов – вчера вечером даже устроил пирушку по поводу своего отъезда.

– Эх, какая незадача! – воскликнул я.

– Да зачем тебе интендант? – удивился Козырев.

Мы спешились, и я вкратце рассказал о своей беде. Козырев слушал и прятал иногда улыбку в усах. Когда я закончил, он пожал плечами и высказал недоумение – как же я не учел того известного всему эскадрону обстоятельства, что Горнов редкостный мошенник и скалдырник.

– Да ведь не всякого же подлеца сразу распознаешь, – сказал я.

– Ну, чтоб этого распознать, ума много не надо. Если б ты сам не хотел утех с помещицей, то уж не попал бы на удочку прохвоста. – Козырев лукаво улыбнулся. – Впрочем, уймись – тебе не в чем себя винить.

– Но ведь он продал меня, как кусок говядины!

– А ты разве взял деньги с помещицы?

– Разумеется, нет!

– Значит, не продал. Да ведь и помещица, как я понял с твоих слов, оказалась весьма хороша!

– Просто огонь! Даже собака ее поседела, став невольным свидетелем наших с ней буйных утех!

– Ну, вот! Ха-ха-ха! Стало быть, вы все трое оказались не внакладе! Собака тут не в счет.

– Все равно разорву подлеца!

– Разумеется, за такие штучки его надо порядочно наказать. – Здесь я был непреклонен. – Только, как ты теперь его сыщешь? Пойдем-ка лучше в шинок, выкурим по трубке.

Мы взяли коней под уздцы и пошли к шинку, который располагался на соседней улице. Однако едва мы свернули за угол, как услышали дружный смех. Это смеялись гусары, стоявшие у покосившегося плетня под черемухой. В середине компании находился поручик Тонкоруков и рассказывал товарищам что-то веселое. Подходя ближе, я услышал, как он сказал: «Вот почему наш бедный друг теперь не может иметь ни одну даму!»

За этими словами последовал новый взрыв хохота.

Увидев меня, гусары разом смолкли и стали поправлять ментики, словно перед смотром, а Тонкоруков побледнел. Я понял, что речь только что шла обо мне.

– Господин Тонкоруков, я тоже хотел бы посмеяться над шуткой, которую вы только что рассказали, – сказал я, передавая поводья своего коня Козыреву и становясь напротив поручика. – Будьте любезны, уважьте уж и меня!

Тонкоруков опустил глаза, но затем вдруг гордо вскинул голову и сказал с вызовом:

– Что ж, охотно исполню вашу просьбу! Даже сочту за честь поведать вам эту презабавную историю, случившуюся с одним гусаром.

– Итак, что же это за история?

– Один гусар столь усердно упражнял свой фаллос, что вскоре и сам пожалел о своем чрезмерном усердии. – Тут Тонкоруков нагло усмехнулся. – Фаллос его стал так велик, что, как только гусар начинал желать какую-нибудь даму, вся кровь переходила в фаллос. Соответственно, у бедного гусара от недостатка крови начинала кружиться голова, и он падал без сознания к ногам вожделенной им дамы без всякого для себя проку. Как, впрочем, и для нее тоже. – Тонкоруков вновь усмехнулся. – Вот, собственно, и вся история.

– И кто же этот гусар, позвольте узнать? – спросил я. – Быть может, я его знаю?

– Чтобы увидеть этого гусара, вам будет достаточно посмотреть в зеркало. Господа, не найдется ли у кого зеркальца? А то у нашего поручика, как я полагаю…

Договорить Тонкоруков не успел. Я дал ему такую пощечину, что поручик припал передо мною на колено и замер, как пред полковым штандартом в минуту присяги.

– Не добавить ли еще один картель, уважаемый? – спросил я, изготавливаясь дать своему врагу еще одну пощечину в подкрепление первой.

От новой пощечины поручика спас прапорщик Сухинин, ставший передо мной.

С ним и обсудил условия предстоящей дуэли мой секундант Козырев.

Решено было драться завтра на рассвете у Глиняного ручья, где у нас обычно и происходили дуэли.

 

Мертвые кроты

Вечером того дня я сделал необходимые приготовления: достал боевой ящик, проверил дуэльные кухенрейтерские пистолеты, капсюли, отмерил порох. Покончив с этим, я написал завещание на случай, если буду убит, и, откупорив бутылку шампанского, закурил трубку и стал дожидаться хозяйку.

Вот заскрипела телега на улице, и я в окно увидел, как моя Авдотьюшка соскочила с телеги, быстро зацепила поводья лошади за плетень и поспешила к дому.

– Милая, где это ты шляешься? – спросил я, обнимая хозяйку на пороге. – Уж нет ли у меня соперника? А ну, сознавайся! Уж не шельма ли ты хитрая?

– Да что ты такое говоришь? – Авдотьюшка так и прильнула ко мне.

– А не затопишь ли баньку, милая? – сказал я. – Охота с тобой попариться. Ух-х!

Я крепко ухватил Авдотьюшку за бока.

– Баньку? Оно, конечно… Можно и баньку… Сейчас пойду затоплю, – сказала хозяйка, однако сделать это не спешила: присела на скамейку, положила руки на стол и задумалась.

Я с изумлением смотрел на свою Авдотью – такого странного ее поведения мне прежде видеть не случалось.

– Да что с тобой сегодня такое, душечка?! – спросил я. – Уж не случилось ли чего!

Авдотьюшка вскочила и разом прильнула ко мне. Я слышал, как часто-часто бьется ее сердце. Мое сердце тотчас защемило. Тут она еще крепче обняла меня – точно порыв ветра налетел на утес и покачнул на нем всякое деревце, всякий стебель, чудом пробившийся из расщелины и повисший над бездной, зазвенел даже пустой скорлупой в брошенном гнезде за камнями.

Так обняла меня Авдотья.

«Вот живет она одна на этом белом свете, совсем одна, – думал я, оглаживая бока Авдотьюшки. – И всю невыплаканную любовь своего сердца, золотой своей души без ропота, без укоризны отдает мне. И даже не шелохнется в ее уме, что не достоин я этой беззаветной любви и не могу достойно ответить на нее. А она знай вытаскивает меня из борделя и везет на телеге домой, провожает на баталию с кузнечихой… И если б я упал на самое дно ада, то и тогда бы она не оставила меня. Ах, Авдотьюшка, милая моя Авдотьюшка… Нет никого лучше тебя на свете!»

– Ну, милая, говори, что случилось? – спросил я.

– Сказывают, что завтра дуэль будет… – голос ее задрожал.

– Какая дуэль? Кто сказывает?

– Матрена сказывала. Она в трактире слышала, как гусары о том толковали. Ты хочешь со своим товарищем драться, – вдруг запричитала мне в подмышку Авдотьюшка. – Зачем ты это надумал?! Оставь, откажись!

Я объяснил, что дело это решенное, что со мной ничего не станется – подстрелю завтра своего противника, как тетерку на охоте, и вся недолга.

* * *

…Баня Авдотьи стоит в дальнем конце огорода, среди зарослей малины и вишневых деревьев. Мы парились, хлестали друг дружку веником. Выскочив из парной, сидели на крылечке, пили по очереди холодный терпкий квас из деревянного ковша. Из омута деревьев выплыла луна, Авдотьюшка вдруг обняла меня горячими своими руками и горестно спросила, что же ей делать, если завтра меня подстрелят?

– А и умру – не беда, – сказал я. – Все равно к тебе приду.

– Как это? – удивилась Авдотьюшка. – Как же ты придешь, коли убьют?

Я ухватил побег дикого хмеля, вившийся по крыльцу.

– А вот так! – с этими словами я хлестнул хмелем-вьюном по ее бедру.

– Ах, – выдохнула Авдотьюшка и с блаженством прикрыла глаза.

– Так-то ты меня любишь, что готова изменять мне даже с мертвым кротом?! – воскликнул я как бы с досадою. – Вот уж не ожидал! Ты готова предпочесть мне даже крота!

– Крота? – Авдотья в испуге открыла глаза. – Какого еще крота?

– А как ты думаешь – из чего этот хмель вырос? Из какого-нибудь отжившего свой век крота или землеройки. Или, в лучшем случае, из ласточки, сложившей свои крыла у твоей баньки! Все умершее рвется к солнцу, жаждет любви и тепла. Все умершее возрождается к жизни! И коли убьют меня на войне или на дуэли, побегу я под землей с вешними водами, выпрыгну под солнце травой и стану хватать тебя за ноги! И посреди поля, и у калитки, когда станешь ты распрягать коня из телеги, буду ласкать твои ноги… А то прилипну к тебе березовым листом в баньке… Вот сюда и прилипну, – тут я жадно ухватил Авдотьюшку за розовую от банного жара ягодицу.

– Ах! – Авдотьюшка с блаженством прикрыла глаза.

Мертвые кроты ее совершенно не интересовали.

 

Поединок

На рассвете мы приехали с Козыревым к Глиняному ручью на бричке: ехать верхом на дуэль не следует – для верного выстрела рука должна быть спокойной. Мир только просыпался, воздух был густ и прозрачен. Я подошел к краю поляны и увидел в траве птичку, сплошь покрытую блистающими шариками росы. Птичка спала, но ее черный открытый глаз был обращен прямо на меня.

«Как знать, что видит он теперь? – вдруг подумалось мне. – Если б мог я понять это птичье око, то, возможно, узнал бы свое будущее. А сейчас вот стою и не ведаю, что будет со мною уже через каких-нибудь полчаса».

Лошадь звякнула сбруей, птичка тряхнула крылом и вспорхнула.

Я вернулся к бричке.

– Ну, как ты, готов? – спросил Козырев и пристально посмотрел мне в глаза.

– Шампанским бы горло промочить…

– А может, тебе к шампанскому и барышню? Хотя бы ту самую помещицу? А? – хохотнул мой товарищ и обнял меня.

Странное то было объятие: то ли чтобы поддержать меня в трудную минуту, то ли чтобы получше, на ощупь, запомнить на прощание.

– Тонкоруков, конечно, не лучший стрелок в эскадроне и не дуэлянт вовсе. – Козырев перешел на серьезный тон. – Впрочем, как ты сам знаешь, новичкам везет, а пуля дура… Так что мой совет – стреляй первым. Не прогадаешь.

Из-за леска послышался топот копыт.

– Ну, вот и они, – Козырев снова глянул мне в лицо. – Мириться не будешь? Отлично!

Тонкоруков с секундантом тоже приехал на бричке. С ними же был и доктор. Пока секунданты обсуждали условия дуэли, соперник прохаживался по поляне, искоса поглядывая в мою сторону, а доктор задремал на пенечке.

Решено было стреляться на десяти шагах двумя третями пороховых зарядов, дабы пули при попадании не прошли навылет, а засели.

Зарядили пистолеты, секунданты бросили плащи, которые теперь служили нам барьерами, и разошлись по своим местам.

Мы с Тонкоруковым пошли навстречу друг другу. Я видел, что тот очень взволнован, шаги его были быстры, движения суетливы. Не дойдя до барьера шагов пяти, он вскинул пистолет и выстрелил.

Многие мои товарищи, участвовавшие в дуэлях, рассказывали, что слышали, как пуля пролетала мимо их уха. Иные утверждали, что чувствовали даже ее жар. Признаться, я не слышал, как далеко от меня пролетела пуля. Не исключено, что она тоже едва не задела мое ухо, но я этого не почувствовал, только в голове моей спустя мгновение после грохота выстрела мелькнуло радостное – «жив!». А еще через мгновенье на меня нахлынула злость: этот человек только что едва не застрелил меня! И ведь застрелил бы, не моргнув глазом, если б только выучился лучше владеть пистолетом!

Я продолжал движение к барьеру, а Тонкоруков остановился и обеими руками вдруг закрыл свою грудь и лицо. Не думаю, что он сознательно нарушил дуэльный кодекс – просто был так ошеломлен происходящим, так напуган мыслью быть убитым, что уже не понимал, что делает.

Я подошел к барьеру и поднял пистолет. Все чувства мои были обострены: мне казалось, что дуло моего пистолета в одном вершке от белого лба противника, от его зажмуренных глаз. Пальцы его дрожали, словно перья птицы, прижимающей к груди птенца. Убить или пустить пулю в воздух?

Вдруг у поручика от волнения хлынула носом кровь. Он судорожно попытался стереть ее рукой, в которой держал пустой пистолет, и был похож на мальчишку, получившего по носу. Я выстрелил на воздух.

На том наша дуэль и закончилась. Мой соперник не выразил желания продолжить поединок, а что до меня, то я сделал свой выбор, выстрелив вверх.

– А я бы его подстрелил, – раздумчиво сказал Козырев, когда мы ехали назад. – Что он за человек – ни Богу свечка, ни черту кочерга! Как с таким на войну идти?!

– А как бы я после этого посмотрел в глаза его жене?

Козырев только пожал плечами.

 

На гауптвахте

…Еще до поединка о нем много говорили в городе. А после конфуза, случившегося с Тонкоруковым, происшедшее и вовсе нельзя было скрыть. Меня вызвал в штаб подполковник Ганич. Когда я прибыл, он сидел нахохлившийся.

– Как командир я не допущу подобных безобразий! Эдак вы еще до похода друг дружку перестреляете! Храбрость нужно показывать на полях сражений, а не на дуэлях! – Взор единственного глаза подполковника был устремлен к потолку, как будто слова эти были адресованы не мне, а тому, кто сидел на чердаке. Или мог там сидеть. – Пусть все знают – я строго взыщу с каждого задиры! А то ишь придумали – дырявить друг дружке головы!

– Так я и не продырявил поручику голову, – заметил я.

– Знаю, знаю, – Ганич досадливо махнул рукой и перестал раздувать щеки. – А по чести сказать… жаль… Конечно, это совершенно недопустимо – учинять дуэли… И в законах об этом ясно писано… Но только я тебя понимаю. Честь превыше всего! Жаль, жаль, что все так бездарно закончилось…

Тут он вновь надул щеки и объявил мне двадцать суток ареста.

Затем Ганич как бы вскользь заметил, что «по всему вероятию, эскадрон через неделю-другую отправится в поход», и хитро подмигнул мне. Это подмигивание означало – посиди немного, этим все и кончится.

Я был взят под стражу и препровожден на гауптвахту, которой у нас служил старый лабаз купца Селиверстова. Все-таки не напрасно квартирмейстеры готовили для меня жилье у него. Что ж, не в купеческой квартире поживу, так в лабазе.

……………………………………………………………………………

……………………………………………………………………………

……………………………………………………………………………

…Тонкоруков тоже был взят под стражу, но посажен не на гауптвахту, дабы не огорчать его молодую супругу, а – под домашний арест. После нашего поединка мнение о поручике в эскадроне окончательно упало, многие считали его недостойным носить гусарский ментик. А мое имя вновь стало очень популярно во всем конотопском обществе. О поединке ходили самые разные слухи.

Главным их источником были, разумеется, барышни и дамы. Не имея в жизни своей ярких событий и начитавшись любовных романов, они были готовы любое происшествие истолковать на романтический лад. Так они утверждали, что дуэль произошла из-за супруги Тонкорукова, в которую я якобы был тайно и страстно влюблен. Другой слух касался, как это ни странно, кузнечихи Ганны. Говорили, что Ганна понесла от меня, и я, узнав об этом, решил наказать поручика, который имел низкое намерение тоже вступить с ней в любовную баталию, но не сделал этого лишь по малодушию. По городу поползли и вовсе уж вздорные слухи о том, что Ганна является прапраправнучкой бывшего в этих краях когда-то с набегом шведского короля Карла, но искусно скрывается под личиною кузнечихи. Словом, один слух был невероятнее другого.

* * *

…Я сидел на гауптвахте, можно сказать, с удовольствием: утром не надо вставать, чтоб отправляться на учения или в манеж; обед мне приносили из трактира. Козырев подарил мне длинную ложку для вытаскивания из разварных костей мозгов, чтобы время моего вынужденного одиночества текло быстрее и с гастрономической приятностью. Эту ложку специально доставили из Киева – в Конотопе таких не было.

Товарищи охотно навещали меня, и лабаз вскоре стал чем-то вроде клуба, из которого частенько доносились смех, хлопанье пробок шампанского и запах пунша. Часовой поначалу закрывал дверь на засов, а потом перестал – все равно толку в этом никакого не было.

…Как-то утром на гауптвахту явился дознаватель с писарем выяснить обстоятельства моей дуэли с Тонкоруковым. Сели за стол. Писарь стал быстро очинять перо, а дознаватель, бывший уже не в молодых летах, вытер платком красное лицо и тяжело вздохнул.

– Какая тут, однако, духота и жара! – пожаловался он. – И как вы только можете здесь пребывать?

Я сказал, что на дворе бывает еще жарче, чем здесь, поскольку лабаз и был построен для того, чтобы в нем можно было уберегать от порчи всяческие окорока и сало.

– Вот для этого меня и поместили сюда – мои окорока представляют огромную ценность для Отечества! – закончил я со смехом.

– Не хочу даже и слышать такие сравнения! – воскликнул дознаватель. – О вашей храбрости и благородстве ходят легенды… Помилуйте, как вы можете сравнивать себя с таким недостойным предметом, как сало или окорок! Но вот в другом вы действительно правы, – тут дознаватель с тоской посмотрел на писаря, который обмакнул перо в чернила и принялся аккуратно выводить на бумаге казенные слова. – На дворе еще хуже! Впрочем, после вчерашних именин мне везде нехорошо.

– Не угодно ли шампанского? – предложил я.

– Благодарю, это было бы очень кстати, – оживился дознаватель.

Откупорили бутылку, выпили по бокалу.

Гость похвалил напиток и сказал, что хотя он не любит французов, но должен признать, что они делают лучшее шампанское из всех, какие только ему доводилось пробовать. Выпив еще по бокалу, мы принялись обсуждать достоинства различных сортов игристого, потом – из каких яблок лучше получается домашнее вино и сидр, из какой стали клинки прочнее, сравнивали бой дуэльных пистолетов с седельными. Отдельной темой обсудили лепажевские. Потом писарь только грыз перо, слушая наш спор о том, где француз спрятал золото, вывезенное из Москвы, водятся ли в Греции львы и в самом ли деле так хороши мавританки, как про них говорят.

Когда шампанское иссякло, мы отправили писаря в ближайший трактир. Шампанского там не оказалось, но писарь был опытен – дабы мы не погнали его сразу же по возвращении в другой трактир, принес несколько бутылок мадеры.

В итоге «допрос» окончился тем, что дознаватель порывисто обнял меня и воскликнул:

– Завтра же я приду к тебе, братец! Прости, но более не могу уже оставаться – обещался ехать щенков выбирать для заседателя! Без меня-то ведь ему всучат самых захудалых! А не нужно ли и тебе щенков? Впрочем, зачем спрашивать? Конечно, нужно! Обязательно привезу тебе завтра! Да что завтра, сегодня же привезу!

После этих слов он с помощью писаря, который и сам нетвердо стоял на ногах, взобрался в седло и уехал. За ним поплелся и писарь, позабыв на столе и чернила, и бумаги.

…Под вечер ко мне обычно приходила Авдотья. Когда она явилась в первый раз, часовой, стоявший у лабаза, решительно преградил ей дорогу, но, получив от меня изрядного пинка, впредь стал много умнее. В следующий раз при появлении Авдотьи он сделал вид, что не видит ее, словно она была ничтожной мошкой, а не молодкой приличных размеров. Подобно мореходу, имеющему одну только надежду – увидеть, наконец, желанную землю, вглядывался часовой в даль поверх головы моей Авдотьи. Точно так же стали поступать в отношении нее и другие часовые, приходившие ему на смену.

К ночи Авдотья обычно покидала меня – она не могла надолго оставлять хозяйство. Я же после ее ухода предавался всякого рода размышлениям и сочинительству, благо у меня теперь под рукой были чернила и бумага. Так я написал пьесу, которую назвал «Война и мир».

Вот она.

Увидел как-то Иван Родиона, насупился, набычился и как ему даст!

А Родион Ивану в ответ как даст!

Еще пуще рассердился Иван и ка-ак даст Родиону!

А Родион к-а-а-а-а-к даст Ивану!!!

А Иван к-а-а-а-а-а-а-а-а-к даст!!!

А Родион к-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-к ДАСТ!!!

Тут пришла Полина. Дала Родиону. Дала Ивану. Все и успокоились.

Пьеса стала весьма популярна среди гусаров, многие переписали ее, внеся по своему усмотрению и вкусу разные добавления. И только лишь прапорщик Клещев рассердился на меня.

– Зачем ты это сделал? – спросил он, явившись на гауптвахту. – Зачем было рассказывать в пьесе всему свету о делах, которые касаются только нас с тобою?

– В своем ли ты уме, Клещев? О каких делах говоришь? – удивился я.

– О нашей с тобой Полине! Зачем ты вывел все былое в пьесе?

– Да про какую Полину речь?

– Про ту самую. Черненькую! Или уже забыл?

– А-а-а! Вот ты о чем… – я рассмеялся.

Действительно, была одна история. Она случилась в Петербурге несколько лет назад. Тогда у Клещева была любовница по имени Полина. Потом – так уж сложилось – она стала и моей любовницей. Из-за этого мы едва не поссорились с Клещевым, но все закончилось благополучно: муж увез даму нашего сердца в Саратов, и посему наше соперничество с Клещевым тотчас утратило всякий смысл. И вот теперь прапорщик счел, что в этой пьесе я описал «дела давно минувших дней».

Я объяснил Клещеву, что давно уж забыл о нашей общей возлюбленной и что имя Полина в пьесе выбрано произвольно.

– Да как же произвольно? – не унимался тот.

– Да ты сам посуди! Ведь ни меня, ни тебя не зовут ни Иваном, ни Родионом, так?

– Так, – согласился прапорщик.

– И ведь не давали же мы друг другу тумаков, так?

– Разумеется, ведь мы благородные люди, а благородные люди стреляются, а не дают друг дружке тумаков.

– Следовательно, это не мы с тобой в пьесе?

– Не мы, – после некоторого раздумья согласился Клещев, – но Полина-то та самая!

Поняв, что толковать с тугодумом о природе вымысла нет никакого резона, я заявил, что изобразил в пьесе двух лакеев моего дяди – Ивана и Родиона и его же служанку Полину.

– Это правда? – спросил Клещев.

– Чистейшая.

– А где живет твой дядя? – все еще сомневаясь, спросил Клещев.

– В Москве. На Поварской.

– Ну, тогда хорошо, – сказал Клещев. – Тогда ладно.

Когда тугодумный прапорщик ушел, я рассмеялся, но затем, однако, призадумался – а действительно, почему я наградил персонажей пьесы такими именами? Ведь были же на то какие-то причины, чтобы эти, а не другие имена вывела в пьесе моя рука?

Я принялся размышлять, какие именно люди стали или могли стать прототипами моих героев. Что касается Ивана и Родиона, то под ними мог подразумеваться практически любой человек мужеского пола с усами – свидетельством того, что он вышел из отроческих лет. Что же до Полины, то… все-таки, наверное, не случайно я выбрал это имя для героини из сонма женских имен.

Было в нем что-то медовое, тягучее и одновременно – стремительное, резкое, как крыло ласточки, грезилась в нем некая мудрость, которую трудно даже приметить, не говоря уж о том, чтобы постичь.

В жизни своей я знавал, кроме той черненькой, увезенной в Саратов Полины, по крайней мере, еще две особы с таким именем.

У моего кузена была в усадьбе приживалка Полина, про которую он говорил: «Пышна, как лопух, и задумчива, как закат над Клязьмой». Она и в самом деле была медлительна, как растение, и потому ее имели все, кому только не лень. А приживалка этого как бы даже и не замечала. Точнее сказать – принимала как должное.

Любуется себе травками в поле, а к ней уже подбирается управляющий, засмотрится на облачка, глядь, а ручку ее уже усердно поглаживает какой-нибудь случайный гость кузена. А приживалка только улыбается от радости.

«Экая ты, Полина, ленивая», – говорили ей дворовые и видели в ответ лишь ее улыбку.

Детей у приживалки было не счесть, но она их тоже как бы даже не замечала. Все только глядит на них и улыбается. Ну, чистое растение!

Такую бабу хорошо иметь женой, но нельзя оставлять одну ни на минуту. Мало ли какое потомство принесет, а потом дели имущество со всеми встречными и поперечными.

Впрочем, в своей пьесе под именем Полины я, конечно, имел в виду не приживалку моего кузена – уж слишком та была инфантильной.

Еще одной знакомой мне Полиной была жена петербургского аптекаря. Но и эта дама вряд ли могла стать прототипом героини пьесы, поскольку с нею у меня были связаны препакостные воспоминания.

Так уж случилось, что однажды, будучи сильно навеселе, я перепутал аптекаршу с ее мужем. Все это случилось ночью, оба они были одинакового роста, оба субтильные и даже голоса имели одинаково писклявые. Накинулся я на нее со всем пылом страсти, но вдруг оказалось, что это не аптекарша, а аптекарь. Тьфу! Так что и эту Полину я не стал бы подразумевать в веселой пьесе. Других же знакомых дам по имени Полина я, как ни старался, не смог припомнить.

Так откуда же взялось это имя в пьесе – сладкое, как мед, и тяжкое, как крест, разящее, как клинок, и магнетическое, как мечта? Явилось ли оно из пены морской, подобно Афродите, или – из уха Зевса, как богиня мудрости Афина Паллада?

Незамысловатый человек Клещев, а тему поднял такую, что я всю ночь в постели ворочался.

 

Ночная гостья

Шла уже вторая неделя моего заточения. Несмотря на то что пребывание на гауптвахте было весьма комфортным, меня уже тяготило вынужденное безделье. Перо мое, поначалу пробовавшее себя в безобидных шутках, перебралось на сатирическую ниву. Уже ходили по городу несколько эпиграмм, и не только предводитель дворянства и прокурор сурово сдвигали брови при одном только звуке моего имени, но и многие другие местные господа возмущенно фыркали и восклицали: «Да что себе позволяет этот поручик!»

В одну из ночей, когда я сидел за столом и писал очередную эпиграмму, в дверь постучали.

– Ну, осел, заходи! – громко воскликнул я, полагая, что только ослу может прийти в голову стучать ночью в дверь арестанта.

Дверь тихонько отворилась, и я увидел на пороге супругу моего противника Елену Николаевну. Меня будто варом обожгло – уж ее-то прихода я никак не ожидал. Тем более ночью. Елена Николаевна была бледна и прижимала к своей груди корзину. Я вскочил из-за стола и быстро подошел к гостье.

– Прошу прощенья за мои слова! – сказал я, подавая ей руку. – Впрочем, уверен, что вы на меня не сердитесь – ведь вы насколько прекрасны, настолько и умны, следовательно, не могли принять эти слова на свой счет!

– Да, признаться, еще никому не приходило в голову называть меня ослом, – Елена Николаевна улыбнулась, и щечки ее заиграли. – Впрочем, другие господа, возможно, были не столь проницательны и не заметили во мне того, что увидели вы…

Тут я, разумеется, весь рассыпался в комплиментах и предложил гостье присесть к столу.

Елена Николаевна вошла в помещение, и все здесь наполнилось запахом желтых одуванчиков, голова моя закружилась. Я вновь почувствовал ту невидимую нить, что возникла между нами еще при первой нашей встрече. Вероятно, ее чувствовала и Елена Николаевна, и от того еще более смутилась.

– Поручик, вы, вероятно, удивлены моему визиту… – гостья опустила глаза. – Что ж, я хорошо вас понимаю – ведь если бы мне самой еще недавно сказали, что я приду ночью на гауптвахту к гусару, я бы сама этому ни за что не поверила. Однако ж я пришла…

– Какая бы ни была тому причина, я благодарен судьбе за счастие видеть вас! – воскликнул я, не сводя с нее восхищенных глаз.

– Дабы не ставить обоих нас в двусмысленное положенное, сразу объявлю – я здесь с одной лишь целью… я пришла поблагодарить вас… – голос гостьи зазвенел. – В ваших руках всецело была жизнь моего супруга, но вы не поддались искушению отомстить за незаслуженно нанесенную обиду… Я пришла сказать вам, что вы благородный и достойный человек… что бы ни говорили о вас другие… знайте… знайте, что я…

На глазах Елены Николаевны блеснули слезы; я поспешно вскочил, затем столь же поспешно припал на колено и поцеловал ее руку.

…А потом… Словно как-то по-другому потекло время, словно мы закружились в блистающей его воронке, скрывшей от нас и обшарпанные стены купеческого лабаза, и засаленный арестантский стол… Мы лакомились пирогами и конфектами из корзинки, принесенной милой гостьей, хохотали над моими карикатурами на общих наших знакомых и говорили, говорили, говорили…

На улице раздался стук копыт – невидимый нами всадник куда-то спешил своею дорогой.

– Мне пора, – сказала Елена Николаевна. – Было бы нехорошо, если бы меня увидели у вас.

– Да кто же сейчас может прийти сюда! – засмеялся я. – Кому интересен спящий арестант!

– Наверное, вы уже убедились, что присущие многим предрассудки мне не свойственны… – торопливо проговорила Елена Николаевна. – Тем не менее мне действительно уже пора…

– Однако вы не слышали моей последней эпиграммы…Давайте я ее прочту…

– Я знаю, что у вас острый, временами даже злой слог, но… но порой жизнь бывает еще злее… – Елена Николаевна опустила глаза. – Завтра, вернее, уже сегодня я уезжаю.

– Уезжаете? – внутри у меня все похолодело. – Куда?

– Муж подал прошение об отставке… После всего, что случилось, он понял, что ему нет места на военном поприще. Я уезжаю сегодня, а он следом, когда уладит все формальности.

– И куда же вы… – слова застревали у меня в горле.

– Сначала – в Москву, а потом – в Швейцарию. Мужу нужно лечение.

– Ну, что ж… Желаю вам счастливого пути… Надеюсь, что вашими стараниями и стараниями европейских эскулапов ваш супруг вновь обретет отменное здоровье.

– Да что такое вы говорите! – воскликнула Елена Николаевна; в ее глазах блеснули слезы.

– Желаю вам счастливого пути! – с этими словами я шагнул к ней, чтобы поцеловать на прощание руку.

Вероятно, я сделал это слишком поспешно – стол качнулся, и свеча упала. В кромешной темноте мы оба бросились поднимать ее. Мои пальцы коснулись рук гостьи. Они нашли их, как находит огонь солому.

Наша страсть была бурной.

Мы не любили, мы пожирали друг друга.

* * *

…Я лежал и блаженно смотрел вверх. На улице еще была ночь, но по потолку уже поползли предрассветные тени. Я не видел неба, но знал, что оно усыпано звездами. А все мое тело было усыпано ее поцелуями. Если бы они могли светиться, я был бы как небо.

 

Прощай, Конотоп

После этой ночи я впал в хандру. Меня уже не радовали ни пирушки, которые мы продолжали устраивать с гусарами на гауптвахте, ни утехи с Авдотьей по вечерам.

Я даже написал об Авдотье такое четверостишие:

Эти строки я, разумеется, никому не прочитал, дабы моя хозяйка не стала предметом досужих разговоров. Хоть и принадлежала Авдотья к низкому сословию, но сердце у нее было золотое, душа чистая, и не заслуживала она насмешек. Однако при всем том меня ужасно огорчало, что поэтические строки в очередной раз оказались в тенетах морали. Пусть и не высоким штилем говорила мне Муза обо мне и об Авдотье, но что ж… Муза – небесная гостья, и ей позволено говорить так, как она того пожелает. И уж не господам моралистам, которые выползают, как клопы из щелей, лишь только почуют свежую кровь, поучать ее. Поэзия выше жизни, ибо она раньше явилась.

…Друзья рассказали мне, что Тонкоруков подал прошение об отставке и уехал вслед за супругой. Даже ни с кем из товарищей не попрощался.

– Баба с возу – кобыле легче, – усмехнулся при этом кто-то из гусаров.

Еще одним событием стал альманах, привезенный в Конотоп из Москвы. В нем была напечатана сказка о том, как гусар играл в лапту с кузнечихой. Понятно, что по цензурным соображениям безымянный автор не мог рассказать всю правду о баталии с кузнечихой и поэтому прибег к иносказаниям. Однако за этими иносказаниями легко угадывались действительные события и действительные герои «сказки». Автор даже не забыл упомянуть, что кузнечиха «играла в лапту в синем плате, чтоб волоса не растрепались».

Гусары гадали, кто написал сказку, спрашивали и мое мнение, но я только пожимал плечами, меня это не интересовало. После отъезда Елены Николаевны жизнь казалась мне пресной, как шампанское без пузырьков.

* * *

Утром на гауптвахту явился штабной офицер и сообщил, что меня требует командир эскадрона. Я собрался, и мы отправились в штаб. Там я узнал от Ганича, что дело мое благополучно закончено.

– А потому вам такая поблажка вышла, что обошлось без крови, – сказал Ганич, отдавая мне саблю. – Конечно, кровь из носа твоего противника не в счет.

Тут подполковник усмехнулся.

Затем он провел меня в отдельную комнату и плотно прикрыл за собой дверь. Я удивился – если дело окончено, к чему приватные разговоры за закрытыми дверями?

– Поручик, вчера пришло предписание из Петербурга. – Ганич медленно повернулся ко мне правым боком. – Тебя в генеральный штаб срочно требуют.

Подполковник теперь в упор смотрел на меня единственным своим глазом, столь напоминавшим мне нору барсука.

– В генеральный штаб? Зачем? – чтобы прервать тишину, поинтересовался я.

– А ты сам как думаешь – зачем тебя в генеральный штаб требуют? – в его глазу мелькнуло нечто загадочно-тревожное, что могут даже не увидеть, а скорее почувствовать охотники, подкравшиеся к норе со спрятавшимся в ней барсуком.

– Не имею никаких предположений о том, зачем меня могут требовать в генеральный штаб.

– Просто так, за здорово живешь, обер-офицера туда не потянут. – Подполковник устремил свой загадочный взор к потолку. – К этому должна быть очень веская причина. Тем более что сам генерал Растопчин это предписание подписал.

– Растопчин? Теперь, пожалуй, догадываюсь.

– Ну!

– Хочет, чтоб я помог ему растоптать врагов Отечества, которые повсюду вьют гнезда вольнодумства. Одному-то ему – никак, а совместными усилиями мы с врагами обязательно управимся. Я буду сбрасывать их гнезда с дерев, а уж генерал топтать. На то он и Растопчин.

– Кхе, кхе, – Ганич отвел взор в сторону. – Будешь упражняться в остроумии в Петербурге. Лучше вспомни, что ты еще натворил в последнее время.

– Да что же я мог натворить, сидя на гауптвахте? – усмехнулся я.

– Ну да, ну да, – сказал Ганич задумчиво. – И знаешь, мне самому это все кажется чрезвычайно странным… Что-то тут нечисто.

– Да что гадать, приеду – узнаю, – сказал я, хотя и сам, признаться, был заинтригован не меньше Ганича.

– И то правда, гадать нечего, – вздохнул мой командир. – Ну, иди, собирайся. В канцелярии уж бумаги готовы. Да возвращайся быстрее в эскадрон, помни – мы тебя ждем.

* * *

…На прощание мы устроили с гусарами пирушку, а утром следующего дня я отправился в путь. Уже выехав на проселочную дорогу, я обернулся: кривые мазанки и сараюшки дремали в садах, Авдотья в белом платке помахала мне рукой и принялась забивать колышек для своей козы. Прощай, Конотоп, больше я тебя никогда не увижу.

 

Нет на свете ничего лукавее правды. Бывает, услышишь ее голос, и таким он тебе почудится сердечным и звонким, что схватишься тотчас за перо, чтобы не забыть ни единой чудной его ноты… Глядь, а правда-то к тебе уже задом повернулась да такую руладу из щели меж розовых своих ягодиц загибает, что аж волосы дыбом. Но соберешься-таки с духом, чтоб описать и это, обмакнешь перо в чернила, но лукавая правда уже выхватила перо и воткнула его в твое сердце… Льются слова, писанные кровью, чтоб отозваться в благодарных сердцах людей, а правда хохочет тебе в глаза и кричит: «Ложь это, чистая ложь!» Посмотришь – и видишь: да, ложь. Слова не точны, события противоречат друг другу и спотыкаются, как хромая кобыла.

Вот, например, хотел я написать, что, выехав из Конотопа, направился на северо-восток, уж обмакнул перо в чернила и тут глубоко задумался. Да какой же это северо-восток, коли дорога шла то на север, то на восток, а иной раз такие загогулины выделывала вокруг рощ и оврагов, что честнее было бы написать, что заодно ехал я и на юг, и на запад. А однажды бричка выкарабкивалась из такой глубокой балки, что когда я выглянул, дабы понять, где нахожусь, то увидел сквозь листья кустарника степного орла, реявшего в небе. Вот и попробуй напиши, в каком направлении шла дорога – на северо-восток, на юго-запад или же – к облакам.

По этой причине не буду гнаться я за лукавой правдой, а стану лишь добросовестно описывать свое путешествие. Так оно, пожалуй, правдивее получится.

Итак, я ехал по дороге на Брянск. Была она пыльной и в огромных лужах, которые не пропадали даже в засуху. Вряд ли ошибусь, если скажу, что они в свое время отведали копыт и половецкой конницы, и батыевской, и польской, и казацкой. Канули в Лету истории великие империи Востока и Запада, а эти лужи все пережили, все было им нипочем. Вот теперь и наши сивки потчевали их копытами, перетаскивали через них кибитки, брички и переносили седоков.

Моим попутчиком был корнет Езерский, ехавший в Москву по семейному делу. Езерский недавно поступил в гусары. Достаточно было взглянуть на его нежное, как весенний листочек, лицо, чтобы живо представить, как еще вчера всяческие мамушки и нянюшки заботливо подкладывали в его золоченую тарелку пироги и отгоняли от нее мух. Уж такое было у него лицо, что невольно возникало желание провести пальцем по щеке корнета – нет ли на ней того клея, который остается на листочке, когда тот только вылупится на ветке.

В деле Езерский еще не успел побывать, гусарскую жизнь только начинал и потому смотрел на меня как на героя или, по крайней мере, как на старшего брата.

В первом же селе за Конотопом корнет напросился в мою бричку и оставил свою на попечение кучера. Сев напротив меня, он придал своей физиономии то печально-меланхолическое выражение, которое часто можно видеть в кругах великосветской молодежи, зевнул и сказал, что совершенно уже разочаровался в жизни. Я улыбнулся. Корнет вспыхнул и стал доказывать, что можно и в юные годы успеть разочароваться в жизни. Свои доказательства он подкреплял цитатами древних мудрецов и стихами пиитов. Я не счел нужным спорить, и уже через полчаса корнет позабыл, что жизнь ему порядком наскучила – стал живо интересоваться моим мнением о самых разных вещах: какие пистолеты лучше в бою, как их быстрее зарядить, правда ли, что разночинцы умеют слагать стихи не хуже дворян. Особенно интересовало корнета – могут ли молодые жены помышлять об изменах не только своим старым мужьям, но и молодым.

– Могут, – сказал я. – Более того, они не только помышляют, но и охотно изменяют молодым мужьям.

– Но для чего они это делают? – с изумлением воскликнул корнет.

– Для того, чтобы старые мужья не завидовали молодым.

Езерский разразился таким хохотом, что наш кучер вздрогнул, а позади нас раздался возглас проклятия. Тут надобно упомянуть, что одним караваном с нами ехали конотопские купцы. Они отправились в путь с нами в надежде, что бравый вид гусаров позволит им избегнуть встречи с разбойниками, которые в последнее время шалили на этой дороге. Купцы ехали за товаром в Брянск на Свинскую ярмарку, именуемую здесь ради благообразия Свенской, хотя река, по которой она получила свое название, испокон веков именуется Свинь – это сами купцы мне и поведали. Купцы были при деньгах и потому с тревогой прислушивались к каждому необычному звуку. Нетрудно представить, в какое смятение пришли они, когда вдруг услышали прямо перед собой этот внезапный хохот.

Вообще, во время этого путешествия корнет доставлял купцам много хлопот.

Так, например, однажды он вдруг велел кучеру остановиться и, выскочив из брички, принялся поджигать пух деревьев, скопившийся в колдобинах у дороги. Он радовался, как ребенок, и, указывая на огоньки, восторженно кричал мне: «Посмотрите, поручик, как горит! Вы только посмотрите!»

Я велел корнету вернуться в бричку.

Весь наш поезд остановился, с купеческой подводы соскочил приказчик и принялся топтать огоньки.

– Да как он смеет! – возмутился корнет и даже схватился за саблю, когда приказчик, затоптав огоньки сапогами, расстегнул штаны и пустил на всякий случай струю по колдобинам с пухом.

– Погоды жаркие, – объяснил я. – Купцы опасаются, как бы поля не загорелись.

– Вот ведь дикари! – воскликнул корнет. – Они совершенно лишены всякого представления о возвышенном!

– Да много ли возвышенного в том, что урожай сгорит?! – засмеялся я.

Корнет смутился и, дабы скрыть это, раскрыл книгу. Хотя как он мог читать Парни, когда бричка то подпрыгивала на ухабине, то кренилась из стороны в сторону, как шхуна в шторм.

Я отхлебнул из походной фляжки и запустил свой взор в окрестности: унылые буераки, поля, изможденные жарой, да куцые перелески. Я не отношусь к тем, кто умеет находить в природе вдохновение или хотя бы отдохновение. Она представляется мне скучной декорацией в безумно интересном спектакле жизни. И хотя в этом спектакле роль каждого заранее определена и, собственно, уже сыграна, он все-таки влечет к себе. И вот ведь парадокс: спектакль сыгран, но никто из игроков не знает, какая роль ему выпала.

Взять, к примеру, моего попутчика корнета Езерского. Какая роль ему уготована в пьесе жизни? Первый акт он уже отыграл. Во втором акте он, вероятнее всего, отправится в поход и, коль суждено ему будет из него вернуться, удачно женится. Езерский из знатного рода, и ему подберут невесту без сучка без задоринки, то есть такую, в которой пороки благополучно дремлют в ожидании дней семейной жизни. В третьем акте он выйдет в отставку и займется взращиванием потомства своей супруги. В четвертом и заключительном – благодарные отпрыски поместят его в семейный мавзолей. Вероятнее всего, так все и произойдет, но, возможно, для корнета написана иная пьеса. Может быть, уже завтра назовет он какого-нибудь хвата-ротмистра подлецом, а послезавтра получит пулю в лоб. Вот и вся пьеса. А в том, что роли расписаны наперед, сомневаться не приходится. Иначе не приснилось бы мне неделю назад, как лопнула с левой стороны подпруга у купеческого каурого, а сегодня утром не стал бы приказчик чинить эту самую подпругу, лопнувшую как раз слева, когда мы выехали из Конотопа. Все это наперед увидела во сне моя душа, не пожелала она лишь увидеть, как рассерженный купец пройдется арапником по спине нерадивого приказчика. А может, и видела, только мне не рассказала.

…Езерский закрыл книгу, зевнул и сказал:

– Поэзия… Как прежде любил я ее… а теперь и она уже не будит моего воображения. Все в ней так скучно, так пресно. И поэтов настоящих уже не видно.

– Неужели? – усмехнулся я.

– Да, поручик, это так. Увы, звуки байроновской лиры мне уж приелись, Шелли вызывает лишь зевоту… А наши… Что ж говорить о наших поэтах… Они лишь подражают англичанам и французам, потому я разочаровался в поэзии. Теперь, пожалуй, только в природе я могу находить прекрасное. А вы, поручик?

– Природа не занимает моего воображения, – сказал я.

– Как? – удивился корнет. – Ведь верный признак всякой возвышенной души, – а у вас именно такая душа, – это умение восхищаться природой. Недаром же все поэты воспевают ее.

– Настоящие поэты ее изучают, а воспевают рабы.

– Рабы? Поручик, я не понимаю вас, – удивился корнет. – Не будете ли вы столь любезны прояснить вашу мысль?

– Что ж, охотно. Видите ли, корнет, не надобно иметь возвышенную душу, чтобы восхищаться тем, что сильнее нас. Человек – всего лишь песчинка в огромном мире. Этот мир во сто крат сильнее человека… Да не во сто, а в тысячи и миллионы раз. И тот, кто воспевает природу, подобен собаке, которая с умилением виляет хвостом хозяину и преданно смотрит ему в глаза. Не находите ли вы, корнет, что заглядывать в глаза сильному и вилять пред ним хвостом – низменно? Что это рабство?

– Вы очень горды, – немного подумав, сказал Езерский. – Уж не афеист ли вы? Быть афеистом в наше время стало модным.

Я засмеялся, а потом сказал:

– Мне думается, что афеист подобен псу, который кусает дающую руку. Это не по мне.

– Так вы полагаете человека равным творцу? – после некоторого размышления спросил Езерский.

– Корнет, бывали ли вы когда-нибудь у княгини Гагариной? – в свою очередь спросил я.

– Моя маменька была с ней прежде дружна. Впрочем, какое отношение имеет княгиня Гагарина к творцу? То есть к моему вопросу?

