Глава 8

В полутора километрах от Днепра пехота, натолкнувшись на немецкую оборону, залегла в болото. По высокому коренному берегу село Страхолесье — там немцы. Огневые точки на чердаках и деревьях. Жители давно выгнаны.

Засидевшиеся искатели приключений ночами ползают в село между грядок, заросших высокой ботвой. Офицеры посылают на поиски съестного. Из-за обстрелов нельзя навести мост — с едой плохо, боеприпасы экономим.

Артамонов прятался на том берегу, о нем забыли. В роте все шло само собой и как надо. Завели собственную лодочку (лодок в батальоне не хватало). На веслах бывший краснофлотец (ремень с морской пряжкой). Парень из Хакассии, отчаянно рискуя, привозил мины. Иногда и сухари.

Прибыла комиссия: почему не взято село?

К начальству от минроты отправили меня: “Ты у нас речистый”.

Я не подвел, обосновав невозможность взятия села отсутствием у нас артиллерии. Комиссии доклад понравился.

— Чего, как дурак, лыбишься? — сказал мне потом один из стрелковых ротных, типичный “ванек”. — Комиссия еще разберется. Как по кладовкам шарить — вы в село заходите. Как немца воевать — пушки подавай?!

— За обман в штрафную! — гоготнул второй.

Что толку метать бисер?.. Ситуация, впрочем, забавная: село неприступно, а пролезть можно.

Фриц ушел из села вдруг и незаметно. Так же неожиданно появился старшина с горячим завтраком в термосах. Получив водку и за предыдущие дни, мы весело выбрались из болота на сухую насыпь. И попали под огонь “эмга”.

Распластавшись, стремительно трезвея, ждали своей участи. Обойдется или же немцу удастся взять прицел пониже? Отвлекли свои пулеметчики. Пульрота — мальчишки 25-го года рождения. Заморыши и хулиганье, на марше к фронту веселили батальон, горланя под балалайку непристойные частушки. Пулеметчики они были что надо, хотя и тягали пулемет втроем-вчетвером (взрослые мужики — по двое). “Максим” — серьезное оружие, бил далеко и точно. Немцы охотились за ними. Вот мы, минометчики, и влипли в такую охоту. Пулемет стоял чуть впереди. Один пацан убит, а двое, вжимаясь в землю, визгливо материли друг друга, споря, куда наводить, чтоб подавить фрица. Потом даже подрались! Не смея приподнять головы, били друг друга ногами, целя по физиономии. Было очень смешно! Они дрались. Мы, всем взводом, вжавшись носами в траву, истерично смеялись…

“Эмга” замолчал. Отходящая немецкая цепь замаячила вдали. Мы приготовились накрыть ее. Незнакомый подполковник заорал, что это наступает наша пехота, а минометчики вредители! Судя по красной роже, “наркомовские” у подполковника были куда обильнее наших. Пока препирались, немцы исчезли. Наши никуда не наступавшие стрелки обнаружились рядышком, в глубоком рву. В перекуре с дремотой — им тоже выдали накопившиеся граммы.

Я получил выволочку от комбата за то, что упустили немцев. Впервые досталось не за взвод, а за всю роту.

Немцы не спеша отходили от Днепра. Батальон тянулся следом.

Взвод набрел на оставленную огневую позицию. Немецкая противотанковая пушечка (37 мм, фрицы звали ее “пак” — панцерабверканоне) в аккуратном окопе. Нашлись две оплетенные бутыли с вином. Взвод вино выпил. Поплясав вокруг пушки, раскидал маскировку и развернул “пак” в сторону немцев. Поставив самый дальний прицел, чтоб не задело своих, минометчики из трофейной пушечки открыли стрельбу “по мировой буржуазии”!

На веселье прилетел “юнкерс”. Шустрые как тараканы, минометчики нырнули в немецкие щели. Фрицы вырыли их по борозде — легче копать. “Юнкерс” прочесал их одним заходом.

Стебануло возле головы... Зазвенело и задвоилось... Придя в себя, увидел в земляной стенке, впритирку с носом, дыру в кулак... Откопал крупнокалиберную пулю.

— Кто-то за вас крепко молится, — сказали бойцы.

Молитвой у мамы было симоновское “Жди меня”.

Перед селом Горностайполь батальон застрял.

Стрелки окопались по верху большого холма. Минрота — на обратном скате. Немцы, заняв село, замолчали. Батальон тоже не стрелял.

Разбудила танковая рота. Десять “тридцатьчетверок” и две машины поменьше. Укрывшись от немцев, рота встала за холмом, под позицией минометчиков. “Старики” в минроте помрачнели. Пригнали танки — будет наступление. Значит, потери.

Командир танкистов, капитан, щеголял в золотых погонах. Черняв, молод и красив. Расставлял машины уверенно и весело. Первая бомба — полная неожиданность. За ней — вторая, третья. Танкисты врассыпную. Один — ко мне. Тесно, но разместились — головами в разные углы щели. Гость оказался москвичом.

