Нет на свете ничего лукавее правды. Бывает, услышишь ее голос, и таким он тебе почудится сердечным и звонким, что схватишься тотчас за перо, чтобы не забыть ни единой чудной его ноты… Глядь, а правда-то к тебе уже задом повернулась да такую руладу из щели меж розовых своих ягодиц загибает, что аж волосы дыбом. Но соберешься-таки с духом, чтоб описать и это, обмакнешь перо в чернила, но лукавая правда уже выхватила перо и воткнула его в твое сердце… Льются слова, писанные кровью, чтоб отозваться в благодарных сердцах людей, а правда хохочет тебе в глаза и кричит: «Ложь это, чистая ложь!» Посмотришь – и видишь: да, ложь. Слова не точны, события противоречат друг другу и спотыкаются, как хромая кобыла.

Вот, например, хотел я написать, что, выехав из Конотопа, направился на северо-восток, уж обмакнул перо в чернила и тут глубоко задумался. Да какой же это северо-восток, коли дорога шла то на север, то на восток, а иной раз такие загогулины выделывала вокруг рощ и оврагов, что честнее было бы написать, что заодно ехал я и на юг, и на запад. А однажды бричка выкарабкивалась из такой глубокой балки, что когда я выглянул, дабы понять, где нахожусь, то увидел сквозь листья кустарника степного орла, реявшего в небе. Вот и попробуй напиши, в каком направлении шла дорога – на северо-восток, на юго-запад или же – к облакам.

По этой причине не буду гнаться я за лукавой правдой, а стану лишь добросовестно описывать свое путешествие. Так оно, пожалуй, правдивее получится.

Итак, я ехал по дороге на Брянск. Была она пыльной и в огромных лужах, которые не пропадали даже в засуху. Вряд ли ошибусь, если скажу, что они в свое время отведали копыт и половецкой конницы, и батыевской, и польской, и казацкой. Канули в Лету истории великие империи Востока и Запада, а эти лужи все пережили, все было им нипочем. Вот теперь и наши сивки потчевали их копытами, перетаскивали через них кибитки, брички и переносили седоков.

Моим попутчиком был корнет Езерский, ехавший в Москву по семейному делу. Езерский недавно поступил в гусары. Достаточно было взглянуть на его нежное, как весенний листочек, лицо, чтобы живо представить, как еще вчера всяческие мамушки и нянюшки заботливо подкладывали в его золоченую тарелку пироги и отгоняли от нее мух. Уж такое было у него лицо, что невольно возникало желание провести пальцем по щеке корнета – нет ли на ней того клея, который остается на листочке, когда тот только вылупится на ветке.

В деле Езерский еще не успел побывать, гусарскую жизнь только начинал и потому смотрел на меня как на героя или, по крайней мере, как на старшего брата.

В первом же селе за Конотопом корнет напросился в мою бричку и оставил свою на попечение кучера. Сев напротив меня, он придал своей физиономии то печально-меланхолическое выражение, которое часто можно видеть в кругах великосветской молодежи, зевнул и сказал, что совершенно уже разочаровался в жизни. Я улыбнулся. Корнет вспыхнул и стал доказывать, что можно и в юные годы успеть разочароваться в жизни. Свои доказательства он подкреплял цитатами древних мудрецов и стихами пиитов. Я не счел нужным спорить, и уже через полчаса корнет позабыл, что жизнь ему порядком наскучила – стал живо интересоваться моим мнением о самых разных вещах: какие пистолеты лучше в бою, как их быстрее зарядить, правда ли, что разночинцы умеют слагать стихи не хуже дворян. Особенно интересовало корнета – могут ли молодые жены помышлять об изменах не только своим старым мужьям, но и молодым.

– Могут, – сказал я. – Более того, они не только помышляют, но и охотно изменяют молодым мужьям.

– Но для чего они это делают? – с изумлением воскликнул корнет.

– Для того, чтобы старые мужья не завидовали молодым.

Езерский разразился таким хохотом, что наш кучер вздрогнул, а позади нас раздался возглас проклятия. Тут надобно упомянуть, что одним караваном с нами ехали конотопские купцы. Они отправились в путь с нами в надежде, что бравый вид гусаров позволит им избегнуть встречи с разбойниками, которые в последнее время шалили на этой дороге. Купцы ехали за товаром в Брянск на Свинскую ярмарку, именуемую здесь ради благообразия Свенской, хотя река, по которой она получила свое название, испокон веков именуется Свинь – это сами купцы мне и поведали. Купцы были при деньгах и потому с тревогой прислушивались к каждому необычному звуку. Нетрудно представить, в какое смятение пришли они, когда вдруг услышали прямо перед собой этот внезапный хохот.

Вообще, во время этого путешествия корнет доставлял купцам много хлопот.

Так, например, однажды он вдруг велел кучеру остановиться и, выскочив из брички, принялся поджигать пух деревьев, скопившийся в колдобинах у дороги. Он радовался, как ребенок, и, указывая на огоньки, восторженно кричал мне: «Посмотрите, поручик, как горит! Вы только посмотрите!»

Я велел корнету вернуться в бричку.

Весь наш поезд остановился, с купеческой подводы соскочил приказчик и принялся топтать огоньки.

– Да как он смеет! – возмутился корнет и даже схватился за саблю, когда приказчик, затоптав огоньки сапогами, расстегнул штаны и пустил на всякий случай струю по колдобинам с пухом.

– Погоды жаркие, – объяснил я. – Купцы опасаются, как бы поля не загорелись.

– Вот ведь дикари! – воскликнул корнет. – Они совершенно лишены всякого представления о возвышенном!

