Глава 16
Заканчивался декабрь 1944 года. Ощущение близких перемен стало общим. Зря, что ли, Сталин ноябрьский приказ подытожил готовностью сокрушить Германию? Каждый понимал: немец просто так в логово не пустит... Об этом лучше не думать, и минометчики развлекались чем ни попадя.
Мы с Алексеевым устроили скачки — повеселили батарею. Чтоб было вровень, нам заседлали лошадей из одной запряжки. Неожиданная промашка: лошади привыкли тянуть рядом и скакать наперегонки не способны. Финиш — ноздря в ноздрю, и взводы пошли стенка на стенку, доказывая криком, чей лейтенант выиграл!
Сержант Чаплыгин добыл полмешка муки — напечь лепешек. От помощников не было отбоя. Пекли всю ночь, не пробуя, чтоб не смолотить раньше времени. Наготовили два ведра.
Наутро сержант доложил:
— Товарищ лейтенант, есть нельзя, но летают — будь здоров!
Мука — подболточная, в печеном виде несъедобная. А летали лепешки на загляденье. Как не увлечься: кто дальше!
Офицерам выдали презервативы. Видимо, в преддверии наступления начальство озаботилось боеспособностью комсостава после встреч с освобождаемым населением.
Старшина привез к Новому году елочку, и Алексеева осенило.
В канун праздника взводные закрылись в “ленинском” блиндаже готовить сюрприз. Батарея, зная непредсказуемость командиров, навалившись, ждала. Когда народ пустили, восторг был неописуем! Елочка украшена надутыми до необходимой кондиции презервативами, которые обрамлены клочками меха, надранными из зимних жилетов.
На гогот и крик скатились с горки истребители танков. “Иптаповцы” (от ИПТАП — истребительный противотанковый артполк), не терявшиеся перед немецкими танками, оцепенели при виде минометного искусства:
— Живут же люди!
Начарт (начальник артиллерии полка) предупредил Маковского:
— На Новый год не расслабляться!
Выполняя приказ, батарея встретила праздник не столько пьяно, сколько весело. Расчеты, подменяя друг друга, перебывали у елочки, где Алексеев распоряжался застольем. Немудрящим, но обильным. Старшина кое-что выцыганил у дружков-снабженцев. Выпивка была своя, но в меру. Носов играл на гармошке, батарея пела все, что знала. От “Как родная меня мать провожала” до “Ой, на гори, там жинци жнуть”.
В полночь по телефону через коммутатор передали бой часов на Спасской, и батарея отсалютовала залпом по немецкой обороне.
Немцы ответили по берлинскому времени, через два часа.
45-й наступил, а ничего нового. День-два, и душа заныла. Оно и случилось: сержант Наталенко в недоумении занес почтовую открытку: “Какая-то не такая”. Силуэты Ленина—Сталина, лозунг: “Смерть немецким захватчикам”. На обратной стороне гимн, но... Оставшись один, мгновенно запомнив текст, сунул открытку в печку.
Союзом насильным республик голодных
Сковали Советы Великую Русь.
Да рушится, ставший тюрьмою народов,
Единый концлагерь Советский Союз!
И далее, с небольшими доворотами, немецкая агитка. Наталенко об открытке забыл. Я “тоже”.
12 января началось! К этому дню батарея передвинулась. Хлопот выше головы, и всё бегом. Начарт майор Семченко подгонял, глаз не спуская. В полку он был недавно и разительно отличался от предшественника, майора Кравченко. Тот в бою “страдал дуростью” — рисуясь под пулями, размахивал пистолетом. Семченко знал дело не хуже. Постоянно в легком подпитии, он — комедийный дар усиливал обаяние — загадочно приговаривая: “Шиндыр-мындыр-лапопындыр”, бодрил публику еще и матерными прибаутками. Ему всегда были рады. Он был не способен грозить пистолетом. Бывший боксер-средневес любил честную драку.
На НП у Маковского Семченко сразу оценил Халаима и забрал в адъютанты. Они ездили парой. Впереди придремывающий в седле Семченко, на второй лошади задумчивый Толя с портфелем и ППШ.
395-я дивизия в наступлении осталась во втором эшелоне. Но ее артиллерия и тяжелые минометы участвовали в общей артподготовке. Место батареи 120 определили топографы по геодезической сетке. На цели — предполагаемые районы выдвижения немецких резервов — ее навели по карте. Такое впервые — очень интересно, но непривычно и тревожно. Дальность стрельбы почти предельная — около пяти километров.
Артподготовка началась в пять утра визгом и скрежетом “катюш”. При полной тьме повалил густой снег. Полтора часа стрельбы вслепую. В таблице огня (один экземпляр у Маковского, другой на ОП) все расписано штабом минометной группы: номера участков немецкой обороны, характеристики целей и задачи стрельбы (“подавление”, “рассеивание” и т. п.). Определен расход мин. Мы на ОП понимали, что режим огня в бою может меняться. Причем внезапно. Поэтому принимающий телефонист сидел у меня в ногах — все скомандованное с НП Маковским я тут же дублировал сержантам, не сверяясь с таблицей. Команды с НП главнее.
Пришлось перекрикивать рев артиллерии. За полтора часа голос почти сорвал.
Батарею 120 похвалили. Был рад, что все прошло удачно.
Очень устал.
Дивизия двинулась в Германию во втором эшелоне. Три недели минометчики видели только следы боев. На первый ночной привал возле города Кельце батарея остановилась по соседству с чьими-то кострами. Оказалось, самоходчики, окопное прозвище: “Прощай, Родина!” (самоходка-76 — легкая, весьма уязвимая артиллерийская установка, с тонкой броней и открытая сверху). Немцы их расколотили. У огня грелась кучка уцелевших бойцов. По виду — мальчишки. Выяснилось: 26-го и 27-го годов рождения. Их капитан — не старше.
— Я не капитан, — сказал парнишка. — Комбатов бушлат, мое все сгорело.
