Глава 12
Наутро повел колонну маршевиков. Эмоций никаких. Все равно, где находиться. Мечта — в тыл на отдых — рухнула. Остальное не имело значения.
Никогда в подчинении не было столько людей — триста бойцов и сержантов от восемнадцати до сорока. Передвиженье черепашье — куда торопиться. Все делалось само — назначались привалы, контролировался маршрут. Не надо и вмешиваться — распоряжались командиры взводов. Шел отдыхал. Непривычно идти просто так — не таясь, не ожидая нападения или обстрела, не приглядывая, куда прятаться.
Ни о чем не заботясь, а только присматриваясь, наметанным глазом определил в армии еще не служивших. Расспросил. Треть маршевиков винтовку только издали видели. Открытие страшное: им жить до первого боя!
В хозвзводе несколько винтовок, нашлись патроны. На ближайшем большом (два дня) привале организовали стрельбище. Маршевики-окопники поднатаскали новичков. Преподали и правила поведения в бою: как идти в цепи, где держать лопатку, как окапываться… Если их сунут в бой сразу по прибытии, не будут уж совсем беспомощны.
Я рискнул дать увольнительные двум немолодым бойцам — семьи жили в соседнем селе. Отпущенные принесли царский подарок: довоенную четвертинку.
Маршрут шел через полковые и дивизионные тылы. Не раз ходил раньше по ближнему тылу, но лишь сейчас разница между передним краем и здешней жизнью бросилась в глаза. Тут тоже воевали. На дороге попадались воронки от разрывов. Размазанные по краям — снарядные, идеально округлые — бомбовые. Здесь были и траншеи, и ходы сообщения, но люди “маячили”, не прячась в землю, да и спокойное движение маршевой роты говорило само за себя. Здесь, словно никакой войны нет, можно умываться по пояс, неторопливо поливая друг другу. Я завистливо глядел на эту роскошь, немыслимую там, где совсем недавно желал лишь скорой смерти. Ружейно-пулеметная перестрелка сюда не доносилась, но разнообразная канонада слышалась отчетливо. Иногда близко. Во всем чувствовалось то, чего не хватало на переднем крае, — прочность обитания. То и дело встречались огневые позиции с окопанными и замаскированными орудиями.
Предмет особой зависти: тяжелое оружие пехоты — 120-миллиметровые полковые минометы. Эти красавцы не чета тем, которыми я командовал в батальоне. Полковые стреляли из глубины. Мины — 16 килограммов. Оставаясь пехотой, по мощности — пушкари. Полковые минометчики щеголяли в погонах, не по уставу украшенных пушечками. В батарее два огневых взвода стреляли, отделение управления ведало наблюдением и телефонной связью. Командир батареи, комбат, постоянно находился на наблюдательном пункте. Там ему виден противник. Оттуда по телефону командовал батареей. Его команды принимал и отвечал за их исполнение старший на батарее — один из командиров огневых взводов.
В августе, на формировке, я не раз ходил на батарею нашего 712-го полка. Очень хотелось стать командиром огневого взвода, но должности заняты. Зато обнаружил земляка из соседнего переулка Вальку.
Приходя в гости, практиковался на минометных приборах. Валькин приятель — старший на батарее лейтенант Архаров — хвалил меня. Да что толку! В примитивные батальонные минометы и то удалось попасть чудом.
Идя с маршевиками, увидел войну, о которой думал. Здесь люди воевали с помощью техники. Занимались боевой работой, а не подыхали обреченно во вшах и грязи. Увидел то, к чему себя готовил. Это мой мир! Но как попасть в него?
Благоприятное стечение обстоятельств надоумило.
Ни в коем случае не возвращаться в батальон, откуда — великое спасибо! — внезапно выдернули. Хватит! Нахлебался... Сдав роту, заявлю, что я полковой минометчик. Что тут проверять и уточнять будут?
Маршевую роту сдал благополучно, а должность командира огневого взвода в батарее 120 дожидалась — словно специально.
В минометной батарее, увидев нового лейтенанта, ахнули. Куцая “шинелка”, ботинки с обмотками, драные ватные штаны... Про грязь и вшей и говорить нечего. Зато на ремне, недоступная по здешнему сравнительно тыловому существованию, боевая редкость. Черная треугольная немецкая кобура с “парабеллумом” на немецкой шомпольной цепочке — по высшей окопной моде!
Командир батареи, старший лейтенант лет тридцати, встретил с веселым дружелюбием и приказал немедленно устроить прибывшему помывку с полным переобмундированием. Все лейтенантское сжечь.
248-я стрелковая бригада дышала на ладан. Почему, при полном развале, взяли еще одного офицера? То, что с одного пепелища попал на другое, нисколько не огорчило. Теперь я командир огневого взвода! На плечах артиллерийские погоны — подарок комбата! Вернулась радость, а с нею и озорной стиль “на публику”. Смутила необходимость ездить верхом — батарея на конной тяге. Последний раз сидел в седле в пятилетнем возрасте впереди мамы.
Лошади оказались покладистыми.
В начавшемся наступлении бригада шла вторым эшелоном. Батарея ни разу не стреляла. Хоть и страшновато, но хотелось бы испытать себя. Увы, наступление превратилось в повальное бегство. Что оставалось делать беспомощной бригаде, когда на нее вышли немецкие танки? Пехота, понимая, что на дороге остановят, уходила по лесу. Туда заградотряды, опасаясь “случайной” пули, не совались.
Минометные запряжки вынужденно отходили по дороге, и батарея уперлась в заградотряд из пограничников. Комбат оробел, а я с наслаждением так наорал на впервые увиденных на войне чекистов, что те растерялись. Перемежая окопную ругань с редкими обычными словами, приказал “зеленым фуражкам” немедленно очистить дорогу, поскольку они мешают занять огневую позицию. А минометчиков больше и у каждого карабин наготове!
