Глава 1

Пребывание на войне естественно, как дыхание. Страна воюет — где же быть, как не на переднем крае? Здесь и очень интересно: кто в кого скорее попадет — ты в немца? Или немец в тебя? Оба промахнетесь?

От круглосуточных острых ощущений в восемнадцать лет захватывало дух!

Война и я не сразу поняли друг друга. Оказалось, что все может быть совсем не так, как учили. Началось с того, что наш полк двинули в наступление без разведки, без боеприпасов, без четкой боевой задачи, даже без продовольствия. И это на третьем году войны!

У нашей минометной роты, кроме мин, не было еще и командира — странным образом исчез в самый неподходящий момент. Мы, трое взводных лейтенантов-новичков (Мясоедову — двадцать лет, Козлову — девятнадцать, мне — восемнадцать), просто не знали, что нам делать и как себя вести в подобной ситуации.

Недели две назад такое не приснилось бы и в страшном сне.

Наша 132-я стрелковая дивизия, пройдя после Курской битвы переформировку в тылу, пополненная людьми и техникой, в конце августа 1943 года двинулась пешим маршем к линии фронта. Я принял взвод батальонных минометов в день выхода. В моем подчинении двадцать незнакомых бойцов и три хорошо изученных в училище 82-миллиметровых миномета. Командир роты — тридцатилетний остроумный человек, бывалый фронтовик, старший лейтенант Артамонов.

С первых шагов марша обдало холодком — на фронт.

На повозках везли оружие, вещмешки, шинели, минометы в разобранном виде (отдельно: стволы, двуноги-лафеты, опорные плиты) и шанцевый инструмент: ломы, кирки-мотыги, большие и малые саперные лопаты. Мин и патронов не было. “На месте выдадут”, — сказали нам.

На второй или третий день колонна вышла к каким-то буграм по сторонам дороги. Минометчики заволновались: “Гнилец”. Здесь, в поселке Гнилец, полк стоял в обороне, когда немцы начали июльское наступление.

Кто-то отпросился сбегать на бывшую огневую позицию: думали найти что-нибудь из оставленных вещей. Увы, все перепахано немецкими танками.

— А как вы знаете, что немецкими? — спросил я.

— Узкий след, — объяснил опекавший меня сорокалетний боец Кучеренко.

Тут до меня дошло, что придорожные бугры — останки домов.

В уцелевших по ту сторону Курской дуги селах нас встречали словно освободителей, хотя фронт прошел уже дней как двадцать. Ощущение причаст-ности к великому делу было непривычно. Никакой моей заслуги пока нет, но я частица Красной Армии. Показалось, что минометчики — немолодые мужики — тоже растроганы, хотя многие старались этого не показывать.

Еще через несколько дней, завершая дневной переход, колонна втянулась в длиннющую сельскую улицу. Впереди ужин и сон.

Прижавшись к хатам, во всю длину улицы выстроились американские грузовики. “Кого-то ведь возят”, — не успел я позавидовать, как нас остановили и приказали срочно грузиться в эти машины. Поднялась суета. От командирских криков звенело в ушах — такого скопления начальства еще не приходилось видеть. Метались даже полковники — а это, знаете ли...

Не успели, доедая ужин, освоиться в кузове “форда”, как нас стремительно повезли. Куда? Ничего не объяснили даже командиру батальона. Видимо, где-то немецкий прорыв и нами “заткнут дыру”. В запасном полку я слышал о подобных историях, скверно кончавшихся.

После нескольких часов тряски нас в кромешной тьме вывалили в голом поле, приказав занять оборону. Тут и обнаружилось: исчез командир роты.

В последний раз видели возле повозок. Как “занимают оборону”, мы, лейтенанты, понятия не имели.

Батальон копошился во мраке. Бойцы рыли окопы-щели: прошел слух, что у немца могут быть танки. Я стал судорожно вспоминать, как надо побеждать танки. Плакат с двумя горящими “тиграми”, сияющим красноармейцем в обнимку с противотанковым ружьем (ПТР) и геройской Звездой на груди. Еще лозунг: “Храброму пехотинцу танк не страшен!” Ничего из того, чем пехота уничтожала танки, как нарочно под рукой не было. Ни гранат, ни бутылок с зажигательной смесью, ни бронебойно-зажигательных патронов...

Очень скоро я пойму идиотизм и безответственность подобных “средств” и инструкций к ним, сочиненных патриотами глубокого тыла. Чего только стоило наставление к бутылке: перед броском в танк чиркнуть спичкой о терку, поджечь смесь и кинуть... Очевидно, немецкие танкисты в это время глядели бы на Ивана разинув рты: “Дескать, вас ист дас?” Противотанковое ружье в исключительных случаях и в очень умелых руках еще могло помочь против среднего танка, а противотанковой гранатой хорошо глушить рыбу, но при предельном внимании, ибо РПГ-40 имели обыкновение рваться на замахе.

Мое громкое возмущение, что нас привезли на убой (“Мы Красная Армия или колхоз „Красный лапоть“?!” — любимая поговорка нашего училищного ротного Яблоновского), прервал Мясоедов, предложив не “качать права”,

а копать щель, чтоб спрятаться от танков: “Одну вдвоем — быстрее будет и надежнее!” Мясоедов — рослый и сильный, довольно флегматичный малый. Выпускник Ташкентского пулеметно-минометного училища имени Ленина.

— Копай как можно глубже и как можно более узко, — сказал Мясоедов. — Нас не заметят и не раздавят.

Еле втиснувшись в выкопанную на совесть щель, мы с ним продремали до рассвета. Немцы не появились. Пожевав всухомятку, полк пешим ходом двинулся дальше.

Командир нашего батальона — капитан Старостин. Фамилия футбольная, “спартаковская”, мне грела душу.

Перед выходом Старостин довел до офицеров полученный из полка приказ: “Преследовать противника, отходящего в сторону города Глухов. Город Глухов освободить”.

— Как это — преследовать того, кого нет? — спросил кто-то из бывалых.

— Без боеприпасов? — изумился другой.

Старостин был краток:

— Есть приказ, будем исполнять.

Едва мы, одолев привычные сорок—сорок пять километров, расположились на ночлег, нас подняли. Еще километров на пятьдесят (судя по карте): скорее освобождать Глухов. Бойцам тяжело: все снаряжение и тяжелое оружие (минометы и пулеметы) несут на себе. После коротких привалов (десять минут отдыха после пятидесяти марша) я своих проверял в темноте на ощупь. Уставшим людям ничего не стоило незаметно для себя заснуть, отойдя чуть в сторону.

В стрелковых ротах некоторых вели, как пьяных, под руки. Они болели “куриной слепотой”. Ничего не видящие в темноте все равно считались боеспособными.

Среди минометчиков таких не было, но они стали засыпать на ходу. Одно дело — когда при повороте дороги в кювет валится спящий с карабином или винтовкой (лишь бы без штыка), и другое — наводчик со стволом на плече (как-никак 16 килограммов). Двунога-лафет и опорная плита крепились за спинами на вьюках. Но, как ни крепи, при внезапном, во сне, падении, да еще в канаву, человек мог серьезно покалечиться. Двунога весила под 18 килограммов, плита — 22. Главные мучения наступили утром, когда стало пригревать солнце. Строй окончательно развалился. Одни, натыкаясь друг на друга, не сдаваясь, тащились вперед, другие укладывались прямо на дороге…

В полдень разрозненные группки батальона из последних сил тянулись по бесконечному подъему в центре Глухова. До собора дошло человек тридцать. Остальные двести пятьдесят остались лежать по всему пути.

У соборной ограды я повалился на землю, с трудом заставив себя стянуть сапоги... Смог дойти, видимо, на лейтенантском гоноре. Но как сумел не отстать взвод с минометами! Самое поразительное в девяностокилометровом форсированном марше — бесполезность: Глухов уже двое суток был освобожден соседней дивизией.

К вечеру нас растолкали. Подтянулись отставшие. Еды у нас не было,

и кормили нас жители. Взвалив на себя бутафорское (без боеприпасов) оружие, полк двинулся дальше. Я никак не мог понять: что происходит? Чтоб такой разрыв между тем, чему нас учили, и тем, что на самом деле! А если б в Глухове сидели немцы?

Старостин погиб через день — на реке Сейм мы уткнулись в немцев. “Век бы его не видать...” — сказал он о противнике — и как нагадал. Ночью пошел с разведчиками на ту сторону лично разведать ситуацию. Разведчики уцелели, а капитана перерезало очередью.

Первый день встречи с немцами — 5 сентября 1943 года — прошел у меня в мареве. Внизу, у Сейма, что-то рвалось высоко-кудряво и красиво.

На другой день немцы исчезли и мы, по-прежнему безоружные, перебрались через мелкий и неширокий Сейм. По зеленому лугу бесцельно бродили наши пехотинцы. Справа прямо из травы поднимались фермы железнодорожного моста, лежащего в выемке. Так как я со своим взводом оказался ближе всех к нему, то потом рассказывал, что именно мы взяли важный мост на магистрали Москва—Киев. Хотя никто его не брал…

Кучка бойцов сгрудилась на лугу, что-то разглядывая на земле. В полузабытьи лежал раненый немец. Зелено-серый мундир, темный воротник, белые канты. “Ух ты, фриц!” — Я во все глаза глядел на диковинного зверя. “Какой он фриц, — сказали мне. — Татарин из Казани”.

Я окончательно перестал понимать происходящее.

Вечерело. Невысоко пролетел странный двухфюзеляжный самолет. Концы серых крыльев празднично желты, на крыльях четкие черно-белые кресты. Самолет летел неторопливо, покачиваясь с крыла на крыло, словно приглядывался. Блеснул плексиглас кабины.

— Рама, — сказал Кучеренко. — Старшина фронта. Утром делает осмотр: что у Ивана делается? Вечером поверочку: что переменилось?

“Фокке-Вульф-189”, за силуэт прозванный “рамой”, — разведчик и корректировщик артогня. “Рама” тихоходна, очень вертлява и хорошо вооружена. Впоследствии я не раз видел, как наши летчики и зенитчики ничего с нею не могли поделать.

В сумерках вдали, куда отошли немцы, стали взлетать их осветительные ракеты. Желтоватые огни один за другим поднимались вдоль немецкой обороны насколько хватало глаз. Плывя по воздуху, плавно снижаясь, гасли. Тут же взлетали новые. Кучеренко объяснил:

— Он (“он” — немцы) фонари всю ночь вешает.

— Зачем?

— Чтоб Иван не застиг. Попал в его свет, замри, а то — пуля.

Наша сторона “фонарями” не светила. Заведено было — ночью себя не показывать. Зато немцы, не боясь, обозначали свой передний край. Почему? Кто его, фрица, разберет...

Ракеты были на шелковых парашютиках. Извлекаемые из невыстреленных патронов служили носовыми платками тем, кто имел обыкновение платками пользоваться.

Нас нагнал обоз. Появились кухня и, как ни в чем не бывало, ротный. По-моему, он так и не слезал с повозки. Нашел на войне свое место и надеялся выжить? Но это я понял потом, за Днепром, когда сам превратился в одинокого волка. Повезло — успел превратиться, потому и уцелел.

После гибели Старостина, после десятидневных бессмысленных блужданий, глядеть на нашего ротного было неприятно.

Город Конотоп запомнился складом сахарного завода. Мы, сверх казенного питания, несколько дней ели сахарный песок. Его несли в карманах, в вещмешках, в пилотках — вперемешку с мусором и табаком. Пили “чай” — кипятили на костре полкотелка воды и бросали туда полкотелка сахару. Заварки у нас не было.

За десять дней марша я понял, что вопреки пропаганде мы как люди, как личности на этой войне значения не имеем. Заботиться о себе нужно самому. Выполняя боевую задачу, прежде всего думать о жизнях — собственной и подчиненных. У меня был союзник: БУП-42 (“Боевой Устав пехоты 1942 года”). Написанный светлыми головами Генштаба по анализам катастроф лета 42-го, устав был утвержден Сталиным. Ссылки на сталинский БУП-42, где жестко говорилось о грамотной организации боя и было четко записано, кто из начальства за что отвечает, сразу охлаждали бездарную ретивость вышестоящих. Я был упрямым законником, а начальство в пехоте, за редчайшими исключениями, — малограмотным.

Мы еще потихоньку двигались к линии фронта, а там уже началось крупномасштабное наступление, позже окрещенное “Битвой за Днепр”. Немцы уперлись — наступление стало зримо проваливаться. Поставленная на вспомогательном направлении 60-я армия генерала Черняховского неожиданно легко проткнула немецкую оборону. Обрадовавшись возможности утереть нос “старикам”, тридцатисемилетний командарм стал бросать в прорыв любые войска, неважно в какой степени готовности и обеспечения они находились. Бросили и нас, перехватив на большой дороге, совсем с другого направления.

Наш батальон несло, как песчинку. Подумаешь, без боеприпасов — как-нибудь выкрутятся. Подумаешь, комбата убило — война, что ль, от этого остановится? Есть им нечего? Выпросят или “конфискуют” что-нибудь, на худой конец...

О раненом фрице. Немцы, для которых прорыв Черняховского был полной неожиданностью, пытались заткнуть его кем попало, в том числе “добровольцами вспомогательной службы”, так называемыми “хиви” — шоферами, обозниками, санитарами, то есть небоевым составом из числа наших военнопленных. Вот откуда взялся тот несчастный парень в немецкой форме.

Мин у нас все еще не было, и мы превратились в стрелков. Лежали в канаве по краю поля, под высоченными осокорями — бугристые стволы, раскидистые кроны. По ту сторону поля в легкой дымке тянулась такая же стена деревьев. Там он. Оттуда стреляли. Что-то временами посвистывало совсем рядом.

Меня успокаивали:

— Ту, которая свистит, товарищ лейтенант, не бойтесь — она мимо. Которая в тебя ударит, ту не услышишь. Зря не робей!

Мы шли к этой “посадке” из тыла по открытому через луг. Немцы стреляли, но как-то нехотя — деревья нас, видимо, загораживали. Идти можно было, но пули есть пули. Взвод меня дружно опекал. Ничего не понимая,

я падал, когда орали: “Ложись!” И бежал вперед, если Кучеренко почтительно наставлял:

— Здесь, товарищ лейтенант, надо бегом... На шестом шаге падайте!

— А почему именно на шестом? — спрашивал я, отдышавшись.

— Потому, — объяснял взвод. — На перебежке он тебя засек, а ты как раз пять шагов пробежал. — Он выстрелил, а тебя нет — пусто... Он тебя будет ждать-выцеливать, а ты переполз. С другого места вскочил перебегать. Поняли, товарищ лейтенант?

“Беги пулей, падай камнем, отползай змеей”, — долбили в училище на тактике. Не верилось, что такая игра в “кошки-мышки” всерьез.

— Разве немцы прицельно стреляют? Я читал: они беспорядочно бьют. На испуг.

— Фриц, — сказали терпеливые подчиненные, — воюет как ему надо. Вы за него, товарищ лейтенант, не переживайте. Он патронов зря не жжет. А что вы читали, так это сказки...

Ленивое баханье винтовок и сонное перестукивание пулеметов. Коротко — наш станкач “максим”. В ответ — “эмга”. И нигде ни души.

— Что за “эмга”? — не понял я.

— Имя у пулемета такое, — объяснили мне.

Позже узнал: “эмга” — немецкое сокращение немецкого же слова “машинен-гевер” — пулемет. Каким образом чужое слово прижилось в наших окопах?

От такого “боя” в голове вертелось: “Два дня мы были в перестрелке...” Почему-то командиры не поднимали роты в победоносную атаку. Как это делалось в училище на тактике. И как происходило в настоящих боях. В училище мы постоянно смотрели фронтовые киножурналы. “Ура!” — и бегом вперед, под развернутым Знаменем. Немцев штыковой атакой выбивали с их позиций. “Штыковой атакой”? Я же теперь не только не видел никакого Знамени, но и не видел штыков: у стрелков их не было... Какая тут “рукопашная”?! Слово “атака” не произносилось. О продвижении вперед говорилось: “наступление”. В тот день я не только увидел “наступление”, но и поучаствовал в нем.

Стрелков командами и матом подняли из канавы. Артамонов погнал вперед и нас — “безминометных”.

— Вперед! — орали стрелковые командиры.

— Вперед! — орал Артамонов.

Под командирские вопли: “Шире шаг! Не сбивайся в кучу! Интервал семь-восемь метров!” — никто и не думал бежать вперед. Все еле передвигали ноги, то и дело припадая к земле. Далеко не ушли. Я даже не успел начать перебежку, как в нас хлестнул ливень огня. Цепь мгновенно распласталась. Мелькнуло несколько фигурок — то ли назад побежали, то ли искали место безопаснее.

Я еще не улавливал разницу. Осколок, фыркнув, шлепнулся рядом. Почему-то никто не окапывался, хотя у всех лопатки были наготове — не в чехлах, а в руках или за ремнем. Многие и в цепи так шли: в одной руке винтовка,

в другой лопатка.

Кучеренко, видя мое недоумение, объяснил, что он сейчас отойдет. Действительно, немцы ушли. Кучеренко не угадывал, знал по опыту: если немцам надо отойти, прикрываются минометами (те из глубины стреляют), а в это время стрелки и пулеметчики уходят в тыл, на новый рубеж, и ждут нас там.

Так все и получилось. Мы перешли поле под минными разрывами. Бывшую его посадку заняли, а дальше он не пустил. Трассирующие очереди стригли траву — казалось бы, верная гибель для неокопавшейся пехоты. Но светящиеся пули легче обычных. Огненные струи, ударяясь в бугорки и кочки, взлетали и легко рассыпались на полпути . А вот невидимые пулеметные очереди не давали поднять головы, и батальон обозлился. Укрываясь в ямках, прижимаясь к земле, стрелки, пулеметчики и минометчики патронов не жалели. Фриц вывел Ивана из себя. Долбили “максимы”, трещали ручные “дегтяри”, часто-часто хлопали винтовки.

Мне стрелять не из чего. До сих пор не выдали ни пистолета, ни автомата. Бойцы ползком притащили мне карабин. “Где взяли?!” — “С земли”. Позже

я увижу, что на поле боя всегда можно найти что-нибудь стреляющее — наше и немецкое — на любой вкус. Дождавшись темноты, в ближайший овражек приехала кухня с обедом, он же ужин. Есть на ощупь — привыкнуть непросто. К тому же давила тревога: вот-вот что-то случится.

Стараясь не шуметь, в овражек поочередно потянулись роты. Во мраке вполголоса переговаривались еле различимые тени. Что-то осторожно позвякивало. Наверное, ложки о котелки… Машинально прислушиваясь, я понял: тени не разговаривали, они и не слышали друг друга. Они вяло и бессмысленно матерились. Люди так ослабели, что еле волочили ноги. Как я их понимал!

Я тоже стал тенью.

Кучеренко принес тепленький пустой суп и разномастные черные сухари.

На завтрак было то же самое. “Суп рататуй, — говорили бойцы. — Кругом вода, посередке х..”. Хлебнув несколько ложек, я почувствовал, что ничего не хочу. Не помогли вымоченные в баланде сухари и даже “наркомовские” водочные граммы. Я всякий раз любовался тем, как старшина разливал водку “по булькам”. Он делал это ловко и честно. Любителям проскочить в темноте по второму разу оставалось только втихую поносить его: старшинский глаз был зорок, а кулак увесист.

Старшина обнадежил офицеров, что завтра привезет мины: “Рота делом займется, а то людей побило ни за хрен”. Мне стало неловко: только сейчас дошло, что это в нашем взводе лишь двое раненых, а в двух соседних —

у Козлова и Мясоедова — есть тяжелораненые и даже убитые. У пулеметчиков погиб командир взвода. Откуда он и как его звали, никто не знал — прибыл в роту этой ночью. Говоря о потерях, называли фамилии, но как-то между прочим. А то и так: “Ну, чернявый. Один глаз косой”. Стало не по себе от подобного равнодушия. Постепенно я понял, что человечность передовой не в причитаниях — что случилось, уже произошло, а в том, чтоб при общей нехватке табака оставить соседу “сорок”, рискуя головой, помочь раненому, предостеречь от опасности... А по поводу остального: “Живы будем, не помрем!”

“Там, где убило командира, был настоящий бой, — понял я. — Не то что у нас”. Если б мне сказали, что именно наш взвод провел день в центре на-ступления, ни за что бы не поверил: “Какой же это бой? Тыр-пыр, тыр-пыр...

Водка взяла свое. У старшины за счет раненых и убитых нашелся добавок, и я позорно раскис. От меня, офицера, недавнего курсанта-отличника, сегодня толку было как от козла молока. Привезет старшина мины, а что я, лейтенант Николаев, буду с ними делать? Все прячутся. Как найти его пулемет? Куда он спрятал минометы? Этому командиры-преподаватели в училище научить не могли — сами не знали.

Артамонов на все мои вопросы отвечал: “Сам все увидишь”. И теперь отмахнулся:

— Ладно тебе, Новиков, голову ломать.

— Я Николаев.

Ротный упорно называл меня Новиковым — юмор начальства.

“Старики” моего взвода учили меня лишь своим тонкостям. А их оценка действий командира сводилась к одному: “Жалеет он людей или нет”. Вчерашний опыт немножко, но помог. Происходящее оценивалось осмысленнее. Но вместо боя по-прежнему — бестолковая канитель. На этот раз немцы занялись нами всерьез — батальон попал под такой минометный удар, что в душе дрогнуло, и я подумал: “Живыми не выберемся...” Кучеренко закричал мне после первых же разрывов, чтоб я глубже закапывался в канаву! С неба — мгновенно нарастающий звук раздираемой ткани и — трескучие разрывы. Визг осколков и тающие облачка дыма с пылью. Россыпью — по полю. Земля в канаве оказалась мягкой, и я быстро зарылся чуть ли не в рост. Над канавой вперекрест с визгом проносились осколки. Из ближайших воронок принесло кислую пороховую вонь. Как с цепи сорвавшиеся, заливались очередями немецкие “эмга”...

Когда налет кончился, выяснилось, что никто во взводе не пострадал. Но оказалось, что я свое укрытие копал неправильно, хотя и по уставу. Окапываться надо не вдоль линии огня, а поперек — тогда окоп меньше уязвим в глубину и эти сантиметры могут спасти жизнь. Было и достижение. После налета вместе с бойцами я догадался, откуда бьет ближайший “эмга”. “Были бы мины, — терзался я. — Мы б его в два счета!” Я даже прикинул на глаз несколько мест, куда можно поставить минометы, если старшина не обманет с минами.

К середине дня я почти привык к звонким пулеметным очередям сзади, понимая, что это не огонь в спину, а лопаются в листве немецкие разрывные пули, благополучно пролетевшие над головами. К вечеру освоился настолько, что разглядел вдали двух перебегающих с места на место немцев. Вначале, правда, принял их за своих и обрадовался, что наши уже там.

— То фрицы, — сказал Кучеренко. — На головах блестит. И объяснил: — Фриц всегда в каске, а наш — один на сотню. День закончился хорошо. Взвод собрался у кухни без потерь, и старшина не обманул с минами. Старший лейтенант высмотренную мной впадинку одобрил. Приказал занять ее утром. Но до рассвета, чтоб фрицы не засекли. “А чего ждать? — спохватился я. — Сейчас ведь тоже темно, а то место перехватят”. Залезть мог только Козлов. Мясоедов никогда и никуда не торопился.

Козлов и я до фронта провели девять месяцев бок о бок в одном взводе 20-й училищной роты. Невзлюбили друг друга с первого взгляда. Козлов — полудеревенский парень из Вологодчины. Я, занесенный на Север эвакуацией, был для него не просто городской, что вызывало отвращение, но еще и москвич.

То есть законченный дармоед. Воевать Козлов не хотел. Не то что я. Узнав, что призывается мой 1924 год рождения, я отправился в армию в августе, не дожидаясь декабрьской повестки. В 1948 году в военкомате объяснили, что я фактически доброволец. Осенью 42-го года это могло кончиться роковым образом.

Козлов оказался в армии, подчинившись силе. Пряча ненависть к властям, в училище отыгрывался на подвернувшемся москвиче. Долговязом, еще не сформировавшемся, с детскими обидами и глупой восторженностью, наивном дурачке. Выглядя старше своих лет, он, мой ровесник, располагал к себе старших. Угрюмая молчаливость принималась начальством за зрелую надежность.

 

Глава 2

В августе 1942 года я с замиранием сердца вошел в команде новобранцев в ворота Пуховического пехотного училища.

Зрелище ошеломило. По плацу под уханье большого барабана и россыпь маленьких слаженно передвигалось сотни три курсантов. На головах не пилотки, а нарядные фуражки с малиновыми околышами.

Затягивая шаг и вытягивая носок поднятой ноги, курсанты, крича “Раз!”, били этой ногой в землю вместе с ударом большого барабана. Продолжая плавно двигаться под трескотню маленьких и вытягивая другую ногу, кричали: “Два-а... Три-и...”

Шаг за шагом. Триста человек как один.

— Муштра, — сказал кто-то рядом испуганно.

“Поручик Киже, — подумал я. — Нелепый анахронизм. Не хватает флейты”.

Нас ожидали лейтенанты-педагоги для отбора новичков в свои роты. Пуховическое пехотное училище, эвакуированное из местечка Пуховичи (Белоруссия) в город Великий Устюг, готовило для фронта командиров стрелковых, пулеметных и минометных взводов. Срок 6 месяцев.

Негласное превосходство минометов над винтовками и пулеметами позволяло минометчикам первыми “снимать сливки” с призыва. Вперед вышел молодцеватый старший лейтенант Яблоновский и стал по-хозяйски вызывать из нашего пестрого строя приглянувшихся. Прежде всего тех, кто бойчее. Выбрал и несколько тридцатилетних. Для молодых имел значение рост, а также умение играть в футбол.

Нас повели переодеваться. Гимнастерки, брюки (именовались: “шаровары”), белье, сапоги, портянки, пилотки, шинели, брезентовые ремни. Отец научил наматывать портянки, но под его, тонкой кожи, хромовые сапоги. Здешние —

с просторными кирзовыми голенищами и грубыми юфтяными головками. Несравнимо! Зимой понадобится вторая портянка — нужен запас места в голенищах? А как же летом? Нога будет болтаться — потертость обеспечена... Мы гадали, советовались, передавали сапоги друг другу и меряли, меряли, меряли...

Запомнилось и насторожило то, что наши лейтенанты-педагоги даже не шевельнулись, чтобы помочь.

С одеждой проще.

У шинелей — сказочной красоты курсантские артиллерийские петлицы. Черное сукно, ярко-красный кант, “золотой” позумент, в центре “золотые” пушечки крест-накрест.

В минометном батальоне комсостав, начиная с комбата майора, носил артиллерийскую форму. По возможности так же одевали и курсантов.

Мне хотелось попасть в танкисты. В анкетах писал, что имею шоферскую подготовку в надежде, что придадут значение. В военкомат специально явился в шоферском комбинезоне (перед армией стажировался в нем на грузовике). Не помогло.

Гражданскую одежду приказали отослать домой. Когда сдал в отправку узел, в душе что-то дрогнуло — наглядный разрыв с домом, с прежней жизнью. А что теперь? И что потом?

Само училище, особенно внутри, понравилось чрезвычайно. Не военным обликом, а сходством со школой перед новым учебным годом. Светлая с большими окнами спальня, чистенькие лестница и классы пахли краской и побелкой. Щемящий запах расставания с прошлым и обещанье неожиданного и интересного будущего. О том, что впереди война, как-то забылось. А ведь запах школы — последний мирный запах...

В спальне двухъярусные кровати с пружинными сетками. Я, конечно, на верхнюю! Каждому курсанту отдельная тумбочка. В окнах — начинающая золотеть зелень. Живи и радуйся, но — полгода! Немцы у Сталинграда. Душат Ленинград.

Как всегда, нашелся и брюзга: “Казарма — мертвый сарай. А когда заставят все укладывать и устанавливать по ранжиру — кладбище...” Его слушали растерянно и доверчиво — человек уже служил.

Я осадил нытика. Объяснил, что здесь не пионерлагерь (сам ни разу в нем не бывал) и не у тещи на блинах (еще меньше понимал, что это означает, но звучало лихо!). Высказался, конечно, глупо, но окружающие развеселились.

Оглядываясь, понимаю: с этого и началось восхождение в ротные авторитеты. Имел суждение обо всем: от правильной намотки портянок до сроков открытия второго фронта.

Яблоновский назначил меня своим связным. Связной командира роты — было отчего утвердиться в собственном мнении “самым-самым”. Выполняя приказы старшего лейтенанта, не бегал — летал!

В роте два взвода. Командиры-лейтенанты-преподаватели. Плотный краснолицый Капитонов (наш взвод) и сухощавый, в узких кавалерийских рейтузах Казакевич. Двух курсантов Яблоновский назначил их помощниками — “помкомвзводами”. Один из них произвел впечатление в день прибытия. На вызов Яблоновского паренек в поношенной длинной командирской шинели подошел строевым шагом и четко представился, вскинув ладонь под козырек! Нам предстояло этому еще научиться, а он уже умел! Во все время нашего обучения он выделялся сноровкой, и я не сомневался, что Акиньшин на фронте себя покажет. Вторым помкомвзводом стал мой одноклассник по школе в полярном поселке Абезь. Вилен Блинов — горбоносый “фитиль” из Харькова. Соперник в школьной любви, главный враг.