– Да много ли возвышенного в том, что урожай сгорит?! – засмеялся я.

Корнет смутился и, дабы скрыть это, раскрыл книгу. Хотя как он мог читать Парни, когда бричка то подпрыгивала на ухабине, то кренилась из стороны в сторону, как шхуна в шторм.

Я отхлебнул из походной фляжки и запустил свой взор в окрестности: унылые буераки, поля, изможденные жарой, да куцые перелески. Я не отношусь к тем, кто умеет находить в природе вдохновение или хотя бы отдохновение. Она представляется мне скучной декорацией в безумно интересном спектакле жизни. И хотя в этом спектакле роль каждого заранее определена и, собственно, уже сыграна, он все-таки влечет к себе. И вот ведь парадокс: спектакль сыгран, но никто из игроков не знает, какая роль ему выпала.

Взять, к примеру, моего попутчика корнета Езерского. Какая роль ему уготована в пьесе жизни? Первый акт он уже отыграл. Во втором акте он, вероятнее всего, отправится в поход и, коль суждено ему будет из него вернуться, удачно женится. Езерский из знатного рода, и ему подберут невесту без сучка без задоринки, то есть такую, в которой пороки благополучно дремлют в ожидании дней семейной жизни. В третьем акте он выйдет в отставку и займется взращиванием потомства своей супруги. В четвертом и заключительном – благодарные отпрыски поместят его в семейный мавзолей. Вероятнее всего, так все и произойдет, но, возможно, для корнета написана иная пьеса. Может быть, уже завтра назовет он какого-нибудь хвата-ротмистра подлецом, а послезавтра получит пулю в лоб. Вот и вся пьеса. А в том, что роли расписаны наперед, сомневаться не приходится. Иначе не приснилось бы мне неделю назад, как лопнула с левой стороны подпруга у купеческого каурого, а сегодня утром не стал бы приказчик чинить эту самую подпругу, лопнувшую как раз слева, когда мы выехали из Конотопа. Все это наперед увидела во сне моя душа, не пожелала она лишь увидеть, как рассерженный купец пройдется арапником по спине нерадивого приказчика. А может, и видела, только мне не рассказала.

…Езерский закрыл книгу, зевнул и сказал:

– Поэзия… Как прежде любил я ее… а теперь и она уже не будит моего воображения. Все в ней так скучно, так пресно. И поэтов настоящих уже не видно.

– Неужели? – усмехнулся я.

– Да, поручик, это так. Увы, звуки байроновской лиры мне уж приелись, Шелли вызывает лишь зевоту… А наши… Что ж говорить о наших поэтах… Они лишь подражают англичанам и французам, потому я разочаровался в поэзии. Теперь, пожалуй, только в природе я могу находить прекрасное. А вы, поручик?

– Природа не занимает моего воображения, – сказал я.

– Как? – удивился корнет. – Ведь верный признак всякой возвышенной души, – а у вас именно такая душа, – это умение восхищаться природой. Недаром же все поэты воспевают ее.

– Настоящие поэты ее изучают, а воспевают рабы.

– Рабы? Поручик, я не понимаю вас, – удивился корнет. – Не будете ли вы столь любезны прояснить вашу мысль?

– Что ж, охотно. Видите ли, корнет, не надобно иметь возвышенную душу, чтобы восхищаться тем, что сильнее нас. Человек – всего лишь песчинка в огромном мире. Этот мир во сто крат сильнее человека… Да не во сто, а в тысячи и миллионы раз. И тот, кто воспевает природу, подобен собаке, которая с умилением виляет хвостом хозяину и преданно смотрит ему в глаза. Не находите ли вы, корнет, что заглядывать в глаза сильному и вилять пред ним хвостом – низменно? Что это рабство?

– Вы очень горды, – немного подумав, сказал Езерский. – Уж не афеист ли вы? Быть афеистом в наше время стало модным.

Я засмеялся, а потом сказал:

– Мне думается, что афеист подобен псу, который кусает дающую руку. Это не по мне.

– Так вы полагаете человека равным творцу? – после некоторого размышления спросил Езерский.

– Корнет, бывали ли вы когда-нибудь у княгини Гагариной? – в свою очередь спросил я.

– Моя маменька была с ней прежде дружна. Впрочем, какое отношение имеет княгиня Гагарина к творцу? То есть к моему вопросу?

– Да, собственно, никакого. Но коли уж зашла речь о собаках, кусающих руки, то у княгини была болонка… Ни то ни се… Маленькая такая, плюгавенькая, но весьма упитанная, потому что ее кормили лучше, чем челядь княгини. Так вот – эта собачка очень любила, чтоб ей чесали животик. Как только явится новый гость, так она тотчас бежит к нему, ложится на спину и ждет, когда он начнет почесывать ей животик. И не отстанет, пока гость уж совсем не измучается, доставляя ей удовольствие. И вот однажды эта сука развалилась передо мной. Я для приличия почесал ей животик и отправился дальше. Тогда она забежала вперед и легла на моем пути. Я снова погладил ее и хотел было идти дальше, но сука все не отставала от меня и даже уже рычала, когда я не хотел почесывать ее. Она считала меня чем-то вроде щетки, предназначенной для ее ублажения.

– И что же вы стали делать? – с улыбкой спросил корнет.

– Дал ей порядочного пинка. Она улетела за кровать и больше уж ко мне не смела подходить.

– А для чего вы рассказываете про собачку княгини, когда наш разговор касается более высоких сфер? – удивился Езерский.

– Человек бывает нагл и глуп, как собачка княгини. Не находите ли вы, корнет, что мы, люди, пытаемся обратить себе на пользу все, что только есть на земле?! Да что на земле! Мы даже самого Господа стремимся сделать своим слугою.