Внезапно позади прозвучало: разрыв-выстрел!.. разрыв!-выстрел... Оглянувшись, увидел на отдаленной горочке немецкий танк километрах в полутора. Развернулся к пограничникам доскандалить — на дороге никого!
Задергались минометчики, и я приказал трогаться. Комбат почему-то не проронил ни слова, и я, распоясавшись, весело пропел ездовым:
— Шире ша-а-аг!
На конной тяге (так нас выучили в училище) команды подаются по-кавалерийски, нараспев. Лошади не могут выполнять команды резко — нужна плавность.
Позже по карте определили, что за куцый декабрьский световой день батарея отмахала в тыл километров 30—35!
Комбат, найдя в брошенном доме патефон, веселился, заводя один и тот же разудалый фокстрот:
— Во музыка! Как раз про наш драп!
На следующий день отход продолжился, хотя немцы не нажимали. В случае чего первый удар должен принять на себя заслон. В него почему-то поставили мой взвод. “В четвертый раз замыкающим. Сколько можно?” Каким образом два полковых миномета смогут заменить более необходимые для заслона пулеметы и противотанковые пушки, было непонятно.
С незнакомым начальством пререкаться не стал — “чуял”, что никто на нас наступать не собирается, а ужин уже готов. Не успел поднести ложку ко рту, как закричали, что “какие-то движутся, не фрицы ли?!”.
Со стороны леса по снегу тянулась вереница нагруженных скарбом местных жителей. Посчитав, что войска ушли, жители из оврагов возвращались по домам.
Новый, 1944 год встретил в компании развеселых офицеров. Бригаду должны были вот-вот расформировать, и все надеялись отправиться в тыл. Появились хохочущие девки, но мне ничего не досталось, как ни старался, — судьба оберегла. Все, кому “досталось”, попали во главе с комбатом в венерический шлейф вермахта. По слухам, офицеры, подцепившие соответствующие болезни, подлежали чуть ли не суду трибунала, как “умышленно нанесшие себе вред, с целью уклонения от участия в боевых действиях”.
Комбат, растеряв жизнерадостность, исчез. 248-я стрелковая бригада приказала долго жить. Я очутился среди незнакомых командиров, оказавшихся в одночасье не у дел. Нас, не отправляя в тыл, зачислили в резерв, поставили на довольствие. В ожидавшемся наступлении возмещать потери проще теми, кто рядом, чем дожидаться из запасных полков.
Началось наступление. Безместным выдали сухой паек и продиктовали маршрут за ушедшими вперед войсками. Пометавшись, пристроился к пятерым несуетливым офицерам, державшимся особняком. Помогли две бутыли самогона. Догадался обменять на них доставшиеся из имущества бригады новые армейские ботинки.
Шаг за шагом, километр за километром. Где пешком, где на попутных. Малорасположенные к навязавшемуся пацану два капитана, два старших и один лейтенант стали оттаивать. Бутыли помогли. Закусили, закурили, заговорили — все стало проще.
Самый старший, сорокалетний капитан, оказавшийся не впервые в подобной передряге, держался вожаком. Выглядел угрюмо: без конца болтаться без должности — омрачнеешь. Развивающееся наступление обнадеживало: освободятся места.
Паек съеден. Офицеры перешли на “бабушкин аттестат”, начали побираться. Искать не просто ночлег, а с кормежкой. Вожак знал дело. Хаты выбирал по виду и чтобы не богатая и не бедная.
— В богатой, — учил капитан, — от жадности поесть дадут кое-как. В бедной сами голодные. В средней и накормят и поднесут.
На ночлег вставали по одному. Меньше обуза хозяевам — сытее постояльцу. Утром завтрак. На ночь ужин. А днем? По прифронтовым понятиям, курица, отошедшая от насеста на метр, — законная добыча. Но на неистовый крик выскакивали хозяева, и офицерам приходилось давать деру. Кур взял на себя самый младший.
Проход через село — несколько кур с собой. Кто рискнет обвинить в мародерстве вооруженных офицеров?
О войне не говорили. Иногда прорывалось что-нибудь о 41-м или 42-м...
Я их понимал. Они вспоминали светлую довоенную жизнь. Выпивка и женщины (“бабы!”). От нескончаемой сальной похвальбы брала тоска и становилось тошно.
Раза два объявлялся большой привал и “боевая пятерка” (как они себя называли) на два-три дня растворялась. Наступал отдых. Темные деревенские девки были скучны. Помня мученья загульных офицеров, шарахался от редких женских заигрываний.
Наступление продолжалось. Тащился следом офицерский резерв, отмечаясь в назначенных пунктах. Брела и “пятерка” с шестым — приблудным. Впереди город Славута — последняя отметка. Там, как предупредили, будут выданы направления на освободившиеся должности. Остался один переход, когда хозяева пяти хат сказали о своих ночлежниках:
— Ушел затемно.
Не удивился. Стало легко... Они меня видели насквозь. Вспоминаю их с благодарностью. Научили выживать между небом и землей и — верить в себя.
Глава 13
В Славуте вакансий в батареях “сто двадцатых” не оказалось. Определили в резерв 989-го полка 226-й дивизии, назначив оперативным дежурным по штабу полка. Было неожиданно, ново и очень интересно. Донесения с поля боя принимал первым. Связные находили меня по красной повязке с буквами “ОД”. Мгновенно передавал донесения адресатам. Чаще всего начальнику штаба.
Трепетность перед штабной романтикой и судьбоносными полковыми решениями скоро выветрилась от бестолковщины, нервотрепки и бесконечной ругани между начальниками.