После встречи с самоходчиками наивное предположение — после недавней мощнейшей артподготовки немцы поймут: нет у них никаких шансов, а до Германии рукой подать, и пора кончать войну, — оказалось глупостью. Фрицы сами на тот свет лезли и других тащили.
Сидеть в седлах холодно. Мерзли ноги в стальных стременах, шинель прикрывала колени, и мы с Алексеевым спешились. Верхом остались ездовые в минометных запряжках. Желающих покататься на лошади не было. Это летом нет-нет да спросит кто-нибудь:
— Товарищ лейтенант, вас не подменить?
Теперь сообразил, почему кавалерийская шинель не только с разрезом сзади от пояса, но и намного длинней пехотной. Разрез не дает шинели сбиться комом, а длинные полы укутывают ноги.
На очередной ночевке среди заледенелых бревен и досок огонь разожгли с трудом. Следили всю ночь. Наутро Алексеев сложил тлеющие угли в корзинку:
— Кто понесет, чтоб с костром не мучаться?
Охотников не было:
— Не переживайте, товарищ лейтенант, мигом разведем!
Мы с Алексеевым несли корзинку вдвоем, взявши за ручки. Мороз отпустил. Встали на ночевку — сырость, слякоть и морось. У лейтенантов разгорелось, у подчиненных никак. Сунулись за огоньком к офицерам.
— Отставить! — одернул Алексеев.
— Товарищ лейтенант, — заныли минометчики. — Околеем же, не просушившись...
— Не переживайте, — утешил я. — Околеете, не бросим. Зароем.
Поизмывавшись над подчиненными, объясняя, что быть ленивыми дураками плохо, мы смилостивились.
Наступил исторический момент: колонна 714-го стрелкового полка пересекла границу Германии. Глядеть не на что. Слева ледяной откос, справа мертвые дома.
— Чаплыгин! — крикнул я. — Чего ждешь?!
Сержант кинулся в первый же дом и пропал.
Догнал злой и — пустой. По кладовкам, какую бутыль ни пробовал — керосин! Напился на всю жизнь.
Слева, потихоньку обгоняя, семенил “славянин”, отставший от своих.
Бежать ему было трудно — держал на закорках за лапы гуся. Гусь орал, всплескивая крыльями, — колонна хохотала. Вскоре стало еще смешнее. Загремело и залязгало — нагнали танки, но дорога занята дядькой с гусем.
— Эй ты, гусь! — надрывался командир первого танка.
Так и запомнилось: Чаплыгин, наглотавшийся керосина, орущий гусь, беспомощно взревывающие танки и веселящаяся пехота. Забавно, а не по себе... В логово вошли — что-то будет?
Германия добротна, богата и — без жителей. Поразило количество коров. Освобожденные рабы, наши девчата и парни, — ах, как грело наши души святое дело спасения людей — рассказывали: скот согнан из разных стран. Он государственный, и у крестьян для ухода.
Его не пасли — негде. Кормили на привязи рубленой соломой. Скотина и ходить разучилась — копыта как лыжи. Теперь брошена — чиновникам не до коров. Как и везде, начальство бежало первым. Еще изумление: в деревнях двухэтажные кирпичные дома, электричество, автопоилки. Не говоря уже о тракторах на резиновом ходу и с кожаными сиденьями.
Батарея недоумевала:
— Товарищ лейтенант, чего они к нам-то пришли — их деревенские по-господски живут?!
Меня ожидало открытие горше. На глянцевых цветных (!) фотографиях реяли красные знамена и салютовали (несколько по-иному) пионеры в почти красных галстуках. Здешние комсомольцы знакомо сидели на собраниях или изучали винтовку. Единственное отличие: все люди опрятно одеты в “заграничную” одежду. Мальчишки-малолетки зачастую с проборами — волосок с волоску. Под красными флагами — свастика не сразу заметна — праздник труда Первое мая (глаза на лоб полезли!) и демонстрация 8 ноября (отстали на день). Истинное название партии Гитлера сумел прочитать на найденном партбилете: “социалистическая” и “рабочая”, а не “фашистская”... Было о чем молчать многие годы.
Бежавшие от “азиатов-коммунистов” фрицы много чего бросили, и победоносная армия возликовала: “Все вокруг мое!”
“Отравлено!” — спохватились наверху.
“Все там будем...” — отозвались снизу, и питание войск стремительно стало разнообразным. Кто б мог подумать, что кухням придется выливать невостребованные обеды — роты и батареи будут сыты. И — навеселе. Винные погреба помещиков и богатых бауэров чудо! И сухие вина могут быть с газом — сказка!.. Некоторые подвалы залиты вином по щиколотку: “славяне” из передовых частей (395-я по-прежнему шла вторым эшелоном) заскакивая, искали что покрепче, и “кислятина” летела вдребезги на пол. От постоянного легкого подпития и боевого безделья появилось легкомыслие и спесь: “Знай наших!” Если б у меня одного...
До Одера искали выпивку, часы и кожу. Найдя или нет, все поджигали: “святая месть!”. Ткнуть зажигалкой в занавеску, схватывало тут же, сгорало скоро — сплошь крашеное. Спохватилось командование — тыловикам, а это и штабы, и госпитали — доставались одни головешки. Русский размах.
В начале февраля, перейдя Одер возле города Штейнау, дивизия вышла на передний край. После Одера не жгли — полно жителей. Стало ох как интересно — хватали фрау! РККА наносила ответный визит вермахту. Автомат или винтовка делали население понятливым, а послушно оно от природы: “Победитель получает все”. Оккупационный жаргон зазвучал в русском исполнении. Если в Польше лирично: “Ком паненка шляфен, дам тебе часы! Пшистко една война, скидавай трусы!” — то в Германии деловито: “Фрау! Айн момент! Цвай минут шпацирен и фюнф минут шляфен!” Кивок стволом: “Ком!”
Войска захлестнуло упоение безнаказанности, потому как — возмездие! Азиатский ответ Европе!
Мы с Алексеевым на немок не набрасывались. Полно наших девчонок — пока война не кончилась, угнанные не рисковали трогаться по домам. Лишился девственности в темноте, не разглядев с кем.
