В небольшой комнате за высоким квадратным столом сидели два человека. Сидели и молчали. Каждый смотрел поверх головы собеседника, будучи, на первый взгляд, целиком погружен в свои мысли. Они были совершенно непохожи. Один — достаточно высокий, светловолосый, одет в отменно пошитый костюм синего цвета. Узкое породистое лицо с орлиным носом хранило бесстрастное выражение. Другой — среднего роста, в сером пиджаке-френче с воротником стойкой. Лицо отмечено давней оспой, а в усах скрывалась сардоническая усмешка
Несмотря на все различия, в эти минуты собеседники казались близнецами. Нечто неуловимое, но в то же время отчетливое, роднило их. Более всего, пара напоминала шахматистов-гроссмейстеров, ведущих партию на незримой доске невидимыми фигурами. На гладкой поверхности стола не было ни единого документа, ни клочка бумаги — все необходимое люди держали в уме.
Обычно встречи лидеров государственного уровня долго готовятся и тщательно организуются. В таких случаях имеет значение все, от выбора места проведения до самой последней протокольной мелочи, включая — какой ручкой будет подписан тот или иной документ. Но изредка возникают ситуации, когда возможны самые разные и удивительные вещи. Например, главы СССР и социалистической Германии могут встретиться на неприметном военном аэродроме в Польше, в домике, что отродясь не видел никого в чине выше майора.
Потому что есть тайны и вопросы, которые не терпят ни единого дня промедления. И слишком важны, чтобы доверить решение помощникам, даже самым доверенным.
— Приступим, — невыразительно, словно запуская пробный камень, вымолвил премьер-министр Deutsche Sozialrepublik Рудольф Шетцинг. Он говорил по-русски, памятуя, что собеседник понимает немецкий, но не говорит на нем. — Время не ждет, официально я инспектирую объекты атомной промышленности в Хернхуте.
— Те, кому очень хочется, все равно узнают о нашей встрече, — так же безэмоционально отозвался Сталин, вынув из кармана трубку. — Но это хорошо, что время не терпит…
Шетцинг чуть приподнял бровь, выражая вежливое недоумение. Сталин не стал зажигать трубку, вместо этого он чуть постукивал ею по столу, будто отбивая ритм своих коротких, рубленых фраз.
— Есть время долгих слов и время коротких. Сейчас время быстрых мыслей и быстрых решений.
— Философ, — хмыкнул Шетцинг, в его голосе проявилось что-то человеческое, выходящее за рамки официального протокола. Это слово послужило чем-то наподобие спускового крючка. Гроссмейстеры самую малость расслабились, исчезла напряженная готовность, теперь премьер-министр и генеральный секретарь внимательно смотрели друг на друга.
— Не без того… — ответил Сталин. — Марксизм-ленинизм учит нас, что философия — важнейший инструмент познания и объяснения мира. Поэтому настоящий коммунист должен быть философом. Главное, чтобы он … всегда говорил строго по делу.
Трубка вновь тихо стукнула по столу, ставя отчетливую точку.
Шетцинг чуть склонил голову в знак согласия.
— Что ж, дело так дело, — решительно начал немец. — Иосиф…
Премьер помолчал, собираясь с мыслями. Сталин чуть сощурился. Советский лидер терпеть не мог обращения по имени, даже с добавлением отчества 'Виссарионович', видя в этом проявление панибратства. Шетцинг прекрасно знал о том и все-таки обратился по имени… Это могло быть лишь одним из двух — или демонстративным пренебрежением, или сигналом о предельной откровенности.
— Мы потеряли Мальту, — коротко сказал Шетцинг. — Бои еще не закончены, но остров мы не удержим.
— Вас предупреждали, — холодно отметил Сталин. — Нельзя быть сильным везде. И во всем. Особенно играя в английской… — генеральный секретарь на мгновение задумался о том, что при упоминании морских забот слово 'песочница' прозвучит несколько неуместно. — В английской лохани с водой.
— Вы предупреждали и о том, что война с Малой Антантой и Францией приведет к поражению, — без промедления парировал немец.
— Да, — согласился Сталин. — Тогда мы… ошиблись. А теперь оказались правы… Что вы намерены делать дальше?
