#img_4.jpeg

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

В середине июня сержант Евгений Крутов с отделением курсантов школы МНС прибыл на НП. Окопчик был оборудован вблизи Прута, что неторопко вытекал из зеленой гущины, петлял мимо села и вновь пропадал в зелени кудрявых верб. По нашему берегу, наверно до самых Карпат, пучилась гряда лысоватых, обвитых виноградом сторожей-бугров. На румынской стороне — тоже виноградники да сады, в садах — люди. Вдали, за лиманом, белел чужой город.

Навестивший курсантов политрук школы Бойко поводил глазами по горячим плешинам холмов, поласкал взглядом синюю прохладу реки. С поста даже без бинокля различался свежий профиль дороги, подведенной с той стороны чуть не вплотную к границе. На том же участке таились в камышах неизвестно кем пригнанные лодки.

— Видал? — спросил политрук, снимая потную пилотку.

— Видел, — ответил Евгений. Впрочем, это еще не все — в минувшую ночь он слышал шум моторов и доложил командованию.

Бойко не мог скрыть тревоги; он ощущал приближение чего-то необычного — несколько раз ходил на заставу, звонил в батальон.

Тем временем Евгений со своими курсантами неотрывно вел наблюдение. Над головой время от времени проносились чужие самолеты.

Перед отъездом Бойко еще раз наведался на НП. Был полдень, в окопчике пригревало, и солнце четко высвечивало насыпь дороги на той стороне.

— Смотри в оба, провокации тут и раньше бывали, — сказал он.

— Есть!

— А насчет чего серьезного… — Бойко внимательно поглядел на сержанта, — читал газету… В курсе.

Еще при выезде из военного городка Бойко видел, как подняли по тревоге соседний стрелковый полк. Бойцы шли в полном боевом, на ремнях у них висели гранаты. Учения? Может, и учения… Бойко вздохнул и добавил:

— В общем — действуй с умом. Держи связь.

— Есть!

На душе у Евгения было неспокойно. Вспомнилось: на днях группа неизвестных перелетела Прут на воздушном шаре. Кто говорил — немцы, кто — нарушители из румынского воздушного клуба, а начальник школы капитан Розинский после политинформации обронил: «Будет ветер, будет буря…» И когда курсант Рожок усомнился, станет ли трудовой народ капиталистических стран воевать против нас, Розинский подергал щекой, скосил черный глаз на Рожка.

— Думаешь, откажутся?

— Думаю… — смутился тот.

— Для чего же мы крепим оборону страны?..

Вечером на НП было спокойно. Перед ужином Евгений сходил к пограничникам, посмотрел фильм о профессоре Мамлоке и даже потанцевал: как-никак суббота. Возвратился он затемно. За окном блестели колючие звезды, и казалось, нагретый воздух откуда-то приносил далекие, неведомые запахи. Евгений долго не мог уснуть, думая о печальной судьбе профессора, о фашистах. Наконец он встал, высунулся в окно, прислушался к какому-то сухому шелесту и понял: от реки неслись стаи птиц, что-то спугнуло их. Евгений оглянулся на составленные у стены винтовки и мысленно вернулся к недавнему разговору с политруком. «Провокации тут и раньше бывали…» Евгений понимал, что наблюдения, которые вели его курсанты, вызваны серьезной необходимостью.

Тяжелый сон сморил Евгения лишь под утро. Во сне ощутил он толчок, что-то дзинькнуло, он почти проснулся, но лежал неудобно — руки за голову — и не мог шевельнуться. Он сознавал, что нужно немедленно вскочить и поднять товарищей, но не мог — бился где-то между сном и явью. В комнате было еще темно, ему мерещилась знакомая казарма и недавнее землетрясение. «Тревога!» — кричал в тот раз дневальный по школе; кругом гудело, повторялись толчки, рассы́палась печка. В пирамиде щетинились штыками винтовки…

— Командир! Сержант! — теребил Рожок Крутова. Это уже было наяву.

Евгений вскочил. В комнату сочился мутный рассвет, за окном грохотало. «Провокация… прозевали!» Евгений тревожно оглядел своих подчиненных и выкрикнул:

— К бою!

Они выскочили из хаты и помчались на НП. Над головами шуршали снаряды. Справа, из-за высотки, взвилась ракета. «У пограничников», — отметил Евгений и приказал:

— Рожок — связным на заставу!

Яркие вспышки высветили реку: вербы на пойме словно встали рядами; у воды лязгали гусеницами танки; от того берега отделился десант, лодки резали красную, полыхавшую отсветами водную гладь… Из серой дымки набегали волны тумана, застилали реку. К Евгению придвинулся белобрысый Буряк, обдал запахом махры:

— Товарищ командир, глядите, ч-черти… рогатые…

К берегу приткнулась первая лодка; из нее посыпались размытые утренней синью фигуры в непривычных шишковатых касках. На левадах ударил «максим», Евгений коснулся щекой холодного приклада. «Стрелять или не стрелять?» Он скосился на товарищей, боясь выказать свою нерешительность. Закусив губу, отодвинул самозарядку и ткнулся локтями в мокрый травяной бруствер.

Ночь отступала быстро. Наискось от наблюдательного пункта, возле тропки, привычно греблись куры; стежка падала к селу, с высоты оно казалось вымершим. А на румынской стороне плескали вспышки, проскочил мотоциклист, ползли к Пруту грузовики с переправочным парком.

Десантные лодки чалили к берегу. Из них выпрыгивали автоматчики, полосовали очередями огороды, хаты. Сине-зеленые фигуры пробегали два-три шага и пластались под огнем пограничников.

В воздухе ширились новые звуки: завывая моторами, возвращались к себе немецкие бомбовозы. Меченные крестами тупорылые самолеты плыли ровно и неторопко, курсанты следили за ними, задрав головы. Никто не решался сказать слова, один Буряк цокнул языком: «Заразы!..»

Откуда-то выпорхнули «ястребки». Их было всего три, но они дружно атаковали, заходили снизу и сверху, брызгали огнем, пикировали на ведущего.

— Есть! — заорал Буряк, когда головной нарушитель потянул за реку черный шлейф. В тот же миг усилился огонь на переправе: фашисты выбросили на берег еще пулемет.

Крутов не отрывался от бинокля: темно-зеленые фигуры выровнялись, словно мишенные щиты, и резали напрямик в село. Солнце уже заглянуло через высотку, осветило на левадах купы деревьев.

Цепочка нарушителей перекинулась на огороды, зеленые френчи шли в рост. Обогнули одинокий сарай, скрылись в кукурузе и появились вновь… Но вот что-то надломилось там. Евгений видел, как стреляли автоматчики, видел разрывы, но в ушах его зазвенела странная тишина, и он не сразу догадался, что замолк пулемет у пограничников.

В бинокль виднелись квадратные под касками лица. Чужие солдаты шли прямо, не сгибая ног.

— Разреши, командир! — сорвался Буряк.

— Отставить!

Крутов, боясь усугубить пограничное столкновение, нетерпеливо поглядывал в сторону заставы: не бежит ли связной Рожок?.. Но там лишь поднимался дым. Над головами хлюпнуло, саперы присели. Пыль густой тучей накрыла окопчик. Но и сквозь завесу Евгений различал чужих автоматчиков. Во фланг им из ивняка высыпала горстка пограничников. Евгений увидел их широко раскрытые рты и отнял от глаз бинокль.

На реке бухали понтоны, нарушители заводили в линию моста паром. «Вот так инцидент!..» — ахнул Евгений. Его вновь толкнул Буряк: цепочка вражеских автоматчиков, оставив справа прикрытие, достигла крайних домов. Зеленые фигуры на время потерялись во дворах и показались уже на проселке. Крутов зло сощурился, посмотрел в красное, налитое лицо Буряка и кивнул Козлову:

— Приготовиться к бою!

Он расправил под ремнем гимнастерку и положил палец на курок. С дальних позиций отозвались наконец наши орудия. Крупный снаряд почмокал и упал на той стороне. Евгений перевел прицельную рамку и выстрелил…

Понтонный мост достигал уже середины. Переправа продолжалась, десантные лодки выкидывали подкрепление, нарушители соскакивали на мелком и, разбираясь, без выстрела трусили к захваченному селу. Их заслон прочесывал очередями кустарник, в который скатились пограничники. В огороде Евгений различил колени убитого красноармейца. Кто он? Может, тот, с которым вчера танцевали в клубе? Инцидент… Новый Халхин-Гол…

Евгений уже с беспокойством ждал Рожка, его тревожило отсутствие взаимодействия с заставой: как-никак — граница, режим.

На дороге правее заставы что-то запылило, даже в бинокль не разобрать. Пыль спустилась в долину, а потом на подъеме завиднелась колонна.

— Наши! — повеселел Евгений и сменил магазин. Было уже видно, как мельтешили в колонне ноги. Сбоку бежал, махая руками, командир. Притомилась пехотка… Стрелки́ еще на какое-то короткое время скрылись во впадине, потом неожиданно вынырнули из подсолнухов, и возле самого НП развернулся пулеметный взвод. Вспотевшие номера смотрели на саперов невидящими глазами. Буряк задел одного:

— Эй, царица, ложку потерял!

Стрелковая рота накапливалась у самого гребня. Торопливо понеслась по цепи команда. Клацнули затворы.

Евгений сощурился, тронул нагретую каску и вновь поглядел на реку. Противник вводил в мост замыкающий паром, у съезда скопилось много машин с солдатами, мотоциклов, броневиков… Над боевыми порядками зависла «рама». С реки потянули в занятое село провод.

…Дивизионная артиллерия ударила по переправе и по плацдарму одновременно. Заработали дружно «максимы», и через высотку перевалила пехота. Ее тут же накрыли минометы, но стрелки прорвались сквозь огонь и пошли на сближение. «Та-та-та!.. Тук-тук! Та-та-та!..» — переплетались очереди. Через саперов катилась цепь, поверху затопали ботинки, в окоп пахнуло по́том.

— Козлов, приготовиться! Буряк!

Пехота несла тяжелые ранцы, у кого-то глухо билась на ремне баклага.

— Вперед! — выдохнул Евгений. На миг он потерял контроль над собой, его обмякшее тело приросло к спасительной земле. Но тут же, ощутив на себе взгляды товарищей, он резко выбросился на бруствер.

Первый бой…

Вдруг замолкла артиллерия. Какая-то внутренняя команда напрягла мышцы — сейчас бросок. Евгений одним взглядом схватил все: и краснозвездную каску на чьей-то голове, и неуправляемый, поврежденный снарядом паром на воде, и желтые бессмертники у проселка.

Пехота шла стремительно, правый фланг роты огибал околицу. Евгений глотнул воздуха и закричал:

— Ура-а-а-а-а!..

Кричала вся рота. И не было других звуков, не было огня, только звон в ушах.

В селе прорванная пулями людская цепь качнулась, обдала волной дома и выплеснулась на левады. За бойцами неслись горячие тени. Нарушители ринулись назад, к берегу. Только теперь Крутов разобрал, что это не румыны, а немцы.

— А-а-а-а!..

Евгений увидел Буряка, у него текла по щеке грязь. Перед ним вскинул руки нарушитель, но Буряк побежал дальше.

Бойцы настигли вражеского офицера. Тот выстрелил в красноармейца и тут же сам был расстрелян в упор. Бой скатился назад к реке, пехота сомкнулась с пограничниками. По ним еще палили с той стороны, но мертвая петля захлестнула плацдарм. Выхваченному из воды унтеру крутили руки, он кусался и орал: «Хайль Гитлер!»

— Командир, сюда! — позвал Буряк. Вместе с Козловым он пил из реки. Евгений, пригибаясь, тоже забрел в осоку. Полуденная жара заливала глаза потом, голову кружил дурманящий запах пороха. Евгений кинул за спину винтовку и черпнул ладонями воду.

2

Когда саперы вернулись к своему окопчику, там уже хозяйничал командир стрелкового батальона. На берме стоял телефон, и комбат крутил ручку: «Але… Але!» Крутов подбросил к каске ладонь:

— Разрешите?

— Да.

— Моя ячейка…

— Что значит — твоя? Иди-иди, сапер… Але! Шесть раненых, двое… — Комбат оглянулся: — Сколько вас?

— Отделение.

— Соорудить нужно…

И саперы принялись за свое стародавнее ремесло. Копали, врезаясь прямо из хода сообщения и откидывая землю на тыльный бруствер.

Солнце уже поднялось. Высотку обдувало, на обратном скате вольно шелестела кукуруза. Зато сбежавшие к селу подсолнухи стояли смирно, и за подсолнухами, срезав излучину реки, мелко окапывалась пехота. Ненадолго же эта оборона. Стало быть, вооруженный инцидент исчерпан. Малой кровью: убиты двое из пехоты и Рожок. Об этом сообщил Евгению связной от пограничников: возле самой заставы настигла шальная пуля.

За рекой изредка постреливали. Снаряды падали правее, за флангом батальона, на них уже не обращали внимания, тем более что противник отошел от берега и укрылся.

— Смазал пятки! — заключил кто-то.

— Не суй свиное рыло… — добавил бойкий телефонист. Бойцы посмеялись, не удержался и комбат, похлопал телефониста по плечу:

— Знай наших!

Вскоре комбат со связными подался в роты. Туда же протарахтела кухня с запоздалым завтраком. Настроение у красноармейцев и вовсе поднялось.

— То-овсь! — дурашливо скомандовал телефонист и достал котелок.

— А нас покормят? — осведомился Буряк.

— За что кровь проливали?.. — усмехнулся связист.

— Ну-ну, служба! Видал, как меня унтер? — Буряк показал укушенный палец.

— По мордам его!

— Пленный…

Евгений присел в тесном ходе сообщения; заботы о разных неотложных делах одолевали его. И прежде всего нужно было написать суточное донесение: материала накопилось — ого-о! Вопрос только — писать ли об участии саперов в атаке? А если заругают: самовольно пост оставил, ввязался в международный инцидент? И не указывать нельзя: шила в мешке не утаишь. Да, «такая плипорция», как говорил насмешник Гога, бывший морячок из Архангельска. Где-то он сейчас? Марширует небось на плацу с курсантами и ведать ничего не ведает… Евгений задумался и не слышал, как подошло начальство.

Это были командир дивизии полковник Колосов и кто-то из штабных. Оставив машину за скатом, они прошли по обороне батальона и вместе с комбатом завернули на НП. Комдиву не нравилось, что батальон слишком растянулся, да делать нечего, полоса обороны дивизии достигала ста километров.

— Задремал, отделенный? — спросил комдив.

— Никак нет! — вскочив, отчеканил Крутов. — Начальник инженерно-наблюдательного поста…

— Значит, все видел?

— Все! После артиллерийского обстрела группа нарушителей проникла через границу с целью провокации…

— Провокации? Это война, дружок! Враг бомбил наши города, аэродромы…

Евгения поразило это слово — в о й н а. И может быть, впервые он серьезно подумал о том, что отвечает за Буряка, Козлова. И что за его спиной — люди, страна, там живут родные, где-то там мама, Муся… Одно короткое слово обрезало прежнюю жизнь.

После приезда комдива стало известно, что казармы сто пятого полка разбиты артогнем противника. Хорошо еще, что подразделения накануне покинули городок.

Командир дивизии требовал укреплять позиции, проверил огни, спросил о потерях.

— Саперов отправить в часть, — закончил он, видя, что Крутов все еще мнется в траншейке.

Евгений стал собираться в батальон. В душе он откровенно радовался: надоели бесконечные бдения на НП.

Смеркалось, кончался первый день войны. На реке потух последний блик, но Евгений все смотрел и смотрел туда, словно ждал еще чего-то; мысли его прыгали, он думал то о войне, то о доме, и на сердце щемило. Тем временем подвезли убитых на двуколке.

— Вот… тоже домой… — проронил ездовой.

Евгений, как уколотый, шагнул к повозке, откинул брезент. Рожок лежал на боку и в темноте словно чему-то улыбался, и Евгений вздрогнул, однако нагнулся, различил засохшую ранку на голове; он смотрел на Рожка, ему казалось, что тот живой. Вот так же лежал, скорчившись, старый Рымарь, дедушкин сосед, когда подожгли его хату, а самого ранили из обреза. Евгению представилось местечко, ночной пожар, и перед взором его поплыли давнишние события.

…На проулке угомонились даже поповичи с граммофоном. Только у дедушкиного двора суета, ворота настежь: с вечерним поездом прикатили в местечко дядя Павло с Костиком да еще стародавний дачник из Киева Юрий Петрович с дочерью Мусей. Слава богу, как сказал дед, привезли детей на лето, чтоб стары́е не журились!

Бабушка Прасковья Прохоровна с самого утра ждала гостей: кот намывался. Весь день она носилась от печи к погребу, от погреба к колодцу, на грядки, опять к дому, а тут сдала: как скрипнули ворота, так и приросли ее ноги к земле. Встала она у клумбы перед крыльцом и бестолково тычет шпилькой в седой узел волос. А от ворот уже кричит Юрий Петрович:

— Ой, родичи гарбузови! Все ли живы, все ль здоровы?

Бабушка утерла слезу. На ней повисли Костик с Мусей, затеребили с двух сторон. Тут же мялся Женя, он был обижен: все с родителями, а его мама на дежурстве в больнице. И отец не вернулся из суда, заседает…

Наконец бабушка справилась с собой, расцеловала дядю Павла и Юрия Петровича и шумнула на деда:

— Скоро ты, старый? Самовар принесть…

Дед еще топтался у ворот. Он в который раз хватался за дужки золоченых очков, щипал бородку и покашливал; приминая подорожник, тщательно затворил ворота, потыкал палкой в подгнившую доску и внимательно оглядел палку — давнишний подарок дяди Павла. Лишь после этого тронулся к дому, размеренно выкидывая трость на каждый третий шаг. В сумерках он казался бравым казаком, каким был, наверно, в молодости.

Вечер выдался теплый, с клумбы веяло душистым табаком. Ужинать сели на веранде.

— Ой, горюшко! — запричитала бабушка, поправляя на самоваре конфорку. — Щипчики забыла… Принеси, Женюшка.

Лампа над столом палила мошкару, в саду что-то шуршало. Женя неохотно встал, покрутился возле двери, не решаясь войти в неосвещенную комнату. Мало ли что там…

— Не бойсь! — хихикнул дядя Павло и бросил в темный проем конфету. Женя отчужденно глянул поверх дядиной головы с круглыми, совиными очками. Ему было невдомек, что в очках тех простые стекла.

Дед цедил из бутыли в графинчик вишневку и слушал Юрия Петровича, который сетовал: то он на гастролях со своей капеллой, то супруга, а Мусю все приходится подкидывать в чужие гнезда. И нынче Галина Тарасовна укатила во Францию. Конечно, Париж, Гранд-опера…

— Культура! — вздохнул дед. — А мы не дальше волости… Тут своя опера. Приезжал Нечипор: вступать или не вступать в коммунию? Он бы как люди, да баба ни в какую: «Не дам корову…»

— Отвяжись ты с Нечипором! — вмешалась бабушка. — Человек с дороги… Корову отдадут — а самим как? В лавке не накупишься…

— Опять за свое! — прикрикнул дед.

— Что, неправда? Ситцу — и того нету!..

— Верно, мать, — осклабился дядя Павло. — Сперва нужно строить мануфактурные фабрики, а не тракторные заводы. Инкубаторы придумали, голодранцы! Сперва цыплят, потом детей… Ха-ха… Сначала одень и прочее…

Поняла или не поняла бабушка, что оно за прочее, но в разговор больше не вступала: не в ее правилах было разводить турусы.

Укладывались спать долго, шумно. Кто-то из детей опрокинул на комоде вазу с бессмертниками, и бабушка заохала:

— Не к добру, на ночь глядючи.

Женю положили на кухне, на печке: его комнатку отвели приехавшим. В кухне было шумно, Женя сонными главами блуждал по стенам, слушал, как снуют под потолком мухи. Потом для него играл вчерашний шарманщик, потом Женя таскал из огня конфеты, обжигался и падал…

Разбудил его выстрел. За окном билось зарево, на цепи заливался Султан. В доме стояла суматоха. На широкой печи было темно и страшно, в углу дзинькал пустой горшок.

«Бом-бом-бом-бом!» — частил колокол. Взрослые торопливо одевались, через кухню пробежал длинный Юрий Петрович, за ним прошел с подтяжками в руках дядя Павло. В дверях показалась бабушка: «Спи, спи…» Но Женя уже соскочил на пол и прильнул к румяному окну. Пожар разгорался. Полыхало через два дома, у однорукого Рымаря.

Протирая глаза, в кухню забрел Костик. Какое-то время мальчики бок о бок липли к стеклу, затем шмыгнули на улицу.

— Воды! Воды! — раздавалось вокруг.

Огонь бушевал. Красные языки жахали из дверей и окон. С крыши рвались горящие пучки соломы. На головы сеяло сажей, углем, искрами. Летели головешки.

— Ой, лихо! Ой, спасите, люди добрые! — голосила распатланная Рымариха. Сам Рымарь с простреленной ногой корчился возле ворот; потом его повезли в больницу. Шептали: «Пустил кто-то петуха активисту, комнезамовцу…»

— Воды-ы!

Воду несли в чем попало. Высокий Юрий Петрович подбегал под самую стреху, плескал из ведер, горшков, кувшинов. Но пламя сбить не удавалось. Рымариха уже и не кричала, только всхлипывала. По всему местечку выли собаки.

— Бросить голубя — потухнет! — подсказал дядя Павло. — Белого голубя в огонь!

Женя с ужасом увидел, как швырнули в пожар птицу, и кинулся прочь.

После колготной ночи в Спысовом доме держалась тишина, гости еще спали.

Прохоровна пекла ватрушки к завтраку и досадовала на плохо подошедшее тесто, а тут еще яйцо вытекло в самовар. Она с трудом сдерживалась, чтоб не отчитать вслух кота или хоть Захара Платоновича. Наконец турнула обоих из кухни. Кот как ошпаренный шмыгнул во двор, а Захар Платонович прибился к зятю в кабинет.

Викентий Станиславович сидел за письменным столом, наклонив голову и потирая руками залысины. Перед ним лежали бумаги, его горбоносое, с черными усиками лицо выглядело утомленным. Возле отца, высунув язык, что-то малевал Женя.

Захар Платонович опустился на деревянное креслице, в котором обычно томились клиенты зятя, покашлял, достал из жилетного кармана часы, щелкнул крышкой. В окне полоснулась белая занавеска, за распахнутой створкой кивнул узорчатой головой подсолнух. На вишневом дереве вяло шевелились тронутые ночным пожаром листья, утренний ветерок нес в комнату запах гари. Захар Платонович покачал головой:

— Управы нет на пакостников… Жгут… Где же правда, Викеша?

— Будет процесс. — Викентий Станиславович скрипнул пером.

— Стреляют, чтоб им руки отсохли! Рымарь для них что бельмо в глазу: первый пригнал скотину в артель.

— Да… Борьба за справедливость легкой не бывает… — Викентий Станиславович оторвался от бумаг и, приметив, как сосредоточенно слушает Женя, погладил мальчишку по голове. — Бедность и богатство всегда враги. Борьба неизбежна. Павло зачем пожаловал?

— «Бублички» поет… Отпуск…

— И одежку отсмолил — глянуть совестно.

— Со старыми б дружками не стакнулся. Поговори с ним, Викеша…

Захар Платонович ушел от зятя с каким-то беспокойным чувством: в голове мельтешило новое слово — коллективизация; вертелись Нечипор со своей коровой, Павло в дурацких очках, пожар, обеспокоенная Прохоровна…

Днем Прохоровна с дочкой окучивали картошку. Придя в дежурства, Ольга успела простирнуть Женины штанишки, поела. Бессонная ночь никак не отразилась на ней. Из-под белой косынки с красным крестом выглядывали широко поставленные, улыбчивые глаза, на лице — румянец. Невысокая, одного роста с матерью, она легко махала сапкой, напевала:

Задевая подолом ботву, переступала то на свой рядок, то на материн.

— Шла с дежурства… Судейский писарь сказал — поймали бандита.

— Какой писарь? — спросила Прохоровна, хотя отлично знала, о ком речь.

— Володя.

— Какой он тебе Володя!

— Ой, мамо, вечно вы… Ну, Владимир!