– Да, собственно, никакого. Но коли уж зашла речь о собаках, кусающих руки, то у княгини была болонка… Ни то ни се… Маленькая такая, плюгавенькая, но весьма упитанная, потому что ее кормили лучше, чем челядь княгини. Так вот – эта собачка очень любила, чтоб ей чесали животик. Как только явится новый гость, так она тотчас бежит к нему, ложится на спину и ждет, когда он начнет почесывать ей животик. И не отстанет, пока гость уж совсем не измучается, доставляя ей удовольствие. И вот однажды эта сука развалилась передо мной. Я для приличия почесал ей животик и отправился дальше. Тогда она забежала вперед и легла на моем пути. Я снова погладил ее и хотел было идти дальше, но сука все не отставала от меня и даже уже рычала, когда я не хотел почесывать ее. Она считала меня чем-то вроде щетки, предназначенной для ее ублажения.

– И что же вы стали делать? – с улыбкой спросил корнет.

– Дал ей порядочного пинка. Она улетела за кровать и больше уж ко мне не смела подходить.

– А для чего вы рассказываете про собачку княгини, когда наш разговор касается более высоких сфер? – удивился Езерский.

– Человек бывает нагл и глуп, как собачка княгини. Не находите ли вы, корнет, что мы, люди, пытаемся обратить себе на пользу все, что только есть на земле?! Да что на земле! Мы даже самого Господа стремимся сделать своим слугою.

– Как это слугою? – Езерский от изумления даже открыл рот.

– А разве нет? Понятно, когда человек в трудные или опасные минуты своей жизни обращается за помощью к Господу… Человек слаб, ему действительно нужна помощь… Но ведь зачастую мы молился, прося его решать наши самые обыденные нужды. Кто-то просит Господа поспособствовать, чтоб дама явилась на свидание, кто-то – пособить в приобретении новой упряжи для коня, другой, отправляясь в путь, – посторожить имущество… Призываем Господа в свидетели, утверждаем, что вот то-то и то-то нужно делать, потому что так хочет Господь. Но кто из нас знает, что хочет Господь? Мы похожи на избалованного барчука, который уверен, что ему должны потакать, только потому, что за его спиной дворянский герб. Так мало нам герба, мы хотим, чтобы и сам Господь прислуживал нам. Чем же мы отличаемся от собачки княгини, которая считала людей своими слугами, призванными в мир для того лишь, чтобы доставлять ей корм и приятно чесать животик? Не удивлюсь, если Господь однажды поступит с нами, как я поступил тогда с собачкой княгини. Во всяком случае, мы это вполне заслужили.

Слушая меня, Езерский был похож на весенний ледок, подмываемый проточной водой, – кинь камешек, и унесут воды стеклянную корочку.

Я сделал пару глотков из фляжки и закрыл глаза – говорить далее мне не хотелось. Перед моим мысленным взором плавной походкой прошла княгиня Гагарина, за ней облачком проплыла ее глупая собака. Плеск воды в медленной реке… звезды дрожат в воде… Кто-то подкрался ко мне сзади и положил на плечи легкие свои руки. И тут же я почувствовал запах цветущих желтых одуванчиков. Ах, Елена Николаевна, ах, милая, где ты? Может быть, наши пути еще пересекутся?

 

Кострецы

Под вечер наш караван прибыл в Кострецы. Это было большое торговое село; дальше на много верст в сторону Брянска шли глухие леса. Всякий, кто направлялся в ту сторону, непременно останавливался в Кострецах, чтобы запастись провиантом, привести в порядок лошадей и подводы перед дальнейшей дорогой. Сюда же нередко свозили ворованное и награбленное, и потому о Кострецах шла дурная слава. Когда наш караван въехал в село, из-за каждого куста на нас хищно смотрели темные, закопченные физиономии мужиков, весьма напоминавшие морды затаившихся в водорослях щук.

Мы остановились в гостинице, стоявшей на главной улице рядом с трактиром. Впрочем, гостиницей ее можно было именовать с большой натяжкой. Или – будучи сильно навеселе, когда и пятидесятилетняя матрона кажется милой молодицей. Эта так называемая гостиница представляла собой одноэтажное строение, алчно высунувшее нижнюю челюсть своего крыльца чуть ли не на середину пыльной улицы, а остальной своей частью уползшее в глубь непролазных кустарников. Причем, судя по извивающемуся коридору гостиницы, можно было предположить, что и вся она извивается в этих кустарниках, как исполинский змей.

Я потребовал себе лучший номер, и служка провел меня в небольшую клеть. Там стоял грубый скобленый стол и накрытый лоскутным одеялом топчан, который мой провожатый назвал почему-то барской кроватью.

Я спросил – для чего над «барской кроватью» приделана полка с пустыми горшками. На это служка ответил, что горшки на тот случай, если «барин пожелают-с ужинать в номере».

Часть стены у топчана была деревянной, а дальше шла русская печка, топившаяся из номера, где, судя по возмущенным восклицаниям, поселили корнета Езерского.

Печка была недавно выбелена – вероятно, с целью скрыть несколько коротких нелицеприятных слов, выцарапанных в адрес гостиницы и номера. Однако надписи эти все равно отлично читались.

Стоит еще упомянуть о незатейливом умывальном приборе, а проще говоря – о кадке с водой, которая стояла у двери на табурете. Я заглянул в кадку и заметил на поверхности воды два светящихся пузырька, двигавшихся из стороны в сторону. Поначалу я решил, что это пузырьки воздуха, играющие в неверном свете свечки. Однако, приглядевшись, понял, что это резвятся перед сном два жука-плавунца, жесткие панцири которых отражали свет.

Ночевать в таком номере можно было лишь напившись допьяна, чтоб не обращать внимания на все его докуки. Я немедленно пошел за корнетом, чтоб звать его в трактир на ужин.

…Трактир был пуст, если не считать молодой девки-трактирщицы, хлопотавшей там и сям по своим делам, и двух бородатых мужиков, которые пили чай в дальнем конце. Мы с корнетом сели за стол и стали ждать, когда трактирщица отхлопочется и явится к нам. Она была статной, светловолосой и чем-то очень похожей на мою хозяйку Авдотью. Вообще, я давно заметил, что в каждом небольшом городе или же местности девки имеют некую общую черту, придающую им сходство. В чем именно эта черта заключается, трудно сказать, но она проступает в них подобно тому, как проступают черты родителей в их отпрысках. Возможно, это сходство между девками, живущими в одной местности, обусловлено тем, что они приходятся и в самом деле друг дружке довольно близкими родственницами.

Впрочем, мой кузен, с которым мы как-то обсуждали это любопытное обстоятельство, высказал убеждение в том, что причину такого сходства нужно искать в общем предке, давшем когда-то начало всему роду, живущему в той или иной местности. И этим общим предком был, возможно, не человек, а животное, которое либо напрямую начало местный род, либо почиталось божеством, которому люди подражали. Именно поэтому в Ярославском крае многие жители до сих пор похожи на медведей, а в Ильменском – на щук.

Свою теорию кузен вознамерился даже проверить на практике – скрестить своего дворового с молодой лосихой. Это ему не удалось, но кузен не унывал. Он решил вывести некое охотничье животное, которое обладало бы стремительностью гончей и котиным умением скрадывать добычу и было бы способно взбираться на деревья, чтобы хватать куниц и белок.

«С таким псом я получу золотую медаль на выставках Европы. Самому-то мне белки без надобности, но славы Отечеству прибавлю», – говорил кузен.

Он посадил в короб гончую и кота, полагая, что рано или поздно, даже сами того и не желая, хотя бы просто со скуки, они все-таки начнут спариваться. Однако ж ни кот, ни гончая, не ведавшие о том, что посажены в короб, дабы прославить наше Отечество своими невероятными отпрысками, никак не желали спариваться.

Тогда кузен выучил гончую пить наливку, а кота потчевал валерианным корнем, полагая, что подшофе они, подобно людям, уж точно пустятся во все тяжкие.

Увы, и эти надежды кузена не оправдались. Гончая так и не дала потомства, а по выходе из короба прибилась к чайной, где на потеху купцам и крестьянам плясала за рюмку наливки, пока совершенно не спилась. С котом, кажется, вышло и того хуже – не то сдох еще в коробе, не то обезумел по выходе на волю.

Из этого следует вполне очевидный вывод: не все так просто в мире природы и не все теории моего кузена верны.

Но откуда же все-таки берется тогда удивительное сходство между девками, обитающими в той или иной округе? Вот, например, эта трактирщица и моя Авдотья – на вид они были словно родные сестры. И даже движенья их были похожи: когда трактирщица стала доставать горшок с полки и привстала на цыпочки, я явственно почувствовал в своей ладони тепло ее крепкой, чуть взбитой вверх ягодицы. Уж если и в самом деле мой кузен был прав и в каждой местности когда-то было божество, с которого люди брали пример, то в этом крае таким божеством была красавица сосна, и зимой и летом хранящая тепло солнца. То тепло, которое всегда чувствует рука, касающаяся ствола этого дерева. И еще, быть может, – каплю тягучей, терпкой смолы…

– Ах, как хороша! – невольно молвил я, любуясь на трактирщицу.

– Кто хороша? – удивился Езерский.

– Да трактирщица же! Ты только погляди на нее!

– Удивляюсь вам, поручик! Как можно интересоваться какой-то трактирщицей, тем более столь медлительной, – сказал Езерский. – Мы уже довольно ожидаем, когда она соизволит предложить нам ужин.

– Она потому не предложила нам еще ужина, что дает возможность налюбоваться собой вдосталь, – охотно объяснил я, не скрывая улыбки. – Как вы этого не понимаете?

Корнет рассмеялся:

– Вы, поручик, однако, романтик! Эй, любезная! – тут он оборотился к трактирщице. – Долго ли еще ждать тебя?!

Девка сунула в карман тряпицу, которой протирала горшки, и двинула свои тяжкие бедра к нашему столу.

– Ну, наконец-то! – с досадой воскликнул Езерский. – Понимаешь ли ты, что мы голодны?

Трактирщица ничего в ответ на это не сказала, только с любопытством стала осматриваться по сторонам, как если бы была благородной барышней, случайно здесь оказавшейся.

– Уж не глухая ли ты? – спросил ее Езерский.

– С чего бы мне глухой-то быть? – трактирщица кокетливо пожала плечами.

– Чего ж тогда молчишь?

– А чего говорить-то?

– Что за село такое?! – корнет от возмущения хлопнул по столу ладонью. – Гостиница пребезобразная, а в трактире ужина не дождешься!

В проходе из кухни показалась горбатая старуха с ухватом в руке и в платке, концы которого были завязаны узлом на лбу. Она неодобрительно на нас посмотрела и спросила, чего приготовить. Голос ее скрипел, как старая ставня, которой закрывают на ночь окошко.

– Чистая ведьма… – с ужасом прошептал корнет.

Вероятно, у старухи был отменный слух, и она произвела в ответ странный звук, похожий на тот, какой можно услышать из темного угла, где кошка пожирает пойманную мышь. Езерский смешался, глаза его забегали в разные стороны.

– А приготовь-ка нам, бабушка, белужий бок! – предложил я старухе.

– Белужьего бока нет, – заскрипела та. – А вот у меня телятина хороша, с горчичною подливкой. Подать?

– Твоя телятина, поди, уж протухла, коли ты ее горчицей заливаешь! – сказал я.

– И-и-и, барин, спроси тут любого, какова телятина, – старуха повела рукой с ухватом, как бы призывая в свидетели всех тех, кого сейчас хотя и не было, но кто прежде отведывал здесь вареную телятину. – Спроси, и всяк тебе скажет, что телятина у нас вкуснейшая.

– Верно ли, что телятина хороша? – спросил я девку.

Та ничего не ответила, только загадочно улыбнулась.

– А! – махнул я рукой. – Подавай что есть!

В итоге мы заказали вареную телятину, пирог с курицей, лепешки с творожной припекой и много чего еще. Корнет спросил шампанского, но шампанского не оказалось. Я потребовал водки.

– По рюмочке? – лукаво глянув, спросила меня девка.

– Неси сразу штоф! – приказал я. – Видела ли ты, чтобы гусары пили рюмочками?!

Вскоре в кухне что-то зашкворчало, защелкало, и в залу выполз черный дым, предвещая грядущую нашу трапезу.

Молодая трактирщица тем временем накрыла наш стол скатертью, принесла штоф с водкой и блюдо с зеленым луком и вареной картошкой, политой постным маслом. Так завертелась наша трапеза.

Езерский быстро опьянел и болтал всякий вздор; я же поглядывал на молодую трактирщицу и размышлял о ней.

Да, несомненно, она годилась для любовных утех, но… я понимал, что во время этих самых утех она будет ласкать меня теми же самыми руками, которыми теперь увлеченно протирала всякие горшки и плошки и поднимала заплеванные щепочки. Нет, я, конечно, не настолько щепетилен, чтобы счесть это обстоятельство непреодолимым препятствием к забавам на барской кровати в гостинице, но меня угнетала самая мысль, что для девки мое тело тоже станет чем-то вроде горшка.

«Эх, где ты теперь, милая моя Елена Николаевна, – думал я. – Увидимся ли мы когда с тобой? Уж ты бы меня оглаживала, не как случайно попавшийся под руку горшок… Да и я бы тебя обласкал как следует… Но что ж делать – придется зажмуриться и, обнимая девку-трактирщицу, думать, что я обнимаю не ее, а тебя, несравненная. Она, конечно, потолще, помясистее, и мне потребуется немало воображения, чтобы она как бы стала тобой… Но что делать, дорогая, что делать? Небось, и сама ты не очень скучаешь в мое отсутствие; да и как тебе заскучать, коль под боком имеется муж?»

Трактирщица подала нам телятину и большую чашку с горчичной подливкой. Как я и предполагал, отрекомендованная вкуснейшей, на деле телятина оказалась жесткой и пресной говядиной. Хорошо, что никто не подтвердил слова старухи о великолепии этого блюда – не то я бы вылил такому свидетелю на голову чашку с горчичной подливкой. Вылить ее на голову самой старухи мне мешало снисхождение к ее преклонным годам. К тому же хоть водка и была горше обычного, но и от такой на душе у меня просветлело. И это просветление уже не могли затмить ни лжетелятина, ни пережаренный пирог, ни черствые лепешки.

Мысли мои уже гарцевали, подобно гусарам на смотру.

Когда трактирщица принесла нам новые блюда и стала выставлять их с подноса на стол, я спросил:

– Как тебя зовут, голубка?

– Настена, – ответила та.

– Хочешь рубль получить, Настена?

– Хочу.

– Тогда приходи ко мне на ночь.

Корнет Езерский выронил от изумления вилку.

– Уж больно ты скорый, барин, – сказала девка.

– А ты мне люба! – воскликнул я и хлопнул ее по заднице. – Да и задница твоя – ух! Вот ужо я ее объезжу!

Девка весело фыркнула, как внезапно пришпоренная лошадь, и поспешила прочь; раззадоренные бедра ее играли, прыгали под платьем.

– Ах, хороша, шельма! – крикнул я ей вдогонку. – Давай-ка еще водки!

– Ну, признаться, вы меня изумили, совершенно изумили… – протянул Езерский. – Чтобы вот так сразу… И как можно-с? Ведь она же простая баба!

– Вот то-то и оно, что баба! – сказал я. – Не с тараканами же мне в гостиничной каморке ночь коротать!

…Вскоре ужинать явились конотопские купцы, еще какие-то проезжающие. В трактире сразу же сделалось шумно, жарко и темно от кухонного дыма. Корнет совершенно уже окосел и принялся кидаться вареными раками.

Я взял его под мышку и потащил в гостиницу.

– А ну, кого объездить?! – кричал Езерский в темноту. – Эй, девка, подать еще водки!

Из темноты на нас лаяли собаки, а влекомый мною Езерский на них огрызался.

 

Сила стихий

Поутру я отправился к колодцу, чтобы протрезвиться и смыть с себя грязь. Раздевшись догола, я встал на травку и приказал гостиничному служке поливать меня колодезной водой. Она была ледяная, и служка заметил, что лучше бы мне искупаться в реке или попариться в баньке. От этих предложений я решительно отказался: на баньку не было времени, а купаясь в реке, вряд ли смоешь грязь. Скорее – прибавишь новой.

Ведь это только считается, что реки наши чисты. На самом же деле это не так. Не раз погружался я в реки с головой и, открыв глаза, убеждался, что вода в них желтая, мутная, а подводные стебли в чехлах слизи. Да и может ли вода быть чистой, если в реках обитают всяческие жуки, пиявки, головастики и рыбы? И все эти существа беспрестанно едят и, соответственно, гадят. Кто поменьше, кто побольше, в зависимости от своего калибра, но гадят, гадят и гадят. С утра и до ночи. Да и ночью, конечно, тоже. Мне трудно представить, например, щуку, выходящую на берег, чтобы оправить там свои потребности. Притом следует заметить, что в реках, кроме всякой мелюзги, водятся рыбы преогромных размеров. Бывает, попадаются такие чушки, что просто даже страшно представить, сколько навозу они производят. Нередко и люди испражняются во время купания. По большому счету гадить в реку они, как правило, считают делом зазорным, а вот опустошить мочевой пузырь в заводи – это для них дело обычное. Что поделаешь, река – это ведь стихия, а стихия подчиняет себе волю человека, толкает его на такие поступки, о которых ему в других условиях и подумать-то было бы странно. Вот стоит на берегу какая-нибудь благородная компания, никому из нее и в голову не придет снять штаны и начать гадить при всех. Но стоит только кинуться им в реку, как тут же и благородные господа, и щепетильные барышни, только что изъяснявшиеся на французском, наперегонки начинают освобождать свои мочевые пузыри. Может, кто-то из них и не желал бы делать это, но коль уж в реке оказался, как не пустить струю в нее? Стихия диктует свои правила.

А что бывает с человеком, попавшим в стихию войны? Я видел солдата, которого так она захватила, что однажды он решил испробовать на случайно оказавшемся «под рукой» подростке, насколько хорошо наточена его шашка. Тогда его отговорил от этого намерения старший товарищ, по счастью, оказавшийся поблизости, и солдат оценил наточенность своей шашки, полоснув ею по столбу. Не думаю, что этот вояка был самым жестокосердным в армии и желал смерти ни в чем не виноватому ребенку, просто долгая стихия войны вымыла из него всякое сострадание и к себе, и к противнику, и вообще к людям как таковым.

Да что стихии! Порой довольно и одной кружки водки, чтобы вмиг пробудить и бойко вывести на свет то, что человек в себе даже и не чаял. Взять, к примеру, Езерского, который мнит себя аристократом, но всю подноготную суть которого мгновенно обнажил вчера лишний глоток водки. Подозревает ли этот юноша, что, может быть, куда больше он годится на то, чтобы, встав на четвереньки, лаять на собак, чем рассуждать о Байроне? Впрочем, как я слышал, и Байрон был не прочь покуролесить не хуже нашего брата-гусара: и морды бил, и девок любовью жаловал.

Но то любовь, божественная материя. В жизни ее часто путают со страстью, хотя между любовью и страстью лежит горькая пустыня разочарования.

«Гусар после стихии страсти»

…Занятно бывает наблюдать, как человека захватывает стихия. Иной раз смотришь на даму и мнишь ее воплощением духовности и возвышенности. Однако ж стоит оказаться с этой самой дамой в спальне, как тут же превращается она в некое животное. Казалось бы – только что в гостиной пела небесным голоском на итальянском, а, глядишь, уже повизгивает, как щенок, и хрюкает, как поросенок. О, страшная штука – стихия страсти. Но еще страшнее стихия одиночества…

…Итак, не желая угодить в стихию реки, я не пошел купаться, а приказал трактирному служке поливать меня колодезной водой, ведь в колодцах рыбы не водятся и никто не купается.

Омывшись, я вернулся в гостиницу. Наш караван уже был готов к дальнейшему путешествию: купцы и возчики неторопливо толковали о чем-то, ожидая моего возвращения, а Езерский, опустив плечи, прохаживался вдоль повозок. Он был бледен, и руки его беспорядочно блуждали вокруг головы, подобно нищим, просящим в неурожайный год кусок хлеба на площади у церкви.

– Да-с, с непривычки-то это тяжело, – сказал я корнету. – Но ничего, еще обучитесь и пить по-гусарски, и похмелье стоически переносить.

– Я был вчера безобразен? – спросил Езерский тоскливо. – Только уж честно скажите, поручик.

– Ну, почему ж безобразен, – пожал я плечами. – Вы были бы вообще вчера совершенно хороши, если б не пили водку. Это она во всем виновата – была просто никудышная. Меня и самого от нее до сих пор мутит.

– Кажется, я кидался раками… – запинаясь, спросил корнет.

– Вот тут вы действительно слегка оплошали. Вам ни разу не удалось точно попасть, все мазали.

– В кого же я… кидал раков?

– Да во всех. И в посетителей, и в купцов, – тут я указал на наших купцов, и они дружно закивали, подтверждая мои слова. – Вы даже и в ту ужасную стряпуху со скрипучим голосом метнули рака, так что она уж больше не высовывалась из кухни и не докучала нам. Хотя и в нее тоже промазали.

Езерский схватился за голову и со стоном полез в свою бричку.

Я быстро собрался, и мы отправились в путь.

 

Спать хочется

Поскрипывая колесами, наш караван отъехал от села и вскоре оказался в лесу. Он вошел в него, как входит скорняжья игла в черный мех. Деревья тут были так высоки, что даже и при свете утра дорога лежала как бы в потемках.

К полудню караван выехал на мелколесье. Здесь мы остановились и, раскинув рогожи, отобедали.

Я угостил Езерского из своей походной фляжки, после чего щеки юноши хорошенько зарумянились. Когда пришла пора снова отправляться в путь, корнет пересел в мою бричку. К тому времени он уже окончательно пришел в себя, окреп в мыслях и теперь желал узнать подробности нашего вчерашнего ужина. Разумеется, ему хотелось также выяснить – приходила ли ко мне ночью молодая трактирщица. Прямо об этом спрашивать корнет не решался, но по некоторым его вопросам мне было ясно, что это очень его интересует.

Чтобы не мучить юношу, я сказал:

– Ко мне приходила ночью молодая трактирщица.

– Неужели? – воскликнул Езерский и глаза его загорелись. – И что?

– Мы предались с ней утехам.

– Утехам? В самом деле?

– Ну, не в шашки же мы с ней стали играть! – рассмеялся я. – О-го-го-го, какая это была страсть! О-го-го!

– По виду этой бабы я бы не сказал, что она способна на страсть, – сказал Езерский. – Она мне показалась весьма медлительной и неповоротливой.

– А я сразу разглядел в ней огонь, – признался я. – Именно такие бабы в постели особую страсть выказывают, такие фортели выкидывают, что куда до них вулкану огнедышащему! Аж самого себя позабудешь! И уж такую изобретательность при этом показывают, что первый умник не придумает! И вроде бы ничего в ней нет, проста и незатейлива, как полено… Но внешность, корнет, обманчива. Нередко бывает так, что расписная пава, образчик красоты и вожделений, в деле оказывается все равно что тряпка: ленива, скучна до занудности. Трудишься на такой и думаешь – ну, зачем, в самом деле, я на тебя взобрался? Тебе оно не нужно, а мне-то зачем?

– А как же узнать, в которой есть огонь страсти? – взволнованно спросил корнет.

– Опыт, мой друг, опыт. Вот я вчера только увидел трактирщицу, так тотчас понял – это Везувий в юбке. Такая разгорается медленно, как бы даже нехотя, как сырое полено, но уж когда окончательно воспламенится, только держись! До золы сожжет! Куда до такой бабы какой-нибудь темноглазенькой милашке, немедленно воспаляющейся страстью и мгновенно достигающей вершины наслаждения… Такие темноглазенькие что твое сено – пых, и нету.

– А мне вот нравятся темноглазые, – с придыханием сказал Езерский.

– Слов нет – и мне они, конечно, нравятся, но не о них речь. Я говорю сейчас о тех бабах, чей темперамент внешне неприметен… в которых он дремлет, как огненная лава под зеленой горкой, где гуляют беззаботные овечки, не чуя опасности… Лишь по ходу долгой любовной баталии такая баба, как вчерашняя Настена, мало-помалу начинает осознавать, что с нею происходит, и постепенно распаляется. Но если уж распалится, то никакого удержу не будет, никак ее не остановишь, пока сама до полного изнеможения не дойдет и тебя до него не доведет. С меня вчера семь потов уже сошло, а грудь молодки только-только начала вздыматься от предчувствия грядущей страсти, и стоны сладострастия только еще пробовали ее горло. И лишь когда я сам уже дошел до безумия, страсть в ней по-настоящему закипела и показала себя во всей своей силе. Вы, конечно, слышали, корнет, наши неистовые вопли, грохот падавших горшков и тарелок?

– Нет, я крепко спал, – смутился Езерский.

– Помилуйте, как можно было не услыхать такого? – не поверил я. – Я полагаю, все село проснулось!

– Признаться, не слышал, – еще более смутился Езерский.

– Ну, ничего, корнет, не переживайте, у вас все еще впереди. Сами немало еще горшков побьете… А впрочем, вот вам мой совет – не зарьтесь на баб. Тем более на первых встречных. Это дорого вам обойдется. Ведь для бабы, будь то простолюдинка или аристократка, всякая особь мужского пола все равно что кость для собаки. Пока всю ее не изгрызет и весь мозг не высосет, не успокоится. Запомните это, корнет!

– А любовь? – с жаром воскликнул юноша. – Ведь встречается же на свете высокая любовь, подлинные чувства! Вот ведь вы любили же когда-нибудь?

– Вы о кузнечихе Ганне? – улыбнулся я.

– Что вы, что вы… – смутился Езерский. – Я вовсе не то имел в виду…

– А хотите, я расскажу вам о своей первой любви?

– Только если вы сами посчитаете это возможным.

– Что ж, я считаю это возможным и даже нужным, – проговорил я и с удовольствием унесся в воспоминания. – Авось, эта история послужит вам уроком. Свою первую любовь я встретил на нижегородской ярмарке. О, что за чудное это было созданье! Просто само совершенство! Глаза… Какой неизъяснимой нежностью они светились… Никогда уже больше не видел я таких глаз. При этом она была белокурая, статная, в трико с блестками, вроде тех, в которых выступают цирковые наездницы. Что в мире могло быть более дивного, что могло сравниться с ее неземным совершенством? Сердце мое упало, я стоял как вкопанный, не смея вздохнуть, во все глаза только смотрел и смотрел на нее.

– А она? – с придыханием воскликнул Езерский.

– Она… Она заметила мой восхищенный взгляд и ответила на него божественной улыбкой. Я вспыхнул до корней волос, и тогда она наклонилась ко мне и со словами «Ах, какой славный мальчуган» поцеловала меня в щечку. В этот миг я… Просто не выразить словами, что творилось со мной в те мгновенья. На землю меня вернул суровый голос моей няньки: «Пойдем домой, постыдился бы на барышень заглядываться – ведь тебе еще только шесть лет». И тут нянька потащила меня за руку домой. Разумеется, я пришел в бешенство. Я плакал, визжал и катался по траве, но нянька была неумолима.

– Как? – в изумлении воскликнул Езерский. – Вам тогда было только шесть лет?

– Разумеется, – невозмутимо ответствовал я. – Ведь я рассказываю о своей первой любви. Итак, весь оставшийся вечер я не находил себе места, а когда нянька стала кормить меня перед сном кашей, я швырнул ей в лицо тарелку. За это мой отец приказал высечь меня. Приказание было добросовестно исполнено, и спать мне пришлось на боку. Я долго сердился на свою няньку, а теперь благодарен ей, ведь она уберегла меня от первого разочарования в женщинах.

– Занятная история, занятная… – раздумчиво молвил Езерский. – Вы так откровенны со мной, позвольте же в таком случае и мне быть с вами откровенным. Я тоже расскажу вам о первой своей любви.

– Только если сами сочтете это возможным, – улыбнулся я.

– Если уж быть честным, то я не стал бы говорить вам об этом, но… Но я нахожусь сейчас в весьма затруднительном положении, и, возможно, именно ваш совет мне и нужен… Вы старше меня, я вас уважаю и уверен, что никто не узнает о моей тайне. Вернее, нашей тайне.

– Нашей?

– Да, нашей с Еленой Николаевной.

– С кем?

– С Еленой Николаевной Тонкоруковой. Мы любим друг друга.

Тут Езерский рассказал мне о том, что полюбил жену поручика Тонкорукова с первого взгляда. И что она любит его. А еще я узнал, что пока я сидел на гауптвахте, а поручик Тонкоруков – под домашним арестом, он, Езерский, тайно встречался с Еленой Николаевной, а теперь едет в Москву вовсе не по делам семейным, как написал в рапорте, а чтобы только увидеть свою любимую.

– Она ждет вас? – спросил я корнета.

– Да! Мы хотим уехать с ней за границу. Но… поручик… что с вами?

– Спать хочется, – сказал я, закрывая глаза.

 

Лесные разбойники

Я кипел и готов был пристрелить корнета прямо тут, хотя понимал, что он ни в чем не виноват передо мной. Ведь он не знал, что и я неравнодушен к Елене Николаевне. Однако ее низость породила во мне – такое нередко случается в жизни – ненависть не столько к ней, сколько к своему более счастливому сопернику. Умеряло мой гнев лишь то обстоятельство, что не только у Елены Николаевны, но и у меня самого рыльце было в пушку. Ведь чувства к ней отнюдь не останавливали меня на пути к другим женщинам.

– Да что с вами такое, поручик? – снова спросил Езерский. – Возможно, вы посчитали, что я был слишком откровенен и тем самым бросил честь на репутацию дамы? Смею вас заверить, что это не так. Я люблю Елену Николаевну и готов жизнь отдать за это возвышеннейшее и прекраснейшее на свете создание! А вам я раскрыл нашу тайну потому, что рассчитывал на ваше понимание, уважение к нашим чувствам и еще – на ваш совет.

– Что? На мой совет?

– Да, на ваш совет! – воскликнул Езерский. – Если хотите – на ваше благословение, в товарищеском, разумеется, смысле! Как следует нам поступить в этом положении, ведь Елена Николаевна замужем! Ваше мнение, поверьте, много для меня значит.

Умолчу, какое мнение по поводу романа моей возлюбленной с моим товарищем уже выползало с моего языка, но тут из леса сбоку раздался свист. На него немедленно откликнулись свистом впереди.

– Разбойники! – хриплым голосом воскликнул кто-то из купцов, и наш караван остановился.

Я высунулся из брички и, увидев поваленное впереди на дороге дерево, достал боевой ящик. Езерский воробьем выпорхнул из своей брички и принялся отвязывать свободных лошадей.

Купцы схватились за топоры, а мы с корнетом, вскочив на лошадей, крупной рысью поскакали вперед к поваленному через дорогу дереву. Лес вокруг шел густой, и увидеть затаившихся в нем злодеев было непросто. Тем не менее корнет, воскликнув «Вот он!», выстрелил. Кусты затрещали, и кто-то побежал в глубь леса.

– Промазал! – с досадой воскликнул Езерский, и лошадь его волчком закрутилась на дороге.

Голову мою пронизала мысль: «А что, в такой передряге корнет запросто может получить нечаянную пулю». Рука моя сжала рукоять пистолета, по спине пробежал озноб….

Тут, на счастье, в кустах что-то мелькнуло… Я выстрелил в кусты. И справа, и слева от дороги затрещали ветки под ногами убегавших людей. Вероятно, разбойники, увидев, что караван так просто не возьмешь, сочли за лучшее отойти и подождать более легкую добычу.

Мы спешились и осмотрели придорожные кусты. За одним из них мы нашли тряпицу с кусом хлеба и луковицей – трофей, доставшийся нам от незадачливого грабителя. Разумеется, этот трофей так и остался под кустом поджидать своего хозяина или какого-нибудь зверя, коих в этом лесу было, по всему вероятию, множество. Купцы и ямщики тем временем быстро оттащили на обочину дерево, и караван продолжил путь. Лошади теперь бежали куда резвее, а наши разговоры с корнетом о любви закончились. И слава Богу.

* * *

Избежав ограбления, конотопские купцы решили отблагодарить нас с корнетом. В ближайшем же селе, которого мы достигли на следующий день, они в честь нас закатили пирушку. Минута опасности, которую мы все вместе пережили, отодвинула на задний план сословные предрассудки, и мы все за одним столом уселись в тамошнем трактире перед поросенком в гречке.

Гулянка получилась веселая и закончилась тем, что я с одним из купцов отправился уже глубокой ночью на ловлю местных баб. Наш поход сопровождался беспрерывными драками в кромешной темноте с мужиками, стрельбой и бабьим визгом. Не помню, чтоб мы поймали хоть одну бабу, а утром у купца оказалась свернутой набок скула.

Удивительно: хотя края тут были глухие, но слухи распространялись с невероятною, даже противоестественною быстротой. Когда наш караван достиг следующего села, нас у околицы уже встречали мужики с оглоблями и вилами в руках. Наверное, вот так же в древние времена, когда здесь еще обитали разные Змеи Горынычи, мужики отстаивали от них свои жилища и жен. Мы не смогли даже въехать в село, а принуждены были двинуться по объездной дороге.

Вскоре часть каравана, возглавляемая купцом со свернутой скулой, направилась на Почепскую ярмарку, а мы взяли направление на Брянск.

Наше дальнейшее путешествие до самого Брянска прошло без особых происшествий и приключений, если не считать того, что зарядили дожди, дороги стали непролазными, и временами нам приходилось тащить через грязь брички чуть ли не на руках. Ночевать приходилось где попало, пара пирушек, разумеется, случилась, и однажды мне довелось овладеть зазевавшейся трубчевской подрядчицей в красном платке. Но это так, мелочи.

Разговоров с Езерским я избегал – и задушевных, и даже просто философических. Корнет никак не мог взять в толк – какая кошка между нами пробежала, а я не вдавался в объяснения.

Езерский теперь ехал в своей бричке, а я – в своей. Временами я слышал, как ошалевший от скуки корнет декламировал стихи на французском, а когда и это ему надоедало, кричал звонким голосом: «На Брянск! На Брянск! На Брянск!»

 

Мы услышали голос Брянска, когда до него оставалось еще с десяток верст. То грянули пушки арсенала, проверяемые на цельность.

– Во-ка, как говорит Брянск-батюшка! – радостно воскликнул ямщик. – А ну, пошли, пошли, родимые!

Он взмахнул кнутом и разразился жестокой бранью на лошадей, которых только что назвал родимыми. Езерский выскочил из брички и побежал рядом с дорогой, чтобы размять свои нижние конечности. Только сейчас я обратил внимание, что они у него были весьма тонкие и длинные – прямо как у кузнечика. Тотчас на меня нахлынули воспоминания о Елене Николаевне, я живо представил, как она, закатывая глаза, ласкает эти длинные нелепые ноги. К сердцу моему подступило что-то тяжелое, и я с удовольствием представил, как забавно взбрыкнул бы ими корнет, если б его сейчас подстрелить. Я засмеялся, а корнет, сочтя мой смех одобрительным, дружелюбно улыбнулся в ответ.

Насколько же мы, люди, не умеем понимать друг друга! Зачастую в сердце моем мохнатым огнем вспыхивает злоба к ближнему, а он, этот ближний, о том даже не догадывается, улыбается, как вот теперь Езерский. А бывает, что все человечество вдруг покажется мне чем-то вроде огромного дерева, где каждый живущий является листом на его ветке. Листья опадают, распускаются новые, но наш человеческий мир растет, подобно этому дереву. А упавшие листья оберегают корни. Все мы – одно целое, мы должны любить и беречь друг друга! И хорошо на душе делается у меня в такие минуты, но, увы, они быстро проходят.

«Homo homini lupus est», – вспоминаю я. И это тоже правда. Только другая ее сторона.

* * *

Унылы окраины наших городов. И вовсе были бы они несносными для глаза, когда бы разномастное их безобразие не закрывала летом буйная растительность, а зимой – снега.

Все на этих окраинах покосившееся, хлипкое, скользкое, случайное. Проезжаешь по посадским да слободским закоулочкам, и кажется, что все окружающее тебя было выворочено и брошено тут из какого-то невероятного рыбацкого бредня. Будто рыбаки вытащили его из старого, захламленного чем попало пруда, выбрали рыбешку, а тину бросили на берегу. Вот и лежит она, бедная, блестит мутной рыбьей чешуей и всякой дрянью, да копошится в ней незамеченный рыбаками рак, а сами они сидят в тенечке, варят уху и крякают, попивая водочку. А самый старый рыбак, затянув «Лучинушку», вспоминает молодость и роняет слезы в жирные от ухи усы. И никому на свете дела нет до кучи водорослей, вываленных на берегу из бредня.

…Купцы попрощались с нами и отправились на Свенскую ярмарку, а мы с Езерским остановились в брянской гостинице у Щепной площади. Я чувствовал себя простуженным, однако ж не усидел и отправился к знакомым драгунским офицерам, приехавшим на брянский арсенал за пушками.

Мы тут же уселись за ломберный стол. Играли всю ночь напролет, а под утро я составил банчок с местным помещиком Скоробогатовым, прежде служившим в гусарах.

Поначалу Скоробогатов выиграл у меня коня, но к обеду я отыгрался. Выиграл у него бричку и его дворового мужика Тимофея в нанковом сюртуке.

 

Калейдоскоп жизни и смерти

Взялся за перо я после долгого перерыва, находясь уже в жиздринском госпитале. Теперь мое состояние лучше, я почти уже выкарабкался из горячки. Этому способствовали лечебные кровопускания, а главное – усердие моего нового слуги Тимофея, не оставлявшего меня своей опекой ни днем, ни ночью. Кабы не выиграл бы я его тогда в Брянске в карты, кто ухаживал бы за мною, когда валялся я в бреду на госпитальной койке? Благодарен я и корнету Езерскому, который не оставил меня на произвол судьбы в болезни, а передал на попечение эскулапов. А ведь я-то сердился на Езерского, намеревался даже его подстрелить, найдя какой-нибудь пустяковой повод для дуэли. И там на лесной дороге… А он-то меня не бросил. Не совершил я злодейства и сам жив остался. Да, те самые люди, одного из которых я намеревался подстрелить, а другого, сочтя ничтожным, успел выдрать вожжами, не дали мне усесться в лодку Харона и отъехать в мир иной. Впрочем, не уверен, что поступили они правильно. А может, и вовсе лучше бы для меня было, коли никогда не появлялся бы я на свет. Бог весть.

Но как уж получилось, так получилось. Теперь я почти здоров; сегодня уже вставал, с удовольствием съел огурцы со сметаною, принесенные Тимофеем, и вновь взялся за дневник.

* * *

Последняя запись в нем была сделана еще в Брянске, где и началась моя горячка. Вероятно, я простудился под дождями, путешествуя по лесной глухомани, где выворачивал вместе с купцами и возницами застрявшие телеги и наши повозки из бурных ручьев и грязи. Поначалу я чувствовал лишь недомогание и прибег к простому способу от него избавиться – усердно хлестал водку. Так я полагал выбить хворь, но получил горячку. А чего мне только не мерещилось, когда я уже окончательно слег и очутился на госпитальной койке! Даже странно теперь вспоминать о виденном. То мне чудилось, что орлиная лапа с моего ментика шевелит когтями и хватает меня за горло, то являлись гурьбой круглолицые девки, сплетались в невероятный хоровод и, кружась надо мной, по очереди затыкали мой рот приторными своими сосками. Впрочем, это объясняется, вероятно, запахами мальцовских житниц, которые располагаются неподалеку от лазарета. А недавно являлась Елена Николаевна. При этом я видел самого себя как бы со стороны. Я стоял перед ней голый, рядом был голый корнет Езерский, а она мерила наши уды аршином – у кого длиннее. При этом мы с Езерским стояли как бы по команде «смирно». Потом, помню, мы оба закачались и, вдруг мгновенно преобразившись в огромные уды, принялись бойко выплясывать перед Еленой Николаевной. Я – казачка, а корнет – пошел вприсядку. Разумеется, мне было довольно странно видеть себя со стороны удом, пляшущим казачка. Непонятно также, каким образом я понимал, что этот пляшущий передо мной уд – не кто иной, как я сам. Тут Елена Николаевна взяла нас обоих под руки (хотя когда ж это у фаллосов были руки) и вдруг сама пошла коленцами. И каждое ее коленце словно проходило через мое темечко и образовывало в голове некую светящуюся гирлянду. Я принялся разглядывать эту гирлянду и все яснее понимал, что Елена Николаевна никогда в меня не была влюблена, а пришла на гауптвахту и отдалась, чтобы не понаслышке узнать, каков я в любовных баталиях и правду ли мой уд столь могуч, как говорили. Как и помещица Цыбульская, она не имела сердца, а была лишь искательницей новых ощущений. И только я это понял, Елена Николаевна сразу же пропала, и в горло мое впились орлиные когти ментика. Я оторвал их и очутился в сонме других видений.

…Особенно много подобных образов и видений мелькало во мне в последние дни болезни в госпитале. Однако до этого и наяву со мной происходило нечто, чему вряд ли можно сыскать объяснения. Так, например, со мной, пожалуй, беседовал черт… Впрочем, тут я не совершенно уверен, что это был он, а не человек, которого я с ним просто перепутал. Может, мне только это показалось. Впрочем, мысли мои вновь начинают путаться. Чтоб не допустить этого, начну излагать все по порядку, во всяком случае, так, как я помню последние события.

 

Приглашение по случаю

…Итак, отъехав от Брянска верст на двадцать, мы остановились обедать в небольшом селе, называвшемся, кажется, Крапивня. Был солнечный день, но меня порядочно уже знобило. Направляясь к трактиру, я увидел гревшуюся на завалинке древнюю старуху, одетую в выцветшее платье и еще более выцветший чепец.

Из-под оборок чепца торчали пряди ее волос, утратившие от древности даже и седину и ставшие почти прозрачными. Вообще, старуха более была уже похожа не на человека, а на семейство сморчков, обросшее грибной плесенью на старом пне. Казалось, подуй ветерок посильнее, и все это высохшее на солнце собрание разлетится в пыль.

Старуха поддернула под горло ворот платья, а я, усмехнувшись про себя, подумал, что только этой старухе и мне сейчас зябко на припекающем солнышке.

Войдя в трактир, мы с Езерским сели за стол и крикнули, чтоб побыстрее подавали обед.

Трактирщица, прыткая, как зайчонок, бабенка, умчалась на кухню. Ее муж, трактирщик, огромный мужик с косматой черной бородой, проводил жену неодобрительным взглядом, плюнул в сердцах себе на сапог и стал протирать стаканы. Делал он это грубо, даже ожесточенно. Я сразу же подумал, что молодая жена доставляет ему немало поводов для ревности.

В справедливости этой мысли я скоро убедился. Подавая нам графин мадеры, трактирщица наклонилась над столом столь низко, что даже и человеку самых высоких моральных правил подумалось бы, что грудь ее, вероятно, полагается к напитку в закуску. Трактирщик тоже заметил этот недвусмысленный маневр своей супруги и принялся своими огромными ручищами протирать столы так, что те жалобно затрещали. Глаза трактирщика натужно вращались, а белки страшно блестели из-под косматых бровей.

Тем временем его жена принялась таскать нам из кухни всевозможные блюда и закуски. Я есть не хотел и только стучал вилкой по тарелке да пил мадеру, а Езерский поглощал все принесенное с жадностью.

– Вот молодец, барин! Вот какой охочий до лакомств! – похвалила молодая трактирщица Езерского.

– Это я до лакомств охочий, а корнет – только до обеденных блюд, – поправил я трактирщицу. – Приходи-ка, голубушка, к полуночи в гумно за околицей. Конечно, можно б и у меня в номере, да боюсь, муж твой заметит, прибьет тебя, пожалуй. Вон у него руки какие большие. – Я кивнул на трактирщика, стоявшего в проходе и угрюмо смотревшего на нас.

Молодка зарделась и мышкой шмыгнула мимо мужа на кухню.

– Вы хотите заночевать здесь? – спросил меня Езерский.

– Да, – сказал я. – Мне, корнет, что-то нездоровится, и я хотел бы хорошенько отоспаться перед дальнейшей дорогой. Но если вы хотите ехать сегодня, то поезжайте один.

– Вы действительно неважно выглядите. Пожалуй, я тоже останусь, – сказал Езерский.

Я велел Тимофею отнести вещи в гостиничку, примыкавшую к трактиру, а затем и сам туда проследовал. Выпив стакан водки, я улегся в одежде на кровать и приказал Тимофею накрыть меня одеялом.

– Что, знобит, барин? – спросил мой слуга.

Уже не помню, что я ему ответил, потому что мысли мои уже уплывали куда-то вбок и мне было трудно за них зацепиться.

 

Ночные полеты

…Проснулся я, словно меня кто-то толкнул – и в бок, и в плечо, и в затылок, как бы во все сразу. В комнате и за окном было темно. «Молодка-то, наверное, уже на месте, в гумне», – подумал я, вскакивая с кровати. Все вокруг было каким-то зыбким, как если бы я оказался посреди кроны полуночного дерева с мириадами застывающих во сне листьев и порхающих меж них мотыльков. Иногда, словно от порыва ветерка, один из этих листков вздрагивал, будто хотел сказать: «Что же ты медлишь?»

Не берусь судить – на самом ли деле происходило со мной то, что я теперь описываю, или только померещилось. Но каким бы невероятным и немыслимым ни было случившееся дальше, я все отлично помню.

Спустившись со второго этажа, я повернул за угол гостинички и направился к гумну по тропинке. При этом мне казалось, что я как бы даже не иду, а плыву над нею вместе с сиянием месяца, а мой затылок следует за мною подобно шлейфу или как хвост за собакой. Я приблизился к гумну; из темной его глубины валил теплый запах зерна и слышалось чье-то сонное сопение.