— Мы будем продолжать.
Генеральный секретарь склонил голову набок, на мгновение уподобившись огромному и очень старому филину. Он покрутил трубку в руках, словно размышляя, не закурить ли. Положил ее в нагрудный карман и только после этого уточнил:
— Будете продолжать?
— Да, — отчеканил Шетцинг. — И поэтому я здесь, — он коротким жестом обвел комнату. — Прилетел на самолете, чтобы задать тебе личный вопрос. Вы с нами?
— Рудольф… — с неопределенным выражением вымолвил Сталин. Ему вспомнилась другая встреча, в совершенно ином месте, двадцать лет назад, когда относительно молодой немецкий политик впервые встретился с уже не молодым русским политиком. Тогда они впервые обратились друг к другу по имени и на 'ты'. Это не было признаком дружбы, будущие вожди не могли позволить себе такой роскоши. Скорее признаком родства душ, возможности быть чуть более откровенными в решении важнейших вопросов.
— Возможно, я стал слишком старым… — вдруг задумчиво проговорил после долгой паузы Сталин. — Возможно, я уже чего-то не понимаю…
Шетцинг не проронил ни слова, терпеливо выжидая.
Генеральный секретарь неспешно встал из-за стола, прошелся взад-вперед и продолжил размышление вслух:
— Вы настояли на раздувании большого пожара европейской войны. Мы всегда опасались этого, но все же поддержали вас. Это оказалось правильным решением. Наши недружелюбные соседи — Малая Антанта и прочие… Немало крови пролилось на границах, и за их действиями всегда стояла тень Англии или Франции. Или их обеих. Мы, наконец, смогли научить их … сдержанности.
— Это общеизвестно, — с отчетливо выраженной ноткой недовольства отозвался Шетцинг, но Сталин будто и не услышал. Он продолжал ходить и размышлять вслух с обманчивым добродушием.
— Казалось бы, самое время остановиться. Но вы решили эксплуатировать успех до конца и … затопить Британию окончательно. Мы снова вас поддержали. Но теперь обстановка слишком изменилась. Это решение уже не правильное. Аврал хорош, когда он решает одну проблему. Но индустриализация показала нам, что аврал не может быть нормой жизни.
Немец нахмурился, вспоминая, что такое 'аврал'. Вспомнил быстро, но выражение неудовольствия так и не покинуло бледного лица.
— Англичане не капитулируют, — говорил Сталин, сопровождая слова сдержанной, но решительной жестикуляцией, будто отсекал каждое произнесенное слово. — И война теперь идет по их правилам. Там, где мы пока слабее. Ты знаешь, сколько мы уже потеряли из-за сокращения торговли? Англичане перешли к открытому пиратству. Их самолеты и подводные лодки выслеживают суда от самой середины Атлантики. И нам нечего этому противопоставить. А вам?
— Мы сорвем эту удавку, — решительно начал, было Шетцинг. — Наши рейдеры и блокадопрорыватели…
— Так же, как сорвали в Мировую войну? — с ехидным прищуром желчно уточнил Сталин.
Шетцинг скрипнул зубами, сжал кулаки, но сдержался от крепкого ответного слова. Крыть и в самом деле было нечем. Немец несколько раз глубоко вздохнул и произнес почти спокойно:
— Именно поэтому нам нужно бить в самое сердце врага. Не отсекать щупальца, которые отрастут вновь, а закончить одним решительным ударом. Поэтому — десант и захват Метрополии. Без этого вражеские тени по-прежнему будут стоять за каждым углом.
— Рудольф, — Сталин подошел ближе, оперся одной рукой о край стола. — Если бы это было посильно, я бы тебя поддержал. Но в этом году высадка невозможна, и ты это знаешь. Уже слишком поздно. Теперь придется планировать операцию, самое ранее, не весну. И все это время — фора, которую Черчилль использует до последней минуты.
— С вашей помощью мы сможем! — Шетцинг стукнул кулаком по столу. — Нужны не такие уж большие силы! Баржи, десантные танки, штурмовая авиация, которая будет работать в поддержку артиллерии — объединенным силам создание такого кулака посильно! Пока англичане будут наращивать силы, мы укрепим и умножим свои, и все равно сохраним перевес.