Стих грохот, перестала вздрагивать земля, рассеялся мрак, и оказалось: никто не пострадал — ни люди, ни машины! Все ликовали. Выясняли, кто как прятался. Красавец капитан сверкал зубами и погонами...

Со звоном и подвыванием пронеслись два “мессершмитта”, и танкистское счастье кончилось. В памяти клочки... Мы с земляком осторожно выглядываем: вдали разворачивается, встав на крыло, “мессер”, мчится к холму. Огненная струя, мелькнув метрах в двадцати от окопа, проносится по “тридцатьчетверке”, и та вспыхивает. Два истребителя за полчаса сожгли одиннадцать танков. Спаслась одна машина. Всего одна! А что ж остальные? А, золотопогонный? От роты — лом, от экипажей — трупы...

Ночью батальон повели наступать на Горностайполь. Все перепуталось: где-то стреляют, вокруг зарево...

Был озабочен одним: не растерять людей, особенно новичков. Урчал и лязгал неразличимый во мраке единственный танк. “Завалится куда-нибудь, — страдал я. — Из него же не видно ни черта!” В танке сидели не те люди, что заваливаются. В овраг ухнули мы всей ротой. Кое-как выкарабкались. Отовсюду стреляют кто во что горазд. Даже танк нет-нет да рявкнет пушкой. Стало светло: над минометчиками повисли “фонари”. Это успокоило: раз над нашими головами, значит, фрицы на расстоянии.

Наступление на этом кончилось. Раненых из оврага вытащили, убитых оставили. Мы наугад тоже кинули несколько мин и затихли. Перед рассветом привезли завтрак. Батальон, перекурив, задремал.

Тихим утром дежурные пулеметчики напомнили о себе. Как-то нехотя. Наш долбанул очередь в три-четыре патрона, немец выждал, чтоб ушло эхо и бормотнул в ответ. Снова все замерло. Умаялись за ночь. Нам же приспичило повоевать. Затеяли “беспокоящий огонь”. Не по конкретным целям, а вообще. Быстро надоело. Разрывов за оврагом в гуще села не видно, а каждый минометный выстрел надо маскировать выстрелом вверх (так громче!) из карабина: чтоб фрицы, по ту сторону оврага, не засекли ОП.

Стрелять из подобранного ПТРа по обнаруженному вдали за домами танку тоже надоело. Попадания (глядя в бинокль) есть, а танку хоть бы что. Скучно.

Справа закричали: “Шестьсот пятый драпает!”

Это номер соседнего полка. За лесопосадкой, по широкому полю катилась в наш тыл плотная масса пехоты. Среди нее несколько танков. “Немцы наступают?!” — дрогнул я. Пехота и танки наши. Пушки у танков повернуты назад. “Как не догадаться: пушки назад, чтоб фрицев отбивать!”

“Пушки назад, — объяснят мне позже, — Чтоб свои не сожгли”.

Полк бежал беззвучно — ни выстрелов, ни разрывов. Что это? Я еще не знал, что это паника. В полной тишине полк исчез. При виде оставшегося пустого поля все внутри оборвалось. Испугался до дурноты: “Бежать! Взвод наготове: сорвать минометы и...”

Нельзя. Нет приказа. Сиди и жди. Ожидание...

Внезапный крик: “Немцы!”

И все стали остервенело стрелять по близким кустам. Пальба как началась, так внезапно и кончилась. В ответ — ни звука. Вдруг командир батальона скатился по склону, побежал в тыл. Развевались полы серого комсоставского плаща. За ним ринулся еще кто-то. И еще...

— Отбой! Миномет на вьюки! — завопил я не помня себя.

Вломившись в кусты, мы лезли в чащу, пока хватило дыхания. Вслед ни стрельбы, ни погони… Комбат потом объяснял, что решил выбрать новое место для КП, — но почему бегом и внезапно?

Ночью привезли горячую еду, водку, сахар некурящим, махорку бойцам, папиросы “Беломорканал” офицерам (в первый и последний раз получил папиросы — до конца войны только “легкий” табак). Выяснилось: взвод Козлова оставил в Горностайполе минометы.

Ночь темная. Решили ползти на огневую позицию Козлова. Вдруг немцев там нет и минометы стоят? Нашлись добровольцы. Я по своему всегдашнему нетерпению оказался направляющим.

На высотке кто-то копал и переговаривался. Я силился разобрать: по-русски (нас предупреждали, что могут быть власовцы) или по-немецки? То так казалось, то эдак.

— Хагальт! — внятно послышалось во мраке: — Хагальт!

Оглянувшись на шорох, успел увидеть стремительно уползающие подошвы. Еще подождал. Ничего больше не услышав, вернулся к взводу.

Остаток ночи продремал вполглаза. Рано утром легкая канонада насторожила. Ежась от нехорошего предчувствия, пробрался к краю кустарника.