Меня совершенно неожиданно выбрали в ротные запевалы.

Яблоновский обожал лихую маршировку. Ведя роту из бани мимо главного места города, рынка, всякий раз останавливал нас:

— Рота! Поднимем базар?

— Поднимем! — гаркал строй.

Старший лейтенант “подсчитывал ногу”, и я заводил коронную:

Ты лети с дороги, птица,

Зверь, с дороги уходи.

Рынок бросал торговлю: “Курсанты идут!” Покупатели и торговцы бежали к оградке, за которой тяжелым шагом плыл наш строй.

В ротных связных бегал недолго. Жене старшего лейтенанта нужен был не связной мужа, а денщик по хозяйству.

После приближенности к власти упасть в рядовые — катастрофа. Ничего не поделаешь: все сержантские должности заняты и обжиты. Помимо Блинова сержантами стали еще два моих одноклассника. Ну что ж: рядовой так рядовой, но досадно... Я и не предполагал, как мне повезло. Не испытав бесправности человека, которому только приказывают, командиру иногда трудно понять бойца — того, кто зачастую решает исход боя.

На тактике взвод запнулся перед широкой канавой.

— На той стороне противник, — объявил Капитонов. — Приказываю: атаковать!

— В брод! — заорал я и, боясь, что опередят, ринулся в тухлую воду.

За мной полвзвода — кто быстрее. Но я — первый.

Вымокший, в сапогах, полных вонючей жижи, я, семнадцатилетний, впервые в своей жизни произнес перед строем звонко и гордо:

— Служу Советскому Союзу!

Козлов, перейдя канаву вместе с преподавателем и другими оставшимися на берегу по переброшенной неподалеку плахе, поздравил меня, соседа по строю, на свой лад:

— Шел бы ты отсюда, от тебя смердит.

— Не сдохнешь! — осадил я его.

Бросок в канаву — это героический поступок. Благодарность перед строем — особая награда! Чего тут скромничать... Я и не скромничал.

Подъем в 6. Отбой в 22. Весь день: “Шевелись! Бегом! Шире шаг!”

Тяжело... К отбою ноги еле-еле. Зато сон мертвый. Жаль, короток: едва закрываешь глаза, раздается вопль дежурного: “Подъем!” На часах —шесть. За окном утро.

В училище, свободно читая учебную карту, я быстрее других разбирался в нанесенных на нее тактических знаках: “траншея”, “минометный взвод на огневой позиции” и тому подобное.

Для парней, впервые узнавших о топографии, она была китайской грамотой, а я сдуру злился на парней за их бестолковость. Считал, что они валяют дурака. Особенно Козлов. Я не выдержал и цыкнул на Козлова:

— Чего ты прикидываешься! Это проще пареной репы!

Ребята загоготали:

— Козел — репа!

Тот зашипел:

— Ты со своим сальным носом везде лезешь, всех учишь!

Взаимная неприязнь между мною и моими бывшими одноклассниками тянулась из школы. Школа, где учились эвакуированные дети, находилась в поселке Абезь, на берегу реки Уса, притоке Печоры. Интернат стоял севернее Полярного круга, школа — южнее. Мы пересекали Полярный круг, самое малое, два раза в день. Зимой — мрак и в небе игра сполохов. Весной и летом — незаходящее coлнце.

В Москве я учился в уникальной Средней художественной школе. Отличник по общеобразовательным предметам (фотография на стенде) и лишь подающий надежды по основным дисциплинам — живописи и рисунку. Где ж было тягаться с силачами своего класса, с таким, как Женя Лобанов, впоследствии участвовавшим в восстановлении Севастопольской панорамы. Или с Витей Ивановым, справедливо ставшим не только академиком, лауреатом, и прочая, прочая, но и зачинателем вошедшего в историю “сурового стиля”, вырывавшегося из общей соцлакировки.

В Художественной школе я был тих и неприметен. В эвакуации самовозвысился — еще бы! — я знал, кто такие Джотто или Веласкес, а окружающие о них понятия не имели. Дерзил учителям — они были слабее московских, а где можно было найти других в войну в этих местах?

И все это я делал, рисуясь удалью перед красивой девочкой из младшего класса Лялей. С девушками я был робок. Первая любовь, свет в окошке — Ляля (подлинное имя — Лейла, по-арабски — “Тюльпан”). Она обожала танцы. Я танцевать не умел, но в начищенных ботиночках по визжащему снегу, под игрой северного сияния, через Полярный круг в клуб на танцы. Вилен Блинов, заметный танцор, влюбленный в Лялю, составлял с высокой девушкой эффектную пару. Как же я страдал... Ревнуя и ненавидя этого “фитиля”, в школе отравлял ему жизнь как мог. Распоясавшись, стал притчей во языцех. Меня даже в комсомол не допустили при обязательном записывании туда старшеклассников. В аттестате получил: “При посредственном поведении”.

В комсомол меня приняли в училище. Я гордился, что за меня голосовали старшекурсники, воевавшие на Волховском фронте и попавшие сюда из госпиталей.

Осенью 1946 года мы с Лялей (она воевала вместе со мной — карточкой в кармане гимнастерки) столкнулись на московской улице с бывшей директрисой абезьской школы. Я обрадовался:

— Вы мне в сорок втором “волчий билет”, чтоб, кроме фронта, никуда?!

А там с концами?! А я вот он! И в институте!

Приемная комиссия ВГИКа поинтересовалась: не буду ли я, с таким буйным прошлым, раненый и контуженный (уволен из армии по состоянию здоровья в столь молодом для офицера возрасте — 21 год) опасен для педагогов?

Посмеявшись, решили, что я выдохся. Экзамены на художественном факультете прошли благополучно.

Мои одноклассники, нацепив на петлицы треугольники, всерьез возомнили себя начальством, оставшись недотепистыми провинциалами. Когда они пытались ставить меня на место, я потешался над ними на радость роте.

Меня грызла зависть: почему они командуют мною, а не наоборот?! Тем более было невыносимо терпеть над собой ненавистного Блинова!

Разбитной (казавшийся себе таким) столичный парень с Кропоткинской против провинциалов. Я дергал их за каждую оговорку, за неумело поданную команду...

Сейчас мне стыдно — ребята сложили головы там, где судьба позволила мне уцелеть.

Любуясь склокой, рота веселилась. До поры. Остроумие ревнивца надоело даже простодушным. Моя навязчивость “учиться надо энергичней — фронт ждет” воспринималась глупой ходульностью. Тугодумов раздражала суетливость (“Чего выскакивает!”), верхоглядов занудливая дотошность (“И так все ясно!”), некоторые кривились (“Выслуживается...”), другие веселились (“Миллиметрики пересчитывает — блохолов!”), невзлюбившие якобы раскусили (“Хочет за училище зацепиться!”). Недоумение общее: “Больше двух кубарей все равно не дадут!”

Рота расслаилась по интересам, я оказался на обочине. И городских и деревенских объединяло “школярство” — тянули от контрольной до контрольной. Сдать благополучно и забыть как страшный сон считалось хорошим тоном. Задавали его гуляки: впереди война, а под боком город и надо пожить на всю катушку. Но, чтоб получать увольнительные, нельзя заваливать контрольные.

Я ни с кем не сдружился. Город меня не интересовал, местные девицы — тем более. Изо дня в день я наивно готовился воевать. Зубрил, мало что в них понимая, уставы и наставления. Перерисовывал из нового, только что вышедшего “Боевого устава пехоты” (БУП-42) схемы боевых порядков роты и взвода. Схема, она и есть схема — линии. И в голове — каша.

Удивительно, но на передовой иногда будут всплывать застрявшие в памяти уставные положения. Ценность БУПа-42 я пойму, конечно, только там.

Рота посмеивалась надо мной, я огрызался. По собственной дурости восстановил ребят против себя. Одних обозлил, для других стал пустым местом.

Я маялся от ощущения не то подступающих неприятностей, не то начинающейся болезни. На этом переломе Блинов устроил мне подлость.

В училище заехал отец одного из одноклассников и через сына передал мне письмо от родителей. Когда я сказал парню, что хотелось бы расспросить о своих, то тот пригласил вечером с собой: все абезьские пойдут на встречу с его отцом.

Нам дали увольнительные.

Но дороге они меня бросили. Организовал Блинов. Они внезапно разбежались. Спохватившись, я кинулся за ними. Увы... По московским дворовым законам пацаны могли враждовать сколь угодно, но вмешивать в свои дела взрослых?!

Свое унижение помню так, словно случилось вчера. Я стоял, глотая слезы, — человек, которого я хотел увидеть, два дня назад разговаривал с мамой и отцом. Очень дорого узнать, как они выглядят, как им живется.

Вокруг под черным небом черные дома и белый снег, ни огонька, ни души...

Об этом страшно писать — все мои обидчики погибли...

После войны мне явился двойник Блинова. Осень 1945 года. Москва, офицерский продпункт на Стромынке. Я отпускник, получаю по аттестату паек и в толкучке сталкиваюсь носом к носу с... Блиновым!

Его же убило?! Но именно Вилен стоит перед мной, не обращая на меня внимания. Его рост, нос с горбинкой, говор, манера держаться — мягко, но свысока. Соображаю: как спросить? Вилен родом из Харькова.

Делаю усилие, отрываю ноги от пола:

— Слушай, капитан, ты жил в Харькове?

— Никогда не был. А что?

— Извини, обознался.

Он не удивился. Война перебаламутила жизнь. После нее все кого-нибудь искали, то и дело ошибаясь…

А может, это был все-таки он?

Осенью 1942 года кормили скудно. Всем как-то хватало. Мне — нет, хотя аппетит скромнее многих. Продолжал расти?

— Терпи, — сказал лейтенант Капитонов, когда я, стесняясь, признался. — Война.

Терпел, слабел... Исчезла задиристость. Ощущение голода стало привычным. Пропал интерес цеплять Блинова и его компанию. Склока в роте стихла. На занятиях, как и все, постигал матчасть различных минометов (ротный — 50 мм, батальонный — 82 мм и полковой — 120 мм). Отрабатывал положения строевого устава. Как и вся рота, “тонул” в уставе внутренней службы.

Регулярно ходил в наряды — дневальным, по роте. Для несения наряда на территории училища оказался негоден. Стоя на посту возле продсклада, расковырял один из мешков на помосте, а там мерзлая печенка. Успел сгрызть несколько кусков, пока застигли.

В одиночном ночном дневальстве я обворовывал товарищей и устраивал себе пир. Не съеденная до конца вечерняя норма хлеба оставлялась ими на завтра корочками и ломтиками в кружках и стаканах на полочках в спальне.

Глухой ночью при резком стосвечовом свете, я, затаив дыхание, отщипывал от этих кусочков ничтожные крошки, стараясь делать это как можно аккуратней, чтоб утром не хватились, при этом безумно боясь, что кто-нибудь проснется.

Двадцать или тридцать крошек хоть немного, но глушили голод, особенно если запить их горячей водой.

Хуже всего, что меня стали жалеть. Поначалу я стеснялся своего состояния — все происходило помимо моей воли, само собой. Но постепенно ощущение стыда и позора исчезло, осталось только желание хоть чего-нибудь съесть.

— Спишь что ли! — подтолкнули как-то раз в строю.

Я не спал — отсутствовал. Позже я от Ляли узнал, что торжествующая школьная компания живописала ей обо мне в письмах. Она не верила.

В сумеречном состоянии вдвоем с таким же доходягой, ища еду, мы забрались в каптерку. Мы ничего там не украли, поскольку искали еду, а каптерка — склад имущества.

Как нас срамили на “товарищеском суде”! Кто-то сказал о болезни. “Гнилой либерализм!” — выкрикнул председатель суда комсорг Блинов. — Они воры!” Кто-то что-то еще говорил. Я не вслушивался — все текло мимо меня. Словно и не обо мне. Стали обсуждать приговор: отчислить рядовыми на фронт.

Очнулся от тычка в бок — командир батальона назвал мою фамилию:

— Откуда вы взяли, что он вор?

С “напарником” решили поступить по приговору, а на мне споткнулись: комбат приговор отменил. Почему? Какой-то капитан повел меня за собой.

Я послушно брел, пока не увидел лист белой бумаги. Машинально определил: полуватман. Грани ребрышек карандаша: “два эм”. Кисти... Колонок?! Разных номеров. Акварель в коробочке. Гуашь в баночках. Банка с прозрачной водой...

Газетный лист. Статья “О введении новых знаков...” — фотографии незнакомой военной формы...

С помощью капитана, оказавшегося начальником клуба училища, до моего сознания постепенно дошла фантастическая новость: РККА по приказу Сталина надевала погоны! Это же белогвардейщина? Тут я сообразил: “Чего голову ломать. Надо так надо. Даже забавно...” Капитан объяснил: срочно нужны наглядные таблицы.

Наконец-то повезло!

Рота отправлялась в поле на тактические занятия, а я в тепле перерисовывал с газетных фотографий в размер больших листов новую форму. Раскрашивал по описаниям.

Я стал потихоньку поправляться — вторая миска супа, дополнительный хлеб, а главное — востребованность. Сделав таблицы в срок, ослаб настолько, что вместо благодарности перед строем роты — так задумал восхищенный комбат — меня срочно отправили в санчасть училища.

Малокровие, чесотка, чирьи... Общее истощение.

В санчасти я понял, что нахожусь в пустоте. К курсанту из стрелкового батальона ежедневно приходили приятели — а лежал-то он всего неделю. Меня за месяц никто не навестил.

Было тревожно: как встретят в роте?

Зря тревожился — в роте меня никак не встретили. Казарма же потеплела. Что с нею? Не мог же я так по ней соскучиться! Разгадка на стенах. Мои плакаты (не бог весть какие) были нарядны и радостны. Золотые погоны, разноцветные петлицы, колоритные мундиры...

“В общем получилось”, — удивился я.

Все-таки надеялся, что меня заметят. Но словно ничего не было, хотя вокруг — и кто распинал, и кто глазел. “А чего им помнить? — сообразил я.

С кем случилось, тот и помнит, если хочет”. Я не хотел, да помнил!

“Пустота, живущая в пустоте, — оценил я себя. — Обойдусь!”

И в красноармейской книжке вместо “курсант” с вызовом написал: “юнкер”…

Это пока еще детская игра в песочнице. Чтоб стать истинно “одиноким волком”, нужны особые ситуации и силы, чтоб их перебарывать.

Рота меня не замечала. Случалось, меня молча огибали, как нечто неодушевленное. Мой разговор оказывался невпопад. Педагоги-лейтенанты меня словно не видели.

Они помнили мой позор.

Кто знает, чем бы обернулась эта тоска, если бы не Монтин.

 

Глава 3

Тоску вылечили там, где и не думал.

Рота пошла в суточный наряд. Меня, ни к чему не пригодного, старшина отправил чистить картошку. Называлось: “на картошку”.

В подвале при свете голой лампочки человек пять курсантов, сидя вокруг бачков, что-то обсуждали. Чужое веселье обыкновенно раздражало непонятностью, а сейчас было все равно. Удивило, что столь оживлены самые тихие и никудышные парни роты. Неожиданно присутствие Монтина. Возраст — за тридцать. До армии “ходил в больших начальниках”, а — простой курсант. Его фамилия запомнилась, когда бегал в связных — вызывал Монтина к ротному. Что общего у взрослого человека с “болотом”?

Так на комсомольском собрании назвали кучку отстающих. Чуть ли не сам я и обозвал. Эти ребята неразворотливы — где уж кинуться за другими в вонючую канаву. Тяжело осваивали стрельбу: затаить дыхание — непосильная задача. Не могли понять “азимут”. Вместо “командного голоса” — жалкий вопль.

На полигоне, приучаясь к свисту пуль, рота с полной выкладкой и с минометами (самыми мелкими — 50 мм ротными) ползла под пулеметными очередями в полутора метрах над головами (курсанты-пулеметчики отрабатывали стрельбу через свою пехоту). Я полз не зажмуриваясь... Жуть и восторг!..

А этих, позади, то ли в крик уговаривали, то ли волокли силой.

Теперь “болото” — единственно пригодный участок для меня самого.

Картошку “болото” чистило так, что залюбуешься. Кожура вилась лентами... Голые картофелины летели в бачки то залпом, то врозь...

Вологодский парень спорил, доказывая, что по национальности он не русский, а “вологодчик”!.. Вот и хохотали до слез... Увидя, что я к веселью не расположен, ребята не обиделись. Дали удобный ножик:

— Если сумеешь, срезай как можно тоньше.

Просто и естественно: “Вот картошка, вот мы, и ты — с нами”. И в душе что-то шевельнулось.

Монтин вдруг запел! Приятный голос и безупречный слух.

Меж высоких хлебов затерялося

Небогатое наше село.

Остальные подхватили.

Картошка картошкой, песни песнями, но Монтин начеку:

— Шабаш!

И тут же наверху запела труба.

Пообедав, работали до ужина. Его ждали с вожделением. Самый желанный наряд в роте — на кухню. Попавшие туда счастливцы выносили своей роте на ужин несколько кастрюль с мясной подливкой. Такова традиция. Пиршество оборачивалось общим поносом. Тоже традиция.

К концу дня подвальная сырость оказалась не сырой, воздух — легким, потолок — высоким... И всех ребят знаю давным-давно.

И сдержанного волховчанина Шамохина (называл себя: “почти ленинградец”, чем стал мне, наполовину ленинградцу, особо симпатичен). И веселого (правда, только в подвале) ярославца Тихменева (“Ярославцы, ух, торгаши, арапы! Сорок по сорок — рупь сорок, папирос не брали — два шестьдесят, ваши три рубля, гривенник сдачи, следующий!”). И упрямого “вологодчика” Бирякова (“Есть такая национальность! У вас „ладонь“, у нас „долонь“, у вас „мешкать“, у нас „опинаться“”), и тихих костромичей Трифонова и Божерова — то ли хворых, то ли робких.

Когда ребята узнали, что учился “на художника”, то сообразили: не я ли рисовал плакаты с новой формой? Они в роте понравились сразу.

— Так ты взаправду, что ль, художник? — восхитился ярославец. — Большие деньги будешь зарабатывать!

Долгожданное признание моей незаурядности... Почувствовал себя неловко и отшутился: “Художник от слова „худо“...”

— А чего такого! — сам смеясь громче всех, заявил “вологодчик”. — Я бы тоже нарисовал, если б умел!

“Болото” оказалось славными ребятами — мне полегчало жить на свете.

С “вологодчиком” Биряковым мы сошлись поближе. По его словам, я попал на “картошку” по подсказке Монтина. Глядя на рисунки, он будто бы сказал: “Парня надо спасать”.

— Ты ведь дерьмово себя держал, пока не оголодал. Что было — быльем поросло... — утешил он.

Узнал от “вологодчика”, что “Монтин и команда” (так их прозвали в роте) тот суд сочли издевательством и при голосовании воздержались. Голосовать “против” не рискнули — здесь не профсоюз с демократией. И вроде Монтин еще сказал: “Прозевали горемык. Одного не вернуть, выправить хоть этого... Но как себя поведет”.

Вернувшись в роту, очень скоро понял, что, кроме отдельных личностей, никто и не думал меня презирать — не до меня. Сначала я выпал из-за голода, потом лечился... Отстал от ротных дел, как от поезда, — не более того. А тут...

Несмотря на забитый под завязку учебный день, случалось всякое. То несколько серьезных драк в спальне, еле удалось утаить от взводных. То свои патрули приволакивали из города, спасая от комендатуры, пьяных соучеников... То кого-то за дерзкое поведение сажали на губу... То шаставшие по девкам курсанты, попав в облаву, горели за самоволку. И, наконец, ЧП всерьез. Парень из красивого гранатного запала (“такой золотенький”) вздумал сделать ручку — оторвало пальцы. Теперь роту трясет следствие: самострел или глупость и нет ли еще желающих?

Как тут помнить о двух доходягах, что-то там укравших?

Я попал в тот мир роты, о котором и понятия не имел. “Болото” ненавязчиво вылечило меня от мнительности и гордыни. Я повзрослел.

За небольшие деньги (кое-какие переводы шли иногда из дома, но было и жалование 40 рублей) у кочегаров, двух немолодых мастеровых, покупали (каждый себе) ломтики черного, да другого и не было, хлеба и поджаривали в топке. Разнообразие — и “червяка морили”.

Приглядевшись, понял: Монтин приближал не всякого. Неприкаянных и одиноких.

Нe могу вспомнить его ни отрабатывающим “учебно-строевой, с подсчетом вслух”, ни тренирующимся на минометном миниатюр-полигоне, ни мучающимся в упражнении прицеливания из винтовки, прозванного: “Лежа, одно и то же, тремя патронами, заряжай!” Он вспоминается поющим, рассказывающим или слушающим... Мягкие черты лица, темные глаза, опушенные ресницами, временами светящиеся неярким светом. Он никому ничего не приказывал, но все происходящее рядом совпадало с его желанием, кроме того “суда”.

Остался Монтин в моей жизни загадкой.

В марте стали лучше кормить. Курсанты повеселели. Теперь, если случалось продрогнуть, уже не просились в избы, а с гоготом катали бегом 120-мил-лиметровый миномет. Почти пятьсот килограммов! Да по снегу!

Месяц-полтора — и выпуск.

Большинство успевало, а “команда” плелась, отставая.

Крестьянским парням в армии все было в диковинку, иногда до нелепости. Почему, отходя от командира, надо обязательно поворачиваться левым плечом?.. И так все, чего ни коснись... Лепя из “чудиков” командиров, надо возиться. Но кому? Лейтенантам-преподавателям? Им некогда. Ради своей тыловой незаменимости им надо суметь двухгодичную программу втиснуть в полгода. Управиться бы с толковыми! Слабаков перестали замечать: “На экзамене вытянем, а там война с ними разберется”. Кое-кого, по наивности, это устраивало: “Чего корячиться? Меньше взвода не дадут, дальше фронта не ушлют”. Знать бы им: войне для “разборки” хватит и минуты.

Начальство объявило: “Кто завалит экзамены, будет списан на фронт красноармейцем!” “Команда” загрустила: “На фронт надо лейтенантом...”

Я нашел себе дополнительное занятие. Объяснял неумехам не торопясь. Переводил с уставного языка на понятный. Научил “командному” голосу, как научили самого: тренируясь, орать по вечерам на столбы во дворе. Вдолбил кое-какие приемы и приемчики, что перенял у старшекурсников и у ротных отличников. К экзаменам поднатаскал.

Стала ли армия им ближе? Вряд ли. Бессмыслица “левого плеча” осталась неодолимой. Малограмотным я выправлял письменные задания. Начитанность нулевая. Смысл существования книг им неясен, впрочем, как и религии.

В последнем с ними сошелся. Почему прилепился к ним? Из-за их естественности?

Учил их “азимуту”, учась у них деликатности. Страдал: мягкотелы, какие из них командиры!.. Оказалось, бойцы таких боготворили, подчиняясь без раздумий. “Мягкотелые” не давали превращать людей в пушечное мясо. Мало встретится таких командиров, да и век у них будет короток. Буду пытаться походить на них... Только получится ли? Война — это ведь выживание. Одни навстречу немцам поднимали руки, другие, когда угроза неодолима, исчезали, уводя подчиненных. Война ловила — человек увертывался.

В апреле прошли экзамены. Было объявлено: вся рота представлена к званию “лейтенант”.

— Ура-а! — крикнули мы и разошлись в ожидании двух звездочек на еще никем не виданных погонах. И — направления на фронт.

Ждать пришлось месяц.

Два предыдущих выпуска уехали без задержки, а нам — неожиданные каникулы: выход в город без увольнительной.

На главной улице и в переулках много старых, но добротных домов — здесь когда-то жили богатые люди. И сколько же церквей! Собор, монастырь, церкви помельче. Все бездействующее и обшарпанное — учреждения, конторы, базы...

Мимо книжного развала пройти невозможно. Ребята деликатно косились на полки с книгами, я рылся на прилавке. Двухтомник Джорджо Вазари!.. “Жизнеописания наиболее знаменитых ваятелей и зодчих”. Московское издание 1933 года при участии Дживелегова и Эфроса.

Ребята заинтересовались, но как было им объяснить, что автор, итальянский архитектор, живописец и историк искусства, навсегда велик уже тем, что в XVI веке первым ввел понятие “Возрождение”! Беспомощное ощущение пропасти: ничего не понимал в крестьянстве, они — в искусстве. Но раз их товарищ радуется, обрадовались и они. Решено отпраздновать: выпить пива. Ярославец Тихменев знал палатку, где не разбавляют.

Целыми днями, растянувшись на койке (святотатство, каравшееся жесточайше, но застрявшие выпускники — призраки, коим законы не писаны), блаженствуя, читал Вазари. Казарма безлюдна. Рота, оставив дежурного и дневального дремать возле тумбочки, после завтрака исчезала, “команда” насела на меня:

— Книжку потом почитаешь, Катенька ждет!

— Какая Катенька?! — отбивался как мог.

Первое в жизни взрослое свидание взволновало.

Общение со слегка испуганной, моего возраста девчонкой, выглядело нелепым. Разговаривать не о чем. Сидели и молчали от неловкости.

— Ну как? — спросила “команда”.

— Сбежал, как Подколесин.

“Команда”, не поняв про Подколесина, все поняла про меня.

Каждый прощался с мирной жизнью по-своему. Не потому, что кто-то был лучше, а кто-то хуже, были разными.

На ужине объявили:

— Всем ночевать в расположении! С утра оформление командирских званий и отправка.

 

Глава 4

Путь на фронт оказался извилистым.

Многолюдная посадка на пароход. Кроме минометчиков уезжали выпускники стрелкового и пулеметного батальонов. Среди них много местных — внушительная толпа провожающих галдела возле пристани. Слышались женские вопли. Пьяный скандал перешел в драку. Кто-то, оступясь, свалился в воду. Кого-то спихнули.

Минометчики, собравшись по компаниям, скинулись выпить на прощанье. С “командой” — хорошо и тепло, но водка в горло не пошла... Остался трезв — мою долю с удовольствием принял “вологодчик”.

На борту запели, берег подхватил: “Прощай, любимый город!” Пароход завыл-загудел. Под частые гудки исчезала “декорация к спектаклю на темы русских сказок” — так, по крайней мере, сообщали об этом городе в путеводителе по русскому Северу.

Пропади пропадом училище и Устюг! “Отвяжись худая жизнь, привяжись хорошая!” — полагалось шапку под ноги. Новенькую пилотку кидать на грязную палубу жалко. Держа в руке, попросил:

— Привяжись хорошая.

До Котласа простоял на носу парохода. Ветерок навстречу, если б не на все крючки застегнутая шинель, был бы прохладным, а так — приятно бодрил.

Шинели выдали красивого голубого отлива, но красноармейского покроя и без погон. Я еще не знал, что на переднем крае нет ничего более неподходящего, чем комсоставская шинель — двубортная, на пуговицах, с ушитой спиной и разрезом сзади от пояса, и нет ничего более удобного, чем просторная шинель рядового. Отстегнув хлястик, в нее завернувшись, можно спать хоть на улице — не зимой, конечно. Главное преимущество красноармейской шинели:

в пехотном бою командир не должен выделяться, становясь заманчивой целью.

Одели во все новое. Но: сапоги — кирза, полевая сумка — кожзаменитель без полетки для карты. Вместо полевой портупеи на оба плеча — обыкновенный поясной ремень. Никаких синих диагоналевых бриджей с кантом и суконных гимнастерок — хлопчатобумажная летняя форма. Разве что воротнички по-новому — стойкой.

После курсантских мук так хотелось блеска! Доказательство, что мы командиры, — штамп в красноармейских курсантских книжках: “лейтенант” и номер приказа Архангельского военного округа.

Повальный плач, каким нас провожали, напугал. Нас отпевали, словно мы были кораблем мертвецов...

Прошлым годом я уезжал от родителей в армию без слез и истерик. На трезвую голову. Дома обнялся с мамой. На железной дороге — с отцом. Товарняком до поселка, где военкомат. Думал, сразу на фронт, оказалось — в училище.

Уход на войну — дело чести. Родители гордились: единственный сын на фронте и офицер. Отец, вольноопределяющийся железнодорожных войск в Первую мировую войну, на конвертах писем сыну на фронт, помимо номера полевой почты, будет подчеркнуто выводить старомодное и гордое: “Действующая армия”. Как они тосковали, понял из маминого письма: в день, когда я уехал, к ним в комнату явилась белая собачка и стала жить. Они восприняли ее душой сына, явившейся в утешение...

Я бездумно глядел на неприютные берега Северной Двины. Подмытая ель... Стайка уток... Зависшая над пароходом чайка...

В Котласе пересадка. В товарных вагонах (теплушках) двухэтажные дощатые нары. Мы покрыли их соломой и застелили плащ-палатками. Вагоны в обиходе именовались: “Сорок человек — восемь лошадей”. Вместимость (или — или) установлена еще в царское время.

Расстояние до Кирова медленно сокращалось — колеса нехотя выстукивали: “Фронт, фронт...”

После Кирова скорости не прибавилось. Эшелон то и дело стоял, пропуская других. День. Второй. Третий...

Проснувшись посреди ночи, понял: какая-то значительная станция. Вдоль состава двигалось черное пятно — смазчик. Звонко постукивал молоток по колесным ободьям. Присвечивая фонариком, смазчик проверял буксы.