– Как это слугою? – Езерский от изумления даже открыл рот.

– А разве нет? Понятно, когда человек в трудные или опасные минуты своей жизни обращается за помощью к Господу… Человек слаб, ему действительно нужна помощь… Но ведь зачастую мы молился, прося его решать наши самые обыденные нужды. Кто-то просит Господа поспособствовать, чтоб дама явилась на свидание, кто-то – пособить в приобретении новой упряжи для коня, другой, отправляясь в путь, – посторожить имущество… Призываем Господа в свидетели, утверждаем, что вот то-то и то-то нужно делать, потому что так хочет Господь. Но кто из нас знает, что хочет Господь? Мы похожи на избалованного барчука, который уверен, что ему должны потакать, только потому, что за его спиной дворянский герб. Так мало нам герба, мы хотим, чтобы и сам Господь прислуживал нам. Чем же мы отличаемся от собачки княгини, которая считала людей своими слугами, призванными в мир для того лишь, чтобы доставлять ей корм и приятно чесать животик? Не удивлюсь, если Господь однажды поступит с нами, как я поступил тогда с собачкой княгини. Во всяком случае, мы это вполне заслужили.

Слушая меня, Езерский был похож на весенний ледок, подмываемый проточной водой, – кинь камешек, и унесут воды стеклянную корочку.

Я сделал пару глотков из фляжки и закрыл глаза – говорить далее мне не хотелось. Перед моим мысленным взором плавной походкой прошла княгиня Гагарина, за ней облачком проплыла ее глупая собака. Плеск воды в медленной реке… звезды дрожат в воде… Кто-то подкрался ко мне сзади и положил на плечи легкие свои руки. И тут же я почувствовал запах цветущих желтых одуванчиков. Ах, Елена Николаевна, ах, милая, где ты? Может быть, наши пути еще пересекутся?

 

Кострецы

Под вечер наш караван прибыл в Кострецы. Это было большое торговое село; дальше на много верст в сторону Брянска шли глухие леса. Всякий, кто направлялся в ту сторону, непременно останавливался в Кострецах, чтобы запастись провиантом, привести в порядок лошадей и подводы перед дальнейшей дорогой. Сюда же нередко свозили ворованное и награбленное, и потому о Кострецах шла дурная слава. Когда наш караван въехал в село, из-за каждого куста на нас хищно смотрели темные, закопченные физиономии мужиков, весьма напоминавшие морды затаившихся в водорослях щук.

Мы остановились в гостинице, стоявшей на главной улице рядом с трактиром. Впрочем, гостиницей ее можно было именовать с большой натяжкой. Или – будучи сильно навеселе, когда и пятидесятилетняя матрона кажется милой молодицей. Эта так называемая гостиница представляла собой одноэтажное строение, алчно высунувшее нижнюю челюсть своего крыльца чуть ли не на середину пыльной улицы, а остальной своей частью уползшее в глубь непролазных кустарников. Причем, судя по извивающемуся коридору гостиницы, можно было предположить, что и вся она извивается в этих кустарниках, как исполинский змей.

Я потребовал себе лучший номер, и служка провел меня в небольшую клеть. Там стоял грубый скобленый стол и накрытый лоскутным одеялом топчан, который мой провожатый назвал почему-то барской кроватью.

Я спросил – для чего над «барской кроватью» приделана полка с пустыми горшками. На это служка ответил, что горшки на тот случай, если «барин пожелают-с ужинать в номере».

Часть стены у топчана была деревянной, а дальше шла русская печка, топившаяся из номера, где, судя по возмущенным восклицаниям, поселили корнета Езерского.

Печка была недавно выбелена – вероятно, с целью скрыть несколько коротких нелицеприятных слов, выцарапанных в адрес гостиницы и номера. Однако надписи эти все равно отлично читались.

Стоит еще упомянуть о незатейливом умывальном приборе, а проще говоря – о кадке с водой, которая стояла у двери на табурете. Я заглянул в кадку и заметил на поверхности воды два светящихся пузырька, двигавшихся из стороны в сторону. Поначалу я решил, что это пузырьки воздуха, играющие в неверном свете свечки. Однако, приглядевшись, понял, что это резвятся перед сном два жука-плавунца, жесткие панцири которых отражали свет.

Ночевать в таком номере можно было лишь напившись допьяна, чтоб не обращать внимания на все его докуки. Я немедленно пошел за корнетом, чтоб звать его в трактир на ужин.

…Трактир был пуст, если не считать молодой девки-трактирщицы, хлопотавшей там и сям по своим делам, и двух бородатых мужиков, которые пили чай в дальнем конце. Мы с корнетом сели за стол и стали ждать, когда трактирщица отхлопочется и явится к нам. Она была статной, светловолосой и чем-то очень похожей на мою хозяйку Авдотью. Вообще, я давно заметил, что в каждом небольшом городе или же местности девки имеют некую общую черту, придающую им сходство. В чем именно эта черта заключается, трудно сказать, но она проступает в них подобно тому, как проступают черты родителей в их отпрысках. Возможно, это сходство между девками, живущими в одной местности, обусловлено тем, что они приходятся и в самом деле друг дружке довольно близкими родственницами.

Впрочем, мой кузен, с которым мы как-то обсуждали это любопытное обстоятельство, высказал убеждение в том, что причину такого сходства нужно искать в общем предке, давшем когда-то начало всему роду, живущему в той или иной местности. И этим общим предком был, возможно, не человек, а животное, которое либо напрямую начало местный род, либо почиталось божеством, которому люди подражали. Именно поэтому в Ярославском крае многие жители до сих пор похожи на медведей, а в Ильменском – на щук.