«Трактирщица заждалась меня и уснула, – подумал я, проникая внутрь. – Милая уже спит, утомившись от дневных трудов».

Поначалу трактирщица сопротивлялась, как это любят делать дамы, изображая себя порядочными, но быстро уступила моему решительному натиску и вскоре уже пылала страстью – несколько раз в знак признательности она даже лизнула меня горячим языком в ухо. Признаться, мне показалось странным, что язык у трактирщицы какой-то очень уж длинный и тонкий, словно ремешок. Мало-помалу я стал замечать все новые странности в ней: во-первых, она была мускулистее, чем это обычно водится. Она стискивала меня в своих объятиях с такой силой, что кости мои трещали. А во-вторых, она оказалась намного волосастее, чем можно было ожидать. Немного придя в себя, я обнаружил, что не только ее руки, и ноги, но даже и сами щеки покрыты густой растительностью!

«Что такое, уж не мерещится ли мне все это?» – подумал я.

Тут в окошко гумна заглянула луна, и я увидел, что в моих объятиях была вовсе не трактирщица, а молодая медведица. И медведица увидела меня тоже. С минуту мы в полном изумлении смотрели друг на друга, после чего медведица вскочила и, словно от стыда, закрыв лапой морду, опрометью выскочила из гумна. Вероятно, она поджидала здесь медведя и перепутала меня с ним, как я перепутал ее с трактирщицей. Нужно было срочно ретироваться, ведь ее медведь мог явиться сюда в любую минуту и рассвирепеть, поняв, чем мы тут с его подружкой занимались.

Я быстро выбрался из гумна и вернулся в гостиницу. Меня распирало негодование на трактирщицу, которая не пришла на свидание, в результате чего я оскоромился с медведицей. Да мыслимо ли такое вообще, чтоб вступить в любовную баталию с лесным зверем? Медведица ведь сожрать меня могла, если б я в чем оплошал!

Я выпил водки и сел на кровать, продолжая размышлять о невероятном происшествии, участником которого мне довелось стать. Из темноты приплыл и встал на место мой затылок; новые подробности недавней любовной баталии с медведицей ударили мне в глаза. Вдруг что-то мохнатое ткнулось мне в щеку. Откуда же явилось это мохнатое? Вздрогнув, я обнаружил, что не сижу на кровати, а уже лежу, сморенный водкой.

«Неужели это медведица, не насытившаяся моими ласками, прокралась в гостиницу и нашла меня даже тут?» – с ужасом подумал я и, вскочив, зажег свечу.

Каково же было мое недоумение, когда вместо медведицы у кровати я увидел трактирщика, стоявшего на четвереньках. Он был одет в бабье платье, с алых губ его в черную бороду скатывалась сластолюбивая слюна. Этой-то бородой угрюмый трактирщик и ткнулся мне в щеку.

– Барин, я твой! О, барин! – вращая огромными своими глазищами, жарко шептал трактирщик. – Возьми меня! Скорее!

– Да ты ополоумел! – вскричал я.

Трактирщик быстро-быстро закивал головой в знак согласия.

– Иди к своей жене, дурак!

– Она не люба мне, барин! Вовсе не нужны мне бабы!

– Как так?! Да у тебя жена красавица! – воскликнул я, пытаясь собраться с мыслями.

Тут трактирщик сказал, что женат он только для видимости, что жену свою терпеть не может и что запер ее на ключ, чтобы та не смогла помешать ему прийти ко мне. Особенно же меня поразили его слова о том, что он полюбил меня сразу же, как только увидел в трактире, и едва дотерпел до ночи в предвкушении свидания со мной.

Я схватил его за ворот и, подтащив к выходу, пинком вышвырнул из номера.

– Барин, барин, умоляю – сжалься! – стоя на коленях, застонал трактирщик.

Тут мне в голову пришла остроумная идея:

«А что, если препоручить медведю-рогоносцу трактирщика, а самому тем временем нанести визит его женушке?»

– Ну что ж, – сказал я. – Если ты хочешь любовных утех, ступай в гумно у околицы, готовься, я скоро буду!

Потерявший всякий разум трактирщик поспешил к гумну, а я спустился на первый этаж гостиницы, где томилась молодка, запертая трактирщиком. Поднажав плечом, я выбил дверь и вошел в комнату. Тишина, только кто-то посапывает во сне на кровати. Наученный горьким опытом, я внимательно прислушался к сопенью: не медвежье ли оно, к случаю? Но нет – сопение было тихое, ровное, явно человечье. Это, конечно, жена трактирщика. Я нырнул к ней в постель и немедленно принялся за дело; молодка вздрогнула от неожиданности, но быстро пришла в себя и зашептала мне в ухо слова ободрения.

Впрочем, утехам с трактирщицей я предавался недолго – после медведицы все мои члены ныли, будто побывали в жерновах. Да и честно сказать, в кровать к трактирщице я, вообще, сунулся лишь по той же причине, по которой выпивший горькую пилюлю берет в рот ложку меду. Кому охота носить неприятную оскомину?

Наскоро покончив с трактирщицей, я поднялся к себе в номер и рухнул на кровать.

* * *

Мне снилось, что я танцую на балу. Открыв глаза, я обнаружил, что стою посреди номера в позе вальсирующего кавалера: руки были устремлены вперед и согнуты в локтях, как если бы они обнимали партнершу по танцам. Я был одет, и даже с кивером на голове. За окном светало; в номере был совершенный беспорядок, словно всю ночь здесь шла бесшабашная гулянка, в которой участвовало с дюжину гусар. Голова моя гудела, во рту все горело адским огнем. Я налил в стакан из бутылки, выпил и как-то само собою потихоньку запел.

Явившийся Тимофей принялся прямо на мне очищать одежду.

– Эва сколь репейников да шерсти к вам поналипло, – сокрушенно говорил он.

Я спросил у слуги, как ему спалось, но тот в ответ лишь крякнул.

 

Ужасное открытие

Вскоре мы выехали. Я чувствовал сильный жар, и сон то и дело смежал мои веки, однако я сумел заметить, что корнет, ехавший со мной в одной бричке, чем-то сильно взбудоражен. Он беспрестанно ерзал, глаза его горели.

Я спросил – уж не случилось ли чего.

– Сегодня ночью я воспользовался вашим примером, поручик! – воскликнул Езерский. – И полагаю, что вы меня бранить не станете – я вел себя как настоящий гусар.

– Похвально. Но каким же именно моим примером вы воспользовались, чтоб стать настоящим гусаром?

– Я решил испробовать, каковы простые бабы, и… испробовал.

– И каковы же они оказались?

– Хороши! Точнее сказать – хороша! Я испробовал только одну! – воскликнул сияющий корнет. – Вы были совершенно правы – простые бабы отменны! Вообще, все было просто замечательно!

– А как же Елена Николаевна? – с усмешкой поинтересовался я. – Ведь, кажется, вы недавно говорили, что влюблены в нее?

– Влюблен! Конечно, влюблен! – с горячностью воскликнул корнет. – Но я не считаю связь со вчерашней трактирщицей изменой своей возлюбленной. Ведь это совершенно разные вещи: одно дело – высокая любовь и совершенно другое – естественные физиологические потребности. Измена физическая не означает измену моральную. И полагаю, что вы не осудите мой поступок.

– Я осуждаю лишь то, что вы лжете.

– Лгу? – воскликнул Езерский. – Извольте, поручик, объясниться!

– Что ж, извольте.

Тут я поведал корнету, не упоминая, впрочем, о медведице и бородатом извращенце, как сам этой ночью был у трактирщицы.

– Постойте, постойте! – сказал корнет. – Вы утверждаете, что трактирщица живет на первом этаже гостиницы?!

– Разумеется.

– Вы ошибаетесь – она живет во флигеле! – воскликнул корнет. – А на первом этаже… Да такого быть не может… – он вдруг расплылся в улыбке. – На первом этаже живет бабка трактирщицы, хозяйка гостиницы! Та самая седая старуха, которую мы видели, подъезжая к трактиру… Ну, помните?

– Да этого не может быть! – заявил я. – Уж не знаю, где обитает бабка, а молодая трактирщица живет с мужем на первом этаже гостиницы.

– И мужа у нее никакого нет! – воскликнул Езерский.

– Как же нет? А бородатый?

– С чего вы взяли, что это ее муж?! Это просто нанятый работник! А вы… стало быть… вы… – Езерский уже едва сдерживался, чтоб не расхохотаться. – Да-с… да-с… Бывают в жизни такие случаи… В темноте-то немудрено молодку со старухой перепутать… Мои, поручик, соболезнования…

В голове моей все смешалось, а затем меня потряс ужас – неужели этой ночью я и в самом деле дважды перепутал молодую трактирщицу – сначала с медведицей, а потом и с древней старухой? С той самой старухой, что едва сидела на завалинке? О… То-то же слова одобрения, доносившиеся мне в ухо в минуты страсти, звучали столь невнятно. У старухи просто не было зубов! Да не погибло ли это древнее создание после моего любовного натиска?

Мурашки так и бежали по всему моему телу – в какие же конфузы я угодил! Тут же, впрочем, явились и другие мысли – уж не привиделось ли мне все это: любовная баталия с медведицей, бородатый мужик, жаждавший страсти! И как можно было перепутать хотя бы даже и в темноте крепкую молодку с костлявой старухой? Нет, нет, конечно же, все эти ночные события были лишь плодами воображения, явившимися в мою горячечную голову! Но… но слуга ведь очищал мою одежду от шерсти! Откуда ж взяться шерсти, коли ничего не было?!

– Тимофей, Тимофей! – крикнул я своему слуге, сидевшему на облучке. – Ты чистил мою одежду, видел ли ты на ней черную шерсть?!

– Что, барин? – спросил Тимофей, и бричка наша вдруг остановилась.

Оказалось, что она застряла посреди огромной лужи. Вокруг на деревьях всполошенно кричали сороки и галки, ставшие свидетелями этого происшествия. Тимофей, бормоча проклятия, спустился вниз и взял лошадей за поводья. В помощь ему откуда-то появился мужичок. Общими усилиями им удалось вывести из лужи бричку, после чего мужичок взобрался в нее и уселся рядом с корнетом.

Я удивился, почему Езерский позволил ему сесть рядом с собой и как им удается вдвоем помещаться на маленьком сиденье.

 

Речные снегири

– В тесноте, да не в обиде, – словно угадав мои мысли, сказал мужичок. – А ты, барин, не переживай – не такие еще конфузы приключаются.

– А ты кто такой?

– Что ж спрашивать, коли и сам знаешь.

Я пригляделся, душа моя похолодела, а «мужичок» захихикал. Я хотел перекреститься, но рука была как деревянная. Сидевший передо мной, заметив мою беспомощность, напустил на себя важный вид и, откашлявшись, сказал:

– Что ж, это еще полбеды, что тебе медведица попалась. А вот другому барину, Иванфедорычу, еще больше не повезло – в снегириху влюбился. Да ты ведь знаешь этого барина, очень хорошо даже знаешь, – «мужичок» снова захихикал, обнажая неровные желтые зубки.

– Не желаю тебя слушать! – вскричал я. – Сгинь, лукавый!

– Да что ж ты сердишься? Я ведь только напомнить хотел, чтоб тебе не так горько за вчерашнюю медведицу было. Ведь со снегирихой-то куда хуже вышло. Помнишь?

– Не помню.

– Так изволь, я напомню. Уж какая распрекрасная жизнь была у Иванфедорыча с супругой да сынком, но вдруг все пошло прахом. А отчего? Да всего-то потому, что снегириха в те края залетела да с муженьком-снегирем по соседству поселилась. Красивая, статная такая. Одна беда – погулять любила. Бабы говорили, что от того она в загулы-то пускалась, что снегирь ей попался больно занудливый. Не знаю – так ли было на самом деле, не так, но все ж уж с кем только ни блукатилась та снегириха! И с клестами, и с дроздами, и с сычами болотными, и с неясытью всякой. И все ей мало! Говорят, что и к беркуту в московский зверинец на свидания летала. А потом уж и к лесничему в постель стала наведываться. Лесничий после этого умом подвинулся, помнишь? – прищурившись, поинтересовался мужичок.

И, как будто на самом деле должен это помнить, я возмутился:

– Врешь, с лесничим она не блукатилась!

– Блукатилась, блукатилась. Снегирь, конечно, переживал очень. Еще бы – жена, а такое вытворяет. Как своим и лесниковым детям в глаза смотреть! И вот однажды не стерпел снегирь унижения да и пустил себе пулю в лоб. Недолго снегириха горевала… Иванфедорыч ее подхватил да вместе и в омут! Уж на что оба были распутные, да и то устыдились своего безобразия и в омут переместились, чтоб никто безобразия их не видел и укоры им не строил. А главное – чтоб жена Иванфедорыча ревностью не допекала. А впрочем, как она могла ревностию-то допекать? Разве что сынка за волосы таскать в отместку супругу – чтоб не напоминал о нем? А потом видит Иванфедорыч, что слишком далеко завела его любовь к снегирихе, и вынырнул. В усадьбу опять к сынку да жене с покаянием возвернулся. А супруга-то ему и говорит: «Не верю тебе!» А он: «Поверь, я совершенно исправился!» Помнишь? А-а, вижу, помнишь. Однако ж, конечно, Иванфедорыч не исправился, по крепостным своим девкам скоро стал шастать. Ну, супруга-то его и приказала потравить девок гончими! Помнишь ли, как травили их на лужайке?

– Врешь, не помню!

– Помнишь, помнишь. Но ведь и на этом история не закончилась.

– На этом и закончилась.

– Кабы так, – «мужичок» захихикал. – Сынок-то служить пошел, а папашка-то его, Иванфедорыч, не угомонился.

– Как так?

– В сома оборотился, нору в омуте вырыл, там и живет теперь со снегирихою. Ну, и в усадьбе своей, конечно, тоже иногда поживает, но все больше в омуте. Там ему больше нравится. А ты не знал? У них и детки есть – речные снегири. Да ты себя понюхай – не пахнешь ли сам-то речным снегирем? Или – лесником? Не напрасно, может, на медведицу-то польстился?

* * *

…Грянул выстрел. Корнет Езерский схватил меня за руки, на помощь ему пришел Тимофей. Вдвоем они вырвали у меня из рук пистолет, забрали саблю. «Попал ли я в него, попал ли?» – спрашивал я, вырываясь из их рук и пытаясь убедиться, что не промахнулся.

«Поручик, вы с ума сошли! На вершок от меня пуля пролетела!» – прямо в лицо мне кричал Езерский.

«Да он весь в огне, к дохтору его надо!» – как бы сквозь сон слышал я голос своего слуги.

 

В госпитале

Как меня доставили в госпиталь города Жиздры, помню весьма смутно. Уже потом Тимофей сказал, что доктор почел меня уж безнадежным. «Кабы корнет не схватился за саблю, не покорились бы они – не стали б лечить-с», – пояснил мой верный слуга.

Но доктор покорился, а я выкарабкался. Тимофей ухаживал за мной с той заботливостью, на какую не всякая нянька способна, а сам, чтобы не пропасть от голода, прибился к госпитальной кухне.

По мере моего выздоровления все меньше видений являлось ко мне, и теперь, когда я почти уже здоров, с изумлением вспоминаю все пережитое за последние дни. О, какая бездна разверзлась перед моим мысленным взором! Что происходило со мной на самом деле, а что было лишь игрой воспаленного разума, не всегда теперь представляется возможным разделить. При этом болезнь, сопряженная с временным помешательством моего разума, явила во всей полноте ужасающую картину моего духовного и нравственного падения. Вероятно, Господь послал мне эту болезнь, чтобы я смог остановиться и ступить на путь нравственного возрождения.

Однако я чувствую, что пока не имею еще сил, чтобы круто повернуть свою жизнь в другую сторону.

Единственное, на что хватило у меня нравственных сил, так это на это, чтоб обнять Тимофея и сказать ему: «Братец ты мой, братец! Спасибо тебе за все!»

Тимофей прослезился, да и я тоже.

…Лежа на койке, наблюдаю за слугой своим. Прежде мне было не до него: подумаешь, выиграл какого-то человечка в карты! Неужто его за это полагается еще и рассматривать? Теперь же я отчетливо вижу, что мой слуга наделен многими достоинствами, которых не во всяком благородном человеке сыщешь. Так, например, ради ближнего он готов отказывать себе во многом. Даже порой в самом необходимом. И делает он это не по холопскому скудоумию – Тимофей хотя и неграмотный, но весьма смышленый от природы, – а потому, что так уж устроена его целомудренная душа: чужие тяготы и скорби воспринимает он как свои собственные.

Теперь скажу несколько слов о внешности моего спасителя. Тимофей росту и телосложения среднего, имеет усы и густую темную бороду. Вечером в свете свечей борода его начинает поблескивать, и кажется, что это небольшой рой пчел совершенно покорил нижнюю часть его лица, оставив относительную свободу лишь губам. Глаза у него голубые, а нос довольно длинный и с горбинкой. Такие носы я видывал на лицах отпетых разбойников и властителей, что иногда совершенно одно и то же. Благодаря такому строению носа Тимофей представляется мне иной раз персидским владыкой, который имел похвальное обыкновение, переодевшись простолюдином, ходить среди народа и узнавать истинные нужды и чаяния людей. А иначе как и узнаешь? Не царедворцы же доложат!

Тимофей носит нанковый сюртук, вероятно, принадлежавший когда-то давно его прежнему хозяину или прежнему слуге хозяина. Когда приедем в Москву, обязательно подарю Тимофею новый сюртук. Только бы не позабыть об этом в сутолоке грядущих дней.

* * *

По выходе моего из госпиталя доктора устроили вечеринку. В ней я, разумеется, принял участие, но не выпил ни глотка, даже шампанского, как ни просили меня об этом. Нужно держать голову в трезвости. Это первое условие становления на правильный путь. Один из докторов так меня уговаривал выпить хоть стопочку, так при этом крутился передо мной, что поневоле припомнился мне тот «мужичок» в кибитке, и я дал госпитальному эскулапу хорошую оплеуху. После нее он сразу же от меня отвязался, и другие тоже уж не приставали с предложениями выпить.

Мы отправились в путь; вместе с Тимофеем обедаем и ужинаем в трактирах, но водки уж ни-ни. При этом мне все время кажется, что окружающие смотрят на меня с изумлением, а пожалуй, даже со страхом. Возможно, они думают – отчего ж он водку не пьет и безобразия не устраивает? Странно… Удивительно… Невероятно… А может, я все-таки заблуждаюсь насчет того, что люди так думают, – откуда им, собственно, знать, что я любитель водки и безобразий? Однако ж некое недоумение с примесью страха все-таки явно читается в глазах окружающих. Может быть, видя примерное мое поведение и строгий вид, они принимают меня за какого-то ревизора и опасаются, что будут выведены на чистую воду. Ведь у каждого много грехов и каждый страшится, что вот явится некто и выведет его на чистую воду. И холопы, и купцы, и люди благородного звания – все сторонятся меня, пугливо жмутся по углам, словно та стража, завидевшая на крепостной стене тень отца Гамлета.

За карты я не сажусь, дам старательно избегаю. Лишь только завижу смазливую мордашку иль услышу веселый перестук каблучков, тотчас отворачиваюсь иль опускаю глаза. Знаю, в какие долы печали зовут эти каблучки и мордашки! Так и едем теперь.

…Продолжаю недоумевать – зачем меня срочной депешей вызвали в Петербург? Кому я там потребовался? Шутки ради, ведь разговаривать-то мне не с кем, спросил мнение Тимофея на этот счет. Тимофей осклабился и, сказав какую-то ерунду, хихикнул себе в рукав. Помаленьку начинает наглеть мой слуга, поскольку я держу его теперь за равного.

 

Прибыли в Калугу. Первым делом я пошел исповедаться в церковь Георгия, покровителя нашего воинства. В это время там шел ремонт, и вокруг храма, и в нем самом стояли леса. Тимофей предложил отправиться в другую церковь, но я все-таки повел его в Георгиевскую. Строительные леса меня ничуть не смущали. Более того, мне даже понравилось, что в храме идет ремонт. Я люблю движение, перемены, а там, где все обустроено, все на своих местах, там я осознаю себя случайной соринкой, оказавшейся в исправно работающем механизме.

Когда исповедовался у батюшки, слезы потекли.

«Негоже, когда у гусара слезы», – подумал я, и они сразу высохли.

…В Калуге немало красивых барышень, но я от них отворачиваюсь, чтобы не прельщаться. Душа моя чует, что придет время, когда встретится мне суженая. И вырастут за нашими спинами дивные крылья, и взовьемся мы с возлюбленной в самое поднебесье чувствами своими и мыслями друг о друге. Непременно это когда-нибудь случится. Порукой тому то обстоятельство, что душа моя, предчувствуя это, спокойна и умильна, будто наша встреча с возлюбленной уже состоялась. Не рвется и не волнуется моя душа, как непременно волновалась бы, если бы это предчувствие было бы лишь пустой мечтой. Уже сейчас мы с возлюбленной, хотя еще и не видели друг друга, как два сообщающихся сосуда; я уверен: все лучшее, что происходит в моей душе, происходит и в ее душе. Удивительно же сотворен мир! Конечно, иной раз сомнения посещают мой разум – а что, если мы с ней никогда не встретимся, что, если это только мои фантазии? Ведь не раз же я чувствовал себя влюбленным, но потом оказывалось, что чувства мои, как падающая звездочка – мелькнула на небе и канула в бесконечной тьме. Взять ту же Елену Николаевну – ведь этот ее запах одуванчикового луга еще недавно сводил меня с ума. А теперь… теперь мне жалко корнета, который, поди, уже встретился с нею в Москве. А сколько еще было у меня таких, как Елена Николаевна! Одно время я их записывал отдельной графой в дневнике, да уж давно перестал. Ведь это все равно что пес считал бы блох на своем брюхе и записывал бы их в своем собачьем календаре!

И все-таки, как бы ни обманывала меня жизнь, как ни обманывал бы я сам себя, душа моя знает, что еще и на этом свете она возрадуется и возликует.

* * *

По выезде из Калуги велел Тимофею остановиться – на пригорке увидел кузню. Горел горн, а кузнец с подмастерьем бойко ковали. И так стучали их молотки, что я заслушался. Любо было мне это слушать – точно музыку. Не ту, что придумывают музыканты, вылавливая призраки гармонии, носящиеся в воздухе, и не ту, что они списывают друг у дружки из нотных альбомов, а музыку истинную, ту, что живет своей жизнью в мире и преображает его.

– Поехали, что ли, барин! – сказал Тимофей. – Чего тут понапрасну стоять?

– Понапрасну? – удивился я. – Да может, это лучшие мгновения твоей жизни? Может, никогда более не увидишь ты этот горящий горн, не услышишь эту дивную мелодию железных молотов?!

– Да что ж тут дивного? Всего-то кузнецы куют, – усмехнулся Тимофей.

– Да ведь не повторится эта картина в твоей жизни никогда! Канет, будто ее и не было! Понимаешь ли ты это?

– Я и получше чего видывал-с, – недовольно пробурчал слуга.

– Получше? Что ж ты мог видеть лучшего истинной гармонии?! – воскликнул я и затем попытался понятными ему словами донести до Тимофея мысль о том, что кузнецы – подлинные творцы, что их надобно ценить не за то, что они подковывают лошадей, а за то, что они, подобно поэтам, предлагают миру новые ритмы.

– А тебя, барин, в госпитале-то не долечили, – сказал на то мой слуга и задумчиво огладил бороду.

 

Оплеухи во благо

…Остановились в Малоярославце. Я сел за дневник, а Тимофей, даже не спросив у меня соизволения, отправился куда-то. Я замечаю, что он стал весьма заносчив: нужно ли подать чаю – не торопится, смотрит искоса, а скребницей чистит коня с таким видом, словно одолжение мне делает. Заносчивость моего слуги сродни дерзости уверенной в себе собаки по отношению к никчемному хозяину. Впрочем, сам я и виноват в этом: памятуя о верном его служении мне в госпитале, теперь слишком многое дозволяю Тимофею. А ведь собака любит палку.

Вернулся Тимофей за полночь, когда проходил мимо меня в свой чулан, по комнате словно жбан с брагой пронесли.

Утром выяснилось, что слуга мой не только не почистил вечером лошадей – наглость его распростерлась куда дальше: он пропил новую уздечку и даже скребницу.

Дал Тимофею по левому уху, затем по правому и пообещал в следующий раз повесить на суку. Слуга мой сразу стал послушен, расторопен и словно даже повеселел. Оплеухи пошли ему на пользу.

* * *

До Москвы уже рукой подать. Это видно хотя бы уже по тому, что вокруг все меньше лесов. По всей России они буйствуют и густы, там они точно борода справного Микулы, а под Москвой – как щипаная бороденка Игнашки. Так возле кострища травы теряют силу, однако ж стоит только ступить пару шагов в сторону, они зеленеют, будто не знают ни огня, ни ног человека. Москва – огонь. Жадный, как купец, выстрадавший каждую копеечку, и веселый, как гусар, просаживающий последний рубль.

Мы едем, и все больше пеших и конных попадается на глаза, все больше суеты и движения; дороги спотыкаются друг о дружку и бегут, бегут в Москву. А-ца-ца-ца-ца-ца-ца!!! Приказал и я Тимофею погонять, а он рад стараться. И вот, будто искра мелькнула за лесочком, потом еще одна – московские купола. Ну, здравствуй, Москва златоглавая! Чего тебе от меня надобно?

 

Прибыв в Москву, я направился на Поварскую к дядюшке. Лакей сразу же узнал меня и помчался докладывать на второй этаж барину. Хотя лакей был уже немолод и притом вид имел весьма степенный, однако ж перепрыгивал через две ступеньки и клокотал руками, как раненый глухарь крыльями. При этом он что-то бормотал себе под нос. Всех слов было не разобрать, но «ох, Господи, напасть-то какая!» прозвучало меж них отчетливо.

Вероятно, лакей вспоминал прошлый мой визит сюда, когда я пытался тайно втащить через окошко на второй этаж барышню. Попытка та закончилась неудачей – веревка оборвалась, и барышня вроде как ногу тогда сломала. С тех пор уже много воды утекло, но оказалось, что живые события тех времен до сих пор волновали лакея чрезвычайно.

Дядюшка сделал вид, что весьма рад моему приезду. Едва я вошел в кабинет, он поспешно вскочил с кресла и засеменил мне навстречу. При этом дядюшка улыбался, и по лицу его бежали морщинки – точно в стылый старый пруд бросали камешки. Он деликатно обнял меня и, изображая родственный поцелуй, осторожно ткнул свою щеку в мою.

– Ну, как ты, дорогой племянник? Надолго ль в Москву?

– О, нет, не надолго, – сразу успокоил я дядюшку. – Спешу в Петербург по долгу службы.

– По долгу службы?

– Именно, именно.

– Ну, хорошо, хорошо, хорошо, – дядюшка засеменил назад в свое кресло, пытаясь незаметно обтереть после «поцелуя» платочком свою щеку. – И как служба? Скоро ль в генералы?

И хотя последний вопрос он задавал, будучи ко мне спиной, я так и видел, как губы его кривятся в усмешке.

Усевшись, дядюшка позвонил в колокольчик и приказал явившемуся слуге подавать обед.

– В залу подавать-с? – спросил слуга.

– Сюда подавай, остолоп! – воскликнул дядюшка и топнул ногой. – На двоих, слышишь, подавай!

Слуга поспешно удалился, а мы начали беседу. Поначалу она шла туго – точно не меж родственниками, друг друга давно не видевшими, а разбойниками, которые случайно столкнулись на узкой ночной дорожке и не о том думают, как сказать и что ответить, а как бы половчее свой нож из-за голенища выхватить.

Однако ж мало-помалу разговор вошел в обычные берега. Дядюшка стал расспрашивать меня о службе: он желал знать, как обстоят дела с закупками провианта, по-прежнему ли гусары готовы дать по носу наглому пруссаку и турку, не в одном ли я служу полку с его давним знакомцем майором Кондулуковым и прочее, прочее, прочее.

Я, как мог, отвечал. Разговор, разумеется, зашел и о родственниках. Дядюшка сделал обзор их здоровья: у кого мигрень, у кого жаба, кто уже едва ноги волочит, а кто еще «скоренько бегает». Признаться, меня мало занимало состояние здоровья и степень бодрости и проворства моих родственников, тем более что о многих из них я знал лишь понаслышке, а об иных имел лишь смутные детские воспоминания.

– А как поживает мой двоюродный братец и ваш сын Александр? – спросил я. – Помнится, мы пробовали с ним скрещивать разные породы животных. Продолжает ли он подобные опыты?

– Опыты? – дядюшка насупился. – Кабы не мое приятельство с губернатором, плохо бы эти опыты для вас тогда закончились.

– Это были все лишь невинные шалости, имевшие единственной целью обогатить природу новыми видами.

– Единственной целью… – криво усмехнулся дядюшка. – Ты лучше скажи, когда, наконец, образумишься и семьей обзаведешься?!

Я ответил, что еще не пришло мне время жениться, но непременно это сделаю когда-нибудь, как всякий порядочный человек.

– Порядочный? – переспросил дядя, и в щеки его добавилась изрядная порция багрянца.

– У вас есть сомнения на сей счет?

– Сомнения? Я полагаю, что порядочные люди не волочатся за каждой юбкой! Порядочные люди обзаводятся супругами, плодятся на законном основании и почитают своим долгом заботу о семействе. Се-мей-стве! – дядюшка устремил вверх указательный палец. – Вот, например, я… С тех пор как перешла в мир иной моя Анна Степановна, Царствие ей Небесное, не стал я шляться по дамам, охочим до развлечений.

– А что ж не стали? – поинтересовался я.

– А потому не стал, что я совесть в отличие от некоторых имею. Со-весть! – тут он вновь устремил вверх указательный палец. – Жду, когда и меня приберет Господь, чтобы мы с Анной Степановной воссоединились на небесах.

– А со Стефанией Карловной на небесах не желаете воссоединиться? – спросил я. – Ведь, насколько мне известно, она тоже когда-то была вашей супругой? С которой же из двух вы желали бы воссоединиться на небесах?

– Кхы, кхы, кхы… – откашлялся дядюшка. – Да, Стефания Карловна родила мне первенца Александра, а сама умерла при родах. Однако при чем тут Стефания Карловна?

– Как при чем? Ведь именно она была вашей первой супругой, а не Анна Степановна! И потому было бы логично воссоединиться на небесах сначала с нею… В приоритетном, так сказать, порядке. А уж потом, коли и там, на небесах, не сложится, воссоединяться с Анной Степановной.

– Странное предположение. Ты весь в отца, как я погляжу… Тот же взгляд, те же повадки…

– Это делает мне честь – быть похожим на папеньку, – с простоватым видом отчеканил я.

– Кхы, кхы, кхы… – закатив глаза, еле отдышался дядюшка. – Давно он тебе не писал?

– Регулярно пишет.

– А не отписал он тебе, что вновь спутался с этой… Даже не хочу ее имя произносить в этих стенах. Опозорил мою сестру и твою мать! – теперь уже выкатив глаза, заговорил дядя. – Говорил я… говорил тогда, что не надобно за него ей идти…. Как чувствовал, хотя и сам в те поры еще молод был!

– Да не тебе, дядюшка, о моем отце судить.

– Это почему ж?

– А потому, что я канделябрами кидаюсь, когда разговор мне не по душе.

– Ишь ты какой! – вдруг улыбнулся мой родственный собеседник. – Что ж, это похвально, это я приветствую! Это – наша порода! Коли есть у нас еще такая молодежь, за Отечество я покоен.

Пожилая стряпуха принесла обед; дядюшка внимательно следил, как она расставляет на столе тарелки, а потом сказал:

– Вот что, Степанида… когда пойдешь вниз, вели, чтоб молодому барину постелили в спальне рядом с моим кабинетом. И еще скажи Анисье, Татьяне и Ольге, чтоб живо собирались и отправлялись во флигель. Там пусть сегодня и ночуют.

Тут дядюшка глянул на меня и добавил:

– Да еще накажи, чтоб изнутри хорошенько закрылись. А Ерофей пусть окна ставнями снаружи запрет.

– Что ж, и Ольге во флигель идтить-с?

– И ей.

– Да к чему ж такое? – развела руками стряпуха.

– Цыц! – с неожиданной горячностью воскликнул дядюшка. – Делайте, коль я говорю! Вон в дом какой герой пожаловал! – тут он кивнул на меня. – Не успеешь и глазом моргнуть, как он вас всех тут обрюхатит!

– А мне тоже во флигеле прятаться? – стряпуха уставила на меня испуганные глаза. При этом она на какую-то секунду даже оцепенела – видимо, представила весь ужас положения, в котором могла из-за меня оказаться. То есть стать мною обрюхаченной.

Дядюшка с некоторым удивлением оглядел ее с ног до головы, поморщился и молвил:

– Ты можешь остаться – стара уже. Надеюсь, на тебя он не позарится.

Не желая привносить сумятицу в покойный дядюшкин дом, я сказал, что переезд молодых служанок во флигель вовсе не обязателен, поскольку ночевать я здесь не намереваюсь – очень уж спешу в Петербург по казенному делу.

– Что, в самом деле торопишься?

– В самом деле.

– Ну, как знаешь, – дядюшка наполнил два бокала ренским. – Удерживать тебя не буду – служба есть служба.

Мы выпили по бокалу и только начали обед, как за дверями послышалось младенческое хныканье, и в кабинет вошла девка с ребенком на руках. Судя по тому, как она посмотрела на дядю и как держалась, здесь она чувствовала себя если и не полновластной хозяйкой, то уж точно и не обычной служанкой.

– Ольга, ступай! – воскликнул дядюшка, поспешно вскакивая. – Потом, потом, потом!

– Да куда ж нам во флигель?! – вопросила девка изумленно. – Что это такое вы удумали-с?

Дядюшка с неожиданным для его лет проворством метнулся к ней и со скороговоркой «потомдушечкапотомпоговорим» обхватил ее за плечи и насколько деликатно, настолько и решительно выпроводил из кабинета вон.

Я едва сдержал смех – так вот, оказывается, какая есть тайна у моего дядюшки, столь склонного к нравоучениям!

Меж тем он как ни в чем не бывало вернулся за стол, и мы продолжили трапезу. Я, разумеется, не стал задавать вопросов касательно девицы и младенца, а дядюшка не почел нужным вдаваться в объяснения.

«Конечно, дядюшка мой – двуликий Янус, – думал я, кушая его пирог. – Объявляет себя поборником нравственности, утверждает, что ждет не дождется, когда воссоединится на небесах с почившей своей супругой, а сам тем временем плодится на земле с дворовой девкой. И при этом смеет еще моего отца осуждать. Да, лжив, блудлив и плутоват мой дядюшка. И много чего еще есть нехорошего в нем. Да чего уж там лукавить – подлец он, да и только!»

И уже произнес я мысленно дядюшке этот свой приговор, как вдруг… Вдруг дядюшка отпихнул от себя тарелку, и как-то бросились мне в глаза кисти его рук. Точь-в-точь такие же, как у моей матери, когда, чем-то раздраженная, начинала она жестикулировать или точно так же гнала от себя докучную ей тарелку. А еще почему-то вспомнилось мне, что, когда я сам был еще совсем маленький, с любопытством рассматривал свои руки, свои пальцы, свое лицо в зеркале. Все это было мне тогда в диковинку и думалось с изумлением – неужто это и есть я? Прошло время, и я довольно узнал себя, а теперь иной раз чувствую, что даже надоел я сам себе. Будто весь уже износился, и нужен мне иной облик. Пресыщен я собой. Пресыщен… Какая адская тяжесть в этом слове! Можно ли от нее избавиться? Да ведь это все равно что от самого себя избавиться. Вон змея сбрасывает кожу, а все равно все той же змеей остается. И только любовь избавляет от пресыщения и исцеляет, поскольку находит душе применение, направляет ее в то русло, которое и было предназначено ей. Она возвышает человека, вернее, и делает его человеком. И еще я подумал, что по-настоящему может любить лишь тот, кто уже пресыщен собой, и искать этот новый облик свой души нужно в любви. Искать любви, чтобы спасти свою душу… Может, дядюшка решил пойти этим путем, чтоб душе своей хотя бы надежду на спасение дать? А впрочем, о чем это я? Вон в какие материи загнул, а дело между тем, пожалуй, и выеденного яйца не стоит. Просто блудлив мой дядюшка, а потому и шашни с дворовой девкой водит. И просто лжет, когда о загробных своих надеждах рассказывает.

А впрочем, впрочем… Престарелый слабый и одинокий человек хочет душевного покоя. Утоли печали раба твоего, Господи!

Когда трапеза закончилась, дядюшка достал из комода шкатулку и, вынув оттуда пятьсот рублей, подал их мне.

– Вот тебе деньги! – сказал он. – В дороге-то, небось, поиздержался? Да бери, бери! Это я тебе от чистого сердца дарю, по-родственному. Не затем, чтоб умаслить на молчание о виденном, об Ольге моей. Ведь шила-то в мешке все равно не утаишь – все и так уж знают…

Тут дядюшка вздохнул, а затем крепко обнял меня. Потом он проводил меня, и на крыльце мы троекратно по русскому обычаю расцеловались на прощание. Я поехал, а дядюшка все стоял и махал рукой на прощание. Не обтирал на этот раз платочком свои щеки после моих поцелуев. А может, просто платочек в кабинете позабыл.

 

На балу

Я велел ехать в гостиницу на Сретенке, где не раз прежде уже останавливался и где всегда были хорошие номера. В гостинице я быстро привел себя в порядок: ополоснулся и, произведя с помощью ножниц решительную экзекуцию над усами, которые уже добрались до нижней губы, отправился в Петровский театр. В глуши я ужасно истосковался по блеску жизни, по ее кипению. А где ж, как не в театрах больших городов, лучше и полнее можно ощутить это бурное течение жизни, этот ее нарочитый блеск? Элегантные коляски без привычных пудов грязи на колесах… милые барышни в алмазных и жемчужных ожерельях… разговоры на французском да на аглицком… А запахи… что за чудные запахи! Пропорхнет рядом барышня, мелькнет соболиной бровью… Уж и нету красавицы, вся в толпе потерялась, но запах ее духов успел поразить тебя в самое сердце… Один только вдох, и все былые утехи и приключения мгновенно всплывают в памяти: о, как была хороша такая-то, а потом я встретил такую-то… И сладко в душе, и грустно. Но и сама эта грусть сладкая. Да, хорошо в театре, люблю я его. А что касается самих постановок, то, по правде сказать, скучны они. Особенно иностранные. Сюжеты ходульные, характеры неправдоподобные, все белыми нитками шито и торчит в разные стороны, точно перья на битом петухе. Притом актрисы и актеры обычно так громко кричат, словно не роли свои играют, а выясняют – у кого глотка самая луженая. Вероятно, так в театрах принято выявлять самого даровитого.

А в спектакле Клейста, который давали в тот день и который являл не то комедию, не то драму, ко всем вышеперечисленным недостаткам добавлялся еще и тот, что актрисы были уже весьма не молоды. Причем, как я заметил, чем старше была актриса, тем больше слоев румян и пудр накладывала она на свою физиономию, полагая, что так будет выглядеть молодее. Вообще, о возрасте женщины разумнее всего судить по количеству слоев этих пудр, точно так, как лесник узнает возраст дерева не по россказням досужих старожилов, а натурально – по количеству колец на пне.

В антракте встретил я своего давнишнего знакомого Еланского. Это был один из тех светских щеголей, что без устали снуют по всяческим балам и вечеринкам, вполне искренне полагая, что только для этого они и живут на белом свете. Такие всегда знают, где какое увеселение происходит, и стремятся туда, словно мухи на мед. Если б объявить им, что все увеселения раз и навсегда отменены, они, пожалуй, осыпались бы от тоски с «древа жизни», как горох из стручков по осени. Еланский предложил ехать на бал, который давал этим вечером князь Бобровский.

На бал к князю мы прибыли, когда вальсировка была уже в самом разгаре. Я прислонился к колонне и стал наблюдать за происходящим. Оно так же отличалось от тех вечеринок, на которых я бывал в последнее время, находясь в провинциальных городишках, как барская трапеза на втором этаже – от ужина холопов на первом. Зал был полон огня и блеска, десятки пар кружились под музыку по сияющему паркету.

Вскоре вокруг меня образовался кружок из гостей, среди которых было и несколько знакомых мне господ. С одним мы когда-то прежде вместе сиживали за ломберным столом, другой был секундантом моего знакомца, третий… Бог весть, где я его видел прежде, но он меня приветствовал, как товарища. И я его, разумеется, приветствовал так же.

Завязался веселый разговор, шампанское пенилось, и лакеи едва успевали подносить нам новые полные фужеры. Меня расспрашивали о походной жизни, и я охотно рассказывал байки о службе, о своих товарищах по эскадрону и пересыпал эти рассказы анекдотами.

– Так для чего же вас, поручик, все-таки вызывают в Петербург? – вдруг поинтересовался кто-то.

– Проведать лучшую дорогу для эскадрона. – Тут я сделал лицо серьезным, насколько только мог. – Мои товарищи походной колонной уже следуют за мною.

– Стало быть, происходит передислокация?

– О нет, для нашего эскадрона это не передислокация, а маневры. А вот для стройных дамских ножек это действительно передислокация.

– Передислокация для дамских ножек? – разом воскликнуло несколько человек. – Как же это понимать?

– Да очень просто. После отхода нашего эскадрона их правые и левые ножки смогут воскликнуть друг другу: «Ну, наконец-то мы вместе!»

Пыхнул хохот, многие в зале обернулись в нашу сторону. В это мгновенье меня что-то кольнуло в висок, точно мошка укусила. Я повернул голову и увидел очаровательную молодую барышню. Она смотрела на меня сияющими глазами и улыбалась. Черты лица ее показались мне знакомыми, уже когда-то прежде виденными. Улучив удобный момент, я поинтересовался у Еланского, кто эта барышня.

«На балу»

– Как, разве вы не знакомы? – удивился тот. – Да ведь это же Настасья Ивановна Брындина, дочка Иванстепаныча. Ведь вы, помнится, бывали в его доме и должны знать его дочь.

– Это Настенька? – изумился я. – Неужто это она? Да ведь она была подростком!

– Что ж, годы быстро летят! Настенька, которую вы помните подростком, как видите, вполне уже выросла! Более того – она уж замуж успела выйти! Вон, кстати, ее супруг, господин Абросов. – Еланский кивнул на тучного господина в жандармском мундире, который с напором шмеля стремился сквозь толпу дам к комнате, где шла игра в вист. Судя по быстрому мельканию рук над зеленым столом и азартным восклицаниям, доносившимся даже сквозь плотную завесу музыки, игра там была в самом разгаре.

 

Настенька

– Вы ли это, Настенька? – подойдя к юной даме, спросил я и щелкнул каблуками. – Если это вы, то я глазам своим не верю!

– А я вот вас сразу узнала. – Настенька в смущении опустила взор.

– Ну, меня-то нетрудно узнать! – шутливо сказал я. – Я все так же громко щелкаю каблуками, и у меня все те же усы! Кстати, сегодня я их подрезал, и они стали жесткими, как щетка. Вот, потрогайте… Извольте…

Настенька еще больше смутилась, и на щеках ее выступил румянец.

– Впрочем, да… Не вполне было б уместно, если б вы стали сейчас на балу ощупывать мои усы! Вы ведь уже далеко не тот подросток, которого я помню. – Я посмотрел на красавицу, и по сердцу моему словно щелкнули серной спичкой. Спичка-то сама, пожалуй, не загорелась, но вот искры от нее так и посыпались куда-то в живот.

– Ужель я так сильно изменилась с тех пор, как вы видели меня в последний раз? – с придыханием спросила Настенька.

– О, да! – признался я.

– В чем же? Скажите!

– Ну, знаете… Я вот еду сейчас в Петербург… То есть не буквально сейчас… Не сию минуту, а вообще, в целом еду… из Конотопа, где стоит мой эскадрон…

– Из Конотопа? – как бы в полусне спросила Настенька.

– Да, из Конотопа… Меня в Петербург вызвали… Но не о том речь… не о том…

– А о чем же?

– Я еду в столицу и по дороге вижу всяческие поля со злаками. Овес, там, пшеница всяческая… А зайдешь в трактир отобедать – так там подают пироги из этих злаков. Так вот и вы… прежде были… как бы это сказать… ну, незаметны, как те невзрачные злаки в полях… Зато теперь…

– Я, что же, на пирог теперь стала похожа? – Настенька несмело улыбнулась и подняла на меня глаза.

Тут я понял, что взял неправильное направление – Настенька давно уж превратилась из подростка в цветущую даму, и подобные сравнения были неуместны.

– На пирог? Нет! Как могу я сравнивать вас с пирогом! Вы стали прекрасны! – воскликнул я с жаром. – Вы словно превратились из гусенка в лебедя! То есть я хотел сказать, что вы теперь прекрасны, словно трель жаворонка! Или зимородка! Да! Как восхитительная трель зимородка над прекрасным цветущим лугом!

– Признаться, я никогда не видела зимородков, – смущенно молвила Настенька.

– А слышали ли вы трели соловьев?

– Да, – тихо сказала она. – У нас в имении много соловьев, их пение я люблю слушать…

– Любите? Так знайте, что вы теперь прекраснее, чем пения этих соловьев при первых лучах зари!