Полк никак не мог зацепиться за окраину города Шепетовка. Штаб извелся, ища виноватых. Я недоумевал: разумно ли руководить боем батальона за двадцать километров по телефону? Командир полка воевал именно так.
Командир дивизии полковник Петренко на передний край не ехал, а хватал микрофон рации. От мата дрожали стекла в двойных рамах. Здоровенного мужика (папаха делала его под потолок) боялись все — от офицеров до повозочных. Чем-либо не угодивший мог запросто схлопотать по физиономии. Дивизия была заражена мордобоем.
Побывал у полковых минометчиков. Подышал воздухом огневой позиции. Комбат — странного вида грузин — носил танкошлем. Наскочивший на батарею Петренко походя обругал комбата:
— Ты когда свой презерватив с головы снимешь?!
Началось наступление. “Получи сухой паек и маршрут: 150 километров до города Збараж”. Во вторую одиссею отправился в одиночку. Теперь был опытен, прошел хорошую школу, в меру осторожен, в меру нагл. Идти предстояло по чужой земле. Галиция — бывшая Австро-Венгрия, бывшая Польша и недавняя колония Третьего рейха, полтора года побывала в СССР, что не породило симпатии к Советам. Единственная пехотная дивизия в вермахте из украинцев называлась “Галичина”. Жители по-русски почти не понимали. Два языка: западный украинский и польский. И еще — оккупационный жаргон вермахта.
На развилках дорог и у околиц стояли католические распятия. В горницах среди собранных (как и в наших деревнях) под одной рамкой семейных фотографий — портреты парней в чужой польской военной форме.
Вспомнилась недавняя заметка в армейской газете. Фронт стоял неподалеку от границы 1939 года. Разъяснялось, что разговоры о том, что дальше старой границы идти воевать не надо, поскольку с выходом на нее Красная Армия задачу изгнания захватчиков выполнит, являются неправильными. Если б не газета, о двух границах — старой (до 39-го года) и новой — никогда бы и не задумался. Разговоров об этом не слыхал... Но, выходит, они были?
Наступление развивалось. Передовые части ушли вперед. Армейские базы и склады еще раскачивались. В разрыве оказалась обширная, пустая от войск и властей территория Восточной Галиции. Здесь при полном беззаконии существовала своеобразная, иногда опасная многолюдная жизнь.
Задним числом испугаюсь своего бесстрашия — собственной глупости. Одинокий лейтенант РККА (“эркаковец”) вполне мог для чего-нибудь (форма, оружие, документы) пригодиться — “аковцам” (повстанцы-поляки Армии Крайовой), бандеровцам (повстанцы-украинцы УПА), советским дезертирам, беглым военнопленным немцам и венграм, бродячим “партизанам” всех мастей и оттенков, почему-то осевшим не в немецком, а в нашему тылу.
Прокатился колобком сквозь эту вольницу — сыто и почти все время пьяно. С женщинами встреч не было — судьба оберегала. Как-то ночью подложили мне, спящему, одну голую и наутро веселились над моим испугом.
Пристроился парнишка-красноармеец. Шел в команде из госпиталя и потерялся. Теперь двигался к фронту самостоятельно. Ночью, на привале, растолкал меня:
— Товарищ лейтенант, есть шанс взять овечку!
К утру были далеко. Зашли в первую же хату — овечку зарезать и разделать. Одинокая женщина с сыном лет пяти зарезать не могла — не умела. Овечку застрелил в сарае. Да не сразу — не мог в живое существо в упор стрелять.
Мальчик испугался:
— Мама! Мама! Он нас тоже убьет!
В лесу кое-как разделали тушку перочинным ножом.
В следующем селе попросили, чтоб овечку сварили. Хозяин ахнул:
— Кто ж вам ее так изуродовал!
Смекнул, что лучше помалкивать. Поели супа сколько влезло. Взяли баранинки в дорогу, но малый решил здесь еще побыть.
Ушел один.
В каком-то селе меня приняли так радушно, что попал в хороший загул. С кем пил, не понимал — вокруг один пьяней другого. Запомнился парень с немецким автоматом, но без патронов и магазина. Почему-то на мне оказалась кубанка с зеленым верхом. Вдвоем изображали пограничников, пугая селян,
и тот на кого-то орал, сводя счеты:
— Руки в гору!
Потом вернулась моя шапка.
Протрезвев, обнаружил вокруг совсем не тех людей, что неделю назад. Кто такие? Откуда? На столе всего полно.
Пистолет и сумка при мне.
— Лейтенант, далеко?
— На двор.
Накинул шинель, шапку в руки — и исчез.
Как-то ночевал у ксендза. На стене “Благовещение”. Вспомнился Чима да Конельяно. Хозяин заметил интерес комсомольца (на гимнастерке значок),
я опередил:
— Ангел и Дева Мария. Он принес благую весть.
Сказать, что ксендз изумился, — ничего не сказать! Пришлось разочаровать: я художник — библейские дела знаю из истории искусств. В Бога не верю, ибо красивая, но — сказка на картине.
— Бог не то, что на картине или из мрамора, — сказал ксендз. — Бог — это то, что между вами и мною.
В одном из сел увидел пеструю группу. Шинели, бушлаты, телогрейки — маршевая рота. И вдруг — так это же Кучеренко! Первый окопный наставник и опекун — ранен еще на Днепре. Сейчас после госпиталя. Вместо шапки шерстяной подшлемник. Ближе него во взводе у меня никого и не было — встретились радостно! А говорить не о чем. Молча постояли. Покурили.
Маршевикам скомандовали:
— Шагом марш!
Из Збаража унес драгоценное направление в 714-й стрелковый полк 395-й дивизии на должность командира огневого взвода батареи “сто двадцатых”! В сумку не положил. Спрятал в карман гимнастерки.
Добраться до места назначения оказалось непросто. Напрямую не пройти — в Тарнополе сидели в окружении немцы.