Свою теорию кузен вознамерился даже проверить на практике – скрестить своего дворового с молодой лосихой. Это ему не удалось, но кузен не унывал. Он решил вывести некое охотничье животное, которое обладало бы стремительностью гончей и котиным умением скрадывать добычу и было бы способно взбираться на деревья, чтобы хватать куниц и белок.

«С таким псом я получу золотую медаль на выставках Европы. Самому-то мне белки без надобности, но славы Отечеству прибавлю», – говорил кузен.

Он посадил в короб гончую и кота, полагая, что рано или поздно, даже сами того и не желая, хотя бы просто со скуки, они все-таки начнут спариваться. Однако ж ни кот, ни гончая, не ведавшие о том, что посажены в короб, дабы прославить наше Отечество своими невероятными отпрысками, никак не желали спариваться.

Тогда кузен выучил гончую пить наливку, а кота потчевал валерианным корнем, полагая, что подшофе они, подобно людям, уж точно пустятся во все тяжкие.

Увы, и эти надежды кузена не оправдались. Гончая так и не дала потомства, а по выходе из короба прибилась к чайной, где на потеху купцам и крестьянам плясала за рюмку наливки, пока совершенно не спилась. С котом, кажется, вышло и того хуже – не то сдох еще в коробе, не то обезумел по выходе на волю.

Из этого следует вполне очевидный вывод: не все так просто в мире природы и не все теории моего кузена верны.

Но откуда же все-таки берется тогда удивительное сходство между девками, обитающими в той или иной округе? Вот, например, эта трактирщица и моя Авдотья – на вид они были словно родные сестры. И даже движенья их были похожи: когда трактирщица стала доставать горшок с полки и привстала на цыпочки, я явственно почувствовал в своей ладони тепло ее крепкой, чуть взбитой вверх ягодицы. Уж если и в самом деле мой кузен был прав и в каждой местности когда-то было божество, с которого люди брали пример, то в этом крае таким божеством была красавица сосна, и зимой и летом хранящая тепло солнца. То тепло, которое всегда чувствует рука, касающаяся ствола этого дерева. И еще, быть может, – каплю тягучей, терпкой смолы…

– Ах, как хороша! – невольно молвил я, любуясь на трактирщицу.

– Кто хороша? – удивился Езерский.

– Да трактирщица же! Ты только погляди на нее!

– Удивляюсь вам, поручик! Как можно интересоваться какой-то трактирщицей, тем более столь медлительной, – сказал Езерский. – Мы уже довольно ожидаем, когда она соизволит предложить нам ужин.

– Она потому не предложила нам еще ужина, что дает возможность налюбоваться собой вдосталь, – охотно объяснил я, не скрывая улыбки. – Как вы этого не понимаете?

Корнет рассмеялся:

– Вы, поручик, однако, романтик! Эй, любезная! – тут он оборотился к трактирщице. – Долго ли еще ждать тебя?!

Девка сунула в карман тряпицу, которой протирала горшки, и двинула свои тяжкие бедра к нашему столу.

– Ну, наконец-то! – с досадой воскликнул Езерский. – Понимаешь ли ты, что мы голодны?

Трактирщица ничего в ответ на это не сказала, только с любопытством стала осматриваться по сторонам, как если бы была благородной барышней, случайно здесь оказавшейся.

– Уж не глухая ли ты? – спросил ее Езерский.

– С чего бы мне глухой-то быть? – трактирщица кокетливо пожала плечами.

– Чего ж тогда молчишь?

– А чего говорить-то?

– Что за село такое?! – корнет от возмущения хлопнул по столу ладонью. – Гостиница пребезобразная, а в трактире ужина не дождешься!

В проходе из кухни показалась горбатая старуха с ухватом в руке и в платке, концы которого были завязаны узлом на лбу. Она неодобрительно на нас посмотрела и спросила, чего приготовить. Голос ее скрипел, как старая ставня, которой закрывают на ночь окошко.

– Чистая ведьма… – с ужасом прошептал корнет.

Вероятно, у старухи был отменный слух, и она произвела в ответ странный звук, похожий на тот, какой можно услышать из темного угла, где кошка пожирает пойманную мышь. Езерский смешался, глаза его забегали в разные стороны.

– А приготовь-ка нам, бабушка, белужий бок! – предложил я старухе.

– Белужьего бока нет, – заскрипела та. – А вот у меня телятина хороша, с горчичною подливкой. Подать?

– Твоя телятина, поди, уж протухла, коли ты ее горчицей заливаешь! – сказал я.

– И-и-и, барин, спроси тут любого, какова телятина, – старуха повела рукой с ухватом, как бы призывая в свидетели всех тех, кого сейчас хотя и не было, но кто прежде отведывал здесь вареную телятину. – Спроси, и всяк тебе скажет, что телятина у нас вкуснейшая.

– Верно ли, что телятина хороша? – спросил я девку.

Та ничего не ответила, только загадочно улыбнулась.

– А! – махнул я рукой. – Подавай что есть!

В итоге мы заказали вареную телятину, пирог с курицей, лепешки с творожной припекой и много чего еще. Корнет спросил шампанского, но шампанского не оказалось. Я потребовал водки.

– По рюмочке? – лукаво глянув, спросила меня девка.

– Неси сразу штоф! – приказал я. – Видела ли ты, чтобы гусары пили рюмочками?!

Вскоре в кухне что-то зашкворчало, защелкало, и в залу выполз черный дым, предвещая грядущую нашу трапезу.

Молодая трактирщица тем временем накрыла наш стол скатертью, принесла штоф с водкой и блюдо с зеленым луком и вареной картошкой, политой постным маслом. Так завертелась наша трапеза.