— От одного отмолилась, — сказал веселый женский голос. — Второй лезет!
Понятие “мародерство” отменилось разрешением отослать домой посылку с трофеями. Стрельба стрельбой, но батарея торопливо — вдруг запретят? — занялась барахольством. Отправляли обувь, материю (“мануфактуру”), кожу. Реже одежду. Лейтенанты успевали и стрельбой руководить, и по домам рыскать, и адреса своим грамотеям надписывать. Были и курьезы: мама после войны ехидно предъявит пару подарочных туфель на одну ногу:
— Хорош же ты был...
Иногда немцы упирались и батарея стреляла. При его артналете погиб связист Иван Балуев, славный парень. Осколок влетел в подвальное окошечко.
Наступление шло медленно, но непрерывно. Казалось, что еще чуть-чуть — и конец! Несмотря на обилие наших войск, что-то не вытанцовывалось. Война не думала прекращаться... Напор, что ли, не тот? Вот и скандалили на дорогах. На развилках перекрещивались войсковые потоки. Уступать не умели, ломили силой. Каждая колонна психовала, считая, что именно она самая нужная на поле боя — без нее все вязнет. Под близкую канонаду между начальниками вспыхивали чуть ли не драки со стрельбой. Ведь все “под газом”! Спасибо немцам: они, как и наши пушкари, практиковали стрельбу по карте наугад по перекресткам.
Внезапный налет расчищал шоссе в считанные минуты.
В истерике бились не только внизу. При мне “паккард” маршала Конева уткнулся в колонну нашего полка. Адъютанты-полковники кинулись палками пробивать проезд. Били повозочных, но досталось и спавшему в повозке командиру противотанковой батареи. В защиту комбата примчались “поддатые” артиллеристы. Они изрешетили бы и “паккард” с маршалом, и полковников, но вдали скользнула пара “мессеров”-охотников, и обезумевший “паккард”, забыв, куда ему надо, рванул в поле.
В августе 45-го по тем же дорогам войска двинутся обратно — на родину. Опять скопления и пробки, но почему-то не будет ни крика, ни ругани. Почему же в феврале, спеша в огонь, рвали глотки, а домой это — не к спеху? В бой ломились, чтоб поскорей отмучиться? Теперь впереди покой? К нему не бегут сломя голову. Особенно если устали.
Под февральскую метель дотянулись до реки Нейсе и встали. Позади 450 километров за 42 дня. До Берлина — 150 километров. В настроении батареи перемена — отдохнем! На огневую позицию поволокли мебель, ковры, посуду, разоряя жителей: “Все вокруг мое!” Появились патефоны, аккордеоны. Братья-лейтенанты не пожелали себе блиндаж: надоело! Крепкий сухой подвал — то, что надо: ковры, трельяж, кресла. Никелированные кровати с шишечками, панцирные сетки, пружинные матрацы. Для шинелей и оружия рогастая вешалка.
— Гуляй, рванина, от рубля и выше! — провозгласил Алексеев и припер картины с нимфами в “золотых” рамах. Удалось убедить его, что это — немецкая “сухаревка”, и картину выкинули.
И никаких сомнений в правоте грабежа и насилия: “Не мы войну начали!” Немцы не люди — фрицы.
Свободное время заняли велосипеды. Пока наступали, каких только ни нахватали; брали в брошенных домах или отнимали у населения — дорожные, полугоночные, мужские и дамские. Самогонки не стало, но вина по окрестностям хватало. Народ на батарее каждодневно был “теплым”. Вокруг велосипедов скандалы. Кто посильнее, отнимал понравившуюся игрушку у слабого. Старшему на батарее пришлось разбирать конфликты. Комбат жил отдельно — на НП и, пользуясь затишьем, чаще всего находился “не в форме”. Чем дальше, тем устойчивее...
Батарея стояла в бору. Между сосен и катались. Поехали даже те, кто раньше велосипеда в глаза не видал. Бились друг о друга. Обдирались о сучки.
В тыл от минометов на ровные алейки не уедешь и вперед на простор не высунешься — внизу за Нейсе немцы.
Чаплыгину надоело вилять между стволами и увертываться от встречных-поперечных. Вдоль опушки шла дорожка — асфальт! Да вся на виду, лишь местами пряталась в сосны. Двум смертям не бывать!.. Сержант, разогнавшись, вылетел на глазах немцев и через сотню метров — пулей в заросли. Пронесло. Перекурил и с ветерком обратно — знай наших! Батарея замерла перед чаплыгинской удалью.
Старшему на батарее деваться некуда: сержант может, а он нет? Было мне жутко — летел на “одном выдохе”. Расстояние от фрицев — метров пятьсот: мог сбить даже не снайпер. Носились как очумелые. Наглость побеждающих. Отмучались, отбоялись, теперь его очередь. Привезли ему сорок первый год... За все время по велосипедистам ни одного выстрела. Видимо, оберегал фриц свою шкуру напоследок, попусту Ивана не злил. Желает кататься, пусть тешится. Но к урезу воды не подпускал: тут не баловство — угроза.
На Нейсе простояли март и до половины апреля. Несколько раз стреляли.
— Шевеление у него было, — объяснял Маковский.
Иногда получали ответ. Но как-то нехотя и все мимо. Нашлось и мне занятие: на НП (чердак заброшенного дома), глядя в стереотрубу, нарисовать по делениям угломера панораму немецкой обороны. Возился долго: куда торопиться? Осмелев от затишья, на передовую приехала комиссия из Москвы и стала придираться. Полковое начальство, чтоб от комиссии отделаться, приказало Маковскому расшевелить фрицев. Увидев ответные разрывы, комиссия исчезла.
Батарея чувствовала себя хорошо. Вместо войны пустое времяпровождение при солнечной погоде и распускающейся зелени. Да еще и обосновались “по-господски”. Безделье дошло до того, что Алексеева отправили в дивизионный однодневный дом отдыха. Странное нововведение. Вернувшись, ничего внятного не рассказал, зато собрался на охоту. Его просветили, что тут то ли заказник, то ли заповедник и полно косуль, маралов — всех не перечислишь. Напарником вызвался Чаплыгин — только бы в чем-нибудь поучаствовать. Вечером явились, утыканные ветками (маскировка!) и ни с чем.