Прохоровна тайком вздохнула: да на Викентия все с завидкой глядят — золотой зять!.. Умный, образованный, во всем положительный… Только возраст у зятя не тот… Видно, зря надеялась Прохоровна, когда Ольга, поддавшись уговорам, выходила за Викентия Станиславовича, что стерпится — слюбится. Вот уж и внучок подрос, ан ни любви, ни привычки. У Викентия сорочка без пуговицы, а ей — «Володя»…

Прохоровна выполола рядок до конца, разогнулась, прислушалась к детским голосам: заспорили внучата.

— Слезай с лестницы, сатана! — крикнула наугад. — Вон у деда лозина!

Внимание детей давно привлекала запретная лестница, которая уходила в таинственное чердачное окно. Что там? Внуки давно ждали подходящего момента — покуда грозная бабушка скроется за углом… И вот…

Первым полез Костик. Неуклюже, как медвежонок, ступая меж выставленных отмокать банок из-под варенья, он через минуту оказался на лестнице. За ним последовал юркий Женя. Мальчики мигом разворошили на чердаке старые книги и журналы, из окна выплыла туча пыли. Вскоре оттуда свесились облепленные паутиной головы.

— Муся, давай сюда!

Зажав краюшку с медом зубами и оглядываясь, Муся нерешительно поставила сандалию на ступеньку. Над ухом у нее что-то жужжало. Оса! Противная, вот тебе! Отпустив перекладину, девочка махнула рукой и полетела на банки. Звякнуло битое стекло…

Ольга первая примчалась на крик. Схватив на руки окровавленную Мусю, понесла в дом. Следом голосила Прохоровна: «Ой, лишенько! Живот порезала… Говорила старому — прибери дробину!»

В этот же день Захар Платонович положил на буфет свежую лозину, и мальчики до самого обеда чувствовала себя виноватыми. Они играли на задворках, стараясь не попадаться взрослым на глаза. Пока больная Муся вылизывала мед с блюдечка, они дважды обошли усадьбу вдоль забора; слева от крыльца, возле сарая, выбили сучок из доски и заглянули к попу: у попа было тихо, пустой гамак скучно провисал меж столбов. За домом, в саду, было слышно, как чахкает крупорушка на дальней улице.

Жарынь. Возле колодца умостились осовелые куры. Мальчики тоже подошли к срубу, заглянули вниз. Из прохладной глубины пахнуло сыростью. На черном зеркале воды что-то булькало, это были жабы. Костик подергал спущенную в колодец цепь, от притопленного ведра пошли круги.

— Ах вы, шибенники! Там баба масло держит!

По голосу оба поняли — дед не злой.

Скрипнув калиткой, во двор вошла с ведрами дочка портного Бася.

— Славный кузен приехал к тебе… — Она потрепала по щеке Женю, хотя при этом глядела на Костика. — Сидите дома, детки! Уже цыганка ходит.

— Черти ее мордуют… — вставил Захар Платонович.

К колодцу степенно направилась Прохоровна — посудачить со свежим человеком. Услыхав о цыганке, она окинула взглядом двор, что-то подобрала в подол и живенько сняла с веревки недосохшие тряпчишки. От греха подальше.

Покуда женщины плели свой нескончаемый разговор, Захар Платонович бочком отступил к колоде и взялся рубить хворост. Но остаться незамеченным ему не удалось.

— Ты когда же колодец почистишь?.. — завела Прохоровна.

Захар Платонович выслушивал эти привычные слова лет уже десять, с того самого времени, как утоп пьяненький Ковш — единственный на все местечко специалист по колодцам. На его счастье, востроглазая цыганка не заставила себя ждать: Бася со двора, она — во двор.

— Здравствуй, хозяин! Богат будешь! — запела она, проходя мимо Захара Платоновича. В руках у нее уже переливались карты.

По проволоке, захлебываясь от лая, погнал кольцо Султан. Цыганка спустила на плечи цветастый плат, поклонилась хозяйке.

— Позолоти ручку, щедрая! Правду скажу!

Прохоровна строго поджала губы и безмолвно сунула ей приготовленную монету. Смуглая гадалка стрельнула глазами в хозяйку и, удерживая ее морщинистую ладонь, затараторила о судьбе, богатстве, дальней дороге…

— Поворожи на внучат, — прервала ее Прохоровна, отнимая руку и направляясь к крыльцу. На крыльце они сели, гадалка раскинула на Женю.

— …дорога… большой дом… красивый будет…

Мальчики мало что понимали из слов цыганки, но не отрывали глаз от замусоленных королей и дам. Хриплый голос цыганки играл гортанными звуками:

— Х-хворать будет, к-красивый… г-гляди, к-колодец г-глубокий…

Заслезившимися глазами смотрела Прохоровна в карты, рассматривала печальный расклад и тонкие, унизанные кольцами, с грязными ногтями пальцы цыганки. Кто знает, о чем думала Прохоровна, может, о своем девичестве и соловьях в левадах, а может, о замужестве и жизни с Захаром, выходцем из старинного казацкого рода, выкорчеванного и раскиданного по белу свету за непокорность и бунтарство всемогущей рукой самодержицы Екатерины. В девяносто пятом году, уже с Павлом на руках, подались молодые Захар с Прасковьей на нефтяные промыслы. Да только не нашли счастья в том аду, через год вернулись…

Когда цыганка затараторила о колодце — Прохоровну как громом ударило. Она грозно зыркнула на Захара Платоновича:

— Говорила же — колодец! Покрышу навесь! Моя б воля — я б тебе…

— Бодливой корове…

— Который год — как в стенку горох! А если дитя, не приведи господь… Что ты себе думаешь? — Прохоровна, распаляясь, всплеснула руками.

Захар Платонович снял очки, старательно протер стекла.

— Отцепись, стара… Сказал же — сделаю.

— Язык у тебя без костей…

— Бабуня, а у тебя с костями? — полюбопытствовал Женя.

— Цыц! Чтоб ноги твоей не было у колодца!

Женя тоже думал о колодце. Вода в нем черная, с жабами, бр-р-р… Он и раньше побаивался в одиночку заглядывать туда. Разве, что с Костиком, за компанию. А теперь, когда знал, что упадет, дудки! Хотя все равно… Сказала же гадалка, — значит, так и будет. Тихий страх одолел мальчика.

Цыганка смешала колоду и прикрыла глаза; сидела покачиваясь, будто вслушиваясь в таинственный внутренний голос. Получив расчет, сунула руку под юбку, в карман.

— До пятнадцати годков береги, сердечная… — добавила спокойно.

И Прохоровна решила строго доглядывать за непоседой внуком: пусть родителям и некогда, а уж она не допустит! «Некогда…» — подумала и чуть не сплюнула с досады: и так неладно, а тут еще ворожка подлила масла в огонь — чтоб ей ни дна ни покрышки! Но все же, решив погадать на Мусю, попросила:

— Кинь на девку! Червонная.

Не ведая, какая беда стряслась нынче с Мусей, ворожка понесла такое, что даже долго крепившийся Захар Платонович пригрозил спустить с цепи кобеля. Цыганка обиженно сграбастала колоду и, подметая подолом пыль, вильнула к воротам.

3

Через день курсантов бросили на передовую. Крутова с отделением назначили доставлять колючку со склада укрепрайона.

— Забирай сполна, саперики. Мы не жадные, — пробовал шутить возле хранилища сверхсрочник. Ухмылка у него выходила жалкая, да и на складе было невесело. Всюду желтели заплывшие песком котлованы, виднелась брошенная арматура и серая от цемента опалубка. После переднего края на тыловом складе казалось тихо, как на кладбище, а выпотрошенные, опустелые хранилища походили на склепы. Евгений знал — не только склады передают в дивизию, передают людей и даже вооружение.

Пока Евгений толковал с завскладом, Буряк и Козлов забросили на полуторку последний моток. Козлов расцарапал колючкой руку, и завскладом подался за бинтом, но тут вернулся лейтенант-технарь и молча полез в кабину. «Правильно… — в душе согласился Евгений. — Ехать нам километров двадцать… там ждут не дождутся…» Он с курсантами умостился на колючке. Ехали по грунту, не шибко, и Буряк дурачился:

— Ранило Козлова не за цапову душу!

— Отстань, — сердился тот.

Но Буряк не унимался:

— В тылу попало… Фу-ты ну-ты! Еще на побывку пустят…

— Брось, говорю.

Буряк примолк, но его хватило ненадолго. Он надул красные щеки и прыснул; колючки, на которых они сидели, доставали сквозь подостланные шинели.

За машиной курилась пыль. Скоро вдали заухало.

— Слышь, радист поймал… Танковое сражение под Ровно, — сказал Буряк. — Тыща на тыщу!

— Слышал, — отозвался Козлов. — Пять дней…

— Ну, присадили Гитлера! — распалялся Буряк. — Всю технику положили! Попомнит!

— Главное направление. Это Ровно… на границе?

— На старой…

За грядой, в седловине, проглянул Прут. Редкие очереди и выстрелы напоминали о близости фронта, курсанты примолкли. На скрытом восточном скате пехота углубляла окопы. Саперная полуторка подвернула к полевому складу. До вечера Крутов успел привезти еще машину суковатых кольев для проволочного забора и, освободившись, сел возле машины. Но отдыхал он мало, южная ночь опустилась вдруг, сразу. И началась настоящая работа…

Курсанты понесли к переднему краю проволоку, колья, топоры, колотушки. За линией окопов Евгений с отделением отвернул на правый фланг. В невидимой траве что-то ворошилось и шуршало. Из темной дали подмигивали слепенькие звезды. За спиной Евгения шептал что-то Буряк.

На луговине потянуло свежестью. Евгений остановился, послушал, но за рекой словно вымерли; он отобрал у Буряка трасшнур, размотал и направился по фасу — сажать колья. Евгений ступал крадучись, хотя до противника было метров триста, а может, все пятьсот. Скоро по переднему краю понеслись удары колотушек. Колья с трудом шли в сухой грунт.

— Сейчас немец подсыплет… — ворчал Буряк.

Однако противник не стрелял, и курсанты помалу смещались вдоль фаса. За ними, по свежим кольям, другая команда тянула пять железных ниток. В конце участка Евгений столкнулся со старым приятелем: у Гоги не хватило проволоки, и он ждал, пока поднесут. Над головами у них пискнула птаха. Гога тихо положил топор и на ощупь сорвал неспелую гроздь винограда.

— Как житуха?

Евгений промолчал. В предрассветной, почти осязаемой темени слышался постук топоров по скобам — саперы крепили колючку.

Не дождавшись ответа, Гога хлопнул дружка по плечу. Евгению стало как-то теплей и спокойней.

— Грустно, Женька?

— Так просто… Вильнюс оставили… — Евгений сказал в горечью и смущением, словно это он сдал незнакомый и далекий город. Он прислушался, ему показалось, будто недалеко от них кто-то шел.

— Может, курнем? — спросил Гога, хотя знал, что курить нельзя и они не станут.

На дальних участках еще цокали топоры. В пухлом предутреннем воздухе чудилось какое-то невидимое движение, оно рождало тревожную напряженность. Теперь Евгений отчетливо услыхал шаги и толкнул Гогу.

— Мои-и… — беспечно заверил бывший морячок. — Бухты несут…

Но шли с реки, и шаги были мягкие: по лощине явно кто-то крался.

Тикали часы. «Бухты-барахты… Мотки, а не бухты…» — отметил Евгений.

— Блуднули, сук-кины дети… — горячо шепнул Гога и хотел встать. Евгений придержал его. Мимо скользнули две тени. Враги… Гога повел стволом, но Евгений положил на ствол руку.

Рассвет только намечался.

Лазутчики постояли возле забора; один задел кол, звякнула проволока. Постояв, немцы вошли в оставленный проход.

— Живых… — шевельнул губами Гога. Евгений понял, но в это время выдвинулись из темноты еще тени. Густо-черные силуэты поплыли один за другим в проход, мимо притаившихся саперов.

Неожиданно громыхнул выстрел, и лазутчики пустились наутек. Евгений с Гогой тоже открыли по ним огонь, и те полезли на проволоку. К месту пальбы уже спешили курсанты, вражеских разведчиков прижали к земле.

Скоро совсем рассвело, по высоткам легла желтая кайма. На проволоке висели двое убитых. Приглядевшись, Гога с Евгением переползли правее, за межу. Теперь они лежали головами к своей обороне, и бывший морячок рассеянно ковырял топором землю.

С рассветом ударила вражеская артиллерия. Огневой шквал нарастал, противник пытался форсировать реку на этом участке.

— Полундра!

Крутов проследил за взглядом друга и увидел, что лазутчики, проникшие за проволоку, забирают вправо и окапываются. Человек пять из них резали проволоку. Проходы…

Из наших окопов открыли стрельбу. Какое-то саперное подразделение бросками выходило из-под огня, но Евгений и Гога оказались отрезанными от своих окопов заграждениями.

— Ну как, впередсмотрящий?

Евгений пожал плечами, на душе у него было муторно. Разрывы заставляли его втискиваться в теплую, не остывшую за ночь землю. Теперь друзья хорошо видели свой ночной промах: пропустили врага да еще растеряли курсантов…

Захватившие несколько фасов проволоки, лазутчики закреплялись. С переправы к ним подходило усиление.

— Выбираться нужно, — сказал Евгений, дергая щекой. Лицо ему вязала собранная в кустах паутина.

Но путь к своим оставался один: попасть в проход. Для этого требовалось обезвредить хотя бы левофлангового немца. Евгений взял врага на мушку, а Гога подобрался по винограднику к проходу. Дальше стлался луг, и морячок пополз. Он был в десяти шагах от немца, когда тот повернул голову. Евгений выстрелил.

Гога одним рывком перемахнул к ячейке, занес топор… Позади бежал, не таясь, Евгений. В кутерьме на них не сразу обратили внимание. Друзья выкатили из ячейки труп и вжались в ямку.

— Нужно выходить… — механически повторял Евгений.

— Пан или пропал! Кинулись!

Взрывом кувырнуло мертвеца. Из-под него выпросталась немецкая граната. Думать было некогда. Гога схватил ее, дернул шнур и запустил в соседнюю ячейку. Не дожидаясь вспышки, друзья вскочили. В спину им хлестнул автомат, но они уже повалились в грядки и ползли в сторону. Там, где они плюхнулись, очереди косили ботву.

— Цел, юнга?

Евгений полз, высоко поднимая зад: мешал топор.

— Брось топор! — зашипел Гога, но Евгений лишь нервно хохотнул…

Евгений добрался в отделение и чувствовал себя как оплеванный, хотя никто, кроме Гоги, не знал, как было дело, а начальник школы Розинский даже похвалил обоих: «Молодцы…» Впрочем, похвалу его понимать нужно. Даже когда Евгений с Гогой, будучи еще курсантами, погуляли в самоволке, сухопарый Розинский, буравя дружков черными зрачками, спросил:

— Так будем учиться, воины?

— Будем…

— Молодцы!

Вскоре школу отвели за высотку. Евгений сбросил вещмешок, раскинулся на траве. Недалеко сидел Гога и со скрытой улыбкой наблюдал за веселой возней молодых курсантов.

— Твои жеребятся? — спросил Евгений.

— Мои…

Смахнув улыбку, Гога расстегнул гимнастерку, достал из пришитого изнутри кармана фото, побормотал что-то и опять спрятал. Потом порылся в вещмешке.

— Побриться — воды нет…

— Ты по-морскому, — присоветовал Евгений.

— Спасибо, друг, за совет — Морячок сидел в каске, тень от железного козырька прикрывала ему глаза.

— Хорош… Хорош ты гусь, Женя! Отчаянный! Видел я теперь тебя по-настоящему, в деле…

— Что ты видел-то? Темно было, — попробовал отшутиться Евгений.

Саперы ждали кухню. Евгений полез в карман. Так и есть: утерял ложку! Он резво подхватился, обшарил вокруг себя траву, но ложки не было.

— Ч-черт!

— По какому поводу сквернословишь, юнга?

— Ложку потерял.

Гога поднялся на локте.

— Белая, алюминиевая?

— Ты ее видел? — обрадовался Евгений.

— Конечно! — Глаза у Гоги были светлее неба. — Ты ж вынимал! У проволоки.

Евгений посмотрел на дружка с благодарностью.

— Память тебе отшибло, Женька… Как начали по нас пулять, так ты и достал ложку.

— Не помню… Зачем?

— Окапывался…

— Ну, трепло!

Кругом хохотали, слушая, как пикируются эти двое.

— Слышь, — обратился к Евгению Гога, — как же с выпуском? Потратим людей… Учили, учили…

— Поехал Бойко в дивизию… Должны решить.

Через минуту поднятую в ружье школу вместе со всем батальоном спешно построили. «Без завтрака…» — сожалели курсанты.

Над приречными холмами волновалось марево. Раскаленные каски стискивали головы, кое-кто на ходу доцеживал из баклаг воду.

— Шире шаг!

Колонна растянулась. Взводы шли без дороги, вдоль фронта.

— Куда нас? — допытывался любознательный Буряк, но вопрос его остался без ответа. И так ясно: форсированным маршем на отдых не ходят. Горячий воздух затруднял дыхание. Вялые, непослушные мускулы работали через силу, но саперы почти бежали. Колонна спустилась в лощину. Под ноги стлалась жухлая от зноя трава, вздымалась тонкая пыль, и от этого жара казалась еще невыносимей. Школьная колонна обошла пушечный дивизион. Вдоль маршрута бежала шестовка с пучками проводов. К островкам акации жались штабные палатки и машины, блестели золотые шевроны на командирских гимнастерках. Впереди колонны по-прежнему вышагивал неутомимый Розинский в развевающейся за спиной куцей плащ-палатке. Сухощавый, втянувшийся в походную жизнь, он двигался легко и стремительно. Ни жара, ни бессонные ночи не брали его.

— Подтянись!

Дорога падала со взгорка. Вдали, среди зеленых виноградников, высился Румянцевский столп — в честь победы русской армии на реке Кагул. Нагретый воздух размывал гряды холмов. В небе кружил орлик.

Но ничего этого Евгений не видел, он лишь ощущал затылком чье-то жаркое, сухое дыхание, чувствовал, как по всему телу выступал липкий пот, словно оно было обмотано горячей тряпкой. И очнуться Евгений не мог — глаза у него слипались, он механически переставлял ноги; строй укачивал и нес спящего Евгения по пыльной бессарабской степи. На повороте он отделился от строя и пошел шагать напрямую… Гога схватил уснувшего приятеля за влажный, в соляных пятнах рукав.

— Ты куда?

— Я… — Евгений схватился за пустую фляжку. — Дай… — попросил он у Гоги.

Степное солнце палило нещадно, тягучая жарынь окутала все. В воздухе стояли мухи. Воображение рисовало затененный колодец и бадейку с холодной, до ломоты в зубах, водой.

Евгений смахнул рукавом пот с лица и сонными глазами обвел степь. На бурых взгорках копошились гурты истомленных овец; серели пропыленные кроны абрикосов, тянулись полосы виноградников.

— Подтянись! — требовал Розинский. И будто в ответ на это требование бренькнула задетая струна гитары; ее несли бережно и тоже по очереди, как пулеметные диски.

На привале Евгений лег, потной рукой достал читаное-перечитаное Мусино письмо. «Приезжай в отпуск…» — приглашала она. Письмо было дружеское, но Евгению хотелось большего; Муся вспоминалась и девочкой с бантами, и взрослой барышней — когда встретились после того, как отчим Владимир Богданович увез Евгения с матерью в Киев…

Рядом с Евгением валялась его каска, но ему казалось, что она на голове. И будто он все шел, топал, топал… Короток десятиминутный привал, потому и зовется — малый. Возле курсантов вытянул ноги разутый политрук Бойко. Но он быстренько обмотал ногу тонкой портянкой и, морщась, сунул в сапог. Стоя на одной ноге, долго таскал тесный сапог за уши.

— Музыку! — крикнул он.

С сухой придорожной травы поднялась фигурка баяниста.

Он присел у ног политрука и рванул «Яблочко».

И почти тут же подал голос Розинский:

— Ста-ановись!

За горкой открылся мост.

Сухопарый Розинский подтянул строй и вновь замаячил впереди.

«Нужно мост взорвать… Вот оно!»

Евгений, сам того не замечая, бежал бочком, словно прятался от пуль. Он видел свою короткую тень, шаг за шагом отрывал от земли ноги, но тень преследовала его, и ему становилось неприятно.

Мост захватили немецкие автоматчики. К нему ползли танки с крестами… Наша пехота судорожно цеплялась за редкие окопчики. Слева от моста безвредно дроботал пулемет.

Противник сразу обнаружил подошедший резерв, возле саперов легли первые снаряды. Розинский понял: если курсанты залягут, то поднять их на открытой местности будет трудно. Не останавливаясь, он расчленил школу в линию взводов и броском вырвал из-под огня.

В глаза курсантам било жаром солнце. Крутов уже не глядел на свою тень, дышать и двигаться стало почему-то легче, пропала вязкая усталость, мышцы напружинились.

У моста бомбовозы подсыпали жару, густые взрывы накрыли танки врага. Но две машины успели проскочить на восточный берег.

Крутов с отделением заходил по левому флангу взвода.

Осколок чиркнул Буряка по шее, он зажал кровь ладонью.

— Командир! — канючил Буряк. — Запал потерял.

Евгений хотел дать из своих, но рука не попадала на застежку подсумка, глаза липли к мосту: краснозвездные бомбовозы все разгружались, из вражеского танка выметнулся сноп огня. Расколотая коробка еще двигалась, но левая гусеница уже сползла с откоса. Машину занесло боком, она повисла над обрывом и кувыркнулась в воду. Евгений шарил рукой по подсумку, не слыша боя автоматов и очередей пулемета. Все заглушали крики обожженных и тонущих танкистов врага.

Отделение бежало к мосту. Евгений плохо видел, спотыкался, но все же отметил: замыкающие танки блеснули крестами и уползли на свою сторону. Они даже не отстреливались. Вслед за ними попятилось и румынское прикрытие.

Евгений скорее ощущал, нежели видел изогнутую, почти не подвластную командам цепь. Ни остановить, ни повернуть этих людей было невозможно. Орал что-то Буряк, надрывался Козлов:

— …ра-а-а-а-а-а!..

В цепь попал снаряд. Взрывом накрыло капитана Розинского, но он еще бежал и кричал что-то. Потом Евгений увидел, как Розинский пал на колено, руки его опустились в траву…

— Капитана убило!

Цепь дернулась. Но Розинский оторвался от земли. Шаг у него был мелкий, шаткий.

«Вперед!» — показал он пистолетом и упал.

Самолеты продолжали бомбить врага, их удар приходился по голове немецкой колонны. Сбившиеся в кучу танки пробовали развернуться и отступать, но на насыпи образовалась пробка. Из люков полезли фашисты.

На глазах у Евгения сорвался с пулеметного гнезда ошалелый немчик, пробежал два шага, офицер в упор положил его.

«Мост взорвать!..» — стучало в голове.

И вот курсанты уже вышли к берегу, овладели мостом и волокли ящики с толом.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

В городе политрук наскоро заскочил домой и переобулся в новенькие, только с колодки, хромовые сапоги. Сапоги приятно поскрипывали, и, хотя были они тесноваты, по утренней прохладе Бойко чувствовал себя кумом королю. В поисках строевого отдела он вышагивал по длинным штабным коридорам, заглядывал в опустевшие комнаты, пока не наткнулся на знакомого инструктора политотдела.

— Ба-а… Здоров! — обрадовался тот. — Как успехи?

— Шаг налево, шаг направо… маневр…

— Гер-рой! Все такой же выдумщик.

В кабинете было душно, на электропроводке томились, будто нанизанные, мухи. Бойко обвел глазами пустые углы и стены, остановился на пятне от портрета. Портрет был снят и стоял на полу, лицом к стене, но Бойко знал, чей это портрет. С губ его сошла улыбка.

— Значит, мотаете?

— На КП, к частям ближе. Комдив приказал. Колосов.

— Еще какие новости?

— Ты, верно, знаешь — есть постановление ЦК о мобилизации коммунистов для улучшения партийно-политической работы в армии.

— Не дошло.

— Ну так вот. Да, еще… Образован Государственный Комитет Обороны. Слышал? Еще… Что еще? Держаться надо!

— Держимся… Супруга жива-здорова?

— К маме хочет, в Харьков.

Бойко поглядел приятелю в глаза, опросил напрямик:

— Эвакуация?