Метрах в пятистах, в стороне, по параллельной дороге, шли в наш тыл немцы. Освещенные низким ранним солнцем, поблескивали касками пехотинцы в зеленых шинелях, держа винтовки наперевес. “Как в кино”. Отчетливо увидел цвет винтовок — светло-коричневые.

Ужас был не в немцах. Подняв руки, стояли красноармейцы. В поле бинокля — трое немцев и пять-шесть наших.

Зеленые шинели шли сквозь серые не спеша, без всякой боязни, не очень-то обращая на них внимание, а люди в серых шинелях старательно тянули вверх руки. Обернувшись, увидел парнишку с ручником:

— Стреляй!

— Он не стреляет. — Парень протянул мне красный от ржавчины пулемет.

Крикнули, что слева тоже обходят немцы. С оборвавшимся сердцем бросился к взводу. Никого. Горит костер. Трещали кусты: разбегались незнакомые мне бойцы. Примерещилось, что мои ждут меня в соседних зарослях, — не могли же они бросить меня! Кинулся — нету! Вернулся к костру. Тупо глядя на горящий как ни в чем не бывало огонь, понял, что остался один. Близкий разрыв привел в чувство — я побежал.

Встретился незнакомый парнишка-стрелок, легкий на ногу. Вдвоем веселей.

Наткнулись на командира полка. Тот в окружении нескольких человек лежал за “максимом”. То ли всерьез собрался воевать, то ли оттягивал встречу с собственным начальством.

Мы с пареньком незаметно исчезли.

Выскочили на дорогу. По ней — строчка автоматной очереди — фонтанчики пыли. “Как в кино...” — опять подумал я. Левая нога просела, словно отсидел, стала непослушной. Упал на колени. Ранен! В кювете стащил сапог. В икре маленькая дырочка — входное, в голени большая дыра с вытекающей кровью — выходное отверстие. Запахло кислым теплом. Достал пакет, перевязал рану. Фриц больше не стрелял. Встав, убедился, что могу идти, и двинулся дальше, выбросив левый сапог. Парнишка выбрасывание сапога не одобрил и сходил за ним. Я сунул сапог под мышку, хотя мог и надеть — рана не болела.

О взводе забыл. Мгновенный выход из войны был присущ многим раненым.

Навстречу вывалилась толпа военных. Видимо, их отловили у переправы — кто-то наводил порядок. Мелькнули лица однополчан.

Артамонова все-таки извлекли из обоза. Что я мог ему рассказать? Как все драпанули, а сам поймал пулю? Беглецов, выстроив в цепь, погнали навстречу стрельбе. Моего спутника тоже завернули.

В медсанбате дивизии меня заново перевязали. Сказали, что повезло: пуля не разрывная и — рядом с костью. Дали карточку раненого — направление в госпиталь разрешало находиться в тылу.

Усевшись на бревно, я закурил, впервые почувствовав, как устал и как сейчас хорошо и покойно.

— Лейтенант, обедать!

Обедать?.. Стало смешно — обедают в темноте, а сейчас день. Наступила несуетливая, нормальная жизнь.

 

Глава 9

Рана пустяковая. Меня направили в офицерский Армейский полевой госпиталь для легкораненых № 5286 (поселок Носовка).

Регулярные перевязки. На столе посреди палаты — неиссякаемая горка “легкого” табака. Полная свобода. И так все десять дней тихой солнечной осени. Что еще нужно окопнику? Я наслаждался. Стесняясь, что нога не болит, нет-нет да и нарочно прихрамывал. Компании мне не нашлось. Да я и не искал.

Случилась и одна радостная встреча. Я знал, что бронебойщика Сашу ранило в живот. И вдруг встречаемся нос к нocy! Оказывается, пуля по животу только чиркнула...

По части выпивки я не подкачал, но, когда Саша (старше лет на десять) повел меня “к бабам”, получился конфуз. Девственнику стало стыдно и противно. Сбежал еще из-за стола.

Как-то, гуляя, набрел на скопление выздоравливающих. В доме допрашивали летчиков со сбитой “рамы”.

— Соскучились по фрицам? — съехидничал я.

— Это власовцы, — сказали офицеры.

Летчиков повели к машине. Глядя на мертвые лица пленных, я дрогнул: “Похоже, что наши...”

Увижу еще множество пленных. Таких лиц, как у тех власовцев в Носовке, не будет ни у кого из немцев.

В справке о ранении понравилось начало: “В боях за Советскую Родину” — романтично! “Сквозное пулевое” — ранением можно гордиться, а то и козырять: пулю получали только на переднем крае. Справка умалчивала, что лейтенанта подстрелили во время “драпа”.

Выписавшись, в армейский отдел кадров не поехал, хотя бывалые офицеры говорили, что меня вполне может ждать повышение — дадут командовать ротой.