Надоело ездить на велосипеде по прямой. Острота прошла — неинтересно. Вот по узким тропкам между сосен — вправо, влево, через ямы и канавы, тут нужна виртуозность.
Дни тянулись. Только и радости, что письма от мамы и Ляли. Томила маята: как бы какой-нибудь гадости не случилось. Увлеклись гаданием на картах. Как можно в это верить? Но когда выпал “гроб” — в душе скребнуло.
— Слушай, — сказал как-то Маковский, — на тебя из полка чуть было похоронку не отправили, перепутали с кем-то!
Карты — ложь? Не первый ли звонок?
Второй звонок — Потапов. В батарее был еще москвич — сержант Потапов. Держась от земляков офицеров в стороне, изредка общался со мной.
На отдыхе вместе сфотографировались в чужих наградах. На Нейсе вдвоем отправились в кино, в полковой тыл. У Потапова автомат на шее. Гнилой ремень лопнул, ППС скользнул, затвор, зацепив поясной ремень, взвелся, и автомат выстрелил. Пуля попала Потапову в голеностоп. А если б ствол качнуло в сторону соседа?..
Перевязал земляка. Пахнуло подзабытым кислым теплом свежей крови. Кое-как доковыляли до медиков.
Потапову повезло, что рядом офицер. Свидетельство, что выстрел случаен, отвело подозрение в самостреле. Ужас смерти толкал людей и не на такое. Апрель сорок пятого — почему бы не дождаться конца войны в госпитале?
В один из дней со стороны немцев послышался странный гул. “Гудит и гудит, нам-то что?” А оно сильнее, тяжелее, неприятнее. Досиделись-дорезвились. Сейчас фриц будет свою кузькину мать показывать. Потом поняли: что-то не то. Фрицы и так редко “маячили”, а тут как вымерли. Гул накатывался, становился гуще и страшнее. “Держись, Ванька, начинается!” Прятаться, а куда?! Гул перешел в многоголосый рев, и неожиданно из-за леса на немецкой стороне высоко-высоко выплыли самолеты. Да сколько! Вполнеба. От каждого тянулось по нескольку белых струек.
— Американцы! — закричал кто-то на батарее (кинохроника и описания в газетах не прошли мимо). — Летающие крепости!
Еще выше крутились крохотные “истребки”. Ревущая масса стала плавно разворачиваться куда-то в наш тыл.
— Наверное, пошли Бреслау бомбить! — перекричал я американцев.
На днях рассказывал батарее об окруженных немцах, сидящих позади нас в Бреслау. На крышке трофейного портсигара выгравирована карта Германии. На ней и разглядели — Бреслау на Одере и место нашей батареи на Нейсе.
Несколько машин, и гигантских, и одномоторных, снижаясь, прошли к нам в тыл. Над головами проплыли белые звезды в синих кругах. “Подбитые, —поняла батарея. — Слава богу, до своих дотянули...”
Впечатлений от пролета союзников хватило надолго: “Не одни воюем!” Такую, уверенную в себе, мощь никто в батарее раньше не видал. Конечно, во время больших наступлений и наша авиация над головами гудела, но чтоб так... Какая-то совсем иная война.
Батарею подняли. Передав свои позиции 2-й польской армии, полк двинулся лесами вдоль Нейсе на новое место. Батарея пешком не шла. Даже самые бестолковые научились крутить педали, не падая.
Нам с Алексеевым нравилось, как мы здесь устроились, жалко бросать — на Берлин и отсюда можно было бы наступать!
— Берлин ни при чем, — сказал Маковский. — Дивизию перемещают из-за перебежчиков в пехоте.
“Перебежчики”? Я впервые услышал об этом. Ведь еще ни разу не участвовал в большом наступлении. В январе только стреляли. Теперь дивизии предстояло наступать. Большое наступление — большие потери в пехоте. Кто исступленно жаждал выжить, старался накануне сдаться немцам. Ночью ползли через нейтральную, молясь о чуде — уцелеть на минных полях. О позоре добровольного плена мыслей не было. Как и о том, что, предупредив немцев, перебежчик, даже единственный, губил наутро сотни своих товарищей-бойцов. Отсидевшись в укрытиях, пока артподготовка громила пустые траншеи, фрицы косили наступающих огнем. Потеряв внезапность, наступление попадало в мясорубку. Заранее распознать предателей невозможно, поэтому пехоту стали поднимать в наступление не там, где оборонялись. К тому же приводили на новое место в разгар артподготовки — о каком тут перебегании могла идти речь!
Батарея 120 встала на ОП за два дня до начала наступления. Пристреляли цели, расписанные в Таблице огня. От начального налета “по артминбатареям” до “сопровождения пехоты и танков”, обязанных к этому времени прорвать немецкие позиции. Расчет времени: 2 часа 35 минут. Расход мин: по 83 на ствол (332 на батарею). Каждому заряжающему нужно перекидать тонну с лишним. Выдали бланк-карту немецкой обороны по данным аэрофотосъемки. Что с ней делать на закрытой огневой позиции, не знал. Разглядывать ее было очень интересно.
Услышали новость. Как только полк ушел, немцы провели поиск. Взяли в плен польский расчет вместе с орудием. Поразился (в какой раз!) зоркости немцев. Как наши ни таились, фрицы засекли смену частей и, видимо, решили выяснить, кто там теперь. Или уже знали, что поляки, поэтому, повели себя так дерзко? “Зачем им устаревшая сорокапятка — через воду ее тащить? Подорвали, и все дела”.