Началась третья одиссея. Большой обход с не очень ясным маршрутом. Весна 1944 года в Галиции случилась мощная. Чернозем развезло так, что местами не то что не проехать — не пройти. Увидел невероятное: объезжая хилый мостик, в мелкой ложбине засела “тридцатьчетверка”. Экипаж “загорал” на броне. Когда по пути встречались застывшие немецкие танки, мимоходом думал: “Подбитые”. Теперь понял: завязшие.
В городе Бучаче на склоне холма возвышалась над городом гигантская свастика. От символа исходила угроза. Хоть и устал, но из города ушел. В местечке Монастыриске немолодая супружеская пара радушно накормила лапшой со шкварками и приютила на ночь. Теплый спокойный вечер. Курил на крылечке, представляя, как завтра-послезавтра увижу свою батарею. Сказали, что дивизия полноценная. Хорошо воевала на Кавказе, имеет звание “Таманская”. Сидел дотемна. Все время отдаленно бубнила канонада. “Зовет. Скоро увидимся...”
Посреди ночи проснулся — дышать нечем. В одном белье — на улицу. По звездам — начало четвертого. Восток светлел, и где-то очень далеко лаяла с подвывом собака. Маета давила... Торопливо оделся — заодно уничтожил на простыне двух своих вшей. Разбудил хозяина, поблагодарил и простился.
Не раздумывая пошел на север. Не на восток к Бучачу и не на запад к местечку Подгайцы. Хотя проезжавшие вечером военные сказали, что там может находиться моя дивизия, я шел в стороне от этих городков. “Почуял” — уходить надо, как можно скорее.
Солнце поднялось высоко, когда тревога отпустила. Подвернулся сухой бугорок — я сел и внезапно понял, что сил больше нет. Даже чтоб закурить. Позже узнаю: именно в это раннее утро через Бучач (вот она, свастика!) прорвалась из окружения 1-я танковая армия немцев. Навстречу ей от Подгайцев (туда мне советовали ехать проезжие) ударил танковый корпус СС. Они встретились в Монастыриске — как раз там, откуда я чудом успел уйти.
226-я дивизия Петренко почти вся погибла, а чудак в танкошлеме утонул вместе с батареей в Днестре.
Покружив несколько дней, я встретил офицеров из 395-й и наконец выбрался на правильный маршрут. Развороченный танками тракт, по обочине которого я шел, тянулся на горку. Там белел лежащий на земле самолет. “Транспортник”. В пилотской кабине копошился красноармеец. Считалось, что самолетные компасы у фрица на спирту. Их искали в каждом сбитом самолете, но никто не знал, как эта мечта выглядит.
На пригретом солнцем крыле вытянуть ноги — блаженство. Перекур с дремотой — что может быть лучше?.. Еще бы и перехватить чего-нибудь. Боец вылез, бережно неся какую-то загогулину. “Ух ты, сукин сын, неужели нашел?!” “Славянин”, отойдя от самолета, остановился полюбоваться добычей. Наглядевшись, закинул ее в поле и затрусил вдоль тракта.
“Далеко бежать”, — посочувствовал я: колонна, от которой тот отстал, шла впереди меня часа на два.
Появился коллега — офицер-странник. На вид ровесник, но, пожалуй, меньше ростом. Шинель красноармейская. Полевая сумка немецкая. Кожаная кобура с медным шомполом наша — под пистолет ТТ. Сапоги, естественно, кирза. Уселся рядом. На лице следы ожогов. Лейтенантские погоны с пушечками.
Артиллерист закурил и спросил:
— Далеко идешь?
— В триста девяносто пятую.
— И я, — сказал артиллерист: — В семьсот четырнадцатый, в батарею сто двадцать.
— Я тоже туда. — Я обрадовался, что теперь не один, артиллерист оказался минометчиком.
— Тебя как звать?
— Алексеев.
— А меня Николаев.
— Откуда сам? — спросил Алексеев.
— Москва.
— Во! — обрадовался Алексеев: — Я тоже.
По подъему выползал, виляя, грузовик.
— Может, подбросят?
Пахнуло свежим хлебом. Взлетев через задний борт, выхватил из-под брезента ковригу.
Нам и в голову не пришло, что, переломив хлеб, мы стали братьями.
Нас ждали. Взводных в батарее не было. Один стал комбатом, другого куда-то перевели. Комбат распределил нас то ли по стажу, то ли по алфавиту. Алексеев — первый взвод и старший на батарее. Я принял второй взвод.
Батарея: четыре миномета, конная тяга. Расчеты выглядели опытными. Имелась кухня. Прибытие офицеров комбат, старший лейтенант Маковский, отметил ужином. Веселье приняло размах, гармонист — командир первого миномета (по негласной иерархии старший среди сержантов), старожил батареи Носов — заиграл “барыню”. У меня ноги тут же ее и сплясали — чем, видимо, удивил всех. Алексеев плясать не стал, но изрек:
— Кака барыня не будь, все равно ее е...ь.
Склонность к обобщению вызвала уважение.
Наутро Маковский позвал взводных на НП для продолжения знакомства.
Комбат, машинист заводской “кукушки” в Запорожье, еще до войны начал красноармейцем. Простоватый красивый парень.
Строен и фасонист. На лоб надвинута форменная артиллерийская фуражка, гимнастерка под ватником щегольски заправлена, бриджи — синяя диагональ (что редкость!), да еще с кантом. Медаль “За отвагу” на красной колодке — награжден до 43-го года, что ценно.