— Это было бы верно, получись высадка этой осенью, когда у Англии почти не оставалось армии после разгрома во Франции. А сейчас неверно. К весне они восстановят потери. Когда начнется высадка, Даудинг и Паунд поведут в бой всех и все, — непреклонно продолжал генеральный секретарь. — У нас нет стольких кораблей и самолетов, чтобы остановить их. С гарантией остановить и не допустить к десанту.
— Нас поддержит Америка, мы уже ведем переговоры. Они надавят на британцев, поскольку так же несут убытки.
— Василевский обсуждал этот вопрос с Ходсоном. И главными представителями его партии. Североамериканские Штаты останутся в стороне, это решенный вопрос. Изоляционисты не поддержат никого. Они хотят торговать, им мешает блокада, они терпят убытки на транзите и новых, более протяженных торговых путях через Тихий Океан. Но они не станут вмешиваться. И это хорошо. Потому что ты знаешь не хуже меня — если Америка выйдет из изоляции, то поведут ее Рузвельт и его банда. Наши открытые враги.
— Нам нужна эта война, — с почти злобной решимостью сказал Шетцинг.
— Она нам не нужна, — так же непреклонно ответил Сталин, сделав отчетливое ударение на слове 'нам'. — Она не нужна никому. Мы все рискнули и выиграли. Теперь время пользоваться успехами. Осваивать обретенное. Готовиться и копить силы.
— Договор с Англией? — почти воскликнул Шетцинг, облекая в слова невысказанное Сталиным.
— Да! — так же энергично ответил советский лидер. — Мирные переговоры. По нашей инициативе. Какие-то уступки. Преференции. Еще что-то. Блокада обходится чрезмерно дорого, а противопоставить ей нечего. Можно вести торговлю через Тихий океан, но это слишком близко к японцам, а у них сильный флот. Да и дорого — гонять грузы по железной дороге через континент.
— Переговоры и уступки разрушат все, чего мы добились. Победители не предлагают мира и тем более не откупаются от проигравших!
— И что вы предлагаете? Представить себе, что Ла-Манш — это просто широкая река? Мы не можем победить англичан на море! Мальта лучшее тому доказательство! И не можем высаживаться на английский берег, мы упустили возможность. Нам не нужна эта война!
Воцарилась тишина. Шетцинг смотрел вниз, на полированную столешницу, нервно барабаня пальцами по ее гладкой поверхности. Сталин прекратил ходьбу, сел и все-таки начал набивать трубку, скрывая эмоции за привычными действиями.
— Эта война нужна мне, — негромко произнес немец, с откровенным упором на последнее слово, уставившись в столешницу.
— Поясни, — ответил Сталин, чиркнув спичкой.
Шетцинг посмотрел прямо на него, пронизывая сизоватый табачный дымок немигающим, холодным взглядом.
— У всего есть своя цена, — заговорил немец, так же размеренно, как до этого Сталин. — Двадцать с лишним лет мы делали невозможное, я и те, кто шел за мной. Мы победили нацистов, правых баварцев, задушили 'мятеж баронов' и взяли всю власть в стране. Мы подняли из праха экономику. Воссоздали армию и вернули военную промышленность. И все это мы сделали на одной основе. Не на марксизме или коммунизме. А на памяти о поражениях.
— Реваншисты, — сказал Сталин с почти брезгливой гримасой.
— Да. И я не вижу в этом ничего плохого. Каждый немец, переживший Великую войну помнил, как нас унизили и ограбили. Помнил Голод, эпидемии туберкулеза, тифа и сифилиса…
Шетцинг поперхнулся, закашлялся. У него внезапно и сильно заболели ноги, сломанные при падении самолета в девятнадцатом году.
— Я видел и пережил нашу гражданскую войну, — произнес генеральный секретарь. — Ты не впечатлишь меня.