16 апреля 1945 года “катюши” дали сигнал: “На Берлин!” В грохоте артподготовки не слышны были шедшие над головами в разрывах дыма на штурмовку и бомбежку наши самолеты — красные звезды на широких серо-голубых крыльях. Батарея 120 стреляла вдохновенно: взять Берлин — конец войне! Как ни мала величина — четыре миномета, — штаб артиллерии фронта учитывал
и полковых минометчиков 714-го. Им отведен участок немецкой обороны номер 58. В последние десять минут, поддерживая прорыв пехоты и танков, подключались к участку 172. Старшему на батарее надо было выдерживать заданный темп огня — ведь на нас рассчитывали! На втором часу боя потерял голос.
Глава 17
Перейдя Нейсе по наведенному мосту (рядом, возле штурмового мостика, лежало несколько наших убитых), полк двинулся походной колонной — чего опасаться? После такого урагана в природе никого не могло уцелеть.
Артподготовка подожгла торфяники. Горечь, смешанная с весенним запахом клейкой зелени, останется в душе воздухом Победы. Перед наступлением нас переодели во все новое. Сезонная смена обмундирования пришлась как нельзя кстати: приодеты на праздник. Победоносная армия заканчивала войну. На танках, щитах орудий, бортах машин и повозок белело разнокалиберно: “Даешь Берлин!”
Под внезапным, откуда-то сверху, обвалом пулеметных и пушечных очередей полк заметался на шоссе... Не понял, как вместе с другими оказался в поле. Стало страшно. Налет пустяковый — два “мессера” походя прочесали колонну. У минометчиков потеря. Раздробило коленку никуда от лени не побежавшему заряжающему Бородину. Был долговяз, силен и добродушен. А теперь — калека. Пострадало несколько лошадей. Мой верховой Васька ранен — припадал на ногу. Достался мне как трофей в Карпатах, считался венгерцем. Был строен и резв. Теперь с него сняли седло и оголовье, и остался Васька в компании таких же посреди поля. Кто из колонны кинулся через лесок, что был по другую сторону шоссе, выскочили на немецкую оборону. Увидев мчащихся на них русских, немцы повылетали из окопчиков и рванули — куда там нашим...
Два “мессера” одним махом разогнали всех, кто подвернулся, — и чужих и своих. Люфтваффе и на краю могилы — сила!
Ощущение праздника покачнулось — желаемое принял за действительность.
На реке Шпрее фрицы уперлись. Оказалось, что это было неожиданностью для командования. Батарея встала на ОП, Маковский на НП, протянута связь — можно открывать огонь, а штаб полка молчит. Батарея-то полковая: все цели, кроме явных, даются сверху. Даже с батальонами связь через полковой коммутатор. Впереди и по сторонам близкая канонада, молотят кто во что горазд, а на огневой — тишина. Появились Семченко с Халаимом.
— Шпрее — та река, что в Берлине? — спросил я начарта.
— Она. — На меня дохнуло так густо, что вспомнился родной батальон. Семченко принялся материть танкистов, что, мол, прорвались и ушли к Берлину, бросив пехоту, а фрицы фронт замкнули: “Давай, Иван, прорывай второй раз!”
Праздник окончательно погас. На штабные дрязги досыта нагляделся, когда был “ОД”. Подсунув майору Алексеева — тот мог спокойно внимать любой пьяной ахинее, — пошел прочь. Пионерскому правофланговому обидно: “Вышли на берлинскую речку, а никто внимания не обращает!”
На Шпрее все дыбом — наши наведенные переправы вдребезги разнесли “ванюши”. Наутро прорывать ничего не пришлось — немцы ушли.
“Войну проиграли, но все-таки не дураки, — порадовался за фрицев. — Чего тут сидеть, когда наши танки в тылу?!”
Переправившись, полк пошел на рысях. Пехота в батальонах теперь пешком поголовно не ходила — хватит! Велосипеды или верхом — кто в седле,
а кто на подушке.
Мчались, мчались... Встали. Опять фриц заупрямился. Батарея развернулась и заскучала — никто огня не вызывает. По соседству обнаружили штабеля немецких полковых мин. Да сколько! Один миллиметр разницы: наш миномет 120, его — 119.
— А ну, — скомандовал Маковский, — Николаев, ставь прицелы на предел, пусть цепляют шестой заряд, стрельнем трофеями!
Своими минами стрелять, не имея конкретных целей, накладно и бессмысленно, а трофейными — сколько влезет! Своих только не задень. Немецкая мина легко скользит в ствол, еще легче вылетает. Точности никакой, но дуриком может понаделать фрицу бед.
— Огонь!
Пошли мины “в белый свет как в копеечку”, или, по-окопному “по мировой буржуазии!”
Своя пехота застряла в километре, а мины полетели на все пять, значит, безопасно. Близко, на шоссе, застыла дивизионная колонна — грузовики, обозы, артиллерия, да еще танки из ремонта, несколько “катюш” — в ожидании, когда впереди столкнут фрица. А тут редкое зрелище: полковые минометы лупят беглым! Они ведь всегда невидимы — в оврагах, ямах, за домами и стенками, а сейчас лихое представление на глазах у фронтовой публики. А как такое без майора Семченко?! Вот и он! Зычно, на всю округу, “по-кавказски”:
— Батарр-ррэя! Арынтыр адын: труба! Арынтыр два: тюрма! Адын блындаж красный глина, тры ржавий мина агон! Шиндер-мындер-лапопындер!
Восторг зрителей и минометчиков сделался неописуем. Все, кто глазел, — артиллеристы, водители, танкисты, повозочные, ремонтники, — весь застоявшийся люд кинулся бегом подносить мины!
То ли развеселая сумасшедшая стрельба помогла, то ли его и так спихнули, но все сдвинулось, пошло и поехало. И с другим настроением — минометчики озорством еще как подняли его! Всем миром стреляли!.. В общем порыве батарею 120 несло по отличному шоссе.
— Автобан? — спросил парня из пополнения, недавно освобожденного из плена. Не терпелось увидеть немецкое дорожное чудо.
— Что вы, товарищ лейтенант! Автобан — это ого! А это, товарищ лейтенант, шоссе. — Человек, три года проведший в плену, с особым вкусом произносил “товарищ лейтенант”.
Объявил батарее:
— До Берлина сто двадцать—сто сорок километров. Через неделю точка!