Езерский быстро опьянел и болтал всякий вздор; я же поглядывал на молодую трактирщицу и размышлял о ней.

Да, несомненно, она годилась для любовных утех, но… я понимал, что во время этих самых утех она будет ласкать меня теми же самыми руками, которыми теперь увлеченно протирала всякие горшки и плошки и поднимала заплеванные щепочки. Нет, я, конечно, не настолько щепетилен, чтобы счесть это обстоятельство непреодолимым препятствием к забавам на барской кровати в гостинице, но меня угнетала самая мысль, что для девки мое тело тоже станет чем-то вроде горшка.

«Эх, где ты теперь, милая моя Елена Николаевна, – думал я. – Увидимся ли мы когда с тобой? Уж ты бы меня оглаживала, не как случайно попавшийся под руку горшок… Да и я бы тебя обласкал как следует… Но что ж делать – придется зажмуриться и, обнимая девку-трактирщицу, думать, что я обнимаю не ее, а тебя, несравненная. Она, конечно, потолще, помясистее, и мне потребуется немало воображения, чтобы она как бы стала тобой… Но что делать, дорогая, что делать? Небось, и сама ты не очень скучаешь в мое отсутствие; да и как тебе заскучать, коль под боком имеется муж?»

Трактирщица подала нам телятину и большую чашку с горчичной подливкой. Как я и предполагал, отрекомендованная вкуснейшей, на деле телятина оказалась жесткой и пресной говядиной. Хорошо, что никто не подтвердил слова старухи о великолепии этого блюда – не то я бы вылил такому свидетелю на голову чашку с горчичной подливкой. Вылить ее на голову самой старухи мне мешало снисхождение к ее преклонным годам. К тому же хоть водка и была горше обычного, но и от такой на душе у меня просветлело. И это просветление уже не могли затмить ни лжетелятина, ни пережаренный пирог, ни черствые лепешки.

Мысли мои уже гарцевали, подобно гусарам на смотру.

Когда трактирщица принесла нам новые блюда и стала выставлять их с подноса на стол, я спросил:

– Как тебя зовут, голубка?

– Настена, – ответила та.

– Хочешь рубль получить, Настена?

– Хочу.

– Тогда приходи ко мне на ночь.

Корнет Езерский выронил от изумления вилку.

– Уж больно ты скорый, барин, – сказала девка.

– А ты мне люба! – воскликнул я и хлопнул ее по заднице. – Да и задница твоя – ух! Вот ужо я ее объезжу!

Девка весело фыркнула, как внезапно пришпоренная лошадь, и поспешила прочь; раззадоренные бедра ее играли, прыгали под платьем.

– Ах, хороша, шельма! – крикнул я ей вдогонку. – Давай-ка еще водки!

– Ну, признаться, вы меня изумили, совершенно изумили… – протянул Езерский. – Чтобы вот так сразу… И как можно-с? Ведь она же простая баба!

– Вот то-то и оно, что баба! – сказал я. – Не с тараканами же мне в гостиничной каморке ночь коротать!

…Вскоре ужинать явились конотопские купцы, еще какие-то проезжающие. В трактире сразу же сделалось шумно, жарко и темно от кухонного дыма. Корнет совершенно уже окосел и принялся кидаться вареными раками.

Я взял его под мышку и потащил в гостиницу.

– А ну, кого объездить?! – кричал Езерский в темноту. – Эй, девка, подать еще водки!

Из темноты на нас лаяли собаки, а влекомый мною Езерский на них огрызался.

 

Сила стихий

Поутру я отправился к колодцу, чтобы протрезвиться и смыть с себя грязь. Раздевшись догола, я встал на травку и приказал гостиничному служке поливать меня колодезной водой. Она была ледяная, и служка заметил, что лучше бы мне искупаться в реке или попариться в баньке. От этих предложений я решительно отказался: на баньку не было времени, а купаясь в реке, вряд ли смоешь грязь. Скорее – прибавишь новой.

Ведь это только считается, что реки наши чисты. На самом же деле это не так. Не раз погружался я в реки с головой и, открыв глаза, убеждался, что вода в них желтая, мутная, а подводные стебли в чехлах слизи. Да и может ли вода быть чистой, если в реках обитают всяческие жуки, пиявки, головастики и рыбы? И все эти существа беспрестанно едят и, соответственно, гадят. Кто поменьше, кто побольше, в зависимости от своего калибра, но гадят, гадят и гадят. С утра и до ночи. Да и ночью, конечно, тоже. Мне трудно представить, например, щуку, выходящую на берег, чтобы оправить там свои потребности. Притом следует заметить, что в реках, кроме всякой мелюзги, водятся рыбы преогромных размеров. Бывает, попадаются такие чушки, что просто даже страшно представить, сколько навозу они производят. Нередко и люди испражняются во время купания. По большому счету гадить в реку они, как правило, считают делом зазорным, а вот опустошить мочевой пузырь в заводи – это для них дело обычное. Что поделаешь, река – это ведь стихия, а стихия подчиняет себе волю человека, толкает его на такие поступки, о которых ему в других условиях и подумать-то было бы странно. Вот стоит на берегу какая-нибудь благородная компания, никому из нее и в голову не придет снять штаны и начать гадить при всех. Но стоит только кинуться им в реку, как тут же и благородные господа, и щепетильные барышни, только что изъяснявшиеся на французском, наперегонки начинают освобождать свои мочевые пузыри. Может, кто-то из них и не желал бы делать это, но коль уж в реке оказался, как не пустить струю в нее? Стихия диктует свои правила.