НП на гряде холма. Внизу луговина и окраина города Черткова. Комбат сказал, что в этих домиках предположительно сидят немцы. Издалека доносилась вялая перестрелка, а на лугу маневрировала “тридцатьчетверка” и перебегали с места на место наши стрелки, человек десять. Немцы стреляли по танку с закрытой ОП — Т-34 изворотливо “танцевал” между разрывами. Ловкость танкистов поражала, но зачем этот цирк, офицеры-минометчики понять не могли. Танк “доплясался”. После близкого разрыва застыл скособочившись. Стрелков отозвали. Немецкая артиллерия, подбив танк, замолчала. Все стихло.
Не успели мы на НП поскорбеть по поводу танка, как тот ахнул из пушки по одному из домиков. Оттуда — вот это да! — выскочила куча фрицев и кинулась наутек. Добежали наверняка не все — танк успел вдогонку им добавить раза два. После чего, весело развернувшись, укатил восвояси.
Глава 14
Этот день не понравился с утра. Что-то было не так. Но что? Решение комбата выдвигать батарею повзводно? Ничего особенного: перекатом так перекатом.
Первый взвод ушел, мы остались на ОП. Обнаружилось безобразие: болван повозочный одной из двух взводных повозок с утра держит лошадей в упряжи. При любой возможности лошади должны отдыхать от запряжки. Усталые, встанут в бою — никакая сила не сдвинет.
— Не могу распрячь, — оправдывался немолодой повозочный. — У них головы из хомутов не пролезают.
— Ты что хреновину несешь?! — взвился я. — Запрягал — пролезали, а обратно раздулись?!
Пополудни получил приказ идти вперед. Впервые не радовался, что сижу в седле. Прошли мимо гаубичной батареи на ОП. Стволы для солидных калибров непривычно задраны — стреляли куда-то недалеко, да еще нервным беглым огнем. Это очень не понравилось. Раздражение на все и вся (командир одного из минометов, вместо того чтобы идти впереди запряжки, плелся позади) сменилось знакомой тоскливой маетой. Впереди обвалом близкая канонада и ружейно-пулеметная пальба. Навстречу вылетел бегущий с поля боя первый взвод во главе с Алексеевым. Пистолетные выстрелы над головами и каскад матерщины привели в чувство ополоумевших людей — как выскочил из седла, не помню. Примчавшийся комбат назначил старшим на батарее меня, а Алексеева отстранил, оставив лишь командиром взвода.
День закончился бестолково-торопливым общим отходом через Днестр. Вот и прояснилось: с утра “чуял” неудачу. Повозочный, не распрягавший лошадей, был “одной крови” со мной. “Чуял” беду и боялся, что, когда все побегут, он не успеет запрячь. Бросить повозку с минами и патронами, чтоб, обрубив постромки, спастись верхом — верная “вышка”! Батарея не пострадала — все живы, все уцелело.
Перейдя Днестр (куда ему до Днепра!), оказался в знакомой Монастыриске. Хотел подскочить к тем хозяевам — еще раз поблагодарить, узнать: живы ли?
В суете не получилось. Жаль.
Вскоре нас вернули за Днестр, переведя на другой участок. Противник — венгры — намного слабее вермахта. Форма отличалась от немецкой — табачного цвета мундиры и кургузые каски. Серьезного сопротивления при форсировании Днестра они оказать не смогли.
Полк надолго встал в оборону. Перед ОП был лес. По ту сторону тянулся передний край. Удобное место оказалось ничем не прикрытым разрывом с соседней дивизией. Так называемый стык. Опасную дыру заминировали,
и батарея частично попала на минное поле. Для жизни ей были обозначены вешками узкие проходы.
Не раз видел подорвавшихся — розовое мясо, ослепительно-белые кости, лоскутья одежды. Недавно батарейная повозка подорвалась. Первая прошла,
а вторая — по той же колее — взлетела... Повозочного убило и, без единого повреждения, перебросило через кювет. От повозки и лошадей — груда щепок и мяса.
Сапер, молодой ловкий парень, стал проверять дорогу, тыча коротеньким шомполом от своего карабина.
— Чего ж ты без щупа?! — спросили его.
— А на кой мне ту тяжесть таскать? — удивился малый, расчищая землю, присыпанную немцами на мину, и легкими оборотами выкручивая взрыватель.
К минному полю батарея приспособилась. Со временем мины стали заметны и между ними вытоптались тропинки.
От собственного залпового или беглого огня на батарее трясло землю и закладывало уши. Стреляли много и, как сообщал Маковский, удачно. Приходилось верить на слово: командир огневого взвода не мог видеть противника и попаданий в него. Впрочем, фрицы подтверждали удачливость батареи: хотя бы раз в неделю старались нас подавить. В один из таких налетов мы с Алексеевым курили в блиндаже, глядя, как от близких разрывов струится песок по земляным стенкам. Внезапно Алексеев заорал:
— Ходу!
Мы кинулись наверх — всё в дыму. Нырнули в блиндаж одного из расчетов. Налет угас благополучно. Никого не зацепило, и минометы целы. Но прямое попадание фугасной мины превратило трехнакатный лейтенантский блиндаж
в развороченную яму с расщепленными бревнами торчком. Спасло “чутье”.
Ежедневно воздушные бои. Впервые увидел столько истребителей одновременно. Иногда крутилось десятка полтора. Какие наши, а какие его — не разобрать. При спокойном пролете различали по крыльям: узкие — его широкие — наш. Все фрицевские считались “мессерами”, все наши именовались “истребками”.
Сверху доносилось непрерывное потрескивание стрельбы и завывания моторов. Ни одного сбитого не видели, но увидели таран. Наш ИЛ после штурмовки на малой высоте уходил в тыл, а “мессер” походя чиркнул его сверху,
и тот, продолжая лететь, стал разваливаться. Видели и такое: на одинокий “истребок” набросились два “мессера” — батарея помертвела. Наш мгновенно оказался над фрицами — как же они брызнули от него! Нарвались на аса.