Тут я начал говорить что-то уже такое, чего и сам теперь не припомню. Очнулся я, когда уж услышал, что вокруг нас перешептываются присутствующие. Дабы не скомпрометировать супругу господина Абросова, я щелкнул каблуками и отправился пить шампанское с Еланским и новыми своими товарищами. Я продолжал сыпать шутками и с показным щегольством приглашал на танцы всех барышень, которые только ни подворачивались мне под руку.

При этом, однако, кружась в танце с другими барышнями, я продолжал наблюдать за Настенькой. Я видел, что и она с меня глаз не сводит. Разумеется, не преминул я пригласить и ее несколько раз. Танцевала она, надо отметить, великолепно. Мы кружились и болтали о всяком вздоре. «А что, ваш папенька по-прежнему вольтерьянствует?» – спрашивал я. «О, да!» – отвечала Настенька. «А маменька все пасьянсы раскладывает?» – «О, да!» – с восторгом восклицала она.

Я был совершенно очарован Настенькой, и сердце мое было как серебряная ложка, которой кушали пирожное с вишенками.

…Когда бал уже подходил к концу, я, оставив товарищей, незаметно выбрался из дома и, сев в коляску, стал дожидаться, когда Настенька станет уезжать. Я уже понимал, что она влюблена в меня. Такое частенько случается с впечатлительными барышнями, которые умудряются во взрослую свою жизнь «затащить» романтические представления отроческих лет. В отрочестве они выдумывают себе героев, влюбляются в них и продолжают любить некоторое время даже после замужества. Особенно если муж не в полной мере соответствует их представлениям о том, каков должен быть настоящий герой. В доме Брындиных я бывал лет пять назад. Бывал, кажется, пару раз, не более, и, конечно, не обратил тогда особого внимания на девочку-подростка Настеньку, поскольку для меня она не представляла тогда никакого интереса. Однако юное созданье, начитавшееся всяческих романтических историй, а может быть, «нагадавшее» меня в предрождественскую ночь, уверовало в то, что именно этот блестящий гусар, то есть я, и является живым воплощением ее представлений о герое ее сердца, ее суженый. Она полюбила, собственно, не меня, а свою мечту о будущем муже. Но полюбила. Прошло время, она повзрослела, родители выдали ее замуж, и отроческое мечтанье рассеялось, как дым в суете дней. Но сегодня она увидела меня на балу, и прежнее мечтанье воскресло в ее сердце и вновь покорило ее ум. Вероятно, Настенька не была счастлива в браке. Да и могла ли она быть счастливой с человеком, который оставлял ее на балу одну ради игры в карты? Я был уверен, что прав в своих оценках сердечного состояния Настеньки и в оценке отношений ее с мужем, но все-таки дал этой супружеской чете последний шанс доказать, что я ошибаюсь. Если между ними есть любовь, то еще до рассвета я умчусь из Москвы сломя голову. Но нет, нет, такого не случится – она влюблена в меня!

Затаившись в коляске, как паук, подстерегающий жертву, я ждал, когда Настенька выйдет с мужем на крыльцо и направится к своему экипажу. Мне нужно было увидеть, как они пойдут рядом. Ведь здесь, в темноте, избавившись от внимания досужих глаз, оба они будут куда искреннее, и язык их движений скажет об их истинных отношениях куда больше, чем любые слова. Ведь слова обманчивы, а язык тела не лжет. Каждый шаг, каждый поворот головы явят всю подноготную их отношений.

Вот вышли и забираются в свои коляски незнакомые мне дамы и господа, вот, кажется, мелькнул Еланский с драгунским офицером. А вот и Настенька. Она плывет, словно облачко… ее муж топает рядом, опустив голову, как усталая ломовая. Они движутся вместе, но при этом между ними точно пропасть. Так ходят либо те, кто прожил вместе целую жизнь и уже не обращает внимания друг на друга, как не обращаем мы внимания на собственную руку или ногу – куда ж они денутся, либо совершенно чуждые друг другу люди. Они подошли к экипажу. Муж Настеньки даже не подал ей руку, когда она садилась! Решено, она будет моей!

…Я велел Тимофею следовать за Настенькой. Скоро мы подъехали к двухэтажному дому на Неглинной. Экипаж Абросова заехал во двор, а я приказал слуге остановить чуть подалее. Соскочив на землю, я прошелся по улице в ожидании, когда загорятся свечи на втором этаже.

Ах, что за дивная ночь окружала меня со всех сторон: звезды на небе и редкие огоньки в городе, было свежо и пахло отцветшим чубушником, да еще – водой и тиной. Так пахнет от днища выброшенного на берег долго ходившего корабля. По улице и в черных дворах погуливал теплый ветерок и постукивали друг о дружку цветочные головки на высоких стеблях.

…Вот на втором этаже дома загорелась свеча, и тень Настеньки пробежала по занавеси. Тени ее мужа не было.

 

Сон со старухой

Я долго лежал в постели с открытыми глазами и думал о Настеньке. Нужна ли она мне? Нет. Хочу ли я связать с нею свою жизнь? Нет. Возможно, это я ей нужен, чтобы избавиться, наконец, от глупых иллюзий юности и начать настоящую взрослую жизнь? Вздор. Не ради этого я начал интригу. Просто у меня давно не было женщины. Это единственная причина. Если, конечно, не считать того, что Настенька действительно весьма мила. Может быть, излишне восторженна, шею имеет тонкую, не много толще гусиной, и пахнет ванилью сверх меры, но это уж мелочи, на которые не стоит обращать внимания. А еще мне вдруг подумалось, что она, допивая кофе, имеет обыкновение энергически прополаскивать рот, чтоб избавиться от кусочков, засевших во время еды меж зубов. Например, от кусочков пирога с черносливом. Ведь чернослив ужас какой прилипчивый. Но это уж вовсе непонятно, почему мне так подумалось. Скоро я заснул, предчувствуя, что Настенька мне приснится. Предчувствие меня на этот раз обмануло: вместо Настеньки во сне ко мне явилась старуха. Та самая, которая, подобно россыпи высыхающих на пеньке грибов, грелась на завалинке у крапивненского трактира и которой я по ошибке овладел ночью. Старуха тихо вошла в номер и присела мне в ноги на кровать.

– Чего пришла, старая? – спросил я.

– Да разве ж я старая? – она сбросила с себя чепчик, и по плечам ее рассыпались густые черные волосы, каких не бывает у старух. Даже и у крашеных. – Ну, что скажешь, милый? Хороша я?

– Ступай вон! Не хочу иметь с тобой дела.

– Убил меня, а теперь – убирайся вон?!! – старуха засмеялась.

– Что ты мелешь? Когда это я тебя убил?

– Когда опалил огнем любви да уехал! – сказала гостья. – Я умерла от тоски по твоим нежным объятиям!

– Убирайся вон! Я старух не обнимаю!

– Ой ли? – она быстро запустила свою руку под одеяло и ухватила мой уд.

Я вскочил с кровати и прыгнул на середину номера. Хоть я и понимал, что все это происходит во сне, но даже и во сне мне не хотелось, чтобы мой уд тискала старуха. Меж тем она двинулась ко мне, широко расставляя руки, чтоб поймать. Я прыгнул к окну и в один миг выбрался на крышу. Старуха стала карабкаться за мной.

– Подай же руку, милый! – просила она.

– Еще чего! Убирайся! – я наступил на ее пальцы, которыми она вцепилась в край кровли.

Старуха только щелкнула зубами и, надувая щеки, решительно полезла на крышу. Я побежал прочь. Над Москвой уже светало, над краем города приподнимались густые облака, точно одеяло, взбодренное ленивой ногой просыпающегося исполина.

Я бежал по крышам, легко перепрыгивая с одной на другую. Старуха следовала за мной, но я не опасался, что она меня догонит, поскольку на крышах она чувствовала себя явно не в своей тарелке и, прежде чем перепрыгнуть через какой-нибудь проулок, широко расставляла руки, как бы примериваясь, кудахтала и уж только затем прыгала. Я же с удовольствием и легко перелетал с крыши на крышу и думал, что, должно быть, представляю занимательное зрелище для того, кто так же, как я, во сне блуждает сейчас внизу по московским улицам. Мало-помалу прыжки мои становились все продолжительнее, и наконец я понял, что парю над городом. Делать это было совсем нетрудно, и я удивился, что не летаю в обычной жизни.

«Надо бы получше запомнить, как это все делается, – думал я. – А потом, когда проснусь, продемонстрировать это свое удивительное умение на публике. То-то же изумится Настенька, дядя, а слугу моего Тимофея, поди, и вовсе кондрашка хватит».

Подлетев к Кремлю, я взмыл повыше и, оставив под собой зубчатые стены, проплыл над Тайницким садом, Ивановской площадью, над дворами и закоулками. Круглыми от изумления глазами смотрели на меня голуби, сидевшие под крышами, – никогда еще не видели они летающего человека.

– Не бойтесь, голуби, кошки так не умеют, – сказал я и стал опускаться ниже.

Проплыв под аркой Спасской башни, я оказался над совершенно пустынной Красной площадью у Лобного места. Тут мне вздумалось потрогать ногой булыжники. Едва моя нога коснулась камня, кто-то спросил:

– Что барин, все еще спит?

– Еще спит-с, – сказал Тимофей.

 

Веселая придумка

Я открыл глаза и увидел у своей постели сияющего Еланского с бутылкой шампанского в руках.

– Долго ж ты спишь! – радостно воскликнул Еланский. – Уж полдень! Кстати, ты вчера очень большое впечатление произвел на графиню Бабушинскую. Эй, человек, – обратился он к моему слуге, – подай-ка нам стаканы.

– Бабушинскую? – переспросил я, выбираясь из постели.

– Да, да, ей! Она сожалела, что ты исчез куда-то и вы даже не попрощались… – Тут Еланский смолк и только остолбенело смотрел на мой уд. Сплю я обычно голый, и на этот раз, хоть и снились мне полеты над Москвой, уд мой был взбодрен. Не скажу, что взбодрен он был в полную силу, однако ж на тщедушного и изнеженного щеголя Еланского, даже будучи таким, он произвел сильнейшее впечатление. Вероятно, мой приятель мысленно сопоставил мой уд со своим, и это сравнение тяжким камнем упало на его сердце.

– Так что Бабушинская? – спросил я, надевая шлафрок.

– Бабушинская? Она… она… Да где, черт побери, стаканы?! Сколько можно ждать? Я бы такого нерасторопного слугу высек! – со злостью воскликнул Еланский.

– Да вот стаканы – на столе уж давно стоят, – молвил Тимофей с усмешкой.

Мы выпили, и Еланский, печально глянув в окно, сказал, что молодая Бабушинская желала бы меня видеть сегодня на приеме в ее доме.

– Что, будешь? – спросил он и вздохнул.

– Бабушинская – это черненькая такая, с длинными локонами?

– Да, – снова вздохнул Еланский.

Я был бы, конечно, не прочь побывать у Бабушинской, но у меня на этот вечер был другой план – встретиться с Настенькой. Говорить об этом Еланскому я, разумеется, не стал – ведь мои слова могли стать известными слишком многим и повредить ее репутации. Поэтому я сказал, что почел бы за счастье побывать на приеме, но, к сожалению, спешу в Петербург и быть у Бабушинской не смогу. Разве что только на обратном пути, когда снова поеду в полк.

Мы выпили еще шампанского. Еланский неуклюже раскланялся и ушел, а я задумался – каким образом устроить себе встречу с Настенькой? Не мог же я явиться в дом ее родителей и сказать ее папеньке: «Вот вы все вольтерьянствуете, так докажите, наконец, делом свое вольтерьянство – доставьте-ка сюда свою дочь, чтоб я ее обесчестил!» Не было у меня также никаких оснований, чтоб отправиться в дом, где она жила с мужем, с этим шмелеобразным господином Абросовым. Кем бы я ему представился? Надеяться же на случайную встречу с Настенькой на каком-нибудь балу или в театре я тоже не мог, времени не было – нужно было скорее отправляться в Петербург, ведь я и без того порядочно уже задержался в дороге.

Я выпил еще шампанского, и в голове моей веселыми кузнечиками запрыгали мысли, одна удивительнее другой.

– Эй, Тимофеюшка! – крикнул я. – Живо собирайся – пойдешь в галантерейную лавку за дамскими лентами! Да набери самых что ни на есть лучших!

– За лентами? – изумленно переспросил слуга. – Да почто вам дамские ленты-с?

– Лошадей моих лентами будем украшать! – засмеялся я.

 

Приуготовления к тайному свиданию

Тимофей отправился за лентами, а я тем временем быстро накатал любовное письмо к Настеньке с предложением тайной встречи. Львиную долю этого послания, разумеется, составляли живописания томлений моего сердца от вспыхнувшей в нем любви. И уж такими яркими красками была описана моя сердечная смута, что в какой-то миг даже мне самому показалось, что я и в самом деле так страстно влюблен в Настеньку, что умру, коль не явится она на свидание.

Не забыл я в этом письме также употребить словесный пассаж, который безотказно действовал на всех дам без исключения. А именно написал, что «воспоминания о прежних наших встречах являются для меня драгоценнейшими изумрудами, которые я храню в своей памяти, как в шкатулке, и лишь иногда достаю, чтоб полюбоваться ими в лучах заходящего солнца». Этот пассаж я вычитал когда-то в романе и запомнил, чтоб потчевать им дам во всех своих любовных посланиях. Причем я заметил, что чем наивнее была барышня, тем в больший восторг приходила она от этих слов. Всякий раз, когда их пишу, надеюсь, что хотя бы на этот раз адресат подвергнет их осмеянию, но, увы, – ни разу еще такового не случилось. Не только осмеяния, но даже и робкой критики на эти слова еще не было. Таковы уж дамы – более всего на свете любят восторги и славословия в свой адрес.

Тем временем явился Тимофей с коробкой лент и со вздохом поставил ее на стол.

– Самых ли лучших лент купил? – спросил я.

– Да почем мне знать? – печально молвил Тимофей. – Попросил лучших. А каковы они на самом деле – кто ж разберет?

– А доводилось ли тебе заниматься торговлей, любезный Тимофеюшка?

– Это-с торыжничать, что ль? – с презрением молвил слуга.

– Ну, пусть будет по-твоему – торыжничать.

– Никогда, барин. Я не таковский, чтоб торыжничать.

– А кто уздечку мою да скребницу продал?

– Так то не продал, а пропил-с, – с серьезным видом пояснил мне Тимофеей. – Понимаешь ли, барин, разницу?

– Понимаю, – сказал я с усмешкой. – Теперь возьмешь эти ленты и отправишься на Неглинную в известный тебе дом, чтоб под видом торговца вручить их барыне, Настасье Ивановне. А главное – вот это письмо ей незаметно передашь.

– Ах, во-о-от оно что-о-о… – протяжно молвил Тимофей и улыбнулся. – А я то уж подумал…

– Что ж ты подумал?

– Да так, ничего-с.

– Ну, говори, коли я спрашиваю, что ты подумал?

– Да уж известно, что я подумал. Что снова в гошпиталь тебе надо, коль ты собрался дамскими лентами лошадей украшать.

– А теперь что думаешь?

– А теперь думаю, что очень ты хитер, барин. – Тимофей почесал бороду. – Вишь, как к барыне решил подъехать… Ай-яй, какая у тебя обширная голова!

Я вручил слуге письмо и обучил, как нужно его передать, чтоб муж барыни этого не заметил. Научил я Тимофея также и тому, что нужно сказать лакею или дворницкому – дескать, барыня сама выбрала ленты в лавке и велела их ей доставить.

Тимофей отправился выполнять поручение, а я задумался – хорошо ли поступаю. Положим, супруга своего Настенька не любит и не уважает. Но тем горше будет ее разочарование, когда она поймет, что и я не могу предложить ей ничего, кроме плотской страсти. Впрочем, сомнения мои были недолгими: что худого для Настеньки будет в том, что кинется она со мною в омут чувственных утех? Разве совместные телесные наслаждения, основанные к тому же на взаимных симпатиях, так уж предосудительны?

…Явился Тимофей. Волосы его были порядочно растрепаны, глаза блестели.

– Исполнил ли ты мое поручение? Передал ли письмо и коробку с лентами по назначению? – строго спросил я.

Тимофей утвердительно кивнул.

– Все ли гладко прошло?

– Глаже некуда! – молвил Тимофей и громко икнул. – Барыня оченно довольна вашим подарком осталась.

– Как ты это понял, что довольна?

– Схватила ленты да и давай бросать их в воздух!

– В воздух? В своем ли ты уме?

– Я-то – в своем. А она – не знаю. Бросает в воздух ленты, они летят, летят, а она их целует, целует. Так губы к ним и тянет, так и тянет. – Тимофей для наглядности даже сложил свои губы колечком и выпятил их вперед. – Уф-ф!!! Я ажно засмотрелся – никогда прежде такого не видывал. – Слуга мой снова громко икнул. – Ди-и-иковинная тоже барыня!

– Да ты пьян!

– А как же мне не быть пьяну, коль барыня мне рупь дала от щедрот своих! – изумился Тимофей.

– А ответ она мне написала?

– И ответ написала! Как же! – он достал из кармана листок бумаги и передал его мне.

В записке Настеньки было всего несколько слов, но начертаны они были столь взволнованной рукой, что я некоторое время в замешательстве вертел в руках бумажку, соображая, с какой стороны за нее надо приниматься, а затем только начал читать. Настенька в свою очередь признавалась мне в любви, причем обе буквы «л» в слове «люблю» более были похожи на «м», а последняя буква растянулась в какую-то невероятную стрелу, закончившуюся странной загогулиной. Вероятно, Настенька с таким азартом писала это слово, что ее рука никак не могла остановиться.

 

Осада

Мы встретились с Настенькой в условленном месте. Весь вечер я рассказывал ей о любви, а потом, отвезя домой на Неглинную, встал под ее окнами и, картинно подбоченившись, принялся поглаживать усы. Настенька выглянула и быстро помахала мне рукой.

На следующий день все повторилось почти в точности: разговоры о любви, потом я опять отвез Настеньку домой, и она, высунувшись в окно, снова помахала мне рукой, а затем отправила воздушный поцелуй. В воздушном поцелуе и было все отличие этого вечера от предыдущего. Опускаю описание подробностей и нашей третьей встречи, поскольку ничего достойного упоминания не произошло. Разве что видели, как за Молчановкой на Собачьей площадке лошадь сбила какого-то подвыпившего мещанина. Да и то слегка: мещанин после этого тут же поднялся, обругал лошадь и пошел дальше по своим делам. По чести сказать, когда это случилось, я даже обрадовался – ведь происшествие сулило передышку в моей бесконечной речи о той пламенной страсти, которую я питаю к Настеньке. Но, увы, Настенька не обратила ни малейшего внимания ни на лошадь, ни на сбитого ею мещанина – видно, мои слова затмевали ей все на свете. Так что мне пришлось продолжать свою речь о безумной любви, как если бы никакого происшествия не случилось.

Понимая, что и этот вечер клонится к бесполезному окончанию – ну, разве что Настенька теперь пошлет мне на этот раз не один, а два воздушных поцелуя из окна, я напустил на себя печальный вид и молвил:

– Завтра утром я отправляюсь в Петербург.

– Как? – моя возлюбленная так вся и побледнела.

– Что поделаешь – дела службы, – вздохнув, молвил я.

– А нельзя ли хотя бы на несколько дней отложить ваш отъезд? – Настенька подняла на меня умоляющие глаза.

– Я бы все что угодно отдал ради того, чтобы быть рядом с вами, но… увы, увы, я должен действовать согласно полученному предписанию.

– Согласно предписанию… – будто впав в сомнамбулическое состояние, повторила за мной Настенька

– Однако… – тут я задумчиво погладил свой ус.

– Что «однако»? – Настенька встрепенулась.

– Однако мы можем сейчас поехать ко мне в гостиницу…

– Что? – вздрогнула Настенька. По ее лицу быстро-быстро побежали в разные стороны тени, как бегут они по солнечной поляне, когда ветер вдруг смешает на небе облака.

– Я говорю – поедемте ко мне в гости, Настасья Ивановна! – я крепко сжал ее запястье.

– В гости к вам?

– Именно! – сказал я и пустил на нее огневой взор. – В гости ко мне, чтоб отбросить, наконец, нелепые условности, гнетущие нашу любовь!

– Но… но… не будет ли это выглядеть вульгарно?

– Да поймите же, наконец: завтра утром я уезжаю! – воскликнул я. – Кто знает, когда мы снова увидимся? И увидимся ли вообще когда-либо…

Моя возлюбленная вспыхнула до корней волос, а потом тихо проронила:

– Едем.

 

Совместные телесные наслаждения

Едва мы вошли в номер, я так и кинулся на Настеньку. Мы сплелись в объятиях и стали срывать с себя одежду столь неистово, точно она горела на нас. Вернее, это только сначала мне показалось, что мы оба с одинаковым неистовством срываем друг с друга одежды. Скоро я осознал, что я один за двоих срывал и с себя, и с Настеньки одежды, а она только дрожала. Пальцы ее бегали по моим щекам, лбу, глазам, носу, будто она была слепая и лишь посредством своих пальцев могла составить представление о моем лице.

Я схватил Настеньку на руки и понес к кровати…

О-о-о! – не то простонала, не то проворковала моя возлюбленная.

Я зарычал; любовная баталия так и закипела, так и закипела.

Первый ее акт был недолог, но я без всякого перерыва принялся за второй.

Что касается Настеньки, то она полностью отдалась моей воле – с безропотностью вырванной с корнем былинки кувыркалась она в бурных порывах моей страсти. И распластывалась, и вздымалась, и взвивалась. И в каких только позициях не оказывалась!

…………………………………………………………………….

…………………………………………………………………….

…………………………………………………………………….

Еще когда я был отроком, слышал рассказ драгунского капитана о том, как, будучи в Европе, он видел старинную картину, изображавшую охоту на львов. По словам капитана, особенно его поразила помещенная на первом плане ужасающая морда льва, с неописуемой яростью впившегося в круп лошади. И хотя я сам не видывал эту картину, однако ж с тех пор живо ее представляю и, когда веду любовные баталии, почему-то частенько вспоминаю о том никогда не виданном мною льве. Я не сомневаюсь, что в мгновения страсти моя физиономия ни в чем не уступит его морде по части свирепости. Понятное дело – у меня нет ни львиных зубов, ни гривы, но готов биться о заклад, что на драгунского капитана моя физиономия, случись ему увидеть ее в такие минуты, произвела бы не менее сильное впечатление.

К счастью, дамы, отдаваясь мне, обычно закрывают глаза. Вероятно, интуиция подсказывает им, что на меня, обуянного страстью, лучше не смотреть. Ну, и хорошо – иначе многие из них, особенно из числа впечатлительных, пожалуй, поседели бы раньше времени. Или бесповоротно разуверились бы в том, что есть на свете высокая любовь. А с романтической Настенькой произошло бы, пожалуй, и то, и другое.

В дни моей юности, когда я сам еще был полон разных романтических грез и идеалов, мне представлялось низменным иметь такое выражение на лице в минуты страсти. А особенно – показывать его женщинам. В самом деле – благородный ли я человек, имеющий возвышенные помыслы, или же всего лишь бессмысленный зверь, ополоумевший от кипенья крови? Дабы не допускать дикое выражение на лицо, я в минуты любовных баталий, помнится, обращал свои помыслы к возвышенным сферам. Бывало, усердствую на какой-нибудь барышне, а сам при этом размышляю о науке или представляю невинные пейзажи. Да, за счет таких размышлений какое-то время удается сохранять достойное выражение на лице, даже и тогда, когда подпятные жилы уж начинает сводить. Но рано или поздно окончательный порыв страсти все-таки решительно срывает с лица маску показного благолепия, и ты совершенно обращаешься в зверя.

Я уж и выбирал такие позиции для дамы, чтоб она не видела в эти мгновенья моего лица, и свечки заранее тушил, чтоб все происходило в кромешной темноте, но суть-то от этого не меняется. Возлюбленную-то, конечно, можно перехитрить, но как обмануть самого себя?

Потом, со временем, я перестал стесняться зверя, живущего во мне. Этому в значительной мере способствовало то обстоятельство, что и дамы, как я убедился, не меньшие животные, чем я. Хоть и тщательно скрывают это. В первые минуты близости они еще имеют силы, чтобы жеманничать или изображать из себя бесчувственную лилию, пасторальную розу или наивную ромашку, случайно оброненную в постель. Но потом – только держись, какие уж там лилии и ромашки! Я отлично знаю дам и на что они способны! О, их глаза, закатанные под веки, так что сверкают лишь одни безумные белки! О, их сладострастные стенания, дикариные возгласы и вопли; барсучье, лисье, медвежье рычанье, орлиный клекот, а то и пронзительные их когти, впивающиеся в мою спину или в колени…

А что за дивные у дам талии? Так чудно расширяются они книзу, что странно даже и предположить, что все это создано было для каких-то возвышенных и отвлеченных мыслей. Все это, конечно, создано было для неистовой страсти. Ни для чего иного – бьюсь о заклад.

У Настеньки тоже была довольно изящная талия. А вот груди, сказать честно, подкачали: хоть и были они достаточно тугие, но смотрели в разные стороны, точно две девки, увидевшие на разных концах улицы женихов. Если же говорить в целом, не отвлекаясь на подробности, моя теперешняя возлюбленная, конечно же, сильно отличалась от тех дам, с которыми я привык иметь дело особенно в последнее время. Те были закаленными, крепкими, энергическими. Взять ту же, тьфу, медведицу… А Настенька была хрупкая, тоненькая, беленькая, точно воздушное пирожное с ванилью и земляникою, но без сливок. Возьми такое изделие в неосторожную руку, оно, того и гляди, сразу же и покосится, а не то и вовсе поломается…

И действительно, после очередного любовнического раунда я вдруг с недоумением обнаружил, что моя Настенька лежит без всякого движения – впала в обморок.

Я похлопал ее по щекам, но это не подействовало – она недвижно лежала на кровати, словно снулая рыба на вечернем берегу реки. Не на дневном берегу, но именно на вечернем, когда разошлись уже по домам и работавшие и гулявшие, когда воздух густеет и все вокруг понемногу теряет очертания, а сердце наполняется неизъяснимой радостью. В такие минуты оно понимает, что все на этом свете проходит, но также и то понимает, что все в нем вечно: и погружающийся в полумрак лес, и замирающая река, и всеми забытая снулая рыба на берегу. Еще немного, и станет совсем темно, но ничего не изменится в этом мире, все останется на своих местах.

Впрочем, я несколько отвлекся. Итак, Настенька лежала в обмороке. Это было удивительно: ведь прежде еще ни одна дама не впадала в обморок вследствие телесных наслаждений со мной.

«Моя возлюбленная»

Вероятно, у Настеньки просто никогда прежде не было таких страстных любовников, и мой натиск оглушил ее, как поросенка удар обухом. К тому же надо учесть, что сегодня этот натиск был особенно неистов и долог, поскольку я давно уже не имел близости с дамами. Слов нет – очень нелегко пришлось сегодня моей столь непрочной возлюбленной.

«Что ж, зато это будет одним из самых ярких впечатлений ее жизни, – подумал я. – Годы быстро идут, и не за горами время, когда Настенька будет сидеть среди детей своих и внуков за пяльцами или раскладывать пасьянсы, как это теперь делает ее маменька, и вздыхать: жизнь прошла. И будет уже казаться ей жизнь нелепой и докучной, как кошке та палка, которую к хвосту ее привязали проказливые дети. Но всплывут вдруг в ее угасающей памяти впечатления сегодняшнего вечера, заиграют алмазным огнем и озарят унылую ее старость живыми красками. И улыбнется тогда моя Настенька, и, глядишь, не так уже строго станет осуждать буйные утехи молодежи. До гробовой доски запомнит она мои любовные атаки и, став дряхлой старухой с высохшими руками и ногами, будет гордиться тем, что когда-то смогла вызвать в кавалере такую страсть. Да и сам я когда-нибудь вспомню о Настеньке. Хотя вспоминать, пожалуй, будет и нечего, кроме того, что она впала в обморок. Душевных чувств она у меня не вызывала, любовницей была посредственной, только безропотно покорялась моей страсти – вследствие чего и впала в беспамятство».

Впрочем, я не исключал и того, что Настенька лишь прикидывалась находящейся в обмороке. Она знала, что утром я уезжаю в Петербург, и, возможно, хотела, чтоб я увез ее с собой. Ведь она прекрасно понимала, что, будучи порядочным человеком, я не смогу бросить ее бесчувственной в гостинице, где она стала бы легкой добычей любого проезжего негодяя или даже какого-нибудь похотливого служки. Да, этого я не мог допустить! Что и говорить: весьма изобретательны бывают дамы, когда хотят достичь своей цели. Я не раз уже убеждался, что они способны на такие хитрости, какие нам и в голову-то не придут. Причем дамы стремятся добиться желаемого так, чтоб кавалер даже и не понял, что это не его, а дамы желание.

Но нет, нет, все-таки моя Настенька была еще слишком молода и неопытна, чтоб действовать таким замысловатым образом. Следовательно, она не изображала обморок, а впала в него натурально. Уж так я ее объездил!

Я стал в задумчивости расхаживать по комнате. Что же мне теперь делать? Может, Настенька еще целую неделю будет пребывать в таком состоянии, а мне нужно выезжать в Петербург! Я влил ей в рот рюмку вина – она вздохнула, но глаз так и не открыла. Я хорошенько встряхнул ее за плечи – никакого толку. Вот они, хрупкие и романтические девицы, – за три версты нужно обходить их, чтоб не вляпаться в нелепую историю!

Я, как умел, надел на свою возлюбленную ее одежды и, призвав Тимофея, приказал отвезти ее домой на Неглинную.

– Передашь лакею или дворецкому. Да смотри, вези аккуратно, доставь даму в целости и сохранности! – напутствовал я Тимофея.

– А что ж сказать дворецкому?

– Скажи, что барыня упала в обморок.

Тимофей, взвалив ношу на плечо, ушел, а я почувствовал, что и от меня, как от Настеньки, теперь пахнет пирожными – так сильно мы перемешались в пылу наслаждений. Запах этот вдруг стал мне несносен; я залпом допил полбутылки вина и лег, желая уснуть. Иного выбора у меня не было: в самом деле, не отправляться же на поиски новой дамы!

Я лежал на кровати и нервически постукивал пяткой по тюфяку: ведь впереди нас с Настенькой ждала целая ночь любви, и тут – на тебе – обморок! Экий непредвиденный конфуз!

От досады я закурил трубку, но тут услышал быстрые шаги, затем в свете луны мелькнула женская фигура и кинулась ко мне в кровать. Сперва я радостно подумал, что это вернулась Настенька, пришедшая в себя после обморока и вновь возжелавшая любовнических утех. Однако, ощупав пришелицу, осыпавшую тем временем всего меня жаркими поцелуями, я понял, что это не Настенька: у этой груди были помясистее, а ляжки потолще. Разумеется, я почел необходимым выяснить, кто же именно забрался ко мне в постель. Я отбросил прочь трубку, зажег свечу и обнаружил рядом с собой совершенно неизвестную мне молодку. В целом она была неплоха, а если б нос ее не походил на картофелину средней величины, то можно б было сказать, что она, пожалуй, даже и мила.

– А кто ты такая? – спросил я. – И как посмела ты забраться ко мне в постель?

Оказалось, что молодка была гостиничной служкой и весь вечер наблюдала за нашими с Настенькой утехами сквозь проверченную в стене дырку. Увиденное произвело на молодку глубочайшее впечатление, и она явилась ко мне, чтобы я проделал и с нею то же самое, что и с барыней.

– А не боишься ли, что и тебя доведу до обморока? – спросил я.

В ответ девица решительно заявила, что готова ко всему, лишь бы только испытать такие же наслаждения, какие испытывала со мной барыня.

– А и для чего иначе жить, барин? – вылупив глаза, вопросила она меня.

…Через час она ушла, спотыкаясь и пошатываясь. Остановившись у двери, сказала, что сделает на своей кровати зарубку.

– Что за зарубка?

– А когда кавалер отменный попадется, я всегда на память зарубку делаю, – сказала молодка.

Я спросил – много ли у нее таких зарубок на ее кровати.

– Осмь, – молвила она и при этом показала мне пять пальцев.

То ли считать не умела, то ли от моего любовного напора обезумела.

Ну и нравы же в московских гостиницах!

 

«А и хорошо, что все так получилось с Настенькой, – думал я, выезжая из Москвы. – Упала в обморок – и роман наш раз и навсегда закончен. Жирная окончательная точка поставлена под занавес. Такое нечасто случается. Обычно в конце любовнических отношений между мужчиной и женщиной стоят многоточия да запятые. А тут – хлоп и готово! Просто великолепно! Да, этот обморок Настеньки еще раз явил известную мне истину – миром управляет случай. Не любовь, не страх, не добродетель, как считают иные, а случай. Именно он вызывает все это к жизни: и любовь, и страх, и добродетель, и много чего еще, сокрытого от наших глаз.

А бывает, что случай указывает нам правильную дорогу в жизни, но, увы, мы не всегда имеем ума, чтоб увидеть это. Вот пример: как-то ухаживал я под Тарусой за дочерью помещика Синева. За давностью лет уж подзабыл ее точное имя, тем более что у помещика было с полдюжины дочерей, и каждой из них, исключая двух самых маленьких, бегавших по лугам за бабочками, я оказывал внимание. Но та дочь, о которой речь, была лучше всех остальных: и мила, и румяна, и такую изящную талию имела, что я уж подумывал – а не жениться ли мне?

Однажды мы беседовали с нею, прогуливаясь по липовой аллее; и только я вознамерился приобнять милую свою избранницу, как вдруг на руку мне капнула сидевшая в ветвях птица. Иной кавалер на моем месте сконфузился бы, но я, обругав некстатную птицу, вытер руку о дерево и как ни в чем не бывало продолжил беседу. Правда, уже не торопился с объятиями – ведь девушке могло не понравиться, что я обнимаю ее той самой рукой, которую только что обгадила птица.

Я был тогда весьма молод и предполагать не мог, что Провидение послало мне этот случай в качестве явного знака – оставь свои поползновения и мечтания, забудь об этой барышне, не тяни к ней свои руки! Но, увы, я даже не дал себе труда задуматься. И барышня, увы, не задумалась.

Я продолжил свои ухаживания, а она охотно их принимала, все шло к тому, что я сделаю предложение. Однако, когда после некоторой отлучки я вновь приехал к ней в имение, узнал, что барышни этой уж нет на свете – упала в реку коляска, на которой она переезжала через мост. Моя милая утонула, так и не побывав в женах.

Девушку похоронили еще до моего приезда, а вот коляска так и осталась лежать у берега. Ее вытащили на мелководье, но не забрали, вероятно, из опасения, что она и впредь будет приносить семейству несчастья. Грустя о несбывшихся мечтах, я осмотрел коляску, но не обнаружил внутри ничего примечательного – только лягушку, плававшую у сиденья, на котором сидела моя милая в тот роковой день. Увидев ту лягушку, я призадумался: возможно, так мне указывается на мое место в этой жизни: ты, дескать, не более чем мелкое земноводное на этом свете, так что не задирай носа, не мни о себе много и не строй планов касательно семейного счастья. А еще я подумал, что Провидение еще в аллее посылало нам посредством птицы предупредительный знак, но мы не обратили на него внимания. Да, миром управляет случай, а он служит Божественному промыслу.

Разумеется, я далек от мысли, что всякая происходящая мелочь является посылаемым для нашего вразумления знаком. Однако несомненно, что именно случай пробуждает к жизни и дремлющую повсеместно любовь, и подколодный страх, посеянный по всей земле. О добродетели умолчу, поскольку считаю ее химерой и внебрачной дочерью гордыни.

Обо всем этом я думал, когда подъезжал к Черной Грязи, селению, находящемуся неподалеку от Москвы. В этом селении я не раз уже бывал, и название его всегда внушало мне некое опасение: грязи здесь было не больше, чем в других местах, но отчего-то же так его назвали! И действительно, со мной здесь случались разные досадные конфузы: раз кольцо потерял, когда забавлялся в стогу с местной селянкой, в другой раз, под зиму, едва не замерз, хлебнув лишнего. Может быть, в названии заключается некий знак – дескать, будь осторожен, не вляпайся в дурацкую историю! Чер-р-ная Гр-рязь!

Я решил обратиться к Тимофею – не чувствует ли он какого подвоха, приближаясь к селу с таким названием. Ведь Тимофей, будучи простым человеком, едва ли даже не частью первобытной природы, мог ощущать это, как, например, ощущает собака присутствие волка. Людям и в голову не приходит, что волк где-то поблизости, а собаки уж начинают скулить и жаться к ногам хозяев. Может, и Тимофей уже неизъяснимым образом понимает или предчувствует, что мы подъезжаем к тому месту, где ждать хорошего не приходится? И даже знает, чего именно нехорошего здесь должно приключиться?

«В стогу с селянкой»

– Тимофей, а нравится ли тебе здешняя местность? – спросил я слугу. – Не внушает ли она тебе какие опасения иль предчувствия?

– Места обычные, – беспечно ответствовал с облучка Тимофей.

– Скажи, а каково твое настроение?

– Оченное! – не думая ни секунды, заявил слуга.

– Оченное? Что же это значит?

– А то, что ты, барин, будешь сейчас обедать, а значит, и мне кусок достанется. Вон уж и трактир виднеется.

– А не гнетет ли тебя что? Может, печаль какая необъяснимая?

– Да что ж меня может гнести? Я вчера водку не употреблял, – тут Тимофей укоризненно покосился на меня через плечо.

– А барыню, которую отвозил вчера на Неглинную, очень, говоришь, по дороге тошнило?

– Всю коляску после нее пришлось отмывать. А уж такая милая барыня… Видать, никогда прежде не пила ренского.

– Откуда ж ты знаешь, что мы с ней именно ренское пили?

– По бутылке на столе.

– Да ты же читать не умеешь?!

– Хоть и не обучен я грамоте, но ренское уж завсегда узнаю, – усмехнулся слуга и взмахнул кнутом. – Пошли же, проклятые!

«Вот русский человек! – подумал я. – Этикетку прочитать не может, но что в бутылке, знает! Уж тут его не проведешь. И где трактир находится, легко узнает по одной только крыше, торчащей за полверсты среди дерев и таких же крыш».

Мы живо подъехали к трактиру. Возле него стояло несколько барских колясок, крестьянских подвод и даже сани, заехавшие сюда неизвестно в какие времена, а теперь выглядывавшие из зарослей лопуха и крапивы, подобно древнему храму, заросшему диковинными лесами. Над крыльцом трактира размещалась огромная, какие и в Москве нечасто увидишь, вывеска. Я вылез из брички и поневоле ею залюбовался: буквы на ней были начертаны совершенно удивительным образом. Примерно как в любовной записке Настеньки ко мне. Они сбились в одну кучку и налезали друг на дружку, как пьяненькие мужички, желающие вступить в кулачный бой. Решительно невозможно было сразу разобрать, какое слово хотел образовать из них художник. Лишь наклонив голову вбок и повертев ею, как вертит какая-нибудь выхухоль, желающая забраться в узкую нору, я, наконец, прочитал: «Трактиръ». Большинство букв было писано черной краской, но некоторые – красной и синей и лишь обведены черной. При этом каждую букву как бы осенял зеленый листочек.

Внизу же вывески желтой краской была нарисована морда свиньи.

– Эх, хорош! – сказал Тимофей, который был вынужден вместе со мной рассматривать вывеску.

– Кто хорош? – удивился я.

– Да самовар же. – Мой слуга указал пальцем на морду свиньи.

Я пригляделся: действительно, то, что я принял за морду свиньи, было в известной мере похоже и на самовар. Во всяком случае, свиные уши, аккуратно обведенные черной краской, чем-то походили и на ручки самовара.

Впрочем, я не пожелал долее утруждать себя более размышлениями о том, что же именно задумывал изобразить художник на вывеске – морду свиньи или самовар, и поспешил в трактир. Тимофей следовал прямо за мною, едва ли не толкая меня в спину от нетерпения – уж так был он голоден. Да и то сказать, вращаясь целыми днями с Настенькой, я совершенно позабыл, что слугу надобно кормить. Не говоря уж о том, что позабыл ему купить новый нанковый сюртук в награду за верное служение мне в госпитале. Но ничего, куплю в Твери – там всегда шили отменные сюртуки.

В трактире было полно проезжего народу: и господа, и селяне, и черт еще знает кто в ермолках и балахонах. Я сел у открытого окна и крикнул половому, чтоб живо подавал обед. За соседним столом сидел господин лет тридцати пяти с физиономией, какая бывает у кота перед тарелкой со сметаной, и дама довольно чопорного вида. Еще когда я только входил в трактир, она быстро глянула на меня и вздернула надменный свой нос. За это я тоже решил не обращать на нее никакого внимания и в ожидании блюд обратил свой взор в окно. Вид из него был ничем не примечательный, и если б не три сороки, вертевшиеся на кустах у дороги, то и вовсе смотреть было бы не на что. Да, таковы многие наши виды – вроде и много всего, а смотреть не на что. Все какое-то блеклое, невыразительное. Таковы же и многие наши господа – вроде бы ходят, говорят, делами какими-то занимаются, но, право, так скучны и сами они, и дела их, и речи. Просто тьфу, да и только!

Вдруг к сорокам с лаем устремилась собака, и те улетели. Я усмехнулся: вот были сороки, да где они теперь? Никогда в своей жизни я их более не увижу. И эту чопорную даму, и господина с котиной физиономией, которые сейчас сидят за соседним столом, я тоже никогда в своей жизни уж не увижу – как только отобедают, улетят, как те сороки. Так стоит ли думать и о них? Пусть дама вздергивает свой нос и дальше, глядишь, добьется того, что не только мне, но и вообще никому на свете до ее прелестей дела не будет!

…………………………………………………………………….

…………………………………………………………………….

…………………………………………………………………….

Едва выехали из Черной Грязи, меня пробрало. Вероятно, фаршированного карпа в трактире подали несвежего. Или же сам карп был свежий, но чумазый повар нафаршировал его чем только ни попало в его утомленные готовкой руки! О, все-таки не случайно село так было названо, не напрасно я ждал подвоха. Черная Грязь – она и есть ЧЕРНАЯ ГРЯЗЬ!

…Посидел в придорожных кустах на выезде из села, а затем – и в кустах в полуверсте далее. А уж когда сидел в лесочке у елки, твердо решил: как только снова буду в Черной Грязи, первым делом высеку трактирного повара. Интересно, а что поделывает теперь та парочка, обедавшая за соседним столом? Кажется, и у них на столе тоже карп был. Небось дама теперь задравши платье сидит где-нибудь под деревцем вместе со своим котообразным спутником, да так их пробирает, что они только за сучки держатся? Ха-ха-ха!

А вот Тимофею – ничего. Железный, должно быть, у него желудок. Хорошо быть простым человеком – все ему нипочем. Впрочем, справедливости ради надо отметить, что Тимофей мой карпа-то почти не ел. Так, клюнул чуток из того, что я не докушал, и, сказавши, что не любит рыбное, отставил блюдо в сторону. Зато сидит теперь на облучке да и улыбается, глядя, как я со спущенными штанами по кустам бегаю.

«А ведь так вкусен казался мне тот карп в трактире… – думал я, тужась. – Вот ведь и любовь зачастую оборачивается подобным образом: только что пребывал человек в блаженстве, да в сладостной истоме, глядь, а уже та самая любовь в черную петлю на шее свилась! Вообще, я полагаю, любовь все равно что бич, которым нас принуждают к размножению. Не было б ее, любви, как знать, может, быстро б наскучило нам то, что называется плотской баталией, а на самом деле является довольно унылым и довольно странным физическим упражнением. Конечно, эти упражнения приносят нам наслаждение… Но что же с того? Мало ли в мире есть наслаждений, от которых мы почитаем за лучшее отказаться? Может, и от этого наслаждения мы бы отказались. По мере просвещения в умах устыдились бы его, или попросту мода на него прошла. Так и иссяк бы род человеческий. А с любовью человеческому роду не грозит оскудение – не пройдет на нее мода, потому что слетает она с небес в наши сердца и, следовательно, всегда будут те, кто почитает любовные баталии верхом блаженства, а не досадной докукою».

Так думал я, сидя под елкой, что произрастала в двух верстах от села Черная Грязь.

 

Неожиданная встреча

К ночи добрались до Клина. Гостиничный служка со взъерошенными волосами сказал, что поселить меня некуда, поскольку все заведение битком забито проезжающими.

– Коль нет приличных номеров, подавай любой! – приказал я.

– Нету, нету никаких номеров, – развел руками служка. – Определяйтесь в мещанский дом, там найдется вам угол.

– Так ты полагаешь, что мне охота ночевать в мещанском доме, где на каждой лавке в это время обыкновенно гнездятся мужики, бабы и ребятишки, а на печках жалобно посвистывают спящие старики?! – воскликнул я. – Нет уж, дудки! Я буду ночевать здесь!

– Нету-с, нету-с номеров, барин, – служка вновь развел руки. – Совершенно нету-с!

– Так подавай свой!

– У меня нету-с своего номера.

– Тогда веди в любой уже занятый! Уж я в одну секунду договорюсь с его постояльцем!