А что бывает с человеком, попавшим в стихию войны? Я видел солдата, которого так она захватила, что однажды он решил испробовать на случайно оказавшемся «под рукой» подростке, насколько хорошо наточена его шашка. Тогда его отговорил от этого намерения старший товарищ, по счастью, оказавшийся поблизости, и солдат оценил наточенность своей шашки, полоснув ею по столбу. Не думаю, что этот вояка был самым жестокосердным в армии и желал смерти ни в чем не виноватому ребенку, просто долгая стихия войны вымыла из него всякое сострадание и к себе, и к противнику, и вообще к людям как таковым.

Да что стихии! Порой довольно и одной кружки водки, чтобы вмиг пробудить и бойко вывести на свет то, что человек в себе даже и не чаял. Взять, к примеру, Езерского, который мнит себя аристократом, но всю подноготную суть которого мгновенно обнажил вчера лишний глоток водки. Подозревает ли этот юноша, что, может быть, куда больше он годится на то, чтобы, встав на четвереньки, лаять на собак, чем рассуждать о Байроне? Впрочем, как я слышал, и Байрон был не прочь покуролесить не хуже нашего брата-гусара: и морды бил, и девок любовью жаловал.

Но то любовь, божественная материя. В жизни ее часто путают со страстью, хотя между любовью и страстью лежит горькая пустыня разочарования.

«Гусар после стихии страсти»

…Занятно бывает наблюдать, как человека захватывает стихия. Иной раз смотришь на даму и мнишь ее воплощением духовности и возвышенности. Однако ж стоит оказаться с этой самой дамой в спальне, как тут же превращается она в некое животное. Казалось бы – только что в гостиной пела небесным голоском на итальянском, а, глядишь, уже повизгивает, как щенок, и хрюкает, как поросенок. О, страшная штука – стихия страсти. Но еще страшнее стихия одиночества…

…Итак, не желая угодить в стихию реки, я не пошел купаться, а приказал трактирному служке поливать меня колодезной водой, ведь в колодцах рыбы не водятся и никто не купается.

Омывшись, я вернулся в гостиницу. Наш караван уже был готов к дальнейшему путешествию: купцы и возчики неторопливо толковали о чем-то, ожидая моего возвращения, а Езерский, опустив плечи, прохаживался вдоль повозок. Он был бледен, и руки его беспорядочно блуждали вокруг головы, подобно нищим, просящим в неурожайный год кусок хлеба на площади у церкви.

– Да-с, с непривычки-то это тяжело, – сказал я корнету. – Но ничего, еще обучитесь и пить по-гусарски, и похмелье стоически переносить.

– Я был вчера безобразен? – спросил Езерский тоскливо. – Только уж честно скажите, поручик.

– Ну, почему ж безобразен, – пожал я плечами. – Вы были бы вообще вчера совершенно хороши, если б не пили водку. Это она во всем виновата – была просто никудышная. Меня и самого от нее до сих пор мутит.

– Кажется, я кидался раками… – запинаясь, спросил корнет.

– Вот тут вы действительно слегка оплошали. Вам ни разу не удалось точно попасть, все мазали.

– В кого же я… кидал раков?

– Да во всех. И в посетителей, и в купцов, – тут я указал на наших купцов, и они дружно закивали, подтверждая мои слова. – Вы даже и в ту ужасную стряпуху со скрипучим голосом метнули рака, так что она уж больше не высовывалась из кухни и не докучала нам. Хотя и в нее тоже промазали.

Езерский схватился за голову и со стоном полез в свою бричку.

Я быстро собрался, и мы отправились в путь.

 

Спать хочется

Поскрипывая колесами, наш караван отъехал от села и вскоре оказался в лесу. Он вошел в него, как входит скорняжья игла в черный мех. Деревья тут были так высоки, что даже и при свете утра дорога лежала как бы в потемках.

К полудню караван выехал на мелколесье. Здесь мы остановились и, раскинув рогожи, отобедали.

Я угостил Езерского из своей походной фляжки, после чего щеки юноши хорошенько зарумянились. Когда пришла пора снова отправляться в путь, корнет пересел в мою бричку. К тому времени он уже окончательно пришел в себя, окреп в мыслях и теперь желал узнать подробности нашего вчерашнего ужина. Разумеется, ему хотелось также выяснить – приходила ли ко мне ночью молодая трактирщица. Прямо об этом спрашивать корнет не решался, но по некоторым его вопросам мне было ясно, что это очень его интересует.

Чтобы не мучить юношу, я сказал:

– Ко мне приходила ночью молодая трактирщица.

– Неужели? – воскликнул Езерский и глаза его загорелись. – И что?

– Мы предались с ней утехам.

– Утехам? В самом деле?

– Ну, не в шашки же мы с ней стали играть! – рассмеялся я. – О-го-го-го, какая это была страсть! О-го-го!

– По виду этой бабы я бы не сказал, что она способна на страсть, – сказал Езерский. – Она мне показалась весьма медлительной и неповоротливой.

– А я сразу разглядел в ней огонь, – признался я. – Именно такие бабы в постели особую страсть выказывают, такие фортели выкидывают, что куда до них вулкану огнедышащему! Аж самого себя позабудешь! И уж такую изобретательность при этом показывают, что первый умник не придумает! И вроде бы ничего в ней нет, проста и незатейлива, как полено… Но внешность, корнет, обманчива. Нередко бывает так, что расписная пава, образчик красоты и вожделений, в деле оказывается все равно что тряпка: ленива, скучна до занудности. Трудишься на такой и думаешь – ну, зачем, в самом деле, я на тебя взобрался? Тебе оно не нужно, а мне-то зачем?