— Не совсем… Кое-кто, конечно… Бои под Житомиром…

Бойко пробежал сводку о положении на фронтах. Несмотря на неожиданный конец разговора и сводку, он ощутил себя как-то уверенней, настроение у него поправилось. Но к полудню, попарившись в душных кабинетах, скис; ступни ему жгло и давило, ноги он держал враскоряку, словно кавалерист-новобранец после первого перехода. Хватаясь за стены, Бойко едва вышел из штаба.

— Что с тобой? — удивился провожавший приятель, но Бойко лишь махнул рукой.

В здании штадива задержались немногие, да и те уже выбирались. К дому то и дело подходили грузовики, к ним подавали ящики, кантовали сейфы и шкафы.

Бойко присел в сквере на скамейку. Начальник штаба саперного батальона еще не явился, но дело, по которому они приехали, сделано. Приказ на выпуск курсантов заготовлен и сегодня будет доложен комдиву. Бойко проверил время: до условленной встречи оставалось целых два часа.

Полуденная жара сковывала мысли. Бойко скользнул взглядом по закрытой бакалейной лавке на углу и долго провожал глазами одинокого прохожего. Он шевельнул распухшими ступнями, поморщился от боли и окончательно решил снять сапоги. Но вовремя опомнился: а если потом не налезут?

Из минутного оцепенения его вывел выстрел. Бахнуло где-то за начсоставскими домами, ближе к складам. «Что бы это значило? — всполошился Бойко и, превозмогая боль, поднялся. — Нужно домой, переобуюсь…» Морщась и припадая на обе ноги, он перебрался на теневую сторону, однако и это не принесло облегчения.

— Вот возьму и разуюсь! — проговорил он вслух. — Дойду до пивного чопка и сяду…

До ларька Бойко доволокся. Но дальше — шагу ступить не мог. Он опустился на ступеньку и уперся носком правого в задник левого сапога. Не тут-то было! Обнова сидела как влитая. Политрук дергал ногой так и сяк, но стронуть сапог не мог. Он пошарил в кармане — ножа не было. Тогда он попробовал разорвать голенище по шву. Тоже пустая затея… У Бойко даже слезы выступили.

До дома оставался один квартал, но каждый шаг давался с неимоверным трудом. Бойко ставил ногу то на каблук, то на пальцы и кусал губы…

Кое-как взобрался Бойко на третий этаж, и тут его терпение лопнуло.

— Си-има! — гаркнул он. — Саблю неси!

Обомлевшая жена не могла повернуть ручку английского замка, а Бойко барабанил в дверь. Сабля, он знал, висела над кроватью, висела с того самого времени, как перешел он из кавалерии в саперы.

— Изрублю в капусту!

Наконец хитрый замок щелкнул. Сима увидела сидящего под дверью мужа.

— Ты ранен?

— Хуже…

С помощью жены Бойко забрался в квартиру. Не говоря ни слова, схватил со стола нож и в два приема распустил голенища…

Уже умостившись в плетеной качалке, Бойко с закрытыми главами раздумывал — говорить ли Симе об эвакуации? По телу растекалась приятная истома, после более чем недельных боев он чувствовал усталость, и ему хотелось посидеть просто так, ни о чем не думая. Но он не мог отделаться от назойливой мысли: «Эвакуация…» Отступать политрук не собирался, а так просто взять и отправить жену — дурной пример. Верно, он слышал, некоторые семьи уехали, да мало ли что… Бойко толкнулся босой ногой — качалка скрипнула.

Рядом стояла Сима, не решаясь задать мучивший ее с вечера вопрос. Она знала, что муж не любил подобных разговоров и мог оборвать ее, но…

— Правда ли…

— Что? — вскинулся Бойко.

— Киев…

— Ну?

— Взяли…

— Откуда только слухи!

— Соседка… эти… радио… — Сима не решалась назвать источник.

— Бросьте слушать Геббельса! Хоть кол на голове теши… Разно́сите на хвостах… — вскипел Бойко. Теперь он окончательно решил не тревожить жену разговорами об отъезде. Тем более что ехать-то ей некуда.

Через полчаса, обутый в старые сапоги, Бойко резво шагал к оставленной во дворе штадива полуторке и не заметил, как долетел до штаба.

Однако уехать в назначенный срок ему не удалось. Не успел Бойко, выйдя из штаба, свернуть за угол, во двор, как в городе возобновилась стрельба. Она перемещалась из района артскладов в сторону начсоставских домов и вроде приближалась. Через какую-то минуту из ближнего переулка высыпало до взвода красноармейцев. Стреляя из карабинов, они бросились к штабу.

Не понимая, что происходит, Бойко втиснулся в боковую дверь и выхватил пистолет.

Красноармейцы атаковали штабное здание — так казалось Бойко, ему в голову не пришло, что это переодетые немцы.

— Товарищ политрук, держись! — крикнул сверху утрешний телефонист и прогремел сапогами по лестничному маршу. Вдвоем они захлопнули створки и встали за лестницей.

— Со склада доложили, что… — Телефонист не досказал, дверь распахнулась, и в проем всунулся рослый боец с малиновыми петлицами. Он вскинул руку: «Свой! Свой!» Бойко выступил из-под лестницы, но вошедший со света боец ничего не видел. «Никого!» — крикнул он и дальше что-то по-немецки, «…Hauptmann!.. Hauptmann!..» — разобрал Бойко.

— Диверсант… — выдохнул телефонист и выстрелил.

К Бойко вернулось хладнокровие, хотя связист все бубнил: «Со склада звонили… со склада…»

В дверь лез еще один переодетый фашист. Бойко навскидку бахнул и поправил фуражку. Не раздумывая больше, он вслед за телефонистом отступил к тыльному выходу и выскочил во двор. Едва полуторка выкатила из подворотни, по ней задробили пули. Лопнуло заднее колесо, в кабине запахло бензином. За машиной гналась, стреляя на ходу, целая орава фашистов. Улица повторяла выстрелы, как пустая бочка.

— В проулок! — приказал Бойко.

Втроем они выскочили из заглохшего грузовика. Бойко бежал не оглядываясь, за ним бухал сапожищами шофер и мелко, вразнобой пришлепывал подошвами телефонист. В промелькнувшем палисаднике испуганная женщина закрывала ставни.

— На артсклад жмут… — оглянулся телефонист.

Бойко решил задержать диверсантов возле своего дома: он с ходу влетел в подъезд, следом за ним — бойцы. Шофера Бойко отправил на площадку второго этажа, с телефонистом остался внизу.

Начсоставские семьи уже знали о тревоге в городе. Где-то в доме плакал ребенок, из квартир высовывались взбудораженные женщины. Бойко надеялся увидеть Симу, но она не показывалась.

Брошенную полуторку облепили диверсанты. Мотор не заводился. Из начсоставского дома по ним стреляли, и они схлынули под стены. Телефонист пришлепнул ладонью пилотку и выглянул в дверь. В ту же секунду в проем влетела граната. Она упала бойцу под ноги, он поддал ее носком. Бойко вдохнул повеявший с улицы горьковатый запах пропаренной солнцем листвы и напряженно затаился.

2

Утро застало Евгения Крутова на КП 105-го стрелкового полка, куда его назначили после расформирования школы. Того самого полка, на участке которого Евгений получил боевое крещение в первые дни войны. Бойко еще не вернулся из штадива, и Евгений был вызван вместо него.

Командный пункт втиснулся в глинистую промоину, километрах в трех от передовой. В крутизну врезались завешенные сетями щели и жидкие, крытые честным словом блиндажи. Полковые саперы все еще маскировали укрытия зеленью, в ложбине стоял дурманящий запах бурьяна. Евгений, отоспавшись впервые за все десять дней боев, зевнул и приземлился возле конуры помначштаба полка по разведке. Разведчик который раз высовывал голову: «Кимаришь, сапер?»

Евгений отмалчивался. До него долетали обрывки телефонных разговоров, стук машинки, тихая возня посыльных.

— Журков, к командиру!

Помначштаба по разведке, малоразговорчивый лейтенант со свежим шрамом на подбородке, выскочил из укрытия и, на ходу защелкнув планшет с картой, побежал, хотя и бежать-то было три шага. После ухода лейтенанта в щели заспорили о плотности войск противника, толковали о стыках, о накапливании немецкой артиллерии, выверяли часы. Евгений тоже глянул на стрелки, подумал: «Скорей бы вечер». Вечером ему идти с полковыми разведчиками за реку, через границу…

Задача свалилась на Евгения нежданно: лишь накануне он принял взвод в полковой саперной роте и не успел толком познакомиться с людьми. Хорошо еще, оказался с ним Буряк, отныне — отделенный. Тот умудрился за день изучить свое новое отделение и, вызвавшись идти с Евгением, прихватил рослого, тяжеловесного сапера Наумова.

— Справимся, командир, — заверил Буряк, и Крутову ничего не оставалось как согласиться. К тому же рота недавно понесла значительные потери, и люди ходили как в воду опущенные. Был убит и ротный, вместо которого назначили Бойко. Правда, бывший политрук еще сдавал школьные дела. Зато Буряк неотлучно находился рядом. Вчерашний курсант держался на КП непривычно тихо и серьезно. Он украдкой косился на свои петлицы, любовался новенькими угольниками и поглядывал на грудь, даже поглаживал гимнастерку: за подрыв моста Буряка представили к медали.

Евгению было о чем поразмыслить. Он почти машинально повторял задачу, поставленную командиром полка. Задача нелегкая, тем более что никто из разведчиков еще не перебирался на ту сторону пограничной реки. Граница в сознании Евгения с детства отпечаталась как что-то неприкосновенное, но война все нарушила, все переиначила… Он снова и снова представлял себе прибрежную полосу. Ему была известна болотника с ручьем, по которому надлежало затемно выволочь к Пруту оснащенные лодки.

Евгений знал почти всю оборону полка, от фланга до фланга, тем паче что она держалась реки: несмотря на временный захват небольших плацдармов то в одном, то в другом месте, враг не сумел удержать ни одного метра восточного берега.

Время на КП, казалось, замерло. Длинный и грузный Наумов томился, скептически посматривал на своего нового молодого отделенного и, будто невзначай, пробасил:

— Дырочку проколи…

— Зачем? — Буряк отдернул руку от груди.

— Сам знаешь…

Всегда острый на слово, Буряк не нашел что сказать, стушевался…

Наконец саперов позвали, они вместе с разведчиками сдали на хранение свои документы. Пора было уходить, готовиться к операции. Но на КП разнесся слух: по радио выступит Сталин. Из комиссарского блиндажа вынесли приемник.

Возле приемника скучился весь штаб. Комиссар что-то говорил командиру, склонялся к приемнику, крутил лимбы; в толпе шуршал сдержанный говорок. Евгений как-то незаметно потерял ориентировку во времени, минуты у него растягивались в часы, он вскидывал глаза к секундной стрелке, вслушивался в гомон и думал, что выступление давно началось и он пропустил первые слова.

Из приемника донесся негромкий взволнованный голос:

— Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои! Вероломное военное нападение гитлеровской Германии на нашу Родину продолжается… Войска Германии… были уже целиком отмобилизованы, и сто семьдесят дивизий…

Это был с детства знакомый голос. Евгений напрягся, будто наэлектризованный.

— …Пакт о ненападении есть пакт о мире. Могло ли Советское правительство отказаться от такого предложения?.. Необходимо, чтобы наши люди… поняли всю глубину опасности… чтобы в наших рядах не было места нытикам и трусам… все подчинить интересам фронта… отстаивать каждую пядь советской земли…

Евгений так и не понял, все ли он слышал. Давно выключен приемник, а заполненная людьми ложбина бурлит. Воины обсуждают услышанное.

— Сто семьдесят…

— Велика Россия!

— Эге-ге… Каждую пядь!

Евгений вернулся в роту в самом бодром настроении. В таком же состоянии пребывали Наумов, Буряк и остальные саперы; они кончили свои приготовления к ночному рейду с разведчиками, Евгений все проверил и отпустил их — покимарить. Он и сам забился в щель, привалился спиной к прохладной песчаной стенке и прикрыл глаза; он слышал чей-то смех, потом все стихло, однако уснуть не мог. Уловил чью-то фразу об устойчивости обороны на участке полка и снова подумал, что события не так уж угрожающи. Он верил, что неудачи на других фронтах — дело временное, что теперь, после обращения вождя, грядет общее наступление Красной Армии. Конечно, он помнил, что в эти дни шли жесточайшие бои в Белоруссии, Прибалтике и на Украине, что на некоторых направлениях фашистские войска, хоть и ценой огромных потерь, продвинулись на двести и даже триста километров. Но знал он и то, что на участке его полка фашисты не прошли. Как и многие его товарищи, он составил себе представление о вражеских войсках по тем боям, в которых участвовал. А в этих боях он не видел преимущества у противника. Более того, он и его друзья били фашистов, отражая все попытки наступления.

Евгений размяк в полудреме, к нему обратился кто-то, но он не отвечал; он с улыбкой замер, и в этой детской улыбке отразились и спокойствие, и вера в свое дело, и нежелание оторваться от сладостного забытья; он лишь шевельнул пальцами, в пальцах он, казалось, держал тонкие сухие планочки-игрушки на елку, — вспомнил: праздник скоро, вон и дядя Нечипор принарядился… Евгений не дышал — так явно видел он Нечипора: дядя только-только поднес бабушке цыганский плат и, довольный собой, зашел в светлицу, где мастерил Женя. Было уже сумеречно, где-то далеко пели, и Женя боялся шевельнуться; в нем ширилось что-то теплое, светлое, он приник к дяде. А тот глядел в синее окно, думал о чем-то своем и наконец обронил: «Суд нынче…»

…Угасла песня за левадами, и растворились в темноте вишневые сады. Над притихшими хатами замерли тополя. В ночной глуши тревожно тявкали собаки.

В здании суда, за желтыми пятнами окон, — приглушенный говор. Лавки и проходы забиты народом. В углу, за барьером, недвижно горбился, внешне ко всему безразличный, подсудимый Журба — тридцатилетний детина с рябым, плохо выбритым лицом, ранее причастный к банде зеленых. Обочь скучал милиционер.

Затянувшееся заседание подходило к концу. В зале с нетерпением ждали последнего слова подсудимого. Чадили лампы. Остроносый, с подбритыми бровями секретарь суда Володя Рудько спросил что-то у судьи, тот показал глазами на столик с вещественными доказательствами: извлеченной из ноги Рымаря пулей, обрезом и гильзой. Викентий Станиславович машинально отметил, как раскрывался чуть скошенный, небольшой рот секретаря.

Позднее ночное время разлило по залу сонную заволочь, людские лица двоились в радужных кругах. На потолке плавали тени от абажуров.

— Держи-и-и! — резануло криком.

От неожиданности Викентий Станиславович вздрогнул.

Подсудимый в три прыжка достиг окна, пнул ногой переплет и вывалился в темноту. За ним прыгнул милиционер, бахнул выстрел. Очнувшаяся публика ринулась к выходу.

— Держи!.. Держи!..

Однако Журба скрылся, кто-то помог ему.

Совершенно расстроенный случившимся, Викентий Станиславович с той ночи слег. Он и раньше чувствовал недомогание, но тут старая болезнь обострилась; боль то поднималась и жгла плечи, а то отдавала где-то в ногах. В доме запахло лекарствами.

Захар Платонович все собирался опросить Викентия, поговорил ли тот по душам с Павлом, да упустил время, а теперь уж и неловко: хворый человек. Павло же не спешил исповедоваться перед отцом, хотя по-прежнему частенько где-то пропадал.

И все ж таки разговор затеял сам Павло.

— Видно, батя, ехать пора.

— Что так? — притворно удивился Захар Платонович. — Отпуск догуляй!

— Сколько ни гуляй…

Захар Платонович насторожился: не набедокурил ли дорогой сынок? Вкупе с лавочниковым чадом да его непутевыми дружками все может статься, тех прохвостов сам черт связал — куда один, туда и другой.

— Бросил бы ты якшаться с этой сволочью! До добра они не доведут! Сколько нитка ни вейся, а кончик будет.

Павло стоял как вкопанный. Старик вздохнул: уже и повырастали его отпрыски, наплодили своих детей, а все приходится доводить их до ума-разума. Особливо Павла. С самого малолетства влипал он в разные истории. То ветряк его на крыле вознес, то собака порвала, а то в гражданскую схватили гайдамаки… Черт-те что! Стояли они, проклятущие, по всему местечку, жили и в Спысовом дворе. Пили, гуляли, творили непотребное. Даже хозяева без крайней нужды в своем же подворье не показывались. Но детей разве усмотришь? Вернулись однажды с гулянки четверо подвыпивших синежупанников, пьяным-пьяны, во дворе колобродят. На свое горе, Павлушка там слонялся. Нескладный, большеголовый хлопец кинулся им в глаза. Разговор был короткий!

— Ага-а!.. Жиденок? Читай «Отче наш»…

Хлопец с перепугу забыл молитву. Стоял и шлепал толстыми губами.

— Скачи, враже, як пан каже… Бери его! — рявкнул детина в широченных бильярдного сукна галифе.

Хмельные синежупанники хохотнули и поволокли Павлушу в сарай — вешать. Тут бы ему и крышка, пропал бы ни за полушку, да выручила проходившая мимо двора соседка.

— Очумели, проклятые!

— Ну-ну, тетка! Ти-и-ихо…

— Пьянчуги! То ж хозяйский сын!

После того случая Павло с месяц заикался, только с помощью шептухи и выходили.

Захар Платонович снял очки, протер платком вспотевший лоб и раздраженно повторил:

— Брось якшаться с прохвостами!

— Чего ты, батя…

— А того! — И детские беды, и отроческие прегрешения, и нынешнее опасное кумовство Павла с лавочниковым отпрыском пронеслись в сознании Захара Платоновича. Он размахнулся и вытянул сына палкой. — Тут такое творится! Викентий слег. А ты… нашел компанию…

От удара Павло подпрыгнул, но тут же взял себя в руки: благодушно улыбнулся, хотя руку на всякий случай держал поднятой, словно приветствовал сердечного друга. Отступив на шаг и оглянувшись — не видел ли кто инцидента? — как можно спокойней сказал:

— С Вадимом, батя, я уже простился. Ну, погулял, отвел душу… Тут другое дело. Давно хотел тебе сказать… Не задалась жизнь у меня, батя. А главное — из кожи лезешь, и так и этак стараешься, а все зря. Вот я и удумал. Есть такие места, куда люди по своей охоте не больно-то едут. Там можно за год-другой человеком стать. Поеду, попытаю счастья…

Сперва, услыхав это, Захар Платонович опешил. Потом подумал: «Хоть к черту на рога, только подальше от этой банды», но вслух сказал:

— Мало тебе здесь места? Ты когда образумишься?

Павло опустил поднятую для защиты руку.

— Зачем мне трактор? Я не гречкосей.

— Ду-у-рень!

— Начитались вы газет, батя. Хоть убейте — не трактор, а штаны нужны! Ну, резюме: на днях отбуду. — Павло вздохнул: — С Костиком вот загвоздка… лето длинное…

— Пусть пасется. Пока мы с бабой в силе…

В трясущейся руке Захар Платонович все еще сжимал палку и никак не мог успокоиться: «Что нужно лоботрясу? Штанов у него нет? Поповские очи…»

Недолго лежал Викентий Станиславович, чуть полегчало — сел за работу. Однако малейшее напряжение вызывало в руках, особенно в левой, боль. Она горячими струйками стекала в пальцы, тело покрывалось испариной. Часто заглядывавший в кабинет тесть выводил его на крыльцо.

Болезнь сблизила Викентия Станиславовича с сыном. Любознательный Женя то и дело покидал свою компанию и прилипал к отцу. Иной раз они читали сказки, а то затевали разговор о делах житейских. Речь шла о том, почему люди болеют или для чего комары на свете, отчего у бабушки новые зубы не растут, как летает аэроплан и еще о всякой всячине. Женя выкладывал вопрос за вопросом, пользуясь тем, что отец не перебивал его.

— Пап, в бандита стрельнёшь?

Тяжело было ответить ребенку на такой вопрос. А Женя задавал новый:

— От кого ж ты защищал бандита?

Первое потрясение от побега Журбы, о котором нескончаемо судили-рядили взрослые, сменилось в душе его удивлением, потом любопытством и, наконец, чувством горячего протеста, в голове его все сказочные разбойники слились в одну черную фигуру Журбы; мальчик начинал различать многообразие людей и явлений, в нем вспыхивали новые, неведомые ранее ощущения и порывы. Он задавал вопросы, плелся длинный, нелегкий для обоих разговор о чести, о долге, о законности. Далеко не все было понятно мальчику, но он слушал и слушал, прижимаясь худеньким тельцем к отцу.

— Жень, возьми скибку с медом! — выносила Ольга на крыльцо полдник, но охочий до сладкого Женя и ухом не вел. Его по-отцовски серьезные, с непонятной чудинкой, будто завороженные, глаза устремлялись куда-то вдаль. Ничто не могло оторвать его, они с отцом были на одной волне. И казалось, не видели, что мама сидит с куском хлеба в руке, не решаясь нарушить завидное и немного тягостное для нее единство отца и сына и не умея войти в их мир. Она с болью ощущала свою обособленность и ненужность в этом их мужском мире; она поглаживала вихор на макушке сына, и ей хотелось стать маленькой и куда-то бежать… и чтоб Викентий разулся и поскакал с ней… или залез на дерево… Но ничего этого не могло быть, ей казалось, что Викентий всегда оставался взрослым и недоступным и потому не понимал ее, и накипала обида…

А вскоре судейский писарь принес к ним во двор подбитого аиста. Птица бессильно волочила крыло и заводила глаза.

— Возьмете? — спросил Владимир.

— Папа, хочу, папа… — заканючил Женя. К нему дружно присоединились Костик с Мусей, но Викентий колебался, и тогда Ольга сказала:

— Возьмем.

Она приняла птицу из рук Владимира и видела, как он смотрел на нее; и что-то будто распрямилось в ней, она добавила весело:

— Выходим!

И к детям пришла забота: нужно было кормить аиста. Возле погреба поставили бочку с водой, и они не успевали подбрасывать туда лягушек. Ни Султан, ни брыкливый козленок не трогали степенную птицу. Поев и поклекотав, аист независимо вышагивал по двору, а после обеда, когда спадала жара, забирался на погреб. Там он и стоял на одной ноге, тоскливо всматриваясь в бездонную голубизну неба. Вместе с аистом, задрав голову, смотрел Женя. Широкое небо вызывало в его сознании образы далеких, неведомых краев. Строгий и неподвижный, как изваяние, аист уводил Женю в мир фантастики. Он мечтал о путешествиях, сам превращался в птицу и летел. Под ним раскрывались горы и леса, он проносился над тучами, пересиливал бурю, кого-то спасал и вновь стремился в неведомое…

Осенью аист улетел. Но еще несколько весен наведывался и подолгу кружил над двором. И каждый раз его неизменно встречал Женя, безошибочно отличая от других птиц. Аист настойчиво клекотал, но расстаться со свободой не решался, ни разу не сел. И может, аист, а может, что другое заводило неуемную фантазию Жени далеко-далеко…

3

Короткие южные сумерки показались Евгению бесконечными. И когда в полночь группа вышла к берегу, он вздохнул с облегчением.

Участок этот выбрали накануне. Переправляться было решено в устье ручья, стрекотавшего в темноте, как сверчок. Загодя надутые лодки с ходу спустили на воду, в первую сели двое разведчиков и Буряк. Буряк бесшумно окунул в воду весла, и черная ночь поглотила их. Через десять минут на той стороне захохотал пугач.

— Тронулись! — шепнул лейтенант Журков. И еще четыре лодки отвалили в темноту.

Евгений тоже сидел на веслах. Лодку сносило, он всматривался в фосфорную стрелку компаса и загребал правым. Минуты через три течение ослабло, резиновая лодка шаркнула днищем и мягко ткнулась в берег. Разведчики ступили на вражескую территорию.

Кругом держалась тишина, фронт спал. Лишь река сонно журчала, зализывая на песчаной кромке следы людей. Саперы загнали лодки в камыши. В шаге от уреза воды начинался луг. Возле лодок еще раз хохотнул филин, и смутные, едва заметные силуэты растворились в непроглядной темени…

Крутов ступал след в след за Журковым и старался разглядеть хоть какие-нибудь местные предметы, чтобы определиться и не чувствовать той странной пустоты, которая окружала его. Он знал, что левее, метрах в двухстах, расположен фашистский пулемет. Пулемет этот разведчики давно засекли и могли показать со своего берега с закрытыми глазами. Других огневых средств у берега не было, и единственно чего опасались разведчики — это нарваться на вражеский патруль. Нужно было пересечь участок побыстрее.