Служка задумался: пустив взор к потолку, он зашевелил губами, вызывая из своей памяти образы постояльцев и соображая, который же из них самый покладистый. При этом он то сморщивался, как если бы вдруг раздавил зубами горсть кислой клюквы, то обиженно надувал губы, а то вздрагивал, точно на лицо его вдруг наступили индюшачьей лапой.

– А вот не желаете ли к коломенскому помещику? – наконец сказал служка и шмыгнул носом. – Он будет самый, пожалуй, достойный.

– Ну, веди к коломенскому!

– Извольте только прежде написать вот здесь ваше имя, фамилию, а также цель вашего приезда, – сказал служка, подавая перо и бумагу.

– А это еще зачем? – спросил я.

– Положено, – поджимая губы, молвил тот. – Особливо теперь… пред Терентьевским праздником.

– Какой еще Терентьевский праздник! – воскликнул я. – Да ты, малый, белены, что ли, объелся?! Иль ты шпион, коли хочешь знать, зачем я, едучи по делам службы, сюда прибыл?! Да вот же я тебя сейчас выведу на чистую воду, шельма ты этакая!

Служка, почуяв, что сейчас будет бит, быстро убрал перо и бумагу в обшарпанную свою конторку.

– Ну что ж, не желаете писать, так и не пишите, – сказал он и тряхнул головой, словно уже получил по шее. – Мое дело маленькое, а ваше – господское.

Едва мы поднялись по узкой лестнице на второй этаж, как сразу же очутились в облаке табачного дыма. Оно было столь густо, что лица курильщиков, сидевших с трубками на диванах, в зале едва угадывались, а сами они были скорее похожи на глухарей на токовище в предутренней мгле, чем на отдыхающих перед сном постояльцев. Пройдя сквозь облако, мы двинулись по коридору. Из-за дверей номеров слышны были голоса, поскрипывания, странные шорохи. Впрочем, попадались двери, за которыми было совершенно тихо, но я каким-то странным чутьем понимал, что и там тоже есть постояльцы. Так, будучи подростком, я, залезая на обрывистый берег, чтобы поймать ласточку, уже знал, в какую норку нужно сунуть руку. Даже если не было совершенно никаких видимых признаков, указывающих на то, что именно в этой норке обитает ласточка. Вот и сейчас я каким-то странным образом чувствовал, что за каждой стеной и дверью кто-то есть. Остановившись у одного из номеров, я, сам не зная почему, сказал:

– А вот тут есть дама.

– Точно так, сегодня там поселилась. А вы откуда это изволите знать? – удивился служка.

– Я все изволю знать! Даже – где какой таракан сидит! – заявил я. – А уж о дамах и подавно!

Тимофей, тащивший позади мои баулы и свои пожитки, только крякнул, а служка, блеснув испуганным глазом, сказал:

– Не сумлевайтесь – у нас тараканы не водятся-с.

– Да плевать мне на ваших тараканов! – тут я плюнул на пол и обратил в поспешное бегство одно из этих животных, дотоле мирно дремавшее у стенки. – Ты мне лучше скажи – как много тут дам водится?

– Бывают-с.

– А теперь?

– И теперь водятся-с. А вот-с и ваш номер. – Служка указал на дверь.

Распахнув ее, я увидел мирно возлежащего на кровати постояльца: ножки – вместе, ручки покойно сложены на груди.

Постоялец приподнялся, и я с удивлением узнал в нем того самого котообразного господина, которого видел в трактире в Черных Грязях и который, по моему разумению, как и сороки, должен был навсегда исчезнуть из моей жизни.

Служка печально опустил голову и стал говорить как бы своим ногам, томительно переминавшимся с пятки на носок, что обстоятельства складываются таким образом, что теперь в этом номере желает обитать еще и «вот этот благороднейший гусарский поручик». Произнесши последние слова, служка сделал в мою сторону довольно глубокий поклон.

– Почту за честь разделить с вами эту скромную обитель, – вставая с кровати, сказал постоялец. – Тем более что сегодня мы, кажется, уже встречались в трактире в Черной Грязи. Позвольте же теперь представиться…

– Я и так знаю, что вы помещик Котов, – перебил его я.

– Котов? Почему же я Котов?

– Потому что – вылитый кот.

Говоря так, я надеялся, что моя дерзость вызовет ответную дерзость со стороны помещика, и тогда я получу все основания, чтобы вышвырнуть его вон из номера и переночевать здесь без каких-либо помех. Однако помещик не возмутился, а улыбнулся и сказал:

– А знаете, у вас острый глаз! Вы, можно сказать, угадали.

– Так вы и в самом деле Котов? – тут уж удивился я.

– Моя фамилия Голубев, – помещик улыбнулся и сделал поклон. – Евгений Иванович Голубев.

– Так Котов или Голубев?

– Голубев.

– А почему ж тогда говорите, что я угадал? – рассердился я. – К вашему сведению, Голубев и Котов – две совершенно разные фамилии. К тому же они и по существу даже разные: голубь – птица, кот – зверь. Кот охотится на голубей. А не наоборот. Извольте объясниться, любезный!

– Охотно-с поясню. – Помещик снова сделал поклон. – Вы, безусловно, правы: Котов и Голубев – фамилии разные. В некотором смысле даже и противоположные, как вы изволили заметить… Однако по материнской линии я Рысев. А рысь и кот все равно что кум и кума. Звери разного калибру, но с одними повадками! Не так ли? Вот и получается, что я вроде как и Голубев, но при этом вроде как и Котов.

Я рассмеялся оригинальной мысли помещика и в свою очередь представился.

– Рад, очень рад знакомству! – схватив мою руку, воскликнул Котов-Голубев. – Нашу встречу надо непременно отметить! Не угодно ли?! – он указал на столик, где стояла бутылка, а на тарелках лежала закуска.

В ответ на это любезное предложение я сказал, что водку пить не буду, поскольку у меня расстройство желудка.

– Уж такое жестокое расстройство, что опасаюсь – не холера ли! Даже, пожалуй, наверняка – холера! По всем признакам – она! – сказал я в расчете на то, что хотя бы это сообщение понудит помещика ретироваться из номера.

– Полноте! – воскликнул Котов-Голубев и замахал на меня руками. – При таких-то маковых щеках и холера?! Уверяю: у вас всего лишь обычный понос! Я видел, как вы налегали в Черной Грязи на карпа. Это от него у вас понос, от него, даже не сомневайтесь! Когда этого карпа проносили мимо нашего стола, от него такое амбре пронеслось… Наталья Александровна, моя спутница, аж нос платком заткнула… Не обратили на это внимания?

– Не обратил, – буркнул я в ответ. – Мне и дела нет до тех, кто свои носы платками затыкает. Ваша Наталья Александровна, уж не знаю, кем она вам приходится, еще та штучка! Знаю я таковских дам… Она такая же, как знакомая мне помещица из-под Тамбова: пока была молода, с брезгливостью отвергала всех кавалеров. Даже самых красивых и знатных. Но когда состарилась и кавалеры перестали виться вокруг нее, пошла по рукам пьяных ямщиков. Да еще им и приплачивала за это по двугривенному. То же и с вашей Натальей Александровной станется! Вот помяните мое слово!

Голубев-Котов не счел нужным заметить и эту дерзость. Он кашлянул в кулак и сказал:

– Что ж, каждому свое… каждому свое… А я, признаться, хотел тогда вас предостеречь от поедания карпа, да вы не жаловали нас вниманием, все больше в окошко смотрели… Там еще сороки вились… Уж такие, право, занятные… И вы так на них смотрели, будто души в них не чаяли…

– Да я потому на них смотрел, что вас не желал наблюдать, – сказал я в сердцах. – Смотрел на сорок и думал: вот улетят они, и я их более никогда уж в своей жизни не увижу. И вас тоже уж никогда не увижу. Ан нет!

– Что ж, человек предполагает… – осклабился Котов-Голубев. – Но коли уж привелось нам снова встретиться, так прошу к столу. Выпейте водки с сольцой, живот-то и пройдет. Старинный рецепт от поносу, проверенный…Уж вы мне поверьте…

«Да что же он за человек такой! – с досадою думал я, присаживаясь к столу. – Уж как его ни подначивай, все ему нипочем! Все дерзости об него как горох об стену. Вообще, полна такими людьми земля, да, пожалуй, благодаря им и держится. Все им нипочем, любую невзгоду и несправедливость принимают они без ропоту и знай себе живут и живут. Хоть ты им кол на голове теши, они и это перенесут с шутками да прибаутками и только жирком еще больше нальются».

Тем временем гостиничный служка и Тимофей сновали по номеру, занимаясь приготовлением постелей: вытаскивали из чуланчика какие-то лавки и тюфяки, перетаскивали из угла в угол баулы и чемоданы. В номере сразу как-то так запахло, что мне захотелось немедленно выйти на чистый воздух.

– Да, пахнет препротивно, – сказал Котов-Голубев, заметив, что я сморщил нос. – Но водка живо все запахи отобьет. Вот увидите! А вы, насколько я понимаю, ведь тоже в Терентьевское сельцо на праздник направляетесь?

– Почему же в Терентьевское сельцо? – сказал я. – Я в Петербург еду.

– Ну, понятно, что все мы только что и делаем, как едем в Петербург. Куда ж еще нам ехать – все дороги туда ведут… Однако я говорю о ваших ближайших планах… О Терентьевском празднике…

– Вот уже второй раз сегодня я слышу о каком-то Терентьевском празднике, – с раздражением произнес я, – однако понятия не имею, что это такое.

– Ка-ак? Неужели не знаете? Ну что ж, охотно расскажу! Однако прежде давайте-ка выпьем за знакомство! – Котов-Голубев поднял бокал и щегольски отставил мизинец с золотым перстнем в сторону.

«Ну, что ж тут поделаешь, – подумал я. – Придется коротать вечер с этим коломенским увальнем. А там, глядишь, и Наталья Александровна, спутница его, к нам наведается, вечер веселее пойдет».

Мы чокнулись и выпили. Котов-Голубев на миг закатил глаза, затем быстренько проглотил кусочек с тарелки, промокнул кружевным платочком губы и начал рассказ. Этот рассказ был преудивительным.

По словам помещика, в этих краях, в глухом урочище, еще в стародавние времена обосновались некие идолопоклонники, бежавшие от разных христианских гонений. Основав сельцо, получившее в народе прозвание Терентьевского, они вроде как приняли добронравные местные обычаи, но и от своих не отказались. Так сохранили они обычай раз в году устраивать «праздник укрощения плоти», а проще говоря, заниматься свальным грехом. В этот день, по словам Котова-Голубева, с утра они со скрытностью, так, чтобы никто из посторонних в них не принял участия, проводят какие-то тайные свои церемонии. После этих церемоний на опушке леса начинаются хороводы и питье хмельных напитков. В этих мероприятиях участвуют уже не только сами терентьевцы, но и кто только ни захочет.

А уж к вечеру начинается главное действо, ради которого, собственно, и съезжаются сюда «паломники». И терентьевские, и другие девки и дамы собираются на холме и обнажаются. Затем на вершине холма возжигается костер, старейшина трубит в рог, и вся эта голая орда разных возрастов и сословий устремляется вниз по склону к реке, в водах которой, согласно языческому поверью, гасится огонь чрезмерного сладострастия в чреслах.

– О, какое же это восхитительное зрелище, поручик! – рассказывая, Котов-Голубев мечтательно закатил глаза. – Вы только представьте: сотни бегущих прямо в ваши руки обнаженных женщин… И простые девки, и аристократки… Какие бедра, какие груди… И шубки под животами у них разных расцветок…. Ведь, знаете, иные специально к празднику их по-особому выстригают и выкрашивают в разные цвета… Просто невероятно… Уж такое зрелище, скажу я вам, такое зрелище… И даже когда глаз вдруг наткнется на дряблые формы какой-нибудь затесавшейся туда старухи… Даже и это не может испортить общее восхитительное впечатление.

Однако ж воспоминание о дряблых формах огорчило помещика, и он на какую-то секунду даже насупился. Мой Тимофей, пораженный рассказом так, что уже некоторое время только стоял посреди комнаты с открытым ртом, затворил его с зубовным стуком и побежал распрягать и кормить лошадей.

– Правда, праздники эти в разные годы приходятся на разные дни. Их по особому рассчитывают – по календарю солнцестояния, – продолжил Котов-Голубев. – И как-то так всегда угадывают, что день этот непременно превосходным бывает – ни ветерка, ни дождичка. Как на заказ! Ах, какое же это пиршество плоти, какое пиршество! Молодицы любого возраста, на любой вкус! Как поскачут они вниз по склону голые! Любую бери, только не ленись! А коли и заленишься, без улова все равно не останешься, самого тебя пленят! И вот ведь какую пикантную особенность я заметил: те барышни, что помоложе, мчатся с горы со всех ног, дабы быть настигнутыми лишь молодыми да проворными, те, кто постарше, бегут ни шатко ни валко, лишь бы создать видимость, что бегут, а те, у которых щеки начали брыльями обрастать, и вовсе не бегут, а только переминаются с ноги на ногу в ожидании, когда их начнут портить. А уж престарелые, с морщинами да брыльями по шее, сами ловят мужичков. Причем ловкость при этом показывают просто изумительную! А то и вовсе пойдут цепью, чтоб захватить самых нерасторопных. Потом повалят их наземь да и заставляют себя портить.

– И много ли народу на праздник съезжается?

– Да сами изволите видеть, что в гостинице мест нет.

– А что ж власти? – изумился я. – Разве позволительны у нас такие действа?

– Ну… конечно, все это, так сказать, непозволительно… Насколько я знаю, власти пресекают, как могут… Переписывают приезжающих на Терентьевские праздники для острастки… Но больше только делают вид, что пресекают… Да ведь и то сказать, кому ж нужно, чтоб это получило огласку?!

– А дама эта… Наталья Александровна, которая с вами в трактире тогда была, тоже на праздник плоти едет?

– А-а… понравилась! – бисерным голоском рассмеялся Котов-Голубев. – Разумеется, и она! Наталья Александровна тоже помещица, мы с ней живем по соседству. О, она дама особая… Вы точно изволили заметить, что она в некотором роде очень нервическое создание… Чуть что не по ней, так сразу и вспылит… Так вспылит, что просто страх! Представьте себе: как супруг ее Дмитрий Львович был убит на дуэли, так она вообразила себя царицей Клеопатрой…

– Кем? – изумился я. – Клеопатрой?

– Именно-с, Клеопатрой. Заявила вдруг, что в нее переселилась душа египетской царицы… Вспоминает теперь и Цезаря, и Антония, послания им по ночам пишет… А приживалку свою назначила верховной жрицей. Ну, приживалке куда ж деваться? Тоже, конечно, вспомнила, как прежде служила в египетских храмах… Да-с… И такое теперь творит Наталья Александровна в своем имении, что только ах!

– Да как же она, почитая себя Клеопатрой, едет на Терентьевский праздник, чтоб ею мог запросто насладиться любой желающий? Даже и холоп? – засмеялся я. – Ведь ни Цезарь, ни Антоний сюда не пожалуют!

– Ну, уж этого я не знаю… Но завсегда ездит… И ежели она вам понравилась, то завтра сможете ее изловить. Впрочем, там будут дамы на любой вкус, даже и на самый изысканный.

– А сегодня нельзя ли изловить вашу Клеопатру? Вроде как провести репетицию накануне праздника?

Котов-Голубев налил в рюмки водку, задумчиво огладил подбородок, а затем сказал:

– Нет, сегодня никак нельзя. Час уж поздний – она в это время обычно послания свои пишет Цезарю да Антонию… Никого к себе не подпускает.

Едва мы выпили, как явился трактирный служка и сообщил Котову-Голубеву, что его «барыня к себе призывают-с».

Помещик заметно смутился, щеки его вспыхнули. Он бросил назад в тарелку недоеденный кусок и стал быстро собираться.

– Помогите Клеопатре найти хороший оборот для послания! – засмеялся я. – А уж завтра я ее такими глаголами попотчую, какие Цезарю да Антонию и не снились!

…Я уже заканчивал эти дневниковые записи, когда в номер вернулся Котов-Голубев. Продолжать наш совместный ужин он не стал, а лег в постель и сразу же заснул. Вон лежит себе да и сладко посапывает. Умаялся, видать, бедняга, сочинять на латинском языке послания императорам.

 

Накануне

Проснулся я поздно, около полудня. Спал бы, пожалуй, и дольше, если бы Тимофей не расхаживал из угла в угол по номеру и не скрипел бы беспрестанно половицами.

– Да что ж ты мне спать не даешь?! – воскликнул я, продирая глаза.

– Так уж давно пора вставать, барин! – обиженно сказал слуга. – Полдень на дворе, и сосед наш давно уж уехавши.

Действительно, Котова-Голубева и след простыл, а вся моя поклажа уже была у двери. И чемодан, и баулы, и прибаульчики стояли около нее, подобно стае диковинных зверей, в нетерпении ожидающих мига, когда она откроется, чтоб выскочить вон.

Я, чувствуя, что живот мой уже в полном порядке, велел Тимофею подать мне кофию.

– Уж ходил за ним, да не добыл. – Тимофей развел руками. – Еще вчера кофий иссяк, шутка ли – столько народу в гостинице.

– Так ты же говоришь, что все разъехались?

– Что же с того, что разъехались? – удивился Тимофей. – Кофий-то как иссяк, так уж больше и нету его.

– А когда ж он снова здесь объявится? – спросил я, зевая.

Поняв, что голова моя все еще порядочно затуманена сном, Тимофей не почел нужным отвечать и принялся расставлять на столе тарелки.

Мы позавтракали чем пришлось и отправились в дорогу. Солнце стояло посреди неба, сообщая всему земному пышное великолепие.

«Да, действительно, язычники знают толк в солнечном календаре, – думал я, трясясь по дорожным ухабам. – Лучше и веселее дня для плотских утех, пожалуй, и не придумаешь. И вот ведь что удивительно: я, даже не подозревая о расчетах терентьевских ведунов, сам собою оказался в это время здесь. Какой длинный и долгий путь проделал я от Конотопа до этих мест, но умудрился же попасть в самое «яблочко»! А ведь любой случай мог пронести меня мимо Терентьевского праздника. Провалялся бы чуть дольше в госпитале, застряла бы в каком ручье бричка, да мало ли чего еще могло случиться в дороге – так не мчался бы я теперь к горе идолопоклонников, с которой уже приуготовлялись сбегать в мои руки восхитительные молодицы. Даже и тухлый карп, съеденный мною в Черной Грязи, исправно послужил воле Провидения, не дав мне прибыть в клинскую гостиницу чуть ранее и избежать, таким образом, знакомства с коломенским помещиком, уведомившим меня о празднике.

Да, вся цепь событий неуклонно влекла меня на праздник плотских утех. Значит, так тому и быть, против судьбы не пойдешь. Ведь она как пуля: коль вылетела, так назад уже не возвратится.

Тем временем места, одно чудеснее другого, открывались моему взору. Вон блестит быстрая речка, живописными своими изгибами так похожая на метания девушки в любовных порывах; вон, подобно роскошным ее волосам, темнеет кустарник у бора, вон заполошно бегут по пригоркам, как дворовые девки, веселые рощицы. И как веснушки на милых девичьих мордашках, светятся в них желтеющие гроздья рябины. Но… но если есть веснушки, значит, должна быть и сама девушка! Ее не может не быть! Не напрасно же древние греки воспевали в мифах наяд, нимф и всяческих сирен, сводящих с ума всякого, кто услышит их пение! Ведь не само же по себе раскинулось это великолепие, и для кого-то оно приуготовлено?! Для ветра, для ночного тумана, для невидимого очам божества? А может быть – для предерзкого человека, готового на все, чтобы насладиться невиданным и даже невидимым? Ах, думы, думы…

Словно желая их развеять, Тимофей стал гнать лошадей так, что бричка, прыгавшая из колдобины в колдобину, уже жалобно попискивала, извещая о том, что вот-вот развалится.

– Да остынь же ты, наконец! – закричал я своему лихому ямщику. – Никуда не уйдут от тебя девки!

Тимофей разом отпустил вожжи и, недоуменно пожав плечами, сказал:

– Да я и не гоню вовсе.

– Вот теперь и в самом деле не гонишь.

– И прежде не гнал, барин. Так, лишь слегка постегивал, чтоб порядок кобылы знали.

– Порядок… – ухмыльнулся я. – Экипаж наш едва не развалился! Вот как ты до девок, оказывается, охоч!

– И совсем я до них не охоч. Меня к ним и расписным калачом не заманишь, потому как я женат.

– Ты женат??? – моему удивлению не было предела.

– А то как же!

– И дети у тебя есть?

– Само собой, – степенно кивнул Тимофей, – а потому я не таковский, чтоб лезть в похабные дела с девками.

Я задумался. Уж скоро месяц, как служит мне Тимофей; казалось бы, знаю я его достаточно, а вот ведь вдруг выясняется, что представление о нем и об его жизни я имею самое поверхностное. Конечно, он слуга, а интересоваться слугами у нас принято не многим более, чем какими-нибудь сороками или тритонами. Но ведь и по-настоящему близких нам людей мы мало знаем. Зачастую бывает так: прожили какие-нибудь супруги бок о бок не один десяток лет, сединами друг друга убелили настолько, что, казалось бы, дальше уж и некуда, ан нет, вдруг кто-нибудь из двоих уж такой фортель выкинет, что другой только и успеет воскликнуть, прежде чем его кондрашка хватит: «А и не знал же я тебя, выхухоль эдакую!»

Да и себя-то самих мы знаем разве что в общих чертах, несмотря на то что только собой и заняты. И порой такие сюрпризы сами же себе преподносим, что никакой фантазии не хватит, чтоб такое нарочно придумать… А какие сюрпризы судьба нам преподносит? Взять, к примеру, моего Тимофея. Ему бы крестьянские работы справлять да с женою детишек своих растить, так ведь нет же – судьба вдруг ставит его на карточный кон, как какую-нибудь побрякушку, и гонит, гонит все дальше и дальше от дома… А я… Куда меня влечет моя судьба и для чего жизнь моя предназначена? Если и есть передо мною цель, то не вижу я ее… Впрочем, нет! Едучи к Терентьевскому сельцу, я ставил перед собой такую ясную цель, что яснее и некуда – изловить спутницу Котова-Голубева, возомнившую себя египетскою царицею, да и насладиться ею так, как только душа моя пожелает. Уж слишком большую надменность и заносчивость помещица сия выказывала в трактире! За это я уж ее так решил отделать, чтобы имя свое позабыла, не говоря уж о Цезаре и об Антонии!

Ну, а после помещицы я намеревался других молодиц поизлавливать. По словам Котова-Голубева, иные умельцы на этом празднике умудряются возыметь по дюжине особей, а один удалец из Воронежа якобы похвалялся и вовсе трехзначным числом. Впрочем, знаю я господчиков такого сорта – чем больше хвастают, тем меньших на самом деле успехов добиваются.

…Мало-помалу стало вечереть; мы переехали мостик и, миновав перелесок, выскочили на поле. В дальнем его конце возвышался холм, под которым происходило какое-то беспрестанное движение.

– Ну, Тимофей, мы у цели! Поддай-ка! – воскликнул я.

Впрочем, понукать возницу не было никакой нужды. Хоть и говорил он, что не желает лезть к похабным девкам, однако же кнут его так и свистел.

Над полем витала дорожная пыль, разномастные экипажи – и щегольские, и простецкие, и допотопные со стрельчатыми воротниками елисаветинских времен – все они дружно двигались в одном направлении – к холму. В этом же направлении шли пешие путники. Кто вышагивал бодро, а кто, преодолев, вероятно, огромные дистанции, едва уж волочил ноги, но оставался все-таки непреклонным в своем стремлении достичь-таки заветного места.

За кустами ивняка поблескивала вечерняя река, опоясывавшая холм и поле с трех сторон. В нее-то и должны были устремиться девки с холма. Во вчерашней беседе Котов-Голубев говорил, что сбегание их с горящей горки имеет символический смысл. Родившись как бы от огня и имея его в своих чреслах, они должны были, избегнув все соблазны и препятствия на пути, усмирить этот огонь в речных водах, дабы достичь гармонии. Причем, по убеждению идолопоклонников, река в эту священную ночь поглощает только излишний, греховный огонь, но оставляет нужный для деторождения и духовного благоденствия.

Что ж, вполне вероятно, с этой благородной целью сей ритуал и задумывался, однако ж я был уверен, что теперь участники действа и не помышляли о достижении каких бы то ни было совершенств и гармоний. Я даже рассмеялся, представив, что те вчерашние господа, курившие в гостинице трубки, только для того сюда и приехали, чтобы олицетворять собою искушения и препятствия для девок и помочь им в достижении внутренней гармонии. И странно было мне представить, что найдется хоть одна девка, действительно желающая утопить в реке свою похоть, а не разжечь ее с первым же попавшимся на дороге молодцом. Вот как извратили мы даже самые благородные замыслы, дошедшие до нас из древних времен! До чего же мы стали низменны, как рабски служим собственным порокам!

«А не велеть ли Тимофею поворачивать назад? – подумал я. – Так я докажу хотя бы сам себе, что не являюсь рабом желаний и свободен от собственной низости».

– Эй, Тимофей! – крикнул я.

– Да уж и так поспешаю, барин! – взмахнув кнутом, воскликнул слуга. – Бричка вот-вот развалится!

У кустов орешника лошади сами собою остановились – ехать дальше было уж некуда. Я выпрыгнул и, велев слуге сторожить бричку, пошел узнать, скоро ли начнется сбегание женщин с холма и предусмотрены ли какие правила в их излавливании. Однако при моем приближении все господа либо отворачивались, либо делали вид, что чрезвычайно чем-то заняты: беседой ли с ямщиком, осмотром ли колес экипажа или же созерцанием окрестностей. При этом всяк старался держаться особняком, подальше от других, дабы потом, будучи в обществе, не быть узнанным и уличенным в низменных своих наклонностях. С вопросами к простолюдинам я не обращался, хотя они так искательно глядели мне в глаза, словно явились сюда не баб ловить, а услуги мне оказывать.

Отдельно стояли старухи, вероятно, местные. Проходя мимо них, я услышал, как они говорили меж собой, что не участвуют в празднике, дабы не подавать дурного примера молодежи, но при этом с неизъяснимой грустью смотрели они на иссохшиеся свои члены, не дававшие им надежды нагнать хоть какого мужичка. Старухи искательно поглядывали на седовласых стариков, но те вообще не обращали ни малейшего внимания на происходящее, лишь толклись у холстин, на которых была выставлена выпивка и закуски по случаю праздника.

Я приблизился к самому подножию холма в надежде углядеть здесь Котова-Голубева, но тщетно. Все подножие порядочно заросло кустарником, и если здесь и можно было что-то найти, то только усы разного калибра, хищно выглядывавшие из-за каждого куста.

По склону холма расхаживали дюжие парни и ударами кнутов отгоняли тех, кто хотел расположиться повыше и получить преимущества при ловле молодиц. Время от времени парни смотрели на вершину холма, откуда раздавался стук – то сооружался огромный костер. Концы длинных лесин то и дело вздыбливались вверху над кустами и прислонялись друг к дружке, образовывая некое подобие шатра.

– Ужо начнется! – чуть ли не в самое мое ухо сказал кто-то хриплым голосом.

Я повернулся – детина, высунувший из кустов косматую рыжую голову, жадно смотрел на вершину холма и жевал травинку с вцепившейся в нее ошеломленной букашкой.

 

Как происходила Терентьевская оргия

Сперва на горке в кустах началось какое-то движение – вероятно, это девки стали приуготовляться сбегать вниз. Вдруг дружно запели рожки, затем в густом вечернем воздухе поплыл такой тяжкий звук, что мне почудилось, будто все, что ни есть вокруг, стало прижиматься к земле, как если бы ее стали накрывать звериными шкурами. Вероятно, этот звук был извлечен из ритуального рога, о котором упоминал вчера коломенский помещик. Я живо представил, что происходило в эту минуту на холме: убеленный сединами могучий старик-староста натужно дует в черный тяжелый рог, который помнит грубые губы его недавних и давних предков; а вокруг плещется море голых ядреных молодиц. Суеверный ужас в их глазах и – блики огня факелов, которые уже подносят к ритуальному костру…

На невидимой снизу вершине что-то затрещало, завизжало; сноп искр ринулся в небо, и оно просветлело – будто уже зашедшее за горизонт солнце решило возвратиться назад. Кусты на вершине холма вздрогнули и вдруг явили… нет, не отдельные обнаженные женские фигуры, а плотное кольцо голых тел. Это кольцо расширялось, точно пузырилось, и было подобно пене на зеленых щеках циклопического лесовика. Кольцо становилось все гуще и гуще, расползалось кусками по сторонам, цепляясь за его чудовищную щетину, но когда огонь костра взвился под самое небо, единым потоком ринулось вниз по ложбинке. На какую-то секунду мне померещилось, что это извергся вулкан, и не бабы, а огненная лава, сжигая на своем пути все живое, катит прямо на меня. Однако же мгновенное оцепенение столь же мгновенно сменилось восторгом, наполнившим все мое существо до самых дальних его закоулков, о бытности которых я прежде даже не догадывался. С безрассудным восторженным криком ринулся я навстречу дивному потоку. Рядом со мной вверх по склону бежали и мои соперники, мы перепрыгивали через кусты, отталкивали друг друга руками, падали, но тут же поднимались. Кто-то, подшибленный товарищами, уже не мог подняться, но все равно с утробным воем полз вверх на четвереньках. Некий негодяй попытался поставить мне подножку, но я перепрыгнул через его ногу и прямо на лету наотмашь залепил кулаком в его невидимую, но, несомненно, подлую морду так, что она навсегда канула во тьму. Зачем тот негодяй ставил мне подножку, ведь в молодицах недостатка не было, широким потоком они шли прямо в наши руки?

«Лов девок»

Да, приходится признать – весьма недоброжелательны мои соплеменники. А больше всего недоброжелательство проявляется, когда на кону деньги и барышни. С одной стороны, это недоброжелательство, конечно же, омрачает нашу жизнь, привносит в нее всяческие склоки и трудности, однако оно же и укрепляет нас, ведет к великим победам. Недаром говорят, что за одного битого двух небитых дают. Коли не было бы меж нами борьбы и состязательности, совершенно изнежились бы наши души, одрябли бы душевные и физические мускулы.

…Поток женщин рассыпался на ручейки, которые текли теперь не вниз, а как бы вдоль холма, чтоб не сшибиться в беспощадном ударе с восходящей черной мужской волной. А она, эта наша волна, по-прежнему стремилась вверх; мы жадно рыскали глазами в сверкающей в сполохах огня карусели женских тел. Ни разглядеть пикантных подробностей, ни тем более определить, к какому сословию какая баба относится, не было возможности – все вихрем мелькало перед глазами и то исчезало во тьме, то внезапно из нее возникало.

Стрекочущие, как спицы коляски, голени, размашистые, как удары кисти пьяного художника, груди, сметанные пятна ягодиц – все это так и вертелось в моих глазах. Будто лопнула труба мифического небесного калейдоскопа, и из нее на землю сыплются чудные предметы, осиянные земным огнем и светом звезд.

Как голодный волк на кобылицу, бросился я на стремительно летящую молодку; мы сшиблись и покатились в кусты. Добыча моя была сильна и отчаянно сопротивлялась, однако ж я сумел быстро овладеть ею. Поначалу она рычала, пыталась вырваться, но это продолжалось недолго. Чрез пару минут она уже сама отчаянно, точно утопающий своего спасателя, обхватила меня и руками, и ногами, словно пришла в ужас от мысли, что я оставлю ее. Даже и мочку моего уха крепко ухватила зубами! А была бы у молодки вторая пара челюстей, так, надо полагать, впилась бы ими и в другое мое ухо – уж так была неистова. Любовная баталия была недолгой, что неудивительно, ведь молодка мне попалась по-настоящему огневая. К тому же я, вероятно, перекипел, предвкушая грядущее наслаждение, томясь под горкой. Да, такое нередко случается, и потому тысячу раз прав мой кузен, утверждавший, что дамой надобно сначала овладеть, а уж потом только мечтать о ней. Точнее сказать, не мечтать, а вдумчиво размышлять – насколько хороши ее прелести, какова она в любовной баталии сама по себе, каковой может быть, если ее хорошенько подбодрить, и какими именно способами ее следует взбадривать. А вот если сначала размышлять, а потом овладевать, то вполне может статься, что между помыслами и действительностью окажется печальная пропасть.

Закончив дело, я вскочил на ноги. Со всех сторон слышались охи, рычание, стоны и взвизгивания; весь склон холма, покрытый телами, дрожал и словно сползал вниз в черную бездну, как если бы его постигло землетрясение.

Раззадоренная молодка ухватила меня под коленки, чтоб опрокинуть на себя и продолжить любовную баталию, однако я благоразумно кувыркнулся назад и откатился вниз по склону – ну, не проводить же мне было всю ночь с одной и той же, когда вокруг все так и кишело молодками всех мастей. Я наступал на чьи-то тела, падал и поднимался.

Второй моей добычей оказалось создание со столь быстрыми и длинными конечностями, что его можно было бы, пожалуй, принять за какую-нибудь стрекозу, если б не назвалось оно после всего совместно нами проделанного Аглаей Поликарповной. Так я узнал, что это был все-таки человек.

«А ведь непременно же была она возлюбленной какого-нибудь господина с возвышенными помыслами и взором горящим, – размышлял я, когда Аглая Поликарповна, с нежной благодарностью оглаживая мои руки и плечи, говорила, как хорошо нам будет проводить вместе время в ее имении под Звенигородом. – А может, и теперь этот мечтательный господин или какой-нибудь другой, уже утративший взор горящий и имеющий теперь твердое убеждение, что жить надобно честной семейной жизнью, вздыхает о ней и почитает верхом блаженства заслужить ее благосклонный взгляд, поцеловать ее ручку. А она, а она, а она… Ах, до чего же мы наивны в своих романтических представлениях о сущности дам».

Разумеется, я отдаю себе отчет в том, что на Терентьевский праздник съехались далеко не самые добродетельные представительницы их рода, вероятно, даже весьма низменные и порочные, но ведь это были дамы же все-таки! Не свалились же некие неведомые существа с Луны на эту горку под видом земных молодок!

Впрочем, молодки подобны воде – они и обжигают, как кипяток, и жгут, как лед. Все зависит от того, в какую минуту подвернутся под руку. Теперь минута была самая что ни на есть подходящая. Я увидел неподалеку костерки с пляшущими меж них фигурками и устремился туда.

Десятки мужчин и женщин с венками на головах и повязками из растительности на чреслах, разбившись на пары и взявшись за руки, двигались меж огней и пританцовывали. При этом пары постоянно менялись, поскольку из темноты появлялись новые участники действа. Они ныряли в живой коридор и, выбрав того, кто им приглянулся, хватали за руку и тащили его в начало всей этой процессии. Оставшийся же в одиночестве покорно исчезал во тьме, но вскоре вновь оказывался в коридоре и в свою очередь хватал того, с кем желал составить пару. Интересно отметить, что особи мужеского и женского полу, выбирая себе партнера, вели себя по-разному. Мужчины, как правило, проявляли ту лихость, которую моралист со впалыми щеками назвал бы разнузданностью, а пожалуй, даже и верхом неприличия. Впрочем, я, не будучи моралистом, скажу просто: мужчины «шли» по коридору вприсядку, широко разбрасывая ноги в разные стороны, как бы желая возгласить: «а вот я какой, смотрите все!» Женщины же при выборе партнера вели себя иначе: они неторопливо перемещались по коридору, причем такими мелкими шажками, наползая одной покрасневшей от трения коленкой на другую, словно ноги их были склеены или же меж ногами находилось некое изделие, которое они намеревались отполировать с тем усердием, которое только возможно. При этом головы женщин были потуплены, как бы от терзающего их стыда, но глаза так и сверкали в разные стороны, выбирая себе дружка по вкусу. Одним словом, и мужчины, и женщины вели себя точно так же, как и в прочей своей жизни, где первые считают себя господами, но на самом деле находятся в сострадательном наклонении ко вторым.

Вероятно, эта игра тоже была частью неведомого мне ритуала. Не желая ждать, когда и чем он завершится, я схватил самую фигуристую молодку и повлек ее в раздольную травяную мглу. Тело молодки было мягкое, переливчатое, обещающее подлинную страсть. Такая страсть встречается довольно редко в женщинах, и такие тела попадаются редко, и потому достаточно лишь коснуться его, чтоб сразу понять – именно для тебя оно предназначено, каждая извилинка и косточка для тебя отлита и выточена. Но куда как чаще бывает, что вроде бы и хороша барышня, и формы имеет подобающие, в чем-то даже изящные, но взглянешь на них – и в один миг поймешь, что при всей женственности предназначено это тело более для трудовых дел и надобностей, чем для любовных утех. А уж как только ухватишься за такую, не для любви предназначенную молодку, невольно почуешь себя в шкуре сельчанина, взявшегося, к примеру, за плуг или за какой другой механизм. И хорошо, если члены твои в сей миг скучают по работе или просто по движению, иначе весьма пресным будет для тебя любовническая пахота. Впрочем, падая в травы с новой своей добычей, я заранее знал, что уж она-то не для трудов, а именно для любви создана, и что все у нас с ней пойдет как по маслу. Первым делом я….

…………………………………………………………………….

…………………………………………………………………….

…………………………………………………………………….

…я лежал на коленях новой своей подружки и лениво поглядывал в светлеющее небо, странно украшенное двумя темными полуокружьями ее грудей. Судя по всему, очередная моя избранница была хорошо образована и принадлежала к знатному роду. На мое предложение назваться она только рассмеялась. Тогда я сказал, что ее имя мне нужно для того, чтобы записать его на скрижалях своей памяти.

– Ха-ха-ха! – смех ее осыпался серебром в травы. – На скрижалях памяти! К месту ли такие высокопарные речи?! Мы с тобой сейчас безымянны, как эти травинки в поле, и свободны от всех условностей и предрассудков. Так и нужно жить, без скрижалей и памяти. Безымянными.

– Безымянными?

– Да, безымянными, как эти травы. – Она сорвала стебелек.

– А как называется этот церемониал меж костров? Или он тоже безымянный?

– Хотилицы.

– Хотилицы? – Это слово, как явно знакомое, зашебуршилось в моей памяти. – Я слышал это слово… в Конотопе… от одного благонравного капитана…

– Должно быть, этот капитан о-очень благонравный, коль знает такие игры, как хотилицы, – с этими словами прелестница стала щекотать пушистым кончиком стебелька мой живот, опускаясь все ниже и ниже. При этом она чуть наклонилась вперед, и ее терпкий, точно перезревшая вишня, сосок коснулся моих губ.

…………………………………………………………………….

…………………………………………………………………….

…………………………………………………………………….

Окончив очередную любовную баталию, я, вздымая боками, словно издыхающая от долгой скачки лошадь, ничком повалился в траву. Вокруг моей головы бродили какие-то странные мысли. Некоторые из них так и не пожелали меня посетить и, отложив «визит» на неопределенное время, канули куда-то прочь. Бог весть, что это были за мысли, только скрипели в мои уши, наливаясь утренними соками, травы. И это постукивание и пощелкивание восходящих по стеблям соков было как бы эхом канувших невесть куда мыслей.

С реки слышался плеск, взвизги. Вероятно, даже и холодные воды не смогли погасить огонь, пылавший в человеческих чреслах. Я приподнял голову: в кустах прибрежного ивняка неторопливо бегали от парней блестящие от воды девки с венками из кувшинок.

Над полем стоял мутный, как глаз только что отелившейся коровы, рассвет. Небо было завалено дождевыми облаками. Я лежал в духмяных травах рядом с милой моему телу барышней, но чувствовал себя таким одиноким, словно оказался на дне неведомого омута. Мне страшно захотелось оттолкнуться от этого дна и вынырнуть. В голове моей, подобно перьям в курятнике, когда нагрянет туда злобный хорек, носились призраки ночной оргии. Все произошедшее этой ночью теперь казалось мне порождением какой-то странной, болезненной фантазии, и даже не верилось, что и я повиновался ей. Но как не поверить, если, куда ни повернешь голову, всюду бродят ее отголоски в виде обнаженных людей? И со мною рядом лежит ведь не призрак, а плоть.

«А может быть, эту ночную оргию мне послало Провидение, чтоб я осознал наконец себя заблудшей овцой, оттолкнулся от порока, как от камня, и двинулся по пути нравственного возвышения?»

Едва я об этом подумал, как пошел дождь. Окрестности немедленно наполнились толпами обнаженных людей, ищущих от него укрытия. И странными показались мне эти люди. Более похожими на только что вылупившиеся плоды неведомых растений, чем, собственно, на людей.

Безымянная моя ночная подружка быстро поцеловала меня в щеку и, вскочив, понеслась куда-то, сверкая ягодицами. Теперь при утреннем освещении они выглядели не столь безупречно, как при свете звезд: для того, чтобы и теперь казаться мне безупречными, чтоб и теперь я был бы ими совершенно восхищен, им следовало бы быть чуть-чуть повыпуклее. Уж не я ли тому виной, не мое ли чрезмерное усердие истребило их прежнее совершенство? От этого предположения на душе у меня стало еще сквернее; горько плюнув, я побежал искать свою бричку.

…Мой Тимофей был весьма печален и притом зелен: не только одежда, но и все его лицо было так перепачкано соками трав, точно им боронили целину. На мой вопрос, что случилось, слуга сообщил, что исправно охранял бричку и мое имущество, пока – тут лицо его сделалось зелено-пунцовым – не был он захвачен целой когортой престарелых представительниц Смоленской губернии, от которых не смог вырваться.

 

Перевернутая кибитка

Не успели мы проехать и полверсты, как увидели в кустах у дороги перевернутую кибитку. Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы понять, для чего на ней сюда приехали, но при этом затруднюсь даже предположить, в какую «бурю» она попала ночью и отчего оказалась перевернутой. Все кусты вокруг были усыпаны пухом из распотрошенных подушек, валявшихся вперемешку с мелким скарбом в траве. Точно внутри кибитки произошел некий удивительный взрыв, выворотивший наружу все ее внутренности, но при этом ничуть не повредивший сам корпус.

Ни лошади, ни хозяина кибитки не было видно, зато чуть поодаль, под кустами орешника, стояли пожилые сельчане, в столь ранний час уже вышедшие в поле, чтобы править свои труды, но вместо этого вынужденные прятаться от дождя. Вытянув шеи, точно суслики в минуту опасности, они смотрели на перевернутый экипаж. Вероятно, сельчане и хотели бы поживиться чем-нибудь валявшимся вокруг него в траве, но не имели смелости приблизиться.

Я выскочил из брички в надежде, что хотя бы внутри кибитки обнаружу хозяина. Увы, внутри кибитки было точно подметено, и лишь между пологом и подголовником торчал альбом в коричневом кожаном переплете.

Я забрал альбом с собой с намерением передать его хозяину, если таковой найдется, и даже не предполагал тогда, какое удивительное приобретение сделал.

Мы поехали, дождь все усиливался, и вскоре вся дорога превратилась в сплошное месиво. С трудом выехали на большак и покатили по дороге. Под самым селом у брички отскочило колесо, и мы с Тимофеем основательно перепачкались в грязи, устанавливая его на место.

 

До Твери добрались после полудня. При самом въезде в город мы заплутали, поскольку вместо того, чтобы ехать по главной, но сплошь покрытой лужами дороге, свернули на побочную. Так мы хотели избежать опасности потерять колеса в ямах, но, увы, побочная дорога привела к заросшему пруду и на том закончилась. Стоя на топком берегу пруда и размышляя, куда же нам теперь ехать, я невольно вспомнил некую злокозненную девку-чернушку, которая однажды заманила меня, тогда еще юношу, в лес и, лишь только я начал раздеваться, вскочила на моего коня и ускакала. Я был тогда весьма нетрезв и добрался до ближайшего хутора, едва не съеденный волками, лишь под утро.

«При всей своей разнице девки и дороги, однако, из одного материала скроены!» – подумал я и, выругав дорогу-обманщицу, а заодно и ту уже почти позабытую девку-чернушку, помог Тимофею и лошади выворотить бричку на целинную полосу. По этой целинной ничейной полосе мы кое-как и доползли до ближайших огородов.

Сначала ехали по узкому переулочку, цепляя кусты, выпрастывавшиеся сквозь щели заборов с такой отчаянностью, точно на огородах их кто-то давил и мучил, затем выскочили на очень широкую улицу, но с такими же точно заборами, и, наконец, достигли главного проспекта с каменными домами, выкрашенными желтой краской.

От проспекта отходили в разные стороны еще две улицы – точно кто-то пронзил мощным каменным трезубцем деревянную тушу города.

Народу на улицах было немного, дамы довольно милы, и лишь только обращал я на них свой взор, как они тут же опускали глаза и начинали двигаться быстрее. Вероятно, мой взор действовал на тверичанок, как ключ на заводную игрушку.

Я велел Тимофею остановиться у первой же попавшейся лавки, чтоб купить напитков, провианту и мыла. Тимофей остановился у двери, над которой была надпись «Иностранец Иван Степушкин».