He поверили. Знатоку топографии стало смешно:
— До Шпрее от Нейсе за три дня прошли тридцать километров. — Развернул карту. — Танки шли сзади. Теперь идем за ними. Умножьте на два. Двадцать километров в день, вот вам и неделя!
Очень хотелось поверить, но и самому не верилось. Как это: воевали, воевали, и через неделю — всё?
На следующий день, когда полк “с ветерком” катил по шоссе, появились сдающиеся немцы. Небольшая кучка стояла с белым флагом, крича: “Остерайх! Остерайх!”
На ходу объяснил своим, что это австрийцы — подневольные люди, первые европейские жертвы нацистов во время “аншлюса”. Мелькнули еще солдаты в серо-зеленой форме, но — немцы. Пытались пересечь дорогу и исчезли. Немного спустя колонну обстреляли. Батарея дала несколько залпов, и немцы разбежались.
Наши танки развалили здешнюю оборону, и остатки ее, сбиваясь в шальные группы, старались уйти на запад.
Вскоре полк остановился. Маковский выбрал ОП под холмом, сам залез наверх. За холмом перестрелка: долбили не то крупнокалиберные пулеметы,
не то малокалиберные зенитки. Вслушивался с удовольствием — давно не слыхал. Минометчики занервничали — к такому не привыкли, но поскольку Маковский на стрельбу не реагировал, батарея успокоилась, а комбат позвал лейтенантов к себе.
Небывалое зрелище. В километре от холма, в низине, немецкий бронетранспортер пытался выбраться из леса, а наши его не пускали. Немец бил из крупнокалиберного пулемета, а по нему гвоздила малокалиберная зенитка-пятизарядка... Все происходило в чаще. Трассеры летели во все стороны — наискось и вперекрест. Бились о стволы, рикошетили. Бронетранспортер маневрировал, но зенитка была на машине (видимо, “додж 3/4”) и не отставала.
Чем у них кончилось — неизвестно. Батарее дали “отбой”.
В сумерках встретилась колонна. Оттуда окликнули:
— Ребята, вы какой фронт?
— Первый Украинский! — удивились минометчики. — А что?
— Мы — Третий Белорусский, своих ищем. Немного заблудились.
— Откуда ж вы тут взялись?!
Оказалось, их перебросили из Пруссии. Они — 28-я армия. Понял: “Все, что можно, стягивают к Берлину”. Заночевали в городке Дребкау. Из-под ставен оцепеневших домов взывали к милости победителей белые полотнища простыней.
Минометчики обнаружили соотечественников! Старики — семейная пара, немцы, уехавшие из Санкт-Петербурга перед Первой мировой. Потрясены мощью русской армии. По их словам, убегавшие немцы — кучка мальчишек и стариков. А следом хлынул поток русских — танки и другие войска. Геббельс им столько врал про русских. Почему остались? Некуда да и незачем бежать — они свои жизни прожили...
Утром вспомнил старинный термин “самокатчики” — пехота на велосипедах. Полк не спеша катил на велосипедах и трясся верхом по “своему” 96-му шоссе в сторону Берлина. На указателе: 110 километров.
Солнечно и тихо, но война никуда не делась — “почуял” ее. На привале пресек попытки минометчиков расслабиться посреди асфальта.
Офицерскими усилиями полковую колонну затолкали под деревья.
И — послышался натужный гул.
Невысоко пролетело диковинное сооружение — самолет на самолете. Ничего такого никто раньше не видал. Не поняли, в чем угроза, но решили, что угадали, спрятавшись. Дня через два из штаба прислали на папиросной бумаге информацию. Самолетная сцепка — бомба страшной силы. Нижний начинен взрывчаткой, верхний везет его к нужной цели — полковая колонна очень бы подошла! Такими “бомбами” разбиты переправы на 1-м Белорусском фронте.
Повезло нам.
Вот и увидели автобан. Объяснять не надо — он! Две широченные встречные полосы, между ними газон. Вместо асфальта плитка. Манящее пространство — восторг велосипедистов! Да ненадолго. Разворотом поднялись на мост, и осталась имперская дорога за горизонтом.
Понял, зачем то и дело сворачиваем — полк прикрывает левый фланг дивизии. Но от кого? Погромыхивает-то справа. Чем дальше — отчетливей. Батарея на эту канонаду внимания не обращала: на то и война, чтоб где-нибудь долбили. На шоссе шли свои схватки — велосипедные. Кто кого протаранит. Минометчики распоясались, решив, что не воюют, а путешествуют. На очередном щите — “до Берлина еще 50”.
Оказалось — ждут. Счастье — нарвались на неумех. Пальбы много, но все вокруг полка.
Батарея соскучилась по делу. Маковский командовал прямо с ОП — минометы били из-под деревьев “по зрячему”. Поле боя перед глазами — покато километра полтора вплоть до деревушки Гросс-Цишт. Не хотел бы, да запомнилось: убитые, раненые и пленные — пацаны и пенсионеры. Когда перед наступлением приказ пришел: “Мужчин от 16 до 60 считать военнопленными”, не верилось, что это по делу, а все правильно. Фольксштурм — беспомощное советское ополчение. На немецкий лад.
Под вечер остановив батарею на асфальте, Маковский послал меня с отделением управления вперед:
— Как там его? Барут, да? Погляди, чего там. — Комбат не надеялся на ушедшую вперед пехоту и рисковать батарей не хотел.
Успели в город засветло. В сумерках вышли на набережную. То ли речушка, то ли канал в гранитных откосах. На берегах впритык двух-трехэтажные дома с крутыми крышами. Горбатый мостик — хотели по нему на ту сторону, да на кой черт! Вповалку грудой убитые. Темно и непонятно: наши или его? Батарейки в фонариках, как назло, сдохли... На ощупь не поняли: чьи тут?
Вокруг — ни звука. Один велосипед с динамкой. Стали крутить колесо, наводить фару. Не успела разгореться, кто-то крикнул:
— Ходу!