Козлов, прибрав мой взвод, никак не ожидал, что явится хозяин. Батальон оборонялся в густом бору. Блиндажи сухие и крепкие — опоры и накаты из сосен. За день ни выстрела, ни разрыва. Вся фрицевская стрельба ночью.

Когда с темнотой начался безостановочный, до света, треск его пулеметов,

с отвычки ежась, подумал: “Надо было бы поначалу, как предписано, в санчасти отсидеться”.

Взводу понравилось, что командир вернулся: дорожит ими. Но мое отношение к взводу изменилось, после того утра исчезла доверительность. Укорять их не стал. Взвод преподал мне урок. Мне наглядно открывалась собственная наивность.

У роты не было командира — Артамонов исчез.

Как прекратить ночные беснования фрицев, лейтенанты не могли придумать. Днем “эмга” молчали. Ночью стрелять по ним в ответ — бессмысленно: не видно собственных разрывов, огонь невозможно корректировать.

Но когда его минометы осмеливались тюкать по нашим стрелкам днем, мы их тут же принуждали к молчанию.

Полк вывели с плацдарма по лесной дороге в обход Киева. Батальон шел легко. Канонада далеко в стороне, так что обедом накормили засветло. Поселок Дымер, куда шли, освобожден накануне. К моему изумлению, в Дымер нас не пустили немцы! Батальон встал на несколько дней. Выбивать их было нечем. Не хватало ни людей, ни боеприпасов.

Немцы из Дымера исчезли.

— Дошла до них наша сводка! — заявил я.

В штабе батальона остроту не поняли. Комбат и адъютант ломали головы: как же воевать? Без пополнений батальон уменьшился до роты. Патроны наперечет, минометных мин нет. Главные бои — за Киев. Всё гнали туда. Нет худа без добра. Теснимые у Киева немцы, отходя, вынуждали отходить и здешних, выравнивая фронт. “Им не надо мешать”, — понял комбат.

Перед селами, занятыми немцами, батальон тихо ждал. Те, чтобы просигналить для своих общий отход, поджигали какой-нибудь дом. Поднимался черный столб дыма, и жиденькая цепочка нашего батальона неторопливо шла в наступление, иногда даже крича “ура!”. Немцы уходили незаметно. Лишь один раз я увидел в бинокль убегающую по улице кучку солдат, их ранцы и каски.

Дивизия получила право на мобилизацию. Под женские вопли и проклятия (мужики скандалить боялись) в батальон согнали необмундированный сброд. Немолодые мужики, подростки и кадровые красноармейцы, попавшие в 41-м в плен и, будучи украинцами, отпущенные немцами по домам. Помимо цивильной рванины их объединяли увесистые мешки с “харчами”. В батальоне началась охота на эти мешки. Пошли скандалы и драки. При звуках стрельбы пополнение металось в панике. Как-то раз на меня выскочил перепуганный малый.

— Какого батальона?! — заорал я.

— Другого! Другого! — вопил парень, с ужасом глядя на “парабеллум”.

— Я те дам другого! — озлился я.

По-украински “другого” значило “второго”. Малый ответил четко, а я решил, что мне дерзят. Ведь мог бы и застрелить...

К большому лесному селу Лумля батальон вышел без боя. По главной улице прохода нет — поперек накрытые столы. Партизанское село встречало Красную Армию! И в других местах встречали радушно, но чтоб вот так — народным праздником! Не то в тот же день, не то накануне был взят Киев. Батальон ушел из села на третий день с хорошим настроением. Когда поздно вечером я пришел в штаб за распоряжениями, там — дым коромыслом.

Проснувшись на следующий день на лавке в штабе и услышав шум боя, пришел в смятение: “Как же с такого похмелья воевать?!”

Оказалось, что наш батальон в резерве.

Вечером меня принимали в партию. Парткомиссия заседала у костра. Вопрос один: “Почему полк не взял село?”

Ответ лейтенантский:

— Потому что наш батальон был в резерве!

Хмельные приняли хмельного единогласно. Позже никаких следов моего приема в ноябре 1943-го в ВКП(б) не нашлось.

 

Глава 10

Хорошо начинался ноябрь, но к середине его произошло что-то вроде катастрофы. Батальон непрерывно перебрасывали с места на место — хаотично и бестолково. То и дело мы сталкивались с нашей пехотой, бредущей или поперек, или навстречу. Утыкались и в немцев. После перестрелок обе стороны растворялись в лесу. Похоже, у немцев такая же бестолковщина.

Комбат трезв и мрачен. По поводу нашего командования — сквозь зубы:

— Потеряли управление.

Батальон стал обессиливать. Дождей не было, но от влажного воздуха шинели постоянно волглые и тяжелые. Песок, сырея, плотнел, и ботинки не вязли. Офицеру полагались сапоги. Кирзовая пара, выданная в училище при выпуске, развалилась. Отремонтировать или получить новые не удавалось. Бойцы научили: надо снять хорошие ботинки с нашего убитого. От такого совета стало не по себе. Подчиненные, углядев подходящего, привели к нему. Размеры совпали. Сняли с трупа ботинки с обмотками и отдали мне. Что оставалось? Надел... В самый раз.