— Какая станция? — спросил я.

— Всполье.

— Чего там? — шевельнулись в спящей глубине.

— Всполье! — со значением и радостно сообщил я.

— Ну и что?

— А то, на юг едем! Всполье — это Ярославль, до Москвы меньше трехсот!

Вагон сквозь сон ничего не понял. Я остался у двери: неужели везут к Москве?

Скорость обрадовала. “Скоро фронт... Скоро фронт...” — выстукивали колеса. Но до фронта — Москва! Светало. Замелькали мачты электротяги. Сосны, сосны, сосны... Возникали и пропадали просеки-улочки. Потянулся штакетник.

Дачи, люди, идущие к станциям. На платформах кучками народ к ранней электричке — в Москву на работу...

— Па-а-адъе-ем! — поднял я вагон.

Ненавистная команда взметнула всех — вколочена на всю жизнь! Некоторые попадали сверху на пол, не успев проснуться. В меня полетел сапог.

— Москву проспите! — Я вернул сапог хозяину.

Слева потянулся не то лес, не то парк, и уже — в густой зелени. Справа,

в заводских дымах, во весь горизонт огромный город.

— Москва! — объявил я.

Кроме меня, никто в Москве не бывал. Вагон качнуло. Состав прибавил ходу. Лейтенанты загрустили:

— Куда гонит?! Тормознул бы часика на два. Глянули бы...

Справа мелькнула река. Опять качнуло. Завизжало, заскрипело... Эшелон стал резко тормозить. Состав, дергаясь, внезапно встал намертво, загремев сцепкой. Лейтенанты повалились друг на друга, остро запахло горелым... Приехали.

Возле вагона появился смазчик.

Выяснив, что Москва рядом, стоять не менее двух суток, лейтенанты ринулись в город. Я остался. Родители на Севере, друзья и родные — кто где. Чего мне ехать? На улицы глядеть?

На второй день “стояния” пришел с повинной Вилен Блинов.

Он предложил вместе навестить Жанну — соученицу Ляли.

Офицерские патрули на Курском вокзале знали про лейтенантский эшелон в подмосковном Люблино. Жесткая московская комендатура отечески отнеслась к мальчишкам-командирам, едущим на фронт одетыми не по форме — красноармейские шинели без погон. Патрули уточняли:

— Из Люблино? Давай... Не заблудись там, посреди Москвы.

Шел по Бронной и трогал стены: неужели Москва?!

Оставив Вилена у потрясенной Жанны, я поехал на Малый Левшинский. Дверь в комнату шестисемейной квартиры как была мною в июле 41-го заколочена, так теперь и пребывала (чтоб не пропала “площадь”, мама регулярно переводила квартплату).

Впечатление от юного лейтенанта — восторг! Если бы еще и погоны!

Анна Петровна накормила вкуснейшими крапивными щами, а у Настасьи Михайловны и ее дочки Нины (вместе росли) переночевал на полу.

Наутро в Люблино — пустые рельсы. Испугаться не успел: состав перегнали на другую ветку, рядом. Прямой путь на юг был в трехстах километрах от Москвы перекрыт немцами. Предстоял объезд.

Монтин к отходу эшелона не явился.

Посудачив о нем, лейтенанты увлеклись обсуждением, кто что увидел в столице. В другой раз с интересом бы послушал их мнение о Москве. Но не сегодня. Исчез, кто один стоил всех нас. Занимая высокую должность на строительстве заполярной железной дороги, Монтин имел бронь от армии. Как он попал в училище? Его пытались вернуть. Будучи связным, не раз вызывал Монтина к командиру роты. Уж не по этому ли поводу? По слухам, Монтину в Москве был обещан перевод в железнодорожные войска.

Что значил Монтин в моей жизни, пойму лишь на расстоянии. Имя осталось неизвестным — в училище звали по фамилиям.

Ангела звали “Монтин”.

Километров сто за Москвой — смена паровоза.

Я — пошел в степь. После морошки и голубики захотелось в сочную мураву детства.

Встревоженные голоса все разрушили. Ребята от вагонов потекли куда-то в поле.

Подходя, разглядел у их ног что-то темное и изломанное. Ржавая танковая гусеница. Впервые увиденная мальчишками мета войны — след зимних боев. “Стоим, как над покойником”, — подумал я. Посреди степи изуродованный кусок танка.

Что бывает с танкистами, увидели на одной из остановок. Рядом встречный товарняк — на платформах разбитые танки. Чьи, мы еще не понимали. Позже, по памяти, определю: наши “тридцатьчетверки”. В развороченном корпусе куча горелого тряпья оказалась трупом танкиста.

В Курск прибыли к вечеру. Спешно выгрузились. Наконец!

Передний край находился километрах в ста, но обычные при высадке множества засидевшихся возбужденных парней неразбериха и суета показались особо тревожными. Держался настороже. Не отпускал и сгоревший танкист — стало жутко от собственной беззащитности.

Вместо фронта минометчикам предстоял переход в тыл на двести километров.

— В Елец! — объявило незнакомое начальство.

— А как же фронт? — спросил кто-то.

Распоряжавшийся небрежно отмахнулся и объявил маршрут. До Ельца по шоссе через Ливны. Можно и самостоятельно, на попутных. Сбор в Ельце на вокзале у продпункта. После жесткого училищного порядка вдруг: “На тебе консервы, хлеб, сахар и табак. Валяй туда, неведомо куда — встретимся через неделю”. Наиболее разворотливые, получив паек, рванули на шоссе “голосовать”. “Команда” тоже уехала, звали меня... Но в ночь? На случайной машине? Безопаснее в группе с сопровождающим. Я всегда страшился неопределенности.

Двинулись в темноте. Кто-то хохотнул:

— Вали, кургузка, недалеко до Курска. Семь верст проехали, семьсот осталось!

Еще новость: утром эшелон несколько часов простоял в Ельце. Почему же нас не высадили?! Сопровождающий объяснил: одно начальство везло, другое распределяло, третье доставляет к новому месту. По словам лейтенанта, такая бестолковщина и есть пресловутый “армейский порядок”.

Шли по белеющему асфальту. С левой стороны темнота казалась более густой и зловещей. Где-то там находилось загадочное — фронт.

— Это какой фронт? — спросил я здешнего лейтенанта.

— Центральный.

Кто им командует, он не знал. На “фронтовой” стороне вспыхнул прожекторный луч и тревожно побежал вкруговую.

— Что это? — забеспокоились минометчики.

— Аэродромный маяк, — буднично объяснил лейтенант. — Возле Малоархангельска.

Подсвечивая полупритушенными фарами, нас нагнала порожняя автомобильная колонна. Оказалось — нам по пути. Мы уехали, а далекий луч все звал и звал.

При встрече в Ельце весело выясняли, кто как ехал, как шел, кто заблудился и кого где нашли.

Потряс мертвый город Ливны. Через него проходила линия фронта. Где тут могли находиться воевавшие люди? Наши и немцы? В грудах камней, кирпича и искореженного металла места для живого человека не было...

Поразил второй тыловой рубеж обороны Курского выступа в полосе Центрального фронта — в две линии. Начинающие командиры не представляли, что такое может быть. Без войск — наготове мощные дзоты. За деревьями, вдоль опушек, глубокие, обшитые тесом траншеи с выносными окопами под огневые точки. Позиции для орудий прямой наводки и наблюдательные пункты. Красная Армия летом 1943 года решила стоять насмерть.

Сюда немцы прорваться не смогли.

Из Ельца нас дачным поездом отвезли дальше в тыл.

Село Водопьяново над Доном — родина прославленного летчика.

Славным июньским утром бывшая 20-я минометная, а теперь одна из рот запасного офицерского полка, направлялась в поле на занятия. Командовал ротой набиравшийся сил после госпиталя старший лейтенант — красная ленточка над карманом гимнастерки. Он в стороне от строя, а вел роту назначенный им в свои заместители лейтенант Николаев.

Я любовался своей стелющейся тенью — ритмом ее движения и выправкой. Сбитость пилотки, по-особому набок, даже тени придавала молодечество. В голове звучал разудалый марш, что играл на разводах караула училищный оркестр, душу веселило: теперь и я начальник! Не самый главный, но первее тех, кто за спиной.

Почему так получилось — загадка. Рота поначалу не поверила, а убедившись, изумилась: бывший “доходяга” в замах — смешно! Прежняя курсантская верхушка, обойденная вниманием, насторожилась и, предчувствуя сведение счетов, приготовилась к отпору.

А я и не думал ворошить прошлое. Нашелся и правильный тон — игра в должность. Роте откровенно говорилось: “На мое место имеет право каждый! Но, ребята, выпало мне, так что извольте”.

Когда батальон выйдет к Днепру, я буду уже уверенным в себе офицером. Сo дня боевого крещения пройдет двадцать суток. Почти никого из ребят нашего выпуска уже не останется в строю. Но об этом — позже.

Единственный мой постыдный поступок в Водопьянове: пользуясь служебным положением, оказался незаметно на кухне и съел едва ли не четверть полагавшихся роте к чаю “шоколадных” соевых конфет. Два года не видел конфет.

Началось Курское сражение, и нас подтянули ближе к фронту, а старший лейтенант остался ждать следующего пополнения.

Офицерский резервный полк Центрального фронта собрался в одном месте. Роту слили с другими, и закончилось мое возвышение. Полк на четверть состоял из офицеров после госпиталей, остальные — молодежь из училищ. Жили в огромных сараях, спали на пышной соломе. Но сколько же там было блох! Спасались полынью под нижними рубахами.

Фронтовики и необстрелянные сошлись и жили весело, а то и пьяно. Среди бывалых хватало речистых — их слушали с восторгом. Некоторые из “стариков” (года на три-четыре старше меня) прошли Сталинград. Им было что рассказать: как вести себя в бою, в тылу, как спасаться от дури своего начальства — среднего и высокого.

Стал терзать “стариков”, надеясь, что хоть что-то из чужой практики спасет — от чего непонятно!

— Вот что, малый, — сказал один из повоевавших, — перед смертью не надышишься.

— Не робей, — смягчил резкость кореша другой сталинградец, — ты человек выученный. Главное, не будь лопухом.

Я посчитал, что к встрече с войной сделал все, что в моих силах. Осталось дождаться экзамена.

 

Глава 5

Экзамен наступил не сразу — не было мин. Наконец вечером привезли мины, и наутро первая в жизни боевая стрельба моим взводом в составе роты.

Я извелся, дожидаясь утра.

Разбудили к завтраку. Что пил из котелка, не понял. Главное — когда же... И вот оно!

Звенели стволы. Громче них, подхватывая команды ротного, звенел мой голос:

— Правее ноль десять! Огонь! Левее ноль-ноль семь! Огонь!

В пороховом дыму сновали бойцы. Праздник!

Вдруг все оборвалось. Стало слышно, как заливаются немецкие пулеметы.

Праздник рассыпался. Его и не было. Мины пролетели впустую. Батальон залег — наступление сорвалось.

Начался скандал. Комбат “вмазал” Артамонову, командиру роты. Тот разрядился на взводных: они “правили бал” на OП, они его и провалили. Говорили мне: “Не будь лопухом!” Но я и представить не мог, что опытные бойцы могут у одного миномета чуть-чуть недовернуть, у другого прозевать, а из третьего ахнуть не туда.

Козлов и Мясоедов командовали взводами месяц. Я принял свой на выходе. Знакомился на марше. Ни одного занятия. После марша с ходу сунули

в бой, как стрелков, и неделю воевали без минометов — не было мин. Вечером старшина привез мины. С рассветом открыли огонь. За неудачу должны отвечать Артамонов с Козловым и Мясоедовым. При чем тут я?!

А куда денешься? Вывел взвод на OП — отвечай. Артамонов матерился,

я размышлял о подчиненных: “Что теперь с ними делать?”

Понять, почему такое произошло, было несложно. Когда дивизию (ее остатки) после боев на Курской дуге приводили в тылу “в божеский вид”, минометная рота так “погуляла”, что еще не пришла в себя.

А как было им, чудом уцелевшим возле несчастной деревушки Гнилец, нахлебавшись дыма горящих танков — черного от наших, серого от немецких, не расслабиться?

На каждый день “план занятий”, а на деле — сон в тенечке до одури. А с вечера — гулянки на всю ночь. Местные мужики — калеки да малолетки сопливые. Тут молодки, там молодки... Девки по вечерам “топотуху” пляшут. И самогона залейся.

Курские соловьи отпели свое, да от сена, что в жару, что под луной, — дух, что и вина не надо. Бесшабашные головы кргом идут. А война не вся, и кто знает, сколько ее, проклятой, на те головы осталось? Да и уцелеют ли они?

Артамонов, наоравшись, приказал привести бойцов в норму. А как?

“Людей надо дрессировать, — вразумляли в запасном опытные офицеры. — Люди в бою не должны слышать ни пуль, ни разрывов, а только голос командира. И, ни о чем не думая, эти команды исполнять. Для этого бойцов беспощадно дрессировать. Ясно?!”

Показалось диким: “дрессировать”? Сознательных бойцов Красной Армии?!

— Сознательные? Кто ж спорит, — посмеивались “старики”. — Наше дело правое... Когда человек в бою сознательно раздумывает, он думает не об РККА, а куда спрятать башку. Ясно? Красная Армия большая, а башка единственная. В бою не прятаться надо, а воевать. Шустро и с толком. Ясно?!

Куда яснее. “Так они не прятались... — соображал я, — они разболтались...”

Батальон был выведен в резерв, и минометы сняты с позиции. Рота вяло приходила в себя. Что они напортачили, поняли все: “Ну что делать. Бывает”.

“Дрессировать, — обозлился я. — Чтоб автоматически. Получится ли? А почему нет? Ведь получилось с узбеками!”

Историей с узбеками я горжусь до сих пор. Началась она совсем по другому поводу, еще в запасном полку. Бывалые офицеры-минометчики предупреждали лейтенантов-мальчишек, чтоб те не поддавались нажиму кадровиков добровольно перейти в командиры стрелковых взводов.

— Там самые большие потери. Кадровикам нужно дыры затыкать.

— А силком погонят? — робели вчерашние курсанты.

— Приказ Сталина запрещает, — втолковывали “старики”. — До этого в стрелковых цепях сожгли без счета специалистов — летчиков, танкистов и прочих, оказавшихся без дела, — кого сбили, кто из окружения. Делу не помогло, а ценных офицеров угробили. На посулы не поддавайтесь. Угроз не бойтесь, за вас Верховный.

Когда мне дивизионный кадровик предложил идти в стрелки, я доложил: “Я минометчик”. Немолодой майор сурово объяснил: “Родине нужны стрелки, а от вас — заявление”.

Обмирая оттого, что осмеливаюсь идти наперекор старшему по званию, должности и возрасту, я объяснил, что он, майор, не Родина, и есть приказ Сталина.

Молния не сверкнула, гром не ударил. В дивизионном обозе, видимо, не привыкли, чтоб с ними эдак, и меня без звука отправили в полк. Мгновенно обнаглев, я только что не засмеялся в лицо капитану — полковому кадровику, когда он заикнулся о том же самом. В недоумении (неужели им никто никогда не противоречил?) меня отправили еще ниже, в батальон. Что уж совсем диковинно — я оказался в батальонном резерве. Минометной должности не дают, хотя она есть, — а вдруг передумает? И отослать обратно боятся. Два раза в день кормят, и есть где спать. Что еще нужно казенному человеку? Август в Курской области — солнышко, травка зеленая, яблок полно...

В полк шло пополнение, и “нераскаявшемуся” нашли дело. В батальон прислали команду из тридцати узбеков. Что с ними дальше делать, никто не понимал, поскольку большинство из них по-русски — ни слова. Лишь двое-трое — кое-как. Меня отрядили к ним — научить военным азам. С высот батальонного командования предполагалось, что “эти елдаши” вообще ни на что не способны. “Пригоняют черт знает кого!” — расстраивался комбат.

Узбеки обрадовались, что наконец-то на них обратили внимание. Я увидел живые и веселые глаза. Много простых лиц и рабочих рук. Говорят между собой оживленно и непонятно. Новенькое обмундирование, как и на всех новобранцах, вкривь и вкось.

Одно лицо выделялось — тонкие черты, умный взгляд. На вид лет тридцать. Наугад спросил, говорит ли он по-русски.

— Немного, — застенчиво ответил узбек на чистейшем русском. — Я филолог. Преподаватель русского языка и литературы в Ташкентском университете.

Вот это подарок!

Московский и ташкентский интеллигенты, несмотря на разницу в возрасте, мгновенно поняли друг друга. Но пришлось приложить немалые усилия, чтобы убедить доцента: его ташкентский русский язык намного чище и грамотней, на котором изъясняется русское войско. Стесняться своего русского должны окружающие, а не он, узбек.

Перед выходом на фронт командир дивизии проводил итоговые смотры в полках. Батальоны после предъявления внешнего вида должны были поротно пройти перед генералом. Сначала с песней, затем — строевым шагом, по-парадному.

Позже комбат, находившийся в окружении возле генерала, живописал поведение того на трибуне. Каждую поющую роту комдив оглядывал и слушал внимательно, но без эмоций. Сколько раз он все это уже видел... Одни роты пели заунывно, другие весело. От “Вставай, страна огромная” до “Все пушки, пушки грохотали”. И вдруг — разудалое и звонкое: замыкающая рота пела “Тачанку”. Да как! С подголосками и присвистом, а припев столь мощный, что с трудом верилось, что в строю всего человек тридцать.

— Какая рота? — оживился генерал.

Комбат мгновенно вынырнул и доложил, что это пополнение из Узбекистана. “Ни в жизнь бы не подумал!” — восхитился комдив.

На следующий же день после смотра мне нашлось место (то самое, в батальоне Старостина) — командовать минометным взводом. И, словно только за этим и была задержка, дивизия походной колонной тронулась к фронту.

Узбеков куда-то перевели, больше о них не слышал.

На марше наша колонна накоротке пересеклась с соседней 226-й дивизией, и я увидел Блинова! С ППШ на ремне, он шел во главе взвода автоматчиков. Перекинулись несколькими словами. Вилен понял, что повозка, груженная минометами, моя, и сказал сокрушенно: “Тебе повезло. А я вот...” Что я мог ему сказать?

Настало время дрессировать “славян”. Удастся ли?

На марше мне показалось, что удалось сблизиться со взводом — бывалыми и благожелательными людьми. Они расспрашивали о Москве. Некоторые ее особенности остались недоступны пониманию. Метро: “Как это — поезд под землей?” Многоэтажность домов: “А если упадут?”

Нужно время и всевозможные события на передовой, чтоб я понял: между мною и взводом — толстое стекло. До подчиненных доходят только приказы. Что же до благожелательности, то я был не первым “младенцем” над ними — они всего лишь меня жалели. “Чем же их зажечь? — мучался я. — За Родину, за Сталина?” Смешно... На переднем крае такое не упоминалось. Как и в прифронтовом тылу, через который нас вели. В тылу несравнимое с передовой многолюдство и оживление. По рынкам и толкучкам, ловко избегая патрулей и облав, шастали всевозможные военные, госпитальные выздоравливающие.

В окружении тыловых военных толп пели и плясали ансамбли — от местных до московских (то-то потом в Москве рассказов о героическом пребывании на фронте!). Мелькали загадочные личности. Одни в роскошных кожаных куртках, видимо, летчики, но настоящие или липовые — кто бы мог походя разобрать? Другие,

в выцветших добела гимнастерках, с финками на поясе, — то ли головорезы-десантники, то ли писари — тыловые орлы, специалисты по снабжению.

Все это сборище горланило, гудело и мелькало. Про “Родину и Сталина” не было и намека. Разве что в киножурналах нет-нет да и выкрикивалось ненатурально.

“Их надо как в училище, — решился я. — Чтоб от шкур пар пошел. Навыки и вернутся”.

Подумал, что все-таки прежде надо объяснить и усовестить, и приказал построиться.

По их виду понял, что взвод удивился. Пройдет немного времени, и я буду многое воспринимать как они. Резерв — это отдых. А как в армии отдыхают? Спят.

Им было от чего устать. Кому из батальонных минометчиков повезет вернуться домой, то, когда его спросят в предвкушении рассказов о подвигах (на груди нашивки за ранения, и с двух сторон ордена и медали), что он делал на войне, он, если будет честным, скажет: “Копал землю”.

В наступающей цепи минометчики, попав под огонь, копали себе щели-укрытия. Встав на позицию, копали окоп для миномета, потом для себя, потом ровики для мин. В обороне рыли ямы под блиндажи. Валили лес. Тащили стволы на перекрытия. От блиндажей прорывали ходы сообщений к огневой позиции. Копали, копали, копали...

В бою каждый тащил свою часть миномета. Первый номер (наводчик) нес на плече ствол, на ремне коробку с угломер-квадрантом (прицелом). Второй номер (заряжающий) нес на вьюке за спиной двуногу-лафет. Третий номер (снаряжающий) нес на вьюке опорную плиту. У каждого свое оружие, патроны в подсумках и маленькая лопатка. Второй и третий номера помимо всего несли еще большие лопаты для миномета и по несколько мин в связках, чтоб при необходимости сразу стрелять, не дожидаясь, пока подносчики подадут от повозки.

Когда шагом, когда рысью, когда на карачках — зависело от его огня.

При стрельбе наводчик по команде наводил миномет по направлению и дальности. Заряжающий опускал мину в ствол и после каждого выстрела выверял горизонтальное положение миномета. Третий номер снаряжал мину — навешивал, если требовалось, дополнительные пороховые заряды.

И все это чаще всего под его огнем — минометчики обеих сторон ста-рались прежде всего подавить чужие минометы.

Отстреляется взвод, отобьется и опять копать — поправлять разрушенное. Если переменили позицию — копать все заново.

Изложив взводу смысл и план занятий, я спросил: есть ли вопросы? Взвод молчал. Я обрадовался: “Все-таки они толковые мужики!” На самом деле никто меня и не слушал: очередная командирская дурь, чего ее слушать?

Артамонов (при нем бойцы подобрались и застыли — его боялись) мою глупость и их тупость понял с полувзгляда и приказал “этих дармоедов встряхнуть на всю катушку”! Пусть для начала побегают, исполняя “к бою” и “отбой”. Он демонстративно передал мне свои часы — засекать попадание в нормативы.

— А который не захочет нормативы уважать, с тем отдельно займусь! — посулил он. — Я второй раз получать по морде от комбата не намерен! Ясно?!

Пошла матерщина, перемежаемая вопросом “Ясно?!”. Напоследок старший лейтенант сказал:

— Всем все ясно и вопросов нет.

Именно так гоняли нас в училище — без жалости.

— Если об Ивана дубину не обломать, разве он шевельнется? — глубокомысленно сказал Кучеренко.

Полк шел походной колонной вторым эшелоном дивизии, когда далеко в стороне появилось не менее десятка немецких самолетов.

Я впервые увидел такое количество — обдало холодком. Что-то нужно срочно делать, но что? Стрелять? Они еще далеко — медленно и беззвучно кружили над соседним полем километрах в двух. “Спрятаться?” — подумал я. Но полк продолжал огибать поле, уставленное скирдами соломы. Один боец замаскировался самостоятельно, взгромоздив на плечи пышный куст. Плывущий в гуще колонны одинокий куст выглядел нелепо и заметно.

Самолеты опасно приближались, неторопливо кружа. Стал слышен рокот моторов. По колонне прокатилась команда: “Укрыться в лесопосадке”.

Самолеты оказались рядом. Одномоторные, с желтыми носами. Крылья с небольшим переломом. Торчащие шасси, как птичьи лапы. В бинокль я разглядел голову летчика в каске, а под капотом мотора масляные потеки.

— Штукасы, — объяснил Артамонов, — “Юнкерс-87”. Раз попал под него. Тихоходный, зато меткий. Поставь котелок — и в него попадет. Сволочь!

Полк замер в зелени. На серых (в просторечьи — белых) лошадей накинули ветки, плащ-палатки, шинели — чтоб не светились. Но “штукасы” на посадку внимания не обращали — расстреливали скирды. Зачем?

— Дурак фриц подозревает, что под соломой танки? — предположил кто-то.

Позже я прочитаю о немецкой тактике “выжженной земли”. Отступая, вермахт оставлял сельскохозяйственную пустоту, уничтожая все, что не смог увезти или угнать. Немцы считали, что тем самым подрывают снабжение Красной Армии.

Тихий солнечный день. Надоедливый шум моторов. Багровое пламя в черном дыму. А рядом замер, спрятавшись, стрелковый полк со всей своей техникой, вооружением и обозами. Впрочем, вполне возможно, если немцы и заметили полк, им было не до него. Приказано жечь солому!

Чудеса войны.

 

Глава 6

После взятия Конотопа — дни, ничем не запомнившиеся.

Наше наступление шло ни шатко ни валко. Каждый день стычка. Мин хватало — стреляли часто.

Первое ощущение: немцы пятятся, когда считают нужным.

Широкое поле. Поодаль — лесополосы, села в тополях. Немцы где-то там... Туда из окопчиков постреливают наши стрелки. Немцы не отвечают — может, ушли, а может, затаились. Стоит нашим подняться — их “эмга” начеку... Убитые остаются лежать, легкораненые отползают, тяжелораненых вытягивают ротные санинструкторы. Редко кто из раненых при этом кричит. Или терпят, или уже без сознания. “Наш молчит, — говорят мне бойцы. — Фриц кричит-плачет...”

Идем через поле, шагах в тридцати позади цепи. Стрелки впереди инстинктивно жмутся друг к другу. Командиры рот и взводов орут:

— Не лезь, как бараны, в кучу!..

— Интервал семь-восемь метров!..

Этот боевой крик нашей наступающей пехоты командиры орут так, что и до немцев доносится. Однажды слышал, как фрицы через громкоговоритель дразнили на ломаном русском: “Иван! Семь-восемь метров!”

К обычным словам командиры добавляют матерщину. На передовой без мата не отдается почти ни одной команды. Не потому, что хотят обругать. Просто мат позволяет ослабить нервное напряжение: вот-вот, в любое мгновение тебя может убить или искалечить... Пробило голову соседу справа. Вырвало кишки соседу слева. Теперь твоя очередь?

Впереди, метрах в восьмистах, видна еше одна редкая цепь — отходят немцы.

Так и тянемся друг за другом. От немцев то и дело летят трассирующие очереди. Я наглядно убедился — взвизгнувшая пуля проносится не ближе трех-четырех метров... “Которая в тебя, ту не услышишь”. После первого же “наступления” обнаружил в поле шинели дырку от пули. А я и не слыхал... В запасном бывалые мужики хвастались: “После наступления шинель будто собаки рвали!” Преувеличение, конечно. Но дырка от пули — вот она... Со временем еще добавятся.

Немцам не нравится, что мы к ним привязались, — нас накрывают их “эмга” и минометы. Мы мгновенно залегаем. Минометы лежат в разобранном виде на вьюках — на ровном месте, на глазах у немцев, их “к бою” не поставишь. Самим бы закопаться...

Привыкнуть к убитым трудно.

Поражался равнодушию бойцов к убитым, но не заметил, как и сам стал таким же. Дня не было без мертвых — психика защищалась бесчувствием.

Мне претило стать “Ванькой-взводным”: мол, наше дело телячье, обосра... и стой. Хотелось понимать, что происходит не только в роте, но и вокруг, чтобы не попасть в беду. В кружении по полям и перелескам терялась ориентировка: кто где? Отовсюду стреляют, но никого нет — хорошо маскируются и наши и немцы. Даже их каски перестали блестеть, затянутые чехлами... Кто вдали перебежал поляну? Продвинувшиеся свои? Отставшие немцы? Или сбившиеся в нашу сторону бестолковые соседи? За такими — глаз да глаз, иногда опаснее фрицев... То по ошибке накроют огнем, то втихую отойдут — теряйся потом в догадках: откуда фрицы у тебя за спиной? А то залезут под наш огонь и после поднимают волну: мол, мы им устроили “прицел пять, по своим опять”! Или и вовсе нагло — приберут к рукам склад с трофеями в нашей полосе...

Боясь проглядеть опасность, я завел бинокль. При постоянном боевом контакте с немцами самое страшное — попасть в плен, поэтому бинокль все время висел у меня на шее, изрядно наминая ее. Немецкий — намного легче, но чужая угломерная сетка сбивала с толку. Со своим тяжелее, да надежнее. Впрочем, что бинокль? И в него глядя, не всегда поймешь, что там — впереди.

Важнее — стрельба! У каждого оружия свой постоянный голос — надо уметь различать. Взвод учил меня с первого же дня. Главным “профессором” Кучеренко. Вскоре я разбирался, что как звучит... (Передовая учит быстро, если жить хочешь.)

Увесисто-неторопливое “да-да-да...” — наш станковый пулемет “максим”. Скороговорка “ррра... ррра... ррра...” — немецкий МГ-34 (“эмга”). Ручной пулемет Дегтярева (“дегтярь”, “ручник”) бил чаще и суше, чем “максим”, но по скорострельности куда ему до “эмга”. Русские автоматы трещали, немецкие — горошинами по доске. Винтовки, те и другие, долбили тупо и гулко.

Освоившись и осмелев, я вообразил, что участвую в опасной, даже смертельной игре. Чтоб не вылететь раньше времени, надо выигрывать! Инстинкт — выигрывают лишь живые... Многие думали, как бы уцелеть, и проигрывали.