Лейтенант шел уверенно, как на собственном подворье, чутьем угадывал близость дороги. Нащупал и перерезал кабель, обошел стороной копну с приткнувшейся зенитной пушкой, попетлял у мелкого, никем не занятого окопа и вновь направился вдоль полотна. У зенитного окопа Крутов нагнулся, потрогал рукой грунт на голом, незамаскированном бруствере, удивился небрежной работе. Буряк с Наумовым на всякий случай пошарили вокруг, но никаких заграждений не нашли. Только зря ввалились в свежую воронку, и Наумов подвернул ногу.

— Наша воронка… Крепись! — подбадривал подчиненного Буряк.

Журков постоял в придорожных кустах, повертел компасом, прислушался и спросил:

— Где будем брать? А, Крутов?

Евгений молча пожал плечами. Он знал, что у лейтенанта есть план, да и задачу Евгению поставили особую — разведать инженерное оборудование позиций противника: с нашего берега до сего времени никакого такого оборудования не просматривалось. Вот и сейчас одну-единственную ямку встретили — и та никем не занята. Даже колесные следы на дороге — давние. И неудивительно: ударная группировка фашистов рокировалась на другой участок.

— Так где, сапер? — допытывался Журков; нервы у него были напряжены.

Кукурузное поле привело к деревне. Лейтенант постоял, закрепил ремешком каску и вызвал двоих разведчиков.

Евгений прищурился. Глаза его на расстоянии не отличали крыш от куп деревьев, все сливалось в какие-то расплывчатые химеры, которые вот-вот могли ожить и задвигаться. К Евгению на какой-то миг пришло чувство отрешенности, будто его перенесли на тысячу лет назад, когда он еще не жил, а жил кто-то другой, похожий на него. И такое же было небо, и такая же прохладная земля, и незнакомый, неведомо куда ведущий путь в ночи. Тоже шли люди, охотники и воины, смотрели на звезды… Евгений спустился с неба на землю, и его мысли заполнились другим: как лейтенант будет брать «языка»? Он представил, как разведчики обложат дом со всех сторон, ворвутся вовнутрь: «Руки вверх!» Может, и гранаты сгодятся. Потом отряд пойдет к реке…

Проследив, как растворился в темноте Журков, Евгений с саперами тоже тронулся.

Прошло больше двух часов. За это время Крутов со своей группой исходил по полям не один километр и вернулся в исходный пункт. Саперы не обнаружили никаких заграждений или окопов, если не считать мелких, едва намеченных и уже оставленных артиллерийских позиций. Евгений прилег. На руке у него тикало, прислоненные к каске часы стучали громко и отчетливо. Евгений досадливо переложил руку, тикающие часы отвлекали его.

— Товарищ командир… товарищ командир… — зашептал Буряк.

Евгений таращил глаза, но никого не видел, только слышал шаги. «Кто там, вражеский патруль? — подумал он. — Или срочно вызванный к начальству офицер?»

Человек шел неторопко. Слышно было, как он остановился, чиркнул зажигалкой. В селе кукарекнул петух, кто-то из разведчиков хрустнул стеблем. Евгений сжал оружие.

Из темноты возник Журков. За ним, как тени, — его спутники. Они несли на плечах тяжелый, похожий на бревно тюк.

— Клади, — сказал лейтенант.

Бойцы нагнулись и скатили ношу на землю. Это был завернутый в одеяло человек, его выхватили прямо из постели. Пока ему открывали лицо и вынимали изо рта пилотку, он возился и брыкал ногами. Тем временем кряжистый спутник лейтенанта отвинчивал фляжку. Он что-то сказал, и Евгений понял — это и есть тот самый охотник Кузьмин, который привык принимать чарку, возвращаясь с трофеем.

Очумевший пленник притих, и Журков окончательно освободил его от упаковки. Немец стоял в ночной рубашке, со связанными руками, и хлопал глазами. Покрытые маскхалатами фигуры, чужая речь — все для него было слишком невероятным.. Пленник ущипнул себя, дернул руками и заорал. На него накинулись, но он был крепок, долго катался, выбивался из-под кучи тел, извиваясь и отшвыривая бойцов ногами и головой. Наконец с ним совладали. После борьбы вид у него был жалкий, ночная рубашка висела клочьями. Вдобавок пленный был босой.

— Лезет в волки, а хвост собачий, — проронил Наумов.

От крика в деревне вспыхнула тревога. Оттуда донеслись шум и беготня, хлопали двери. Разведчики вновь спеленали немца, и двое, кряхтя, взвалили его на плечи.

— Здоро-овый, гад! — сказал Кузьмин.

— Офицер? — поинтересовался Евгений.

Шедший впереди Журков потрогал пряжку на подбородке, убедился, что каска сидит на нем хорошо и буркнул:

— В зубы не глядел.

Отряд повернул к границе. Позади лаяли собаки, над деревней взвилась ракета. Журков прибавил шагу. Евгений оглядывался по сторонам, и ему казалось, что небо уже засветлело.

— Командир… — доложил Буряк, — Наумов отстает.

Евгений бросил впереди идущему Журкову: «Догоню» — и скатился в хвост. Вдвоем с Буряком они скрестили руки и подняли Наумова. Сапер был тяжел.

— Я сам…

Однако сам идти он не мог, не позволяла вывихнутая ступня. Евгений хотел окликнуть лейтенанта, но за спиной уже отчетливо слышалась погоня, и он не рискнул подать голос.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Тенистый парк дышал прохладой. Над аллеями сомкнулись липы с кленами, обочь пылали клумбы, у фонтанов носилась детвора. Владимир с газеткой в руке продефилировал по знакомой дорожке, глянул с кручи на синие заднепровские дали, увидел милые рыбацкому сердцу Труханов остров, Черторой, Дарницу и не спеша, вальяжно взошел на веранду пивной. Настроение у него было отменное, мысленно он еще не расстался с Груней. Эхма, сколько клялся Владимир порвать сладкие путы…

В павильоне почти все столики были заняты. Пили неторопливо, на столах громоздились горы тараньих костей.

Владимир пожевал соленую сушку и грустно заглянул в чью-то опорожненную посудину. Наконец и ему принесли кружку, но он еще повертел в руках газету, подождал, пока осядет пена, и только после этого взялся за пиво. Отхлебнув, блаженно повел глазами по сторонам и поперхнулся: прямо на него шел давно не встречавшийся и неприятный ему Юрий Петрович.

— Ты? — привстал Владимир.

— Собственной персоной! — Было похоже, что дирижер подошел к нему намеренно.

— Решил напоследок кружечку… — будто оправдываясь, заявил Владимир. — Повестка у меня…

Юрий Петрович пристально рассматривал мятое лицо бывшего судейского секретаря.

— Как твои? — натянуто улыбнулся Владимир.

— Спасибо. Как Ольга? Что солдат пишет?

— Евгений?.. Всего два слова черкнул за неделю до начала…

— Плохо. — Помедлив, Юрий Петрович обронил: — А я, знаешь… решил добровольно… Расчет получил…

Владимир присвистнул. Не то чтобы он сильно удивился — нынче многие записывались в армию, — но все-таки поступок далекого от обычной земной жизни музыканта показался ему в первую минуту странным.

— Ты всегда так… — Владимир неопределенно шевельнул пальцами и скосил рот. — Впрочем, война.

Владимир силился подавить давнишнюю неприязнь, и ему стало неловко — всегда у него получалось с этим дирижером не так.

Юрий Петрович или не обратил внимания на реплику, или сделал вид, что не слышал.

— Понимаешь, концерт давали на Ленкузне. А там митинг, запись… И мы всей бригадой. Галина еще не знает…

Владимир слушал его с вниманием и, пожалуй, уважением. Правда, на службе у него тоже был митинг, но в кармане уже лежала повестка, а то бы он…

— Так… — обронил Владимир. — Значит, в военные музыканты?

— Видно будет. — Юрий Петрович почувствовал в вопросе колкость, замкнулся.

Посетителей в пивной прибавлялось. За столиками оживленно беседовали, говорили о войне, о Германии.

— Слопать хотят нас!

— Подавятся…

Какой-то очевидец рассказывал о пережитой бомбежке! «Под утро с именин топал… Маневры, думаю, под Киевом…»

— Война ненадолго, — сказал Владимир, сдувая пену. — Делов на месяц.

— Возможно… Галина по очередям бегает, оттуда вести приносит… То ракетчика поймали, то рассыпали листовки… — Юрий пригнулся к скатерти и сказал вполголоса: — Слушай, как они долетают?

— А-а… Это неожиданный фактор, между прочим. Не сгущай краски, один знакомый — три кубика — заверил: месяц! И амба. Он Павла знает, между прочим…

— Павла? — удивился Юрий Петрович.

— Угу…

— Поломал жизнь Павло… И себе и семье, сук-кин сын!

— Ты не любишь Павла, Юрий. А зря! Он неплохой товарищ. Компанейский.

— Собутыльник — не товарищ! Доконает его идея разбогатеть…

Владимир не рад был, что упомянул про Павла, хотя чувствовал: в чем-то Юрий Петрович прав, что-то у Павла в жизни не склеилось. Но не такое нынче время, чтобы чужие грехи выводить на свет божий. И без того забот по горло.

Оба расплатились и молча смотрели друг на друга, понимая, что не скоро свидятся. Это удерживало их от того, чтобы разойтись в разные стороны.

— Как поживает Муся? — спросил Владимир, спускаясь с терраски.

— Стала губы красить… — ответил Юрий Петрович и вспомнил, как на днях задумчиво шел он по полуденному Крещатику, из раскрытого окна кинотеатра неслись детские голоса, пели «Каховку». В воздухе стоял запах молодой зелени и разогретого асфальта. На последней репетиция Юрий Петрович узнал, что зарубежные гастроли его капеллы отнесены на неопределенный срок. А разве могло быть иначе! Немецкие фашисты вторглись в Данию и Норвегию… Война во Франции, линия Мажино, Дюнкерк, Париж… Сорок дней… Хорошо хоть бронь не сняли с его музыкантов, ведь многие знакомые уже надели защитную форму.

В тот день он обедал дома. Сели за стол, Галина Тарасовна, подавая окрошку, устало сообщила:

— Федора, соседа, призвали.

— Переподготовка… — солидно пояснил Юрий Петрович, разглядывая яркое платье жены. Ему не хотелось расстраивать тревожными разговорами прихварывавшую последнее время Галину.

За десертом, со стаканом гоголя-моголя в руке, Муся убедительно разъяснила маме, почему ее волнения напрасны; сообщила, что Падалки уехали в Гурзуф и пора брать отпуск, что появились в продаже босоножки на пробке, что время доставать новый купальник, что…

— Перестань, стрекотуха… — оборвала ее мать. — От твоих деклараций голова болит.

— Мам, Евгений смешной в форме? — без всякого перехода спросила Муся.

Юрий Петрович только шелестнул газетой, а Галина Тарасовна, мельком глянув на дочку, сказала:

— Парень как парень.

— Командир полка, нос до потолка! — рассмеялась Муся.

— Напиши ему.

…Юрий Петрович вернулся к действительности и глянул через парковую решетку на улицу. По мостовой катили военные грузовики, бойцы пели. Их молодые, красные от натуги и возбуждения лица мелькали между кронами каштанов.

Машины мелькали, и в каждой пели немного по-своему. Юрий Петрович и Владимир проводили глазами последний автомобиль. В стороне от аллеи, у фонтана, по-прежнему бегали с обручами дети.

А война уже полыхала…

— Тебе когда? — с напускным спокойствием, словно о чем-то незначительном, спросил Владимир.

— Завтра.

— Не тужи: до неба высоко, до фронта далеко! Пока-а дойдет очередь…

— Вчера — как знал, — задумчиво говорил Юрий Петрович, глядя куда-то мимо Владимира, — перебрал ноты, книги, карточки… Попалась карточка: дети на орехе. Помнишь, у стариков?

Владимир вздрогнул, у него подкатил ком к горлу. Не говоря ни слова, он повернулся и пошел, Юрий Петрович окликнул его, но он не слышал…

Эта фотография — Владимир подсаживает на орех Мусю, Костика, Женю — напомнила ему многое… Это было еще до переезда в Киев, тогда Владимир только-только начал всерьез засматриваться на Ольгу и сошелся с ее братом Павлом. В те времена он был еще вольным казаком и любил побаловаться ружьишком, хотя с некоторых пор все чаще вместо охоты наведывался к Спысам.

Он и в тот раз заявился к ним в охотничьих доспехах.

— Здравствуйте, мамаша, — сказал он, притворяя за собой калитку. Услышав его голос, Прохоровна с досады всплеснула руками: она давно приметила его маневры вокруг дочки.

— Павло дома? — спросил Владимир, поправляя на груди дробовик.

— Нужен он тебе как собаке пятая нога…

В комнате, не зная, как распорядиться временем, скучал Павло.

— Заходи-и… — встретил он приятеля, не отрываясь от ленивца-диванчика. — Ты, брат, настоящий… охотник…

— Может, составишь компанию?

— Сроду не стрелял! Оружие огрубляет человека.

В комнату ворвался Женя. Скользнув восхищенным взглядом по ружью, он заторопил:

— Скорее, дядя Павло! Нас будут снимать!

Павло зевнул и неторопко поднялся.

— Чем старая недовольна? — спросил Владимир.

— Не обращай внимания.

— Рад бы… Старый как?

— Бухикает.

— А Ольга?

— Ольга? — Павло покосился на Женю. — Цветет.

— Да, цветок…

Послышались шаги, скрипнула дверь, и вошел Юрий Петрович. В руке у него была палка от серсо. За ним вслед влетела Ольга.

— Здравствуйте, Юрий Петрович! Здравствуйте, Ольга Захаровна! — повернулся к ним Владимир.

Наступила неловкая пауза. Чувствовалось, Юрий Петрович силится вспомнить, кто этот охотник, которого он определенно видел где-то, но Владимир сам пришел на помощь — сказал, что приезжал когда-то по делам в Киев вместе с Викентием Станиславовичем. Юрий Петрович вспомнил, как пришлось в полночь укладывать нежданных гостей, этот случай почему-то был сейчас ему неприятен.

— Вот ты где!.. — Юрий Петрович взял Женю за руку. — Пойдем.

Владимир спросил у Ольги о здоровье мужа. Ольга не успела рта открыть, за нее ответил Юрий Петрович:

— Викентию нужно спокойствие.

Вечерний чай затянулся, и Ольга отвела Женю в постель.

— Горе мое! Где ты ногу расшиб? — допытывалась она. — Сейчас йодом…

— Не хочу! Аиста кормил… Он полетит? — отрывисто говорил Женя, обнимая мать.

— Полетит. Спи, милый, спи… — Ольга поцеловала его.

— Мам… он сказал, ты цветок.

Ольга смутилась. Стараясь не глядеть на сына, спросила:

— Кто — он?

— Дядько Володя!

— Придумал же… Ну, спи… — ласково повторила она, безотчетно вслушиваясь в свой голос и поглаживая подбородком волосы на голове притихшего мальчика.

Уложив Женю, Ольга не вернулась к столу. И сдерживало ее не столько вызванное приходом Владимира смятение, уже замеченное, как ей казалось, всеми, сколько внутренняя легкость и приподнятость. Состояние это казалось Ольге неприличным, порочащим ее как женщину и мать. Однако чем строже запрещала она себе думать о Владимире, тем привязчивей была мысль о нем. Веселый и непосредственный, Владимир всякий раз вызывал в душе Ольги смятение и какие-то неясные мечты, предчувствие иной жизни… Она машинально сняла сережки — подарок Викентия, — бесцельно повертела их в руках и положила на комод. Потом долго смотрела на засыпающего сына, вновь и вновь сравнивая его черты с отцовскими. Сонный, уже с закрытыми глазами, Женя заложил кулачок под подушку и всхлипнул.

Постепенно Ольгу охватывала тяжелая истома. Ольга бессознательно вслушивалась в ночную тишину. Что-то тревожное чудилось ей в затемненном, лишенном звуков доме; она не понимала, что именно, и продолжала сидеть у постели сына. Пухлая ночная тишина вырастала, ширилась, у самой головы Ольги что-то тоненько журчало и переливалось, в воздухе будто носились какие-то прозрачные пузырьки. Она прислушалась — Женя дышал ровно. И тогда, пересилив слабость, встала и бесшумно вошла в спальню.

Викентий Станиславович тоже уже спал. В углу чуть светил загороженный платком ночник. Убрав стопу исписанных листов, Ольга села на стул возле кровати мужа и уставилась в темный угол. Думать о чем-либо она была не в силах. Какие-то бессвязные, отрывочные картины рисовались ей. Вот она маленькая девочка в красном платье, к ней подступает злой гусак; вытянув шею, хватает за подол… Испуганная девочка рванулась, в клюве страшной птицы остался красный клок материи… В испуге Ольга открыла глаза. Нехорошее предчувствие охватило ее, она перевела взгляд на спящего. Горбоносый профиль Викентия застыл в недвижности. Преодолев страх, Ольга наклонилась к нему. Дыхание не прослушивалось… Опрокинув стул, Ольга кинулась за шприцем.

Вошедшая первой в комнату Прохоровна сняла со стены зеркало. Нагнулась к Викентию. На пороге стоял Юрий Петрович, он поддерживал Ольгу.

— Плачь, дочка. И бог на всех не угодит… — тихо сказала Прохоровна.

2

После встречи с Юрием Петровичем Владимир, сам того не замечая, по-иному взглянул на события. По дороге домой он никак не мог отделаться от вопроса: почему немцы долетают до Киева?

Дома неожиданно оказалась Ольга. Неожиданно потому, что по заведенному порядку она в свободные от дежурства дни с утра до вечера пропадала в институтской библиотеке или в клинике. Дома ее обязательно что-нибудь отвлекало, занятия комкались: приходил Женя, уходил Женя, нужно начистить картошки, нужно еще и еще что-нибудь.

Хоть и тяжело было Ольге, она упрямо добивалась своего. Все ее помыслы делились между работой, учебой и заботами о Жене. Испытав на себе, чего стоит работать и учиться, особенно если упущены молодые годы, Ольга хотела видеть сына студентом сразу после десятого класса. Она поддерживала его технические увлечения, нередко заводила разговоры о его будущем. И, как ни странно, тревожные заботы о Жене давали ей душевный покой. В мыслях о сыне, в общении с ним она успокаивалась и отдыхала. Или так только казалось? Во всяком случае, она видела, каким открытым и честным мальчиком он рос, и в этом находила новые силы для завтрашнего дня. Заботы о Жене отвлекали ее от тяготивших мыслей о Владимире. Теперь Жени не было, а Владимир не распространялся о делах своих.

Не ночевал он дома частенько, особенно во время Ольгиных дежурств.

Давно уже не ездил Владимир на ложную охоту и не брал с собой ружье для маскировки; прошли те времена, когда он тяготился душевной раздвоенностью и подыскивал оправдания своей неправедной жизни. Вместо охоты наведывался он к Груне, которая продала свою хатенку и тоже перебралась из местечка в Киев и с помощью подружки пристроилась домработницей к бывшему певцу Зырянскому. Безголосый, но еще крепкий отставной бас, смеясь, называл ее завхозом и даже позволял себе благосклонно потрепать чернявенького завхоза за подбородок. Взаимоотношения Владимира с Груней после размолвки легко наладились: Груня отступилась от неразумного требования — или Ольга, или она — и все вошло в старое, привычное русло…

Владимир кивнул жене и с порога начал:

— Угадай, кого я видел?

— Не знаю.

— Юрия! Такой же… умник.

В комнате был беспорядок, на кровати громоздились белье, свертки и узлы. По привычке Владимир завел было какую-то историю в оправдание беспутной ночи, но понял несуразность своих речей и примолк.

Ольга объявила:

— Повестку принесли.

— Вторую?

— Мне…

Владимир тронул щепоткой свой нос, спросил:

— Письмо было? От Женьки?

Ольга бросила в распахнутый чемоданишко какую-то тряпку, села на стул и зарыдала.

— Что… с Женькой?! — вскрикнул Владимир. Он стоял возле Ольги, пробовал что-то говорить, но утешения не получалось.

— Похоронная у соседей… — сквозь слезы пояснила Ольга. — Бабушка их как помешанная…

Владимир ощутил прилипшую к спине тенниску и рассеянно повел глазами по комнате. Вчера еще собирался он поправить на окне светомаскировку, но теперь решил — ни к чему, раз они с Ольгой уйдут на фронт.

Он снял с этажерки карточку Евгения — в гимнастерке, с двумя угольниками в петлицах — и сунул в карман.

Такая же карточка попалась на глаза Юрию Петровичу, она валялась на рояле.

— Так что же пишет казачок? — поинтересовался он.

— Ничего особенного. — Муся сморщила носик, она вовсе не думала в эти минуты о Жене, она собиралась на свидание с Костиком. Душа ее раздваивалась. После того как Константин в критический момент отвернулся от нее, она вообще разуверилась в мужчинах, ей казалось тогда, что все полетело в тартарары. Но сейчас, к своему удивлению, она не питала к Костику недобрых чувств. Больше того, ее опять влекло к нему.

Муся неловко подкрашивала губы, косясь на мать.

— Пробуешь? — не выдержала Галина Тарасовна. Муся зарделась, и Галина Тарасовна как бы невзначай добавила: — Зырянский о тебе справлялся, привет передал…

— Этот старый козел! — презрительно скривила губы Муся и поморщилась: усатый, с выступившей пролысиной друг семьи раздражал ее. В былое время он пел, потом остался администратором в театре; с год назад Зырянский овдовел и с той поры назойливо ухаживал за Мусей.

— Пора подумать о жизни, девочка моя…

— Я не старуха! — Настроение у Муси окончательно испортилось, из головы не шли намеки матери. Этот противный Зырянский с усами… А еще совсем недавно все было в ее жизни так просто и ясно: школа — консерватория — сцена… И вот тебе — война, подкатил фронт, и где-то на фронте гибнут люди, где-то там Евгений, и завтра будет Костик… зачем? Все сплелось в какой-то сумасшедший узел… «Ах, мама, ну какое теперь замужество…» — подумала она.

До встречи с Костиком у нее оставалось время, и она решила побродить по городу. На углу, возле аптеки, ее внимание задержалось на афишной тумбе. Рекламы были недельной давности, довоенные. По ним налепили свежий плакат: «Наше дело правое. Победа будет за нами!»

Предвечерний город вызывал тревогу. Люди куда-то спешили, бежали женщины с сумками, озабоченно вышагивал по тротуару командирский патруль. На вооруженных военных оглядывались. Даже здания, казалось, провожали их строгими взорами затемненных окон. Она привычно хотела подпрыгнуть и сорвать ветку с дерева, рассчитала шаг, но вдруг застеснялась и дальше пошла с таким видом, будто ее застали на чем-то нехорошем.

На улице военные проверяли прожектор. Муся видела такой в прошлом году на празднике. Тогда прожектор светил в гущу вечерней толпы, играла музыка. Муся машинально улыбнулась и свернула в сквер. На скамейке сидела старушка. Муся примостилась возле нее. На крыше соседнего дома покашляло радио. Подумалось: «Сводку дадут…» Но тут же мысли унеслись далеко. Она то о Костике думала, то вспоминала Женю и, может быть, впервые подсознательно поставила его рядом с собой, вспомнила, как был он застенчив с ней, как расцветал всякий раз, стоило ей улыбнуться. Вспомнила, как нежданно заявилась к нему, нарядная и веселая, они тогда допоздна бродили по Крещатику, зашли в Первомайский парк. В тот вечер Женя был возбужден, шутил и громко смеялся.

Дальше все сложилось просто: Муся предложила съездить в местечко, проведать дедушку, Женя ухватился за идею.

Приехали они под вечер и, пока Захар Платонович нащупал на столе очки да выглянул в окно — кто там тревожит собаку? — ввалились в комнату. Старик достал чистую скатерть, наколол рафинаду, нацедил в графин вишневки.

Женя был точно во сне; забыв про еду, он любовался Мусей. Нетрудно было заметить, что и старику она нравится.

— Костя приедет, писал… — сказал Захар Платонович.

Услышав о Костике, Женя сник. Он сидел, стараясь не смотреть на Мусю.