Батальон переодели в зимнее. Кроме теплого белья и байковых портянок, получил понравившиеся ватные штаны, шерстяную гимнастерку, свитер, меховой жилет и трехпалые байковые рукавицы. Незадача с шинелью. В полковом ОВС (обозно-вещевое снабжение) пообещали, что скоро будут нужные размеры. Тогда, мол, вместе с сапогами. Пришлось ходить в какой-то случайной куцей — как ее называли бойцы — “шинелке”. Училищная, с голубым отливом, погибла еще в сентябре в разбомбленном обозе.

Стали выбиваться из сил лошади. Узкие колеса тяжелых повозок с минометами глубоко резали песок. Бойцы выталкивали повозки и плелись рядом, держась за борта, — легче волочить ноги. По слухам, немцы захватили Житомир, куда наши вошли неделю назад. Говорят, что виноваты кавалеристы. Они-де его пропили. Сейчас немцы наступали на Киев, чтобы вернуть его к своему Рождеству. Пьяные конники батальону не попадались. Неказистых людей на заморенных лошаденках видели. Унылая колонна Ставропольской гвардейской кавдивизии имени Блинова. Существование такого рода войск показалось мне нелепой архаикой.

После очередного привала половину красноармейцев в стрелковых ротах поднять не удалось. У минометчиков повозки, на которые они, вопреки запрету — ничего, кроме минометов и мин, — давно свалили оружие, лопатки, подсумки с патронами, мешки. Стрелки же все волокли на себе. Уходя, видел, как среди лежащих бойцов растерянно бродили девчонки-медички. А что они, бедные, могли сделать?

Когда к вечеру обезлюдевший батальон притащился в какую-то деревушку, там нас ждало чудо! Кухни с горячим обедом. Не с “рататуем”, а с густым супом. С хлебом, а не с сухарями. Впервые за неделю дали до утра поспать в тепле. Редкое блаженство...

Видимо, в вышестоящих штабах улеглась паника.

Батальон поставили в оборону города Коростышева — в ста километрах от Киева по Житомирскому шоссе.

Немцев на обозримом пространстве не было.

Рано утром пришел единственный офицер из минроты соседнего 2-го батальона: за рекой появился немецкий “фердинанд”. Что делать?

Развернул в сторону “фердинанда” один из своих минометов.

Третья или четвертая мина легли неподалеку от цели. Еще два разрыва в створе — вилка! “Фердинанд” взвыл как сирена и резво ушел задом в лес.

Испугался не минометного обстрела. Толстенная броня, даже крыша 45 мм. Прямое попадание мины для него — ничто. Потом объяснили: у батальонных минометов и у “катюш” одинаковые прицелы. Тюк да тюк одиночным минометом, а потом на пристрелянной установке как ахнет “катюша”: полыхнет “фердинанд” свечкой — выскочить не успеют!

Днем немцы навалились на стрелков жестоким артиллерийским огнем, и те потекли из Коростышева. Потрясенные обстрелом люди уходили мимо нас. Шли в рост, ни на что не реагируя и ничего не боясь. Нам приказа не было, мы остались на месте. Без пехотного прикрытия, с немцами один на один. Их артиллерия еще била по окраине Коростышева, а в полутора километрах от нас, на гребне зеленого поля, появилось множество темных точек. Немецкая пехотная цепь двинулась в наступление.

В душе что-то оборвалось, стало холодно. Очень захотелось оказаться подальше отсюда. Но — глаза боятся, а руки делают. Мясоедов стрелять отказался — нет приказа от комбата. Я сo страху неправильно определил расстояние — первого разрыва не увидел. Вторая мина также — разрыва не видно.

Фрицы шли неторопливо. Но по тому, как опускались и поднимались далекие фигурки, проходя неровности поля, двигались они непрерывно. Взяло зло. Сильно подтянул прицел, и третья мина (наконец-то!) легла хоть далеко позади цепи, но увидел разрыв! И тут от мандража заторопился — они-то идут! Стал корректировать огонь не сменой цифровых делений прицела, а командами наводчику на обороты рукояток подъемного и поворотного механизмов миномета. Так быстрее!

— Вверх два оборота!.. Вправо пол-оборота!

Мины полетели на головы фрицам. Цепь остановилась. В бинокль видел, как они, услышав мину, стремглав падали и по-соседству с ними тут же вспыхивало облачко разрыва. Надо переходить на поражение, стрелять двумя мино-метами. Но если в начале пристрелки второй миномет, не стреляя, синхронно повторял все смены делений прицела, то когда, засуетившись, я перешел на неуставные команды (“два оборота... полтора оборота…”), второй потерял синхронность. Чтобы он стрелял туда же, его надо заново наводить... Времени не осталось. Немецкую цепь подняли, и она пошла перебежками, торопясь выйти из-под мин. Нельзя терять ни секунды — стрелять хотя бы одним.