Приобретя все необходимое, я спросил у приказчика, гражданство какого государства имеет иностранец Иван Степушкин. Малый, дотоле выказывавший отменную расторопность, как-то сразу приостановился и стал запускать искательные взоры на разные предметы, находившиеся в лавке, как то: на связки сушеной рыбы, мотки пеньки, коробы с пряниками, тюки с тканями и т. д. Наконец взор его уперся в мешок с сахаром, точно в стену, а сам он уже совершенно замер. Так муха, бывшая летом весьма энергичной и назойливой, под осень вдруг тихохонько складывает блеклые крылышки и скромные лапки, чтоб незаметно исчезнуть в темной щели.

– Что ж ты молчишь? – спросил я. – Подданный какого государства твой хозяин Иван Степушкин? А может, на самом деле он Гвидо Гвиничелли из Болоньи, а Иваном Степушкиным называется, чтоб не укоряли за низкое занятие торговлей? – я тронул приказчика за плечо. – Ну, отвечай же, любезный!

– Не знаю, как ответить, – молвил приказчик.

– И все-таки скажи – как это вдруг твой хозяин Иван Степушкин оказался иностранцем!

Приказчик нерешительно пожал плечами и сказал:

– А он год назад помер. Потому и числится теперь вроде как иностранцем. Да и кто ж он теперь и в самом деле будет, как не иностранец?

Тут уж настал и мой черед задуматься: а ведь, пожалуй, и прав, очень даже прав приказчик – закончивший свои дни на этом свете Иван Степушкин действительно стал иностранцем для всего, что было и мило, и не мило ему здесь. Лавка, вероятно, перешла в ведение его жены, которой так усердно, и должно быть, не только по торговой части, служит этот расторопный приказчик, дети… а что дети? Если они и есть, то имеют свои заботы и поминают батюшку разве что в минуту короткой вечерней молитвы. Ну, может быть, осталась еще собака на этом свете у иностранца Ивана Степушкина. Разве только она одна прислушивается по вечерам к шагам своего хозяина в иностранной стране; вскочит, бывает, чтоб подбежать и приластиться к нему, да и не знает, как подбежать.

Впрочем, и на этом свете все мы по отношению друг к другу тоже вроде бы как иностранцы. Друг друга не понимаем, а встретившись, тотчас и расстаемся. Где теперь неуязвимый для жизненных бурь коломенский помещик Котов-Голубев, перед кем в эту минуту крутит своими ягодицами безымянная барышня, с коей познавал я наслаждение всего лишь несколько часов назад под развратной горой, нашли ли покой после мирных своих трудов те крестьяне у брички, столь похожие на сусликов? Для чего мелькнули все они в моей жизни, точно какие-нибудь сороки? В какие дали от меня улетели?

Ни одной родной души вокруг. Тяжело, Господи, быть иностранцем на этой земле.

…Поселившись на втором этаже гостиницы, где служка записал меня почему-то Пушкиным, я велел немедленно подать ужин и горячей воды.

Сначала принесли горячую воду в большом тазу, и я долго отмывался. Пришлось даже прибегнуть к помощи лошадиной щетки, чтоб отскрести коленки от въевшейся в них зелени. Затем я отужинал и повалился спать. О, хорошо спать под шум дождя – все тревоги, все пустые надежды уходят, уходят, уходят. Будто нет ничего на свете, даже и тебя самого нет, и так легко становится на душе.

 

Альбом неизвестного

Проснулся я поздно, велел подать завтрак в номер, а Тимофея, от которого уже порядочно разило сивухой и луком, отправил за мастерами, чтоб занялись починкой экипажа. Дел им предстояло много – не только колеса укрепить. За время путешествия бричка, и без того доставшаяся мне не в лучшем состоянии, окончательно пришла в упадок и готова была развалиться сама по себе здесь же, на дворе гостиницы, не пускаясь в дальнейшую дорогу. Даже будучи неподвижной, она поскрипывала и попискивала, словно старый сарай с мышами.

До обеда я занимался записями, а затем взялся за альбом, найденный в кибитке у развратной горы. Судя по всему, хозяин его был человеком весьма основательным: никаких легкомысленных стишков или эпиграмм, с которых обыкновенно начинаются подобные альбомы, в этом не было. При этом каждое слово и даже каждая буква были выписаны столь же тщательно, как в старинных летописях, которые продаются в петербургской лавке древностей, где можно незадорого приобрести посох Иоанна Грозного, более, впрочем, похожий на крестьянскую дубину, или приличных размеров валун, на который Петр Великий якобы поставил ногу и молвил: «Отсель грозить мы будем шведу».

– Да откуда же вы можете знать, что именно на этот валун, а не на какой-нибудь другой он поставил свою ногу? – помнится, спросил я бойкого хозяина лавки.

– А разве моего честного слова, моей поруки в том вам недостаточно? – как бы даже изумился тот.

Итак, первые страницы альбома я пролистал без всякого интереса – они содержали описание различных хозяйственных приобретений и подробные отчеты об оных.

«Как это такой скучный и скрупулезный господин умудрился оказаться на Терентьевском празднике похоти?» – думал я, лениво перелистывая страницы, пока не наткнулся на надпись, сделанную крупными буквами: «Мое путешествие в Африку».

Впрочем, и первые страницы «Путешествия» также содержали мало что интересного: там описывалось, сколько провианта, пороха, ружей и прочего было закуплено английской экспедицией, в составе которой прежний владелец альбома отправился в Африку.

Однако вскоре рукопись совершенно захватила меня. Неведомый мне автор с присущей ему добросовестностью описывал подробности своего удивительного путешествия. Одна главка рассказывала о том, как экспедиция во время сплава по реке была обстреляна туземцами из луков, но затем произошло замирение: туземцы получили ружье и бусы и стали добросовестными проводниками. Затем описывалось племя, в котором было принято отпиливать себе передние зубы, дабы уподобляться коровам, которые являлись здесь главным богатством. Туземцы показали путешественникам удивительную пальму, которая достигает в высоту 100 аршин, а каждый ее лист не менее 40 вершков. Живет эта пальма, как писал автор, полтыщи лет. Достойно удивления, что на протяжении всех этих лет пальма не плодоносит, а только растет вверх и расцветает лишь перед самой смертью. Тогда на самой макушке дерева вскакивает росток, и тут же, как по команде, все дерево сплошь покрывается цветами, расточающими нектар в огромном количестве.

Это же надо – полтыщи лет расти средь безжизненных песков и нестерпимого зною, чтобы лишь один раз отплодоносить и тут же умереть! Какова же должна быть сила наслаждения, если она способна убить деревянное дерево, и притом преогромное?! Что наши мимолетные утехи, скоропалительные романы, разного сорта страсти по сравнению с тем наслаждением, которое на краю своей гибели получает неведомое африканское дерево! Мы попеременке мним себя то счастливыми, то несчастными, временами нам кажется, что мы постигаем себя и вселенную, но при этом не имеем даже малой толики представлений о том наслаждении и том страдании, какими Создатель наградил это дерево. А что вообще мы знаем о предметах, находящихся в мире? Или, быть может, нам только кажется, что они есть? Но, если предположить, что они и в самом деле есть, что знаем мы о них? О том, как, например, чувствует себя камень? Вот он лежит себе при дороге или в глуби земной, и мы даже не обращаем на него внимания, пока не вздумаем заложить его в строение или швырнуть в надоедливую собаку. Но ведь и камень как-то должен себя ощущать! Понятное дело, ощущает он себя совсем не так, как человек, и невозможно нам даже представить, как именно себя ощущает камень, но ощущает себя все-таки хоть как-то? Вот ведь загадка! А мы настолько бедны в своих размышлениях и чувствованиях, что даже не можем загадать себе эту загадку, а не то что попытаться ее разгадать!

А сами мы, как будем мы себя чувствовать, когда после треволнений жизни окажемся в земле подобием камней и среди них? Понятное дело, кому ж понравится, что его кости гложут червяки… Однако ж есть в этом факте нечто… Трудно описать это словами, но… На земле бушует любовь и мимолетные страсти, так, может, и после смерти земля даст нам то же самое, только в виде благодати? Воспарят наши души, как стрекозы, вылупившиеся из мертвых коконов, и узрим мы то безмерное и прекрасное, что не могли видеть, когда были во плоти?

 

Жена колдуна

Самые разные мысли начали наползать на меня со всех сторон. Чтоб их прогнать, я кликнул гостиничного служку и велел принести водки и закусок. Выпив и закусив холодной телятиной, я продолжил чтение рукописи.

Автор сообщал, что после очередного перехода через пустыню экспедиция оказалась в землях, где обитало воинственное племя, промышлявшее равно как охотой, так и набегами на соседей. Состояло оно из тощих жилистых мужчин и точно таких же женщин, но только с отвисшими грудями. Единственным созданием, чьи формы обрадовали глаза путешественников, была жена колдуна, правившего племенем. Происходила она из другого племени, где была принцессой, и в жены колдуну ее отдали, дабы укрепить меж племенами союз. Колдун же, будучи мужчиной преклонных лет и не имея уже сил ублажать жену хотя бы раз в день, придал ей с помощью магических чар видимость огромной змеи. Сие колдовство было произведено, чтобы на молодую его жену не позарились соплеменники. Прелюбодеяние здесь не считалось грехом, насладиться с кем только ни захочется для этих туземцев было таким же обычным делом, как для казака – пропустить чарку горилки, а для денщика – считать ворон.

Под воздействием же магических чар туземцы никакой прекрасной женщины в жене колдуна не видели, а видели в ней огромнейшую змею, внушавшую им лишь ужас.

Тут я должен заметить, что подобно этому африканскому колдуну поступают некоторые наши простолюдины и даже дворяне. В разговорах с товарищами они зачастую именуют супружниц своих не иначе как гадюками да медянками. Возможно, они и в самом деле считают их таковыми, но, думаю, есть тут и доля лукавства: рекомендуя своих супружниц таким образом, они имеют некий умысел – чтобы товарищи на их жен не позарились. Действительно, кто же захочет залезть в постель к гадюке, хотя бы и весьма аппетитной? Короче говоря, зачастую и у колдунов, и у цивилизованных людей одни и те же уловки.

…Разумеется, колдун попытался и путешественникам представить жену свою змеищей, но на европейцев его чары не действовали. Они прекрасно видели, что жена его вовсе не змеища, а самая привлекательная здесь особь.

Уже долгое время не имея общения с дамами, путешественники стали искать способы сблизиться с ней, но преуспел в этом только автор рукописи. В отличие от церемонных англичан, которые «подолгу распушали хвосты», желая обратить на себя внимание жены колдуна и лишь затем соблазнить ее, он решил действовать без всяких затей. Однажды, когда колдун отлучился, он вошел в его хижину, схватил его жену и предался с ней «всем видам страсти, какие только возможны». Жена колдуна, имевшая дотоле лишь редкие и скудные ласки от престарелого мужа, пришла в совершенный восторг от наглости иноземца и влюбилась в него, как кошка.

С нетерпением теперь она ждала, когда колдун отправится по своим надобностям, и сама уже беспрерывно гнала его в лес за какими-нибудь чудодейственными кореньями, чтоб побыстрее кинуться в объятия своего любовника.

Однако ж шила в мешке не утаишь – очень скоро колдуну стало известно, что жена не верна ему. Оскорбленный старик первым делом развеял чары над неверной супружницей, так что она перестала казаться его соплеменникам ужасной змеей, и затем объявил, что духи племени требуют ее к себе в наложницы. А дабы в пути красотку не перехватили духи иных племен, их надобно хорошенько отпугивать, что под силу только властителю молний – светлолицему пришельцу, то есть автору рукописи. Следовательно, и его надобно тоже отправить к духам.

Любовникам ничего не оставалось, кроме как бежать. Прихватив пару ружей, пороху, воды и провианту, они сели в лодку и отправились вниз по реке к родному племени жены колдуна.

Там беглецов приняли со всяческими почестями и гостеприимством. Отчасти потому, что жена колдуна происходила из тамошнего королевского рода, но, вероятно, куда большую роль сыграло то, что мой герой почел нужным при знакомстве с родственниками своей возлюбленной выстрелить из ружья, дабы не быть съеденным, как то не раз случалось с иными путешествующими в этих краях. Огонь и грохот выстрела произвели такое сильное впечатление на туземцев, что сначала они попадали наземь, а поднявшись, отнесли обоих беглецов на руках в лучшую хижину и предоставили им лучшие яства.

Однако счастие влюбленных было недолгим: колдун, оскорбленный вероломством своей супруги, собрал воинов и пошел войной на ее племя. В известном смысле повторилась история, описанная уже Гомером, когда ахеяне пошли войной на Трою, дабы отомстить Парису, который похитил прекрасную Елену.

Состоялось сражение. Поначалу нападавшие, напуганные выстрелами из ружья, обратились в бегство, но к ночи собрались с духом и предприняли новую атаку. Она оказалась успешной. Оборонявшиеся были рассеяны и по большей части перебиты, а жена колдуна захвачена в плен. К чести автора «Путешествия» он оказался человеком отважным: собрав из уцелевших воинов небольшой отряд, пустился в погоню за врагами, чтоб отбить у них свою возлюбленную.

«Змея, проглотившая жену колдуна»

Утром отряд настиг арьергард противника и истребил его. В качестве трофея победителям досталась огромнейшая змея, которая принимала участие в походах воинственного племени и почиталась, как у нас почитается полковое знамя. Победители распороли вражескую змею и обнаружили, к своему ужасу, в ее животе ту самую жену колдуна. Вернее, бывшую его жену, поскольку она частично переварилась и не могла уже быть ничьей ни женой, ни любовницей, а разве только наложницей в мире духов. Вероятно, колдун приказал змее проглотить бедную женщину в наказание за неверность.

Вообще, просто невероятные нравы бывают в иных племенах и народах! И как-то странно мне было читать все это под стук нашего серенького дождичка в кровлю тверской гостиницы. Временами отвлекаясь от записей, я опрокидывал стопочку и глядел в окно: лужи, редкие коляски… ни туземцев, ни пальм, ни змей… Два совершенно разных мира, как огонь и вода, но ведь как-то умудряются они умещаться в моей голове?! И умещаются притом преспокойно, без ссор, без недоверия друг к дружке, как два братца-котика, играющие в одном лукошке. И подумалось мне: а уж такие ли они разные, эти два мира?

…Печально было видеть моему герою возлюбленную, которая, оставшись почти такою же, как и была прежде, стала тем не менее уже совершенно непригодной для любовных утех. Пришлось ему сесть в лодку и плыть куда глаза глядят, а вернее, туда, куда понесла его река.

 

Гульба с медведем

Я допил графин водки и отправился в трактир. Там я познакомился с бравым капитаном из Рязани, приехавшим в Тверь по делам службы, и с двумя господами из местных. Мы как следует выпили, потом затеяли игру в горку, но, не довершив ее, отправились на поиски цыганского табора, который, по словам очутившегося среди нас цыгана с медведем, как раз кочевал в это время за Волгой и охотно принимал всех желающих развлечений. Волгу, однако ж, мы не сумели переплыть, поскольку медведь, напотчевавшийся ячменным пивом, раздухарился и перевернул лодку, едва мы в нее уселись. Тогда мы продолжили кутеж в прибрежном трактире, потом – в другом, уже не в прибрежном, приобретая и там, и сям напитки и новых товарищей. Воспоминания о дальнейшем у меня остались довольно смутные. Однако ж я помню, как после безуспешной попытки выманить некую милую барышню, увиденную в окне, я, осердившись, начал бить стекла в ее доме. А потом – и в соседних. Затем наша компания, включая и медведя, дружно вступила в баталию с квартальными. Чьей викторией закончилась та баталия, сказать не возьмусь, но переполох случился изрядный. Чтоб навести порядок, явились даже солдаты, и мы принуждены были отступать напролом через огороды. Там на нас ополчились мокрые ветки садовых деревьев и заборы. Ветки хлестались, а заборы беспрестанно преграждали путь. Однако ж нам удалось, наконец, достичь некой уединенной беседки, где мы принялись пить шипучее и по очереди бороться с медведем. Вскоре мы оказались окруженными солдатами и жандармами, которые потребовали, чтоб мы сдались в плен, и для убедительности даже произвели выстрелы вверх. Впрочем, быстро выяснилось, что в нашей компании пребывает прокурор, и мы не только примирились с жандармами, но и стали кутить уже вместе с ними.

Лишь под утро меня с почестями привезли в гостиницу и, как потом сказал Тимофей, со всевозможной осторожностию доставили в кровать. Очнулся я весь в поту и только к полудню. Мне приснился дурацкий сон, в котором лысая и черная, как вороной конь, туземка ездила верхом на моем командире подполковнике Ганиче да еще и погоняла его плетью. Я пытался стащить наглую туземку с подполковника, но она рычала по-медвежьи и всякий раз чудесным образом уворачивалась. Изрядно осердившись, я схватился за пистолеты, но обнаружил, что их стволы загнуты, как медвежьи когти, и стрелять из них совершенно невозможно, зато они тотчас пребольно впились мне в ногу. Тут только я и очнулся от сна.

Тимофей принес мне жбан огуречного рассолу. Рассол не дал облегчения, и лишь кувшин черного пива мало-помалу привел меня к жизни.

– А что, сыты ли кони? – спросил я слугу.

– Сыты, пожалуй.

– А что, починяется ли бричка?

– Починяется, пожалуй, – со вздохом сказал слуга.

– А что, весьма ли я был вчера пьян?

Вместо ответа Тимофей снова вздохнул. Он был явно чем-то очень опечален. Я поинтересовался причиной этой печали.

– Да все бабы те никак из головы не йдут… Смоленские-то… Уж староваты, но сколь наглы! Да разве ж такое распутство, барин, позволительно в старости?

Не став разбираться, чем на самом деле была вызвана печаль Тимофея – то ли самим фактом его грехопадения под натиском наглых смоленских баб у развратной горки, то ли тем, что они были старее, чем ему теперь хотелось бы, я отправил его за водкой.

Тимофей потек исполнять приказание, а я, мало-помалу выбравшись из кровати, обнаружил на правой своей ноге след порядочного укуса. Я тотчас вспомнил вчерашнего медведя и выругал его за нечестную борьбу. Впрочем, внимательнее приглядевшись к укусу, я пришел к выводу, что не медведь его сделал, а, вернее всего, какой-нибудь человек – следы зубов обозначились пунктирами, лежавшими ровным кружком, а не ямками, как было б, если б в ногу мою впивался зверь. Кроме того, медведь, кажется, был вчера в наморднике.

Севши на кровати, я принялся размышлять, кто и при каких обстоятельствах укусил мою ногу. Неужто я вчера был так увлечен борьбою с медведем или, например, с квартальными, что даже не заметил, как меня кто-то кусает?

А может, это сделала туземка, явившаяся мне во сне?

Тем временем пришел Тимофей с водкой и бутылкою кислых щей. Жизнь стала мало-помалу налаживаться.

 

Дикобразы, слоны и прочие

Продолжая чтение «Путешествия по Африке», я стал замечать, что автор, оставшись без человеческого общества, все больше и больше обращал внимание на особей женского рода, относившихся к животным. Плоть его бунтовала, не имея чувственных наслаждений, и обращала разум дотоле вполне рассудительного человека куда только ни попало. Он писал, что долго наблюдал за дикобразами, пытаясь понять, как же они умудряются спариваться.

« Спины самок сплошь покрыты многочисленными острыми иглами, но самки никогда не ложатся на спины, чтобы подставить самцам свой мягкий живот, – писал автор. – Сначала я полагал, что уды самцов как железные, однако при ближайшем рассмотрении, когда изловил одного из дикобразов и стал его зажаривать, увидел, что детородный орган его самый обычный, и притом весьма скромных размеров.

Но как же дикобразы все-таки спариваются? Если б судьба уготовила мне когда-нибудь стать одним из них, я бы поступил в соответствии с опытом, полученным в общении с дамами в повседневной жизни. А именно сделал бы так: закопался б в песок животом вверх, а на него положил бы приманку для подружки. И когда она пришла бы полакомиться, нанес бы снизу молниеносный удар в нужное место. Тут главное – правильно выбрать момент: когда самка только-только начнет принюхиваться к поживке. Чуть промедлишь – глядь, а она уже схватила поживку и убежала».

Признаться, меня изумил этот отрывок. Во-первых, никогда мне еще не доводилось знакомиться с мыслями человека, готового не только представить себя дикобразом, но и спариваться с дикобразихой. Ладно бы он вообразил своею партнершей молодую серну или какое иное грациозное животное, но дикобразиху… Как такое только могло прийти ему на ум? К слову сказать, не думаю, что подобные мысли приходят животным касательно людей – во всяком случае, ни разу не замечал, чтоб, например, жеребец мой Якоб с вожделением поглядывал бы на барышень и дам. Более того, понаблюдав за ним, когда рядом присутствовали кобылы, я сделал вывод, что даже и они его мало интересовали. А когда он и начинал с ними любовные баталии, то делал это как бы вынужденно, словно солдат, чистящий по приказу обер-офицера шомполом ружье.

Продолжая же размышлять о дикобразихах, я пришел еще к одной удивительной мысли, а именно о том, что между ними и нашими человеческими барышнями, несмотря на все разительные их внешние различия, на самом деле куда больше сходства, чем можно было бы предполагать. Сходство это – в злонравии. Ведь ни тем, ни другим ничего не стоит лечь на спину пред самцом ради продолжения рода, но они, словно сговорившись, зловредничают и тем самым мучают нас без всякой для себя пользы – ведь рано или поздно размножаться-то все равно придется. И не желают они даже задуматься о том, что такое их поведение может закончиться для иных самцов весьма плачевно. Так мой знакомый, сын статского советника Древоедкина, долгое время пытался соблазнить хоть какую-нибудь барышню, но ему это никак не удавалось. Барышни, словно сговорившись, решительно отказывали бедному юноше в близости. Даже и в моральной, совершенно эфемерной, не говоря уж о телесной. Окончательно отчаявшись найти любовь, он отправился в лупанариум, чтобы хотя бы ее купить. Но и тут ему не повезло – когда он уже подходил к Невскому, на него рухнула стена – об этом тогда даже написали в «Северной пчеле», – и Древоедкин закончил под обломками свой жизненный путь.

Решительно нельзя понять, почему все как одна барышни проявляли по отношению к Древоедкину такое жестокое злонравие. Будь хоть одна благосклонна к нему, не отправился бы он в путь за покупной любовью, не оказался бы под стеной в завале и в дальнейшем, вполне вероятно, составил бы славу Отечеству в области наук, к которым имел большую склонность.

Впрочем, хорошо уже то, что наши дамы в отличие от дикобразих далеко не всегда и не со всеми столь зловредны. Так многие из тех, чьей любви тщетно добивался бедный Древоедкин, с другими господами, в том числе и со мной, были в этом деле куда сговорчивее.

Надо полагать, что и дикобразихи в амурных делах зловредны лишь избирательно.

Если они и подставляют иглы родным своим дикобразам, то к другим животным, коих в Африке великое множество, вероятно, относятся более благосклонно.

…Самыми ловкими в любовных утехах автор «Путешествия» признал, как это ни удивительно, слонов. И в пользу этого утверждения он приводил весьма убедительные доводы:

«Ну-ка, попробуйте вы попасть в вашу даму без рук, что получится? Ничего у вас не получится, если дама не станет помогать вам. А вот у слонов получается. Эти исполины взгромождаются на таких же исполинских подруг своих и, не имея доподлинно возможности знать, что происходит далеко внизу, тем не менее всегда с изумительной точностию попадают куда надо».

Автор отмечал, что куда надо попадают и какие-нибудь белки, но при этом призывал учитывать, что белки невелики и легко могут соотносить взаимоположение своих крошечных членов, а при малейшем сомнении – тут же взглянуть и определить точную их дислокацию.

«Но какое же колоссальное воображение требуется исполинскому слону, чтобы понять, где в данный момент относительно столь же исполинской слонихи находится его уд!  – изумлялся автор. – Это, действительно, едва ли не астрономическая задача, но слоны с ней успешно справляются».

А вот что он писал о жирафах:

«При столь внушительных размерах им, как и слонам, непросто попадать в жирафих без помощи рук. Но тут есть одно весьма существенное обстоятельство. У жирафов и жирафих есть длинные и гибкие шеи. Я неоднократно наблюдал, как жираф, желая попасть в партнершу, отклонял голову далеко в сторону и мог спокойно, как бы даже со стороны наблюдать за процессом собственного совокупления. Примечательно, что и жирафихи проделывают то же самое. Эти животные, обладая столь длинными шеями, имеют возможность подсказывать друг другу, если что не так. Исправлять при надобности ошибки друг друга».

Автор утверждал, что видел, как одна жирафиха, наблюдавшая за приближением к ее укромным местам уда жирафа и понявшая, что тот непременно промахнется, обернулась к нему и что-то проблеяла. Оплошавший жираф тут же исправил свою ошибку, изменил траекторию движения уда в соответствии с пожеланием партнерши, и дальше дело пошло гладко.

Из этого автор рукописи делал заключение, что жирафы весьма умные создания и пользуются в общении речью, но их стремление наблюдать за собственным совокуплением как бы со стороны позволяет предположить явную склонность жирафьего рода к извращениям.

Далее автор делал весьма двусмысленные замечания относительно носорожих. Он отмечал, что спины у них стандартного размера, «будто сделаны с одной отливки», и имеют столь крепкие панцири, что если кто, вскипев страстью, взгромоздится на носорожиху, то непременно попадет куда следует.

«Ведь ваш живот поневоле примет форму ее крепкого панциря на спине,  – писал он. – И тут неважно – мягок ли ваш живот или закален. Панцирь носорожихи все равно будет крепче».

О страусихах он сообщал следующее:

«В большинстве своем они совершенно развратны. Настолько развратны, что даже сами этого стесняются и прячут голову в песок, чтобы не видеть всю глубину собственного нравственного падения. Ведь их, спрятавших головы в песок, могут безвозбранно иметь все, кому не лень. А страусихи этому только и рады. Хорошо еще, что у них хватает совести отказаться от наблюдений за собственной нравственной низостью, только это и может в какой-то мере их оправдать.

Я полагал, что хотя бы человека они постесняются, но куда там! Завидев меня, лишь некоторые из них пустились в бегство, а остальные же спрятали головы в песок и выставили высоко вверх свои зады. Я внимательно осмотрел их и нашел весьма непривлекательными. Можно даже сказать – отвратительными. Б-р-р-р! Б-р-р-р! Б-р-р-р! Я долго не имел чувственных утех и представил, что передо мной не птицы, а тонконогие балерины из императорской труппы с перьями на юбках. Только тогда и появилась некоторая надежда утолить свою телесную жажду. Да и то, по чести сказать… Ну, не то это все, не то… И перья уж слишком длинные и жесткие, а ноги… Даже не хочется вспоминать. Б-р-р-р! Б-р-р-р! Б-р-р-р! Не смог, право, не смог».

Вообще, чем дальше я читал рукопись, тем более убеждался, что разум автора, удрученный трагической потерей чернокожей возлюбленной, а также под воздействием несусветной жары, явно помутился.

 

Портрет

Пришел вчерашний поручик из Рязани и с ним еще несколько знакомых, но уже без медведя. Заказали обед, стали играть в вист. К слову сказать, я был уверен, что рязанского поручика зовут Иванстепанычем, но теперь его все называли почему-то Сергейпетровичем. Ну, и я не стал мудрствовать, тоже стал именовать его, как все. Вскоре, как водится, началась веселая гулянка, и мы попеременно стали оказываться в разных местах города, пока не очутились у некой вдовы. Теперь я склоняюсь к мысли, что она прежде доводилась женою тому самому иностранцу Ивану Степушкину – уж больно похож был один из ее людей на приказчика в лавке, где мы с Тимофеем покупали мыло и напитки. Впрочем, это не важно, чьей именно вдовой она была, – главное, гулянка получилась преотличная. Мы пели под гитару романсы, вальсировали, к восторгу собравшихся я рассказывал об африканских животных: о ловкости слонов и жирафов в любовнических делах, о низменных наклонностях страусих и о прочем, вычитанном мною в дневнике. Разумеется, рассказал я и о своих приключениях под Терентьевской горкой.

– Так сколько ж девок вы изволили испортить за ту ночь? – с придыханием спросила меня вдова.

– Никак не менее дюжины! – бойко ответствовал я.

Глаза ее так и забегали.

Очнулся я в ее спальне. Как я там оказался, припомнить не могу, вероятно, будучи заснувшим, был туда просто отнесен лакеями. Я лежал посереди кровати, а вдова смирно сидела с краешку. Руки у нее были покорно сложены внизу живота, словно у скромной просительницы, ожидающей вызова к грозному начальнику. Прямо над кроватью висел большой портрет, писанный маслом. На портрете был изображен дородный господин – по всей видимости, покойный супруг хозяйки, тот самый иностранец, вспоминая о котором за столом она, помнится, несколько раз подносила платочек к глазам, чтоб стереть слезу.

– Очень, очень его любила! – тогда же шепнул мне кто-то на ухо.

Теперь была уже ночь; в окна порывисто бил дождь.

– Любезная, э-э-э… – я запнулся, тщетно пытаясь вспомнить имя хозяйки. – Ужели на дворе и в самом деле ночь наступила?

– Наступила-с.

– Кажется, я немного заснул…

– Бывает, что человек и заснет-с, – вздохнула вдова. – Но это ничего-с. Со всяким такое случается.

Я сел рядом с ней на кровати, и вдова покосилась на меня через плечо, точно барсук, к которому потянулась охотничья рука и который теперь соображает, что ему лучше предпринять: то ли пуститься в стремительное бегство, то ли вцепиться в эту руку зубами.

– А знаете, голубушка, я сегодня, пожалуй, немного лишнего выпил… – сказал я. – И теперь во рту у меня такая оскомина, что просто тьфу!

Тут я, сам не зная почему, принялся распекать неведомую мне стряпуху, говорить, что ее непременно надобно нещадно высечь, чтоб впредь не делывала таких отвратительных кушаний и вин, от которых во рту совершенно все пересыхает.

Вдова слушала меня, и брови ее делались домиком.

– Впрочем, к чему этот разговор? – наконец опомнился я. – Не о том мне нужно бы теперь говорить… Совершенно не о том…

– Что ж, тему разговора можно и сменить, – вздохнула вдова.

– Да, к черту эти кушанья и вина, что толку о них теперь вспоминать!

– Так и не вспоминайте уж.

– А я и не вспоминаю, – я уже и не знал, что сказать, но говорить что-либо явно было неудобно, – я о них забыл уже совершенно, словно за столом и вовсе не сидел! На самом же деле я совершенно другое хотел вам сказать…

– Что же вы хотели мне сказать?

– На самом деле я всего лишь хотел вам сказать, что вы… что вы чрезвычайно прелестное создание. О, да!

– Чем же это я прелестна? – вдова так вся и встрепенулась.

– Ну, например… – с этими словами я положил руку на ее плечо. – Например, никогда еще прежде мне не доводилось…

Не успел я договорить, как вдова схватила меня за грудки и опрокинула на себя.

«Вот, они, женщины, – подумал я с печалью. – Только что вытирала глаза платочком, вспоминая почившего супруга, а теперь легла прямо под его портретом, чтобы предаться страсти с едва знакомым человеком».

Разводить философию, однако, было незачем, я быстро разоблачился и бойко принялся за любовную работу. Вдова была гладкая, хваткая, дело шло превосходно, но тут где-то рядом, пожалуй, даже над самою крышей дома, ударила молния. Вся комната, озаренная ее огнем, помноженным на отражения в зеркалах, и огнем свечей, точно поехала вбок. Грянул ужасный раскат грома, и портрет покойника обрушился прямо на нас. Вдова от ужаса взвизгнула, тело ее пронизала конвульсия, а сам я словно оказался в бездне огня.

О, да, такое не забывается. Впрочем, мне кажется, что все это уже когда-то было, – и конвульсия насмерть перепуганной женщины, и визг, и чьи-то черные зрачки, полные огня, – а в тот миг лишь выскочило наружу из прошлого, из моей памяти.

* * *

Поутру похмелялся черным пивом, потом пришел рязанский поручик. Пили шампанское где ни попадя и с кем ни попало.

* * *

Слуга мой Тимофей тоже пьет. Хотел поколотить его за то, что бричка не ремонтируется, но кончилось тем, что стали пить водку с Тимофеем вместе. А и хороший же он человек, оказывается! Чрезвычайно душевный, все понимает.

 

Обезьяны

Надо ехать в Петербург, а никак не могу – бричка не готова. Налегаю на водку и читаю «Путешествие». Очень занятно там все написано. Например, как обезьяны предаются любовным утехам в самых разных позах и самых разных местах: на земле, на ветках и даже раскачиваясь вниз головами на лианах. Автор утверждает, что обезьяны – самые ловкие существа на свете и в ведении любовных игр с ними никто не может сравниться. Не могу согласиться с таким утверждением. Спору нет – обезьяны, конечно же, весьма ловки и проворны, коль выучились спариваться на головокружительной высоте, уцепившись хвостами за ветки и повиснув вниз головой. Но кто сказал, что обезьяны превосходят в этом людей и любого из нас могут посрамить? Вздор! Конечно, есть совершенно ничтожные господа, которые обезьянам не годятся и в подметки! Но отнюдь не все же такие!

Взять того же рязанского поручика… все забываю, как его правильно зовут, но не в этом дело. Он хват еще тот и, несомненно, легко посрамит любую, даже наиловчайшую из обезьян! Так, например, он рассказывал мне и Тимофею, как однажды овладел барышней в те самые мгновенья, когда та бросилась с обрыва в омут, чтобы утопиться из-за неразделенной любви к какому-то коллежскому регистратору.

Всего за несколько мгновений поручик успел сделать с барышней то, чего она долгие годы тщетно дожидалась от регистратора. Мой ловкий товарищ сумел настолько осчастливить ее, что она передумала топиться и так уцепилась за поручика, что тот не смог оторваться от нее уже никогда. Ему даже службу пришлось оставить и навсегда похоронить себя вместе с этой дамой в семейных хлопотах в ее имении под Рязанью. Впрочем, нет, как же это он похоронил себя в семейных хлопотах под Рязанью, когда пьет водку вместе со мной в Твери? Тут что-то не сходится, но это не так уж важно. Важно другое: я ни в чем не уступлю ни поручику, ни обезьянам. Более того, мне доводилось проделывать с разными дамами такие кульбиты на амурной арене, каким любая обезьяна и рязанский поручик позавидовали бы. Но при этом я ни на миг не оказывался подобно поручику под женским каблуком.

 

Змеи, рыбы и летающие фаллосы

В рукописи было описано, как спариваются змеи: сначала они собираются вместе и ухаживают друг за дружкой с такой галантностью, какую и среди благородных людей увидишь редко. Извиваются с невероятным изяществом и сплетаются, сплетаются, сплетаются. Но до свального греха у них никогда не доходит. Каждый змей выбирает себе лишь одну змеиху и уж после этого на чужую даже и не смотрит.

Иной раз жизнь преподносит змеям каверзы. Бывает – только они начнут наслаждаться друг другом, как на поляну выходит какое-нибудь животное или человек. Казалось бы – ерунда! Однако ж змеи, в отличие от кошек и собак, совершенно не могут терпеть присутствия посторонних в такие пикантные минуты своей жизни. Если кто-нибудь появляется, они тут же начинают расползаться в разные стороны, как бы преисполнившись стыдом. Но если самкам не составляет никакого труда уползти, то самцам сделать это весьма непросто. Как пишет автор «Путешествия», уды змей-самцов перед соитием становятся столь крепкими, что беднягам приходится переворачиваться на бок или даже на спину, чтобы получить возможность ползти. Иначе уды застревают в земле. Автор утверждает, что заросшие борозды в лесах и в полях – не что иное, как след внезапно вспугнутого змеи-самца, вынужденного в когдатошние времена срочно покинуть место любовной баталии. Вероятно, я слишком много пью, если читаю этот вздор. Или кто-то нарочно издевается надо мной, подсунув этот дневник?

…Пока Тимофей пошел за водкой, размышляю о рыбах. Это весьма удивительные создания: на вид все они кажутся одинаково бесполыми, однако тоже разделяются на самцов и самок. Узнать же, что перед тобой – рыб или рыба, можно лишь распотрошив их. У самца в животе окажется молока, а у самки – икра. Но почему у самцов есть молока, но нет удов? Почему рыбы не спариваются между собой, как это делают все сухопутные существа, в том числе и мы, люди, но вместо этого попросту сбрасывают свои семена в воду? Неужели рыбам претит сладострастие, как некоторым из людей – игра в карты или пьянство?

Мой кузен, помню, утверждал, что рыбы – самые благополучные существа в мире, поскольку не имеют в сердцах своих ни любви, ни даже похоти. Это он объяснял тем, что рыбы были сотворены еще до того, как в мир сошла любовь, и потому они не прислушиваются к ее соблазнительному шепоту, подобно тому как благоразумный человек не прислушивается к лепету младенца и не торопится исполнять его вздорные желания.

«А мы-то, а мы-то, как придавлены бабой! – помнится, горько сокрушался кузен. – Я и на преступление пойду, и клятву любую нарушу, и даже душу свою бессмертную, как какой-нибудь калач, продам ради бабы. Нет ничего на свете сильнее ее! Ох! Ах! Эх!»

А вот рыбы сумели возвыситься над страстью. Презрев ее, они лишь из необходимости продолжать свой род спокойно мечут в холодную воду икру, подобно тому, как мы подаем нищему милостыню. Да, в этом смысле рыбы достойны уважения и похвалы.

Удивительно протекает также жизнь растений, только мы, люди, этого не замечаем. Мы наивно считаем, что растениям чужды чувственные утехи. Полагаю, однако, что это не так. Иначе невозможно ответить на вопрос, почему растений гораздо больше, чем животных и людей, вместе взятых. А ответ-то очевиден: да потому, что растения гораздо чаще занимаются любовью, чем животные и люди. Кто-то скажет, что растения и вовсе не занимаются любовью, а размножаются всяким там почкованием и опылением, как написано в учебниках ботаники ханжами и лицемерами. Трижды – нет! Стали бы они заниматься каким-то почкованием и опылением, если бы это не доставляло им никакого удовольствия? Полагаю, что всю свою жизнь, за исключением зимней, растения превратили в бесконечный процесс достижения наслаждения и уподобились в этом олимпийским богам. Более того, они приспособили себе в помощников насекомых. Не имея возможности передвигаться и менять любовниц и любовников, как это делаем мы, люди, растения добиваются этого с помощью насекомых, которые выступают для них в качестве летающих фаллосов!

Невольно задумываюсь: что получилось бы, если бы и мы, люди, научились делать нечто подобное? Скажем, лежу я себе на диване, трубку покуриваю, а уд мой добывает для меня наслаждение в постели с дамочкой, которая находится где-нибудь за пару кварталов, а то и дальше. Каково, а?

 

Бирюк и плющ

Явился Тимофей с водкой, стали ее пить. Попутно я, скуки ради, делился со слугой своими соображениями о рыбах и растениях, вспоминал о своих похождениях, зачитывал разные места из рукописи о нравах африканских животных. Тимофей слушал, задумчиво запустивши руку в бороду, где она шуршала, точно змея в сухой траве.

– Убери, что ли, за спину свою руку! – наконец осердился я.

– Да как же я тогда водку наливать буду, коль уберу за спину руку? – крякнул мой слуга.

– Что за вздор ты несешь? – удивленный не строптивостью, а непониманием Тимофея, рявкнул я. – Ведь не навсегда же я тебе говорю убрать руку за спину! Не навечно же! Когда надо будет разливать, так ты ее из-за спины тогда и достанешь.

Тимофей убрал руку за спину, подумав немного, нарочито убрал туда же и вторую, а после решительно сказал:

– А хочешь, барин, я тебе тоже кое-что расскажу?

– Что же ты мне хочешь рассказать?

– А об волке об одном. – Тут Тимофей как-то странно усмехнулся и, не дожидаясь моего согласия, стал рассказывать.

Суть рассказа, а вернее, сказки заключалась в том, что в одном лесу жил волк-бирюк, который по неизвестным причинам обходил стороной волчиц, но при этом был весьма охоч до молоденьких лисиц. Мужья лисиц от этого очень страдали, но противостоять волку не имели сил. Однако нашелся, наконец, отважный лис с оригинальным складом ума. Он обратил внимание, что на опушке леса две березки стоят столь близко друг к другу, что меж ними может пролететь разве что птица. Лис подошел к логову волка и стал поносить его за все творимые им безобразия. Волк, разумеется, бросился на лиса-смельчака. Тот устремился к опушке и, оказавшись у березок, подпрыгнул вверх. Бирюк же со всего маху застрял меж стволов и уже не мог ни пролезть вперед, ни подать назад. Тем временем лис-мститель созвал униженных своих собратьев, и те под одобрительные возгласы своих обесчещенных жен, невест, дочерей, матерей и сестер проделали с волком то же самое, что он еще недавно проделывал с ними.

– Врешь ты все, Тимофей! – сказал я, выслушав слугу. – Это всего лишь пустая сказка!

– Нет, не пустая сказка, барин, – упрямо проговорил Тимофей.

– Да разве ты когда-нибудь видел, чтоб лисы бесчестили волка? Такое просто немыслимо!

– Ну, мыслимо или немыслимо, это еще бабушка надвое сказала. А вот то, что правда завсегда победит, не сумлевайся, барин. Так что – остерега-а-айся, отольются тебе, барин, бабьи слезки… – тут Тимофей погрозил мне пальцем.

Удивительный у меня слуга – не человек, а сфинкс какой-то. Поди пойми, что в его голове бродит. И порой кажется мне, что здесь, рядом со мной, его видимость только, облик лишь, а суть при этом простирается от Черного до Охотского моря. А пожалуй, и дальше куда, до пути какого Млечного.

…Пришел рязанский поручик, стали кутить.

…Не помню, как и где заснул, но только приснилось мне, что я стал плющом, вылез потихоньку на карниз и заполз через окно в какую-то комнату. Там, на кровати, спала некая особа с рассыпавшимися по подушкам темными волосами. Будучи плющом, тихо забрался к ней под одеяло.

– Кто это тут? – спросила спросонок особа.

– Всего лишь плющ, – тихо прошептал я.

Особа успокоилась и вроде как стала снова засыпать, а я в свойственной плющу манере стал взгромождаться на нее. Тут уж она вроде как проснулась, поняла, что это вовсе не плющ, но было уже поздно.

Право, странный сон это был. А может, и не сон вовсе? Вон и Тимофей говорит, что я ночью в окно вылезал. Надо, надо прекращать кутеж и ехать в Петербург. Что ж это бричку-то все никак не починят?

…Продолжаю читать рукопись «Путешествия». Когда голова от похмелья кругом – это помогает. Прочтешь страницу, другую – все равно что пива хлебнул. Нашел удивительное место, где автор рассказывает, как, сплавляясь по африканской реке, он увидел на берегу исполинских размеров козла. Этот козел в полном одиночестве сидел, прислонившись спиной к скале, и в глубокой задумчивости взирал на свой уд, распаленный сладострастными грезами до таких размеров, что стал едва ли не больше его самого.

Мне живо представилось фантастическое зрелище: медленная река, безмолвная пустыня, крошечный человечишко, плывущий в маленькой лодочке, и огромный несчастный козел, не знающий, куда бы ему пристроить свой исполинских размеров уд.

«А не такова ли вся наша жизнь? Одна только мысль – куда бы вложить свой вечно бунтующий уд – и гонит нас по свету», – подумал я с горечью.

И тут же смыл эту горечь изрядной порцией водки.

 

Серое, желтое, зеленое

…Покинул Тверь. Голова моя после пьянства легкая, мир кажется простым, точно яйцо без скорлупы. Будто знаю я все на свете, будто нет у мира от меня никаких секретов. А на сердце – тяжесть, как если бы прицепилась к нему нескончаемая вереница сомнений из прошлого. И тянет, тянет эта тяжкая вереница в некое черное далеко, где я еще никогда не бывал, но чувствую его сердцем.

Серое, желтое, зеленое мелькает под синим блюдцем неба. Я подобен выстрелу из мортиры, когда порох пыхнул, и нет его, пороха, а тяжелое ядро уже несется куда-то вдаль. И куда несется? Какие фортификации сокрушать?

…Обедая в Торжке, вспоминал и все никак не мог вспомнить в подробностях последние этюды моего пребывания в Твери. Только какие-то размазанные пятна остались от них в памяти: то красная физиономия рязанского поручика, орущая песни, то плещущий водкой стакан, то ласковые бабьи лапки и вздымающиеся бока, а то и вовсе что-то несуразное, более похожее на фантомы, чем на картины действительности. Но это так, ерунда, житейские мелочи, не стоящие внимания. Куда более удивительное происходило вчера утром, до кутежа, когда я еще лежал в кровати, будучи почти трезвым. Взялся, помню, опять читать про путешествие по Африке, чтоб похмелье порассеять, и сразу же наткнулся на место, где автор рукописи рассказывал о встрече со мной в клинской гостинице. Дескать, прибыл он из Африки, чтоб принять участие в Терентьевском празднике, заехал в клинскую гостиницу, а тут ведут к нему в номер, «точно крокодила на поводке», гусарского поручика на постой. Да и не просто неведомого гусарского поручика, а именно меня – и фамилия, и имя, и отчество, и даже сколько мне лет от роду, в рукописи было указано.

Как так? Неужто автор рукописи не кто иной, как коломенский помещик Котов-Голубев? Ему я действительно назвался, но сколько мне лет, вроде как не сообщал. Да и зачем же я бы стал это делать? Откуда же тогда это он узнал? И когда это он успел описать нашу встречу в дневнике? Разве что утром, пока я еще спал? А главное – как он мог набраться такой дерзости, чтоб сравнить меня с крокодилом? И притом еще – на поводке? Что за черт?