Захар Платонович выпил рюмку, горестно вспоминал то покойную бабку, то Жениного отца. Наконец сообщил, что арестовали лавочникова сына и нескольких его дружков — за старые и новые грехи…

Утром Женя одиноко бродил по двору, потом спустил с цепи Султана, и тот как оглашенный прыгал на него, лизал. Женя насилу отбился и отошел к погребу, на котором когда-то подолгу выстаивал больной аист.

Все было близким и родным — и колодец, и погреб, и малинник, и забор, за которым жил кузнец и даже сарай… Все было родным, и было больно и сладко видеть все это и трогать руками; чего бы не дал он, чтоб вернуть то время… Он пошел вдоль сарая, набрел на старую лестницу и оглянулся — не раздастся ли строгий голос бабушки; но бабушки давно не было, он прислонил лестницу и полез на сарайный чердак, где всегда так вольно мечталось — о небе, о подвигах, о геройстве…

На том чердаке чего только не было: старые газеты, журналы, книги и всякая иная бумага. Под самой кровлей, под стропилами, жужжали осы. Обобрав головой паутину и начихавшись, Женя устроился на стопке увесистых томов. От лежалой бумаги пахло тленом, в сознании Жени смутно всплыли какие-то неопределенные образы. Женя продолжал перебирать старый хлам, но послышался скрип лестницы, и в чердачном лазе внезапно появилась курчавая голова Костика. Костик щурил со света глаза.

— Здогов, Жека! Я пгиехал, и я на тебя зуб имею!

Опять этот гаер картавил. Женя досадливо мотнул головой, его тонкая петушиная шея напряженно вытянулась из просторного ворота. Костик подошел и, улыбаясь, спросил:

— Ты пгивез Муську?

Женя поднялся. Головами они оба доставали под самый конек.

— Ну, я…

— Дугак! Кто тебя пгосил?

Это было уже слишком: Женя заранее даже не знал, что Костик приедет.

— Иди отсюда…

— Ха-ха… будущий студент! На таких она чихала! — Лицо Костика выразило злую насмешку. Женя переступил с ноги на ногу и влепил двоюродному братцу пощечину. Сцепившись, они покатились среди пыльных бумаг.

Женя трахнулся головой о брус, обмяк…

Костик вскочил. За ним, тяжело дыша, поднялся Женя. И в тот же миг Костик пнул его ногой в пах.

— Подлец! — простонал Женя. Он не видел, как ушел братец, только слышал скрип перекладин.

Жужжали осы под кровлей. Женя почти до вечера лежал на пыльном чердаке среди расшвырянных книг и журналов.

Муся вышла за ворота, когда стемнело, В конце переулка ее ждал Костик. Неслышным шажком отвалил он от забора; Муся всматривалась в него и с трепетом ждала прикосновения его горячей руки. Ей всегда казалось, что змея на кисти у него живая, и каждый раз с замиранием сердца она ждала — укусит. Было жутковато: вот-вот прикоснется…

Константин пошел рядом, молчаливый и чужой. Вот и старая кузня, в ней давно не стучит молот.

Лишь скамья возле кузни стояла, как прежде, да нависали с забора кусты жасмина.

— Костя, я…

— Ну, что?

— У меня будет ребенок…

Ответом было молчание.

Муся хотела прижаться к нему, но почувствовала его отчужденность.

— Котя, милый… — Она еще не отдавала себе отчета в происходящем, забыла, где они, забыла, как хитрила перед Женей дома, ехала-то она ради Константина — к нему, к единственному. Она ощутила себя беззащитной и одинокой. Горький запах застарелой гари был невыносим, она поднялась и побрела. Конечно, теперь они с Константином чужие. Но в тот месяц, когда родители загорали в Крыму, все было по-другому, и Муся со страшной тоской вспомнила день их приезда. Ей и поныне казалось, что мать с отцом разрушили ее счастье…

На крестах древнего Софийского собора блеснуло и скоро угасло закатное солнце. Шумные киевские улицы поредели.

Муся увидела Костика издали; его высокая, чуть сгорбленная фигура выражала скуку.

— Пгишла? — спросил он, не вынимая из карманов рук.

Константин направился через площадь. Муся отставала на полшага и ежилась, словно хотела стать невидимой или хоть показать, что идет одна, без спутника. Но это не получилось, она трусила за Костиком, как на поводке. Так миновали они аптеку и Мусин дом, и она опасливо зыркнула на свои окна, хотя окна во всех зданиях были зашторены.

Опомнилась Муся на Владимирской горке. Константин сидел на скамье, одной рукой обнимая ее, а другой разминая папиросу. Она хотела снять с плеча его руку, но постеснялась обидеть в такой день.

Константин пустил струйку дыма, сказал:

— Пойдем ко мне.

— Нет… — Муся покраснела. Она хотела отодвинуться, но он держал крепко.

— Почему? — спросил он, как о чем-то обыденном.

— Не нужно…

— Завтра меня втиснут в шинелишку… — уже без картавости и позерства сказал Константин. Он стал серьезен. — Буду бить фашистов!.. Пойдем…

Муся пыталась представить Костика в военном; он не служил кадровую — имел отсрочку, — и у Муси шевельнулась жалость к нему: как-никак трудно будет на войне. Она просто не знала, ценой каких ухищрений раздобыл он в свое время справку о болезни.

Костик целовал ее. Муся слабо отстранялась.

В парке стало сумеречно. Муся чувствовала, как горит у нее лицо. Все прежние чувства к нему вновь возродились, нахлынули, захватили ее. В душе она стыдила себя, и где-то в подсознании снова шевельнулась мысль о Жене. Временами Мусе даже казалось, что она любит его, такого доброго и правильного, но она никогда не улавливала перелома в своем настроении, того момента, когда чувства брали верх над рассудком…

За мостами, где-то возле Дарницы, поднялся луч прожектора. Зачастили зенитки. Из темноты заорали:

— Гаси папироску, малахольный!

— А, тыловые кгысы… В войну иг-гают. — Константин еще поводил в черноте огоньком, но с аллеи закричали совсем грубо; он притушил окурок, и Муся со сладким страхом ощутила: если он будет настаивать — она пойдет с ним…

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Предутренний туман укутал Прут белым одеялом, растянулся на затонам и промоинам и распался гусиными стаями по лугам, застлало бочажины и сухие, малотравные впадины. От горбатой прибрежной гряды спускались к реке порезанные свежими окопами поля, над полями плавали в ранней синеве кусты. К обмелевшему, едва пробивавшемуся к большой воде ручью сбегали по склонам сады.

Назначенный для захвата плацдарма сто пятый полк с ночи занял исходные позиции. Красноармейцы тесно заселили окопы и ходы сообщения. Прислонившись к прохладным глинистым стенкам спинами и не выпуская из рук винтовок, бойцы дремали. Изнурительный сон этот не освежал и не приносил отдыха, тяжелые головы в касках клонились на стороны. Вот вздрогнул боец, открыл глаза, пошарил в кармане курево. Вспомнив запрет, сглотнул липкую слюну и вновь прикрыл веки. Другой вовсе не спал, третий всхрапывал, обнимая соседа. Ругались, ревновали, смеялись и чмокали во сне бойцы…

Из приречных зарослей прорвалась в окопы утренняя песня соловья. Утомленные бойцы потягивались и зевали.

— Дает птаха…

Разбуженные люди были вялы. Наступая на чужие ноги, по окопу протиснулся связной. За ним, сбивая за спину брезентовую сумку, волочил носилки санитар. Обгоняя санитара, прошелестела команда. Бойцы притихли.

Еще команда.

И — выплеснулись на бруствер цепи. Заплетаясь в белых, молочных полах тумана, пошли к реке. Из впадин и ложбин, из кустов, из огородной путаницы через сады и прореженные артиллерией кукурузные грядки волокли стрелки к воде лодки и плотики. За взгорками из туманной гущины ненадолго показывались то на левом, то на правом фланге взводы, роты и батальоны.

Над передовой стлалась тишина. Туман, расплываясь, заслонял румынскую сторону. В прохладных зарослях дощелкивал соловей.

На участке первого батальона, в ложе ручья, ночевал притрушенный камышом штурмовой мост. Вдоль моста, разобравшись у поплавков, таились полковые саперы.

— Приготовиться! — негромко скомандовал Бойко.

Саперы смели с поплавков и настила траву.

— На руки!

Бойцы, натужась, выдрали из липкого месива мост. Бойко тоже ухватился за передний поплавок и подсоблял идущему впереди Буряку. До реки саперы добрались без отдыха. В эти минуты они не думали о противнике, шли молча, только Буряк по привычке бубнил что-то себе под нос. Его лицо от натуги стало багровым.

— Лопнешь… — не утерпел Наумов. Он еще прихрамывал, но нес, как все. Буряк поменял руку и открыл было рот, но ответить не успел — в разговор вмешался ротный:

— Кончай!..

Бойко знал из доклада Крутова, что ночью разведчики сняли немецкого пулеметчика на том берегу. И все-таки тишина была неправдоподобной, казалось, вот-вот прорвутся с той стороны свинцовые струи.

Мост заводили по течению, он утопал в молоке тумана…

По мосту ринулась пехота. Стрелки ныряли в белую пелену, и где-то там глохнул их топот. Ни выстрела, ни разрыва.

Бойко ежился у штормового моста. По сторонам, слева и справа, отваливали от берега и уходили на ту сторону плоты и лодки, из-за камышового мыска выскользнул набитый десантом, осевший бронекатер речной флотилии с расчехленными орудиями. На касках бойцов блестели капли воды.

Но вот на румынской стороне цокнула очередь. Хлопнул глухой разрыв, громыхнула батарея…

Бой.

На том берегу выросла из тумана и пошла в рост пехота. На дорожную насыпь выбрался стрелковый взвод, за ним — другой… По луговине, через полоски огородов понеслись цепи. Нагруженные двухпудовыми ранцами бойцы не ложились под редким, неорганизованным огнем. На свежей насыпи появился комбат, он глядел в бинокль. На луг выбегала по штурмовому мосту вторая рота. Вначале она пошла вдоль реки, потом круто свернула к домам, обтекая постройки с северо-запада. Неожиданно эта правофланговая рота попала под огонь артиллерии. Зато первая рота безудержно катилась вдоль дороги. Были видны пустые, словно вымершие подворья, из листвы проглядывали выхваченные ранним солнцем крыши. От комбата побежал связной в правофланговую вторую роту, и ее взводы рванулись из-под огня.

— Ура-а-а-а!.. — неслось оттуда.

Успех наметился и на левом фланге полка; его подразделения зацепились за окраину небольшого приречного местечка, скоротечный бой пыхнул по кривым улочкам; застигнутые врасплох немцы пятились на западную окраину.

А на реке продолжалась переправа. Взошедшее солнце приподняло туман; с паромов скатывались на румынский берег орудия и снарядные ящики; расчеты волокли минометы, боеприпасы, заносили на возвратные паромы раненых. В гущу боя ныряли привязанные к черным нитям связисты.

Дивизионные саперы смыкали у берега мост и кидали с лодок верховые якоря. По ним из-за излучины ударил немецкий пулемет. Свинец стегнул по воде, через мост брызнули рикошеты. К переправе, разогнав остатки тумана, подступили орудия, повозки, кухни.

Крутов проверил взвод. Бойцы поправляли на себе шанцевый инструмент.

— Как держишь миноискатель? — Сердился на своего сапера Буряк. — Ну, как?..

— Чужими руками! Ловчей держи!

— Ваня, Ваня, до Маруси! — отозвался из строя Наумов. Марусей саперы величали миноискатель.

В отделениях хихикнули. Евгений тоже улыбнулся и повел взвод. Он направлял саперов по знакомому маршруту: теперь-то, днем, все здесь казалось ясным и простым, не собьешься. А ночью, в разведке, было по-другому. В прошлую ночь Евгений не верил, что выберется к своим: когда Наумов запрыгал на одной, стало ясно, что от погони не уйти. Евгений с Буряком поддерживали Наумова, и втроем они заметно отставали. В первую минуту Евгений просто растерялся — не побежал вперед, за помощью, а потом было поздно. В кукурузе едва угадывался проторенный разведчиками коридор. Саперы пробирались, торопливо раздвигая стебли. Спереди и сзади слышались шаги. Евгений поставил наган на взвод.

— Командир… — шепнул Буряк. — В сторону… пропустим…

Свернув, саперы затаились. И тут же перед ними возникли немцы.

До домов отсюда было рукой подать, и эти двое кинулись в погоню, видимо, сгоряча. Они вели себя безбоязненно, как в глубоком тылу.

Евгений с секунду в упор разглядывал врагов. Те тоже видели его.

В небе притухали звезды, было тихо. Ближайший к Евгению немец икнул, когда Буряк наотмашь достал его прикладом. Второго схватил за горло Наумов, и они покатились, ломая хрустящую кукурузу. Евгений затоптался с наганом, но не мог помочь саперу. Немец боднул головой, пустил Наумову кровь из носа. Наконец подскочил Буряк и снова сработал прикладом…

К десяти часам на левом фланге полка еще шел бой: фашисты пришли в себя и цеплялись за каждый дом. Но правофланговый батальон уже овладел румынской деревней и закреплялся. Планы советского командования оправдались: находившийся в наступательной группировке и не ожидавший активных действий со стороны русских враг не смог оказать нашему передовому полку серьезного сопротивления. Наступающим красноармейцам досаждала лишь артиллерия противника, ливень снарядов рушился на атакующие цепи и переправу. Пехота, оставляя на огородах убитых и раненых, выходила из-под огня бросками, разорванный мост саперы завели на день в прибрежный камыш.

Плацдарм занимал уже более километра в глубину и по фронту. Разведка докладывала об интенсивном движении в тылах противника. Назревала контратака. Полк закреплял рубежи. К переднему краю потянулись санитары с носилками. По цепям забегали подносчики патронов. На окраину занятой деревни двинулись артиллерийские наблюдатели.

— Шире шаг! — подгонял своих Крутов.

Саперы шли, нагруженные пакетами МЗП. Эти проволочные противопехотные сетки несли они на шестах. По переднему краю пучились сизые клубы дыма, но стрельба почти прекратилась. Над боевыми порядками стояла нехорошая тишина. Саперы бегом пересекли окраину только что занятой деревеньки. Возле, каменного погребка Евгений наткнулся на знакомого стрелкового комбата.

— Вон лощинка… — повел тот рукой, тоже сразу узнав Евгения.

Ставить МЗП начали с ходу. Через минуту отделение Буряка развернуло первый пакет, и Наумов скептически пробасил:

— Тянут сети рыбаки…

— Тю! Танк удержит! — возразил Буряк. — На гусеницу как намотается… — Но сам не очень-то верил в свои слова.

Слева и справа от саперов желтели свежие брустверы. Пехота закреплялась, меж ячеек бегали командиры.

— Соединяй напрямую! — резал рукой воздух пропыленный лейтенант. — Комбат приказал…

По дну лощинки вился проселок. После полудня по нему прошли полковые разведчики. Группу возглавлял рыжий Кузьмин, он дружески подмигнул Евгению:

— Пошли с нами!

— Рад бы в рай…

Кузьмин показал фляжку на поясе и, наступая на свою тень, ушел.

За разведчиками сомкнулись придорожные кусты, и шустрые дивизионные саперы перекрыли участок минами. Евгений успел заприметить там своих однокашников, хотел даже сбегать к ним, но минеры уже куда-то пропали. Прошло всего несколько дней, как Евгений распрощался с друзьями, с Гогой, но на войне день — год. Опустевшая дорога темной закорюкой гнулась в кустах. Евгений настороженно глядел туда, не зная, есть ли там свой дозор или же оттуда поглядывает притаившийся враг.

Над боевыми порядками медленно проплыла «рама». Где-то ухнула пушка, снаряд прошуршал над головами и упал у реки. Саперы, путаясь в ботве, раскидывали последние пакеты.

Закончив установку заграждений, взвод отошел за линию окопов. Не успели саперы закурить, как им приказали замаскировать передовой НП. Евгений назначил туда отделение Буряка.

— Руби кукурузу! — с ходу распорядился тот.

Бойцы секли сочные стебли топорами. Наумов сказал:

— Хлебушек…

— Скотине.

— Сами едят! Мамалыга у них — первая вещь! — вставил Буряк.

— Зачем же велел рубить? — спросил Янкин, чернявый и невысокий боец. На перевязи у него висела простреленная рука. Рука подживала, и он, забывшись, то и дело выдергивал ее из марлевой петли. Янкин вздохнул, поправляя бинт и опасливо поглядывая на Евгения. Крутов грозился отправить его в госпиталь еще в день своего прибытия в полк. Возможно, Евгений и настоял бы на своем, но его вскоре вызвали в штаб, и он ушел с разведгруппой. Потом полк начал наступать, и вот Янкин долечивался во взводе. На него махнули рукой: положение в роте аховое, полковые саперы потеряли за последние дни более двадцати человек.

Янкин управлялся одной рукой. На него смотрели как на инвалида и не обращали внимания на воркотню и раздражительность. Янкин перебирал стебли, выламывая неспелые, молочные початки.

— На продажу? — заводил его Наумов.

— Вяжи-ка маты, дядя…

Никто не заметил, как подошел командир роты. Бойко понаблюдал работу, присел на краю свежей воронки и по старой политруковской привычке полез в сумку за газетой.

— Пусть теперь немец мира просит, — произнес Буряк.

— Кобыла с волком мирилась… — буркнул Янкин.

— Мы на его территории?

Большинство бойцов, да и Евгений, считали в это время, что наступление полка только началось. Хотелось верить — опрокинем врага на его же территории! Того самого врага, что трубил о блицкриге и скором вступлении в Москву.

Как ни тяжело было в первые дни войны, но Евгений ухитрялся заглядывать в газету, знал о том, что в стране перестраивалась хозяйственная жизнь и развертывались вооруженные силы, фронт пополнялся политбойцами-коммунистами, на предприятиях возникали боевые группы и истребительные батальоны, формировалось народное ополчение. На оккупированных территориях уже действовали партизаны. Советские люди не просто уходили со своей земли — они угоняли подвижной состав, увозили хлеб и горючее, эвакуировали предприятия.

Красная Армия на всех направлениях вела тяжелые сдерживающие бои. Самоотверженная оборона и контрудары по танковым клиньям врага дали свои результаты: к исходу третьей недели войны фронт на ленинградском, смоленском и киевском направлениях несколько стабилизировался. На северо-западе он перехлестнул южную границу Эстонии, далее спустился на Западную Двину и тянулся по Днепру, где передовые части немецкой группы армий «Центр» натолкнулись на организованное сопротивление войск второго стратегического эшелона Красной Армии.

Евгений слыхал, что на днях фашистские войска, овладев Житомиром, начали наступать в сторону Киева, а наши войска нанесли контрудар по немецкой клешне — наступление противника в этом районе было приостановлено. И с тем большим нетерпением он ждал новостей.

Бойко развернул газету, но она была не свежая, и он не стал читать. Видя, с каким сожалением проводили глазами саперы сложенный лист, он поведал, что знал, на словах. Он не смягчал обстановки, рассказал даже о своей встрече с диверсантами. «Над правдой не мудруй…» — это было его правилом.

— Нельзя долго на чужой стороне, — произнес Наумов, подмигивая Янкину.

— Фрицу можно, а нам…

— Ты вот подлечишься да и станешь за румынкой ухлестывать!

— У меня законная есть.

— Хо-хо… Здравствуй, женившись, да не с кем спать! А бабы тут черноглазы, огонь!

— Мастак, вижу, по этой части.

— По всякой. За вкус не берусь, а горячего сварю. Я солдат!

Бойко украдкой, по-мальчишечьи приник носом к рукаву гимнастерки. Он вспомнил Симу, и не пороховой дым, а едва приметный домашний дух почудился ему. Он отвел руку и размашисто хлопнул ладонью по земле, приглашая Евгения сесть. Тот спустил ноги в воронку, и несколько минут они говорили по делу.

Отсюда, со ската, открывался весь плацдарм, хотя в разномастных клочках зелени ни пехота, ни окопы не были видны. Лишь по дороге мчалась на рысях батарея да встречь ей плелась к переправе группа раненых. Прикрывая ладонью глаза, Бойко следил за батареей. Но мысли о Симе тревожили ротного.

— Ты ж не семейный… — обронил он.

— Нет… — ответил Евгений, но в душе воспротивился: что значит — не семейный? А мать с отчимом? Или дед, у которого он столько прожил?..

2

Контратака противника началась неожиданно. Гукнул залп, снаряды ударили по переправе. Еще залп — и стрельба перешла в сплошную канонаду, загорелась деревня. На жарком горизонте закурило, по дороге к плацдарму выдвигалась колонна немецких танков. По ним из-за реки открыла огонь дальнобойная артиллерия.

На угрожаемый участок бросили саперов с минами. Бойцы несли в руках по две зеленые коробки.

К Евгению прилип овод. Евгений неловко сучил занятыми руками, вертел головой и чертыхался.

— Дозволь, взводный, шарахну миной!

Это Буряк, он один из всех балаболил. Евгений дернул плечом, согнал со щеки овода, А Буряк уже приставал к Наумову:

— Запевай, слышь!

На плацдарме перестрелка учащалась. Каждому разрыву вторило эхо. Отзвук плыл со стороны опаленного холма, рыжая макушка которого сливалась с горячим горизонтом; в застоявшемся воздухе пахло гарью, и казалось, будто небо занялось и пожар перекинулся через горку, приближался…

— Шире шаг! — повторял Евгений.

На взгорке саперов встретил Бойко. Он окинул взглядом усталые лица и на ходу выслушал доклад Крутова. Позади, в клубах дыма, просвечивала река, по ней сновали десантные лодки, к берегу подваливали паромы с орудиями.

А впереди вражеская цепь уже охватывала горящую деревню. В обход пожара, по винограднику, прорвались пять танков. На их башнях блестели черные с желтым кресты. Танки шли уступом и явно пробивались к высотке, о которой могли достать прямым выстрелом переправу.

— Мины! — скомандовал Бойко.

Крутов со взводом перекрывал дорогу на склоне, по границе виноградника. Саперы торопливо копали щели, а сам Евгений вязал трасшнуры к минам — подтягивать их под гусеницы. Грунтовку пересекли в нескольких местах.

— Пожалуйста, кушать подано! — хорохорился Буряк.

Прорвавшиеся через передний край танки выбрались на дорогу. По ним из-за реки била артиллерия, но они ходко шли к перевалу. Вслед за ними ползли тягач с пушкой и два грузовика с пехотой. В передний угодил снаряд, но второй шпарил дальше.

К Евгению подбежал Бойко.

— Гранаты есть?

— Есть.

— Давай!

— Товарищ комроты…

— Товарищ Крутов! Прекрати!

Бойко лежал плечо к плечу с Евгением, от него все еще попахивало одеколоном.

Из лощинки вынырнул со своими саперами Гога. Бойко с Крутовым оживились. Гога тоже загорелся улыбкой, но тут же сник, отвел глаза. Он молча полез в карман, протянул Евгению свой знаменитый наборный мундштук — дружеский подарок — и кинулся догонять отделение.

По дороге лязгал гусеницами танк. «Как трактор…» — подумал Евгений. В руке он держал протянутый через дорогу шнур с миной на привязи.

Громадина приближалась мирно, без выстрела, и Евгений забыл о страхе. Танк уже надвинулся почти вплотную, от него веяло теплом и краской. Из-под катков по гусеничной ленте ссыпался тертый песок. Евгений потянул шнур…

Но мина уткнулась ребром в грунт. Евгений дергал шнур, силился сорвать ее и не мог.

— Давай! — Бойко поднялся на колено.

Поздно… Танк передавил шнур.

Евгений был ошеломлен, он лежал и не слышал ни выстрелов, ни взрывов. Перед глазами что-то мельтешило. Он видел, как ротный швырнул связку гранат, видел вспышку, видел, как дернулся танк и забили его пулеметы. Подраненная махина рванулась вперед…

К позиции саперов подползал еще один танк, на борту его виднелась вмятина. Евгений и Бойко уткнулись головами в траву. Меченый танк придержал гусеницы и пальнул, казалось, по ним. Но ячейка была в мертвом пространстве.

Танки пропороли минный заслон и развернулись в линию. Видно было, как перед левофланговой машиной выросли людские фигуры и на жалюзи моторного отсека полетели гранаты. Но танк продолжал двигаться, заходил на высотку, и под него бросился сапер с минами. Взрывом сапера откинуло, с катков сползла железная лента. Однако другие машины зачастили из пушек, и саперы дрогнули…

Тогда вскочил Бойко.