На том берегу щелкнула ракетница, взвился “фонарь”, ударил “эмга” — опоздал. За углом огляделись: дом в три этажа. Решили занять второй этаж.
— Наверху фриц не даст жить.
Двери заперты. Отработано: перед дверью втроем. Средний виснет на крайних и — ногой в замок! Квартира пуста. Проверили светомаскировку и зажгли в коридоре свет. Стены в книгах. Наталенко вытянул одну — картинок нет и на немецком.
— Эту почитай! — Сержант Онопченко кинул корешу свою, да так удачно, что прямо в голову.
Наталенко в ответ! Остальные подхватили:
— Читать так читать!
Полетели переплеты и золотые обрезы — успевай нырнуть и ответить! Крик. Гогот... Остановились, почувствовав: на них глядят. В дверях улыбается пожилой (парням все, кому под сорок, — старик) генерал. Что за генерал? До сих пор на переднем крае выше подполковника не встречал. Генерал исчез, а в дверях, весь в мыле, связной:
— Бегом на батарею!
Еле выбрались из Барута. Как уцелели? Разрыв за разрывом — плотно накрывал, сволочь! На карачках, но ушли.
Все пошло кувырком. До Берлина 40 километров, а что толку? Кругом фрицы! Полк и батарея выбивают их из какого-нибудь дорфа, а они почему-то в тылу. Откуда сзади-то?! Могут и справа вылезти и слева... Огонь бешеный — по ОП иногда от миномета к миномету чуть ли не ползком… Минометчикам пришлось вспомнить, как из карабинов стреляют.
Подобрал чей-то “дегтярь”. Несколько раз ручник помог, но как-то ночью заклинило, пулемет разрядил и принес в подвал к коптилке — разобраться. “дегтярь” встал на ящике дулом телефонисту в лоб. Отец-охотник с детства вколотил: “Не смей даже пальцем в человека целиться!” Машинально передвинул пулемет. Открыл патронник — ударил выстрел! Сержант Варанов от неожиданности вместе с аппаратом улетел в угол. Как же так?! Ведь разрядил…
Назавтра или через день, а может, всего лишь к вечеру — в этой каше время сдвинулось — ошалевшая батарея, приткнув минометы под стеной, забилась вместе с майором Семченко от артобстрела в подвал. Начарт углядел на стенке телефон. Аппарат мертв, но майор “оживил” и поговорил с Геббельсом. Рифмованная нецензурщина расшевелила измученных людей.
— Немедленно прекратить огонь! — приказал Семченко, и немцы перестали стрелять.
— То-то! — Майор прошелся гоголем перед ожившей батареей. — Шиндыр-мындыр-лапопындыр!
Полк, уйдя с шоссе, шел на Берлин просеками. На одной из них остановились — пропустить танки. Пехота улеглась в кюветы, а батарею Маковский увел в лес:
— Мало ли что.
“Тридцатьчетверки” выглядели странно. Башни окутаны панцирными кроватными сетками.
— Экраны от фаустпатронов, — объяснили. — Самодельщина, а что делать? Гореть-то не хочется.
Заряд фаустпатрона прожигал любую броню, но, натыкаясь даже на примитивный экран, разряжался на нем и гас без вреда для танка.
Следом за нашими танками — никто не понял, как это случилось, — прошел немецкий бронетранспортер и передавил спящих в кювете стрелков, а заодно и собачьи санитарные упряжки — малозаметные на поле боя собаки были обучены находить потерявших сознание. Лихой черноморский грек, комсорг батальона, бегом нагнал немцев и сжег из фаустпатрона. Ни один не ушел.
Срочно нужен фаустпатрон. Но кто бы научил? Комсорг полка Борзенко, рассказывая минометчикам о геройстве своего подчиненного, обмолвился, что и сам умеет не хуже. Я только что видел оставленный “фауст” и сбегал за ним:
— Товарищ капитан, научите!
Все мгновенно разбежались, Борзенко впереди всех.
До стрельбы из “фауста” дело не дошло, но пулеметом обзавелся. Попался английский “брен”. Видимо, у немцев не хватало оружия, брали старье из запасов.
Отступавшие немцы затягивали дивизию за собой. Она тащила немцев, наседавших с тыла. Тех подгоняли наши, отбивавшиеся от прорывающихся из окружения немцев... Конец апреля 1945 года — “слоеный пирог под Луккенвальде” — двадцать-тридцать километров южнее Берлина.
Наши — немцы. Немцы — наши... Слои перемещались, перемешиваясь. В лесных массивах, по просекам и полянам терялась ориентировка, и тогда били, защищаясь, во все стороны, не разбирая, где свои, где чужие.
Творилась несусветная мешанина с неожиданными поворотами. Одни немцы остервенело отбивались, другие бросали оружие. Так, к батарее, напугав до смерти, прибежал строем под белым флагом взвод СС — неслыханно! Часы, портсигары и кольца тут же перешли к минометчикам... На рассвете у батареи срочно запросили огня — пехота одного из батальонов теряла людей от фрицевского пулемета! Маковский непробудно пьян, заявку принял я. Командир батальона дал по телефону координаты цели. Прячась от огня в подвале, подготовил стрельбу по карте… Батарея несколькими минами разнесла пулемет.
Днем выяснилось — по батальону стрелял наш запасной полк. Его, вооружив, но не переодев, зачем-то пригнали к Берлину. Запасники, вляпавшись в “слоеный пирог”, всех вокруг считали немцами. Самих запасников поначалу издали принимали за СС в парадном черном. Разглядев ближе — за фольксштурм, поскольку в гражданском…
Последняя стрельба батареи (и моя тоже) в Великой войне. Поубивали своих. Угрызений не было. Минометчикам стало все равно, куда и в кого стрелять. Знакомое батальонное отупение и безразличие.
В ночи выведенная из боя батарея вышла к дому с пылающими светом окнами. Гремела музыка, и несся разноголосый ор. На поляне и крыльце — трупы эсэсовцев и школьников-недомерков с подвернутыми обшлагами.
До батареи не сразу дошло: Первомай и — взят Берлин!