Взвод вдруг заволновался и стал пропускать команды. Тут самое время класть мины с опережением, туда, куда немцы перебегают. Ювелирная, но быстрая работа, а они запаниковали. Вытащил “парабеллум” и скатился к взводу:

— Пристрелю каждого, кто проявит излишнюю нервозность.

Негромко, но дошло.

Команды подавал в голос и весело. Самому нравилось.

В горячке не сразу заметил, что Мясоедов исчез, так и не начав стрелять. Видимо, сорвался, когда фрицы пошли перебежками. От его бегства мои и заволновались. Они ведь внизу — для них все вслепую и намного страшнее. Козлов сбежал еще раньше…

Через несколько дней столкнулись с дивизионными артиллеристами. Те, узнав, кто перед ними, спросили:

— Вы, что ль, под Коростышевом по полю клали?

— Мы. А что?

— Сильно дали. Аккурат мы под вас успели отойти, — сказал артиллерист. — Всем полком матчасть вытянули.

Это — высшая награда. Ордена, при всей даже справедливости, всегда — сверху. А такой отзыв от брата-окопника — истинен…

Связной от комбата:

— Товарищ лейтенант, отход!

Послал его подальше. Взвод поддержал: всех взял азарт! Было и жутко и весело. Бьем ведь! Не вообще Красная Армия, а конкретно — мы!

На дальнем краю поля немцы выкатили какой-то агрегат. Далеко — даже в бинокль не понял, что это.

Мины сыпались по всей залегшей цепи. Наводчик вел траекторию вправо-влево. Частота огня такая, что в воздухе одновременно висело по несколько мин.

От непонятного агрегата взвились дымные стрелы под прерывистый вой и скрежет, впервые услышанные мной.

— “Ванюша!” — закричал взвод.

Шестиствольный реактивный миномет. По-окопному — “ванюша”. Над нами многоголосо прошелестело. Сзади за соснами, не очень далеко, раздался немыслимый грохот!

Немецкая цепь приподнялась и тут же получила несколько мин. Фрицы залегли. В тылу у нас опять грохот...

— По оврагу кладет! — понял взвод.

Стало весело. Немцы, разглядев на карте овраг, решили, что “Иван” стреляет оттуда — больше неоткуда! А мы — в ста метрах впереди, в расщелине, на картах не обозначенной, и пошло: “ванюша” бьет по оврагу, мы — по пехоте! Немцы перестали шевелиться. То ли расползлись, то ли мы их всех побили.

С третьей мины я подобрался к “ванюше”, и фрицы укатили установку за бугор.

— Товарищ лейтенант! Отход! — отчаянно кричал связной снизу. — Комбат приказал: немедленно бегом! Как можно швыдче!

Внезапно понял: своих — никого... Канонада издалека, а здесь самое жуткое — тишина. Мгновенно, но без суеты расчеты взяли минометы на вьюки. Едва выбежали к Тетереву, как от холма, где раньше сидела 2-я минрота, понеслись немецкие трассы. Досиделись! Оглядываясь на бегу, видел совсем рядом автоматчиков — на ходу секли нам в спины, время от времени попадая... Человеку впереди раскололо голову — мозги полетели на меня...

Мы могли бежать только прямо. Справа — река, слева — покатая гряда, поросшая кустами и прорезанная оврагами. Только вперед! Лишь бы повезло...

Убегая от смерти, мы бежали быстрее немцев. Фрицы, раззадорившись, сдуру погнались, стреляя из автоматов. Пока мы были близко, при густом огне, они попадали. Но отрыв увеличивался, и стрельба теряла смысл. У автоматов большое рассеивание, да еще на бегу. Если б фрицы ударили из “эмга”, да с высотки — положили бы многих. Пулемет у них, конечно, был, да стрелять не могли: их собственные автоматчики перекрывали сектор обстрела.

Мы влетели в лесистую лощину. Фрицы не рискнули соваться в лес. Вломившись в чащу, мы перешли на шаг и ходом-ходом, где напролом, где тропками, как можно дальше от отставшей погони. На бегу я пытался разглядеть: все ли мои выбрались?

В глухом лесу нагнали своих. По пути к нам прибились чужие потерявшиеся. Даже из соседней дивизии. Кто-то присоединялся, кто-то исчезал... Когда вышли к своему батальону, нас было не менее двадцати душ. Какая же это радость — увидеть своих! Родные серые шинели...

Мы повалились — отдышаться и покурить. Бойцам досталось: бежать с матчастью под пулями, потом из последних сил тащить ее по лесным буеракам, боясь отстать и потеряться. Первый миномет выбрался полностью. От второго — только третий номер с опорной плитой. Когда и где пропали наводчик и заряжающий?