За город Бахмач дивизию наградили московским салютом и званием “Бахмачская”.

Батальон города не видел — сплошной лес.

Когда, обмирая, я впервые спрыгнул в немецкую траншею, испытал недоумение. Отсюда летела смерть, но ничего зловещего в мелкой канаве (когда из нее стреляли немцы, она выглядела траншеей) не было. Под ногами бренчали ворохи стреляных гильз. Воняло смесью дешевой парфюмерии с карболкой и еще с какой-то дрянью.

— От вошей мажутся, — сказали бойцы.

— Вшей, — машинально поправил я. — Разве у них тоже есть?

Мне объяснили, что вошь везде, поскольку от тоски.

Оранжевые круглые коробочки с завинчивающейся крышкой у фрицев для масла, у наших — под табак. В воспетых кисетах табак перетирался и терял крепость.

На баночке консервов сумел прочитать: “Шпроты из Дании”. Бойцам не понравились: “Воблу бы!”

Пять дней боев наградили меня опытом. Приноравливаясь к войне, времени терять нельзя, иначе — фанерная пирамидка со звездой (“мрамор лейтенантов”) или костыли.

Чтоб уцелеть в первые часы первого в жизни боя, нужна смекалка. На следующий день, если повезет, начнет прорезаться ощущение опасности. И пошло-поехало... Человек на переднем крае обретал звериный инстинкт самосохранения. Становился окопником. Э. Г. Казакевич назвал их “бессмертными”.

Отсев жестокий...

Забегая вперед: в нашем батальоне за месяц (5 сентября — 6 октября 1943 года) не самых жестоких боев потери у стрелков около 90 процентов. У нас, минометчиков, выбыла половина.

Пополнения в минроту не давали, приходилось “похищать” людей из стрелковых рот. А что делать? Если возле миномета нет трех человек, это груда железа. Потаенно отыскиваемые среди стрелков крепкие и толковые люди легко поддавались “минометному соблазну”: воевать позади. Сидеть в бою по канавам, ямам, оврагам или за стенками — целее будешь.

В стрелковых ротах исчезновение людей, на моей памяти, ни разу не заметили. Там ведь не было людей — бесфамильные “штыки”.

Перед Нежиным дивизия застряла.

— Не пускает... — материли фрица минометчики. — Не отдает город, зараза!

Помню, что все время шел дождь, еще по-летнему теплый.

Немцы исчезли незаметно. С вечера висели “фонарь” на “фонаре”, а утром — никого. Позже дошел слух, что наши удачно прорвали в обход — фриц и драпанул.

За освобождение Нежина дивизия получила орден Красного Знамени.

Нас в батальоне не наградили, зато трофеев!

На своей, солидно оборудованной обороне немцы, видимо, собирались задержаться всерьез (даже стенки траншеи оплели на манер плетня); убегая “по тревоге”, бросили все, кроме оружия. Много боеприпасов — патронов и мин. Его батальонные мины, увы, нам не годились. Наш калибр — 82 мм, его — 81. Немецкие мины легко проскакивали наш ствол и летели куда попало.

Связисты дорвались до телефонных аппаратов и катушек с кабелем: немецкий — крепкий и цветной, наш — дрянной и черный.

Консервы мясные и рыбные (Франция, Дания, Голландия). Хлеб, запаянный в целофан, выпечка: “1939”. Хлеб как хлеб, но пресный.

Новенькая кожаная полевая сумка прожила у меня много лет, а ее полетка цела до сих пор.

Бойцы разбирали немецкие подсумки — кожаные и тройные, на большее число патронов. Наши — двойные и брезентовые, да и качество не сравнить.

Сигареты слабые. Крепче остальных, где на пачке верблюд. Нашлись даже котелки с чем-то недоеденным. Их котелок плоский, крышка под второе, защелка с длинной ручкой. Наш котелок круглый и без крышки: только под первое. Второе на передовой не полагалось. Много лет спустя забавно узнавать о мифической “фронтовой каше”...

В траншее оказалось много тетрадок, блокнотов, конвертов, разных карандашей. Даже топографическая карта этого места. Я в дальнейшем ориентировался по трофейным картам — других не было.

Советскую карту выдавали на батальон одну — командиру.

Удивило обилие газет и иллюстрированных дешевых журналов с красотками, но без намека на эротику. На нашей стороне всё беднее.

Регулярную маленькую дивизионную газету привозила кухня с ужином. Попадала в роту армейская газета, реже фронтовая. Центральные до окопов не доходили.

Как-то увидел у бойцов “Правду” и “Красную звезду”. Откуда?

Немецкая фальшивка, но какая! Полная схожесть: и формат, и заголовки. Все дело в тексте. “Письма на фронт”, а в подборке — “письма” из немецкого плена к “братьям в советских окопах”: бросать оружие и сдаваться.

Поначалу казалось: такая пропаганда бессмысленна. Мы выигрываем войну, какая добровольная сдача в плен?! Детская наивность. Еще увижу самое страшное за полтора года на передовой: как наши сдаются в плен. Именно сдаются.

Боясь по ночам немецкой разведки, спал в щели всегда настороже, с карабином под рукой. Каждые 15—20 минут просыпался, чтоб прислушаться и осторожно выглянуть: как там?..

Не терпелось понять, что могли видеть немцы, глядя из этой траншеи в нашу сторону? Оказывается — плотную стену сосен. “Значит, мы наугад и они наугад?”

— А чего глядеть? — сказал Кучеренко. — Он нас чует.

— Как это? — не понял я.

— И мы его чуем, — подтвердил другой “старик”.

Когда окопник “чуял” затаившийся немецкий огонь, поднять его было не-возможно. Он не уклонялся от боя — избави бог! Умело и стойко воюя, он не желал гибнуть или калечиться по-дурному. Окопник изобретательно увертывался от идиотизма командования. При этом никаких конфликтов с начальством или заградотрядами — он их ловко, по-звериному, обходил. “Учуяв” надвигающуюся катастрофу, окопники вовремя исчезали, растворялись в дыму пожарищ и панике переправ, чтобы вновь оказаться возле своей кухни и полкового знамени.

Окопником мог быть и красноармеец, и взводный, и ротный, и комбат, и полковник, и даже — командарм... Каждый на своем уровне. Чем выше, тем меньше о себе, а больше о тех, кто в твоем подчинении.

Вошло в привычку: когда батальон шел вперед, я на ходу прикидывал, что делать, если фрицы притаились. Высматривал вымоинки, воронки, бугорки, куда надо нырнуть. Чтоб успеть, надо “чуять”...

За Десной немцы куда-то делись, и батальон остановили.

Такой спокойной ночи видеть на передовой не приходилось. Ни “фонарей”, ни перестрелки. Проснулся, как от пинка. В серой рассветной пелене медленно и беззвучно, как в страшном сне, двигался силуэт немецкого танка. Раза два негромко звякнули траки.

Я завопил:

— Подъем!

Из щелей высунулись заспанные минометчики. За первым танком выполз второй. Рота, опомнившись, рванулась к ближайшим кустам. По бегущим ударили пулеметы.

— Товарищ лейтенант, не бросайте меня! — Немолодому бойцу пуля попала в ногу.

Подскочили с двух сторон, подхватили... Из кустов по немцам палили из чего могли. Вреда танкам никакого, но ушли. Как же случилось, что они так легко прогулялись по нашей обороне, оставив от батальона мешанину из мяса, костей и лохмотьев?.. Еще и увезли пушку-сорокапятку?

Все, кто караулил и охранял, проспали свои и чужие жизни. Нас спасло чудо.

 

Глава 7

Батальон шел к Днепру. Асфальт светлый — по шоссе некуда ездить. Мост через Днепр в леса правобережья взорван в 41-м. Врос в асфальт незнакомый танк.

— Наш, — сказал Артамонов. — Довоенный.

Из заросшей канавы выглядывал — в земле по оси — еще и броневичок. Остатки когда-то зеленой краски, еле заметная звезда.

Батальон затягивало под уклон. Заблестели болотца и озерки — предвестники большой воды. Побывав на Волге, я знал, что это такое. Здесь еще и рубеж — пройти с ходу немцы не дадут. Батальон свернул в кусты.

— Ужин! — объявило командование. — Форсирование ночью.

Минометы, оружие и боеприпасы приказали взять с повозок с собой. Под ложечкой не просто тревога засосала, возникло предчувствие необычного испытания. Ощущение беспомощности и бессилия стало овладевать мною.

“Редкая птица долетит до середины Днепра...” Через него плыть. Не просто умирать, а тонуть, и минометчики затосковали. У меня опустились руки: мой взвод — что взвод, вся рота — готовые покойники. Общий паралич воли. Я понял, что и сам не лучше остальных. Тупо принялся за баланду.

В привезенной газетке — стихи: “Ой, Днипро, Днипро, ты течешь вдали”.

Прочитал до конца. Ударило в душу.

Дохнуло Днепром — рота сбилась в кучу. И тут я со стихами Евгения Долматовского. После стихов, уже от себя... Прекрасно помню свои ощущения, но повторить, что говорил роте, не могу. Что-то о войне, о предстоящем бое, неосознанно для себя и слушающих, поместил всю свою жизнь... О поездке с мамой к отцу в Забайкалье... И о том, как однажды, проснувшись, не узнал комнаты: пол весь белый, распотрошенные книги, раздерганные тетрадки и альбомы, раскиданные фотографии... Мама плакала — отца ночью увели в ГПУ... Возникло счастье, когда отец через год вернулся. Его с кем-то спутали, а в те времена Лубянка лишних для себя заключенных, случалось, отпускала...

Вся рота, от Артамонова до обозника-повозочного, слушала.

Она слышала не слова — стала бы она их слушать! Я ведь успокаивал и вдохновлял не роту, а себя. И рота ощутила искренность исповеди-завещания. Перед “крещением в Днепре” самый молодой имел право так разговаривать с ротой:

— Пусть убьет нас. Убьет еще тысячи таких, как мы. Другие доведут дело до конца! Все равно победа будет нашей!

Третья минометная настроилась на героизм.

В середине ночи нас подняли. Меня бил озноб: вот оно! Лейтенантские заботы: не потерялся бы кто в темноте, не забыли бы чего. Все вполголоса. После спусков и подъемов по дюнам сквозь кусты встали. Перехватило дыхание. Ждали долго, напряжение не отпускало. Ho приказали разворачиваться — чужой участок.

Всю ночь батальон искал свое место. Растаяло ощущение величия, а затем силы. Я с трудом волочил ноги по песку — всего лишь карабин за спиной. Каково же бойцам, одни тащили минометы, другие — ящики с патронами и минами, да не норму, а в запас — для плацдарма.

Перед рассветом форсирование отменили. Какие там тревоги и обреченность!.. Какой героизм!.. Кое-как приткнули минометы, наковыряли ямок, повалились в них и заснули. Поголовно.

Проснулась рота поздно. В термосах принесли суп. Рота поела, над головами поплыл дымок. Наступил день блаженного покоя. Шелестели кусты, шевелились солнечные пятна.

Солнце стояло высоко, когда с той стороны Днепра стала слышна ружейно-пулеметная перестрелка. Новость ошеломила: полк ночью форсировал Днепр.

“Вот так номер! — ахнул я про себя. — А мы? Заблудился комбат? Случайно? Нарочно? Или мы в резерве?”

Рота встревоженно слушала — по воде все разносилось звучно. Немцы явно прижали наших к кромке берега. Сыпали немецкие автоматы: наступала его пехота. Наши отбивались — длинными очередями долбили “максимы”, часто хлопали винтовки.

— В воду спихивает... — заговорили минометчики. — Иван буль-буль...

— Третья минометная, подъем!

Набежавшее начальство повыдергивало минометчиков из ямок:

— Приготовиться к форсированию!

“Как форсирование? Днем?!”

— Взять все мины! Взять все цинки с патронами! Бегом! Бегом!

Рядом бежала рота противотанковых ружей ПТР. Впереди пологий пляж. На воде железные баркасы с высокими бортами.

— Вперед!

Слева увидел взорванный мост. Были там фермы или нет — не разглядел. От опоры на том берегу в нашу сторону полетели вразброс пулеметные трассы. За последним кустом стоял кто-то в кожаном пальто, чем и запомнился. Позже говорили — генерал Черняховский. Какое же напряжение на плацдарме, если минроту и роту ПТР отправляют форсировать Днепр днем, да еще тут и сам командарм!

Сидя в посудине, саперы гребли, задрав руки к веслам, прячась за высокими бортами.

Минометчики и “пэтээровцы” набились в баркас, распластавшись на груде железа: минометные стволы, двуноги, плиты, противотанковые ружья. Горой ящики с минами, запаянные цинковые ящики с винтовочными патронами, ящики с патронами к ПТР.

Я впал в прострацию. Эмоций никаких, даже страха нет. Весь взвод сидел в отупении. Скорчились в бездумном ожидании неминуемого. В железной коробке посреди глубокой воды на что нам было надеяться?

Первый разрыв ахнул у моего борта. Окатило водой меня и соседей. Один начал расшнуровывать ботинки — рассчитывал выплыть? Другой молился Богородице. Позже я не мог вспомнить, кто сидел рядом. В тот момент никого не узнавал... Прорезалось любопытство: “Чем все это кончится?” Наивное ощущение: кончится хорошо. Надоело сидеть в неведении. Приподнявшись, посмотрел над мокрым железным бортом. Плыли навстречу солнцу. Стреляли совсем рядом. Дважды обдало водой.

Ткнулись в берег. Все, что было навалено у ног, бойцы расхватали мгновенно и бросились на песчаный берег. Некуда ступить — везде раненые. Несколько сот человек. Минометчиков ждали — показали, куда бежать. Кто бы смог выплыть в полной выкладке? На невысокой береговой ступени нарыто — окоп на окопе, из каждого — винтовка или пулемет. Предел обороны — немного пляжа и вода.

Незнакомый лейтенант-одногодок поманил и сунул мне подарок: пистолет! Первый в жизни пистолет! Бельгийский браунинг! Сам лейтенант ранен в шею. “Снайпер!” — объяснил он ранение. Словно дождавшись сменщика, сдал окоп вместе с оружием: “Давай!” И побежал к понтону.

Мы свои девять минометов поставили в ряд и обнаружили, что нет Артамонова! Размышлять некогда — надо срочно понять, что происходит и где немцы.

В километре от наших окопов гребень коренного берега. Немцы там.

Вчерашние школьники, предоставленные самим себе, действовали заодно, как ни до ни после. Днепр слил всех воедино. Мало того, что мы удачно поставили минометы и сумели мгновенно, без пристрелки (некогда!), безошибочно определить расстояние до немецкого рубежа. И тут немцы пошли в контратаку.

— Аля-ля-ля! — закричало множество голосов, и из кустов вывалилась немецкая цепь. — Аля-ля-ля!

Сорок пять мин, разорвавшись за десять секунд, накрыли немецкую цепь, и на этом все кончилось. Наши стрелки рванулись вперед... И через побитых немцев дальше, дальше... Минометчики следом. Увидел под ногами множество зеленых мундиров и касок. Кто-то ворочался, кричал... Не до них — стрельба уходила вдаль.

С едой дело обстояло плохо. Перегруженные лодки везли только боеприпасы, забирая раненых. Логика командования проста: немца палкой не отобьешь, а с едой свои бойцы как-нибудь выкрутятся. Выкручивались. Рыбы к берегу выносило немерено.

Я ее есть не мог — душа не принимала. Все связанное с Днепром было ненавистно. Даже видеть его не мог.

Минометчикам повезло: наткнулись на раненую лошадь, забили и наварили мяса. Едва приступили, конина застряла в горле: над близким ветляником, поплыла немецкая танковая башня. Мы испуганно глядели на танк. Пока он нас не видит. А увидит?..

За кустами поднялась стрельба. Башня замерла.

— Подбили! — закричали бойцы. — Подбили!

Подплыла вторая башня. Бывалая, облезлая... Пальба возле танков усилилась. Положение, казалось, ухудшилось, но страх исчез. Мы поняли: фриц проиграл. Донесся рев двигателя. Обе башни двинулись назад.

— Буксиром тянет! — закричали бойцы.

Башня буксира выбросила вверх струю белого дыма. Танки встали.

— Доездились!

Стали известны подробности. В роте противотанковых ружей, которая плыла вместе с нами, офицеров не было. Струсили, как Артамонов. Командовал младший командир, старшина Саша. Когда появился первый танк, Саша никак не мог навести ружье: с земли низко — пуля пошла бы рикошетом. Саша,

в считанные секунды и на расстоянии каких-нибудь ста метров от идущего танка, поставил на четвереньки бойца и положил ружье ему на спину. Куда Саша попал, не говорили, но после первого выстрела танк встал. Когда второй потащил первый буксиром, Саша с бойцами обогнал его по кустам и ударил по головному. Танк загорелся. Немцы побежали.

“Звездный час” роты противотанковых ружей.

Днями раньше “звездный час” пережили минометчики. Они и “пэтээровцы” оказались теми немногими, кто спас многих. Ни о чем столь возвышенном они не думали. Ни тогда, ни позже. Слово “подвиг” показалось бы насмешкой.

Мы считали: нам повезло и мы ловко сделали свое дело. Только и всего.

 

Глава 8

В полутора километрах от Днепра пехота, натолкнувшись на немецкую оборону, залегла в болото. По высокому коренному берегу село Страхолесье — там немцы. Огневые точки на чердаках и деревьях. Жители давно выгнаны.

Засидевшиеся искатели приключений ночами ползают в село между грядок, заросших высокой ботвой. Офицеры посылают на поиски съестного. Из-за обстрелов нельзя навести мост — с едой плохо, боеприпасы экономим.

Артамонов прятался на том берегу, о нем забыли. В роте все шло само собой и как надо. Завели собственную лодочку (лодок в батальоне не хватало). На веслах бывший краснофлотец (ремень с морской пряжкой). Парень из Хакассии, отчаянно рискуя, привозил мины. Иногда и сухари.

Прибыла комиссия: почему не взято село?

К начальству от минроты отправили меня: “Ты у нас речистый”.

Я не подвел, обосновав невозможность взятия села отсутствием у нас артиллерии. Комиссии доклад понравился.

— Чего, как дурак, лыбишься? — сказал мне потом один из стрелковых ротных, типичный “ванек”. — Комиссия еще разберется. Как по кладовкам шарить — вы в село заходите. Как немца воевать — пушки подавай?!

— За обман в штрафную! — гоготнул второй.

Что толку метать бисер?.. Ситуация, впрочем, забавная: село неприступно, а пролезть можно.

Фриц ушел из села вдруг и незаметно. Так же неожиданно появился старшина с горячим завтраком в термосах. Получив водку и за предыдущие дни, мы весело выбрались из болота на сухую насыпь. И попали под огонь “эмга”.

Распластавшись, стремительно трезвея, ждали своей участи. Обойдется или же немцу удастся взять прицел пониже? Отвлекли свои пулеметчики. Пульрота — мальчишки 25-го года рождения. Заморыши и хулиганье, на марше к фронту веселили батальон, горланя под балалайку непристойные частушки. Пулеметчики они были что надо, хотя и тягали пулемет втроем-вчетвером (взрослые мужики — по двое). “Максим” — серьезное оружие, бил далеко и точно. Немцы охотились за ними. Вот мы, минометчики, и влипли в такую охоту. Пулемет стоял чуть впереди. Один пацан убит, а двое, вжимаясь в землю, визгливо материли друг друга, споря, куда наводить, чтоб подавить фрица. Потом даже подрались! Не смея приподнять головы, били друг друга ногами, целя по физиономии. Было очень смешно! Они дрались. Мы, всем взводом, вжавшись носами в траву, истерично смеялись…

“Эмга” замолчал. Отходящая немецкая цепь замаячила вдали. Мы приготовились накрыть ее. Незнакомый подполковник заорал, что это наступает наша пехота, а минометчики вредители! Судя по красной роже, “наркомовские” у подполковника были куда обильнее наших. Пока препирались, немцы исчезли. Наши никуда не наступавшие стрелки обнаружились рядышком, в глубоком рву. В перекуре с дремотой — им тоже выдали накопившиеся граммы.

Я получил выволочку от комбата за то, что упустили немцев. Впервые досталось не за взвод, а за всю роту.

Немцы не спеша отходили от Днепра. Батальон тянулся следом.

Взвод набрел на оставленную огневую позицию. Немецкая противотанковая пушечка (37 мм, фрицы звали ее “пак” — панцерабверканоне) в аккуратном окопе. Нашлись две оплетенные бутыли с вином. Взвод вино выпил. Поплясав вокруг пушки, раскидал маскировку и развернул “пак” в сторону немцев. Поставив самый дальний прицел, чтоб не задело своих, минометчики из трофейной пушечки открыли стрельбу “по мировой буржуазии”!

На веселье прилетел “юнкерс”. Шустрые как тараканы, минометчики нырнули в немецкие щели. Фрицы вырыли их по борозде — легче копать. “Юнкерс” прочесал их одним заходом.

Стебануло возле головы... Зазвенело и задвоилось... Придя в себя, увидел в земляной стенке, впритирку с носом, дыру в кулак... Откопал крупнокалиберную пулю.

— Кто-то за вас крепко молится, — сказали бойцы.

Молитвой у мамы было симоновское “Жди меня”.

Перед селом Горностайполь батальон застрял.

Стрелки окопались по верху большого холма. Минрота — на обратном скате. Немцы, заняв село, замолчали. Батальон тоже не стрелял.

Разбудила танковая рота. Десять “тридцатьчетверок” и две машины поменьше. Укрывшись от немцев, рота встала за холмом, под позицией минометчиков. “Старики” в минроте помрачнели. Пригнали танки — будет наступление. Значит, потери.

Командир танкистов, капитан, щеголял в золотых погонах. Черняв, молод и красив. Расставлял машины уверенно и весело. Первая бомба — полная неожиданность. За ней — вторая, третья. Танкисты врассыпную. Один — ко мне. Тесно, но разместились — головами в разные углы щели. Гость оказался москвичом.

Стих грохот, перестала вздрагивать земля, рассеялся мрак, и оказалось: никто не пострадал — ни люди, ни машины! Все ликовали. Выясняли, кто как прятался. Красавец капитан сверкал зубами и погонами...

Со звоном и подвыванием пронеслись два “мессершмитта”, и танкистское счастье кончилось. В памяти клочки... Мы с земляком осторожно выглядываем: вдали разворачивается, встав на крыло, “мессер”, мчится к холму. Огненная струя, мелькнув метрах в двадцати от окопа, проносится по “тридцатьчетверке”, и та вспыхивает. Два истребителя за полчаса сожгли одиннадцать танков. Спаслась одна машина. Всего одна! А что ж остальные? А, золотопогонный? От роты — лом, от экипажей — трупы...

Ночью батальон повели наступать на Горностайполь. Все перепуталось: где-то стреляют, вокруг зарево...

Был озабочен одним: не растерять людей, особенно новичков. Урчал и лязгал неразличимый во мраке единственный танк. “Завалится куда-нибудь, — страдал я. — Из него же не видно ни черта!” В танке сидели не те люди, что заваливаются. В овраг ухнули мы всей ротой. Кое-как выкарабкались. Отовсюду стреляют кто во что горазд. Даже танк нет-нет да рявкнет пушкой. Стало светло: над минометчиками повисли “фонари”. Это успокоило: раз над нашими головами, значит, фрицы на расстоянии.

Наступление на этом кончилось. Раненых из оврага вытащили, убитых оставили. Мы наугад тоже кинули несколько мин и затихли. Перед рассветом привезли завтрак. Батальон, перекурив, задремал.

Тихим утром дежурные пулеметчики напомнили о себе. Как-то нехотя. Наш долбанул очередь в три-четыре патрона, немец выждал, чтоб ушло эхо и бормотнул в ответ. Снова все замерло. Умаялись за ночь. Нам же приспичило повоевать. Затеяли “беспокоящий огонь”. Не по конкретным целям, а вообще. Быстро надоело. Разрывов за оврагом в гуще села не видно, а каждый минометный выстрел надо маскировать выстрелом вверх (так громче!) из карабина: чтоб фрицы, по ту сторону оврага, не засекли ОП.

Стрелять из подобранного ПТРа по обнаруженному вдали за домами танку тоже надоело. Попадания (глядя в бинокль) есть, а танку хоть бы что. Скучно.

Справа закричали: “Шестьсот пятый драпает!”

Это номер соседнего полка. За лесопосадкой, по широкому полю катилась в наш тыл плотная масса пехоты. Среди нее несколько танков. “Немцы наступают?!” — дрогнул я. Пехота и танки наши. Пушки у танков повернуты назад. “Как не догадаться: пушки назад, чтоб фрицев отбивать!”

“Пушки назад, — объяснят мне позже, — Чтоб свои не сожгли”.

Полк бежал беззвучно — ни выстрелов, ни разрывов. Что это? Я еще не знал, что это паника. В полной тишине полк исчез. При виде оставшегося пустого поля все внутри оборвалось. Испугался до дурноты: “Бежать! Взвод наготове: сорвать минометы и...”

Нельзя. Нет приказа. Сиди и жди. Ожидание...

Внезапный крик: “Немцы!”

И все стали остервенело стрелять по близким кустам. Пальба как началась, так внезапно и кончилась. В ответ — ни звука. Вдруг командир батальона скатился по склону, побежал в тыл. Развевались полы серого комсоставского плаща. За ним ринулся еще кто-то. И еще...

— Отбой! Миномет на вьюки! — завопил я не помня себя.

Вломившись в кусты, мы лезли в чащу, пока хватило дыхания. Вслед ни стрельбы, ни погони… Комбат потом объяснял, что решил выбрать новое место для КП, — но почему бегом и внезапно?

Ночью привезли горячую еду, водку, сахар некурящим, махорку бойцам, папиросы “Беломорканал” офицерам (в первый и последний раз получил папиросы — до конца войны только “легкий” табак). Выяснилось: взвод Козлова оставил в Горностайполе минометы.

Ночь темная. Решили ползти на огневую позицию Козлова. Вдруг немцев там нет и минометы стоят? Нашлись добровольцы. Я по своему всегдашнему нетерпению оказался направляющим.

На высотке кто-то копал и переговаривался. Я силился разобрать: по-русски (нас предупреждали, что могут быть власовцы) или по-немецки? То так казалось, то эдак.

— Хагальт! — внятно послышалось во мраке: — Хагальт!

Оглянувшись на шорох, успел увидеть стремительно уползающие подошвы. Еще подождал. Ничего больше не услышав, вернулся к взводу.

Остаток ночи продремал вполглаза. Рано утром легкая канонада насторожила. Ежась от нехорошего предчувствия, пробрался к краю кустарника.

Метрах в пятистах, в стороне, по параллельной дороге, шли в наш тыл немцы. Освещенные низким ранним солнцем, поблескивали касками пехотинцы в зеленых шинелях, держа винтовки наперевес. “Как в кино”. Отчетливо увидел цвет винтовок — светло-коричневые.

Ужас был не в немцах. Подняв руки, стояли красноармейцы. В поле бинокля — трое немцев и пять-шесть наших.

Зеленые шинели шли сквозь серые не спеша, без всякой боязни, не очень-то обращая на них внимание, а люди в серых шинелях старательно тянули вверх руки. Обернувшись, увидел парнишку с ручником:

— Стреляй!

— Он не стреляет. — Парень протянул мне красный от ржавчины пулемет.

Крикнули, что слева тоже обходят немцы. С оборвавшимся сердцем бросился к взводу. Никого. Горит костер. Трещали кусты: разбегались незнакомые мне бойцы. Примерещилось, что мои ждут меня в соседних зарослях, — не могли же они бросить меня! Кинулся — нету! Вернулся к костру. Тупо глядя на горящий как ни в чем не бывало огонь, понял, что остался один. Близкий разрыв привел в чувство — я побежал.

Встретился незнакомый парнишка-стрелок, легкий на ногу. Вдвоем веселей.

Наткнулись на командира полка. Тот в окружении нескольких человек лежал за “максимом”. То ли всерьез собрался воевать, то ли оттягивал встречу с собственным начальством.

Мы с пареньком незаметно исчезли.

Выскочили на дорогу. По ней — строчка автоматной очереди — фонтанчики пыли. “Как в кино...” — опять подумал я. Левая нога просела, словно отсидел, стала непослушной. Упал на колени. Ранен! В кювете стащил сапог. В икре маленькая дырочка — входное, в голени большая дыра с вытекающей кровью — выходное отверстие. Запахло кислым теплом. Достал пакет, перевязал рану. Фриц больше не стрелял. Встав, убедился, что могу идти, и двинулся дальше, выбросив левый сапог. Парнишка выбрасывание сапога не одобрил и сходил за ним. Я сунул сапог под мышку, хотя мог и надеть — рана не болела.

О взводе забыл. Мгновенный выход из войны был присущ многим раненым.

Навстречу вывалилась толпа военных. Видимо, их отловили у переправы — кто-то наводил порядок. Мелькнули лица однополчан.

Артамонова все-таки извлекли из обоза. Что я мог ему рассказать? Как все драпанули, а сам поймал пулю? Беглецов, выстроив в цепь, погнали навстречу стрельбе. Моего спутника тоже завернули.

В медсанбате дивизии меня заново перевязали. Сказали, что повезло: пуля не разрывная и — рядом с костью. Дали карточку раненого — направление в госпиталь разрешало находиться в тылу.