– А как же узнать, в которой есть огонь страсти? – взволнованно спросил корнет.

– Опыт, мой друг, опыт. Вот я вчера только увидел трактирщицу, так тотчас понял – это Везувий в юбке. Такая разгорается медленно, как бы даже нехотя, как сырое полено, но уж когда окончательно воспламенится, только держись! До золы сожжет! Куда до такой бабы какой-нибудь темноглазенькой милашке, немедленно воспаляющейся страстью и мгновенно достигающей вершины наслаждения… Такие темноглазенькие что твое сено – пых, и нету.

– А мне вот нравятся темноглазые, – с придыханием сказал Езерский.

– Слов нет – и мне они, конечно, нравятся, но не о них речь. Я говорю сейчас о тех бабах, чей темперамент внешне неприметен… в которых он дремлет, как огненная лава под зеленой горкой, где гуляют беззаботные овечки, не чуя опасности… Лишь по ходу долгой любовной баталии такая баба, как вчерашняя Настена, мало-помалу начинает осознавать, что с нею происходит, и постепенно распаляется. Но если уж распалится, то никакого удержу не будет, никак ее не остановишь, пока сама до полного изнеможения не дойдет и тебя до него не доведет. С меня вчера семь потов уже сошло, а грудь молодки только-только начала вздыматься от предчувствия грядущей страсти, и стоны сладострастия только еще пробовали ее горло. И лишь когда я сам уже дошел до безумия, страсть в ней по-настоящему закипела и показала себя во всей своей силе. Вы, конечно, слышали, корнет, наши неистовые вопли, грохот падавших горшков и тарелок?

– Нет, я крепко спал, – смутился Езерский.

– Помилуйте, как можно было не услыхать такого? – не поверил я. – Я полагаю, все село проснулось!

– Признаться, не слышал, – еще более смутился Езерский.

– Ну, ничего, корнет, не переживайте, у вас все еще впереди. Сами немало еще горшков побьете… А впрочем, вот вам мой совет – не зарьтесь на баб. Тем более на первых встречных. Это дорого вам обойдется. Ведь для бабы, будь то простолюдинка или аристократка, всякая особь мужского пола все равно что кость для собаки. Пока всю ее не изгрызет и весь мозг не высосет, не успокоится. Запомните это, корнет!

– А любовь? – с жаром воскликнул юноша. – Ведь встречается же на свете высокая любовь, подлинные чувства! Вот ведь вы любили же когда-нибудь?

– Вы о кузнечихе Ганне? – улыбнулся я.

– Что вы, что вы… – смутился Езерский. – Я вовсе не то имел в виду…

– А хотите, я расскажу вам о своей первой любви?

– Только если вы сами посчитаете это возможным.

– Что ж, я считаю это возможным и даже нужным, – проговорил я и с удовольствием унесся в воспоминания. – Авось, эта история послужит вам уроком. Свою первую любовь я встретил на нижегородской ярмарке. О, что за чудное это было созданье! Просто само совершенство! Глаза… Какой неизъяснимой нежностью они светились… Никогда уже больше не видел я таких глаз. При этом она была белокурая, статная, в трико с блестками, вроде тех, в которых выступают цирковые наездницы. Что в мире могло быть более дивного, что могло сравниться с ее неземным совершенством? Сердце мое упало, я стоял как вкопанный, не смея вздохнуть, во все глаза только смотрел и смотрел на нее.

– А она? – с придыханием воскликнул Езерский.

– Она… Она заметила мой восхищенный взгляд и ответила на него божественной улыбкой. Я вспыхнул до корней волос, и тогда она наклонилась ко мне и со словами «Ах, какой славный мальчуган» поцеловала меня в щечку. В этот миг я… Просто не выразить словами, что творилось со мной в те мгновенья. На землю меня вернул суровый голос моей няньки: «Пойдем домой, постыдился бы на барышень заглядываться – ведь тебе еще только шесть лет». И тут нянька потащила меня за руку домой. Разумеется, я пришел в бешенство. Я плакал, визжал и катался по траве, но нянька была неумолима.

– Как? – в изумлении воскликнул Езерский. – Вам тогда было только шесть лет?

– Разумеется, – невозмутимо ответствовал я. – Ведь я рассказываю о своей первой любви. Итак, весь оставшийся вечер я не находил себе места, а когда нянька стала кормить меня перед сном кашей, я швырнул ей в лицо тарелку. За это мой отец приказал высечь меня. Приказание было добросовестно исполнено, и спать мне пришлось на боку. Я долго сердился на свою няньку, а теперь благодарен ей, ведь она уберегла меня от первого разочарования в женщинах.

– Занятная история, занятная… – раздумчиво молвил Езерский. – Вы так откровенны со мной, позвольте же в таком случае и мне быть с вами откровенным. Я тоже расскажу вам о первой своей любви.

– Только если сами сочтете это возможным, – улыбнулся я.

– Если уж быть честным, то я не стал бы говорить вам об этом, но… Но я нахожусь сейчас в весьма затруднительном положении, и, возможно, именно ваш совет мне и нужен… Вы старше меня, я вас уважаю и уверен, что никто не узнает о моей тайне. Вернее, нашей тайне.

– Нашей?

– Да, нашей с Еленой Николаевной.

– С кем?

– С Еленой Николаевной Тонкоруковой. Мы любим друг друга.

Тут Езерский рассказал мне о том, что полюбил жену поручика Тонкорукова с первого взгляда. И что она любит его. А еще я узнал, что пока я сидел на гауптвахте, а поручик Тонкоруков – под домашним арестом, он, Езерский, тайно встречался с Еленой Николаевной, а теперь едет в Москву вовсе не по делам семейным, как написал в рапорте, а чтобы только увидеть свою любимую.