— Сто-ой, комсомо-ольцы!

Это был миг, когда живая, зримая связь с бойцами еще не была нарушена. Бойко бежал через виноградник с поднятыми кулаками. Всклокоченный, без каски, он выглядел обезумевшим. На какую-то минуту высотка застыла в тишине.

— Сто-ой!

Уцелевшие танки по инерции перебирали гусеницами, но ни выстрелов, ни разрывов не было. Ротный едва дышал.

— Мины!.. Перекрыть!.. — отрывисто командовал он.

Солнце слепило глаза, но Евгений видел подбитый танк, в открытый его люк влетела граната; внутри грохнуло, кто-то вскочил в башню, и из люка вывалился труп немца. Захваченный танк двинул башней и открыл огонь, его снаряды в упор разили соседа-крестоносца. С четвертого снаряда немец вспыхнул… Но и фашисты зажгли захваченную красноармейцем машину. Неповрежденными остались у них два танка, однако они не отходили, зло огрызались.

К железным чудищам со всех сторон ползли саперы. Осажденные танкисты еще не понимали своей обреченности и садили из пушек. Но саперы с минами ползли и ползли. Когда застывал один темным бугорком, его мины подхватывал другой…

Евгений перебежал дорогу, схватил оторванную от шнура мину и отступил к Буряку с Наумовым. Наумова контузило, он не двигал рукой. Подняв отделение Буряка, Евгений повел его за собой и замкнул высоту, отрезав отход противнику.

Саперы окружили танки. В одном из них горел кто-то из друзей… Герой был еще жив. «Кто?» — снова и снова спрашивал себя Евгений. Охваченный пламенем танк продолжал стрелять и повредил еще одного фашиста.

Но и по горящему беспрерывно били — по гусеницам и каткам, по боковой броне и башне. Вот вспыхнул бензобак, огнем охватило всю машину, даже тень от нее полыхала языками.

Тогда из башни поднялись две черные, обгорелые руки. Человек цеплялся за края люка. На миг показалась его голова. Это был Гога. К нему кинулись двое саперов, но в танке рванули боеприпасы…

— Во-оздух! — закричал Буряк.

Евгений заслонился ладонями и уткнулся в землю. В его глазах стоял охваченный пламенем друг.

— Воздух!!

На высотку зашли наши самолеты. Они развернулись и ссыпали бомбы. Дымная заволочь покрыла ползущих с минами саперов и подбитые, догорающие танки…

С наступлением темноты отведенный в камыши понтонный мост сомкнули. В ночь по нему перебросили на плацдарм второй полк, и на рассвете наступление возобновилось. Свежие батальоны овладели еще двумя румынскими селами. Выполнив задачу, полки перешли к обороне. Плацдарм опоясался окопами и заграждениями.

— Ходить разучился! Все ползком… — жаловался Янкин.

Наумов не отвечал. Он обтирал замасленные взрыватели: взвод готовился к ночному минированию. Лишь закончив работу, разогнул широкую спину. В его глазах отравилось сочувствие: действительно, раненному в руку Янкину ползать с минами было несподручно. Однако вслух Наумов сказал насмешливо:

— Ползком в люди выходят…

Саперы располагались в ходе сообщения. Всюду было много обвалов: за день противник предпринял три контратаки. Однако сбросить русских в Прут не смог, сто пятый полк не сдал ни одного метра, и сейчас пехота по всей обороне копала землю.

Саперы ждали комсомольского собрания, вот-вот должны были подойти с задания остальные взводы и сам Бойко. Тем временем Наумов с Янкиным разошлись и мололи языками совсем уже попусту. Кто-то умудрился даже снять сапоги и сушил портянки. Буряк натачивал ножик, чиркая им о камень. В разговоры подчиненных он не вмешивался, тем более что вблизи находился взводный.

У Евгения на защитной петлице виднелся наляпанный химическим карандашом квадрат: не прошло часа, как он узнал о присвоении ему «младшего лейтенанта». Квадрат был нанесен грубоватой рукой Буряка, и петлица смахивала на бубнового туза. Буряк поглядел на свою работу, не выдержал:

— Дозвольте, вырежу из консервов.

— Где возьмешь?

— НЗ!

Евгений колебался. Приняв нерешительность взводного за молчаливое согласие, Буряк достал банку и пырнул ножом.

Солнце клонилось к западу, жара спала. Евгений прислонился спиной к прохладной суглинистой крутости и думал о предстоящем собрании. Он знал, что оно нужно, но и досадовал: дотемна хотелось всем взводом сделать лишние две-три ходки на полевой склад за минами, и вот на тебе… Евгений решил было послать туда одних «не союзных», но их оказалось кот наплакал, да и подсказали ему: по традиции на таких собраниях присутствовал весь личный состав. К тому же вопрос стоял необычный. Молоденький боец Туркин сегодня при отражении контратаки спрятался с испугу в щель и пролежал до конца боя. Обнаружил его Наумов.

— Ты что тут делаешь? — спросил старый сапер, подойдя к укрытию.

Туркин лежал, выставив из неглубокой щели зад. Он чуть ворохнулся, но головы не поднял.

— Вставай… золото в тряпочке! Конец.

— Конец? Я вообще…

Туркин лежал прямо на минах. Он потерянно молчал и слизывал с губ песок.

— Нажрался, дуралей? — спросил Наумов.

— Угу…

— Паспорт смерти есть? Ну — кто ты, что ты…

— А… что? — на юном лице Туркина вновь отразился испуг.

— Документ на свежие кальсоны.

Может, все бы и кончилось на этом. Но опомнившийся Туркин, видя, что вокруг него смеются, недооценил серьезность ситуации. Приподнявшись, он ломким голоском обругал Наумова.

— Э, сынок… — возмутился тот. — Паршивая овца все стадо портит!

Видя, что к нему подступаются посуровевшие дяди, и поняв, что дело зашло далеко, Туркин растерялся окончательно и сидел как в воду опущенный. Его потное, обсыпанное светлым пушком лицо выказывало раскаяние. Бойцы поглядывали на него как на шкодливого мальчишку, видели его мокрые глаза и старались говорить о всяких пустяках.

Тем временем Буряк опростал консервную банку, вырезал квадратики и приладил их Евгению на петлицы. Жестяные самоделки были совсем как настоящие, только с облупленной эмалью. Довольный выдумкой, сержант потирал руки и приговаривал:

— Теперь закусим… За ваше здоровье, товарищ младший лейтенант! Можно бы и замочить, чтоб не ржавели.

Подошли отделения второго и третьего взводов. Саперы устало опускались на дно хода сообщения, закуривали. Многие были с повязками. Наумов переговаривался с Янкиным.

— Говоришь — скатерть кумачовая… Графин… Не в этом главное!

— В чем же? — Янкин отодвинул ногой ящик со взрывателями, потянулся.

— Если дело не по тебе — душа пузыри пускает!

— Да я не о том! Все ж, когда президиум, то да се…

Наумов покачал головой, подумал о раненой руке Янкина и сказал:

— Я, когда отправлял сестренку по комсомольскому призыву на Дальний Восток, одно знал — нужно. И сам палатку вентилировал, на Днепрогэсе комаров питал… И без кумача. А тебе — скатерть…

Янкин настороженно ворохнул рукой на перевязи, руку кольнуло, и ему в сердцах захотелось сказать что-нибудь хлесткое, но он лишь сморщился, промолчал. Недалеко сидел провинившийся юнец, и Наумов сказал:

— Мне есть что вспомнить! Я сам строил, обновлял, я ее зубами держать буду, нашу землю…

Бойко протискивался по ходу сообщения пригнувшись. При этом особенно бросались в глаза его по-кавалерийски клешнястые ноги. Бойко водил длинным носом, всматриваясь в лица саперов. Добравшись до Евгения, оперся рукой на его плечо и приземлился. Говорок в ходе сообщения стих, можно было начинать собрание. Бойко вполголоса заговорил с Евгением:

— Где твой Туркин?

— Вон.

Бойко поглядел туда, куда кивнул Евгений, и сказал:

— Начальство — ни в какую, судить Туркина — и баста! Еле уломал…

— Откуда же они знают? — удивился Евгений.

Бойко сосредоточенно обдувал севшую к нему на палец муху. Разомлевшая муха от удовольствия шевелила крылышками и терла лапку о лапку.

— Там всё знают! А вообще, нужно тряхнуть этого труса! Начнем, товарищ Крутов.

— Он и без того пережил… Молодой он, Туркин…

— Защитник… Сегодня спустил одному — завтра другие побегут!

Евгений задумчиво ковырял каблуком землю. Позиция командира роты казалась ему странной: то спасал молодого бойца от суда, а то вроде подставляет под удар.

— Пора! Почему не начинают? — спросил Бойко. — Пора!

Но начать собрание уже не удалось. По переднему краю опять ударили снаряды противника.

Расхватав мины, рота покинула окоп. Евгений повел свой взвод на стык между батальонами первого эшелона полка. Рассеченный кустистым рвом, разграничительный ложок едва выделялся на полусотке. Евгений еще вчера пометил его красным кирпичом, хотел перекрыть, но кончились боеприпасы. А когда мины поднесли, пошли сплошные контратаки…

Лог был неглубокий, но длинный, спадал раструбом до самой реки. Саперы устремились по ложбине. Впереди спешили Евгений с Буряком, затем Наумов со своим крестником — эти тащили громоздкий, на пять мин, шлагбаум; дальше ковылял, поддерживая руку, Янкин, за ним еще человек десять.

Наумов преднамеренно взял в напарники Туркина. Он рассудил, что трусоватый парень, держась руками за доску-шлагбаум, никуда не денется. Так оно и было. Довольный исходом дела, Туркин семенил, как на привязи, за опытным товарищем, лишь изредка запинаясь и толкая старшо́го доской в спину.

— Тихо! — сдерживал его Наумов.

Но бежать саперам довелось недолго. В низинке уже накопилось более двадцати вражеских танков. Это были легкие машины, за ними следовали броневики и пехота. Фашисты просочились в стыке между батальонами, и было ясно: если оврагом пройдут к реке, под угрозу встанет вся переправа.

Саперы притаились в кустах. Евгений лежа выглядывал из-за густой маски. Танки шли как на марше. Подминая кусты, оставляя за собой чистую прогалину. Евгений прикипел глазами к немым курсовым пулеметам. Их черные стволы кланялись на ухабах.

— Товарищ командир!

Евгений увидел возле себя Буряка. Сержант и Янкин торопливо снаряжали взрывателями смертоносные коробки.

— Товарищ командир! Мины в траву?

— Давай!

Танки обогнули небольшую излучину и теперь двигались по прямой. Евгений метнулся вправо, на склон, но там Наумов с Туркиным уже готовились подвинуть под гусеницы минный шлагбаум. Тогда он перемахнул на левую сторону ложбины. Здесь двое саперов тоже ладили доску с минами. Перебегающего Крутова засек передний танк, из пулеметов зацокала сдвоенная очередь, и Евгений ткнулся головой в траву… Подминая подгоревшую на косогоре траву — против солнца она казалась ржавой, замолкший танк надвигался… Танк снизу был прикрыт кустами, на минеров плыла одна башня, и трудно было понять — далеко или рядом этот танк, башня будто повисла в воздухе. Евгений зажмурился и поднялся на четвереньки…

Артиллерия противника обрабатывала оборону. Взрывы накрыли огневые позиции, слепили НП, рушили окопы и укрытия, рвали связь. И видимо, врагу показалось, что безмолвные русские позиции парализованы. Прорвавшиеся в стыке танки и пехота фашистов безостановочно катились по лощине. Вражеская пехота, не слезая с грузовиков, веером разливала огонь, заглушая голоса одного или двух русских фланкирующих пулеметов.

Наумов с Туркиным волокли шлагбаум под куст. Танк полз на них, сейчас он подомнет зеленый заслон, и тогда…

— Ну! — дернул доску Наумов, чувствуя уже не помощь, а сопротивление товарища.

До куста осталось пять шагов, когда Туркин уронил свой конец.

— Ты что? — обернулся Наумов.

Туркин упал и недвижными, как у слепца, зрачками следил за наползающим на них громыхающим чудищем.

— Окружают…

— Ты что?! — повторил Наумов.

Однако Туркин его не слышал, он попятился и, поднявшись, повернул было бежать.

В два прыжка Наумов настиг его и обхватил руками. Споткнувшись, оба упали. Обезумевший Туркин вырывался, бил Наумова головой. «Связался я с тобой…» — мелькнуло у Наумова. Пальцы у него стали мокрыми и холодными, в левой руке он вдруг ощутил вынутую из взрывателя предохранительную чеку.

— Ну! — рявкнул Наумов. — Герой!

Он отпустил Туркина, тот пополз к брошенному шлагбауму на карачках. Рассерженный Наумов кинулся за ним в рост. Схватив доску, они протащили ее через хвощи и протолкнули под танк…

После взрыва Евгений с удивлением посмотрел на проткнувшиеся сквозь куст пулеметы и встал на ноги. Танк опять затрясся в стрельбе, из-за его корпуса выдвигалась новая машина.

— Мины! — крикнул Евгений. — Ми-ины!!

Позади, из-за увала, выметнулись две противотанковые пушки. Упряжки на ходу развернулись, номера отцепили орудия и повтыкали в землю сошники.

Раздался выстрел.

Подраненный танк замер.

Батарейцы били прямой наводкой. Загорелись еще два танка, и тогда остановилась вся вражеская колонна — танки и грузовики с пехотой. Танки, цепляясь друг за друга, крутились на месте. У немцев поднялась паника, с грузовиков посыпалась пехота.

У Евгения цокали зубы, он зажал подбородок рукой.

— Мины все… — доложил Буряк.

Евгений смотрел на сержанта непонимающими глазами. Слева и справа, стреляя на ходу, выбегали из кустов саперы. Евгений выхватил пистолет и, перескакивая через мины, тоже бросился вперед, в дымную гущу. Не задерживаясь, саперы проскочили темную завесу. Прямо перед ними стоял заглохший грузовик, кучка фашистов толкала его.

А слева, по косогору, уже заходила частым шагом развернувшаяся для контратаки резервная стрелковая рота.

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

В начале июля немецко-фашистские войска форсировали Прут восточнее Штефенешты и Ясс. Прорыв одиннадцатой армии генерала Шоберта в стыке с Юго-Западным фронтом создал тревожное положение не только на правом, но и на левом крыле Южного фронта, который по-прежнему удерживал госграницу. В середине месяца решено было снять наши войска с румынской стороны: дивизию выводили в резерв.

Комдив прибыл на плацдарм с наступлением темноты. Он побывал в передовых окопах, перекинулся словом-другим с бойцами и во втором батальоне набрел на саперов. Евгений узнал полковника Колосова по глуховатому, негромкому голосу и начал докладывать, но тот перебил:

— Задачу знаешь?

— Знаю.

Комдив двинулся дальше, а Евгений все смотрел ему вслед, хотя в темноте ничего не видел, только слышал, как звякают шпоры.

Саперы узнали, что предстоит покинуть плацдарм, и настроение у них упало. Наумов донимал Янкина:

— А ты как на тот берег поплывешь? С одной-то рукой…

— Верхом на тебе! — Янкин потрогал руку: она у него почти зажила.

— На мне — где сядешь, там и слезешь.

— Ротный прикажет — на такого борова всех раненых приторочим.

— Я в прикрытии нужо́н! — притворно горячился Наумов.

Вскоре во взводе появился Бойко. Они с Евгением присели в ходе сообщения. Над плацдармом щурились звезды, за рекой урчали моторы.

— Как Туркин? — спросил Бойко.

— В лазарете.

— Не сдрейфил?

— Танк подорвал, с Наумовым.

— Молодец, — похвалил командир роты. Евгений хмыкнул, но Бойко уже, заговорил о другом. Доверительно, сославшись на знакомого из штаба дивизии, он поведал о положении на других фронтах. Бойко знал, как настороженно ловят бойцы каждое его слово, и стал говорить громче, рассказал о сильных контрударах советских войск севернее Орши. Кто-то одобрительно поддакнул, кто-то пригрозил Гитлеру. Евгений почувствовал себя бодрее: «Отходим, но и немцу даем по шапке…» В душе он все еще надеялся на скорый перелом в ходе войны, ему хотелось верить — об этом нет-нет да и поговаривали, — что война как началась внезапно, так и кончится. Вроде дурного сна.

— Они-то под Оршей… а мы вытряхаемся, — обронил Янкин.

— Фронт ровняют, — ответил Наумов.

— Стоять бы покуда.

— Стратегия, кум… А приросли мы, не скупнул нас в Пруту, черт рогатый!

— Хрена с два!

Бойко отдал Евгению короткие указания, поднялся и ушел. Евгений тоже досиживал последние минуты: скоро на участок — прикрывать отход минами.

— В баньку бы, не то мелкий рогатый заведется… — сказал Наумов.

— Будет баня, — «утешил» его Янкин. — К утру почнется.

— Не свисти! Говорят — наш десант в Берлине!

Вывод сто пятого полка начался поздним вечером. К переправе привели захваченных во время недавней контратаки немцев. Усталые и апатичные, они понуро сидели, дожидаясь, пока сведут мост. Но вот переход сомкнули, и к нему потянулись невесть где прятавшиеся днем кухни, минометы, полковая батарея, пошли стрелки, пулеметчики. Полк тянулся через мост, словно через игольное ушко. А тут еще повели пленных — их было около сотни, — поволокли отбитые у фашистов орудия и снаряды к ним, прогнали какие-то тяжелые кованые повозки, запряженные битюгами. Замыкал этот трофейный обоз грузовик на конной тяге.

— Ку-уда?! Стой! — заметался вокруг диковинной упряжки саперный лейтенант, но было уже поздно. Четверик дружно вынес подпорченную немецкую технику на мост. Покидающие плацдарм бойцы распорядились имуществом по-хозяйски.

— Крути, Гаврило! — хохотнул вслед грузовику кто-то из мостовой команды.

Над переправой легла удручающая тишина. Мост осторожно всплескивал на воде, бойцы молча уходили с политой их кровью земли.

Ближе к рассвету на плацдарме остались лишь небольшие пехотные и саперные подразделения прикрытия. Взвод Крутова лежал в ходе сообщения, вдоль знакомой приграничной дороги. По ней отходили последние пехотинцы. Почти вся оборона уже снялась, а противник так ничего и не обнаружил.

Саперы тоже ждали команды сниматься. Наконец к ним прибежал связной, и взвод поспешил к реке. Мост был уже почти разведен, саперов посадили в лодки.

— Все? — нетерпеливо спросил у Евгения закутанный в плащ незнакомый понтонер.

— Все.

— Дешево отделались фрицики, — пробовал тот балагурить, но по тону было видно — просто прикрывал болтливостью страх перед опустевшим берегом. Евгений ничего не ответил. Он с горечью смотрел на своих приунывших бойцов.

Евгений старался не думать о покидаемом плацдарме, но под ложечкой у него сосало: отход всегда неприятен. К тому же Янкин едко добавил:

— К дому ближе… На побывку…

2

Дивизию перебрасывали северней, ближе к участку прорыва немцев. Полки шли форсированным маршем, однако недостаток автотранспорта и горючего задерживал тылы. К тому же рокадные дивизионные маршруты резали коммуникации отходящих на восток войск.

Взвод Крутова обеспечивал движение арьергардов по ближней к фронту дороге. Перед глазами саперов тянулись на восток вереницы беженцев. Шли измученные женщины, плелись дети и старики. Гнали по пыльным шляхам скот.

Полковой маршрут то пролегал по шоссейке, то выводил на грунтовку, а то вился по полю или даже по целине. Водном месте колонный путь приближался к речке. Отступающие войска на этом участке уже прокатились, однако под обрывистым берегом копошились сотни женщин. Рыли контрэскарп.

— Шевели паруса! — покрикивал на бабенок немолодой, неизвестно как прибившийся на сухопутье морской инженер. Черный, как грач, и весь потный, ковыляя с палочкой, тоскливо поглядывал он на мелкую речушку и одними губами, беззвучно, ругался. Поймав сочувственные взгляды проходящих саперов, оживился: — Командир, кинь огня!

У Евгения спичек не было, но выручил вездесущий Буряк, передал коробок морячку. Взвод остановился, и саперы тоже закурили.

У дороги стояла бочка с водой. Вода в ней была теплая и желтая, но все же из колодца. Бойцы попили.

— Давно в бабьем царстве? — спросили морячка.

— Неделю.

— Ой!.. — вырвалось у Евгения.

— Давай меняться гарнизонами? — пошутил морячок.

— Еще женят…

Укрытые до глаз платками, женщины перестали копать, зыркали на бойцов.

— Оставили б которых… для охраны…

— Мы народ кочевой, — отговаривался Евгений.

— Чего там! Журавли за́ море летают, а все одно курлы! — не сдавались женщины. — Ну, надумал?

Женщины разноголосо хохотнули и застрекотали все враз. Стоявший в первой шеренге Наумов расплылся в улыбке.

— Ла-апушки…

— Медузы колючие! — отозвался морячок.

— Ужели? — невинно удивился Наумов.

— У меня они ни девки, ни бабы, ни вдовы… Покрой землю водорослями!

Евгений не сразу понял, что морячок говорит о маскировке.

И над речкой, и над горячей, усохшей землей полыхало солнце. В прозрачном небе завыл самолет.

— «Мессер». Второй день беженцев пугает…

— А чё их пугать-то? — спросил Янкин.

— Делать нечего, — ответил моряк. — Войска прошли, да и села уж нет. Отчалили… Так, остатки плывут. Прохожие…

— А вы что ж не уходите? — спросил Евгений.

— Не приказано! Я с корабля последний…

Саперы еще попили, набрали воды в баклаги и тронулись дальше. Возле села они увидели горящие стога соломы; черный, копотный дым пластался над садами и огородами.

Откуда-то с боковой дороги, с западной стороны, вливались в село разрозненные молчаливые группки людей. Они тянулись по пустынным, дышащим гарью улицам, волокли детей и скот, разбредались у колодцев, ненадолго присаживались и вновь вымученно плелись через село. При виде этой унылой картины саперы тоже примолкли.

Во дворах не было никого. Лишь откуда-то шмыгнула в подворотню очумелая кошка. На одной завалинке сидел дряхлый и глухой старец. На вопрос Буряка — где ближе и реке — он ответил: «Ушло село… С председателем…»

От усталости и жары Евгений едва волок одеревеневшие ноги, на глаза все лезли пустые и беззвучные дворы, раскрытые ворота и расшвырянная в спешке утварь. «Зачем оставили плацдарм? Вот оно как…»

Переправы в селе не оказалось.

Немецкий истребитель вырвался откуда-то из клубов дыма, хлестнул из пулеметов, и люди кинулись по спуску к реке.

— Ложись! — крикнул Евгений.

Команду приняли одни саперы, остальные неслись по дороге. Дети, женщины, калеки… «Мессершмитт», как оса, жикнул над головами, перемахнул речку и развернулся. Толпа безудержно валила по спуску.

— Немцы!

Обезумевшие люди бросались в воду. Скатывали в реку тарные бочки. Слепой старик спустил на воду кадку и на ощупь посадил в нее годовалого малыша. Несмышленыш пищал и цеплялся за старика, наконец слепой оторвал его от себя и отпихнул бочку. Из-под берега сыпались в воду беженцы…

Когда саперы вышли к реке, у берега бродил лишь согбенный слепец. Растопыренными руками шарил он у воды. На отмели валялся детский ботинок.

Под Кишиневом полк срочно посадили в теплушки, через сутки выгрузили в Первомайске и ночным броском подняли еще северней. Это уже была Правобережная Украина.

В теплушке Евгений отсыпался за все прошлые ночи и мало что видел. Запомнился ему только темный полустанок, забитый эшелонами с войсками и оборудованием эвакуируемых на восток предприятий. Станки, моторы, ящики — все лежало на открытых платформах. На одном ящике сидела женщина в застегнутом наглухо пальтишке, платке и противогазе через плечо.

— Эгей, сторож в юбке! Айда греться! — зазывали ее служивые. Она шутливо грозила берданкой; было видно, что женщина рада человеческому голосу.

— Чайком напоим! — обещали бойцы.

— Дома напьюсь.

— Где твой дом?..

Женщина что-то ответила, но зацокали буфера, и эшелон поплыл вдоль путей. Евгений еще с минуту выглядывал в темный проем двери, перед глазами мелькали, ускоряя бег, площадки со станками, теплушки, изредка — пассажирские вагоны.