Усевшись на бревно, я закурил, впервые почувствовав, как устал и как сейчас хорошо и покойно.

— Лейтенант, обедать!

Обедать?.. Стало смешно — обедают в темноте, а сейчас день. Наступила несуетливая, нормальная жизнь.

 

Глава 9

Рана пустяковая. Меня направили в офицерский Армейский полевой госпиталь для легкораненых № 5286 (поселок Носовка).

Регулярные перевязки. На столе посреди палаты — неиссякаемая горка “легкого” табака. Полная свобода. И так все десять дней тихой солнечной осени. Что еще нужно окопнику? Я наслаждался. Стесняясь, что нога не болит, нет-нет да и нарочно прихрамывал. Компании мне не нашлось. Да я и не искал.

Случилась и одна радостная встреча. Я знал, что бронебойщика Сашу ранило в живот. И вдруг встречаемся нос к нocy! Оказывается, пуля по животу только чиркнула...

По части выпивки я не подкачал, но, когда Саша (старше лет на десять) повел меня “к бабам”, получился конфуз. Девственнику стало стыдно и противно. Сбежал еще из-за стола.

Как-то, гуляя, набрел на скопление выздоравливающих. В доме допрашивали летчиков со сбитой “рамы”.

— Соскучились по фрицам? — съехидничал я.

— Это власовцы, — сказали офицеры.

Летчиков повели к машине. Глядя на мертвые лица пленных, я дрогнул: “Похоже, что наши...”

Увижу еще множество пленных. Таких лиц, как у тех власовцев в Носовке, не будет ни у кого из немцев.

В справке о ранении понравилось начало: “В боях за Советскую Родину” — романтично! “Сквозное пулевое” — ранением можно гордиться, а то и козырять: пулю получали только на переднем крае. Справка умалчивала, что лейтенанта подстрелили во время “драпа”.

Выписавшись, в армейский отдел кадров не поехал, хотя бывалые офицеры говорили, что меня вполне может ждать повышение — дадут командовать ротой.

Козлов, прибрав мой взвод, никак не ожидал, что явится хозяин. Батальон оборонялся в густом бору. Блиндажи сухие и крепкие — опоры и накаты из сосен. За день ни выстрела, ни разрыва. Вся фрицевская стрельба ночью.

Когда с темнотой начался безостановочный, до света, треск его пулеметов,

с отвычки ежась, подумал: “Надо было бы поначалу, как предписано, в санчасти отсидеться”.

Взводу понравилось, что командир вернулся: дорожит ими. Но мое отношение к взводу изменилось, после того утра исчезла доверительность. Укорять их не стал. Взвод преподал мне урок. Мне наглядно открывалась собственная наивность.

У роты не было командира — Артамонов исчез.

Как прекратить ночные беснования фрицев, лейтенанты не могли придумать. Днем “эмга” молчали. Ночью стрелять по ним в ответ — бессмысленно: не видно собственных разрывов, огонь невозможно корректировать.

Но когда его минометы осмеливались тюкать по нашим стрелкам днем, мы их тут же принуждали к молчанию.

Полк вывели с плацдарма по лесной дороге в обход Киева. Батальон шел легко. Канонада далеко в стороне, так что обедом накормили засветло. Поселок Дымер, куда шли, освобожден накануне. К моему изумлению, в Дымер нас не пустили немцы! Батальон встал на несколько дней. Выбивать их было нечем. Не хватало ни людей, ни боеприпасов.

Немцы из Дымера исчезли.

— Дошла до них наша сводка! — заявил я.

В штабе батальона остроту не поняли. Комбат и адъютант ломали головы: как же воевать? Без пополнений батальон уменьшился до роты. Патроны наперечет, минометных мин нет. Главные бои — за Киев. Всё гнали туда. Нет худа без добра. Теснимые у Киева немцы, отходя, вынуждали отходить и здешних, выравнивая фронт. “Им не надо мешать”, — понял комбат.

Перед селами, занятыми немцами, батальон тихо ждал. Те, чтобы просигналить для своих общий отход, поджигали какой-нибудь дом. Поднимался черный столб дыма, и жиденькая цепочка нашего батальона неторопливо шла в наступление, иногда даже крича “ура!”. Немцы уходили незаметно. Лишь один раз я увидел в бинокль убегающую по улице кучку солдат, их ранцы и каски.

Дивизия получила право на мобилизацию. Под женские вопли и проклятия (мужики скандалить боялись) в батальон согнали необмундированный сброд. Немолодые мужики, подростки и кадровые красноармейцы, попавшие в 41-м в плен и, будучи украинцами, отпущенные немцами по домам. Помимо цивильной рванины их объединяли увесистые мешки с “харчами”. В батальоне началась охота на эти мешки. Пошли скандалы и драки. При звуках стрельбы пополнение металось в панике. Как-то раз на меня выскочил перепуганный малый.

— Какого батальона?! — заорал я.

— Другого! Другого! — вопил парень, с ужасом глядя на “парабеллум”.

— Я те дам другого! — озлился я.

По-украински “другого” значило “второго”. Малый ответил четко, а я решил, что мне дерзят. Ведь мог бы и застрелить...

К большому лесному селу Лумля батальон вышел без боя. По главной улице прохода нет — поперек накрытые столы. Партизанское село встречало Красную Армию! И в других местах встречали радушно, но чтоб вот так — народным праздником! Не то в тот же день, не то накануне был взят Киев. Батальон ушел из села на третий день с хорошим настроением. Когда поздно вечером я пришел в штаб за распоряжениями, там — дым коромыслом.

Проснувшись на следующий день на лавке в штабе и услышав шум боя, пришел в смятение: “Как же с такого похмелья воевать?!”

Оказалось, что наш батальон в резерве.

Вечером меня принимали в партию. Парткомиссия заседала у костра. Вопрос один: “Почему полк не взял село?”

Ответ лейтенантский:

— Потому что наш батальон был в резерве!

Хмельные приняли хмельного единогласно. Позже никаких следов моего приема в ноябре 1943-го в ВКП(б) не нашлось.

 

Глава 10

Хорошо начинался ноябрь, но к середине его произошло что-то вроде катастрофы. Батальон непрерывно перебрасывали с места на место — хаотично и бестолково. То и дело мы сталкивались с нашей пехотой, бредущей или поперек, или навстречу. Утыкались и в немцев. После перестрелок обе стороны растворялись в лесу. Похоже, у немцев такая же бестолковщина.

Комбат трезв и мрачен. По поводу нашего командования — сквозь зубы:

— Потеряли управление.

Батальон стал обессиливать. Дождей не было, но от влажного воздуха шинели постоянно волглые и тяжелые. Песок, сырея, плотнел, и ботинки не вязли. Офицеру полагались сапоги. Кирзовая пара, выданная в училище при выпуске, развалилась. Отремонтировать или получить новые не удавалось. Бойцы научили: надо снять хорошие ботинки с нашего убитого. От такого совета стало не по себе. Подчиненные, углядев подходящего, привели к нему. Размеры совпали. Сняли с трупа ботинки с обмотками и отдали мне. Что оставалось? Надел... В самый раз.

Батальон переодели в зимнее. Кроме теплого белья и байковых портянок, получил понравившиеся ватные штаны, шерстяную гимнастерку, свитер, меховой жилет и трехпалые байковые рукавицы. Незадача с шинелью. В полковом ОВС (обозно-вещевое снабжение) пообещали, что скоро будут нужные размеры. Тогда, мол, вместе с сапогами. Пришлось ходить в какой-то случайной куцей — как ее называли бойцы — “шинелке”. Училищная, с голубым отливом, погибла еще в сентябре в разбомбленном обозе.

Стали выбиваться из сил лошади. Узкие колеса тяжелых повозок с минометами глубоко резали песок. Бойцы выталкивали повозки и плелись рядом, держась за борта, — легче волочить ноги. По слухам, немцы захватили Житомир, куда наши вошли неделю назад. Говорят, что виноваты кавалеристы. Они-де его пропили. Сейчас немцы наступали на Киев, чтобы вернуть его к своему Рождеству. Пьяные конники батальону не попадались. Неказистых людей на заморенных лошаденках видели. Унылая колонна Ставропольской гвардейской кавдивизии имени Блинова. Существование такого рода войск показалось мне нелепой архаикой.

После очередного привала половину красноармейцев в стрелковых ротах поднять не удалось. У минометчиков повозки, на которые они, вопреки запрету — ничего, кроме минометов и мин, — давно свалили оружие, лопатки, подсумки с патронами, мешки. Стрелки же все волокли на себе. Уходя, видел, как среди лежащих бойцов растерянно бродили девчонки-медички. А что они, бедные, могли сделать?

Когда к вечеру обезлюдевший батальон притащился в какую-то деревушку, там нас ждало чудо! Кухни с горячим обедом. Не с “рататуем”, а с густым супом. С хлебом, а не с сухарями. Впервые за неделю дали до утра поспать в тепле. Редкое блаженство...

Видимо, в вышестоящих штабах улеглась паника.

Батальон поставили в оборону города Коростышева — в ста километрах от Киева по Житомирскому шоссе.

Немцев на обозримом пространстве не было.

Рано утром пришел единственный офицер из минроты соседнего 2-го батальона: за рекой появился немецкий “фердинанд”. Что делать?

Развернул в сторону “фердинанда” один из своих минометов.

Третья или четвертая мина легли неподалеку от цели. Еще два разрыва в створе — вилка! “Фердинанд” взвыл как сирена и резво ушел задом в лес.

Испугался не минометного обстрела. Толстенная броня, даже крыша 45 мм. Прямое попадание мины для него — ничто. Потом объяснили: у батальонных минометов и у “катюш” одинаковые прицелы. Тюк да тюк одиночным минометом, а потом на пристрелянной установке как ахнет “катюша”: полыхнет “фердинанд” свечкой — выскочить не успеют!

Днем немцы навалились на стрелков жестоким артиллерийским огнем, и те потекли из Коростышева. Потрясенные обстрелом люди уходили мимо нас. Шли в рост, ни на что не реагируя и ничего не боясь. Нам приказа не было, мы остались на месте. Без пехотного прикрытия, с немцами один на один. Их артиллерия еще била по окраине Коростышева, а в полутора километрах от нас, на гребне зеленого поля, появилось множество темных точек. Немецкая пехотная цепь двинулась в наступление.

В душе что-то оборвалось, стало холодно. Очень захотелось оказаться подальше отсюда. Но — глаза боятся, а руки делают. Мясоедов стрелять отказался — нет приказа от комбата. Я сo страху неправильно определил расстояние — первого разрыва не увидел. Вторая мина также — разрыва не видно.

Фрицы шли неторопливо. Но по тому, как опускались и поднимались далекие фигурки, проходя неровности поля, двигались они непрерывно. Взяло зло. Сильно подтянул прицел, и третья мина (наконец-то!) легла хоть далеко позади цепи, но увидел разрыв! И тут от мандража заторопился — они-то идут! Стал корректировать огонь не сменой цифровых делений прицела, а командами наводчику на обороты рукояток подъемного и поворотного механизмов миномета. Так быстрее!

— Вверх два оборота!.. Вправо пол-оборота!

Мины полетели на головы фрицам. Цепь остановилась. В бинокль видел, как они, услышав мину, стремглав падали и по-соседству с ними тут же вспыхивало облачко разрыва. Надо переходить на поражение, стрелять двумя мино-метами. Но если в начале пристрелки второй миномет, не стреляя, синхронно повторял все смены делений прицела, то когда, засуетившись, я перешел на неуставные команды (“два оборота... полтора оборота…”), второй потерял синхронность. Чтобы он стрелял туда же, его надо заново наводить... Времени не осталось. Немецкую цепь подняли, и она пошла перебежками, торопясь выйти из-под мин. Нельзя терять ни секунды — стрелять хотя бы одним.

Взвод вдруг заволновался и стал пропускать команды. Тут самое время класть мины с опережением, туда, куда немцы перебегают. Ювелирная, но быстрая работа, а они запаниковали. Вытащил “парабеллум” и скатился к взводу:

— Пристрелю каждого, кто проявит излишнюю нервозность.

Негромко, но дошло.

Команды подавал в голос и весело. Самому нравилось.

В горячке не сразу заметил, что Мясоедов исчез, так и не начав стрелять. Видимо, сорвался, когда фрицы пошли перебежками. От его бегства мои и заволновались. Они ведь внизу — для них все вслепую и намного страшнее. Козлов сбежал еще раньше…

Через несколько дней столкнулись с дивизионными артиллеристами. Те, узнав, кто перед ними, спросили:

— Вы, что ль, под Коростышевом по полю клали?

— Мы. А что?

— Сильно дали. Аккурат мы под вас успели отойти, — сказал артиллерист. — Всем полком матчасть вытянули.

Это — высшая награда. Ордена, при всей даже справедливости, всегда — сверху. А такой отзыв от брата-окопника — истинен…

Связной от комбата:

— Товарищ лейтенант, отход!

Послал его подальше. Взвод поддержал: всех взял азарт! Было и жутко и весело. Бьем ведь! Не вообще Красная Армия, а конкретно — мы!

На дальнем краю поля немцы выкатили какой-то агрегат. Далеко — даже в бинокль не понял, что это.

Мины сыпались по всей залегшей цепи. Наводчик вел траекторию вправо-влево. Частота огня такая, что в воздухе одновременно висело по несколько мин.

От непонятного агрегата взвились дымные стрелы под прерывистый вой и скрежет, впервые услышанные мной.

— “Ванюша!” — закричал взвод.

Шестиствольный реактивный миномет. По-окопному — “ванюша”. Над нами многоголосо прошелестело. Сзади за соснами, не очень далеко, раздался немыслимый грохот!

Немецкая цепь приподнялась и тут же получила несколько мин. Фрицы залегли. В тылу у нас опять грохот...

— По оврагу кладет! — понял взвод.

Стало весело. Немцы, разглядев на карте овраг, решили, что “Иван” стреляет оттуда — больше неоткуда! А мы — в ста метрах впереди, в расщелине, на картах не обозначенной, и пошло: “ванюша” бьет по оврагу, мы — по пехоте! Немцы перестали шевелиться. То ли расползлись, то ли мы их всех побили.

С третьей мины я подобрался к “ванюше”, и фрицы укатили установку за бугор.

— Товарищ лейтенант! Отход! — отчаянно кричал связной снизу. — Комбат приказал: немедленно бегом! Как можно швыдче!

Внезапно понял: своих — никого... Канонада издалека, а здесь самое жуткое — тишина. Мгновенно, но без суеты расчеты взяли минометы на вьюки. Едва выбежали к Тетереву, как от холма, где раньше сидела 2-я минрота, понеслись немецкие трассы. Досиделись! Оглядываясь на бегу, видел совсем рядом автоматчиков — на ходу секли нам в спины, время от времени попадая... Человеку впереди раскололо голову — мозги полетели на меня...

Мы могли бежать только прямо. Справа — река, слева — покатая гряда, поросшая кустами и прорезанная оврагами. Только вперед! Лишь бы повезло...

Убегая от смерти, мы бежали быстрее немцев. Фрицы, раззадорившись, сдуру погнались, стреляя из автоматов. Пока мы были близко, при густом огне, они попадали. Но отрыв увеличивался, и стрельба теряла смысл. У автоматов большое рассеивание, да еще на бегу. Если б фрицы ударили из “эмга”, да с высотки — положили бы многих. Пулемет у них, конечно, был, да стрелять не могли: их собственные автоматчики перекрывали сектор обстрела.

Мы влетели в лесистую лощину. Фрицы не рискнули соваться в лес. Вломившись в чащу, мы перешли на шаг и ходом-ходом, где напролом, где тропками, как можно дальше от отставшей погони. На бегу я пытался разглядеть: все ли мои выбрались?

В глухом лесу нагнали своих. По пути к нам прибились чужие потерявшиеся. Даже из соседней дивизии. Кто-то присоединялся, кто-то исчезал... Когда вышли к своему батальону, нас было не менее двадцати душ. Какая же это радость — увидеть своих! Родные серые шинели...

Мы повалились — отдышаться и покурить. Бойцам досталось: бежать с матчастью под пулями, потом из последних сил тащить ее по лесным буеракам, боясь отстать и потеряться. Первый миномет выбрался полностью. От второго — только третий номер с опорной плитой. Когда и где пропали наводчик и заряжающий?

Горстка людей, показавшаяся остатками батальона, оказалась остатками полка.

Три стрелковых батальона, две полковые батареи, спецподразделения: разведка конная и пешая, автоматчики, саперы, связисты, комендантский взвод, штаб и санчасть — и все это теперь только эти люди?!

Именно так. Вот и два майора — командир полка и начальник штаба. Как-то сразу все стало безразлично. Когда сказали, что 2-я минрота, что сидела на берегу Тетерева, накрылась, я вяло подумал: “А могли и мы”.

В дреме медленно растворялось, тяжело растаивало зеленое поле с темными фигурками немецкой пехоты.

 

Глава 11

После отхода от Коростышева полк, а с ним батальон, вернули к Житомирскому шоссе, но — немцы продолжали давить — ближе к Киеву. От опушки было видно, как вдали через поселок Кочеров идут в сторону Киева немецкие машины. У минометчиков не было мин. Минометы на повозках в обозе. Минрота превратилась в стрелковую. Мясоедов и Козлов перемену в стрелки не признали, ушли из роты — болтались без дела. Я роту бросить не мог, остался с бойцами.

Остановить немцев взялись артиллеристы. Выкатили к опушке дивизионку (76-мм дивизионная пушка).

Куда стреляли — затянуло дымом. Артиллеристы уверяли, что с десяток машин разбили. Кончились снаряды, и конная шестерка увезла пушку. Немцы поехали снова.

Перекрыть огнем не получилось, приказали: “Перекрыть штыком”.

— В Кочерове немцы-водители всю нашу дивизию одними заводными ручками погонят! — высказался комбат. — Сколько их, и сколько нас.

И указал офицерам батальона место сбора. После неудачной, — а какой она еще могла быть? — вылазки горсточка людей (вместо пятисот в строю — от силы человек тридцать) могла легко затеряться.

Батальон легко дошел до центра Кочерова. Полно немецких грузовиков, многие разбиты — молодцы артиллеристы! Оголодавшие бойцы накинулись на трофеи: консервы, шнапс, колбасу... Немцы вот-вот могли опомниться, но командиров никто не слушал, и я заорал:

— Танки!

И побежал из села. Минометчики и стрелки следом. На полдороге к лесу позади действительно раздались танковые выстрелы. Звук выстрела танковой пушки отстает от разрыва снаряда — такова скорость снаряда. Сначала слышен разрыв, а уж потом выстрел. Разрыв — выстрел... Это ни с чем не спутаешь.

Дальновидность комбата — “Идя в наступление, надо знать, куда отступать” — помогла. В лесу нашли друг друга. Минометчики наперебой захлебывались: “Как товарищ лейтенант всех спас!”

Мы пили французское вино, заедая черными сухарями.

Главное: кто ходил на Кочеров — все вернулись. “Танки!” крикнул только потому, что ничем другим “славян” от трофеев не оторвать. А танки легки на помине. Неужели “почуял”?

После Коростышева нас истерзали, гоняя с места на место. Едва окопаемся (“Чего роем? Укрытия или могилы?”), как срывали куда-то еще. Всё на ногах и впроголодь. Перестрелки, артналеты, потери. Постоянно тянуло в сон — настороженность не давала хоть вполглаза выспаться. Есть определение: “Войска устали”. С этим всерьез считаются в самых высоких штабах. Это ведь не после тяжелого перехода — день поспали и отошли. “Усталость войск”, когда никого нельзя поднять в бой — ни призывом, ни приказом, ни наганом. Дивизию, вовремя не заменив, додержали до износа. Даже восемнадцатилетние вроде меня стали желать скорой смерти, лишь бы отмучаться. Сил дальше жить не осталось. Устали...

Старшина, привезя ужин, матерился: “Завтра в наступление!..”

Я, выпив “с добавком”, двинулся в штаб скандалить. С кем? Начальство — пьянее вина. Комбат орал, чтоб пел с ним “Суровую осень”, — еле отцепился. Пьяный штаб, когда всё в развале... Мне-то что делать?! Роты нет. Идти некуда.

По пути из штаба уселся под сосной. Даже в горьких размышлениях держался настороже: одиночка — добыча для фрицевской разведки. Неразличимый с двух шагов, хорошо видел вокруг. На фоне неба любое шевеление заметно, а там решай: опасно или нет?

Наутро в наступление не погнали. Оглядев батальонное войско — серые плоские лица, давно не умывавшихся, завшививших людей, их грязные ватники, бушлаты, шинели, плащ-палатки, шапки, — пошел побродить по осеннему лесу. Наткнулся на товарища по училищу Огаркова. “Рыжий кот Васька” командовал минометным взводом в соседней дивизии.

Обрадовались — живы!

Однокурсников, попавших в стрелки, перебрали всех — никого в строю уже не было. Здесь и узнал о гибели Вилена Блинова.

За два подбитых танка старшину вместо “Отечественной войны” наградили медалью “За боевые заслуги”. Медалька звалась “забэзэ”. Ее давали тем, кого отметить не за что, а хотелось (ППЖ — походно-полевых жен и т. п.). Бронебойщик кинул медаль под ноги генералу. Когда мы с Сашей форсировали Днепр, комдив сидел на безопасном берегу, получив за это орден Суворова. В полку Сашу ничем достойным наградить не смогли. Все ордена, как говорили знающие люди, заранее расписаны и лимит исчерпан. Командование полка, благодарное за подвиг, “пробило” офицерское звание и взяло в штаб.

Сашa передал приказ штаба: “Оставаться на месте”.

Возле окопов непонятные крики и ругань. Кто-то побежал. Ударил вы-стрел! Поверить невозможно, если б не рядом. Боец полез в свой окоп, а там кто-то спит. Он ткнул прикладом: фриц! Ухватив винтовку с двух концов, попинали друг друга. Немец убежал. Наш выстрелил — промахнулся.

В иной день такое происшествие — веселье до утра. Но сейчас люди устали и отчаялись. Нам стало ни до чего...

Очнулся внезапно. От пальбы над ухом. Раннее утро. В пятидесяти метрах от окопа немецкий танк бил из пушки в глубину леса. После чего неторопливо двинулся, поливая огненной трассирующей струей.

Чудовищно! Проспать собственную смерть. На карачках отполз за сосну.

От страха вывернуло наизнанку...

Впав в полубессознательное состояние, проблуждал по лесу полдня, пока не наткнулся на своих.

Вывел инстинкт. Меня одного. Те пятеро последних минометчиков исчезли.

— Будем прорываться, — сказал командир батальона. Сосредоточенно пьяный, излучал уверенность.

Прорываться с одним пистолетом жидковато. Поднял бесхозную противотанковую гранату. Шли по лесу час и другой — вел командир полка. Фрицы не препятствовали, и граната надоела: тяжела и неудобно нести. Да еще на привале сосед пригляделся к ней:

— У нее чека на соплях, — и отсел как можно дальше.

Как ее подобрал, так и оставил.

Темнело, когда вышли к опушке. Офицеры подтянулись к командиру полка. Хотелось определенности, боялись пропустить момент принятия решения. Было приказано: не шуметь и не пользоваться открытым огнем. Впереди стали подниматься “фонари”. Окружены. Кто-то дрогнул: “Мелкими группами легче выйдем”. Его оборвали:

— Не сорок первый!

Вдали вспыхнуло зарево. Донесся задыхающийся визг “катюш”. Огненное кольцо разрывов несколько раз легло по горизонту. В одном и том же месте — черный провал.

— Коридор! — сказал комбат.

— Думаешь? — усомнился кто-то.

— И думать нечего, — согласился командир полка.

Начальник штаба взял азимут. Главная забота — не отстать, не потеряться. Я ничего не понял. Все пошли, и я пошел. Комбат растолковал: к Радомышлю отошли, видимо, не одни мы. “Катюши” разрывом огня показывают рекомендуемый коридор выхода.

Часть ночи — по воде мелкого Тетерева. На рассвете вышли к своим. День провел в полузабытьи. Ночью объявили: дивизия уходит на отдых и переформировку. Наконец-то! В поезде, под стук колес, туда, где не было войны.

Радоваться бы, а все безразлично. Даже то, что сегодня 30 ноября, день рождения — девятнадцать лет. Тупо глядел на костер и чесался — как и всех, ели вши. Огонь убаюкивал, но подняли. Накануне в полк пригнали маршевую роту — триста человек. Теперь ее — не в тыл же вести — переадресовывали в другую часть, находящуюся на передовой. Я назначен командиром роты на время марша. Сдав роту, останусь там, куда приведу. Равнодушно кинул ладонь

к виску. Сумка и пистолет всегда при себе. К костру за вещмешком. Прощаться не с кем. За три месяца взвод переменился четырежды.

Штабной офицер повел к маршевой роте, и тут я очнулся: “A стук колес?

А неразоренные деревни?” Дошло главное: “В другую часть? За что?! Значит,

я не нужен?! Я старался... А теперь меня вон?”

С такой неблагодарностью и несправедливостью в жизни еще не сталкивался: “Просить будете, не останусь! С вас хватит Мясоедова с Козловым...”

Все понял. Они возле комбата терлись. Я им — кость в горле. “Много на себя берешь!” — как-то сказал мне Козлов.

“Зато фрицам минометы не дарю!” — вмазал в ответ.

Все-таки оглянулся. За соснами исчезали костры 712-го стрелкового. Моего бывшего полка. “Четыре месяца, из них три на передовой...”

Осенило: “Я провоевал в полку три месяца. Три месяца! Жив и невредим. А сколько рядом со мной не прожили в нем и дня! Как же я могу его плохо поминать?!”

На шинель стали мягко ложится первые снежинки — вот и зима...

 

Глава 12

Наутро повел колонну маршевиков. Эмоций никаких. Все равно, где находиться. Мечта — в тыл на отдых — рухнула. Остальное не имело значения.

Никогда в подчинении не было столько людей — триста бойцов и сержантов от восемнадцати до сорока. Передвиженье черепашье — куда торопиться. Все делалось само — назначались привалы, контролировался маршрут. Не надо и вмешиваться — распоряжались командиры взводов. Шел отдыхал. Непривычно идти просто так — не таясь, не ожидая нападения или обстрела, не приглядывая, куда прятаться.

Ни о чем не заботясь, а только присматриваясь, наметанным глазом определил в армии еще не служивших. Расспросил. Треть маршевиков винтовку только издали видели. Открытие страшное: им жить до первого боя!

В хозвзводе несколько винтовок, нашлись патроны. На ближайшем большом (два дня) привале организовали стрельбище. Маршевики-окопники поднатаскали новичков. Преподали и правила поведения в бою: как идти в цепи, где держать лопатку, как окапываться… Если их сунут в бой сразу по прибытии, не будут уж совсем беспомощны.

Я рискнул дать увольнительные двум немолодым бойцам — семьи жили в соседнем селе. Отпущенные принесли царский подарок: довоенную четвертинку.

Маршрут шел через полковые и дивизионные тылы. Не раз ходил раньше по ближнему тылу, но лишь сейчас разница между передним краем и здешней жизнью бросилась в глаза. Тут тоже воевали. На дороге попадались воронки от разрывов. Размазанные по краям — снарядные, идеально округлые — бомбовые. Здесь были и траншеи, и ходы сообщения, но люди “маячили”, не прячась в землю, да и спокойное движение маршевой роты говорило само за себя. Здесь, словно никакой войны нет, можно умываться по пояс, неторопливо поливая друг другу. Я завистливо глядел на эту роскошь, немыслимую там, где совсем недавно желал лишь скорой смерти. Ружейно-пулеметная перестрелка сюда не доносилась, но разнообразная канонада слышалась отчетливо. Иногда близко. Во всем чувствовалось то, чего не хватало на переднем крае, — прочность обитания. То и дело встречались огневые позиции с окопанными и замаскированными орудиями.

Предмет особой зависти: тяжелое оружие пехоты — 120-миллиметровые полковые минометы. Эти красавцы не чета тем, которыми я командовал в батальоне. Полковые стреляли из глубины. Мины — 16 килограммов. Оставаясь пехотой, по мощности — пушкари. Полковые минометчики щеголяли в погонах, не по уставу украшенных пушечками. В батарее два огневых взвода стреляли, отделение управления ведало наблюдением и телефонной связью. Командир батареи, комбат, постоянно находился на наблюдательном пункте. Там ему виден противник. Оттуда по телефону командовал батареей. Его команды принимал и отвечал за их исполнение старший на батарее — один из командиров огневых взводов.

В августе, на формировке, я не раз ходил на батарею нашего 712-го полка. Очень хотелось стать командиром огневого взвода, но должности заняты. Зато обнаружил земляка из соседнего переулка Вальку.

Приходя в гости, практиковался на минометных приборах. Валькин приятель — старший на батарее лейтенант Архаров — хвалил меня. Да что толку! В примитивные батальонные минометы и то удалось попасть чудом.

Идя с маршевиками, увидел войну, о которой думал. Здесь люди воевали с помощью техники. Занимались боевой работой, а не подыхали обреченно во вшах и грязи. Увидел то, к чему себя готовил. Это мой мир! Но как попасть в него?

Благоприятное стечение обстоятельств надоумило.

Ни в коем случае не возвращаться в батальон, откуда — великое спасибо! — внезапно выдернули. Хватит! Нахлебался... Сдав роту, заявлю, что я полковой минометчик. Что тут проверять и уточнять будут?