Дальнейшее чтение рукописи привело меня уже в полнейшее изумление. Коломенский помещик повествовал, как, «вдосталь вкусив все плоды на Терентьевском празднике», он приехал в Петербург и, между прочим, увидел меня, приплясывавшего на Невском подле барышни в чернобурке. Во-первых, перед барышнями я никогда не приплясываю. А во-вторых, как это он мог увидеть меня в Петербурге, если я сам еще до него не доехал? И, в-третьих, что значит – «барышня в чернобурке»? До зимы-то еще далеко – зачем же она в чернобурке? Или это было еще прошлой зимой? Полная, полная абракадабра!

Мысли путались в моей голове: как мог Котов-Голубев описывать события, которые еще не произошли? Ведь ни он, ни я еще не находились в Петербурге! Впрочем, коломенский помещик мог бы уже достичь Петербурга, коль сразу бы поскакал туда, но совершенно немыслимо, чтобы он смог описать еще не состоявшуюся встречу, а затем вернуться к развратной горке и оставить там свои записи!

И еще… В дневнике было сказано, что некий капитан Ерлуков станет причиной моей погибели. Фамилия Ерлуков мне была неизвестна, и кто мог написать такое пророчество?

Я, разумеется, выпил водки и крепко задумался – а таким ли никчемным увальнем был на самом деле Котов-Голубев или же только показался мне таковым? Мысленно попытался восстановить наши разговоры с ним в клинской гостинице, даже обратился к собственному дневнику за подробностями, но ключа к разгадке не сыскал. И только почему-то вдруг вспомнилось, что с самого начала, даже еще в не клинской гостинице, а уже в трактире Черной Грязи, в лице Котова-Голубева почудилась мне некая странная маска, словно что-то отгораживавшая, что-то скрывавшая от меня. Да, да, я помню это свое ощущение, но оно проплыло мимо меня сонным видением и словно кануло в черных закоулках небытия.

…Спросил Тимофея, на чем приехал в Клин барин из Коломны. Тимофей не знал.

– А это не его ли кибитка была перевернутой под горкой? – спросил я.

– Да кто ж знает, что за кибитка, – ответил слуга.

– А не думаешь ли ты, что тот господин был чертом, а только показался нам коломенским помещиком? Только пыль нам в глаза пускал?

– Тебе, барин, по моему разумению, надо бы с водкой умериться. Не то как в Брянске получится, – сказал Тимофей.

«А может, я сплю и альбом мне только мерещится, а на самом деле его и нет вовсе?» – подумал я и швырнул альбом на пол. Тимофей покосился на альбом, потом – на меня. Значит, альбом не примерещился, а существовал на самом деле.

Я снова взялся за чтение, но уже мало чего соображал. И действительно, как можно прочесть и понять то, что только еще будет написано в будущем? Главной мыслью же, крутившейся в голове, было: а уж не черт ли, в самом деле, под личиной коломенского помещика встретился мне тогда в клинской гостинице?

Я еще выпил.

– Умерься, барин, с водкой, умерься! – вновь посоветовал Тимофей.

Как же, умеришься тут с водкой, когда такие странные пассажи в рукописи путешествующего помещика прописаны! Хорошо, что вскоре явился рязанский поручик; я как мог рассказал ему о несуразицах, обнаруженных мною в записках, зачитал даже некоторые места. Рязанец долго сидел молча, что-то обдумывая, наконец решительно хлопнул себя по коленям и сказал:

– А и пойдем же, братец, в трактир. Там все веселее.

– А рукопись? Она же уму непостижима!

– А ты и не постигай, брось все к черту! Айда шампанское пить!

* * *

…Начался кутеж, а после него, уже под ночь, я, хотя и был сильно подшофе, снова взялся за «Путешествие», чтобы окончательно разобраться. Да куда там! Буквы так и прыгали перед моими глазами, точно бесенята. И уж такие картинки будущего порой открывали, что я не мог более терпеть и, выхвативши саблю, изрубил проклятую рукопись в селедку. Конечно, напрасно я это сделал, нужно было на трезвую голову перечитать ее. Вот сейчас бы – самая стать… А то ведь помню только какие-то урывки… Барышня в чернобурке… Капитан Ерлуков… Впрочем, я полагаю, что и урывки эти мне только примерещились – как мог я прочитать то, что еще только напишут в грядущем? Однако ж есть у меня и такое предположение: разум мой неведомым мне образом научился под воздействием напитков постигать даже то, чего еще нет: то есть то, что еще не произошло и не описано, а только произойдет и может быть описано. А что: ведь умеют же летучие мыши летать в полнейшей темноте в пещере и не натыкаться на стены? Значит, каким-то неведомым образом, без помощи глаз, прознают эти летучие бестии, где что находится! Так почему же мой разум, по мощи своей многократно превосходящий мышиный, не может постигать то, что скрыто за сферами обычных чувств и знаний?

Да, тут есть о чем поразмыслить. Однако ж едва я об этом подумал, как тут же и смутился – а умею ли я вообще размышлять? Ведь если б я умел это делать, то размышления мои находили бы свое подтверждение в жизни. Между тем зачастую бывает так, что даже те мысли, которые я полагаю бесспорными, на деле оказываются никуда не годными – мгновенно тонут в океане жизни, как неуклюжие сухопутные каракатицы. Вот, например, пришла мне в Черной Грязи мысль, что господин, сидящий за соседним столом, так же мимолетен в моей жизни, как и тамошние сороки за окном. И только я совершенно уверился в этой мысли, как вдруг – р-р-раз… этакий фортель жизнь выкинула, что я и теперь о том случайно встреченном господине только и думаю. Да, очень часто в жизни происходят совершенно немыслимые вещи – это ли не ясное доказательство того, что мы находимся под властью тайных сил, которые, чтоб запутать нас, подбрасывают в наши головы всяческие мысли?

…………………………………………………………………….

…………………………………………………………………….

…………………………………………………………………….

Меня теперь занимало и другое, причем куда более приземленное обстоятельство – куда-то пропали мои деньги. То ли я их потерял, то ли их выкрал у меня во время кутежа какой-нибудь погонщик медведя или проворная бабенка какая. Да, деньги куда-то пропали, и это обстоятельство навевало на меня хандру. Намеревался Тимофею сюртук купить, а едва рассчитался за гостиницу и за ремонт брички. Хотел призанять денег у рязанского поручика, да тот, как назло, куда-то подевался, хоть с собаками его ищи. Да и с собаками-то, пожалуй, теперь не сыскать, подлеца.

Одна надежда теперь на моего приятеля Хухначева, который живет в Волочке. Но ведь еще как-то надобно туда сперва доехать.

…Поскольку расплачиваться за обед в Торжке мне было нечем, я принялся кидаться в хозяина знаменитыми пожарскими котлетами, говоря, что они ужас как пережарены, и безвестными лепешками, говоря, что они тверды, как камень, что настроение мое напрочь испорчено и что не я, а трактирщик должен мне за обед. В трактире сделался переполох, а я тем временем сел в бричку и покатил дальше.

 

Когда гусар краснеет

Всякая напраслина быстро дает плоды, которые вредны тому, кто ее посеял: не проехали мы и часа, как треснула колесная ступица – вот чем обернулась для меня клевета на пожарские котлеты. Пожалуй, отомстили бы и безвестные и безымянные лепешки, но они и вправду были весьма черствыми, тут я солгал лишь самую малость.

Неподалеку за леском виднелись крыши построек, и я велел Тимофею ехать туда, чтоб сыскать мастера.

Вскоре мы оказались в барской усадьбе. Возле двухэтажного каменного дома с колоннами располагался пруд, окруженный выкрашенными белой краской скамейками и акациями, не выкрашенными никакой краской. Акации стояли позади скамеек с той понуростью, какая бывает у престарелых слуг, вынужденных бесконечно выслушивать вздорные речи юного барчука о планах решительного переустройства не токмо усадьбы, но и вообще всего, что только есть на свете. В самом пруду находились три лебедя с подрезанными, чтобы не улетели, крыльями. Они плавали туда-сюда, беспрестанно погружая голову в воду: то ли чтобы добыть под водой себе прокорму, то ли стыдясь чего-то.

Объехали пруд; я выпрыгнул из брички и чиркнул взором по окнам усадьбы. В окнах тут же закачались занавеси, замелькали лица, точно в доме начался пожар. Видать, гости здесь были в диковинку.

Чрез минуту из дома в сопровождении слуг вышел хозяин и, важно ступая, стал спускаться по каменным ступенькам крыльца. Он был в парадном атласном халате, расшитом золотыми узорами, а на лице его было такое же выражение, как у свиньи, когда ее, хорошо накормленную и сладко спящую, вдруг разбудит какой-нибудь негодяй. Подойдя почти вплотную ко мне, хозяин сердито вскинул бровь и поджал губы, однако же, узнав, кто я таков и какова причина моего визита, переменился. Бровь опустилась на положенное ей место, губы показали улыбку. Он назвался Александром Ивановичем Паниным и, велев мальчику показать дорогу к кузне, пригласил меня в дом. Любопытно, впрочем, что, если повеление показать дорогу к кузне относилось, несомненно, к мальчику – барин даже дернул его за вихор, – то вот кому именно следовало показывать дорогу, было совершенно непонятно. Александр Иванович лишь небрежно махнул рукой в сторону лошадей, брички, присевшего у колеса Тимофея и рыжей дворовой кошки, уже ласкавшейся об его колено.

…Мне была отведена просторнейшая комната на втором этаже. Я раскинулся на широком диване, желая дать отдохновение членам. Скуки ради попробовал на звук колокольчик, стоявший рядом на столике. На звук колокольчика в комнату вошла баба. К животу своему она прижимала серебристый сосуд. Баба несколько мгновений смотрела на меня, точно собираясь с духом, а затем мелкими шажками быстро пересекла комнату, и вставши передо мной, вытянула вперед сосуд.

– А вот извольте, барин! – сказала она и кивнула на сосуд.

Я внимательно осмотрел бабу. Она была в самом соку: не худая и не жирная, а справная, как поросенок, о котором заботится радетельный хозяин, довольно щекастая и с васильковыми глазами. Сосуд же был для того, чтобы я мог справить в него нужду.

Я поднялся, расстегнул уже штаны, но вдруг задумался.

«Как странно устроена наша жизнь, – думал я, глядя на бабу. – Вот пущу я сейчас струю в сосуд, так ведь, конечно же, не вся струя угодит в него. А если даже и прицелиться, если даже и все до последней капли угодит в сосуд, так все равно взовьются над ним мелкие брызги и осядут на руках этой бабы. А она будет все так же покорно стоять передо мной и смотреть на мой уд своими безучастными васильковыми глазами. Так стоит поле под дождичком, и только покачиваются от ударов небесных капель все на нем: и тучные колосья, и васильки. А куда деваться им? Куда прятаться?»

– Ступай! – приказал я бабе и, подойдя к окну, растворил его и пустил струю в произраставшие внизу заросли.

Из зарослей в разные стороны так и полетели всполошенные мотыльки и мошки, а проходивший возле усадьбы мужик остановился и изумленно выпучил на струю глаза.

Я погрозил мужику кулаком; он, увидев теперь не только струю, но и меня, испуганно присел и на полусогнутых ногах потек прочь.

Пока слуги поднимали блюда на второй этаж к обеду, хозяин пригласил меня выкурить по трубке табаку на свежем воздухе. Вышли на балкон; внизу бабы собирали ягоды и пели какую-то заунывную русскую песню.

– Таких знатных певуний, как у меня, вряд ли где сыщешь, – самодовольно сказал Панин и ткнул дымящейся трубкой в сторону баб. – Их гармоническое пение – исключительно моя заслуга.

– Вы любите музыку и обучили своих баб пению? – поинтересовался я.

Панин снисходительно улыбнулся:

– Просто бабам приказано петь, чтобы не ели моих ягод. Ведь когда они поют, ягод есть не могут! Вот в чем вся соль! Ха-ха-ха! Об этом моем изобретении даже Пушкин писал. Помните? – тут помещик театрально выставил правую ногу вперед и громко продекламировал:

– Не правда ли, как все тонко подмечено и отображено! – Панин лукаво прищурился и подкрутил ус. – Ай-яй-яй, как тонко! И про бабьи уста лучше-то, пожалуй, и не скажешь! Кстати, поручик, если не побрезгуете, можете выбрать себе на ночку любую бабу. А ежели из этих певуний не пожелаете, то берите из дворни… Вот ужо за ужином посмотрите… молодки ядреные, хорошие… как на подбор… и все чистые, уверяю вас… – Александр Иванович деликатно взял меня за локоток. – С такими уж не заскучаете… Они у меня огневые…

Мне живо представилось, как крепостная девка, влюбленная, быть может, в какого-нибудь Андрюшку или в Проньку, подчиняясь барской воле, вынуждена будет этой ночью явиться ко мне. Смахнет слезу со щеки, вздохнет тяжело и пойдет. Не испытывая ко мне никаких чувств, кроме разве что отвращения, она тем не менее покорно отдаст свое тело в полную мою власть. А пожалуй, даже еще и станет, чтоб барин потом не высек, изображать при этом полное свое удовольствие. И так мне стало стыдно: за себя, за девку, за весь белый свет!

– Ба, поручик, я вижу, вы покраснели, – воскликнул Панин. – Ха-ха-ха! Право, не ожидал такой стеснительности от бравого гусара!

 

Елки-палки

…Обедали в большом зале. По правую руку от Александра Ивановича сидела его супруга, имя коей я не стал запоминать, чтоб не утруждать голову никчемными сведениями, ведь соблазнять ее в мои планы не входило, а по левую – два малолетних их отпрыска: дочь и сынок. Имена деток и вовсе произвели на меня впечатление едва ли большее, чем звук упавшей на пол пробки от шампанского.

Я рассказывал о своей службе, о походах и путешествиях, сотрапезники молча мне внимали. Я мельком поглядывал на них и невольно удивлялся: не только хозяин, с самого начала показавшийся мне довольно похожим на хряка, но и все члены этого семейства были удивительно похожи на свиней.

«И как это они все умудрились получить такое сходство? – думал я. – Ну, понятное дело, дети пошли в папеньку, но ведь и хозяйка, произошедшая, вероятно, из совершенно другого рода, – тоже вылитая свинка. Все семейство как на подбор!»

Впрочем, справедливости ради надо отметить, что если Александр Иванович был более похож на хряков, которых мне доводилось видеть в Тамбовских краях, то жену его я бы отнес скорее к тем породам свиней, которых разводят на Орловщине. Там они более подвижны и не столь жирны, как тамбовские. А иные, как я заметил, имеют там довольно темную шерсть и коричневые, а порой даже и черные уши. И действительно, если волосы Александра Ивановича были цвета подмороженной соломы, у жены его, как бы в подтверждение этого моего предположения, – цвета груздя под еловой лапой.

Хозяева старательно соблюдали столовый этикет и чинно утирали рты платочками, желая показать мне, что они хоть и живут в глуши, но не лаптем щи хлебают, что и они умеют вести себя столь же благородно, как и люди в столицах. Лишь сынок не церемонничал – хватал с тарелок все, до чего только мог дотянуться. Мать поначалу делала ему замечания на французском, однако, видя, что это не помогает, дала, наконец, оплеуху. Мальчик насупился и сердито посмотрел на меня, догадываясь, что именно мое присутствие мешает ему на этот раз есть так, как он это делал всегда.

Александр же Иванович посмотрел на сынка и расплылся в блаженной улыбке. Вообще, этот господин пребывал как бы в двух состояниях. Когда он глядел на своих родных, был чрезвычайно похож на холеного хряка, совершенно довольного своим существованием, но когда взгляд его вдруг натыкался на кого-нибудь из дворни, подносившего очередное блюдо, он мгновенно превращался в свина угрюмого. Впрочем, в такие мгновенья по физиономии Александра Ивановича бродило также и как бы некое удивление: дескать, а что это вообще за людишки такие? Как это вообще они посмели затесаться на белый свет да еще ко мне под бок?

Глядя на своих сотрапезников, я никак не мог отделаться от впечатления, что участвую в каком-то фантастическом маскараде, где свиньи, желая сойти за людей, надели на себя одежды.

«Если б вдруг силою какого-нибудь внезапного обстоятельства они оказались бы сейчас лишенными одежд, то у каждого непременно обнаружился бы хвост, – думал я. – У главы семейства он, конечно же, короткий и упругий, как молодой сучок, у детишек – тоненькие, как веревочки, а у супруги – веселым вьюнком. Ах, какой у нее хвостик!»

Я улыбнулся, представив, как под ее платьем сейчас радостно играет хвостик и какой он аппетитный.

Хозяйка заметила мою улыбку и тихонько улыбнулась в ответ, точно заговорщик – заговорщику. Опыт говорил мне, что с такими дамами, как она, хоть и кажутся они более предназначенными для невинных бесед, чем для чувственных утех, чрезвычайно приятно иметь дело в постели. Заскучать с такою особою, как эта, мог разве что ни на что не годный мизантроп. В этом смысле Александру Ивановичу, несомненно, повезло. Впрочем, как это часто случается в жизни, нужды в столь аппетитной и деятельной на ложе любви жене он не имел: ведь все женское население, обитавшее и в усадьбе, и в ее окрестностях, и так было его гаремом.

Как и некоторые другие помещики, мужчины рода Паниных испокон веков жили в своих владениях подобно персидским деспотам – могли себе позволить любую прихоть. Брали любую понравившуюся крестьянку вне зависимости от того, замужем ли она была или девицей на выданье. Брали всех подряд, как рыб из садка, и облагораживали, облагораживали, облагораживали. Так делывали и отец, и дед, и прадед, и прапрадеды Александра Ивановича. Так теперь делывал и сам он, старательно поддерживая традицию. А потому все его крепостные хоть и числились по бумагам таковыми, были на самом деле ближайшими родственниками: дедками, бабками, дядьками, тетками, сыновьями и дочерьми и Бог знает кем еще. Даже и та баба, подносившая мне сосуд, в который я должен был опустошиться, была наверняка какой-нибудь его тетушкой или кузиной, и в ее жилах тоже текла кровь панинского рода. Не напрасно же она, как и все тут, тоже была весьма похожа на свинью.

Я не сомневался, что супруга Александра Ивановича, конечно же, знает об этой семейной традиции, но мог только догадываться, как она к ней относится. А быть может, она в подражание супругу или из женской мести использует крепостных мужиков так же, как он использует их жен и дочерей? Заведет куда-нибудь под ракитовый кусток или в стожок сена да и тоже там их облагораживает в пику Александру Ивановичу? О, какие картины замелькали в моей голове, какая бездна удивительного замаячила!

– А вот не желаете ли отведать груздей, – прервал мои грезы Александр Иванович.

– Откушайте, откушайте! – с живостью поддержала его супруга и ласково поглядела на меня. – Уж такие грузди, такие грузди! Право, не пожалеете!

Тут она лукаво улыбнулась мне, поставила свой бокал шампанского на стол и принялась накручивать локон на пальчик.

Я живо представил, как она, но только уже совершенно голая, кокетливо накручивает на этот свой пальчик локон и, лукаво подмигивая, приглашает меня на свое ложе… так и играет ее розовый хвостик… а вот она ставит свою ножку на край ложа… а вот… я представил, как она повизгивает в предвкушении уже близких мгновений полного наслаждения…

Я смотрел на нее и почувствовал, что она понимает, о чем я думаю. Она зарделась, потом вспыхнула, а Александр Иванович со смутной тревогой начал озираться по сторонам, точно секач, почуявший в лесу охотников, но еще не понимающий, где именно они устроили засаду.

«Барыня с игривым хвостиком»

А я не испытывал угрызений совести и нисколько не жалел помещика: любишь кататься, люби и саночки возить; огненным взором прожигал я его жену, творя с ней все возможное в мысленных далях.

Она в ответ смотрела на меня, и глаза ее соловели и мутнели. Мне показалось, что еще минута, и она начнет от вспыхнувшего в ней вожделения глотать воздух, как рыба, выброшенная на сушу.

…Ее дочь села за рояль, а она встала у окна и, повернувшись к нам спиной, слушала музыку. Александр же Иванович блаженно подремывал в кресле после обеда.

«Вот счастливая семья, – думал я. – Но разве так жить – это счастье?»

…Изготовил бумажного змея. Пошли пускать его над лугом. Миша, так, оказалось, зовут сына помещика, прыгал от восторга. На балкон вышла хозяйка усадьбы, долго стояла и смотрела на нас. «Как хрупко семейное счастье, – подумал я. – Мой случайный приезд, несколько слов, пылкий взгляд – и то, что казалось незыблемым, может лопнуть, как мыльный пузырь. Но нужна ли мне близость с хозяйкой, стоит ли мне ради мимолетной прихоти разрушать мир этих людей?»

Миша дернул меня за рукав и спросил, кто лучше летает – птицы или бумажный змей?

Я сказал, что птицы.

– И воробьи даже? – округлил глаза мальчишка.

– И воробьи. Ведь они летают, куда захотят, а бумажный змей – только туда, куда его пускает веревка.

* * *

…Уже к самой ночи, когда домашние улеглись, пили с Александром Ивановичем наливки, курили трубки. Помещик рассказывал, как ведет хозяйство. Как и что сажать, чтоб получать приличные урожаи, он не понимал и не хотел даже задумываться о «столь низменных», как он выразился, предметах.

Его рецепт был прост – драть с крестьян все больше и больше, чтоб доходы не падали, а оставались хотя бы на прежнем уровне.

– Поверите ли, поручик, порой приходится три шкуры с них спускать! А как же иначе?! Иначе не понимают-с! – говорил он, надувая от неудовольствия свои розовые щеки. – Уж такие бестии, такие бестии! Никак работать не хотят! А управляющий… Тоже хорош… Из моих же крестьян… Намедни приказал его выпороть на конюшне. Вот уж подлец, каких еще поискать. А я…

Тут он стал рассказывать, сколь он строг, но справедлив, сколь любит во всем порядок, и в заключение опять предложил прислать мне на ночь любую на выбор девку.

Я отмалчивался, Панин благодушно похохатывал.

Когда вернулись в залу, он взял меня под руку и как бы невзначай подвел к стене, на которой помещался его живописный портрет.

– Ну, каково ваше мнение? – спросил помещик, приосаниваясь и простирая длань в сторону своего изображения.

– Кто писал?

– Кха, кха… – Александр Иванович вальяжно подпер бок рукою. – Это, изволите ли знать, кисть Ционфинского… Довольно известный столичный художник. Надо полагать, что вы…

– А это что за свинья там изображена?

– Где? – удивился хозяин.

– Да на портрете же!

– На портрете? – Панин побледнел.

– Ну да, на портрете! Чистая свинья! Кто это? А?

Помещик смерил меня ледяным взглядом и молча вышел из залы.

Я подождал с полчаса – не надумает ли он стреляться. Стреляться Панин не надумал, я спустился в людскую и велел Тимофею запрягать лошадей.

В близлежащей роще при свете луны оправлял свои потребности. И все мне казалось, что возьмет да и выйдет из-за кустов какая-нибудь баба, поклонится и скажет: «А вот извольте, барин!» – и кивнет на сосуд в своих руках.

Эх, елки-палки!

 

В гостях у приятеля, которого нет

В Волочке я заехал домой к своему приятелю по корпусу Хухначеву, но не обнаружил его – оказалось, неделю назад он уехал в Москву. И как это мы по дороге не встретились? Впрочем, может, в то время, когда он ехал, я кутил. Или же наоборот – он кутил, а я тем временем ехал. А может быть, мы даже и видели двигавшиеся навстречу друг другу экипажи, да как поймешь – кто в каком едет? О, как часто мы видим лишь внешние признаки жизни, но сути ее при этом не замечаем. Нередко так бывает, что, очарованный формами гризетки, впадает в ее объятия молодой повеса, а потом мучается дурной болезнью и корит себя, корит. Но как он мог разглядеть за чудными формами гризетки ее дурную болезнь? За что себя корить? За то, что не имеет осторожности, присущей благоразумному обывателю?

А по поводу приятеля своего Хухначева… Ну, что ж, не встретились с ним – значит, так Провидению было угодно.

Заняв денег у предводителя, я отобедал в трактире и приехал к городской набережной, где, как я знал, любят прогуливаться барышни. Они стекаются сюда, чтобы их лица могли стяжать красоты природы и, преобразившись, таким образом, стать лучшей приманкой для женихов.

Однако барышень на сей раз на набережной не случилось, если не считать за таковых двух-трех разряженных в пух и прах теток гренадерских размеров, физиономии которых никакие красоты природы уже не могли повернуть в поэтическую сторону.

Я возвратился в бричку, но вместо того чтоб приказать Тимофею выезжать на Петербургскую дорогу, сказал снова ехать к Хухначевым. Конечно, не сердечные просьбы папеньки и маменьки моего приятеля погостить у них «денек-другой» вновь повлекли меня в этот дом. Причиной повторного моего визита было желание увидеть младшую сестру моего приятеля семнадцатилетнюю Наташеньку, которая, по его словам, была весьма хороша. Во время первого моего заезда в хухначевский дом она, хотя солнце было уже высоко, все еще изволила почивать после бала у заседателя. Теперь солнце уже склонялось к горизонту, и я надеялся, что она, наконец, проснулась.

«А что, если эта Наташенька предназначена мне судьбою? – думал я. – Если я и умом, и характером сошелся с ее братом, значит, и с нею это возможно. Что, если, увидев ее, я пойму, что она способна разбудить мое сердце, открыть его для любви? Она юна, и предрассудки провинции, возможно, еще не успели поработить ее ум, а душа ее не успела скиснуть в этой глуши. И тогда… возможно, моя душа обретет, наконец, покой, найдя себе в подруги подобную, войдет с ней в радостное сношенье».

Приехав вновь к Хухначевым, я узнал, что Наташенька «уж давно проснувшись». Сердце мое дрогнуло в предвкушении встречи, однако ж оказалось, что она, проснувшись, тут же отправилась кататься на лодочках по каналам.

– Что ж, покатается и приедет, вы уж подождите, – сказала ее мать, словно понимая, зачем я вернулся.

Зазвенели плошки, ложки, вилки, захлопали скатерти. Я был сыт, но ничего не оставалось, кроме как сесть за стол.

Отец Хухначева немедленно произнес тост за полковое и гусарское дружество.

После первой же выпитой рюмки нос старика стал наливаться тяжким сливовым цветом, после второй – ранеточно заалели щеки, а после третьей уже совершенно все лицо его запылало и более всего напоминало некое фортификационное сооружение, откуда беспорядочным ружейным огнем отражают лихую вражескую атаку. Старик бойко рассказывал одну историю бравых дней своей молодости за другой; при этом кустистые его брови и усы топорщились в разные стороны и ходили ходуном, словно враги уже прорвали оборону и в кустах идет рукопашная. Старик выпил еще пару рюмок и стал расточать самому себе похвалы за умение гнать такую вкусную наливку.

– А вы такую наливку когда-нибудь еще пробовали?! – вдруг пронзительно глянув мне в глаза, спросил Хухначев.

Не успел я ответить, как он восторженно воскликнул:

– Именно, именно! Вот и я говорю, что такой наливки, как у меня, нигде больше нет!

Его супруга потихоньку подталкивала его в бок локотком, но Хухначев не обращал на это никакого внимания, как если бы это не его толкали, а кого-нибудь на улице.

Выпив еще, он надул щеки и принялся рассказывать о том, как некогда совершил подвиг, сопровождая поезд императрицы, следовавший в Весьегонск. По словам уже порядочно окосевшего рассказчика, дорогу поезду вдруг перебежал заяц. Экипажи остановились как вкопанные, так как кучера посчитали это дурным предзнаменованием. Неизвестно, что было бы дальше, если бы не он, бравый и сноровистый Хухначев. Он живо догнал на коне зайца и завернул его обратно так, чтобы зайцу ничего уж более не оставалось, кроме как перебежать дорогу назад и тем самым как бы отменить только что сделанное им же дурное предзнаменование.

Императрица, якобы верившая в приметы, была так восхищена невероятной сноровкой Хухначева, что немедля его наградила.

– И чем же императрица вас наградила? – поинтересовался я.

Старик утер руками лицо, словно вдруг вынырнул из кадушки неких воспоминаний, оглядел комнату, как бы выискивая глазами шкатулку, в которой лежит эта награда, а затем закатил глаза и замямлил нечто невразумительное. Из этого невразумительного я лишь понял, что тот визит императрицы принес огромную пользу Весьегонску и что только после этого визита он и начал по-настоящему строиться.

– А кабы не я, так и не въехала бы в Весьегонск матушка-императрица, так и остался бы он в запустении! – печально махнул рукой Хухначев.

Никогда еще не доводилось мне слышать о том, что императрица посещала Весьегонск, зато мой приятель рассказывал, что его отец когда-то «совершенно случайно» обрюхатил там подвернувшуюся по случаю казначейскую дочку, а она имеет теперь наглость требовать с батюшки деньги.

– И ведь много хочет денег, бестия! – возмущался мой приятель. – И, что особо удивительно, уж сама казначейша, а денег все равно ей мало!

При этом ни об императрице, верящей в приметы, ни о зайцах, их творящих и отменяющих по воле его сноровистого отца, мой приятель не обмолвился и словом. Пока старик Хухначев вел свои безумные рассказы, его супруга со словами «кушай, батюшка, кушай!» все подсовывала мне под нос пирожки. При этом она так волновалась, точно опасалась быть высеченной, коли мне что не понравится. До того уж волновалась, что даже стряпуху, которая долгие годы служила в доме и успела здесь состариться вместе с нею, называла с перепугу разными именами: то Палашкой, то Марьяшкой.

И всякий раз, перепутав имя стряпухи, она встряхивала головой, точно лошадь, получившая кнутом, и говорила «тьфу, тьфу, тьфу!».

А что, о таком зяте, как я, Хухначевы могли только мечтать…

…Старик начал поклевывать носом в тарелку. Лакей живо подхватил его под мышки и повлек в опочивальню. Глядя на пьяненького отца своего приятеля, я думал – уж лучше в молодости пасть от пули драгунского капитана, чем вот так заканчивать свои годы.

– А вот еще скажу! – старик вскинул руку и тут же исчез, влекомый лакеем в полутьме коридора. Только на стене закачалась и канула куда-то в небытие уродливая двухголовая тень.

Хозяйка пододвинула мне кус кулебяки и, тяжко вздохнув, молвила:

– Кушай, батюшка, кушай!

 

Наташенька

…На дворе зазвенели бубенцы.

– Наташенька с катаний приехала! – воскликнула Хухначева, выглядывая в окошко и всплескивая руками. – Ах, доченька! Иди же скорее сюда! Смотри же, какой гость у нас!

В сенях послышались шаги, жалобно заскрипели половицы, точно по ним шла не девушка, а суровый исправник взимать недоимку. Сердце мое упало: только услышав звук этих шагов, я понял, что совершил ошибку – не нужно мне было возвращаться в этот дом, не найду я родную душу здесь.

Дверь распахнулась, и в комнату вошла Наташенька. Мой приятель не лгал – его сестра и в самом деле была довольно мила, хотя чертами лица вся пошла в папеньку. Впрочем, если его физиономия напоминала фортификационное сооружение, изрядно уже поврежденное неприятельскими осадами и штурмами, то лицо дочери было точно новая и готовая к любым испытаниям крепость. Только глянув на ее лицо, я почувствовал то же разочарование, что и в детстве, когда тебе дали конфекту, но ты, развернув обертку, обнаружил не сладость, а кусочек мыла, подложенный ехидным товарищем.

– Наташенька, Наташенька! – суетилась вокруг дочери Хухначева. – Вот, посмотри, товарищ нашего Сашеньки к нам приехали-с. Ужо утром я тебе говорила. Подойди же поближе!

Я представился, стараясь, впрочем, не смотреть Наташеньке в глаза – не хотел смутить ее своим взором, который, как я заметил, в последнее время чрезвычайно сильно действовал на барышень. Вероятно, любовническая страсть, уже несколько дней не находящая для себя предмета излияния, переместилась в мой взор и разила теперь барышень, как молнии – конотопскую каланчу.

Так, сегодня утром, едва выйдя на городскую площадь из брички, я увидел, что барышни бегут от меня во все стороны, точно собаки от человека, взявшего в руки камень. Даже гренадерши, встреченные мной на набережной, так все разом и вздрогнули, лишь только я устремил на них свой взор. А та, что была помельче своих товарок, еще и встрепенулась, как курица, после того как ее потоптал петух.

Впрочем, возможно, что все это мне только примерещилось. Ведь примерещились же странные записи коломенского помещика в дневнике. Жаль, жаль, что порубил тот дневник!

…Палашка-Марьяшка внесла самовар, мы сели пить чай. Поначалу Наташенька говорила мало и вообще старалась казаться скромной, что, впрочем, не помешало ей обругать кухарку дур-рой, шикнуть на лакея и зашипеть на маменьку. Однако вскоре девушка окончательно осмелела – с откровенным лукавством глянула мне в глаза и объявила, что более всего на свете любит романтическую поэзию.

– А творения которого поэта особенно занимают ваш ум? – спросил я.

Наташа недоуменно вскинула брови:

– Бибикова, конечно! Кто же лучше него?!

– И Сердюков тоже хорош, – вставила мать. – Просто заслушаешься, как он природу описывает. Уж и про березки, и про лепесточки… Ужас, как красиво и складно!

– Что-о? Сердюк-о-о-ов?

– А что? Сердюков хороший стихоплет. Напрасно ты так, Наташенька!

– Да кто он такой, этот твой Сердюков?! – вскипела девушка и хлопнула по столу ладошкой. – Сколько у него годового доходу, у твоего Сердюкова? А?

По просьбе маменьки она принесла показать мне свои вышивки – цветочки, птички, ягодки. Заметив, что вышивки не производят на меня большого впечатления, Наташенька достала из дальнего комода коробочки, в которых находилась всяческая мелкая летучая живность, приколотая ко дну булавками: стрекозы, бабочки, всякие пестрые мошки.

Девушка на минутку задумалась, решая, достанет ли у меня ума и вкуса по достоинству оценить ее задумку, а затем объявила, что хочет приколоть эти создания к своим бальным платьям.

– Ах, как это будет красиво и оригинально! – глаза ее просияли восторгом.

 

У края бездны

…Ночевал я в комнате своего приятеля. Скуки ради взял с полки первую попавшуюся книгу. Это оказался список сочинения господина Радищева о путешествии его из Петербурга в Москву. Открыл его в надежде ступить на путь высоких размышлений, да куда там! Как нарочно, сразу же наткнулся на описание валдайских девок:

«…кто не знает валдайских баранок и валдайских разрумяненных девок? Всякого проезжающего наглые валдайские и стыд сотрясшие девки останавливают и стараются возжигать в путешественнике любострастие, воспользоваться его щедростью за счет своего целомудрия… Бани бывали и ныне бывают местом любовных торжествований. Путешественник, условясь о пребывании своем с услужливою старушкою или парнем, становится на двор, где намерен приносить жертву всеобожаемой Ладе. Настала ночь. Баня для него уже готова. Путешественник раздевается, идет в баню, где его встречает или хозяйка, если молода, или ее дочь, или свойственницы ее, или соседки. Отирают его утомленные члены; омывают его грязь. Сие производят, совлекши с себя одежды, возжигают в нем любострастный огнь…»

«А ведь отсюда до Валдая рукой подать, – подумал я. – Не вскочить ли на коня и не устремиться туда?» Угомонил себя мыслью, что все равно скоро у этих потрясших стыд девок буду.

«Наглые валдайские девки»

Вновь взялся за радищевское путешествие. А там, ну, что за черт, опять о том же:

«…доехав до жилья, я вышел из кибитки. Неподалеку от дороги над водою стояло много баб и девок… Страсть, господствовавшая во всю жизнь надо мною, но уже угасшая, по обыкшему ее стремлению направила стопы мои к толпе сельских сих красавиц… я люблю женщин для того, что они соответственное имеют сложение моей нежности; а более люблю сельских женщин или крестьянок для того, что они не знают еще притворства, не налагают на себя личины притворной любви, а когда любят, то любят от всего сердца и искренно».

Перелистнул страницы; автор сообщал, что познакомился в селе Едрово с молодой крестьянкой Анной и она оказалась образцом красоты и одновременно – высочайшей нравственности. Она не согласилась на брак по расчету, а желала принадлежать лишь парню, которого любила. Только от него хотела она иметь детей, чтобы совместно с мужем любить и пестовать их. Радищев писал, что хотел дать сто рублей матери девушки, чтобы влюбленные могли пожениться, но и мать Анны оказалась созданием чрезвычайно благородным. Тоже денег не взяла. И жених Андрей девушки от денег отказался. Автор покинул Едрово, восхищенный благородством этих простых людей, и особенно Анюты:

«…Анюта, Анюта, ты мне голову скружила! Для чего я тебя не узнал 15 лет тому назад… Я бы избегнул скаредностей, житие мое исполнивших. Я бы удалился от смрадных наемниц любострастия, почтил бы ложе супружества»…

Наемниц любострастия… страсть, господствовавшая во всю жизнь надо мною… Ах, как долго тянется ночь. Кажется, что никогда она не кончится, проклятая, а за стеной кто-то скребется, скребется, скребется. То ли мыши, то ли Наташенька. Может, ее тоже обуревает страсть? Я живо представил, как Наташенька раскинула по постели свои руки-ноги, жаждет найти друга для утех. А не пробраться ли к ней в комнату?

Чтобы избавиться от этого искушения, я сделал несколько глотков из походной фляжки и представил, как сестра моего приятеля нанизывает на булавку стрекозу. Однако даже и такая картинка не истребила мое желание. Напротив – она его усилила, вдруг придав ему то направление, которое возникает, когда видишь, как на дворе секут кнутом проштрафившуюся бабу. Руки ее связаны, щелкает кнут, а баба вздымает свой пышный белый зад и только повизгивает…

Я стер побежавший по лбу пот и представил, как Наташенька насаживает самого меня на булавку, как я извиваюсь в нежных пальчиках девушки, с ужасом смотрю в ее сосредоточенные зрачки, вижу ее сжатые от напряжения пухлые губы… мне больно…. Но вместе с болью в сердце приходило и некое сладострастное чувство… То чувство, которое поэт именовал, вероятно, упоением на краю бездны.

Бездна, бездна, бездна!

 

Валдай

В Валдаях я отвел душу. Это было чудесное пиршество плоти. И вино, и бани с краснощекими, грудастыми, бедрастыми и алоязыкими девками. Распариваясь в парных и предаваясь страстям, мы с девками затем кидались в пруд… Пруд шипел, как камень, на который в парной плеснули воды. О, незабываемый Валдай, твои наслаждения вошли в меня, как благодатный дождь в пересохшую землю.

* * *

…Сижу, закутавшись в плащ, отхлебываю из походной фляжки и меланхолически поглядываю из брички. Чем ближе к Петербургу, тем чаще дожди, и небо хмурое.

– Что это, барин, ты такой понурый? – спросил Тимофей с усмешкой. – Скучно без девок валдайских?

– А тебе не скучно?

– Что ж мне, справил нужду, и ладно.

Вот человек: справил нужду, и ладно ему. Никаких мечтаний и ненужных воспоминаний в голове. Так и нужно жить.

* * *

…Подъезжаем к Новгороду – сколько монастырей, церквей отрываются взору. Здесь их сила, но значит, здесь силен и враг. Чувствую, непросто мне будет в Новгороде. Заехали в город с южной стороны, а с севера в него заползают холода. Люди выходят из храма лета и надевают головные уборы.

 

Мертвый товарищ

В Чудове, едва живой после кутежа с офицерами уланского полка, встреченными мною в Новгороде, я разместился на ночь не в гостинице, а в посконной избе – не желал, чтоб проезжающие дамы узнали, что у гусара физиономия от пьянства может распухать точно так же, как у какого-нибудь забубенного пропойцы. Приказал хозяину немедля подать мне шампанского. У того шампанского не было, и мне принесли медовухи. Залпом опустошив полкрынки, я сел за стол, чтоб записать в дневник, как кутил в Новгороде. Вернее сказать – это только начали мы кутить с уланами в Новгороде, но затем переместились, кажется, в Подберезье, а уж оттуда – в Спасскую полесть…. Или же наоборот: из Подберезья через Новгород – в Бронницы, а уж потом обратно в Спасскую полесть. Впрочем, сейчас точно сказать не могу, куда и откуда мы перемещались во время этого кутежа. Да это, собственно, не столь и важно. Куда забавнее мне показалась вскочившая в голову мысль о том, что нашу кутящую братию судьба пускала по окрестным городам и весям с той же беспощадной необратимостью, с какой нож размазывает масло по куску хлеба. Взяв перо, я призадумался – с чего же именно начать описание последних похождений, и тут, вероятно, уснул. Пишу «вероятно» потому, что утверждать, что наверное уснул, не могу. Ведь если б я действительно уснул, то как мог бы швырнуть кочергу в дверь чуланчика, чтоб спавший там Тимофей не присвистывал во сне? Эту кочергу я потом обнаружил у двери чуланчика. Впрочем, и это тоже не так уж и важно, где я ее обнаружил потом. Вот черт… мысли путаются, сбиваются… А все оттого, что никак не могу понять – спал я тогда или это и в самом деле со мной такое приключилось. Все словно наяву происходило, хотя никак не могло наяву происходить!

Итак, только было взялся я за перо, как в комнату вошел мой товарищ по корпусу, поручик Чистяков. Я подумал – как же это он здесь оказался, когда года три назад застрелился? Сам я его не хоронил и не знаю, отчего он вздумал застрелиться, но рассказывали, что от неразделенной любви.

Разумеется, перво-наперво я предложил Чистякову выпить, но это не вызвало у него никакого отклика. Тогда я поинтересовался у Чистякова, как же это он умудрился прийти ко мне, будучи застрелившимся и похороненным? Товарищ мой и на это ничего не ответил, только еще более потупился и стал переминаться с ноги на ногу. Вообще, Чистяков и при жизни был очень застенчивым и добрейшей души человеком. За свою недолгую жизнь он, вероятно, не обидел и мухи. Мы, бывало, над ним дружески подтрунивали: во время обедов заводили грубые и непристойные речи, чтоб он, заткнув уши, бежал от стола, оставив свою порцию на произвол судьбы. Или же – едучи на бал, отпускали в адрес дам всяческие колкости и двусмысленные шуточки, как бы уже примериваясь к взрослой жизни. В таких случаях бедный юноша, залившись краской смущения, оставлял нас и гнал коня прочь, не внимая уже никаким нашим призывам, ни даже приказам старшего вернуться в строй.

Впрочем, мы любили Чистякова и даже корили себя, если какая-нибудь шутка переходила всякую меру. И вот он вскоре после окончания корпуса застрелился.

– Отчего же, друг мой, ты застрелился? – спросил я Чистякова.

Тот и на этот раз мне ничего не сказал, но вот что удивительно: я и без слов его услышал. Как такое может быть, ума не приложу, только узнал я печальную историю моего товарища без всяких слов. Увидел даже и красивую барышню, которую мой товарищ полюбил и которой, будучи человеком высокой чести, не стал домогаться, а сразу предложил выйти за него замуж.

– Ха, ха, ха! – сказала она в ответ на это предложение Чистякова и поставила на поднос чашку с кофием. – Значит, ты, как и все остальные господчики, тоже хочешь жениться на мне, чтоб вкусить моих тайных прелестей? Что ж, изволь, корнет: я предоставлю тебе такую возможность. Еще и до свадьбы ты проникнешь в меня так далеко, как даже и помыслить не мог!

С этими словами она поднялась с дивана, повернулась спиной к корнету, выгнулась и пустила в сторону обомлевшего Чистякова ветер из своего желудка.

– Ну что, чуешь, как глубоко ты проник в меня? – с хохотом спросила бестия. Но даже и на том она не угомонилась: на следующий день явилась к матери Чистякова, которая сопровождала сына во всех его походах, и прямо с порога, при слугах, при гостях, заявила, что корнет бессовестный человек, что он обесчестил ее, «вкусив вчера самых тайных ее прелестей».

Мать Чистякова упала в обморок, а сам он не нашел никакого иного способа выправить ситуацию, как вечером того же дня застрелиться.

…Тут в темный угол из-за печки выплыл серебряно-голубой балахон, в котором смутно маячило залитое слезами лицо старухи. Это было лицо матери моего товарища, оно взывало к мщению. Я вскочил на невесть откуда явившегося коня и помчался по широкой и красивой улице с каменными домами, каких не было и быть не могло в Чудове. В глаза мне сияли огни фонарей, оштукатуренные колонны пролетали у самых моих щек. Возле особняка со стрельчатыми окнами стояла толпа людей. Судя по говору, это были поляки. Они указывали на окно второго этажа, в котором стояла обнаженная девица. Она находилась к людям спиной, напоказ выставляя ягодицы и прекрасные свои бедра, и вся сияла, точно тысячи алмазов, играющих в огне свечей.

– Клочкивска, Клочкивска! – указывая на фигуру, говорили люди.

Я понял, что это и есть виновница смерти моего товарища. Я выстрелил; струя алой крови брызнула из ее спины. Сиявшие алмазы вмиг потускнели, и девица упала на мостовую.

Я соскочил с коня и побежал, томимый непреодолимым желанием увидеть ее лицо.