В помощь пехоте прилетали бомбардировщики “Петляковы” и штурмовики ИЛы. “Петляковых” отличали по двум моторам и двум “хвостам”. Назывались пикирующими, но ни разу не видел, чтоб они пикировали, как немецкие “штукасы”. Стая фрицев вставала в круг над нашими позициями. Круг перемещался, выискивая цель. Высмотрев, ведущий отвесно падал к земле и тут же взмывал, оставив поднимающийся столб дыма. В этот дым падали, четко выдерживая строй, все остальные. Спикировавший самолет занимал свое место в круге.
ИЛы штурмовать немцев проходили над батареей и разворачивались в глубине их обороны. Шли в нашу сторону (видимо, угол леса, где мы сидели, был ориентиром), снижаясь, прочесывали огнем фрицевские позиции. Пока били из пушек и пулеметов, было неопасно. Но, едва под крыльями начинали сверкать вылеты неуправляемых “эрэсов” (реактивные снаряды “катюши”), мы лезли в щели. Были случаи: “эрэсы” взрывались рядом.
За два месяца происходило разное.
Поддерживали разведку боем... Впервые услышал наше “ура!” со стороны, да еще за лесом. Лучше Твардовского не скажешь: “Протяжный и печальный стон „ура!“”... Видели, как по дороге на косогоре прошла колонна новейших “тридцатьчетверок” — невиданно длинные стволы пушек... Дорогу закрыли маскировкой, и батарея насторожилась: “Наступление готовят?” С наступлением повременили, и батарею перебросили к местечку Чернелица. Единственный случай в практике — наша оборона по высокому берегу Днестра господствовала над его на том берегу. Сколько ни высматривал — у фрицев ни звука, ни движения.
Маленький южный городок Чернелица был мертв. На пепелищах — в рост человека сладко-душистые садовые цветы. Местечко-призрак притягивало — по ночам в могильной тишине раздавался только стук моих сапог по единственной улице…
Начальник штаба полка подполковник Пузанов, непонятно как узнав, что я художник, дал задание: нарисовать увеличенную карту района расположения полка в обороне. После чего поручил провести занятия по топографии с командирами рот и взводов. Было очень интересно, но изумило неумение некоторых командиров читать карту и ориентироваться. Как же они воевали?
Затишье на передовой дошло до того, что в тылах дивизии организовали выставку образцов нового вооружения стрелковых и артиллерийских частей. С обязательным посещением выставки всеми офицерами.
Вскоре началось наступление на Станислав. Город освободили в конце июля. Батарея 120 Станислава не увидела, уйдя с полком в предгорья Карпат. Зато получила распоряжение: наградные листы на отличившихся представить не скупясь.
Маковский был не мастак на победные реляции, за дело взялся парторг батареи Алексеев. Прочитав его творчество (кого и к каким наградам, офицеры обсудили заранее), Маковский был потрясен.
— Да ты, в натуре, Геббельс! — ахнул он в восторге.
— С ними иначе нельзя, — объяснил Алексеев.
Был убежден: судьбу наград решают высокосидящие “тыловые писаря”. В боях не побывавшие, но мерившие войну на свой аршин. “Орденов им самим хочется”, — полагал он и насочинял такие подвиги, что “этим придется наградами делиться”. Благодаря сверхгероизму представленных, уничтожено огневых точек: цифры “с потолка”; уничтожено и рассеяно пехоты: цифры оттуда же; военной техники и боеприпасов захвачено немеряно.
Удивительно, но в основе была правда. Если бы не были подавлены огневые точки, не уничтожена и не рассеяна контратакующая пехота, разве удалось бы взять Станислав? Но идиотский ритуал требовал, описывая отвагу и боевые таланты людей, базарно размалевывать действительность по “писарским” канонам.
Рука у Алексеева была легкой. Все получили испрошенное. Кто орден, кто медаль. Командование полка не забыло офицеров батареи…
Станислав позади. Предстоял ночной марш сквозь карпатский лес. Когда втянулись в чащобу, по сторонам тускло засветилось. Алексеев пошел поглядеть, что это. Вернулся: пилотка и погоны украшены чем-то мерцающим. За реликтовыми стволами — древесная гниль. Она и светилась. Батарея накинулась на гнилье. Под уходящими в черное небо деревьями двигалось, переливаясь и мерцая, нечто карнавальное. Гнилушки на конной упряжи и седлах, на минометах и зарядных ящиках, на оружии, на колесных спицах и бортах повозок. Не светился только комбат. Он спал на повозке.
Утром вышли к какой-то деревушке. Сказочное сияние обернулось грязью. Комбат со сна не мог понять, каким образом батарея так извозилась и почему все гогочут...
Батарея на дороге ожидала комбата, вызванного к командиру полка. Ничего хорошего от этого вызова не ждали.
— На формировку, — сообщил Маковский. — И на отдых.
Поверилось не сразу.
Когда пропала позади канонада, люди и лошади побрели кое-как — ведь не в бой.
Глава 15
Батарею разместили в селе Судовая Вишня. Шестьдесят километров от Львова и сорок километров до Польши. Первую неделю минометчики спали круглосуточно. Лейтенантам в саду соорудили шалаш и два топчана. Пряность вянущих стенок — ощущение безопасной расслабленности. Время остановилось. Мы с Алексеевым недвижимы на своих топчанах.
Через неделю отоспался, появились размышления. В полковой батарее провоевал три месяца, как и в батальонной минроте. Тут и там — несопоставимо. Там до переднего края пятьдесят—сто метров, здесь — от пятисот метров до полутора-двух километров. В том взводе состав переменился четырежды,
в этом, за малым исключением, одни и те же. Там в бою — все на себе, здесь — на лошадях. Стекло между командиром и взводом пригодилось и тут. Здешним тоже нельзя доверять: стоило во взводе Алексеева кому-то запаниковать — все кинулись опрометью.