Маршевую роту сдал благополучно, а должность командира огневого взвода в батарее 120 дожидалась — словно специально.

В минометной батарее, увидев нового лейтенанта, ахнули. Куцая “шинелка”, ботинки с обмотками, драные ватные штаны... Про грязь и вшей и говорить нечего. Зато на ремне, недоступная по здешнему сравнительно тыловому существованию, боевая редкость. Черная треугольная немецкая кобура с “парабеллумом” на немецкой шомпольной цепочке — по высшей окопной моде!

Командир батареи, старший лейтенант лет тридцати, встретил с веселым дружелюбием и приказал немедленно устроить прибывшему помывку с полным переобмундированием. Все лейтенантское сжечь.

248-я стрелковая бригада дышала на ладан. Почему, при полном развале, взяли еще одного офицера? То, что с одного пепелища попал на другое, нисколько не огорчило. Теперь я командир огневого взвода! На плечах артиллерийские погоны — подарок комбата! Вернулась радость, а с нею и озорной стиль “на публику”. Смутила необходимость ездить верхом — батарея на конной тяге. Последний раз сидел в седле в пятилетнем возрасте впереди мамы.

Лошади оказались покладистыми.

В начавшемся наступлении бригада шла вторым эшелоном. Батарея ни разу не стреляла. Хоть и страшновато, но хотелось бы испытать себя. Увы, наступление превратилось в повальное бегство. Что оставалось делать беспомощной бригаде, когда на нее вышли немецкие танки? Пехота, понимая, что на дороге остановят, уходила по лесу. Туда заградотряды, опасаясь “случайной” пули, не совались.

Минометные запряжки вынужденно отходили по дороге, и батарея уперлась в заградотряд из пограничников. Комбат оробел, а я с наслаждением так наорал на впервые увиденных на войне чекистов, что те растерялись. Перемежая окопную ругань с редкими обычными словами, приказал “зеленым фуражкам” немедленно очистить дорогу, поскольку они мешают занять огневую позицию. А минометчиков больше и у каждого карабин наготове!

Внезапно позади прозвучало: разрыв-выстрел!.. разрыв!-выстрел... Оглянувшись, увидел на отдаленной горочке немецкий танк километрах в полутора. Развернулся к пограничникам доскандалить — на дороге никого!

Задергались минометчики, и я приказал трогаться. Комбат почему-то не проронил ни слова, и я, распоясавшись, весело пропел ездовым:

— Шире ша-а-аг!

На конной тяге (так нас выучили в училище) команды подаются по-кавалерийски, нараспев. Лошади не могут выполнять команды резко — нужна плавность.

Позже по карте определили, что за куцый декабрьский световой день батарея отмахала в тыл километров 30—35!

Комбат, найдя в брошенном доме патефон, веселился, заводя один и тот же разудалый фокстрот:

— Во музыка! Как раз про наш драп!

На следующий день отход продолжился, хотя немцы не нажимали. В случае чего первый удар должен принять на себя заслон. В него почему-то поставили мой взвод. “В четвертый раз замыкающим. Сколько можно?” Каким образом два полковых миномета смогут заменить более необходимые для заслона пулеметы и противотанковые пушки, было непонятно.

С незнакомым начальством пререкаться не стал — “чуял”, что никто на нас наступать не собирается, а ужин уже готов. Не успел поднести ложку ко рту, как закричали, что “какие-то движутся, не фрицы ли?!”.

Со стороны леса по снегу тянулась вереница нагруженных скарбом местных жителей. Посчитав, что войска ушли, жители из оврагов возвращались по домам.

Новый, 1944 год встретил в компании развеселых офицеров. Бригаду должны были вот-вот расформировать, и все надеялись отправиться в тыл. Появились хохочущие девки, но мне ничего не досталось, как ни старался, — судьба оберегла. Все, кому “досталось”, попали во главе с комбатом в венерический шлейф вермахта. По слухам, офицеры, подцепившие соответствующие болезни, подлежали чуть ли не суду трибунала, как “умышленно нанесшие себе вред, с целью уклонения от участия в боевых действиях”.

Комбат, растеряв жизнерадостность, исчез. 248-я стрелковая бригада приказала долго жить. Я очутился среди незнакомых командиров, оказавшихся в одночасье не у дел. Нас, не отправляя в тыл, зачислили в резерв, поставили на довольствие. В ожидавшемся наступлении возмещать потери проще теми, кто рядом, чем дожидаться из запасных полков.

Началось наступление. Безместным выдали сухой паек и продиктовали маршрут за ушедшими вперед войсками. Пометавшись, пристроился к пятерым несуетливым офицерам, державшимся особняком. Помогли две бутыли самогона. Догадался обменять на них доставшиеся из имущества бригады новые армейские ботинки.

Шаг за шагом, километр за километром. Где пешком, где на попутных. Малорасположенные к навязавшемуся пацану два капитана, два старших и один лейтенант стали оттаивать. Бутыли помогли. Закусили, закурили, заговорили — все стало проще.

Самый старший, сорокалетний капитан, оказавшийся не впервые в подобной передряге, держался вожаком. Выглядел угрюмо: без конца болтаться без должности — омрачнеешь. Развивающееся наступление обнадеживало: освободятся места.

Паек съеден. Офицеры перешли на “бабушкин аттестат”, начали побираться. Искать не просто ночлег, а с кормежкой. Вожак знал дело. Хаты выбирал по виду и чтобы не богатая и не бедная.

— В богатой, — учил капитан, — от жадности поесть дадут кое-как. В бедной сами голодные. В средней и накормят и поднесут.

На ночлег вставали по одному. Меньше обуза хозяевам — сытее постояльцу. Утром завтрак. На ночь ужин. А днем? По прифронтовым понятиям, курица, отошедшая от насеста на метр, — законная добыча. Но на неистовый крик выскакивали хозяева, и офицерам приходилось давать деру. Кур взял на себя самый младший.

Проход через село — несколько кур с собой. Кто рискнет обвинить в мародерстве вооруженных офицеров?

О войне не говорили. Иногда прорывалось что-нибудь о 41-м или 42-м...

Я их понимал. Они вспоминали светлую довоенную жизнь. Выпивка и женщины (“бабы!”). От нескончаемой сальной похвальбы брала тоска и становилось тошно.

Раза два объявлялся большой привал и “боевая пятерка” (как они себя называли) на два-три дня растворялась. Наступал отдых. Темные деревенские девки были скучны. Помня мученья загульных офицеров, шарахался от редких женских заигрываний.

Наступление продолжалось. Тащился следом офицерский резерв, отмечаясь в назначенных пунктах. Брела и “пятерка” с шестым — приблудным. Впереди город Славута — последняя отметка. Там, как предупредили, будут выданы направления на освободившиеся должности. Остался один переход, когда хозяева пяти хат сказали о своих ночлежниках:

— Ушел затемно.

Не удивился. Стало легко... Они меня видели насквозь. Вспоминаю их с благодарностью. Научили выживать между небом и землей и — верить в себя.

 

Глава 13

В Славуте вакансий в батареях “сто двадцатых” не оказалось. Определили в резерв 989-го полка 226-й дивизии, назначив оперативным дежурным по штабу полка. Было неожиданно, ново и очень интересно. Донесения с поля боя принимал первым. Связные находили меня по красной повязке с буквами “ОД”. Мгновенно передавал донесения адресатам. Чаще всего начальнику штаба.

Трепетность перед штабной романтикой и судьбоносными полковыми решениями скоро выветрилась от бестолковщины, нервотрепки и бесконечной ругани между начальниками.

Полк никак не мог зацепиться за окраину города Шепетовка. Штаб извелся, ища виноватых. Я недоумевал: разумно ли руководить боем батальона за двадцать километров по телефону? Командир полка воевал именно так.

Командир дивизии полковник Петренко на передний край не ехал, а хватал микрофон рации. От мата дрожали стекла в двойных рамах. Здоровенного мужика (папаха делала его под потолок) боялись все — от офицеров до повозочных. Чем-либо не угодивший мог запросто схлопотать по физиономии. Дивизия была заражена мордобоем.

Побывал у полковых минометчиков. Подышал воздухом огневой позиции. Комбат — странного вида грузин — носил танкошлем. Наскочивший на батарею Петренко походя обругал комбата:

— Ты когда свой презерватив с головы снимешь?!

Началось наступление. “Получи сухой паек и маршрут: 150 километров до города Збараж”. Во вторую одиссею отправился в одиночку. Теперь был опытен, прошел хорошую школу, в меру осторожен, в меру нагл. Идти предстояло по чужой земле. Галиция — бывшая Австро-Венгрия, бывшая Польша и недавняя колония Третьего рейха, полтора года побывала в СССР, что не породило симпатии к Советам. Единственная пехотная дивизия в вермахте из украинцев называлась “Галичина”. Жители по-русски почти не понимали. Два языка: западный украинский и польский. И еще — оккупационный жаргон вермахта.

На развилках дорог и у околиц стояли католические распятия. В горницах среди собранных (как и в наших деревнях) под одной рамкой семейных фотографий — портреты парней в чужой польской военной форме.

Вспомнилась недавняя заметка в армейской газете. Фронт стоял неподалеку от границы 1939 года. Разъяснялось, что разговоры о том, что дальше старой границы идти воевать не надо, поскольку с выходом на нее Красная Армия задачу изгнания захватчиков выполнит, являются неправильными. Если б не газета, о двух границах — старой (до 39-го года) и новой — никогда бы и не задумался. Разговоров об этом не слыхал... Но, выходит, они были?

Наступление развивалось. Передовые части ушли вперед. Армейские базы и склады еще раскачивались. В разрыве оказалась обширная, пустая от войск и властей территория Восточной Галиции. Здесь при полном беззаконии существовала своеобразная, иногда опасная многолюдная жизнь.

Задним числом испугаюсь своего бесстрашия — собственной глупости. Одинокий лейтенант РККА (“эркаковец”) вполне мог для чего-нибудь (форма, оружие, документы) пригодиться — “аковцам” (повстанцы-поляки Армии Крайовой), бандеровцам (повстанцы-украинцы УПА), советским дезертирам, беглым военнопленным немцам и венграм, бродячим “партизанам” всех мастей и оттенков, почему-то осевшим не в немецком, а в нашему тылу.

Прокатился колобком сквозь эту вольницу — сыто и почти все время пьяно. С женщинами встреч не было — судьба оберегала. Как-то ночью подложили мне, спящему, одну голую и наутро веселились над моим испугом.

Пристроился парнишка-красноармеец. Шел в команде из госпиталя и потерялся. Теперь двигался к фронту самостоятельно. Ночью, на привале, растолкал меня:

— Товарищ лейтенант, есть шанс взять овечку!

К утру были далеко. Зашли в первую же хату — овечку зарезать и разделать. Одинокая женщина с сыном лет пяти зарезать не могла — не умела. Овечку застрелил в сарае. Да не сразу — не мог в живое существо в упор стрелять.

Мальчик испугался:

— Мама! Мама! Он нас тоже убьет!

В лесу кое-как разделали тушку перочинным ножом.

В следующем селе попросили, чтоб овечку сварили. Хозяин ахнул:

— Кто ж вам ее так изуродовал!

Смекнул, что лучше помалкивать. Поели супа сколько влезло. Взяли баранинки в дорогу, но малый решил здесь еще побыть.

Ушел один.

В каком-то селе меня приняли так радушно, что попал в хороший загул. С кем пил, не понимал — вокруг один пьяней другого. Запомнился парень с немецким автоматом, но без патронов и магазина. Почему-то на мне оказалась кубанка с зеленым верхом. Вдвоем изображали пограничников, пугая селян,

и тот на кого-то орал, сводя счеты:

— Руки в гору!

Потом вернулась моя шапка.

Протрезвев, обнаружил вокруг совсем не тех людей, что неделю назад. Кто такие? Откуда? На столе всего полно.

Пистолет и сумка при мне.

— Лейтенант, далеко?

— На двор.

Накинул шинель, шапку в руки — и исчез.

Как-то ночевал у ксендза. На стене “Благовещение”. Вспомнился Чима да Конельяно. Хозяин заметил интерес комсомольца (на гимнастерке значок),

я опередил:

— Ангел и Дева Мария. Он принес благую весть.

Сказать, что ксендз изумился, — ничего не сказать! Пришлось разочаровать: я художник — библейские дела знаю из истории искусств. В Бога не верю, ибо красивая, но — сказка на картине.

— Бог не то, что на картине или из мрамора, — сказал ксендз. — Бог — это то, что между вами и мною.

В одном из сел увидел пеструю группу. Шинели, бушлаты, телогрейки — маршевая рота. И вдруг — так это же Кучеренко! Первый окопный наставник и опекун — ранен еще на Днепре. Сейчас после госпиталя. Вместо шапки шерстяной подшлемник. Ближе него во взводе у меня никого и не было — встретились радостно! А говорить не о чем. Молча постояли. Покурили.

Маршевикам скомандовали:

— Шагом марш!

Из Збаража унес драгоценное направление в 714-й стрелковый полк 395-й дивизии на должность командира огневого взвода батареи “сто двадцатых”! В сумку не положил. Спрятал в карман гимнастерки.

Добраться до места назначения оказалось непросто. Напрямую не пройти — в Тарнополе сидели в окружении немцы.

Началась третья одиссея. Большой обход с не очень ясным маршрутом. Весна 1944 года в Галиции случилась мощная. Чернозем развезло так, что местами не то что не проехать — не пройти. Увидел невероятное: объезжая хилый мостик, в мелкой ложбине засела “тридцатьчетверка”. Экипаж “загорал” на броне. Когда по пути встречались застывшие немецкие танки, мимоходом думал: “Подбитые”. Теперь понял: завязшие.

В городе Бучаче на склоне холма возвышалась над городом гигантская свастика. От символа исходила угроза. Хоть и устал, но из города ушел. В местечке Монастыриске немолодая супружеская пара радушно накормила лапшой со шкварками и приютила на ночь. Теплый спокойный вечер. Курил на крылечке, представляя, как завтра-послезавтра увижу свою батарею. Сказали, что дивизия полноценная. Хорошо воевала на Кавказе, имеет звание “Таманская”. Сидел дотемна. Все время отдаленно бубнила канонада. “Зовет. Скоро увидимся...”

Посреди ночи проснулся — дышать нечем. В одном белье — на улицу. По звездам — начало четвертого. Восток светлел, и где-то очень далеко лаяла с подвывом собака. Маета давила... Торопливо оделся — заодно уничтожил на простыне двух своих вшей. Разбудил хозяина, поблагодарил и простился.

Не раздумывая пошел на север. Не на восток к Бучачу и не на запад к местечку Подгайцы. Хотя проезжавшие вечером военные сказали, что там может находиться моя дивизия, я шел в стороне от этих городков. “Почуял” — уходить надо, как можно скорее.

Солнце поднялось высоко, когда тревога отпустила. Подвернулся сухой бугорок — я сел и внезапно понял, что сил больше нет. Даже чтоб закурить. Позже узнаю: именно в это раннее утро через Бучач (вот она, свастика!) прорвалась из окружения 1-я танковая армия немцев. Навстречу ей от Подгайцев (туда мне советовали ехать проезжие) ударил танковый корпус СС. Они встретились в Монастыриске — как раз там, откуда я чудом успел уйти.

226-я дивизия Петренко почти вся погибла, а чудак в танкошлеме утонул вместе с батареей в Днестре.

Покружив несколько дней, я встретил офицеров из 395-й и наконец выбрался на правильный маршрут. Развороченный танками тракт, по обочине которого я шел, тянулся на горку. Там белел лежащий на земле самолет. “Транспортник”. В пилотской кабине копошился красноармеец. Считалось, что самолетные компасы у фрица на спирту. Их искали в каждом сбитом самолете, но никто не знал, как эта мечта выглядит.

На пригретом солнцем крыле вытянуть ноги — блаженство. Перекур с дремотой — что может быть лучше?.. Еще бы и перехватить чего-нибудь. Боец вылез, бережно неся какую-то загогулину. “Ух ты, сукин сын, неужели нашел?!” “Славянин”, отойдя от самолета, остановился полюбоваться добычей. Наглядевшись, закинул ее в поле и затрусил вдоль тракта.

“Далеко бежать”, — посочувствовал я: колонна, от которой тот отстал, шла впереди меня часа на два.

Появился коллега — офицер-странник. На вид ровесник, но, пожалуй, меньше ростом. Шинель красноармейская. Полевая сумка немецкая. Кожаная кобура с медным шомполом наша — под пистолет ТТ. Сапоги, естественно, кирза. Уселся рядом. На лице следы ожогов. Лейтенантские погоны с пушечками.

Артиллерист закурил и спросил:

— Далеко идешь?

— В триста девяносто пятую.

— И я, — сказал артиллерист: — В семьсот четырнадцатый, в батарею сто двадцать.

— Я тоже туда. — Я обрадовался, что теперь не один, артиллерист оказался минометчиком.

— Тебя как звать?

— Алексеев.

— А меня Николаев.

— Откуда сам? — спросил Алексеев.

— Москва.

— Во! — обрадовался Алексеев: — Я тоже.

По подъему выползал, виляя, грузовик.

— Может, подбросят?

Пахнуло свежим хлебом. Взлетев через задний борт, выхватил из-под брезента ковригу.

Нам и в голову не пришло, что, переломив хлеб, мы стали братьями.

Нас ждали. Взводных в батарее не было. Один стал комбатом, другого куда-то перевели. Комбат распределил нас то ли по стажу, то ли по алфавиту. Алексеев — первый взвод и старший на батарее. Я принял второй взвод.

Батарея: четыре миномета, конная тяга. Расчеты выглядели опытными. Имелась кухня. Прибытие офицеров комбат, старший лейтенант Маковский, отметил ужином. Веселье приняло размах, гармонист — командир первого миномета (по негласной иерархии старший среди сержантов), старожил батареи Носов — заиграл “барыню”. У меня ноги тут же ее и сплясали — чем, видимо, удивил всех. Алексеев плясать не стал, но изрек:

— Кака барыня не будь, все равно ее е...ь.

Склонность к обобщению вызвала уважение.

Наутро Маковский позвал взводных на НП для продолжения знакомства.

Комбат, машинист заводской “кукушки” в Запорожье, еще до войны начал красноармейцем. Простоватый красивый парень.

Строен и фасонист. На лоб надвинута форменная артиллерийская фуражка, гимнастерка под ватником щегольски заправлена, бриджи — синяя диагональ (что редкость!), да еще с кантом. Медаль “За отвагу” на красной колодке — награжден до 43-го года, что ценно.

НП на гряде холма. Внизу луговина и окраина города Черткова. Комбат сказал, что в этих домиках предположительно сидят немцы. Издалека доносилась вялая перестрелка, а на лугу маневрировала “тридцатьчетверка” и перебегали с места на место наши стрелки, человек десять. Немцы стреляли по танку с закрытой ОП — Т-34 изворотливо “танцевал” между разрывами. Ловкость танкистов поражала, но зачем этот цирк, офицеры-минометчики понять не могли. Танк “доплясался”. После близкого разрыва застыл скособочившись. Стрелков отозвали. Немецкая артиллерия, подбив танк, замолчала. Все стихло.

Не успели мы на НП поскорбеть по поводу танка, как тот ахнул из пушки по одному из домиков. Оттуда — вот это да! — выскочила куча фрицев и кинулась наутек. Добежали наверняка не все — танк успел вдогонку им добавить раза два. После чего, весело развернувшись, укатил восвояси.

 

Глава 14

Этот день не понравился с утра. Что-то было не так. Но что? Решение комбата выдвигать батарею повзводно? Ничего особенного: перекатом так перекатом.

Первый взвод ушел, мы остались на ОП. Обнаружилось безобразие: болван повозочный одной из двух взводных повозок с утра держит лошадей в упряжи. При любой возможности лошади должны отдыхать от запряжки. Усталые, встанут в бою — никакая сила не сдвинет.

— Не могу распрячь, — оправдывался немолодой повозочный. — У них головы из хомутов не пролезают.

— Ты что хреновину несешь?! — взвился я. — Запрягал — пролезали, а обратно раздулись?!

Пополудни получил приказ идти вперед. Впервые не радовался, что сижу в седле. Прошли мимо гаубичной батареи на ОП. Стволы для солидных калибров непривычно задраны — стреляли куда-то недалеко, да еще нервным беглым огнем. Это очень не понравилось. Раздражение на все и вся (командир одного из минометов, вместо того чтобы идти впереди запряжки, плелся позади) сменилось знакомой тоскливой маетой. Впереди обвалом близкая канонада и ружейно-пулеметная пальба. Навстречу вылетел бегущий с поля боя первый взвод во главе с Алексеевым. Пистолетные выстрелы над головами и каскад матерщины привели в чувство ополоумевших людей — как выскочил из седла, не помню. Примчавшийся комбат назначил старшим на батарее меня, а Алексеева отстранил, оставив лишь командиром взвода.

День закончился бестолково-торопливым общим отходом через Днестр. Вот и прояснилось: с утра “чуял” неудачу. Повозочный, не распрягавший лошадей, был “одной крови” со мной. “Чуял” беду и боялся, что, когда все побегут, он не успеет запрячь. Бросить повозку с минами и патронами, чтоб, обрубив постромки, спастись верхом — верная “вышка”! Батарея не пострадала — все живы, все уцелело.

Перейдя Днестр (куда ему до Днепра!), оказался в знакомой Монастыриске. Хотел подскочить к тем хозяевам — еще раз поблагодарить, узнать: живы ли?

В суете не получилось. Жаль.

Вскоре нас вернули за Днестр, переведя на другой участок. Противник — венгры — намного слабее вермахта. Форма отличалась от немецкой — табачного цвета мундиры и кургузые каски. Серьезного сопротивления при форсировании Днестра они оказать не смогли.

Полк надолго встал в оборону. Перед ОП был лес. По ту сторону тянулся передний край. Удобное место оказалось ничем не прикрытым разрывом с соседней дивизией. Так называемый стык. Опасную дыру заминировали,

и батарея частично попала на минное поле. Для жизни ей были обозначены вешками узкие проходы.

Не раз видел подорвавшихся — розовое мясо, ослепительно-белые кости, лоскутья одежды. Недавно батарейная повозка подорвалась. Первая прошла,

а вторая — по той же колее — взлетела... Повозочного убило и, без единого повреждения, перебросило через кювет. От повозки и лошадей — груда щепок и мяса.

Сапер, молодой ловкий парень, стал проверять дорогу, тыча коротеньким шомполом от своего карабина.

— Чего ж ты без щупа?! — спросили его.

— А на кой мне ту тяжесть таскать? — удивился малый, расчищая землю, присыпанную немцами на мину, и легкими оборотами выкручивая взрыватель.

К минному полю батарея приспособилась. Со временем мины стали заметны и между ними вытоптались тропинки.

От собственного залпового или беглого огня на батарее трясло землю и закладывало уши. Стреляли много и, как сообщал Маковский, удачно. Приходилось верить на слово: командир огневого взвода не мог видеть противника и попаданий в него. Впрочем, фрицы подтверждали удачливость батареи: хотя бы раз в неделю старались нас подавить. В один из таких налетов мы с Алексеевым курили в блиндаже, глядя, как от близких разрывов струится песок по земляным стенкам. Внезапно Алексеев заорал:

— Ходу!

Мы кинулись наверх — всё в дыму. Нырнули в блиндаж одного из расчетов. Налет угас благополучно. Никого не зацепило, и минометы целы. Но прямое попадание фугасной мины превратило трехнакатный лейтенантский блиндаж

в развороченную яму с расщепленными бревнами торчком. Спасло “чутье”.

Ежедневно воздушные бои. Впервые увидел столько истребителей одновременно. Иногда крутилось десятка полтора. Какие наши, а какие его — не разобрать. При спокойном пролете различали по крыльям: узкие — его широкие — наш. Все фрицевские считались “мессерами”, все наши именовались “истребками”.

Сверху доносилось непрерывное потрескивание стрельбы и завывания моторов. Ни одного сбитого не видели, но увидели таран. Наш ИЛ после штурмовки на малой высоте уходил в тыл, а “мессер” походя чиркнул его сверху,

и тот, продолжая лететь, стал разваливаться. Видели и такое: на одинокий “истребок” набросились два “мессера” — батарея помертвела. Наш мгновенно оказался над фрицами — как же они брызнули от него! Нарвались на аса.

В помощь пехоте прилетали бомбардировщики “Петляковы” и штурмовики ИЛы. “Петляковых” отличали по двум моторам и двум “хвостам”. Назывались пикирующими, но ни разу не видел, чтоб они пикировали, как немецкие “штукасы”. Стая фрицев вставала в круг над нашими позициями. Круг перемещался, выискивая цель. Высмотрев, ведущий отвесно падал к земле и тут же взмывал, оставив поднимающийся столб дыма. В этот дым падали, четко выдерживая строй, все остальные. Спикировавший самолет занимал свое место в круге.

ИЛы штурмовать немцев проходили над батареей и разворачивались в глубине их обороны. Шли в нашу сторону (видимо, угол леса, где мы сидели, был ориентиром), снижаясь, прочесывали огнем фрицевские позиции. Пока били из пушек и пулеметов, было неопасно. Но, едва под крыльями начинали сверкать вылеты неуправляемых “эрэсов” (реактивные снаряды “катюши”), мы лезли в щели. Были случаи: “эрэсы” взрывались рядом.

За два месяца происходило разное.

Поддерживали разведку боем... Впервые услышал наше “ура!” со стороны, да еще за лесом. Лучше Твардовского не скажешь: “Протяжный и печальный стон „ура!“”... Видели, как по дороге на косогоре прошла колонна новейших “тридцатьчетверок” — невиданно длинные стволы пушек... Дорогу закрыли маскировкой, и батарея насторожилась: “Наступление готовят?” С наступлением повременили, и батарею перебросили к местечку Чернелица. Единственный случай в практике — наша оборона по высокому берегу Днестра господствовала над его на том берегу. Сколько ни высматривал — у фрицев ни звука, ни движения.

Маленький южный городок Чернелица был мертв. На пепелищах — в рост человека сладко-душистые садовые цветы. Местечко-призрак притягивало — по ночам в могильной тишине раздавался только стук моих сапог по единственной улице…

Начальник штаба полка подполковник Пузанов, непонятно как узнав, что я художник, дал задание: нарисовать увеличенную карту района расположения полка в обороне. После чего поручил провести занятия по топографии с командирами рот и взводов. Было очень интересно, но изумило неумение некоторых командиров читать карту и ориентироваться. Как же они воевали?

Затишье на передовой дошло до того, что в тылах дивизии организовали выставку образцов нового вооружения стрелковых и артиллерийских частей. С обязательным посещением выставки всеми офицерами.

Вскоре началось наступление на Станислав. Город освободили в конце июля. Батарея 120 Станислава не увидела, уйдя с полком в предгорья Карпат. Зато получила распоряжение: наградные листы на отличившихся представить не скупясь.

Маковский был не мастак на победные реляции, за дело взялся парторг батареи Алексеев. Прочитав его творчество (кого и к каким наградам, офицеры обсудили заранее), Маковский был потрясен.

— Да ты, в натуре, Геббельс! — ахнул он в восторге.

— С ними иначе нельзя, — объяснил Алексеев.

Был убежден: судьбу наград решают высокосидящие “тыловые писаря”. В боях не побывавшие, но мерившие войну на свой аршин. “Орденов им самим хочется”, — полагал он и насочинял такие подвиги, что “этим придется наградами делиться”. Благодаря сверхгероизму представленных, уничтожено огневых точек: цифры “с потолка”; уничтожено и рассеяно пехоты: цифры оттуда же; военной техники и боеприпасов захвачено немеряно.

Удивительно, но в основе была правда. Если бы не были подавлены огневые точки, не уничтожена и не рассеяна контратакующая пехота, разве удалось бы взять Станислав? Но идиотский ритуал требовал, описывая отвагу и боевые таланты людей, базарно размалевывать действительность по “писарским” канонам.

Рука у Алексеева была легкой. Все получили испрошенное. Кто орден, кто медаль. Командование полка не забыло офицеров батареи…

Станислав позади. Предстоял ночной марш сквозь карпатский лес. Когда втянулись в чащобу, по сторонам тускло засветилось. Алексеев пошел поглядеть, что это. Вернулся: пилотка и погоны украшены чем-то мерцающим. За реликтовыми стволами — древесная гниль. Она и светилась. Батарея накинулась на гнилье. Под уходящими в черное небо деревьями двигалось, переливаясь и мерцая, нечто карнавальное. Гнилушки на конной упряжи и седлах, на минометах и зарядных ящиках, на оружии, на колесных спицах и бортах повозок. Не светился только комбат. Он спал на повозке.

Утром вышли к какой-то деревушке. Сказочное сияние обернулось грязью. Комбат со сна не мог понять, каким образом батарея так извозилась и почему все гогочут...

Батарея на дороге ожидала комбата, вызванного к командиру полка. Ничего хорошего от этого вызова не ждали.

— На формировку, — сообщил Маковский. — И на отдых.

Поверилось не сразу.

Когда пропала позади канонада, люди и лошади побрели кое-как — ведь не в бой.

 

Глава 15

Батарею разместили в селе Судовая Вишня. Шестьдесят километров от Львова и сорок километров до Польши. Первую неделю минометчики спали круглосуточно. Лейтенантам в саду соорудили шалаш и два топчана. Пряность вянущих стенок — ощущение безопасной расслабленности. Время остановилось. Мы с Алексеевым недвижимы на своих топчанах.