— Я не впечатляю. Я объясняю суть. Каждый немец это помнил. И каждый ребенок, который рождался в немецкой семье, тоже узнавал и запоминал, что за границей живут французские и английские людоеды, которые отбирают у страны и его родителей последний кусок хлеба. Реваншизм, желание мести — вот энергия, которая питала наши победы. Мы объединяли нацию и били наших политических врагов обвинением, что они отдаляют час возмездия. Мы сумели сколотить союз с вами и уничтожить национал-социализм Гитлера, хотя за него выступала уйма всякой политической шелухи. Потому что мы говорили — 'вот, русские, в союзе с ними мы быстрее поднимемся и отомстим!'. Без реваншизма мы не добились бы и половины сделанного.
— Но теперь вы заложники, — уточнил Сталин.
— Я предпочитаю называть это не заложничеством… скорее — ценой успеха. Мы обещали возмездие и расплату. И дали народу Германии обещанное. А теперь…
На этот раз Шетцинг встал и заходил по комнате, прищелкивая пальцами.
— Да, ты во многом прав, — нехотя согласился премьер-министр. — Мы сильно рискуем.
— Мы очень сильно рискуем, — поправил Сталин.
— Пусть так. Но беда в том, что я не могу сдать назад. Я не могу договариваться с Англией после всего, что произошло. После наших побед в Европе.
— Тогда, может быть, это стоит делать кому-то другому? — в голосе Сталина отчетливо зазвенел лед, напоминая, что в этой комнате собрались не два старых друга, а политические попутчики.
Шетцинг склонился вперед, упершись ладонями в стол.
— Уже не имеет значения. Мы оказались даже слишком успешными. Если теперь, на пике побед, я скажу хоть полслова насчет переговоров и тем более о том, чтобы что-то отдать Англии… Тогда меньше чем через месяц у республики будет другой премьер-министр. Кто бы сейчас ни стоял во главе, у него только один путь — вперед, до конца. К окончательной победе или безоговорочному поражению. Черчилль это прекрасно понимает, поэтому он и провоцирует нас всеми силами.
— А Мальта? — уточнил Сталин. — Разве это не причина, чтобы сделать передышку?
— Незначительное поражение, случайная оплошность.
— Допустим, вам отступать некуда. Но нам — есть. Вы, немцы, хотите сделать из полезного мероприятия свою частную войну. Нам это не нужно.
— Иосиф, — горько усмехнулся Шетцинг. — Не обманывай себя. Мы теперь в одной команде. Наше поражение будет вашим поражением. И если вы выйдете из антибританского альянса, то союзу Германии и СССР конец. А мы нужны вам и еще долго будем нужны.
— Это … шантаж… Рудольф… — каждое слово Сталин выговаривал очень медленно, глубоко затягиваясь трубкой. — Это … нехорошо. Так шантажировать союзников.
— Это не шантаж. Это предопределенность. Мы приняли проклятие проигранной Мировой войны и теперь платим за него. Англия должна быть повержена.
— Реваншисты, — сказал, словно сплюнул, Сталин. Немец сделал вид, что не заметил оскорбительного тона.
Генеральный секретарь выдохнул дымную струйку, рассеявшуюся в воздухе серой пеленой. Нахмурился и пригладил усы.
— Вы плохо поступаете… немецкие товарищи, — сказал он после почти минутного раздумья. — Мотивы я понимаю. Но все равно, это … нехорошо …
— Неужели ты думаешь, что если бы у меня была хоть малейшая возможность, я не постарался бы решить дело миром?! — воскликнул Шетцинг. — Но ее нет!
— Сымитируйте высадку. Если германской нации нужна кровь, пусть напьется вдосталь. И больше не желает безумных вещей.
— Тогда я стану тем, кто пустил по ветру великие победы. У меня слишком много врагов, они не упустят такой повод.
— Как и у меня, — безжалостно констатировал Сталин. — И они точно так же ждут малейшего промаха.
Шетцинг промолчал. Генеральный секретарь докуривал трубку и не то обдумывал, что сказать, не то чего-то ждал.
— Дети своих отцов, — сказал он, наконец, с непередаваемой смесью горечи, плохо скрытой злобы и разочарования. — Ваши национальные комплексы … были полезны. Но теперь они слишком дорого обходятся. Что ж, суть вопроса ясна.
— Когда я смогу узнать решение? — уточнил Шетцинг, глядя в сторону.
— Скоро, — мрачно ответил Сталин. — Нужно будет … посоветоваться с товарищами.