Двойственное чувство охватило Евгения с того дня, как полк вместе со всей дивизией сосредоточился в резерве. Евгений радовался возвращению в часть: среди множества людей он ощутил прилив сил и уверенность в себе; он не только отдыхал от надоедливой трескотни пулеметов и горького запаха взрывов — в минуту отдыха, а чаще во сне Евгений мысленно переносился домой; ему чудилось, что там все по-прежнему, он видел дом таким, каким оставил до войны. Эти видения порой перерастали в совершенно физические ощущения, и тогда в памяти сглаживались даже его нелады с отчимом, перед ним вставали прохладная комната и мать со стаканом молока. Думал он и о Мусе; отношения с ней казались Евгению окончательно запутанными. Кем они друг другу приходятся? В такие минуты его охватывало беспокойное волнение, граничащее с раздражительностью, и тогда, чтоб не сорваться, он старался не замечать мелких промахов подчиненных, брался за топор или лопату…

Без работы саперы никогда не сидели — хоть в наступлении, хоть в обороне, хоть в резерве, — но случались и просветы. Как-то среди дня Буряка вызвали в штаб и вручили долгожданную медаль. Вернувшись, сияющий сержант взялся было за какое-то дело, но к нему подсыпался Наумов:

— Когда говорил — дырку проткни!

— Проткнул!

— То-то… — басил Наумов, оглядываясь на товарищей. И покуда те поздравляли отделенного, старый сапер протянул ему пучок крупных мостовых гвоздей. — Приколачивай.

Евгений с удовольствием наблюдал бесхитростное веселье, тем более что он и сам уважал Буряка за душевную простоту и настоящую, не показную храбрость. Евгений радостно обнял своего бывшего курсанта, который от волнения плел что-то бессвязное и обещал друзьям чуть не пир горой, хотя все понимали, что нынче не до празднеств. Понимал это и сам Евгений, но тут подлил масла в огонь все тот же Наумов:

— Зажилишь, сержант!

— Да я хоть сейчас… За мной не пропадет.

Тут-то у Евгения и зародилась идея. Желая выручить верного товарища и зная, что в хозяйстве безгрешного Бойко не разживешься, он отправился к знакомому разведчику.

Рыжий Кузьмин одиноко скучал в щели под брезентовым покрытием и ждал обеда. Евгения он встретил радостно:

— Алаверды, господь с тобою, снимай ремень, садись со мною. Ха-ха… не было ни души, да вдруг сапер…

Кузьмин был веселым человеком, не зря его звали просто Кузьмой. Евгений вежливо выждал, пока тот отсмеется, и только после этого приступил к делу:

— Я к тебе срочно.

— Тревога? В ружье? Вперед?

— Нет. Личное.

— А… ну, садись. Обедал?

По команде разведчика повар принес два котелка с борщом. Ложка у Евгения была с собой, и оба взялись подкрепляться. Евгений, помявшись, выложил просьбу напрямик:

— Нужна водка.

— Ов-ва…

— Пол-литра.

— Алаверды, господь с тобою… Бабенка завелась?

— Да нет.

Под брезентом было душно. И все же с приходом гостя Кузьма застегнул гимнастерку. Целлулоидный подворотничок немилосердно давил шею, однако хозяин не обращал на это внимания.

— Вре-ешь! — хохотнул он.

Евгений покраснел. Он смутился оттого, что ему припомнилась встреченная им вчера в разведроте Анечка, белесая сорвиголова, отчаянная лазутчица, не раз ходившая с ребятами в поиск. Анечка эта, играя ямочками на щеках, совершенно открыто и преднамеренно толкнула плечом Евгения да еще и рассмеялась в глаза, когда тот от неожиданности едва не упал. А споткнулся он по той причине, что признал в Анечке давнишнюю киевскую знакомую, жилицу архиерейского дома; она была чуть старше Евгения, и относился он к ней в то время с полным безразличием. А вот теперь…

У Евгения на миг выскочило из головы, зачем ему водка, и Кузьма воспринял его замешательство как подтверждение своей догадки.

— Нет в запасе, — откровенно признался он. — А для такого бы дела…

Опомнившись, Евгений рассказал о Буряке, и тогда Кузьма пообещал помочь и куда-то исчез. Минут через двадцать он вернулся, передал гостю завернутую в газету скляночку граммов на сто. Предварительно он вынул притертую пробку и дал нюхнуть.

— Спирт, — определил Евгений.

Придя во взвод, он оделил из этой посудинки всех своих саперов. Бойцы присели на корточки, брали заскорузлыми пальцами кружку с микропорцией и опрокидывали в рот.

— Обожаю селедку, — заявил Янкин — после чарки он был куда как словоохотлив. Глядя, как Наумов чуть не целуется с кружкой, добавил: — С луком…

— Лекарство — закусывать? — усмехнулся Наумов и достал портсигар. К портсигару первым потянулся Янкин, однако Наумов не спешил начинать перекур. — Не примазывайся! Папироса — вторая чарка. Закрепитель…

— И обошелся бы этой второй.

— Вот видишь, хотел тебя угостить…

— Щедро больно.

— Распустился ты, Янкин! — Наумов махнул рукой. — Из этого портсигара я и сам не курил до войны.

— Что так?

— Подарок… Внимание от людей! Двадцать штук втискивал… Да, Янкин, угостил бы я тебя…

— От тебя дождешься!

— Видишь, как ты о людях… Нехорошо. Попал в стаю — лай не лай, а хвостом виляй. — С этими словами Наумов нажал кнопку. Янкин вновь протянул руку, но портсигар был пуст.

— Трепло!

— А ты и вправду пьяный.

— От же человек! Да я, бывало, две бутылки…

— Так ты еще и алкоголик!

— В праздники…

— Таких гостей в коридоре к стенке прислоняли: топай, мол, родимый, помахоньку домой… бай-бай…

Кругом давно ржали, и Янкин тоже не выдержал. Потом он прокашлялся и неожиданно хорошим голосом запел. Его поддержали; песня была старая и подходила к общему благодушному настрою.

Старый гетманский шлях резал с юга на север дубовый лесок. В низине, где работали саперы, дорога была мощеная, и старый булыжник отсвечивал сизыми плешинами.

Крутов задал отделениям работу и присел на обочине, ожидая Бойко, который ушел в штаб полка за новыми картами: полку дали дополнительное направление.

Евгений сидел в полудреме, и саперы, не обращая на него внимания, готовили на проезжей части колодец под фугас.

— Тошнит от такой работы, — жаловался Янкин. — Сам когда-то строил, сам же ломаю…

— А которые хлеб жгут?

— То близь передовой, а то здесь… Резерв!

Бойцы примолкли. Оба смотрели вдоль дороги на север, туда, где каменка, взбежав на подъем, утыкалась в непроглядно темную стену леса. Оба вслушивались, будто сюда могли долететь звуки грозных сражений на подступах к дальнему Смоленску или Киеву.

— Я так мерекаю, — нарушил паузу Наумов, — скоро опять наш черед.

— Тю! Карту видел? До фронта сто верст…

— Ну, видел. А только — мы пойдем. Начальство который день на колесах — верный признан, вперед поведет.

— Зачем же тогда дорогу портим? — Сидящий на песке Янкин перекидывал с руки на руку пудовый камень.

— Препятствие. На всякий пожарный…

— Страте-ег! Предусмотрителен ты стал, Наумыч. Тебя послушать: куда ни кинь — всюду клин!

Евгений слушал разговор бойцов и сам хотел вмешаться в беседу, но какое-то подсознательное любопытство сдерживало его.

А положение на фронтах оставалось тяжелым. После нескольких дней затишья, когда хотелось верить, что враг остановлен и начался долгожданный поворот в войне, противник опять усилил давление. В военных сводках вновь замелькали оставляемые Красной Армией города и села. Правда, наши войска, упорно обороняясь, по-прежнему наносили мощные контрудары. И одни лишь слухи об этих контрударах, иногда преувеличенные и искаженные молвой, возвращали Евгению доброе настроение. Но очередная сводка Совинформбюро опять напоминала о суровой действительности.

Командир роты неожиданно появился откуда-то из лесу, и Евгений заметил его, когда тот уже присаживался рядом.

— Заждался? — спросил Бойко, вытаскивая из раздутой сумки карту-склейку.

Вместо ответа Евгений загнул лист и прочел на обрезе название города, что лежал на север от места их расположения.

— Новое направление? — проронил он.

— Да. Поедешь с Журковым по второму маршруту. — Бойко провел пальцем по жирной коричневой линии, пробитой через оба листа. Маршрут тянулся километров на тридцать.

— Еще клешня?

— Вроде бы… — нехотя ответил Бойко.

— И оттуда жмет, и отсюда… Длинные у фрица руки…

— Обрубим!

Евгений смолчал. Однако Бойко почувствовал его настроение. На какой-то миг он задержал взгляд на разрытой дороге, отметил, как ловко орудует блестящей лопатой Наумов.

— Э, друг мой… Так замуж не выходят. — Бойко осекся и прикрыл глаза, в долю секунды перед ним мелькнуло лицо Симы, заслонилось толпой бредущих по дороге беженцев… Он с горечью подумал, что ничего не знает об участи жены, не знает даже, успела ли она выбраться из приграничного города. — Раскис ты, Женя.

— Я ничего…

— Вижу, какое «ничего»! Резерв — значит, ударим! Ударим, не сомневайся!

3

Рекогносцировка маршрута заняла все светлое время, и только к вечеру Евгений и начальник разведки вернулись в полк. Картина тут за день изменилась: зеленая лесная опушка, насколько хватал глаз, темнела завалами. Кряжистые дубы лежали впереплет с ясенем и березой, и лишь изредка торчала нетронутая акация. У самой дороги стояла обкиданная завязью дикая груша. Евгений сполз с седла, сбил носком белую шляпку поганки и едва удержался на затекших ногах. Нагнул ветку груши.

— Заходи, — пригласил его Журков.

Собственно, Евгений искал случая заглянуть к разведчикам, надеясь повидать Аню, и вот, приглашение.

— А… сапер-водичка! — встретили его старые знакомые.

Шалаш разведчиков напоминал курень: стены и крыша были связаны из ветвей и не спасали ни от дождя, ни даже от мошки. Вверху светили приткнутые три или четыре карманных фонаря.

У разведчиков шел инструктаж. Евгений хотел уйти, но его остановили.

— Кончили. Зачем пришел? — раздался голос Кузьмы.

— Для взаимодействия… — нашелся Евгений, пристально разглядывая сидящих. В дальнем конце среди бойцов заметил Анечку и еще девушку-радистку. У Евгения екнуло сердце. Но он тут же перевел глаза на Кузьмина, который с недавнего времени тоже командовал взводом и получил старшинское звание. Никаких, правда, военных школ он не кончал, но природная сметка и житейский опыт с лихвой выручали его.

— Добро! С нами не пропадешь, садись. — Кузьма схватил Евгения за гимнастерку и потянул.

Рыжий Кузьма по-прежнему оставался лихим лазутчиком, без него не обходилось ни одно серьезное задание. Однако при отходе с плацдарма его зацепила пуля, и он почти неделю отлеживался. Он и нынче еще прихрамывал, пребывал на правах раненого — без ремня — и томился от скуки. Приход свежего человека был для него как нельзя кстати.

Кузьма с ходу начал что-то рассказывать, явно смешивая быль с небылицами. К ним придвинулось с десяток разведчиков. Грубовато потеснив Евгения, рядом уселась Анечка. Евгений сквозь гимнастерку ощутил ее тепло.

— Чем же вас потешить? — разошелся Кузьма, задорно глядя на смеющиеся лица товарищей, и вдруг предложил: — Сыграем?

Евгений с удивлением уставился на карты, и Кузьма небрежно проронил:

— Трофейные, понимаешь…

История с картами в кругу своих была давно известна, потому что Кузьме тут же подыграли:

— Проясни, Иваныч!

— Чего прояснять? Заскочил я в блиндаж, а там офицер… Хороший такой, чистокровный. «Хенде хох!» — кричу.

— А он?

— За пистолет! — Кузьма поглядел на свет червонного короля.

— А вы?

— Кляп ему в рот, хватаю сумку…

— А он?

— Карты, говорит.

— Как же говорит — с кляпом?

— Цыц!.. Лейтенант Журков потом пенял: карты, да не те…

Так ли было, не так ли — к Кузьме не придирались. Бойцы благосклонно слушали «треп», тем более что в деле Кузьма действительно был храбрым и находчивым.

Сдали в подкидного: Евгений с Кузьмой — против девчонок. Но игра скоро надоела, девчонки стали озоровать. Евгений видел, как Анечка припрятала карту.

— Детская игра, — заметил он. — Мне пора.

На дворе совсем стемнело. Пройдя шагов десять, Евгений услышал, что его догоняют. Это была Аня.

— Ну, здравствуй. — Аня взяла его под руку.

Они шли по лесу. «Вот ведь как бывает. Я ее в детстве и не примечал вроде, а она запомнила. Больше, говорит, никого из дворовых ребят не помню, а тебя очень даже хорошо помню…»

Потом они зашли в дом, где располагался Евгений, и долго сидели. Аня что-то говорила ему, и голос у нее был ласковый, но Евгений улавливал лишь ее теплое дыхание и уже не слышал и не понимал слов.

— Видишь, какая я?.. Я, милый, два года с геологами в экспедиции… Потом в Киев вернулась, дуреха. С искусством захотелось на «ты».

— Артисткой?

— Погорелого театра… Попался на пути баламут. Художник, в общем. Тары-бары-растабары… Красивая, мол, стройная… И стала я натурщицей.

— Так просто? — вырвалось у Евгения.

— Вроде любила, замуж хотела, да его родители воспротивились… В общем, вот какая артистка.

Евгений думал о художнике, а почему-то представлял Костика, его лицо с недоброй ухмылкой. Где-то за Костиком мелькнула Муся, но ее оттеснила близкая Аня. И в то же время он ощущал отчужденность: Аня знала жизнь, знала больше, чем Евгений… И он с огорчением, как что-то невозвратно утерянное, тронул Анину руку, но не находил что бы еще у нее спросить. Наконец выдавил:

— Значит, соображаешь в искусстве?

— Искусство — это внутри. Вот в тебе я что-то нашла… Не смешно?

В комнате зависла неловкая тишина, которую Евгений не знал, как разорвать.

В комнату ворвался приглушенный раскат, дзинькнуло стекло.

— Орудие, — сказала Аня.

Евгений промолчал, какое-то оцепенение связало его. Аня была рядом, ему хотелось обнять ее, но что-то сдерживало, он не мог шевельнуть рукой.

Опять где-то бабахнуло.

На дворе послышались шаги, потом раскатистый бас Наумова:

— Командир дома? — Наумов приник к окну: — Товарищ командир, срочно!

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

Евгений ждал очередного выстрела, но его не было, и это создавало напряжение. Предрассветный мрак навис над головами, словно опрокинутый котел, в котором отдавало неразборчивым, отдаленным гулом. Гул этот накрывал все окружающее, и казалось — гудят хаты, вишни, колодезь с журавлем и даже земля под ногами. Евгений тревожно повел головой, прислушался. Стало ясно — идут войска.

Пора было выступать и саперам.

— Ста-ановись! — бросил Евгений, хотя почтя все уже заняли свои места. Лишь Наумов с Туркиным доливали у колодца фляги. Евгений подошел к ним и, наклонив бадью, стал пить. Он обливался, чувствуя, как течет за ворот и за пазуху. «Не так жарко будет…» Наконец он поставил бадью и, шаркая сапогами по росе, вернулся в строй.

— Ша-агом арш…

Над крышами полыхнуло: дивизионное орудие все-таки ударило, и это разрядило атмосферу.

— Началось! — сказал Наумов.

Теперь уже все понимали, что с северо-запада приближался враг. В темноте даже мерещились вспышки артиллерии, хотя рассвет выдался густой, мглистый.

Обозначая указками маршрут, взвод двинулся к заданному рубежу. Позади мягко катились повозки с минами и взрывчаткой. Настрой во взводе держался боевой, саперы были готовы встретить неприятеля. Но, как всегда перед близким боем, каждый задумывался: какая выпадет судьбина? Никто об этом не говорил прямо, толковали о пустяках.

— Наумов, куда бежишь? — подал голос Янкин.

— На блины.

— Сердита теща, дверью хлопает!

— И мы хлопнем.

Грунтовку пересекла железная дорога. Слева выдались из темноты неясные нагромождения станционных построек, загудел рожок стрелочника, цокнули вагонные буфера.

Евгений всматривался вперед. Дорога вела в мутную даль, по сторонам возникали какие-то сглаженные контуры; станция, поля и перелески словно распались на невидимые частицы и воспринимались уже не глазом, а на слух. Из них складывался, набегал волнами перестук колес на ухабах и лошадиный храп. И по этим звукам Евгений представлял, как идут в сражение войска, движется его полк.

Перестрелка на северо-западе усиливалась. Вероятно, там вела бой разведка, а может, враг пытался смять наши заслоны. В сознании Евгения переплелись действительные звуки с мнимыми. Задумавшись, он чуть не попал под встречную пароконку; он отпрянул от надвинувшейся морды и опомнился, когда коняги остановились, а взвод уже принял влево и пошел обходить упряжку.

В воздухе заметно посветлело. Евгений чертыхнулся и увидел в повозке на брезенте вытянувшегося человека. Слипшиеся в комок волосы его заливала кровь. Человек был тяжело ранен.

— Сапер-водичка… — слабо окликнул он.

Евгений от неожиданности вздрогнул — Кузьма ли перед ним? — и потому ответил не сразу:

— Здоров!

— Отвоевался…

Повозочный тянул вожжи, хотел трогать, но Евгений придержал его: Кузьма силился еще что-то сказать.

— Напоролись в темноте… на фрицев…

Евгений понял, что разведчик плох, его нужно быстрее везти, но не мог отвернуться и не выслушать, быть может, последних слов его.

— Ты не сердись… — сказал Кузьма и перешел на шепот: — Анютка, слышь… дети войны…

Эти невнятные слова заставили Евгения покраснеть. Он подумал об Ане как о чем-то потерянном, и было жаль потери. Он пристально вглядывался в глаза Кузьмы и видел, что тот уже его не узнает.

Рассвет застал Евгения со взводом на правом фланге полка, возле пруда. Саперы дежурили у водопуска небольшой плотины, имея задачу — отворить шлюз после отхода подразделения прикрытия. Это подразделение — усиленная стрелковая рота первого батальона — загодя выдвинулось вперед и принудило фашистов развернуться в боевые порядки. А тем временем батальон с приданной артиллерией перекрыл дорогу, по которой рвались немцы. Местность была здесь открытая, дорога за перемычкой поднималась на пологий степной взгорок и до самого горизонта виляла в неубранных хлебах. Никаких препятствий, кроме пруда с илистым дном, природа здесь не сотворила.

Буряк с Наумовым и Янкиным возились у творила, но замокший дубовый щит не трогался с места. Тогда Евгений приладил к нему две мелинитовые шашки.

— Всю бы плотину и подкинуть! — определил Буряк.

— Смозговал… А вперед если?

Повыше, рядом с НП стрелкового батальона, саперы копали щель для подрывников. На этом же поле обживал огневые позиции пулеметный взвод. Через весь клин, наперерез дороге, прочертились желтые пехотные окопчики. Внизу, у самого пруда, за кустистым заслоном таились две противотанковые пушечки. Ездовые погнали с позиции лошадей и, не зная куда приткнуться, крутились между кустов. Свежий, еще не раскаленный солнцем воздух наполнялся тяжелым ревом моторов; с северо-запада доносилась орудийно-пулеметная пальба. Там уже столкнулись передовые части, и было ясно, что за ними движутся к рубежу основные силы. Утренний луч солнца выхватил в небе клубы пыли: пешие и механизированные колонны устремились к району сражения.

Саперы бегом протянули к подрывной станции магистраль и отошли за линию окопов; на плотине не осталось ни души.

В воздух поднялся артиллерийский аэростат.

Евгений, Буряк и Наумов теснились в щели, возле подрывной машинки. Евгений поминутно вынимал из кармана липкий от потной руки пусковой ключ. Подрывники ждали сигнала комбата-один. Буряк тоже то совал руку в карман, то выдергивал, будто что-то вспоминал или собирался докончить неотложную работу.

— Гудит… — сказал Буряк.

Евгений поднял глаза к унизанным ласточками телеграфным проводам. Стал пересчитывать птиц, сбился и повторил счет, повел взглядом со столба на столб, через плотину на взгорок, по хлебам — до самого небосклона.

На НП зазвонил телефон, комбат-один доложил, видимо, в полк: «Готово… есть огни…» Ветер заволакивал пылью дальний левый фланг, оттуда докатился орудийный залп. С проводов сорвались птицы.

Стаи снарядов захлюпали над саперами и понеслись к противнику. И почти в то же время ухнули ответные залпы — по подходящим колоннам наших войск. В небе появился фашистский разведчик, под ним вспухли розовые бутоны.

— Не боится, — вздохнул Буряк.

— Еще как! — ответил Наумов.

Голоса саперов тонули в сплошном гуде. Евгений неотрывно смотрел через плотину — вдоль дороги, ожидая отхода роты прикрытия. В бинокль казалось, туда рукой достать. На гребне, по краю светло-золотистого ржаного поля, голубели васильки.

Противник не показывался, сражение разгоралось левее. К артиллерийской дуэли присоединился сухой треск танковых пушек. Над полем боя зависли тяжело гудящие фашистские бомбовозы.

Через плотину, мимо батальонного НП, провезли на двуколке обгорелого танкиста, он стонал: «Жахнул фрицу… и морда в крови…» А телефонисты уже пустили новость: соседняя дивизия обошла немецкий клин, ее части смяли противника. Бойцы вслушивались в звуки сражения, понимали — схватка будет до последнего. Пальба то затухала, то разгоралась; сражение словно завихрялось, закручивалось огромным винтом: на левом фланге успешней продвигались наши, на правом — немцы.

— Саперики… придется ль пускать воду? — как будто даже с разочарованием протянул какой-то пехотинец. — Ловить рыбку на саперну удочку…

Появление отходящей цепи оборвало шутки. В окопах застыла тишина. Стрелковое прикрытие с боем отходило, фигурки во ржи вскидывались для стрельбы с колена и в рост.

На волнистом горизонте появился фашистский броневик.

— Драпают… — со злостью прохрипел Наумов.

В бинокль Евгений различал на поле каждый колос, видел, как, раздвигая стебли, ползком и перебежками спускаются к плотине пехотинцы. В нескольких местах задымило, пламя и дым разрастались, охватывая все большую площадь. Кто-то поджег хлеб…

С НП донеслось:

— Сапе-еры!

Евгений вставил в машинку ключ.

Прикрытие откатывалось, обтекая-пруд справа. За стрелками на дальний гребешок выступили из хлебов фашистские автоматчики. Проскочив между очагами пожара и разорвав отходящую цепь, они ринулись к плотине. По ним ударил пулеметный взвод, и фашисты прибавили ходу.

— Сапе-еры!

Евгений взорвал творило. Из шлюза хлынула вода. Опасаясь новых взрывов, немцы залегли. Но позади них уже бушевало сплошное пламя, оно быстро набегало. Фашисты дымными снопами катались по земле. Евгений, оторвал от глаз бинокль. В нос ему будто шибануло горелым мясом, страшный крик утонул в реве моторов.

Из черных клубов по дороге выползли немецкие танки. Не доходя до огненного вала, они развернулись влево, в обход.

Уцелевшие фашистские автоматчики, поливая перед собой очередями, в отчаянии бросились в воду, через взорванный шлюз — в атаку. Они неслись по плотине, как безумные, на них тлела одежда. Огонь подгонял их.

Крутов увидел, как справа и слева от него выскакивают из окопов пехотинцы. Он тоже вылез на бруствер и поднял руку, созывая взвод. Рядом с ним стояли Буряк и Наумов.

— За мной! — крикнул Крутов подбегавшим саперам, но пулеметная дробь заглушила его голос. Бойцы, не останавливаясь — они уже не могли остановиться, — схлестнулись с немцами; кто-то из саперов упал, и набежавший на падающего Евгений успел только приметить стоптанный каблук…

Завязалась рукопашная. Остановленных саперами фашистов охватили с двух сторон стрелковые роты; сплошной пальбы уже не было, только хрипели запаленные люди, неслись глухие удары, хруст и редкие — в упор — выстрелы. В пять минут все было кончено, лишь с плотины еще били подкатившие немецкие броневики.