Через неделю отоспался, появились размышления. В полковой батарее провоевал три месяца, как и в батальонной минроте. Тут и там — несопоставимо. Там до переднего края пятьдесят—сто метров, здесь — от пятисот метров до полутора-двух километров. В том взводе состав переменился четырежды,

в этом, за малым исключением, одни и те же. Там в бою — все на себе, здесь — на лошадях. Стекло между командиром и взводом пригодилось и тут. Здешним тоже нельзя доверять: стоило во взводе Алексеева кому-то запаниковать — все кинулись опрометью.

Убеждение, что на фронте не должно быть людей, только функции, возникло из подсознания и укрепилось практикой. И о себе понимал: функция. Уверовал, что именно так, не уклоняясь от войны, можно сберечь голову. “Нас не надо жалеть, ведь и мы никого не жалели”, — скажет поэт-окопник.

Офицерам выдали пилотки — суконные и синего цвета. Без голубого канта для авиаторов непригодны, а пехоте все равно. Вместо наград пока справки. Свеженагражденные, чтоб сфотографироваться, брали ордена и медали у однобатарейцев. Еще раз меня приняли в ВКП(б). Расстарался парторг Алексеев. Когда начальник политотдела дивизии полковник Санюк увидел, какими бессмысленными завитушками я расписываюсь, рассердился:

— Роспись должна быть понятна и тем уважительна к другим! Ты видел подписи великих людей? — Политработник продолжал: — Максим Горький... Пушкин... Чехов... А ты что?!

Меня назначили комсоргом батареи, и потому у меня остался комсомольский билет с автографом Вилена Блинова.

Брат-парторг наедине поздравил брата-комсорга:

— По-городскому ты теперь член, а по-деревенски — х..!

В полк пригнали пополнение. Маковскому отбирать людей для батареи было лень, послал меня. Умные глаза интеллигентного парнишки остановили. Толя Халаим из города Ярмолинец Каменец-Подольской области станет нашим с Алексеевым близким товарищем на долгие годы.

Еще новичок. Старшина медслужбы блондинка Валя. Быстро соединила заботу о батарее с интересом к себе Маковского.

Кончился август, кончился отдых.

— Прощай, Карпаты! — сказал нам начштаба полка.

— Куда ж нас?

— Туда, где у кого больше, тот и пан, — загадочно ответил Пузанов.

— В Польшу, — сказал Алексеев. — Это там.

Польша — распятья, костелы, хаты, аисты. После Вислы — обгорелые развалины, воронки, могильные пирамидки со звездами. До передовой километров сто, но на душе стало тревожно. Раскис.

Батарею без конца перемещали. Грязная и мокрая осень. Однообразная и скверная еда. Тесные сырые окопы на огневых позициях. Заболел, стал вялым — все на свете разонравилось. Приглядевшись к пожелтевшим белкам глаз, Валя отправила к полковому врачу. Капитан отвел за угол:

— Помочись.

Через день (25 октября 44-го года) был уже в госпитале по ту сторону Вислы, в городе Тарнобжеге. Диагноз: гепатит. За пятнадцать дней, откачав желчь, поставили на ноги.

Девятого ноября нашел батарею на новом месте. Встретили тепло и с кружкой самогона. Сюрприз собственного производства. Затея пошла от каменец-подольского пополнения. Эта область самая успешная по курению вина на Украине.

На Сандомирском плацдарме местных давным-давно выселили. Остались поля с неубранной свеклой. Закваску дали земляки из дивизионной хлебопекарни. Аппарат собрали из деталей сбитых самолетов. Большой любитель выпить, комбат разрешил гнать самогон при полной потаенности. И — чтоб ни одного пьяного! Где спрятать аппарат? Место нашли на нейтральной полосе. Еле заметная тропка через минное поле шла к развалинам сарая — метров сто за передней траншеей. До немцев не меньше километра. Дежурный сержант следил за технологией и сохранностью. При постоянном “употреблении” ни одного пьяного во все дни. Делом заправляли сержанты — уж они-то умели держать расчеты в руках.

Пока отсутствовал, фронт замолчал. Копили силы? Батарея приготовилась ко всякому. Для поддержки наступления подготовили данные по подавлению его подозрительных мест в обороне. Для остановки немецкого наступления рассчитали неподвижные и подвижные заградительные огни. Даже пристреляли переднюю траншею на случай его прорыва.

Затишье радовало войска и тревожило командование. Офицерский состав получил специальное указание, отпечатанное в дивизионной типографии. Регламентировался порядок пребывания войск на переднем крае.

От единого распорядка для всех в окопах (когда занятия, когда работа, когда завтрак, обед, ужин) до пункта о дежурных пулеметах — их количество и готовность к открытию огня. От сроков замены подстилочной соломы в блиндажах до “немедленного расстрела тех, кто без разрешения выйдет за первую линию траншей в сторону врага”. От обязательных парных постов наблюдателей до внешнего вида комсостава на переднем крае и в бою: “офицеров без погон рассматривать как трусов, умышленно снимающих погоны”. От нормативов личного контроля за состоянием обороны командира роты, батальона и полка до предания суду трибунала минометчиков и артиллеристов за задержку открытия огня по вызову пехоты: срок — одна минута. От того, что “проходы в минных полях должны знать только офицеры”, до контроля за личной гигиеной (умывание, бритье) с обязательной баней раз в десять дней.

Выступая в канун Ноябрьского праздника, Сталин сказал о Десяти ударах Красной Армии в 1944 году.

Захотелось изобразить “удары” наглядно. Старшина Андреев обеспечил бумагой и красками, а Маковский приказал вырыть и оборудовать для политработы “ленинский” блиндаж, который стал клубом. Старшина, привозя с кухней письма, тут их раздавал и забирал написанное. Сюда же привозил газеты — дивизионку и армейскую. Центральные не доходили даже до полковой батареи.

“Ленинский” блиндаж понравился парторгу полка майору Давыдову и комсоргу капитану Борзенко. Батарею 120 поставили в пример. Приказали всем перенять опыт. В подразделениях страдали: “Где взять художника?”

Батарея жила тремя жизнями. Первая — боевая. Ежедневные занятия-дрессировки. Нельзя терять навык.

Вторая жизнь шла по армейским уставам. Утром общий подъем. После умывания построение на осмотр. С моим возвращением гайки стали закручиваться — неряхам грозил наряд вне очереди на какую-нибудь тяжелую или грязную работу.

Раз в неделю Валя проводила осмотр “по форме 20” — на вшивость. Раз в десять—пятнадцать дней баня с переменой белья и прожаркой верхней одежды — для этого приспособили дом в ближайшем тылу. Батарея от такого распорядка отвыкла. Мне надоело чуть ли не силком поднимать по утрам некоторые расчеты. Поэтому однажды, когда после второй команды из блиндажа никто не вылез, туда полетела зажженная дымовая шашка, а дверь приперли колом. После нескольких минут стука и воплей дверь открыли, и разгильдяи под общий восторг вылетели на воздух в клубах едкого дыма. Со следующего утра желающих задержаться в блиндаже после команды “Подъем!” не было.

Третья жизнь — личная. Сами по себе случались посиделки. Даже философствовали: что такое судьба и почему одного убивает, а у другого рядом — ни царапины. Иногда картежничали, иногда просто так сидели. А то вдруг на Носова “находило” и он играл на гармошке, собирал всех вокруг себя.

Когда батарее нечего делать по прямому назначению, каждый ее день надо уплотнять армейской службой под завязку. Иначе начнется самое страшное — разложение. А тут еще и самогон. Но все понимали, что при намеке на ЧП, Маковский не помедлит с расправой. Поэтому батарея готова была сама придушить любого нарушителя и “ходила по струне” — не подкопаешься.

Минометчики готовились зимовать. В прошлом крестьяне — мастера на все руки, — печки в блиндажах сложили загодя. Материал брали из разбитых домов или разоряли уцелевшие. Блиндажные лазы закрывали дверями. Годилось все, чем можно обустроить жизнь зимой. Лампы — снарядные гильзы или американские консервные банки. Фитили — лоскуты байковых портянок. Заправляли “лампы” керосином. Отдельный уход за лошадьми — сорок голов! Конюшни на зиму, поиск добавочного корма, ветеринарная забота. Обоз — боевое подразделение. Не раз батарею выручали резвость лошадей, крепость повозок и сбруи. Лошади беззащитней людей: малейшее ранение их калечило. Спасать их в бою некому — ветеринары в тылу. Раненых лошадей бросали.

В запряжки ловили первых попавшихся или отбирали у населения. Додержалась до Победы одна постоянная пара — лохматые вороные “якутки” и жеребец комбата Седой. Конь подпускал не всякого, а 9 мая, оборвав поводья, исчез. Как он понял, что в армии больше делать нечего?

Вляпался я в историю. Пришел с двумя сержантами к самогонному аппарату, а в сарае командир стрелковой роты и четыре бойца с “дегтярем”. Заняли развалюху под боевое охранение. Аппарат не заметили — хорошо замаскирован.

Объяснил ротному: здесь запасной НП. Лейтенант-стрелок заматерился, пришлось субтильного хама выкинуть из сарая. Сержанты отправили вдогонку его подчиненных вместе с пулеметом. Обиженный ротный заявил в партбюро полка. На бюро меня пристыдили и объявили выговор без занесения в личное дело.

Пострадавший двинул жалобу по иной линии. На батарею прибыл лейтенант — сотрудник Смерша.

— У вас здесь драка была, приказано разобраться.

— Валяй.

Офицерский блиндаж добротен, глубок, узок — на двоих. По стенкам — постели, между ними над печуркой столик. Смершевец на тетрадной страничке вывел две первые строчки: “Вопрос” и “Ответ”. До самого низа — “В” и “О”. Я терпеливо ждал, зная, как обрушу гэпэушное священнодействие.

— Вы признаете факт драки? — спросил смершевец.

— Мне уже вынесли партвзыскание. Извини.

В армии за один и тот же проступок двух взысканий не полагалось.

— Что ж ты сразу не сказал! — расстроился лейтенант.

Я все понял. Когда кляузник добрался до Смерша, тамошние серьезные люди, не зная, как безопаснее от него отцепиться, послали на бессмысленное дознание самого младшего. Вреда от него не будет — на переднем крае офицеры себе сесть на шею не позволят. Стало жалко практиканта: ведь нервничал, они своих шпионов в тылу ловят, а тут на передний край впервые в жизни пошел. Надо ведь, чтоб и ушел хорошо, и я вытянул из-за спины чайник с самогоном.

Первую зиму на переднем крае провел в помещениях — в бригаде и штабе полка. Февраль — по селам, а в марте — весна. Зиму ждал с опаской, но, хоть блиндаж не хата, жить можно, а если протопить, то и жарко.

Темнело рано, вечера длинные. При полном затишье времени хватало на послеобеденную дремоту и на письма — перечитывать, писать ответные. Маленькая карточка Ляли, как в песне, — в кармане гимнастерки. Воевали вместе.

Первое письмо от Ляли пришло еще на отдыхе. Ее отца перевели на Дальний Восток, новый адрес узнал от Жанны, Лялиной московской подруги.

В приступе лейтенантской изысканности обратился к Ляле на “Вы” и получил: “Дорогой мой! Ты что, с ума сошел, что ли?” Письма шли по месяцу. От Комсомольска-на-Амуре до Польши, а позже — до Германии. К тому же, туда и обратно, через военную цензуру.

Жили от письма до письма. Главными были мои два письма: от июля 44-го — нашелся! и, помеченное 9 мая, — жив!

“Темная ночь, только пули свистят по степи...” Ничего не свистело, но остальное как раз по настроению. Глядя в темноту, на мерцающие “фонари”, тихонько пел про дорогую подругу свою и веру в нее, хранящую от пули...

 

Глава 16

Заканчивался декабрь 1944 года. Ощущение близких перемен стало общим. Зря, что ли, Сталин ноябрьский приказ подытожил готовностью сокрушить Германию? Каждый понимал: немец просто так в логово не пустит... Об этом лучше не думать, и минометчики развлекались чем ни попадя.

Мы с Алексеевым устроили скачки — повеселили батарею. Чтоб было вровень, нам заседлали лошадей из одной запряжки. Неожиданная промашка: лошади привыкли тянуть рядом и скакать наперегонки не способны. Финиш — ноздря в ноздрю, и взводы пошли стенка на стенку, доказывая криком, чей лейтенант выиграл!

Сержант Чаплыгин добыл полмешка муки — напечь лепешек. От помощников не было отбоя. Пекли всю ночь, не пробуя, чтоб не смолотить раньше времени. Наготовили два ведра.

Наутро сержант доложил:

— Товарищ лейтенант, есть нельзя, но летают — будь здоров!

Мука — подболточная, в печеном виде несъедобная. А летали лепешки на загляденье. Как не увлечься: кто дальше!

Офицерам выдали презервативы. Видимо, в преддверии наступления начальство озаботилось боеспособностью комсостава после встреч с освобождаемым населением.

Старшина привез к Новому году елочку, и Алексеева осенило.

В канун праздника взводные закрылись в “ленинском” блиндаже готовить сюрприз. Батарея, зная непредсказуемость командиров, навалившись, ждала. Когда народ пустили, восторг был неописуем! Елочка украшена надутыми до необходимой кондиции презервативами, которые обрамлены клочками меха, надранными из зимних жилетов.

На гогот и крик скатились с горки истребители танков. “Иптаповцы” (от ИПТАП — истребительный противотанковый артполк), не терявшиеся перед немецкими танками, оцепенели при виде минометного искусства:

— Живут же люди!

Начарт (начальник артиллерии полка) предупредил Маковского:

— На Новый год не расслабляться!

Выполняя приказ, батарея встретила праздник не столько пьяно, сколько весело. Расчеты, подменяя друг друга, перебывали у елочки, где Алексеев распоряжался застольем. Немудрящим, но обильным. Старшина кое-что выцыганил у дружков-снабженцев. Выпивка была своя, но в меру. Носов играл на гармошке, батарея пела все, что знала. От “Как родная меня мать провожала” до “Ой, на гори, там жинци жнуть”.

В полночь по телефону через коммутатор передали бой часов на Спасской, и батарея отсалютовала залпом по немецкой обороне.

Немцы ответили по берлинскому времени, через два часа.

45-й наступил, а ничего нового. День-два, и душа заныла. Оно и случилось: сержант Наталенко в недоумении занес почтовую открытку: “Какая-то не такая”. Силуэты Ленина—Сталина, лозунг: “Смерть немецким захватчикам”. На обратной стороне гимн, но... Оставшись один, мгновенно запомнив текст, сунул открытку в печку.

Союзом насильным республик голодных

Сковали Советы Великую Русь.

Да рушится, ставший тюрьмою народов,

Единый концлагерь Советский Союз!

И далее, с небольшими доворотами, немецкая агитка. Наталенко об открытке забыл. Я “тоже”.

12 января началось! К этому дню батарея передвинулась. Хлопот выше головы, и всё бегом. Начарт майор Семченко подгонял, глаз не спуская. В полку он был недавно и разительно отличался от предшественника, майора Кравченко. Тот в бою “страдал дуростью” — рисуясь под пулями, размахивал пистолетом. Семченко знал дело не хуже. Постоянно в легком подпитии, он — комедийный дар усиливал обаяние — загадочно приговаривая: “Шиндыр-мындыр-лапопындыр”, бодрил публику еще и матерными прибаутками. Ему всегда были рады. Он был не способен грозить пистолетом. Бывший боксер-средневес любил честную драку.

На НП у Маковского Семченко сразу оценил Халаима и забрал в адъютанты. Они ездили парой. Впереди придремывающий в седле Семченко, на второй лошади задумчивый Толя с портфелем и ППШ.

395-я дивизия в наступлении осталась во втором эшелоне. Но ее артиллерия и тяжелые минометы участвовали в общей артподготовке. Место батареи 120 определили топографы по геодезической сетке. На цели — предполагаемые районы выдвижения немецких резервов — ее навели по карте. Такое впервые — очень интересно, но непривычно и тревожно. Дальность стрельбы почти предельная — около пяти километров.

Артподготовка началась в пять утра визгом и скрежетом “катюш”. При полной тьме повалил густой снег. Полтора часа стрельбы вслепую. В таблице огня (один экземпляр у Маковского, другой на ОП) все расписано штабом минометной группы: номера участков немецкой обороны, характеристики целей и задачи стрельбы (“подавление”, “рассеивание” и т. п.). Определен расход мин. Мы на ОП понимали, что режим огня в бою может меняться. Причем внезапно. Поэтому принимающий телефонист сидел у меня в ногах — все скомандованное с НП Маковским я тут же дублировал сержантам, не сверяясь с таблицей. Команды с НП главнее.

Пришлось перекрикивать рев артиллерии. За полтора часа голос почти сорвал.

Батарею 120 похвалили. Был рад, что все прошло удачно.

Очень устал.

Дивизия двинулась в Германию во втором эшелоне. Три недели минометчики видели только следы боев. На первый ночной привал возле города Кельце батарея остановилась по соседству с чьими-то кострами. Оказалось, самоходчики, окопное прозвище: “Прощай, Родина!” (самоходка-76 — легкая, весьма уязвимая артиллерийская установка, с тонкой броней и открытая сверху). Немцы их расколотили. У огня грелась кучка уцелевших бойцов. По виду — мальчишки. Выяснилось: 26-го и 27-го годов рождения. Их капитан — не старше.

— Я не капитан, — сказал парнишка. — Комбатов бушлат, мое все сгорело.

После встречи с самоходчиками наивное предположение — после недавней мощнейшей артподготовки немцы поймут: нет у них никаких шансов, а до Германии рукой подать, и пора кончать войну, — оказалось глупостью. Фрицы сами на тот свет лезли и других тащили.

Сидеть в седлах холодно. Мерзли ноги в стальных стременах, шинель прикрывала колени, и мы с Алексеевым спешились. Верхом остались ездовые в минометных запряжках. Желающих покататься на лошади не было. Это летом нет-нет да спросит кто-нибудь:

— Товарищ лейтенант, вас не подменить?

Теперь сообразил, почему кавалерийская шинель не только с разрезом сзади от пояса, но и намного длинней пехотной. Разрез не дает шинели сбиться комом, а длинные полы укутывают ноги.

На очередной ночевке среди заледенелых бревен и досок огонь разожгли с трудом. Следили всю ночь. Наутро Алексеев сложил тлеющие угли в корзинку:

— Кто понесет, чтоб с костром не мучаться?

Охотников не было:

— Не переживайте, товарищ лейтенант, мигом разведем!

Мы с Алексеевым несли корзинку вдвоем, взявши за ручки. Мороз отпустил. Встали на ночевку — сырость, слякоть и морось. У лейтенантов разгорелось, у подчиненных никак. Сунулись за огоньком к офицерам.

— Отставить! — одернул Алексеев.

— Товарищ лейтенант, — заныли минометчики. — Околеем же, не просушившись...

— Не переживайте, — утешил я. — Околеете, не бросим. Зароем.

Поизмывавшись над подчиненными, объясняя, что быть ленивыми дураками плохо, мы смилостивились.

Наступил исторический момент: колонна 714-го стрелкового полка пересекла границу Германии. Глядеть не на что. Слева ледяной откос, справа мертвые дома.

— Чаплыгин! — крикнул я. — Чего ждешь?!

Сержант кинулся в первый же дом и пропал.

Догнал злой и — пустой. По кладовкам, какую бутыль ни пробовал — керосин! Напился на всю жизнь.

Слева, потихоньку обгоняя, семенил “славянин”, отставший от своих.

Бежать ему было трудно — держал на закорках за лапы гуся. Гусь орал, всплескивая крыльями, — колонна хохотала. Вскоре стало еще смешнее. Загремело и залязгало — нагнали танки, но дорога занята дядькой с гусем.

— Эй ты, гусь! — надрывался командир первого танка.

Так и запомнилось: Чаплыгин, наглотавшийся керосина, орущий гусь, беспомощно взревывающие танки и веселящаяся пехота. Забавно, а не по себе... В логово вошли — что-то будет?

Германия добротна, богата и — без жителей. Поразило количество коров. Освобожденные рабы, наши девчата и парни, — ах, как грело наши души святое дело спасения людей — рассказывали: скот согнан из разных стран. Он государственный, и у крестьян для ухода.

Его не пасли — негде. Кормили на привязи рубленой соломой. Скотина и ходить разучилась — копыта как лыжи. Теперь брошена — чиновникам не до коров. Как и везде, начальство бежало первым. Еще изумление: в деревнях двухэтажные кирпичные дома, электричество, автопоилки. Не говоря уже о тракторах на резиновом ходу и с кожаными сиденьями.

Батарея недоумевала:

— Товарищ лейтенант, чего они к нам-то пришли — их деревенские по-господски живут?!

Меня ожидало открытие горше. На глянцевых цветных (!) фотографиях реяли красные знамена и салютовали (несколько по-иному) пионеры в почти красных галстуках. Здешние комсомольцы знакомо сидели на собраниях или изучали винтовку. Единственное отличие: все люди опрятно одеты в “заграничную” одежду. Мальчишки-малолетки зачастую с проборами — волосок с волоску. Под красными флагами — свастика не сразу заметна — праздник труда Первое мая (глаза на лоб полезли!) и демонстрация 8 ноября (отстали на день). Истинное название партии Гитлера сумел прочитать на найденном партбилете: “социалистическая” и “рабочая”, а не “фашистская”... Было о чем молчать многие годы.

Бежавшие от “азиатов-коммунистов” фрицы много чего бросили, и победоносная армия возликовала: “Все вокруг мое!”

“Отравлено!” — спохватились наверху.

“Все там будем...” — отозвались снизу, и питание войск стремительно стало разнообразным. Кто б мог подумать, что кухням придется выливать невостребованные обеды — роты и батареи будут сыты. И — навеселе. Винные погреба помещиков и богатых бауэров чудо! И сухие вина могут быть с газом — сказка!.. Некоторые подвалы залиты вином по щиколотку: “славяне” из передовых частей (395-я по-прежнему шла вторым эшелоном) заскакивая, искали что покрепче, и “кислятина” летела вдребезги на пол. От постоянного легкого подпития и боевого безделья появилось легкомыслие и спесь: “Знай наших!” Если б у меня одного...

До Одера искали выпивку, часы и кожу. Найдя или нет, все поджигали: “святая месть!”. Ткнуть зажигалкой в занавеску, схватывало тут же, сгорало скоро — сплошь крашеное. Спохватилось командование — тыловикам, а это и штабы, и госпитали — доставались одни головешки. Русский размах.

В начале февраля, перейдя Одер возле города Штейнау, дивизия вышла на передний край. После Одера не жгли — полно жителей. Стало ох как интересно — хватали фрау! РККА наносила ответный визит вермахту. Автомат или винтовка делали население понятливым, а послушно оно от природы: “Победитель получает все”. Оккупационный жаргон зазвучал в русском исполнении. Если в Польше лирично: “Ком паненка шляфен, дам тебе часы! Пшистко една война, скидавай трусы!” — то в Германии деловито: “Фрау! Айн момент! Цвай минут шпацирен и фюнф минут шляфен!” Кивок стволом: “Ком!”

Войска захлестнуло упоение безнаказанности, потому как — возмездие! Азиатский ответ Европе!

Мы с Алексеевым на немок не набрасывались. Полно наших девчонок — пока война не кончилась, угнанные не рисковали трогаться по домам. Лишился девственности в темноте, не разглядев с кем.

— От одного отмолилась, — сказал веселый женский голос. — Второй лезет!

Понятие “мародерство” отменилось разрешением отослать домой посылку с трофеями. Стрельба стрельбой, но батарея торопливо — вдруг запретят? — занялась барахольством. Отправляли обувь, материю (“мануфактуру”), кожу. Реже одежду. Лейтенанты успевали и стрельбой руководить, и по домам рыскать, и адреса своим грамотеям надписывать. Были и курьезы: мама после войны ехидно предъявит пару подарочных туфель на одну ногу:

— Хорош же ты был...

Иногда немцы упирались и батарея стреляла. При его артналете погиб связист Иван Балуев, славный парень. Осколок влетел в подвальное окошечко.

Наступление шло медленно, но непрерывно. Казалось, что еще чуть-чуть — и конец! Несмотря на обилие наших войск, что-то не вытанцовывалось. Война не думала прекращаться... Напор, что ли, не тот? Вот и скандалили на дорогах. На развилках перекрещивались войсковые потоки. Уступать не умели, ломили силой. Каждая колонна психовала, считая, что именно она самая нужная на поле боя — без нее все вязнет. Под близкую канонаду между начальниками вспыхивали чуть ли не драки со стрельбой. Ведь все “под газом”! Спасибо немцам: они, как и наши пушкари, практиковали стрельбу по карте наугад по перекресткам.

Внезапный налет расчищал шоссе в считанные минуты.

В истерике бились не только внизу. При мне “паккард” маршала Конева уткнулся в колонну нашего полка. Адъютанты-полковники кинулись палками пробивать проезд. Били повозочных, но досталось и спавшему в повозке командиру противотанковой батареи. В защиту комбата примчались “поддатые” артиллеристы. Они изрешетили бы и “паккард” с маршалом, и полковников, но вдали скользнула пара “мессеров”-охотников, и обезумевший “паккард”, забыв, куда ему надо, рванул в поле.

В августе 45-го по тем же дорогам войска двинутся обратно — на родину. Опять скопления и пробки, но почему-то не будет ни крика, ни ругани. Почему же в феврале, спеша в огонь, рвали глотки, а домой это — не к спеху? В бой ломились, чтоб поскорей отмучиться? Теперь впереди покой? К нему не бегут сломя голову. Особенно если устали.

Под февральскую метель дотянулись до реки Нейсе и встали. Позади 450 километров за 42 дня. До Берлина — 150 километров. В настроении батареи перемена — отдохнем! На огневую позицию поволокли мебель, ковры, посуду, разоряя жителей: “Все вокруг мое!” Появились патефоны, аккордеоны. Братья-лейтенанты не пожелали себе блиндаж: надоело! Крепкий сухой подвал — то, что надо: ковры, трельяж, кресла. Никелированные кровати с шишечками, панцирные сетки, пружинные матрацы. Для шинелей и оружия рогастая вешалка.

— Гуляй, рванина, от рубля и выше! — провозгласил Алексеев и припер картины с нимфами в “золотых” рамах. Удалось убедить его, что это — немецкая “сухаревка”, и картину выкинули.

И никаких сомнений в правоте грабежа и насилия: “Не мы войну начали!” Немцы не люди — фрицы.

Свободное время заняли велосипеды. Пока наступали, каких только ни нахватали; брали в брошенных домах или отнимали у населения — дорожные, полугоночные, мужские и дамские. Самогонки не стало, но вина по окрестностям хватало. Народ на батарее каждодневно был “теплым”. Вокруг велосипедов скандалы. Кто посильнее, отнимал понравившуюся игрушку у слабого. Старшему на батарее пришлось разбирать конфликты. Комбат жил отдельно — на НП и, пользуясь затишьем, чаще всего находился “не в форме”. Чем дальше, тем устойчивее...

Батарея стояла в бору. Между сосен и катались. Поехали даже те, кто раньше велосипеда в глаза не видал. Бились друг о друга. Обдирались о сучки.

В тыл от минометов на ровные алейки не уедешь и вперед на простор не высунешься — внизу за Нейсе немцы.

Чаплыгину надоело вилять между стволами и увертываться от встречных-поперечных. Вдоль опушки шла дорожка — асфальт! Да вся на виду, лишь местами пряталась в сосны. Двум смертям не бывать!.. Сержант, разогнавшись, вылетел на глазах немцев и через сотню метров — пулей в заросли. Пронесло. Перекурил и с ветерком обратно — знай наших! Батарея замерла перед чаплыгинской удалью.

Старшему на батарее деваться некуда: сержант может, а он нет? Было мне жутко — летел на “одном выдохе”. Расстояние от фрицев — метров пятьсот: мог сбить даже не снайпер. Носились как очумелые. Наглость побеждающих. Отмучались, отбоялись, теперь его очередь. Привезли ему сорок первый год... За все время по велосипедистам ни одного выстрела. Видимо, оберегал фриц свою шкуру напоследок, попусту Ивана не злил. Желает кататься, пусть тешится. Но к урезу воды не подпускал: тут не баловство — угроза.

На Нейсе простояли март и до половины апреля. Несколько раз стреляли.

— Шевеление у него было, — объяснял Маковский.

Иногда получали ответ. Но как-то нехотя и все мимо. Нашлось и мне занятие: на НП (чердак заброшенного дома), глядя в стереотрубу, нарисовать по делениям угломера панораму немецкой обороны. Возился долго: куда торопиться? Осмелев от затишья, на передовую приехала комиссия из Москвы и стала придираться. Полковое начальство, чтоб от комиссии отделаться, приказало Маковскому расшевелить фрицев. Увидев ответные разрывы, комиссия исчезла.

Батарея чувствовала себя хорошо. Вместо войны пустое времяпровождение при солнечной погоде и распускающейся зелени. Да еще и обосновались “по-господски”. Безделье дошло до того, что Алексеева отправили в дивизионный однодневный дом отдыха. Странное нововведение. Вернувшись, ничего внятного не рассказал, зато собрался на охоту. Его просветили, что тут то ли заказник, то ли заповедник и полно косуль, маралов — всех не перечислишь. Напарником вызвался Чаплыгин — только бы в чем-нибудь поучаствовать. Вечером явились, утыканные ветками (маскировка!) и ни с чем.