Горстка людей, показавшаяся остатками батальона, оказалась остатками полка.

Три стрелковых батальона, две полковые батареи, спецподразделения: разведка конная и пешая, автоматчики, саперы, связисты, комендантский взвод, штаб и санчасть — и все это теперь только эти люди?!

Именно так. Вот и два майора — командир полка и начальник штаба. Как-то сразу все стало безразлично. Когда сказали, что 2-я минрота, что сидела на берегу Тетерева, накрылась, я вяло подумал: “А могли и мы”.

В дреме медленно растворялось, тяжело растаивало зеленое поле с темными фигурками немецкой пехоты.

 

Глава 11

После отхода от Коростышева полк, а с ним батальон, вернули к Житомирскому шоссе, но — немцы продолжали давить — ближе к Киеву. От опушки было видно, как вдали через поселок Кочеров идут в сторону Киева немецкие машины. У минометчиков не было мин. Минометы на повозках в обозе. Минрота превратилась в стрелковую. Мясоедов и Козлов перемену в стрелки не признали, ушли из роты — болтались без дела. Я роту бросить не мог, остался с бойцами.

Остановить немцев взялись артиллеристы. Выкатили к опушке дивизионку (76-мм дивизионная пушка).

Куда стреляли — затянуло дымом. Артиллеристы уверяли, что с десяток машин разбили. Кончились снаряды, и конная шестерка увезла пушку. Немцы поехали снова.

Перекрыть огнем не получилось, приказали: “Перекрыть штыком”.

— В Кочерове немцы-водители всю нашу дивизию одними заводными ручками погонят! — высказался комбат. — Сколько их, и сколько нас.

И указал офицерам батальона место сбора. После неудачной, — а какой она еще могла быть? — вылазки горсточка людей (вместо пятисот в строю — от силы человек тридцать) могла легко затеряться.

Батальон легко дошел до центра Кочерова. Полно немецких грузовиков, многие разбиты — молодцы артиллеристы! Оголодавшие бойцы накинулись на трофеи: консервы, шнапс, колбасу... Немцы вот-вот могли опомниться, но командиров никто не слушал, и я заорал:

— Танки!

И побежал из села. Минометчики и стрелки следом. На полдороге к лесу позади действительно раздались танковые выстрелы. Звук выстрела танковой пушки отстает от разрыва снаряда — такова скорость снаряда. Сначала слышен разрыв, а уж потом выстрел. Разрыв — выстрел... Это ни с чем не спутаешь.

Дальновидность комбата — “Идя в наступление, надо знать, куда отступать” — помогла. В лесу нашли друг друга. Минометчики наперебой захлебывались: “Как товарищ лейтенант всех спас!”

Мы пили французское вино, заедая черными сухарями.

Главное: кто ходил на Кочеров — все вернулись. “Танки!” крикнул только потому, что ничем другим “славян” от трофеев не оторвать. А танки легки на помине. Неужели “почуял”?

После Коростышева нас истерзали, гоняя с места на место. Едва окопаемся (“Чего роем? Укрытия или могилы?”), как срывали куда-то еще. Всё на ногах и впроголодь. Перестрелки, артналеты, потери. Постоянно тянуло в сон — настороженность не давала хоть вполглаза выспаться. Есть определение: “Войска устали”. С этим всерьез считаются в самых высоких штабах. Это ведь не после тяжелого перехода — день поспали и отошли. “Усталость войск”, когда никого нельзя поднять в бой — ни призывом, ни приказом, ни наганом. Дивизию, вовремя не заменив, додержали до износа. Даже восемнадцатилетние вроде меня стали желать скорой смерти, лишь бы отмучаться. Сил дальше жить не осталось. Устали...

Старшина, привезя ужин, матерился: “Завтра в наступление!..”

Я, выпив “с добавком”, двинулся в штаб скандалить. С кем? Начальство — пьянее вина. Комбат орал, чтоб пел с ним “Суровую осень”, — еле отцепился. Пьяный штаб, когда всё в развале... Мне-то что делать?! Роты нет. Идти некуда.

По пути из штаба уселся под сосной. Даже в горьких размышлениях держался настороже: одиночка — добыча для фрицевской разведки. Неразличимый с двух шагов, хорошо видел вокруг. На фоне неба любое шевеление заметно, а там решай: опасно или нет?

Наутро в наступление не погнали. Оглядев батальонное войско — серые плоские лица, давно не умывавшихся, завшививших людей, их грязные ватники, бушлаты, шинели, плащ-палатки, шапки, — пошел побродить по осеннему лесу. Наткнулся на товарища по училищу Огаркова. “Рыжий кот Васька” командовал минометным взводом в соседней дивизии.

Обрадовались — живы!

Однокурсников, попавших в стрелки, перебрали всех — никого в строю уже не было. Здесь и узнал о гибели Вилена Блинова.