Убеждение, что на фронте не должно быть людей, только функции, возникло из подсознания и укрепилось практикой. И о себе понимал: функция. Уверовал, что именно так, не уклоняясь от войны, можно сберечь голову. “Нас не надо жалеть, ведь и мы никого не жалели”, — скажет поэт-окопник.
Офицерам выдали пилотки — суконные и синего цвета. Без голубого канта для авиаторов непригодны, а пехоте все равно. Вместо наград пока справки. Свеженагражденные, чтоб сфотографироваться, брали ордена и медали у однобатарейцев. Еще раз меня приняли в ВКП(б). Расстарался парторг Алексеев. Когда начальник политотдела дивизии полковник Санюк увидел, какими бессмысленными завитушками я расписываюсь, рассердился:
— Роспись должна быть понятна и тем уважительна к другим! Ты видел подписи великих людей? — Политработник продолжал: — Максим Горький... Пушкин... Чехов... А ты что?!
Меня назначили комсоргом батареи, и потому у меня остался комсомольский билет с автографом Вилена Блинова.
Брат-парторг наедине поздравил брата-комсорга:
— По-городскому ты теперь член, а по-деревенски — х..!
В полк пригнали пополнение. Маковскому отбирать людей для батареи было лень, послал меня. Умные глаза интеллигентного парнишки остановили. Толя Халаим из города Ярмолинец Каменец-Подольской области станет нашим с Алексеевым близким товарищем на долгие годы.
Еще новичок. Старшина медслужбы блондинка Валя. Быстро соединила заботу о батарее с интересом к себе Маковского.
Кончился август, кончился отдых.
— Прощай, Карпаты! — сказал нам начштаба полка.
— Куда ж нас?
— Туда, где у кого больше, тот и пан, — загадочно ответил Пузанов.
— В Польшу, — сказал Алексеев. — Это там.
Польша — распятья, костелы, хаты, аисты. После Вислы — обгорелые развалины, воронки, могильные пирамидки со звездами. До передовой километров сто, но на душе стало тревожно. Раскис.
Батарею без конца перемещали. Грязная и мокрая осень. Однообразная и скверная еда. Тесные сырые окопы на огневых позициях. Заболел, стал вялым — все на свете разонравилось. Приглядевшись к пожелтевшим белкам глаз, Валя отправила к полковому врачу. Капитан отвел за угол:
— Помочись.
Через день (25 октября 44-го года) был уже в госпитале по ту сторону Вислы, в городе Тарнобжеге. Диагноз: гепатит. За пятнадцать дней, откачав желчь, поставили на ноги.
Девятого ноября нашел батарею на новом месте. Встретили тепло и с кружкой самогона. Сюрприз собственного производства. Затея пошла от каменец-подольского пополнения. Эта область самая успешная по курению вина на Украине.
На Сандомирском плацдарме местных давным-давно выселили. Остались поля с неубранной свеклой. Закваску дали земляки из дивизионной хлебопекарни. Аппарат собрали из деталей сбитых самолетов. Большой любитель выпить, комбат разрешил гнать самогон при полной потаенности. И — чтоб ни одного пьяного! Где спрятать аппарат? Место нашли на нейтральной полосе. Еле заметная тропка через минное поле шла к развалинам сарая — метров сто за передней траншеей. До немцев не меньше километра. Дежурный сержант следил за технологией и сохранностью. При постоянном “употреблении” ни одного пьяного во все дни. Делом заправляли сержанты — уж они-то умели держать расчеты в руках.
Пока отсутствовал, фронт замолчал. Копили силы? Батарея приготовилась ко всякому. Для поддержки наступления подготовили данные по подавлению его подозрительных мест в обороне. Для остановки немецкого наступления рассчитали неподвижные и подвижные заградительные огни. Даже пристреляли переднюю траншею на случай его прорыва.
Затишье радовало войска и тревожило командование. Офицерский состав получил специальное указание, отпечатанное в дивизионной типографии. Регламентировался порядок пребывания войск на переднем крае.
От единого распорядка для всех в окопах (когда занятия, когда работа, когда завтрак, обед, ужин) до пункта о дежурных пулеметах — их количество и готовность к открытию огня. От сроков замены подстилочной соломы в блиндажах до “немедленного расстрела тех, кто без разрешения выйдет за первую линию траншей в сторону врага”. От обязательных парных постов наблюдателей до внешнего вида комсостава на переднем крае и в бою: “офицеров без погон рассматривать как трусов, умышленно снимающих погоны”. От нормативов личного контроля за состоянием обороны командира роты, батальона и полка до предания суду трибунала минометчиков и артиллеристов за задержку открытия огня по вызову пехоты: срок — одна минута. От того, что “проходы в минных полях должны знать только офицеры”, до контроля за личной гигиеной (умывание, бритье) с обязательной баней раз в десять дней.
Выступая в канун Ноябрьского праздника, Сталин сказал о Десяти ударах Красной Армии в 1944 году.
Захотелось изобразить “удары” наглядно. Старшина Андреев обеспечил бумагой и красками, а Маковский приказал вырыть и оборудовать для политработы “ленинский” блиндаж, который стал клубом. Старшина, привозя с кухней письма, тут их раздавал и забирал написанное. Сюда же привозил газеты — дивизионку и армейскую. Центральные не доходили даже до полковой батареи.
“Ленинский” блиндаж понравился парторгу полка майору Давыдову и комсоргу капитану Борзенко. Батарею 120 поставили в пример. Приказали всем перенять опыт. В подразделениях страдали: “Где взять художника?”
Батарея жила тремя жизнями. Первая — боевая. Ежедневные занятия-дрессировки. Нельзя терять навык.