– Она ждет вас? – спросил я корнета.

– Да! Мы хотим уехать с ней за границу. Но… поручик… что с вами?

– Спать хочется, – сказал я, закрывая глаза.

 

Лесные разбойники

Я кипел и готов был пристрелить корнета прямо тут, хотя понимал, что он ни в чем не виноват передо мной. Ведь он не знал, что и я неравнодушен к Елене Николаевне. Однако ее низость породила во мне – такое нередко случается в жизни – ненависть не столько к ней, сколько к своему более счастливому сопернику. Умеряло мой гнев лишь то обстоятельство, что не только у Елены Николаевны, но и у меня самого рыльце было в пушку. Ведь чувства к ней отнюдь не останавливали меня на пути к другим женщинам.

– Да что с вами такое, поручик? – снова спросил Езерский. – Возможно, вы посчитали, что я был слишком откровенен и тем самым бросил честь на репутацию дамы? Смею вас заверить, что это не так. Я люблю Елену Николаевну и готов жизнь отдать за это возвышеннейшее и прекраснейшее на свете создание! А вам я раскрыл нашу тайну потому, что рассчитывал на ваше понимание, уважение к нашим чувствам и еще – на ваш совет.

– Что? На мой совет?

– Да, на ваш совет! – воскликнул Езерский. – Если хотите – на ваше благословение, в товарищеском, разумеется, смысле! Как следует нам поступить в этом положении, ведь Елена Николаевна замужем! Ваше мнение, поверьте, много для меня значит.

Умолчу, какое мнение по поводу романа моей возлюбленной с моим товарищем уже выползало с моего языка, но тут из леса сбоку раздался свист. На него немедленно откликнулись свистом впереди.

– Разбойники! – хриплым голосом воскликнул кто-то из купцов, и наш караван остановился.

Я высунулся из брички и, увидев поваленное впереди на дороге дерево, достал боевой ящик. Езерский воробьем выпорхнул из своей брички и принялся отвязывать свободных лошадей.

Купцы схватились за топоры, а мы с корнетом, вскочив на лошадей, крупной рысью поскакали вперед к поваленному через дорогу дереву. Лес вокруг шел густой, и увидеть затаившихся в нем злодеев было непросто. Тем не менее корнет, воскликнув «Вот он!», выстрелил. Кусты затрещали, и кто-то побежал в глубь леса.

– Промазал! – с досадой воскликнул Езерский, и лошадь его волчком закрутилась на дороге.

Голову мою пронизала мысль: «А что, в такой передряге корнет запросто может получить нечаянную пулю». Рука моя сжала рукоять пистолета, по спине пробежал озноб….

Тут, на счастье, в кустах что-то мелькнуло… Я выстрелил в кусты. И справа, и слева от дороги затрещали ветки под ногами убегавших людей. Вероятно, разбойники, увидев, что караван так просто не возьмешь, сочли за лучшее отойти и подождать более легкую добычу.

Мы спешились и осмотрели придорожные кусты. За одним из них мы нашли тряпицу с кусом хлеба и луковицей – трофей, доставшийся нам от незадачливого грабителя. Разумеется, этот трофей так и остался под кустом поджидать своего хозяина или какого-нибудь зверя, коих в этом лесу было, по всему вероятию, множество. Купцы и ямщики тем временем быстро оттащили на обочину дерево, и караван продолжил путь. Лошади теперь бежали куда резвее, а наши разговоры с корнетом о любви закончились. И слава Богу.

* * *

Избежав ограбления, конотопские купцы решили отблагодарить нас с корнетом. В ближайшем же селе, которого мы достигли на следующий день, они в честь нас закатили пирушку. Минута опасности, которую мы все вместе пережили, отодвинула на задний план сословные предрассудки, и мы все за одним столом уселись в тамошнем трактире перед поросенком в гречке.

Гулянка получилась веселая и закончилась тем, что я с одним из купцов отправился уже глубокой ночью на ловлю местных баб. Наш поход сопровождался беспрерывными драками в кромешной темноте с мужиками, стрельбой и бабьим визгом. Не помню, чтоб мы поймали хоть одну бабу, а утром у купца оказалась свернутой набок скула.

Удивительно: хотя края тут были глухие, но слухи распространялись с невероятною, даже противоестественною быстротой. Когда наш караван достиг следующего села, нас у околицы уже встречали мужики с оглоблями и вилами в руках. Наверное, вот так же в древние времена, когда здесь еще обитали разные Змеи Горынычи, мужики отстаивали от них свои жилища и жен. Мы не смогли даже въехать в село, а принуждены были двинуться по объездной дороге.

Вскоре часть каравана, возглавляемая купцом со свернутой скулой, направилась на Почепскую ярмарку, а мы взяли направление на Брянск.

Наше дальнейшее путешествие до самого Брянска прошло без особых происшествий и приключений, если не считать того, что зарядили дожди, дороги стали непролазными, и временами нам приходилось тащить через грязь брички чуть ли не на руках. Ночевать приходилось где попало, пара пирушек, разумеется, случилась, и однажды мне довелось овладеть зазевавшейся трубчевской подрядчицей в красном платке. Но это так, мелочи.

Разговоров с Езерским я избегал – и задушевных, и даже просто философических. Корнет никак не мог взять в толк – какая кошка между нами пробежала, а я не вдавался в объяснения.

Езерский теперь ехал в своей бричке, а я – в своей. Временами я слышал, как ошалевший от скуки корнет декламировал стихи на французском, а когда и это ему надоедало, кричал звонким голосом: «На Брянск! На Брянск! На Брянск!»