Минометчики надорвались и потеряли интерес к жизни. “Первомай так Первомай. Берлин так Берлин...” Умом понимали, что война, возможно, кончилась, но эмоций никаких.
Сразу такое ощутить было неподъемно.
По полку объявили: “Идем в Чехословакию! Даешь Прагу!” Увидели грандиозное зрелище — жуткий символ смерти вермахта: поперечные просеки в каше из искореженной и сожженной техники вперемешку с сотнями трупов. Побоище свежее — тянуло пока еще только дымом... Был вермахт — весь вышел... Аллес капут!
Шоссе забито. Справа 714-й полк на повозках, верхом и на велосипедах. Левой стороной — танки с мотострелками (все в касках — необстрелянные). Посредине зажата беззвучная колонна беженцев из Берлина — белые флаги на фурах, белые повязки на рукавах стариков, белые застывшие лица.
На откосе увидел двух немцев-солдат. Один, видимо раненый, лежал. Второй старался помочь. На всю жизнь запомнилась товарищеская верность — не бросил, остался, рискуя жизнью. Ведь Иваны легко могли убить — все навеселе,
а то и пьяные. Почему бы господам победителям не стрельнуть в безответных?
Не стрельнули. Проехали...
Люди! Вас иногда есть за что и любить.
Глава 18
Сначала слух, потом из штаба подтвердили: “На Прагу не идем. Сворачиваем через Эльбу к американцам”.
После Торгау (помнил название города по Информбюро: здесь наши встретились с американцами) на обочине солдаты в незнакомой светлой форме. Американцы! Батарея шла рысью, но разглядели: каски вроде наших, курточки, брюки навыпуск, ботинки.
— Хау ду ю ду! — крикнул им.
Американцы весело закричали и замахали. Батарея прониклась: “старший”
с союзниками запросто.
На привале местные радостно поздравили батарею — по немецкому радио передали: подписана капитуляция. Поведение жителей необъяснимо: чему радуются?! Позже догадался: гражданские немцы с капитуляцией получили жизнь. До этого они были никем и звать их было никак — фриц. Теперь — под защитой оккупационных властей. Радуясь за себя, немцы бесхитростно поздравляли чужих солдат, и они уцелели.
На другом привале бывший военнопленный сообщил: есть “ничейная” бочка спирта. Маковский с утра усвистал с Валентиной на мотоцикле, Алексеев дежурил по полку. Выпало мне. Взяв команду, поехал. Пока везли на открытой фуре массивную железную бочку в сопровождении уже сумевших упиться в лежку минометчиков, полк поднялся: “В батарее 120 спирт!” Полковые и батальонные начальники погнали с фляжками ординарцев и связных. Офицеры, сержанты и красноармейцы потянулись сами. Наливали всем! И немцам —
а как же!
— Войне капут! Гитлер капут! Сталин гут!
Сын хозяйки, парень-танкист, потерявший ногу под Ленинградом, играл на аккордеоне. Батарея пела, и кое-кто спьяну плакал... Хозяйка попробовала спирт — ей поднесли рюмку со всевозможной доброжелательностью — и пришла в ужас:
— Это же яд!
— Что русскому здорово, то немцу смерть! — засмеялся кто-то.
— Немцу не смерть! — закричал сын хозяйки и, отхлебнув, развел меха: — Вольга, Вольга, мутер Вольга...
— Волга русская река! — грянул стол.
Тут и Алексеев вернулся с дежурства. Ему — стакан, но закусить не дали:
— После первой не закусывают!
После второго Алексеев уже был не в состоянии обойти вокруг стола к брату, а двинулся напрямик — под столом...
Батарея и полк заходили ходуном — было весело и хорошо. По глупости угостили Борзенку. Комсоргу жидкость показалась подозрительной, побежал к командиру полка, что-де батарея 120 пьет какую-то мерзость и споила едва ли не весь полк.
Гвардии полковника Василия Жмаева выгнали из гвардии, и у него уже
в 714-м полку днями случилось ЧП. Там разведчики отравились метиловым спиртом. Кто ослеп, а кто и скончался. Теперь перетрусивший Жмаев помчался разгонять “пьянку”. Спирт был доброкачественным — этиловым. Но, как определили специалисты-самогонщики, которых я брал с собой, — сырец. До спирта в бочке был керосин, отсюда неопасные разводья всех цветов радуги.
Алексеев проявил русскую стойкость. Когда, выявляя напившихся (все сознавались — куда денешься!), Жмаев рявкнул:
— Пил?! — Алексеев, прислоненный к стенке, иначе бы упал, ответил заплетаясь:
— Нет!
— Как нет?! Как нет?!
— Не пил! — стоял на своем Алексеев, как ни бесился полковник, уже окрещенный в полку Васькой.
Из бочки было приказано вылить досуха, а всех заметно пьяных гнать строем в санчасть. Если пойманный на улице офицер не мог внятно объяснить, пил он с минометчиками или нет, его тут же ставили в общий строй. Как будто в недавней мясорубке можно было запомнить, с кем пил и когда.
Полковые начальники всех уровней затаились ни живы ни мертвы. Отправиться в санчасть — навлечь выволочку от Васьки с последствиями. А если спирт — древесный? Помирать или слепнуть? Мы с Алексеевым возвращались трезвые и мрачные.
— Бочку опростали, — доложил Карпенко. — Двадцать литров оставили резервом в канистре. Там бензин был, так вылили. — Пить можно.
Это всем подаркам подарок!
Выпили для поднятия духа. Алексеев предложил все-таки “написать завещания”. Кроме английского шерстяного обмундирования, ничего за душой не оказалось. От своей бедности расстроились и добавили еще. Вспомнили угрозу Васьки, что никаких наград им не будет, и, хотя наплевать, тоже выпили. От унижения.
И тут осенило:
— Война кончилась, а мы живы?!
Пили молча. Не пьянея. Два московских парня. Одному двадцать два, другому двадцать. Лейтенанты Иван Алексеев и Игорь Николаев. Слесарь и художник. Они свою победу в мае 45-го пропили. Имели право.