Вот и девица, вот ее белая рука. Я наклонился… Но что это, что такое? Да это всего лишь коряга у топкого берега пруда. Где люди? Где город? Где мой конь? Я отер лоб. Он был весь в крови. Я вымыл лицо в пруду и осмотрелся: кругом темь, заросли, чертополох, и только где-то светятся два-три огонька. Куда идти?

…В избу, где я остановился, смог добраться только к рассвету, да и не узнал бы эту избу, если б не стояла возле нее моя бричка. Сбросил грязные сапоги, допил медовуху и упал в постель.

* * *

Помню, как в детстве впервые лакомился дикой малиной. Сначала рвал ягоды, висевшие повыше: они насквозь светились солнцем и радовали мой глаз. При этом я заметил, что дворовый мальчик, приставленный ко мне сопровождающим, брал темные ягоды, висевшие ниже.

На мой вопрос, почему он выбирает такие ягоды, мальчик ответил, что темные ягоды слаще. Я попробовал: они действительно были слаще. И только уже вволю наевшись темными ягодами, я вдруг с ужасом увидел, что они полны белых червячков.

Я бросился на своего сопровождающего с кулаками.

– Да с червяками-то скуснее, – размазывая по щекам слезы, захныкал дворовый мальчик.

Вот так и женщин мы себе выбираем: заримся на тех, что слаще. Ах, бедный, бедный Чистяков!

* * *

…От Чудова до Петербурга всего несколько часов пути, но как они тянутся, эти часы, сколь медлительными кажутся лошади! Хочется побыстрее узнать – для чего меня вызвали срочным предписанием. Впрочем, так всегда – чем ближе цель, тем нетерпеливее человек. Будучи под Брянском или в какой-нибудь Черной Грязи, я об этом предписании едва ли даже и помнил – ехал себе и ехал. А теперь вот ерзаю от нетерпения. Но главное – мечтаю быстрее прибыть в Петербург, встретить друзей, знакомых… Мечты, мечты… Не волчья ли вы ягода, манящая простака своим влажным прельстительным блеском. А попала в руки – так и ужалила. В Едрове обедал в трактире, где хозяйкой была толстая старуха, называемая всеми Аннушкой. У нее был тяжелый воловий взгляд и красные натруженные руки, которыми она успевала и тарелки протирать, и монетками туда-сюда по столам щелкать, и муженька своего, пьяного никчемного старичка, которого даже мальчишки половые называли Андрюшкой, подзатыльником угостить.

«Уж не та ли это самая Аннушка, высокими душевными качествами которой восторгался когда-то Радищев, – подумал я. – А этот жалкий старик не тот ли самый Андрей, в котором он увидел работящего и достойного человека? Пока они были молоды и бедны, искру поэтического восторга в душе писателя высекли благородными своими помыслами и мечтаниями, а как добились своего, нажили добра, так и скуксились».

Мечта ведь как горка: только достиг вершины, так и нет уж иной дороги, кроме как вниз. Что ждет меня в Петербурге?

 

Предчувствие Петербурга

Как я люблю, приближаясь к Петербургу, выискивать в окружающем калейдоскопе картинок его призраки! И в этот раз всматривался я в лесные и проселочные горизонты, чтоб угадывать в них эфирное отражение этого города – ведь нет на свете ничего раздельного, и далеко от своего вместилища простирает красота свои черты.

«С. Петербург – моя любовь и вожделение»

Впрочем, и красота Петербурга, и все его великолепие были бы лишь леденящими душу пустыми формами, если б не жило в этом городе мое сердце. Подобно тигру, высматривающему добычу, вглядывался я в призрачные дали, чтоб воскресить в памяти былое. Нет ничего слаще таких мгновений, слаще предчувствия скорой встречи с тем, что так тебе мило. Но уж так заведено в этом мире – лишь только душа начинает расправлять свои крылья, готовясь пуститься в несказанный полет, силы покидают плоть. Или же сама жизнь преподносит тебе неожиданные, но непременно неприятные сюрпризы. Тяжкий сон навалился на меня. Все милые призраки канули, даже не показавшись. Мне снилось, что я стал русской печкой с затопом и отдушиной. Румяные бабы ставили в затоп пироги, а из отдушины я гнал угарный газ, чтоб отогнать полчища жирных свиней, которые хотели эти пироги сожрать. Ау, любимый город…

 

Прибыв в Петербург, я отправился на прежнюю свою квартиру на Фурштадской. Однако едва я выскочил из брички, дом, дотоле весело шумевший на разные голоса, точно вымер. Лакей через дверь сказал загробным голосом, что открывать мне не велено ни под каким видом. Пришлось снять квартиру через пару кварталов, где меня еще не знали. Приказав Тимофею выгружать вещи, я сразу же поскакал в генеральный штаб. Там я спросил заведующего канцелярией ротмистра, зачем меня срочно отозвали из Конотопа.

В ответ ротмистр пожал плечами и сказал, что то знает лишь генерал Растопчин, предписание подписавший.

– Так веди меня к Растопчину!

– Его нет-с.

– А где ж он-с?

– Прошу прощения, но сегодня генерал мне не доложил-с, где находится, – съязвил ротмистр.

Когда на следующий день я прибыл в штаб, ротмистр сказал, что Растопчин изволил отбыть в неизвестном направлении. Через пару дней выяснилось, что он отбыл на отдых в свое поместье, а когда прибудет, неизвестно.

Я исправно ходил в штаб, чтоб получить новое предписание, но Растопчина все не было. Мне говорили, что он то отбыл в Царское Село, то – в посольскую миссию, то – лечит подагру. Генерал оказался столь недостижимым, что начал уже представляться мне чем-то вроде бескрайних северных далей, озаренных таинственными огнями северного сияния, а его подагра – помесью росомахи и кербера, эти дали охраняющей.

Высказал эти свои представления о генерале ротмистру. Тот в ответ так выпучил глаза, что я уж не стал ему сообщать, что подагра представляется мне иной раз и некой птицей, клюющей, подобно прометеевскому орлу, генерала, но только о четырех лапах и с хвостом.

 

Призрак кузнечихи

На балу в Аничковом встретил давнюю свою знакомицу княжну Мохновецкую. Взяв меня под локоток и отведя в сторонку, она томно закатила глаза и спросила, буду ли я у нее после бала. Я призадумался. От княжны, как обычно, разило имбирем, будто он произрастал по всему ее телу и даже в самых глухих его закоулках. Запах этот мне не нравился. Не нравилось мне также, что всякий раз, как только княжна начинала смеяться, я непостижимым образом понимал, что прапрадед ее был косоглазым разбойником, немало душ погубившим. В смехе княжны точно звенели крики избиваемых, когда однажды прапрадед ее с ватагой напал на караван и разграбил его, а один мешочек с серебром упал незамеченным на лед, да так и пролежал до весны под снегом, пока не упокоился на дне. Да, там и теперь лежит это серебро… И как я это все знаю – сам не пойму. Но более всего мне не нравилось в княжне, что в моменты страсти она ужасно царапалась: прошлой зимой пришлось даже обратиться к аптекарю – уж так разодрала она мне спину.

Я уклончиво отвечал, что не знаю – явлюсь ли, поскольку теперь все думы мои о совершенно другом.

– О чем же ваши думы? – удивилась княжна.

– Совершенно о другом.

– Видимо, вы хотели сказать – о другой? – прищурилась она.

– Увы, о дамах я теперь и вовсе не думаю, – сказал я со вздохом. – Мне теперь не до них, все хожу в штаб, чтоб получить аудиенцию с генералом Растопчиным и узнать, наконец, с какой целью я вызван в Петербург.

– Да разве ж вам это еще неизвестно? – удивилась Мохновецкая.

– Ума не приложу! Я чувствую себя, как некий персонаж, которого господин сочинитель начал было выводить главным в пьесе, но затем раздумал, нашел в своем уме новых героев и теперь уже не знает, куда меня подевать.

– Хм… Забавная мысль, – княжна обмахнулась веером. – Однако ж странно, что вы не знаете того, что давно уже известно всему Петербургу.

– Что же ему известно?

– Теперь все в свете только и спорят – сможете ли вы так же успешно постараться во благо Отечества в далекой Испании, как постарались ради собственной забавы с кузнечихою в Конотопе. – При последнем слове Мохновецкая ехидно улыбнулась.

– С кузнечихою???

– Полно, полно, поручик, всем давно уже известно о вашем невероятном поединке с конотопскою бабою, – взмахнув рукой, хохотнула княжна. – Но сможете ли вы теперь выполнить возложенную на вас миссию, повторить свой подвиг во благо Отечества?

– Да при чем же тут Отечество?! – воскликнул я.

– Тише, тише, – княжна подхватила меня под локоток. – Скажите лучше, а правда ли то, что кузнечиха такого огромного росту, что коль руки подымет, так чуть ли не вполовину Исакия станет?

– Обычного она была росту, – сказал я, смеривая взглядом собеседницу. – Примерно такого, как и вы. А пожалуй, даже чуть ниже.

– А правду ли говорят, что одна нога у нее железная?

– О, да! Одна нога у нее железная! – засмеялся я. – А вторая – костяная! Ну, вы же умный человек, княжна, – тут я перешел на рассудительный тон. – Как вы можете верить всякому вздору?! Кузнечиха та – самое обычное создание, росту вашего и вообще… довольно мила собою. Пожалуй, даже милее, чем многие барышни, тут присутствующие. И ноги у нее совершенно обычные.

– Какие ж у нее ноги?

– Ну, обычные… весьма приятные. Мягкие такие…

– Мягкие?

– Да, весьма мягкие! Примерно как у вас.

– Что ж, она и меня милее? – вдруг со злобою сверкнула глазами княжна.

– Нет, вы, конечно, намного милее той кузнечихи! – спохватился я. – Вас даже и сравнивать с нею никак нельзя… Я всегда вами восхищался более, чем кем-либо другим! То есть более, чем любой другой!

Княжна зарделась и потупилась довольная.

– Однако я никак не возьму в толк, зачем все-таки меня сюда потребовали, – меж тем продолжил я. – Объясните же – какое все-таки имеет отношение к приказу явиться в Петербург та история с кузнечихой?

Мохновецкая, прихватив меня за локоток, отвела еще дальше от вальсирующих и сообщила шепотом под самое ухо, что наша верная каталонская союзница, напуганная войнами и смутами, страдает теперь тем же самым, чем и конотопская кузнечиха, и что надобна преизрядная мужская сила, дабы зачать престолонаследника.

– Да при чем же тут все-таки благо нашего Отечества?

– Ну, как вы не понимаете самых простых вещей, поручик? – княжна как бы даже рассердилась. – Что ж, скажу вам по секрету, который, впрочем, всем давно тоже известен, – дело это касается наших политических интересов в Европе! Иль вы не знаете, что и монаршии особы, подобно гусарам, выручают друг друга в затруднительных обстоятельствах? Наследник очень нужен! Ну, понимаете хоть теперь?

«Неужели действительно меня для того и вызвали в Петербург, чтоб отправить в Европу в качестве открывашки для некой венценосной бутыли?! – подумал я. – Если это так, то за кого же меня принимают господа в штабе? Или же это предложение было направлено в штаб из двора? О, как низко я пал, Господи!»

– Ну, так явишься ко мне после бала? – княжна вдруг вцепилась в мой локоть. – Явишься? Иль я тебе хуже кузнечихи?!

Я щелкнул каблуками и сказал, что непременно буду.

* * *

…Будучи подшофе, скакал за Каменным и на повороте улицы вылетел из седла. Пробив окошко в полуподвал, попал прямо в артель колягинских кружевниц, трудившихся там. Они меня перебинтовали, подлечили, и оказалось – уж такие хорошие девки эти кружевницы! Уж в такой я с ними загул пустился, что только держись!

 

Просто человек

В то утро я проснулся довольно рано от того, что услышал, как некто скрипит пером по бумаге. Движения пера были быстрыми, даже нервическими, я слышал, как с него то и дело слетали капли чернил и падали на бумагу.

«Кто бы это мог так писать?» – подумал я, приподнимая с подушки голову и оглядывая полутемную комнату. Никого. Однако же неизвестное мне перо продолжало упрямо скрипеть. Более того, прямо подле моей кровати послышались явственные женские вздохи и всхлипывания. Значит, этот некто писал и вздыхал прямо перед моим носом, но я по совершенно непонятной и неизвестной мне причине не мог этого наблюдать!

«Видно, я слишком уж переусердствовал с этими колягинскими кружевницами, и теперь нужно как следует отдохнуть и выспаться», – подумал я и поспешно накрыл голову подушкой.

Но тут все половицы в доме заскрипели. Я приоткрыл глаз и увидел подле кровати сразу с дюжину голых женских ног!

В ужасе я зажмурился, но, переборов минутное малодушие, снова приоткрыл глаз: да, действительно, в моей комнате стояло с дюжину голых женских ног! Иные из них были бледны, как скисшее молоко, иные розовы, словно клюквенный кисель, а четыре ноги неподвижно стояли носками вперед перед моей кроватью, подобно пушкам, приготовившимся к сражению. При этом на всех ногах блестела рыбья чешуя.

– Это снова вы, кружевницы? – полюбопытствовал я, не торопясь, впрочем, распахивать одеяло.

«Пляшущие у кровати гусара»

В ответ послышалось лишь тихое хихиканье. О, конечно, суровые колягинские кружевницы не стали бы так хихикать! Если бы это были они, то, без всякого сомнения, давно были бы уже в моей постели, без всяких церемоний вынуждая меня заняться прямым мужским делом. И ведь вынудили бы, бестии, вынудили бы, кол им в глотки!

Приободрившись, что это не кружевницы, я высунул голову из-под подушки и с облегчением увидел княжну Мохновецкую, ее подругу, известную всем мадам Кулебяку и нескольких их служанок. Все они имели довольно странный вид: совершенно обнаженные, но с плечами и грудями, густо усыпанными рыбьей чешуей и блестками. Волосы же на их головах были скручены жемчужными нитками и перевиты бумажными лилиями.

– Это я, Ундина, со своими подводными фрейлинами! – закатив глаза, объявила княжна Мохновецкая и торжественно поставила на мою постель ногу.

Я вздохнул: неделю назад я имел неосторожность – заставил княжну Мохновецкую и мадам Кулебяку изображать одалисок. При этом я выкрасил их служанок в черный цвет и назначил рабынями. Они должны были с помощью опахал остужать наши разгоряченные члены, а также по малейшему знаку привносить всякое разнообразие в наши утехи.

И вот теперь все они снова ко мне явились, чтобы заняться все тем же, но только на этот раз в виде ундин и рыбок.

Но что делать?! Хоть я совершенно обессилел от любовных баталий с колягинскими кружевницами, однако же не желал уронить себя в глазах княжны и ее подруги.

– Здравствуй, батюшка Нептун! – меж тем гнусавыми голосами запели девки княжны и пустились в пляс, громко застучав грубыми своими пятками по полу.

– Вставайте же, поручик! – княжна многозначительно поманила меня из постели пальчиком. – Вы мужчина с редкостным воображением и сумеете по достоинству оценить представление, которое мы приуготовили для вас. Думаю, вы и сами охотно примете в нем участие. Эй, девки!

Служанки княжны разом бухнулись на колени и локти и призывно завиляли задами. Мадам Кулебяка закурила трубку и уселась верхом на самую толстую.

Хоть и был я весьма изможден любовной баталией с колягинскими кружевницами, однако же при виде такого зрелища немедленно сбросил с себя одеяло и решительно вскочил с кровати.

У присутствовавших загорелись глаза, но вдруг все они разом вскрикнули (вскрикнула даже толстая служанка, стоявшая ко мне задом) и в ужасе закрыли глаза руками.

Что такое? Я невольно опустил глаза… у меня не было уда… Там, где он обычно располагался, было просто ровное место… Я замер от крайнего изумления, потом стал хлопать и судорожно ощупать всякую пядь между ног. Нет уда! Я яростно щипал себя за ягодицы, надеясь, что все это только жуткий сон, что вот сейчас я проснусь и увижу свой уд на месте. Но нет, это был не сон. Мой уд действительно исчез самым непостижимым образом. Неужто, пока я спал, мои враги незаметно отсекли его? Но нет: ни раны, ни даже маленькой царапинки не было на том ровном месте, где надлежало располагаться моему орудию.

Я схватил со стола зеркало, надеясь увидеть хотя бы там его отражение. Хотя бы только одно отражение!!! Это дало бы мне хоть какую-то надежду. Тщетно: и в зеркале уд не показался.

Княжна Мохновецкая, чтобы уж окончательно удостовериться, что глаза ее не обманывают, обыскала все места на мне, где мог, по ее разумению, находиться мой уд, и даже те места, куда он мог случайно завалиться.

Ничего не найдя, княжна презрительно фыркнула и, гордо подняв голову, будто я ее чем-то оскорбил, пошла прочь из комнаты.

За княжной, презрительно фыркая, поспешили остальные.

Я же, продолжая оставаться в совершенной растерянности, кликнул Тимофея – может быть, он сумеет растолковать невероятное происшествие.

Вошел Тимофей. Несмотря на утро, он уже был изрядно пьян.

– Тимофей! – воскликнул я дрогнувшим голосом. – Ты видишь?!

– Так точно, барин, отлично все вижу!

– Что же ты видишь, каналья?!

– Я все отлично вижу, барин! Все!

– А ну-ка посмотри внимательно сюда! – я указал себе между ног. – Со мною случилась какая-то невероятная странность! Просто совершенная нелепость! Куда-то подевался мой уд! Всегда был, а сегодня утром вдруг пропал! Ну, видишь?!

Тимофей, дабы не потерять равновесие, слегка согнул колени и вперил испытующий взор мне между ног. Потом неопределенно пожал плечами.

– Ну, видишь теперь?

– Вижу.

– Что, нет уда?! – спросил я с надеждой, что услышу в ответ «Есть, есть уд».

– Кажись, нету.

– Так нету? Или – только «кажись, нету»?

– Нету.

– Как же это, по-твоему, следует понимать?

Тимофей вновь пожал плечами и, зевнув, молвил:

– Уж как-нибудь выкрутишься, барин. Тебе не впервой.

– Да как же я выкручусь из такого положения, остолоп?!! – я схватил Тимофея за грудки.

– Ну, уж как-нибудь… – Тимофей отворачивал голову, чтобы не дышать на меня свежим перегаром.

Я сел и впал в совершенную хандру. Какой станет моя жизнь после утраты уда и что я вообще буду теперь делать? А как я без своего орудия в Испанию отправлюсь на помощь нашей союзнице? Но ведь должно же быть хоть какое-то внятное объяснение случившемуся?

Первое, что пришло мне на ум, – это колягинские кружевницы похитили мой орган. Нужно немедленно вызволять его! Я быстро оделся, схватил саблю и поспешил в логово артельщиц.

Там было пусто. Дворник мне пояснил, что всех кружевниц забрали в околоток за то, что они хмельной гурьбой затаскивали случайных прохожих в подвал и там творили с ними всяческие безобразия.

– Какие ж безобразия? – спросил я.

– Да уж знамо дело, какие, – усмехнулся в бороду дворник. – А то, барин, сами не знаете…

Я устремился к околотку.

– Здесь ли колягинские кружевницы? – спросил я солдата, охранявшего вход. – Мне нужно срочно с ними повидаться!

– Недозволительно, барин.

– Дам целковый!

– Недозволительно.

Как ни упрашивал я солдата, он не соглашался пустить меня к артельщицам. Когда же я объяснил, почему именно я хочу видеть арестованных девиц, и даже показал место, с коего был похищен мой орган, солдат поспешно перекрестился и вскинул на меня ружье.

Разговаривать далее было бесполезно, я поплелся назад.

На столе в своей комнате я нашел письмо следующего содержания:

«Милостивый государь! Покорно прошу сделать одолжение и уже не являться к нам более! Ваше появление в нашем доме будет рассматриваться впредь не иначе как оскорбление всему семейству и наглый вызов самоей нравственности.

Вы и сами должны понимать, что после появления в нашем доме в пятницу Вашего детородного органа и учинения им всевозможных гнусных безобразий в присутствии гостей Ваше личное появление у нас впредь уже невозможно.

Если бы Вы были достойным членом общества, то, конечно, не позволили бы своему детородному органу самостоятельно разгуливать по улицам и, являясь в порядочные дома, учинять там совершенные мерзости!

С совершенным почтением Статский советник Евстратиков».

Кто принес это письмо и каким образом оно оказалось на моем столе, пьяный Тимофей объяснить не смог.

Я действительно когда-то бывал в доме Евстратиковых и волочился и за самой матушкой Евстратиковой, и за двумя ее дочерьми попеременно в надежде, что из трех их сердец покорю хотя бы одно. Однако ухаживать за этими дамами я старался незаметно, поскольку очень уважал все почтенное семейство, а главу его, статского советника Ивана Евстратикова, вообще почитал за одного из достойнейших сынов Отечества. Мог ли я в таких обстоятельствах бросить хотя бы тень на благородную семью?!

Ужасно теперь даже было представить, на какие низости мог решиться уд, получив полную независимость от меня! Лишь одно меня приободрило, и притом существенно: мой уд не исчез совершенно бесследно. Но все-таки это было слабым утешением. Получивши полную свободу, мой детородный орган, как теперь мне стало ясно, впал в непозволительное буйство. Не имея никаких нравственных устоев, он мог наделать всевозможных бед.

Весь день и всю ночь я провел в тягостных мучительных раздумьях. Вся моя жизнь – коту под хвост! Кто я теперь? Ни мужчина, ни женщина! Просто человек. И как вернуть на место уд?

Наконец, чтобы освежиться, я решил прогуляться. Ноги сами принесли меня к околотку. Но меня вновь ждала здесь неудача. И новый охранник ни за что не пожелал пустить меня к арестованным кружевницам, беседа с которыми могла бы, по моему разумению, пролить свет на тайну исчезновения уда. Увы. Под заунывное пение кружевниц, доносившееся даже на улицу из казематов, я печально поплелся домой.

…Вернувшись домой, я обнаружил на своем столе уже два письма. Одно было от капитана егерского полка Брунжевицкого, а второе от некой мадам Максимович.

Капитан сообщал, что мой уд набросился на него с кинжалом у Щучьего двора и, воспользовавшись минутным замешательством капитана, похитил у него деньги и важные казенные документы. Брунжевицкий теперь требовал, чтобы я со всею строгостью разобрался с удом-самоуправцем и незамедлительно вернул похищенные деньги и документы.

«Милостивый государь, Вы должны знать, что эти документы имеют государственный и притом сугубо приватный характер,  – писал капитан. – Не будучи уполномоченным даже и в малой толике сообщать постороннему лицу о них, отмечу лишь, что от решений, намеченных в сих документах, во многом зависит будущность России и всех народов, населяющих Европу. Эти документы ни в коем случае не должны стать предметом гласности, и ежели вы немедленно не представите похищенное, то я оставляю за собой право обратиться прямо к Государю императору».

Мадам же Максимович писала о том, что мой детородный орган чрезвычайно напугал ее, когда она, возвращаясь с прогулки, вдруг увидела его пред собой, пристально смотрящим ей прямо в глаза.

«…Это верх неприличия – смотреть прямо в глаза даме из высшего общества,  – писала мадам Максимович. – Надобно уметь делать различия между дворовой девкой и знатной особой. И уже совершенно непозволительно требовать от знатной особы немедленного уединения».

Максимович настаивала, чтобы я на ее глазах со всею суровостью высек свой уд, а в противном случае грозилась обратиться в суд.

Я отписал мадам Максимович, что приложу все свои силы, дабы как можно быстрее отыскать наглеца и заставить его извиниться пред ней.

Целыми днями я сновал теперь по городу в надежде найти свой уд. Я спрашивал знакомых – не видели ли они его. Одни говорили, что видели его гуляющим по Летнему саду, другие – что он только что вышел из кабака и умчался на тройке в сторону Каменного острова, а горничная одной моей знакомой сообщила, что он направился с какой-то дамой в театр. Но в какой именно, не смогла сказать.

Однажды мне улыбнулась удача. Но, увы, я не сумел ею воспользоваться. Я увидел, как мой уд разговаривал на Сенной с торговкой, но только я начал подкрадываться, как он быстро вскочил на коня и ускакал.

Ко мне на квартиру стали приходить письма уже из окрестностей Петербурга. Вероятно, уду наскучила столица и он решил найти себе применение в провинции и тем самым расширил географию бесчинств. Из Тосны, из Гатчины, из других городов и поселков приходили теперь мне письма возмущенных жителей. Приходили даже и ходоки с рассказами о бесстыдных похождениях беглеца.

Староста деревни Сосновка, которая располагается в двадцати пяти верстах от Петербурга, упал на колени прямо на пороге моей комнаты и умолял меня пресечь, наконец, похождения моего детородного органа. Слезы капали в седеющую бороду старосты, когда он рассказывал, как уд мой заявился в соседнюю деревню Бенек и обрюхатил всех тамошних обитательниц.

– Как они теперь сеять и жать будут?! – вопрошал староста. – У всех малые дети и еще теперь будут! Ведь они по миру пойдут! И у нас в Сосновке то же будет, коли вы его не усовестите да не образумите!

Я обнял старика, поднял его с колен, и мы тотчас же поскакали в Бенек. Но поздно: мой уд уже оставил это село и, по рассказам очевидцев, обогнув Сосновку с востока, оврагами вновь устремился в Северную столицу.

Итак, пока мой уд вел веселую и полную всяческих приключений жизнь, сам я принужден был сидеть дома бирюком или же тщетно гоняться за ним по Петербургу и окрестностям!

Это было невыносимо! Трудно даже описать, в каких мучительных раздумьях проводил я теперь бессонные ночи, как поминутно опускал взор либо руку туда, где чаял обнаружить беглеца и почувствовать себя вновь мужчиной, а не просто человеком. Вскоре терпеть душевные страдания мне было уже невмочь. Передумав все возможные в моем положении действия, я решил, наконец, застрелиться.

Рано поутру, поставивши пред спящим Тимофеем бутылку шампанского и большой кус жареной гусятины на добрую память о себе, я вышел из дому и направился к Мойке.

Стреляться я решил на мосту, дабы в случае и не смертельного выстрела упасть в воду и тем самым довершить задуманное.

Взошедши на мост, я увидел незнакомку, устремившую взор в реку. Одного взгляда на девушку было достаточно, чтобы сразу понять, что и она пришла сюда, дабы свести счеты с жизнью. Она стояла уже по ту сторону чугунных перил с камнем на шее. Мне стало жаль девушку. «Ладно, я пришел сюда стреляться, – подумал я. – У меня уд сбежал, и потому другого выхода у меня просто нет. Но зачем же барышне погибать? Ведь от нее-то ничего существенного не могло сбежать! Ну, положим, от нее сбежали груди, но это не такая уж потеря: среди нашего брата есть немало тех, кто ценит в девушках не большие груди, а напротив – весьма малые. Я и сам предпочитаю такие большим».

Я приблизился к незнакомке, она повернула ко мне свою голову, и наши глаза встретились.

О, что за чудо открыл мне небесный взор ее глаз! Кроткий и нежный, как лепесток расцветающей вишни, взывающий к любви и вечной неге.

Даже и без уда я замер, как громом пораженный. «Это твоя последняя и настоящая надежда на любовь, – мелькнуло в голове, – не упусти же ее!»

Я устремился к прекрасной незнакомке и, бормоча безумные, бессвязные речи, принялся освобождать ее от камня на шее. Наши руки встретились, и оба мы стали как в горячке…

…придя ввечеру домой, я впервые за последние дни плотно и с аппетитом поужинал и стал смотреть в окно на звезды.

Я думал о совершенном создании, о подарке, который преподнесла мне судьба, дав шанс снова стать счастливым, даже не имея уда. Звали девушку Нина.

Мы стали встречаться с нею каждый день.

Теперь я просыпался и, даже забывая проверить – не возвратился ли мой уд на законное место, устремлялся на свидание со своей новой возлюбленной. Я вдруг осознал, что уд мне теперь не нужен вовсе, что платоническою любовью я смогу насладиться даже сильнее, нежели любовью плотской. Сбежавший мой детородный орган стал мне совершенно неинтересен, и я сжигал, даже не читая, все приходящие письма о его новых похождениях и мерзостях.

Мой слуга Тимофей, почувствовав, что моя душа переменилась в лучшую сторону, тоже стал меняться. Он перестал пить, не брюзжал и даже теперь не бранился вовсе! Отправляясь к своей возлюбленной и возвращаясь от нее поздним вечером, я заставал Тимофея не за штофом водки, как было прежде, а неизменно за изучением азбуки. Лицо денщика стало возвышенно-строгим. Видя меня, он говорил: «Как хорошо-то стало на душе, барин! Хорошо не пить водку, а уразумевать грамоту!»

Моя возлюбленная Нина жила с матерью, Аграфеной Степановной, штаб-офицершей, которой я с первой же встречи пришелся по душе. Вероятно, она сразу же разглядела во мне будущего зятя и обращалась совершенно по-родственному. Угощая меня как-то чаем с малиной, она втайне от дочери рассказала, что та была обесчещена неким наглецом, от того-то и хотела утопиться в Мойке. Из рассказа матушки я с ужасом понял, что Нину обесчестил не кто иной, как мой пропавший уд! Какую пакость он мне подстроил! Доведись мне теперь встретить мерзавца, я бы изрубил его палашом на мелкие куски!

Разумеется, я не мог признаться Нине, что знаю причину ее несчастия, и весьма опасался, что девушка как-нибудь прознает, кем доводится мне ее гнусный оскорбитель.

Мы ездили с Ниной в театры, гуляли по Летнему саду.

«О! В моей руке – твоя рука, – говаривал я, бережно сжимая в своей ладони нежную ладонь девушки. – Какое это ж, право, чудо!»

«О, нет, – восклицала Нина в свою очередь. – Это в моей руке, какое, право ж, это чудо, – твоя рука!»

И ее божественная улыбка была мне выше всех наград.

В такие минуты даже пасмурное петербургское небо вдруг озарялось розовым светом, дождь переставал, и над городом расцветала радуга.

Я полагал, что стал совершенно счастливым, но продолжалось это счастие недолго.

Гуляя однажды с Ниной по набережной Невы, я рассказывал о великих воинах прошлого, о геракловых подвигах, о своей собственной военной службе. Нина слушала рассеянно и вдруг спросила:

– Поручик, а вы любите поэзию?

– Безусловно.

– Читали «Медного всадника»?

– Вот этого? – я с изумлением кивнул на статую Медного всадника, мимо которого мы как раз проходили.

– Да нет же, господина Пушкина! Помните, как прекрасно он описал любовь Евгения к Параше! Город поглотила вода, а Евгений, невзирая на смертельную опасность, бросился спасать свою возлюбленную! Как это возвышенно! Как это прекрасно!

– О, да.

– Послушайте, – Нина вдруг остановилась. – А что стали бы делать вы, если б Нева сейчас разлилась и унесла меня?

– В такие времена года наводнения редки, – с уверенностью сообщил я. – А кроме того, река не могла бы разлиться столь внезапно, что мы не успели бы покинуть набережную.

– Но все-таки, что стали бы вы делать, если б я вдруг оказалась в бурных невских водах?

– Я бы подал вам жердь.

– Фи, как это скучно! – Нина надула губки. – Я полагала, что вы безо всякого размышления бросились бы за мной! Вы ведь любите меня?! Верно?

– Люблю всей душою! Однако ж бросаться за вами в реку не было бы никакого резону, – начал объяснять я. – Ведь если бы я бросился за вами, то мы оба оказались бы средь бушующих вод, и мне было бы тогда куда затруднительнее подать вам помощь, чем когда бы я находился на берегу.

– Увы, вы не поэт… да… – со вздохом сказала Нина. Она чуть помолчала и вдруг, словно пораженная некой мыслью, воскликнула: – Послушайте, а у вас когда-нибудь была женщина? Ну, вы понимаете, что я имею в виду… – тут она кокетливо стрельнула глазками.

Не зная, как ответить, я так сильно смутился, что покраснел.

– О, вы покраснели! – Нина рассмеялась. – Значит, у вас никогда еще не было женщины! Бедный, бедный! Никогда не думала, что средь современных гусар можно найти девственника.

Тут она игриво ухватила пальчиками мою щеку, а моя рука случайно коснулась ее груди.

– Ну же, поручик, что дальше? – спросила моя возлюбленная, и ее дыхание сбилось. Она задышала часто-часто, как если бы долгое время пребывала в невских водах, но наконец-таки вынырнула. – Что же дальше?

– Что? – спросил я.

– Ну, может быть, вы теперь меня приобнимете крепче?

Я встал, как убитый. Мне казалось, что без всяких объятий, без уда можно быть счастливым платонической любовью, но теперь моя вера сильно поколебалась.

В тот же вечер, чаевничая с Ниной и Аграфеной Степановной, я как бы мимоходом заметил:

– В одном журнале написали, что мужчина и женщина могут быть вполне счастливы, не имея плотских отношений, а находясь токмо в душевных. Что платоническая любовь куда благороднее и выше плотской.

Нина поперхнулась, а Аграфена Степановна стала бить ее по спине, приговаривая:

– Напишут же ересь сочинители! Всех бы их на Сенную да сечь батогами, пока не поумнеют! Не то ужо и не такое еще придумают!

Наконец Нина откашлялась и принялась за пирог с осетром. Я жевал свой кусок, когда вдруг почувствовал, что чья-то рука под столом скользнула по моей коленке и пошла выше.

Я, как ужаленный, взглянул на свою возлюбленную и вскочил, отбросив свой кусок. Нина сидела, будто ничего не случилось!

Аграфена Степановна посмотрела на нас внимательно и засобиралась в ассамблею.

Едва штаб-офицерша ушла, мы решительно объяснились с Ниной.

Моя возлюбленная никак не желала принять мое убеждение, что высшей гармонии между мужчиной и женщиной можно достичь, даже не укладываясь в кровать, – ведь я-то сумел достигнуть счастия платонической любовью! Моя возлюбленная считала совершенно иначе. Она требовала натуральной, то есть телесной, гармонии. И притом – немедленно.

– Да какая ж наступит гармония, коль я вскарабкаюсь на вас?! – воскликнул я в сердцах. – Да ведь из этого выйдет одно лишь омерзение, и только!

– Как, вы мне хамите?! – Нина побледнела и выбежала из комнаты.

Выше моего понимания женщины: Нина хотела утопиться, будучи обесчещенной моим удом, но разочаровалась во мне, когда я не предложил ей его?!

Вероятно, мои платонические воззрения произвели на Нину столь болезненное впечатление, что на следующий же день она вдруг засобиралась ехать в Кисловодск лечиться минеральными водами.

– Да зачем же, матушка, вы ее одну-то туда отпускаете? – спросил я у Аграфены Степановны, собиравшей баул для дочери.

– А не ваше, батюшка, дело, – ответствовала штаб-офицерша с неожиданной дерзостью. – Едет, значит, ей надобно. Не извольте беспокоиться.

Но как было мне не беспокоиться?! Оказалось, что все богатство моей души – ничто по сравнению с моим удом! Оно без него ровно ничего не значило, как нуль без единицы!

– Подайте тогда, мамаша, пулярку, что ли! – сказал я Аграфене Степановне.

– Ступайте в кабак, там вам пулярку подадут, – с пренебрежением ответствовала старуха.

…Я возвратился домой и, бросив в огонь новые письма о проделках моего уда, упал ничком в постель. Тягостный сон мгновенно охватил мои члены. Мне снились то пьяный Тимофей, сжигающий в огне листы азбуки, то Нина, отчаянно борющаяся посреди Невского проспекта с огромнейшим удом, то пьяненькая Аграфена Степановна, с хихиканьем укладывающая в баул дочери сотни удов всевозможных размеров.

Сквозь сон я услышал, как где-то с тихим шелестом упало перо и опрокинулась на пол чернильница, и тут же рядом на улице раздался громкий цокот копыт и протяжный звук охотничьего рога.

– Тру-ту-ту! – пел рог. – Тру-ту-ту!

Я открыл глаза. В комнате было темно, только полная луна, не проливающая в комнату ни капли света, глядела в окно. Я лежал на спине под одеялом. Из-под одеяла раздавался негромкий посвист. Что, что такое?

Я сбросил одеяло и зажег канкет. Мой уд вернулся на свое законное место и теперь как ни в чем не бывало посвистывал во сне.

Это был точно он, именно он! Милый, милый мой уд с голубенькой прожилочкой! Как же я рад нашей встрече!

 

Поспешные обеты

Всю ночь при свете канкета я с обожанием смотрел на свой уд. О, наконец-то он вернулся на свое прежнее место. Лишь бы ему не вздумалось вновь покинуть меня! О наказании беглеца я даже и не помышлял. Он побывал в таких странствиях и таких переделках, что они были, возможно, похуже иных наказаний. Взять, к примеру, обитательниц Бенька, которых мой уд, по словам старосты, обрюхатил. Все они, как я отметил, были столь немиловидны, столь докучны и толсты, что страшно и даже неловко представить, что довелось испытать моему уду, обрюхачивая их.

«Ну, нет, к таковским созданиям я тебя уж впредь не подпущу», – думал я, с любовной осторожностью поглаживая беглеца.

О наивные мечты и мысли! Как скоро покажет будущее, и не в такие места еще заглянет мой многострадальный уд. Но в ту ночь я тешил себя надеждами, строил планы…

Лишь под утро я забылся крепким сном.

 

Черт в карете

На Морской у ювелирной лавки встретил свою давнюю знакомую госпожу Верещагину. Едва узнал ее – похорошела, вся в соболях.

– Замуж вышла! – гордо сказала она.

– И кто же наш муж? – весело поинтересовался я.

– О-о… наш муж сенатор, – улыбнулась она, стряхивая снежинки со своих соболей. – Да вы его, поручик, должно быть, знаете…

– Эй, поберегись! – рядом с нами пронеслась карета с улыбающимся лицом внутри. Это было лицо Котова-Голубева, когда-то описавшего в дневнике, как я приплясывал в Петербурге перед барышней. Одну только ошибочку сделал «коломенский помещик»: Верещагина была не в чернобурке, а в соболях.

Ездят же черти в каретах по городу, а никому и дела до этого нет.

* * *

Несколько лет назад здесь же, в Петербурге, я поинтересовался у одного светозарного господина, как, по его мнению, должен вести себя человек, чтобы жизнь его получила смысл. Этот господин рассказал мне такую поучительную историю. Дескать, жил да был в каком-то глухом местечке вроде Конотопа дворянин, но вот вызвал его в Петербург царь. Собрался дворянин и поехал. По дороге он встречал давних своих товарищей, с которыми когда-то учился или служил, знакомился с дамами и даже иной раз заводил с ними интрижки. Но главное, этот дворянин знал, что ему надо прибыть в Петербург к царю, и ехал, ехал, ехал… И, наконец, явился к престолу. А ведь мог бы жениться где-нибудь в Твери да, обзаведясь курами, там же и закончить свое путешествие.

Мне было сказано, что этот дворянин – образец подражания для всякого, кто надеется стяжать царствие небесное, и что если я хочу, чтоб моя жизнь имела смысл, то надо направить ее по пути к Господу.

…А теперь у меня все чаще возникает знобкая мысль – а куда я направил свою жизнь? Да ведь она у меня словно прямая карикатура на путь, указанный мне той светозарной личностью. Что со мною происходит? Куда я гряду и что меня ждет в конце этого пути? О, об этом нетрудно догадаться!

Вот теперь согласно предписанию я прибыл в Петербург, который люблю, в который так всегда стремился. Прибыл, но оказался в каменной пустыне: ни дальнейшей цели, ни родной души, ни верных друзей. Одна холодная пустота кругом.

В противоположную сторону от нужной цели еду я всю свою жизнь. Все дальше и дальше от нее. И только иногда, на какое-то мгновенье, бывает, останавливаюсь я на этом своем ложном пути. О, я такие мгновенья чувствую! Тогда чудится мне – точно мать улыбнулась мне, своему младенцу… Как радуется тогда моя душа, как ликует… Как надеется, что достанет мне сил исправить свою жизнь. Но проходят эти мгновенья, и я, подлый раб низменных страстей, снова отправляюсь в свой пагубный путь, все туда же, к бездне, все дальше и дальше от престола Господня.

Завтра буду стреляться с драгунским капитаном Ерлуковым. С тем самым… из дневника черта. Стал приводить бумаги в порядок и обнаружил этот дневник, который считал давно уж утраченным. Ведь с тех пор, как я сделал последнюю запись в нем, прошло лет пять. Столько воды за это время утекло! Однако ж надо довершить записи, коль уж начал их когда-то.

Итак, аудиенции с генералом Растопчиным я так и не добился, а вскоре оказался в госпитале. Там я узнал, что срочным предписанием в Петербург меня вызвали, чтоб со службы изъять. Как выяснилось, в штабе скопилось порядочно донесений о том, что своими поступками я порочу честь доблестного гусарства. К этим донесениям в качестве свидетельств прилагались иной раз даже и картинки вроде той, где Геркулес побивает Гидру. Но больше было нарисованных посредством пера и чернил. На них – где-то недурно, а где-то крайне коряво – изображался некто в гусарском мундире и с Приаповыми формами чресел, совершающий разные непотребства. Не ленился же кто-то мастерить все это!!!

Большинство описанных в сих донесениях событий, может, и имело место в моей биографии, однако ж события эти были поданы в столь преувеличенном и искаженном виде, что узнать, какой эпизод имеется в виду, мне не представлялось возможным. Некоторые цидульки даже мне читать было неловко. Зачем, зачем это делалось, кто мне сможет объяснить? Что движет человеком, посылающим подобное на имя командования? Что за форма добродетели, неведомая мне?.. Нет ответа.

А ведь сколько гусар, прочих военных и гражданских лиц веселилось вместе со мной, сколько с величайшей охотой откликалось на мои затеи и розыгрыши! Сколь бурно и самозабвенно предавались они питию хмельному в моей компании! И нравственность их ничуть не страдала в те моменты. Или же сии донесения писали те, кто наблюдал кутежи наши со стороны или только слышал о них? Но как тогда смог податель сведений зарисовать увиденное, если события, там отмеченные, происходили порой в очень тесном кругу лиц?

А может, это тоже проделки черта? Но чем же помешал я ему в армии? Зачем ему понадобилось удалять меня с военной службы?

Ответа я не находил, сколь ни размышлял, ломая голову свою – и трезвую, и весьма хмельную.

Смог я выяснить только, что первоначально планировалось предать меня суду чести, но затем начальство решило, что уже одно только публичное представление всех этих материалов может нанести ущерб нравственности, особливо нравственности юного поколения. Вот и решили списать меня по-тихому.

Но для начала поместили в госпиталь, где намеревались выяснить причины моей необычайной, по их словам, любвеобильности, выносливости и – как результата этого – безнравственности. Безнравственности вопиющей, безудержной и опасно заразительной. Поведению моему стало подражать слишком уж большое количество молодого гусарства – ибо слишком уж быстро и в большом количестве распространялись легенды о моих похождениях в среде наших доблестных военных. (Последняя новость оказалась для меня неожиданной – и открыла истинный смысл столь суровых мер, применяемых ко мне.)

В госпитале эскулапы изучили меня, ничего особенного не нашли и были вынуждены счесть, что от чрезмерного употребления горячительных напитков в голове моей произошло замутнение мозгов, от этого я, значит, и чудил. А потому мне нет места в войске.

Вскоре я отправился за границу, но, разумеется, вовсе не для того, чтоб помочь зачать нашей каталонской союзнице, а чтобы, как советовали доктора, хорошенько промыть минеральными водами и проветрить на чистом альпийском воздухе свои мозги. Впрочем, не думаю, что мне удалось исполнить в полной мере пожелания эскулапов – в Европе шинков, пожалуй, более, чем у нас, да и в барышнях недостатка нет.

Через год я вернулся в Россию и женился. Женился не по любви, а из необходимости: родственники моей будущей жены грозились упечь меня в Сибирь за то, что я якобы изловил ее и обесчестил под кустом жасмина. На самом же деле обесчестил я ее в беседке, а уж на следующий вечер мы с нею учинили обоюдосогласованную любовную баталию в саду под кустом жасмина, где и были обнаружены ее родственниками. Они как из-под земли выскочили и давай галдеть и причитать на всю округу! Потому и пришлось мне под венец с нею идти. Как выяснилось уже перед самой свадьбой, интендант Горнов доводится моей будущей жене двоюродным братом. Он к тому времени службу оставил и стал судией. Небось, это он все и подстроил, как тогда – с помещицей Цыбульской. Впрочем, о том случае с помещицей я ему уж не стал напоминать, а Горнов делает вид, что ничего и не было. Так оно и лучше.

«Набег на барышню»

Жена у меня размеров небольших, белобрысенькая. Снует по всему дому и даже около него в запятнанном вареньем халате и всегда брюхатая – исключительно плодовита. Впрочем, женщина она, если, конечно, обозревать ее в широком гуманистическом смысле, достойная, и если кто из моих отпрысков будет читать этот дневник, то пусть это знает и относится к ней ли самой иль к ее праху с должным почтением. А что касается меня, то жил я с нею в целом неплохо, но как-то так, словно по стерне босиком ходил.

Да, вот еще что: перед отъездом за границу дал Тимофею вольную и сюртук ему хороший купил. Как-никак, а все добрые дела. Так что будет мне теперь с чем предстать пред Господом.

Елки-палки – как бездарно прожита жизнь!