Надоело ездить на велосипеде по прямой. Острота прошла — неинтересно. Вот по узким тропкам между сосен — вправо, влево, через ямы и канавы, тут нужна виртуозность.

Дни тянулись. Только и радости, что письма от мамы и Ляли. Томила маята: как бы какой-нибудь гадости не случилось. Увлеклись гаданием на картах. Как можно в это верить? Но когда выпал “гроб” — в душе скребнуло.

— Слушай, — сказал как-то Маковский, — на тебя из полка чуть было похоронку не отправили, перепутали с кем-то!

Карты — ложь? Не первый ли звонок?

Второй звонок — Потапов. В батарее был еще москвич — сержант Потапов. Держась от земляков офицеров в стороне, изредка общался со мной.

На отдыхе вместе сфотографировались в чужих наградах. На Нейсе вдвоем отправились в кино, в полковой тыл. У Потапова автомат на шее. Гнилой ремень лопнул, ППС скользнул, затвор, зацепив поясной ремень, взвелся, и автомат выстрелил. Пуля попала Потапову в голеностоп. А если б ствол качнуло в сторону соседа?..

Перевязал земляка. Пахнуло подзабытым кислым теплом свежей крови. Кое-как доковыляли до медиков.

Потапову повезло, что рядом офицер. Свидетельство, что выстрел случаен, отвело подозрение в самостреле. Ужас смерти толкал людей и не на такое. Апрель сорок пятого — почему бы не дождаться конца войны в госпитале?

В один из дней со стороны немцев послышался странный гул. “Гудит и гудит, нам-то что?” А оно сильнее, тяжелее, неприятнее. Досиделись-дорезвились. Сейчас фриц будет свою кузькину мать показывать. Потом поняли: что-то не то. Фрицы и так редко “маячили”, а тут как вымерли. Гул накатывался, становился гуще и страшнее. “Держись, Ванька, начинается!” Прятаться, а куда?! Гул перешел в многоголосый рев, и неожиданно из-за леса на немецкой стороне высоко-высоко выплыли самолеты. Да сколько! Вполнеба. От каждого тянулось по нескольку белых струек.

— Американцы! — закричал кто-то на батарее (кинохроника и описания в газетах не прошли мимо). — Летающие крепости!

Еще выше крутились крохотные “истребки”. Ревущая масса стала плавно разворачиваться куда-то в наш тыл.

— Наверное, пошли Бреслау бомбить! — перекричал я американцев.

На днях рассказывал батарее об окруженных немцах, сидящих позади нас в Бреслау. На крышке трофейного портсигара выгравирована карта Германии. На ней и разглядели — Бреслау на Одере и место нашей батареи на Нейсе.

Несколько машин, и гигантских, и одномоторных, снижаясь, прошли к нам в тыл. Над головами проплыли белые звезды в синих кругах. “Подбитые, —поняла батарея. — Слава богу, до своих дотянули...”

Впечатлений от пролета союзников хватило надолго: “Не одни воюем!” Такую, уверенную в себе, мощь никто в батарее раньше не видал. Конечно, во время больших наступлений и наша авиация над головами гудела, но чтоб так... Какая-то совсем иная война.

Батарею подняли. Передав свои позиции 2-й польской армии, полк двинулся лесами вдоль Нейсе на новое место. Батарея пешком не шла. Даже самые бестолковые научились крутить педали, не падая.

Нам с Алексеевым нравилось, как мы здесь устроились, жалко бросать — на Берлин и отсюда можно было бы наступать!

— Берлин ни при чем, — сказал Маковский. — Дивизию перемещают из-за перебежчиков в пехоте.

“Перебежчики”? Я впервые услышал об этом. Ведь еще ни разу не участвовал в большом наступлении. В январе только стреляли. Теперь дивизии предстояло наступать. Большое наступление — большие потери в пехоте. Кто исступленно жаждал выжить, старался накануне сдаться немцам. Ночью ползли через нейтральную, молясь о чуде — уцелеть на минных полях. О позоре добровольного плена мыслей не было. Как и о том, что, предупредив немцев, перебежчик, даже единственный, губил наутро сотни своих товарищей-бойцов. Отсидевшись в укрытиях, пока артподготовка громила пустые траншеи, фрицы косили наступающих огнем. Потеряв внезапность, наступление попадало в мясорубку. Заранее распознать предателей невозможно, поэтому пехоту стали поднимать в наступление не там, где оборонялись. К тому же приводили на новое место в разгар артподготовки — о каком тут перебегании могла идти речь!

Батарея 120 встала на ОП за два дня до начала наступления. Пристреляли цели, расписанные в Таблице огня. От начального налета “по артминбатареям” до “сопровождения пехоты и танков”, обязанных к этому времени прорвать немецкие позиции. Расчет времени: 2 часа 35 минут. Расход мин: по 83 на ствол (332 на батарею). Каждому заряжающему нужно перекидать тонну с лишним. Выдали бланк-карту немецкой обороны по данным аэрофотосъемки. Что с ней делать на закрытой огневой позиции, не знал. Разглядывать ее было очень интересно.

Услышали новость. Как только полк ушел, немцы провели поиск. Взяли в плен польский расчет вместе с орудием. Поразился (в какой раз!) зоркости немцев. Как наши ни таились, фрицы засекли смену частей и, видимо, решили выяснить, кто там теперь. Или уже знали, что поляки, поэтому, повели себя так дерзко? “Зачем им устаревшая сорокапятка — через воду ее тащить? Подорвали, и все дела”.

16 апреля 1945 года “катюши” дали сигнал: “На Берлин!” В грохоте артподготовки не слышны были шедшие над головами в разрывах дыма на штурмовку и бомбежку наши самолеты — красные звезды на широких серо-голубых крыльях. Батарея 120 стреляла вдохновенно: взять Берлин — конец войне! Как ни мала величина — четыре миномета, — штаб артиллерии фронта учитывал

и полковых минометчиков 714-го. Им отведен участок немецкой обороны номер 58. В последние десять минут, поддерживая прорыв пехоты и танков, подключались к участку 172. Старшему на батарее надо было выдерживать заданный темп огня — ведь на нас рассчитывали! На втором часу боя потерял голос.

 

Глава 17

Перейдя Нейсе по наведенному мосту (рядом, возле штурмового мостика, лежало несколько наших убитых), полк двинулся походной колонной — чего опасаться? После такого урагана в природе никого не могло уцелеть.

Артподготовка подожгла торфяники. Горечь, смешанная с весенним запахом клейкой зелени, останется в душе воздухом Победы. Перед наступлением нас переодели во все новое. Сезонная смена обмундирования пришлась как нельзя кстати: приодеты на праздник. Победоносная армия заканчивала войну. На танках, щитах орудий, бортах машин и повозок белело разнокалиберно: “Даешь Берлин!”

Под внезапным, откуда-то сверху, обвалом пулеметных и пушечных очередей полк заметался на шоссе... Не понял, как вместе с другими оказался в поле. Стало страшно. Налет пустяковый — два “мессера” походя прочесали колонну. У минометчиков потеря. Раздробило коленку никуда от лени не побежавшему заряжающему Бородину. Был долговяз, силен и добродушен. А теперь — калека. Пострадало несколько лошадей. Мой верховой Васька ранен — припадал на ногу. Достался мне как трофей в Карпатах, считался венгерцем. Был строен и резв. Теперь с него сняли седло и оголовье, и остался Васька в компании таких же посреди поля. Кто из колонны кинулся через лесок, что был по другую сторону шоссе, выскочили на немецкую оборону. Увидев мчащихся на них русских, немцы повылетали из окопчиков и рванули — куда там нашим...

Два “мессера” одним махом разогнали всех, кто подвернулся, — и чужих и своих. Люфтваффе и на краю могилы — сила!

Ощущение праздника покачнулось — желаемое принял за действительность.

На реке Шпрее фрицы уперлись. Оказалось, что это было неожиданностью для командования. Батарея встала на ОП, Маковский на НП, протянута связь — можно открывать огонь, а штаб полка молчит. Батарея-то полковая: все цели, кроме явных, даются сверху. Даже с батальонами связь через полковой коммутатор. Впереди и по сторонам близкая канонада, молотят кто во что горазд, а на огневой — тишина. Появились Семченко с Халаимом.

— Шпрее — та река, что в Берлине? — спросил я начарта.

— Она. — На меня дохнуло так густо, что вспомнился родной батальон. Семченко принялся материть танкистов, что, мол, прорвались и ушли к Берлину, бросив пехоту, а фрицы фронт замкнули: “Давай, Иван, прорывай второй раз!”

Праздник окончательно погас. На штабные дрязги досыта нагляделся, когда был “ОД”. Подсунув майору Алексеева — тот мог спокойно внимать любой пьяной ахинее, — пошел прочь. Пионерскому правофланговому обидно: “Вышли на берлинскую речку, а никто внимания не обращает!”

На Шпрее все дыбом — наши наведенные переправы вдребезги разнесли “ванюши”. Наутро прорывать ничего не пришлось — немцы ушли.

“Войну проиграли, но все-таки не дураки, — порадовался за фрицев. — Чего тут сидеть, когда наши танки в тылу?!”

Переправившись, полк пошел на рысях. Пехота в батальонах теперь пешком поголовно не ходила — хватит! Велосипеды или верхом — кто в седле,

а кто на подушке.

Мчались, мчались... Встали. Опять фриц заупрямился. Батарея развернулась и заскучала — никто огня не вызывает. По соседству обнаружили штабеля немецких полковых мин. Да сколько! Один миллиметр разницы: наш миномет 120, его — 119.

— А ну, — скомандовал Маковский, — Николаев, ставь прицелы на предел, пусть цепляют шестой заряд, стрельнем трофеями!

Своими минами стрелять, не имея конкретных целей, накладно и бессмысленно, а трофейными — сколько влезет! Своих только не задень. Немецкая мина легко скользит в ствол, еще легче вылетает. Точности никакой, но дуриком может понаделать фрицу бед.

— Огонь!

Пошли мины “в белый свет как в копеечку”, или, по-окопному “по мировой буржуазии!”

Своя пехота застряла в километре, а мины полетели на все пять, значит, безопасно. Близко, на шоссе, застыла дивизионная колонна — грузовики, обозы, артиллерия, да еще танки из ремонта, несколько “катюш” — в ожидании, когда впереди столкнут фрица. А тут редкое зрелище: полковые минометы лупят беглым! Они ведь всегда невидимы — в оврагах, ямах, за домами и стенками, а сейчас лихое представление на глазах у фронтовой публики. А как такое без майора Семченко?! Вот и он! Зычно, на всю округу, “по-кавказски”:

— Батарр-ррэя! Арынтыр адын: труба! Арынтыр два: тюрма! Адын блындаж красный глина, тры ржавий мина агон! Шиндер-мындер-лапопындер!

Восторг зрителей и минометчиков сделался неописуем. Все, кто глазел, — артиллеристы, водители, танкисты, повозочные, ремонтники, — весь застоявшийся люд кинулся бегом подносить мины!

То ли развеселая сумасшедшая стрельба помогла, то ли его и так спихнули, но все сдвинулось, пошло и поехало. И с другим настроением — минометчики озорством еще как подняли его! Всем миром стреляли!.. В общем порыве батарею 120 несло по отличному шоссе.

— Автобан? — спросил парня из пополнения, недавно освобожденного из плена. Не терпелось увидеть немецкое дорожное чудо.

— Что вы, товарищ лейтенант! Автобан — это ого! А это, товарищ лейтенант, шоссе. — Человек, три года проведший в плену, с особым вкусом произносил “товарищ лейтенант”.

Объявил батарее:

— До Берлина сто двадцать—сто сорок километров. Через неделю точка!

He поверили. Знатоку топографии стало смешно:

— До Шпрее от Нейсе за три дня прошли тридцать километров. — Развернул карту. — Танки шли сзади. Теперь идем за ними. Умножьте на два. Двадцать километров в день, вот вам и неделя!

Очень хотелось поверить, но и самому не верилось. Как это: воевали, воевали, и через неделю — всё?

На следующий день, когда полк “с ветерком” катил по шоссе, появились сдающиеся немцы. Небольшая кучка стояла с белым флагом, крича: “Остерайх! Остерайх!”

На ходу объяснил своим, что это австрийцы — подневольные люди, первые европейские жертвы нацистов во время “аншлюса”. Мелькнули еще солдаты в серо-зеленой форме, но — немцы. Пытались пересечь дорогу и исчезли. Немного спустя колонну обстреляли. Батарея дала несколько залпов, и немцы разбежались.

Наши танки развалили здешнюю оборону, и остатки ее, сбиваясь в шальные группы, старались уйти на запад.

Вскоре полк остановился. Маковский выбрал ОП под холмом, сам залез наверх. За холмом перестрелка: долбили не то крупнокалиберные пулеметы,

не то малокалиберные зенитки. Вслушивался с удовольствием — давно не слыхал. Минометчики занервничали — к такому не привыкли, но поскольку Маковский на стрельбу не реагировал, батарея успокоилась, а комбат позвал лейтенантов к себе.

Небывалое зрелище. В километре от холма, в низине, немецкий бронетранспортер пытался выбраться из леса, а наши его не пускали. Немец бил из крупнокалиберного пулемета, а по нему гвоздила малокалиберная зенитка-пятизарядка... Все происходило в чаще. Трассеры летели во все стороны — наискось и вперекрест. Бились о стволы, рикошетили. Бронетранспортер маневрировал, но зенитка была на машине (видимо, “додж 3/4”) и не отставала.

Чем у них кончилось — неизвестно. Батарее дали “отбой”.

В сумерках встретилась колонна. Оттуда окликнули:

— Ребята, вы какой фронт?

— Первый Украинский! — удивились минометчики. — А что?

— Мы — Третий Белорусский, своих ищем. Немного заблудились.

— Откуда ж вы тут взялись?!

Оказалось, их перебросили из Пруссии. Они — 28-я армия. Понял: “Все, что можно, стягивают к Берлину”. Заночевали в городке Дребкау. Из-под ставен оцепеневших домов взывали к милости победителей белые полотнища простыней.

Минометчики обнаружили соотечественников! Старики — семейная пара, немцы, уехавшие из Санкт-Петербурга перед Первой мировой. Потрясены мощью русской армии. По их словам, убегавшие немцы — кучка мальчишек и стариков. А следом хлынул поток русских — танки и другие войска. Геббельс им столько врал про русских. Почему остались? Некуда да и незачем бежать — они свои жизни прожили...

Утром вспомнил старинный термин “самокатчики” — пехота на велосипедах. Полк не спеша катил на велосипедах и трясся верхом по “своему” 96-му шоссе в сторону Берлина. На указателе: 110 километров.

Солнечно и тихо, но война никуда не делась — “почуял” ее. На привале пресек попытки минометчиков расслабиться посреди асфальта.

Офицерскими усилиями полковую колонну затолкали под деревья.

И — послышался натужный гул.

Невысоко пролетело диковинное сооружение — самолет на самолете. Ничего такого никто раньше не видал. Не поняли, в чем угроза, но решили, что угадали, спрятавшись. Дня через два из штаба прислали на папиросной бумаге информацию. Самолетная сцепка — бомба страшной силы. Нижний начинен взрывчаткой, верхний везет его к нужной цели — полковая колонна очень бы подошла! Такими “бомбами” разбиты переправы на 1-м Белорусском фронте.

Повезло нам.

Вот и увидели автобан. Объяснять не надо — он! Две широченные встречные полосы, между ними газон. Вместо асфальта плитка. Манящее пространство — восторг велосипедистов! Да ненадолго. Разворотом поднялись на мост, и осталась имперская дорога за горизонтом.

Понял, зачем то и дело сворачиваем — полк прикрывает левый фланг дивизии. Но от кого? Погромыхивает-то справа. Чем дальше — отчетливей. Батарея на эту канонаду внимания не обращала: на то и война, чтоб где-нибудь долбили. На шоссе шли свои схватки — велосипедные. Кто кого протаранит. Минометчики распоясались, решив, что не воюют, а путешествуют. На очередном щите — “до Берлина еще 50”.

Оказалось — ждут. Счастье — нарвались на неумех. Пальбы много, но все вокруг полка.

Батарея соскучилась по делу. Маковский командовал прямо с ОП — минометы били из-под деревьев “по зрячему”. Поле боя перед глазами — покато километра полтора вплоть до деревушки Гросс-Цишт. Не хотел бы, да запомнилось: убитые, раненые и пленные — пацаны и пенсионеры. Когда перед наступлением приказ пришел: “Мужчин от 16 до 60 считать военнопленными”, не верилось, что это по делу, а все правильно. Фольксштурм — беспомощное советское ополчение. На немецкий лад.

Под вечер остановив батарею на асфальте, Маковский послал меня с отделением управления вперед:

— Как там его? Барут, да? Погляди, чего там. — Комбат не надеялся на ушедшую вперед пехоту и рисковать батарей не хотел.

Успели в город засветло. В сумерках вышли на набережную. То ли речушка, то ли канал в гранитных откосах. На берегах впритык двух-трехэтажные дома с крутыми крышами. Горбатый мостик — хотели по нему на ту сторону, да на кой черт! Вповалку грудой убитые. Темно и непонятно: наши или его? Батарейки в фонариках, как назло, сдохли... На ощупь не поняли: чьи тут?

Вокруг — ни звука. Один велосипед с динамкой. Стали крутить колесо, наводить фару. Не успела разгореться, кто-то крикнул:

— Ходу!

На том берегу щелкнула ракетница, взвился “фонарь”, ударил “эмга” — опоздал. За углом огляделись: дом в три этажа. Решили занять второй этаж.

— Наверху фриц не даст жить.

Двери заперты. Отработано: перед дверью втроем. Средний виснет на крайних и — ногой в замок! Квартира пуста. Проверили светомаскировку и зажгли в коридоре свет. Стены в книгах. Наталенко вытянул одну — картинок нет и на немецком.

— Эту почитай! — Сержант Онопченко кинул корешу свою, да так удачно, что прямо в голову.

Наталенко в ответ! Остальные подхватили:

— Читать так читать!

Полетели переплеты и золотые обрезы — успевай нырнуть и ответить! Крик. Гогот... Остановились, почувствовав: на них глядят. В дверях улыбается пожилой (парням все, кому под сорок, — старик) генерал. Что за генерал? До сих пор на переднем крае выше подполковника не встречал. Генерал исчез, а в дверях, весь в мыле, связной:

— Бегом на батарею!

Еле выбрались из Барута. Как уцелели? Разрыв за разрывом — плотно накрывал, сволочь! На карачках, но ушли.

Все пошло кувырком. До Берлина 40 километров, а что толку? Кругом фрицы! Полк и батарея выбивают их из какого-нибудь дорфа, а они почему-то в тылу. Откуда сзади-то?! Могут и справа вылезти и слева... Огонь бешеный — по ОП иногда от миномета к миномету чуть ли не ползком… Минометчикам пришлось вспомнить, как из карабинов стреляют.

Подобрал чей-то “дегтярь”. Несколько раз ручник помог, но как-то ночью заклинило, пулемет разрядил и принес в подвал к коптилке — разобраться. “дегтярь” встал на ящике дулом телефонисту в лоб. Отец-охотник с детства вколотил: “Не смей даже пальцем в человека целиться!” Машинально передвинул пулемет. Открыл патронник — ударил выстрел! Сержант Варанов от неожиданности вместе с аппаратом улетел в угол. Как же так?! Ведь разрядил…

Назавтра или через день, а может, всего лишь к вечеру — в этой каше время сдвинулось — ошалевшая батарея, приткнув минометы под стеной, забилась вместе с майором Семченко от артобстрела в подвал. Начарт углядел на стенке телефон. Аппарат мертв, но майор “оживил” и поговорил с Геббельсом. Рифмованная нецензурщина расшевелила измученных людей.

— Немедленно прекратить огонь! — приказал Семченко, и немцы перестали стрелять.

— То-то! — Майор прошелся гоголем перед ожившей батареей. — Шиндыр-мындыр-лапопындыр!

Полк, уйдя с шоссе, шел на Берлин просеками. На одной из них остановились — пропустить танки. Пехота улеглась в кюветы, а батарею Маковский увел в лес:

— Мало ли что.

“Тридцатьчетверки” выглядели странно. Башни окутаны панцирными кроватными сетками.

— Экраны от фаустпатронов, — объяснили. — Самодельщина, а что делать? Гореть-то не хочется.

Заряд фаустпатрона прожигал любую броню, но, натыкаясь даже на примитивный экран, разряжался на нем и гас без вреда для танка.

Следом за нашими танками — никто не понял, как это случилось, — прошел немецкий бронетранспортер и передавил спящих в кювете стрелков, а заодно и собачьи санитарные упряжки — малозаметные на поле боя собаки были обучены находить потерявших сознание. Лихой черноморский грек, комсорг батальона, бегом нагнал немцев и сжег из фаустпатрона. Ни один не ушел.

Срочно нужен фаустпатрон. Но кто бы научил? Комсорг полка Борзенко, рассказывая минометчикам о геройстве своего подчиненного, обмолвился, что и сам умеет не хуже. Я только что видел оставленный “фауст” и сбегал за ним:

— Товарищ капитан, научите!

Все мгновенно разбежались, Борзенко впереди всех.

До стрельбы из “фауста” дело не дошло, но пулеметом обзавелся. Попался английский “брен”. Видимо, у немцев не хватало оружия, брали старье из запасов.

Отступавшие немцы затягивали дивизию за собой. Она тащила немцев, наседавших с тыла. Тех подгоняли наши, отбивавшиеся от прорывающихся из окружения немцев... Конец апреля 1945 года — “слоеный пирог под Луккенвальде” — двадцать-тридцать километров южнее Берлина.

Наши — немцы. Немцы — наши... Слои перемещались, перемешиваясь. В лесных массивах, по просекам и полянам терялась ориентировка, и тогда били, защищаясь, во все стороны, не разбирая, где свои, где чужие.

Творилась несусветная мешанина с неожиданными поворотами. Одни немцы остервенело отбивались, другие бросали оружие. Так, к батарее, напугав до смерти, прибежал строем под белым флагом взвод СС — неслыханно! Часы, портсигары и кольца тут же перешли к минометчикам... На рассвете у батареи срочно запросили огня — пехота одного из батальонов теряла людей от фрицевского пулемета! Маковский непробудно пьян, заявку принял я. Командир батальона дал по телефону координаты цели. Прячась от огня в подвале, подготовил стрельбу по карте… Батарея несколькими минами разнесла пулемет.

Днем выяснилось — по батальону стрелял наш запасной полк. Его, вооружив, но не переодев, зачем-то пригнали к Берлину. Запасники, вляпавшись в “слоеный пирог”, всех вокруг считали немцами. Самих запасников поначалу издали принимали за СС в парадном черном. Разглядев ближе — за фольксштурм, поскольку в гражданском…

Последняя стрельба батареи (и моя тоже) в Великой войне. Поубивали своих. Угрызений не было. Минометчикам стало все равно, куда и в кого стрелять. Знакомое батальонное отупение и безразличие.

В ночи выведенная из боя батарея вышла к дому с пылающими светом окнами. Гремела музыка, и несся разноголосый ор. На поляне и крыльце — трупы эсэсовцев и школьников-недомерков с подвернутыми обшлагами.

До батареи не сразу дошло: Первомай и — взят Берлин!

Минометчики надорвались и потеряли интерес к жизни. “Первомай так Первомай. Берлин так Берлин...” Умом понимали, что война, возможно, кончилась, но эмоций никаких.

Сразу такое ощутить было неподъемно.

По полку объявили: “Идем в Чехословакию! Даешь Прагу!” Увидели грандиозное зрелище — жуткий символ смерти вермахта: поперечные просеки в каше из искореженной и сожженной техники вперемешку с сотнями трупов. Побоище свежее — тянуло пока еще только дымом... Был вермахт — весь вышел... Аллес капут!

Шоссе забито. Справа 714-й полк на повозках, верхом и на велосипедах. Левой стороной — танки с мотострелками (все в касках — необстрелянные). Посредине зажата беззвучная колонна беженцев из Берлина — белые флаги на фурах, белые повязки на рукавах стариков, белые застывшие лица.

На откосе увидел двух немцев-солдат. Один, видимо раненый, лежал. Второй старался помочь. На всю жизнь запомнилась товарищеская верность — не бросил, остался, рискуя жизнью. Ведь Иваны легко могли убить — все навеселе,

а то и пьяные. Почему бы господам победителям не стрельнуть в безответных?

Не стрельнули. Проехали...

Люди! Вас иногда есть за что и любить.

 

Глава 18

Сначала слух, потом из штаба подтвердили: “На Прагу не идем. Сворачиваем через Эльбу к американцам”.

После Торгау (помнил название города по Информбюро: здесь наши встретились с американцами) на обочине солдаты в незнакомой светлой форме. Американцы! Батарея шла рысью, но разглядели: каски вроде наших, курточки, брюки навыпуск, ботинки.

— Хау ду ю ду! — крикнул им.

Американцы весело закричали и замахали. Батарея прониклась: “старший”

с союзниками запросто.

На привале местные радостно поздравили батарею — по немецкому радио передали: подписана капитуляция. Поведение жителей необъяснимо: чему радуются?! Позже догадался: гражданские немцы с капитуляцией получили жизнь. До этого они были никем и звать их было никак — фриц. Теперь — под защитой оккупационных властей. Радуясь за себя, немцы бесхитростно поздравляли чужих солдат, и они уцелели.

На другом привале бывший военнопленный сообщил: есть “ничейная” бочка спирта. Маковский с утра усвистал с Валентиной на мотоцикле, Алексеев дежурил по полку. Выпало мне. Взяв команду, поехал. Пока везли на открытой фуре массивную железную бочку в сопровождении уже сумевших упиться в лежку минометчиков, полк поднялся: “В батарее 120 спирт!” Полковые и батальонные начальники погнали с фляжками ординарцев и связных. Офицеры, сержанты и красноармейцы потянулись сами. Наливали всем! И немцам —

а как же!

— Войне капут! Гитлер капут! Сталин гут!

Сын хозяйки, парень-танкист, потерявший ногу под Ленинградом, играл на аккордеоне. Батарея пела, и кое-кто спьяну плакал... Хозяйка попробовала спирт — ей поднесли рюмку со всевозможной доброжелательностью — и пришла в ужас:

— Это же яд!

— Что русскому здорово, то немцу смерть! — засмеялся кто-то.

— Немцу не смерть! — закричал сын хозяйки и, отхлебнув, развел меха: — Вольга, Вольга, мутер Вольга...

— Волга русская река! — грянул стол.

Тут и Алексеев вернулся с дежурства. Ему — стакан, но закусить не дали:

— После первой не закусывают!

После второго Алексеев уже был не в состоянии обойти вокруг стола к брату, а двинулся напрямик — под столом...

Батарея и полк заходили ходуном — было весело и хорошо. По глупости угостили Борзенку. Комсоргу жидкость показалась подозрительной, побежал к командиру полка, что-де батарея 120 пьет какую-то мерзость и споила едва ли не весь полк.

Гвардии полковника Василия Жмаева выгнали из гвардии, и у него уже

в 714-м полку днями случилось ЧП. Там разведчики отравились метиловым спиртом. Кто ослеп, а кто и скончался. Теперь перетрусивший Жмаев помчался разгонять “пьянку”. Спирт был доброкачественным — этиловым. Но, как определили специалисты-самогонщики, которых я брал с собой, — сырец. До спирта в бочке был керосин, отсюда неопасные разводья всех цветов радуги.

Алексеев проявил русскую стойкость. Когда, выявляя напившихся (все сознавались — куда денешься!), Жмаев рявкнул:

— Пил?! — Алексеев, прислоненный к стенке, иначе бы упал, ответил заплетаясь:

— Нет!

— Как нет?! Как нет?!

— Не пил! — стоял на своем Алексеев, как ни бесился полковник, уже окрещенный в полку Васькой.

Из бочки было приказано вылить досуха, а всех заметно пьяных гнать строем в санчасть. Если пойманный на улице офицер не мог внятно объяснить, пил он с минометчиками или нет, его тут же ставили в общий строй. Как будто в недавней мясорубке можно было запомнить, с кем пил и когда.

Полковые начальники всех уровней затаились ни живы ни мертвы. Отправиться в санчасть — навлечь выволочку от Васьки с последствиями. А если спирт — древесный? Помирать или слепнуть? Мы с Алексеевым возвращались трезвые и мрачные.

— Бочку опростали, — доложил Карпенко. — Двадцать литров оставили резервом в канистре. Там бензин был, так вылили. — Пить можно.

Это всем подаркам подарок!

Выпили для поднятия духа. Алексеев предложил все-таки “написать завещания”. Кроме английского шерстяного обмундирования, ничего за душой не оказалось. От своей бедности расстроились и добавили еще. Вспомнили угрозу Васьки, что никаких наград им не будет, и, хотя наплевать, тоже выпили. От унижения.

И тут осенило:

— Война кончилась, а мы живы?!

Пили молча. Не пьянея. Два московских парня. Одному двадцать два, другому двадцать. Лейтенанты Иван Алексеев и Игорь Николаев. Слесарь и художник. Они свою победу в мае 45-го пропили. Имели право.