За два подбитых танка старшину вместо “Отечественной войны” наградили медалью “За боевые заслуги”. Медалька звалась “забэзэ”. Ее давали тем, кого отметить не за что, а хотелось (ППЖ — походно-полевых жен и т. п.). Бронебойщик кинул медаль под ноги генералу. Когда мы с Сашей форсировали Днепр, комдив сидел на безопасном берегу, получив за это орден Суворова. В полку Сашу ничем достойным наградить не смогли. Все ордена, как говорили знающие люди, заранее расписаны и лимит исчерпан. Командование полка, благодарное за подвиг, “пробило” офицерское звание и взяло в штаб.

Сашa передал приказ штаба: “Оставаться на месте”.

Возле окопов непонятные крики и ругань. Кто-то побежал. Ударил вы-стрел! Поверить невозможно, если б не рядом. Боец полез в свой окоп, а там кто-то спит. Он ткнул прикладом: фриц! Ухватив винтовку с двух концов, попинали друг друга. Немец убежал. Наш выстрелил — промахнулся.

В иной день такое происшествие — веселье до утра. Но сейчас люди устали и отчаялись. Нам стало ни до чего...

Очнулся внезапно. От пальбы над ухом. Раннее утро. В пятидесяти метрах от окопа немецкий танк бил из пушки в глубину леса. После чего неторопливо двинулся, поливая огненной трассирующей струей.

Чудовищно! Проспать собственную смерть. На карачках отполз за сосну.

От страха вывернуло наизнанку...

Впав в полубессознательное состояние, проблуждал по лесу полдня, пока не наткнулся на своих.

Вывел инстинкт. Меня одного. Те пятеро последних минометчиков исчезли.

— Будем прорываться, — сказал командир батальона. Сосредоточенно пьяный, излучал уверенность.

Прорываться с одним пистолетом жидковато. Поднял бесхозную противотанковую гранату. Шли по лесу час и другой — вел командир полка. Фрицы не препятствовали, и граната надоела: тяжела и неудобно нести. Да еще на привале сосед пригляделся к ней:

— У нее чека на соплях, — и отсел как можно дальше.

Как ее подобрал, так и оставил.

Темнело, когда вышли к опушке. Офицеры подтянулись к командиру полка. Хотелось определенности, боялись пропустить момент принятия решения. Было приказано: не шуметь и не пользоваться открытым огнем. Впереди стали подниматься “фонари”. Окружены. Кто-то дрогнул: “Мелкими группами легче выйдем”. Его оборвали:

— Не сорок первый!

Вдали вспыхнуло зарево. Донесся задыхающийся визг “катюш”. Огненное кольцо разрывов несколько раз легло по горизонту. В одном и том же месте — черный провал.

— Коридор! — сказал комбат.

— Думаешь? — усомнился кто-то.

— И думать нечего, — согласился командир полка.

Начальник штаба взял азимут. Главная забота — не отстать, не потеряться. Я ничего не понял. Все пошли, и я пошел. Комбат растолковал: к Радомышлю отошли, видимо, не одни мы. “Катюши” разрывом огня показывают рекомендуемый коридор выхода.

Часть ночи — по воде мелкого Тетерева. На рассвете вышли к своим. День провел в полузабытьи. Ночью объявили: дивизия уходит на отдых и переформировку. Наконец-то! В поезде, под стук колес, туда, где не было войны.

Радоваться бы, а все безразлично. Даже то, что сегодня 30 ноября, день рождения — девятнадцать лет. Тупо глядел на костер и чесался — как и всех, ели вши. Огонь убаюкивал, но подняли. Накануне в полк пригнали маршевую роту — триста человек. Теперь ее — не в тыл же вести — переадресовывали в другую часть, находящуюся на передовой. Я назначен командиром роты на время марша. Сдав роту, останусь там, куда приведу. Равнодушно кинул ладонь

к виску. Сумка и пистолет всегда при себе. К костру за вещмешком. Прощаться не с кем. За три месяца взвод переменился четырежды.

Штабной офицер повел к маршевой роте, и тут я очнулся: “A стук колес?

А неразоренные деревни?” Дошло главное: “В другую часть? За что?! Значит,

я не нужен?! Я старался... А теперь меня вон?”

С такой неблагодарностью и несправедливостью в жизни еще не сталкивался: “Просить будете, не останусь! С вас хватит Мясоедова с Козловым...”

Все понял. Они возле комбата терлись. Я им — кость в горле. “Много на себя берешь!” — как-то сказал мне Козлов.

“Зато фрицам минометы не дарю!” — вмазал в ответ.

Все-таки оглянулся. За соснами исчезали костры 712-го стрелкового. Моего бывшего полка. “Четыре месяца, из них три на передовой...”

Осенило: “Я провоевал в полку три месяца. Три месяца! Жив и невредим. А сколько рядом со мной не прожили в нем и дня! Как же я могу его плохо поминать?!”

На шинель стали мягко ложится первые снежинки — вот и зима...