Вторая жизнь шла по армейским уставам. Утром общий подъем. После умывания построение на осмотр. С моим возвращением гайки стали закручиваться — неряхам грозил наряд вне очереди на какую-нибудь тяжелую или грязную работу.
Раз в неделю Валя проводила осмотр “по форме 20” — на вшивость. Раз в десять—пятнадцать дней баня с переменой белья и прожаркой верхней одежды — для этого приспособили дом в ближайшем тылу. Батарея от такого распорядка отвыкла. Мне надоело чуть ли не силком поднимать по утрам некоторые расчеты. Поэтому однажды, когда после второй команды из блиндажа никто не вылез, туда полетела зажженная дымовая шашка, а дверь приперли колом. После нескольких минут стука и воплей дверь открыли, и разгильдяи под общий восторг вылетели на воздух в клубах едкого дыма. Со следующего утра желающих задержаться в блиндаже после команды “Подъем!” не было.
Третья жизнь — личная. Сами по себе случались посиделки. Даже философствовали: что такое судьба и почему одного убивает, а у другого рядом — ни царапины. Иногда картежничали, иногда просто так сидели. А то вдруг на Носова “находило” и он играл на гармошке, собирал всех вокруг себя.
Когда батарее нечего делать по прямому назначению, каждый ее день надо уплотнять армейской службой под завязку. Иначе начнется самое страшное — разложение. А тут еще и самогон. Но все понимали, что при намеке на ЧП, Маковский не помедлит с расправой. Поэтому батарея готова была сама придушить любого нарушителя и “ходила по струне” — не подкопаешься.
Минометчики готовились зимовать. В прошлом крестьяне — мастера на все руки, — печки в блиндажах сложили загодя. Материал брали из разбитых домов или разоряли уцелевшие. Блиндажные лазы закрывали дверями. Годилось все, чем можно обустроить жизнь зимой. Лампы — снарядные гильзы или американские консервные банки. Фитили — лоскуты байковых портянок. Заправляли “лампы” керосином. Отдельный уход за лошадьми — сорок голов! Конюшни на зиму, поиск добавочного корма, ветеринарная забота. Обоз — боевое подразделение. Не раз батарею выручали резвость лошадей, крепость повозок и сбруи. Лошади беззащитней людей: малейшее ранение их калечило. Спасать их в бою некому — ветеринары в тылу. Раненых лошадей бросали.
В запряжки ловили первых попавшихся или отбирали у населения. Додержалась до Победы одна постоянная пара — лохматые вороные “якутки” и жеребец комбата Седой. Конь подпускал не всякого, а 9 мая, оборвав поводья, исчез. Как он понял, что в армии больше делать нечего?
Вляпался я в историю. Пришел с двумя сержантами к самогонному аппарату, а в сарае командир стрелковой роты и четыре бойца с “дегтярем”. Заняли развалюху под боевое охранение. Аппарат не заметили — хорошо замаскирован.
Объяснил ротному: здесь запасной НП. Лейтенант-стрелок заматерился, пришлось субтильного хама выкинуть из сарая. Сержанты отправили вдогонку его подчиненных вместе с пулеметом. Обиженный ротный заявил в партбюро полка. На бюро меня пристыдили и объявили выговор без занесения в личное дело.
Пострадавший двинул жалобу по иной линии. На батарею прибыл лейтенант — сотрудник Смерша.
— У вас здесь драка была, приказано разобраться.
— Валяй.
Офицерский блиндаж добротен, глубок, узок — на двоих. По стенкам — постели, между ними над печуркой столик. Смершевец на тетрадной страничке вывел две первые строчки: “Вопрос” и “Ответ”. До самого низа — “В” и “О”. Я терпеливо ждал, зная, как обрушу гэпэушное священнодействие.
— Вы признаете факт драки? — спросил смершевец.
— Мне уже вынесли партвзыскание. Извини.
В армии за один и тот же проступок двух взысканий не полагалось.
— Что ж ты сразу не сказал! — расстроился лейтенант.
Я все понял. Когда кляузник добрался до Смерша, тамошние серьезные люди, не зная, как безопаснее от него отцепиться, послали на бессмысленное дознание самого младшего. Вреда от него не будет — на переднем крае офицеры себе сесть на шею не позволят. Стало жалко практиканта: ведь нервничал, они своих шпионов в тылу ловят, а тут на передний край впервые в жизни пошел. Надо ведь, чтоб и ушел хорошо, и я вытянул из-за спины чайник с самогоном.
Первую зиму на переднем крае провел в помещениях — в бригаде и штабе полка. Февраль — по селам, а в марте — весна. Зиму ждал с опаской, но, хоть блиндаж не хата, жить можно, а если протопить, то и жарко.
Темнело рано, вечера длинные. При полном затишье времени хватало на послеобеденную дремоту и на письма — перечитывать, писать ответные. Маленькая карточка Ляли, как в песне, — в кармане гимнастерки. Воевали вместе.
Первое письмо от Ляли пришло еще на отдыхе. Ее отца перевели на Дальний Восток, новый адрес узнал от Жанны, Лялиной московской подруги.
В приступе лейтенантской изысканности обратился к Ляле на “Вы” и получил: “Дорогой мой! Ты что, с ума сошел, что ли?” Письма шли по месяцу. От Комсомольска-на-Амуре до Польши, а позже — до Германии. К тому же, туда и обратно, через военную цензуру.
Жили от письма до письма. Главными были мои два письма: от июля 44-го — нашелся! и, помеченное 9 мая, — жив!
“Темная ночь, только пули свистят по степи...” Ничего не свистело, но остальное как раз по настроению. Глядя в темноту, на мерцающие “фонари”, тихонько пел про дорогую подругу свою и веру в нее, хранящую от пули...