Саперы устремились к броневикам. По задней машине ударили из-за кустов противотанковые пушки, она вспыхнула; передняя заелозила по плотине, стремясь ускользнуть из-под огня, но путь назад ей был загорожен. Броневичок с ходу вклинился между горящей машиной и перилами.

— За мно-ой!

Саперы подскочили к сцепившимся броневикам. Живая, неповрежденная машина развернула пушку и стреляла, но бойцы уже были в мертвой зоне. Возле горящих броневиков суетились с винтовками и пистолетами немцы. Это были штабные; набежавшая стрелковая рота оттиснула их и погнала через плотину, в огонь.

— Туркин! — крикнул Наумов и подал заряд. Туркин с зарядом в руках вскочил на броневик, приложил к люку шашку и зажег шнур…

Оглушенный и отупелый вернулся Евгений к своему окопу. Казалось, над боевыми порядками установилось затишье. За спущенным прудом чернело выгоревшее, усеянное обугленными трупами поле. Вдоль дороги торчали закопченные, словно трубы на пожарище, телеграфные столбы.

Лишь час спустя начал Евгений улавливать звуки отдаленного сражения и различать голоса бойцов. От телефонистов он прослышал, что левофланговые части попали под удар врага.

Грохот на поле боя нарастал. Евгений недоуменно вертел головой и наконец уставился в бинокль. Но впереди, на сожженной степным пожаром местности, ничего не было видно. Лишь через несколько минут, когда грохот приблизился, он понял, что из глубины подтягиваются свои танки. Танки спустились на ту же плотину, передний подполз к обгоревшим броневичкам и, боднув, разом свалил их в воду.

— Пошли, родные… — прошептал Евгений запекшимися губами.

И Крутов, и его бойцы знали, что сражение шло с танками фон Клейста, что обе стороны вводили свежие силы, пытаясь склонить успех в свою пользу. Однако вряд ли саперы представляли, какое значение будет иметь исход сражения для обеих сторон. А между тем советские войска в эти дни сумели остановить гитлеровцев на великолукском направлении и под Ельней и стремились стабилизировать положение и на этом участке. Фашисты форсировали захват Правобережной Украины, подошли к Киеву и в этих условиях пустили во фланг и тыл войскам Южного фронта танковую группу. Обе стороны пытались обойти противостоящие части, и фронт сражения неуклонно расширялся.

После ввода танков на участке сто пятого полка батальоны пошли вперед. Продвижение было стремительным, через час танки, а за ними и пехота завязали бой с вытягивавшейся из села моторизованной колонной фашистов. Застигнутые в походном порядке, немцы рассыпались по обеим сторонам дороги. Мотоциклы с пулеметами на турелях вырвались из колонны и ползали по полю, как жуки. Скрежет железа, вой моторов и стрельба — все смешалось. Танки, не развертываясь, в походном строю прошли по месиву из людских тел и металла, захватили село и с ходу пронеслись еще километров восемь.

Сто пятый стрелковый не поспевал за танкистами. Его первый батальон ловил по полю немецких мотоциклистов, остальные подразделения, приняв вправо, обошли очаги боя и тяжелым шагом двинулись дальше.

Как только первый батальон, которому были приданы саперы Крутова, покончил с противником и пальба стихла, саперы тронулись. Они следовали позади стрелковых рот.

— Товарищ командир, может, обойдем? — Буряк махнул рукой вправо, и Евгений согласно повернул в обход загроможденной техникой дороги.

Евгений старался не глядеть на раздавленные трупы, но раз-другой невольно все же покосился в сторону дороги, схватил глазом застрявший у дороги мотоцикл и застывшего водителя на нем. Мертвец сидел в каске, широко расставив руки и запрокинув голову…

Танки вывели из боя к ночи. На достигнутом рубеже закреплялась пехота. По всему фронту в темноте угадывалось движение, из глубины подтягивались батареи и дивизионы, на пыльных грунтовках скрипели обозы со снарядами, постукивали на ухабах санитарные повозки, тянули линии связисты. Со связью было трудно: линейщики не поспевали за войсками.

За ночь саперы оборудовали легкий НП командиру полка. Подремав полчаса в ожидании завтрака, вновь отправились в первый стрелковый батальон. Шли напрямую, овсами, и через сотню шагов промокли до пояса.

— Что это вы? — удивился комбат, щурясь на саперов красными, воспаленными глазами.

— Роса.

— Коси, коса, пока роса… Мост будем брать.

На рассвете загромыхало у левого соседа. Оттуда канонада подкатилась к центру, и вот уже засвистели снаряды над первым батальоном. Взошедшее солнце поджигало черные султаны взрывов. Из росистых хлебов вынырнули и пошли в атаку танки, за ними поднялась пехота и побежала в гущу разрывов.

До моста было шесть километров. Саперы следовали за цепью. Позади, как и прежде, тарахтела повозка с минами и взрывчаткой. И выстрелы впереди, и ломаные цепи, и лошадь с повозкой, и светлое утро — все казалось Евгению ненастоящим. Он не ощущал опасности, не видел перекошенных ртов и падающих людей. Он шагал, как заводной, путаясь ногами в стеблях пшеницы и боясь отстать. Все звуки боя слились для него в какой-то странный и хаотичный мотив: ему чудилось, будто заливались голоса бесчисленных жаворонков, хотя наяву было не так — вздрагивала земля, стучали пулеметы, пахло порохом… Были рывки и перебежки, были паузы — когда утомленная пехота залегала и с трудом поднималась; падали убитые, вводились резервы…

Вслед за танками первый батальон прорвался к реке, захватил мост и оседлал заречную возвышенность. Пехота взялась за лопаты.

А в полдень танки получили новую задачу и ушли. На пригорок выдвинулся саперный взвод.

Расставив внаброс два десятка мин, саперы по приказанию комбата отправились готовить мост к подрыву — на всякий случай. Собственно, разведка и расчеты на подрыв были готовы, осталось начать да кончить: раскрепить заряды. Заряды вязали к сваям центральных опор и к прогонам; Янкин, Буряк и Туркин работали под мостом.

— Трубки готовы? — спросил Евгений Наумова.

— Сейчас! — Наумов уронил в воду обжим и в нарушение всяких правил тискал надетый на шнур медный детонатор зубами.

— Буряк! — подгонял Крутов.

— Кончил! — доложил сержант, вылезая из-под моста. Он вывел детонирующий шнур на проезжую часть и подвивал к нему шашку с гнездом для капсюля.

Саперы побежали с моста. Увлеченные работой, они проглядели подошедших к предмостной высотке фашистов и спохватились, когда там загорелся бой. С моста не просматривался передний скат, но сухие выстрелы танковых пушек, надсадный рев моторов и автоматная дробь были слышны. Евгений ловил привычный голос «максима» и выстрелы самозарядок. Над высоткой плыл дым, из-за перевала вскидывались столбы разрывов.

Но вот над макушкой пригорка всплыла башня вражеского танка. К нему подвинулись игрушечные фигурки солдат, ухнул глухой удар, и танк замер. Евгений напрягся, почти физически ощущая паузу в бою.

— Товарищ командир, спички есть? — забеспокоился Буряк.

— Есть, — отвечал Евгений, нащупывая в кармане коробок.

Фашистские танки не пробились через высотку и вызвали авиацию. «Юнкерсы» долго давили оборону, но моста не трогали. Уже солнце село, когда танки с крестами пошли наконец в обход высотки. Дюжина машин обтекала узел обороны слева, растянутая колонна ползла к мосту почти по самому берегу. До моста оставалось метров триста, и было видно, как головная машина тормознула перед блестящими стеклами совхозных парников.

В окоп к Евгению, как всегда неожиданно, свалился комроты.

— Мост готов? — спросил Бойко.

— Готов.

Евгений не стал уточнять, как попал сюда Бойко, только уловил от него застарелый, терпкий запах пота и ощутил свою прилипшую к спине рубашку. И спина, и лицо, и даже ладони у Евгения покрылись испариной. Он вытер руки о гимнастерку, но ладони стали еще мокрей.

Оба они, Бойко и Крутов, видели, как с пригорка побежал человек. Человек скатился к мосту, проскочил пролет, другой, третий… По нему откуда-то стреляли, но он не падал и вскоре добежал до саперов. Это был связной.

— Приказали рвать!

— Где комбат?

— Там… Их осталось девять…

— Я пойду, — сказал Евгений и выскочил из окопчика.

Танки мололи приподнятые, слабо отблескивающие парниковые рамы. По реке плыл звук бьющихся стекол. Евгений лежа достал из кармана спички и пополз. За ним пробирались Буряк и комроты.

— Товарищ младшлтнант! Справа! Справа! — надсаживался Буряк.

Евгений увидел, как на той стороне из прибрежных зарослей выкатились на травяную колею две подводы. На них сидели женщины с детьми. Лошади рысили к мосту…

Евгений укрепил в шашке-детонаторе зажигательную трубку, вставил в надрез спичку.

Фашистские танки уже почти полностью обошли узел обороны, они стремились с ходу захватить переправу. Но беженцы на подводах поспевали к мосту раньше, и немцы не стреляли по ним. Евгений понял замысел врага: ворваться на мост под прикрытием женщин и детей.

У Евгения дрожали руки. Он дважды примерял терку к головке спички, но всякий раз отводил руку; повернувшись, он зацепил каской о перильный брус, каска слетела, и Евгений увидел круги на воде.

Подводы уже вкатились на мост. Из-за них вырвалось вперед еще человек шесть пеших. Почти вслед за подводами шлепали гусеницами танки, они явно рассчитывали на легкий успех.

— Уходи-и! — скомандовал Крутов.

Бойко с Буряком молча попятились. В то же время поравнялись с Евгением бегущие с той стороны. Среди них выделялась сухая фигура в исправной красноармейской форме и с винтовкой. Красноармеец, на ходу поправляя очки, залопотал: «Наш полк… окружение…»

— Ваш полк… Уходите!

Пропустив повозки, Евгений чиркнул по спичке. Синий дым спустился по шнуру под мост.

Поняли или не поняли женщины, что делает командир на мосту, но они изо всех сил нахлестывали лошадей. Головной танк прибавил газу и открыл огонь. Под пулемет попала лошадь, задняя повозка встала. Женщина застыла на сене, закинув в ужасе за голову руки.

На выстрелы обернулся Бойко. Вместе с Евгением стащили они и поволокли женщину и детей на съезд. Вслед им хлестнула длинная очередь, но Евгений слышал только, как цокали по настилу траки; потом позади громыхнуло, Евгений уловил глазами клочок неба и почувствовал, что летит. Больше он ничего не слышал и не видел. Только летел, летел…

2

Берег устилала росистая трава. В ней навзничь лежал Евгений. По лицу его бегали мураши. Они лезли в уголки глаз, заползали в уши и нос. Евгений слабо повел головой, чихнул и открыл глаза.

Утро над рекой занялось чистое и светлое. Вода за ночь успела облизать подпаленные взрывом, рухнувшие пролеты. Под берегом вразнотык торчали изломанные сваи, прогоны, доски настила. Между размочаленными торцами бревен, приваливших затопленный фашистский танк, просвечивал противоположный берег; наискосок от упавшего моста в утренней синеве пучилась побитая, омертвевшая высотка. Евгений поднялся на локте и поначалу несмело и удивленно, потом с радостью осознал: жив! Но тут же его радость и угасла: в двух шагах лежал недвижный Бойко.

Похоже, как швырнуло ротного взрывом, так он и остался лежать на боку, упрятав лицо в зеленую подстилку и поджав колени. Его правая рука в мокром, кровяном рукаве была неестественно вывернута.

Евгений подполз к нему.

— Виктор Федотович! — впервые назвал он командира роты по имени-отчеству.

Бойко не отозвался. Евгений перевернул его на спину. Из разорванного рукава ткнулась в траву белая зазубренная кость. Евгений приложился к груди Бойко, но ничего не услышал. То ли действительно сердце не билось, то ли Евгений оглох от взрыва. Его тошнило. Минут пять он набирался сил, потом встал. Сняв с Бойко каску, потащился к воде. На ногах Евгений почувствовал себя уверенней — он подошел к какому-то обломку в камышах, встал на него и зачерпнул каской.

Почти над головой держался уцелевший береговой пролет, с него свисали лошадиные копыта; за перилами виднелась вся туша и опрокинутая повозка. Евгений попил, зачерпнул еще и побрел назад.

— Виктор Федотович… Виктор Федотович… — машинально твердил он, брызгая раненому на лицо и стараясь влить воду в стиснутый рот. Лицо у Бойко было в ссадинах.

За поймой раздалось несколько выстрелов, однако Евгений не обратил на них внимания: он упрямо силился вернуть к жизни ротного. Отчаявшись, Евгений достал саперный нож и попробовал лезвием разжать Бойко зубы. Но из этого тоже ничего не вышло: руки тряслись, и он боялся порезать ротному губы. Наконец Евгений потер ему уши, и тот открыл глаза.

— Где я? — спросил Бойко.

Евгений вновь принялся брызгать водой ему на лицо. Где-то настойчиво постреливали.

— Нас… двое? — спросил Бойко, не дождавшись ответа.

— Двое.

Они прислушались.

Нужно было что-то делать. Открытая рана Бойко требовала хоть простейшей обработки. Евгений снял с себя рубашку, надрав лоскутков, попробовал связать перебитую руку, но она держалась на клочке кожи, вывертывалась из повязки и причиняла раненому невероятную боль.

— Режь… режь! — стонал Бойко.

Евгений не осознал еще, что рука у того потеряна. Не слушая мольбы и угроз, он старался оттащить Бойко от берега. Тот помогал ему ногами, и оба помалу двигались в густой траве к террасе. Бойко весь был в поту. Вывернутая и распухшая рука волочилась за ним.

За полчаса они преодолели лишь около двух метров и поняли, что на обрыв им не взобраться.

— Режь! — фальцетом выкрикнул Бойко. Он смерил Евгения взглядом и перевел глаза на свою руку. На желтый, помертвевший палец села муха. — Режь… — повторил он уже спокойней, и Евгений почувствовал, как горло ему перехватила спазма. Резать? Несколько минут он сидел возле Бойко, тупо уставясь на него и не представляя, как он это сделает.

— Женя… Ну, Женя…

Крутов еще раз сходил с каской к реке. Достал нож, поштыковал лезвием землю. Размотал окровавленные тряпки. Бойко прикрыл глаза.

Перебитая рука едва держалась грязным лоскутом кожи. Евгений протянул нож и обрезал его. Зачерневшая рука осталась на траве. Евгений обмыл и замотал культю остатками рубашки.

Евгений покосился на Бойко. Тот лежал устало и тихо.

— Женя! — шевельнулся он наконец.

— У?

— Идут…

Слова Бойко донеслись, казалось, откуда-то издалека, Евгений не сразу вник в их смысл. Но вот над обрывом зашелестел бурьян. Евгений поднял пистолет. Сверху через головы лежащих протянулась длинная тень.

Послышались голоса:

— Уж искали, искали…

— Еще гляди!

Евгений воспрянул духом — свои, родные: Наумов, Буряк, Янкин. Через миг они скатились вниз. И пока бойцы ладили из подручного материала носилки для Бойко, сержант рассказал, как героически вел себя Туркин да как пристали к ним трое новеньких, из отходящих бойцов, и среди них длинный, чудаковатый, по фамилии Дубак. Евгений узнал его: это он пытался в самый неподходящий момент — на мосту — доложить что-то об окружении полка.

— Разрешите в вашу часть, — подошел ближе Дубак, поднося к каске ладонь и глядя куда-то между Евгением и Бойко.

— У нас — взвод. Оставайтесь, — ответил Евгений, так как Бойко лежал в забытьи и в разговоре не участвовал.

— Я из пехоты, — на всякий случай уточнил Дубак и отступил в сторону.

Скоро носилки были готовы. Бойко понесли. Евгений с Буряком шли следом; сержант рассказывал, как взвод оборонялся по реке и не пустил на восточный берег немецкую разведку. У Евгения еще шумело в голове, он слушал невнимательно, ему казалось, что он уже знает все это. Он помнил, как летели они с Бойко с моста, и не представлял только последнего «кадра» — как падали. Буряк утверждал, будто оба они — саперы видели — упали в реку, и потому их искали чуть не всю ночь в воде. Особенно после того как немцы внезапно оставили берег и убрались со своими танками. Буряк еще доложил, сколько во взводе убитых и раненых. Слушая его, Евгений глядел на Бойко и не мог вспомнить, захоронил ли его руку.

Саперы с носилками зашли в кустистый ложок и остановились.

— Кладите комиссара в тень, — сказал Дубак: из разговоров он знал, что Бойко — бывший политработник.

С этой минуты бойцы утвердили раненого Бойко в высоком звании комиссара. Осунувшийся, почти в беспамятстве, он внешне не среагировал на реплику новичка.

— Где мы? — спросил он.

— В овраге, — ответил Евгений.

— А полк?

— Не знаю… Разведку нужно…

Держалась ли на этом участке сплошная линия фронта или же после контрудара образовался слоеный пирог, в котором перемешались свои и чужие, — трудно было судить. Одно знал Евгений: его взвод — боевое подразделение и он будет действовать, выполняя воинский долг до конца.

По звукам — бой удалился к северо-востоку, хотя постреливали и в других направлениях. Из оврага ничего не просматривалось. Саперы толпились вокруг носилок с Бойко, тут же стояло несколько примкнувших к саперам пехотинцев, и среди них длинный Дубак.

— Пойдете в разведку, — повернулся к нему Крутов и не мешкая поставил задачу.

Дубак повторил приказание и, забрав свою пехоту, ушел.

Усталые саперы сидели вокруг носилок и курили. Недвижный, горячий воздух окутал их. Евгений сориентировался: ложбинка вела куда-то в степь. Поодаль торчали столбы с чашечками, и он молча зашагал меж кустов, пока над головой не запели уцелевшие провода. Будто привязанный, Евгений тянулся за ними взглядом и думал уже о делах: больше всего сейчас его заботила связь.

Разведчики вернулись к вечеру. Никаких своих частей поблизости они не нашли. По дорогам двигались немецкие колонны, катились тылы, штабы и охранные подразделения. Кое-где по оврагам да лесным опушкам пробирались разрозненные группы красноармейцев; они нападали на немецкие подразделения и обозы. То в одном, то в другом месте разгорались стычки.

На разведчиках были влажные, продубленные гимнастерки, грязные сапоги, и еще грязнее были их лица. Один из них — Гаркуша — по-домашнему накинул на плечи шинель без хлястика и, умываясь потом, частил:

— Сила… прет и прет…

— Прекрати! — оборвал Евгений. — Шинель в скатку!

Из доклада разведки судьба и местоположение полка или иных частей дивизии не прояснились. Войска после контрудара, как и предполагал Евгений, катились на северо-восток. Евгений по привычке ждал указаний Бойко, но тот чувствовал себя все хуже, часто впадал в беспамятство и в редкие минуты просветления настойчиво спрашивал об одном и том же: какова обстановка? Этот повторяющийся вопрос заставлял Евгения прикрывать глаза, и он опять видел страшный речной обрыв, измочаленные бревна, черную руку…

— Ну как, Виктор Федотович? Что будем делать?

— Своих догонять.

В сумерках взвод построился, Евгений подравнял бойцов.

Спрятав отслужившую карту, Евгений еще раз сверил азимут и выслал вперед Дубака — отныне нештатного начальника разведки взвода.

В степи клубилась выхваченная из потемок далекой фарой пыль. Взвод пересек столбовую дорогу и двинулся через поле, напрямик. Евгений слышал за спиной топот и обдумывал положение. «Внутренний фронт…» — сказал перед выходом комиссар. Да, конечно… Однако нужны продукты. Патроны нужны, бинты. Евгений оглянулся, пытаясь разглядеть неподвижно лежащего на носилках Бойко, но ничего не увидел, кроме расплывчатого пятна.

Ночью в степи тихо. Евгению казалось, будто он слышит отзвуки боя, и тогда рождалась надежда, что взвод вот-вот догонит своих. Евгений прибавлял шагу, однако носилки начинали отставать, и он заставлял себя идти медленнее.

Взвод выпустил, как щупальца, головной и боковые дозоры. К Евгению то и дело подбегал связной: беженцы на дороге… неопознанная машина… табун лошадей…

Саперы менялись у носилок, шли бодро. Буряк, желая развлечь комиссара, время от времени вспоминал какую-либо стародавнюю историю; его поддерживали Наумов с Янкиным. Но неизменно байки сменялись близкой и больной темой.

— Уборка на носу… — вполголоса, с сипотцой басил Наумов.

— Уберут со спички… — ответил Янкин.

— Людям жить! — Наумов резко поправил съехавшую каску.

— Ушли люди…

Буряк, топавший у изголовья носилок, вставил:

— Не все ушли.

— Не все, — согласился Наумов. — Как думаешь, сержант, километров десять отбухали?

— Больше. Попить хотите, товарищ комиссар?

Бойко мучила жажда, он подолгу присасывался к фляге. Ампутированная рука все больше донимала его. Он боязливо трогал пальцами распухшую под гимнастеркой, плохо забинтованную культю и плечо. Ему было жарко. Временами он забывался, но ненадолго, и, боясь застонать, кусал губы.

Под утро боковой дозор подал сигнал: «Стоп!» В этот мертвый час все спало, ни единый шорох не нарушал тишины. Между хлебами виднелась дорога. Идущие сзади бойцы еще подтягивались, не понимая причины остановки и надеясь на привал, а передние уже разглядывали сплюснутое танком человеческое тело. Это была женщина, ее фашисты уложили под гусеницы; руки у нее были примотаны к туловищу, лицо прикрыто пилоткой. Только брезентовая сумка с крестом, поставленная возле головы, выдавала в ней санитарку.

— Похоронить… — сказал Бойко.

Трава в это утро стояла сухая, жесткая. Шаркая сапогами, взвод продолжил свой путь. Евгений представлял, как доложит командиру полка о прибытии: «Товарищ полковник! Вверенный мне личный состав…»

С рассветом боевые действия на фронте разгорелись с новой силой, послышались орудия. На прибитые росой поля дохнуло зноем, по дорогам потянулись немецкие маршевые колонны. Евгений видел, как трудно приходилось Бойко. Саперы пытались освежить комиссару повязку, однако наложенные еще там, у реки, лоскуты ссохлись, культю чудовищно разнесло, и отодрать старую повязку без теплой воды оказалось невозможным. Евгений прикидывал, где бы достать хоть каплю йода, и впервые подумал о том, чтобы оставить Бойко в каком-нибудь подходящем селе. Может, там найдется фельдшер.

Идти становилось все труднее. Потянулся бесконечный жаркий день, по дорогам двигался противник, и Евгений, посоветовавшись с Бойко, скомандовал привал.

Вечером комиссар, превозмогая боль, долго и внимательно слушал Дубака.

— Школа на глазах сгорела… — сказал тот и замолк.

В словах Дубака (Евгений еще раньше безошибочно определил, что Дубак — учитель) улавливались какая-то невысказанная, сугубо личная боль. Поначалу Бойко, похоже, отнесся к жалобным ноткам с некоторой настороженностью, но потом они с Дубаком поговорили ладно и хорошо. Бойко понял, что учитель — душа открытая и простая. Евгений сидел тут же, но чувствовал себя стесненно и в беседу не вмешивался. Наконец Дубак ушел.

В ожидании ночного перехода большая часть бойцов дремала у кустистой межи. В густом воздухе не ощущалось ни малейшего движения. Вымученный дневной жарой и носилками, Бойко лежал, уставясь в подернутое набежавшими тучами небо. Незаметно он погрузился в забытье. Потом случилось то, о чем Евгений не мог спокойно думать даже после горячечной исповеди Бойко.

…Очнулся Бойко оттого, что у него заныла правая, отнятая рука. «Отлежал», — подумалось ему. Не понимая, во сне или наяву ощутилось это, он пошевелил для верности пальцами правой руки и образовался: кончилось наваждение! Значит, все было дурным сном: и взрыв моста, и ампутация, и жара, и до рвоты укачивающие носилки…

Бойко глубоко вздохнул, от волнения у него навернулись слезы. Он пытался вспомнить, почему и зачем он здесь, но не мог. Сознание переполнилось одной живительной мыслью: «Цел!.. Целехонек!..» Так он лежал, не решаясь двинуться, минуту, а может, пять или десять. За это время он успел о многом передумать. Вспомнил Симу. Где она? Что с ней? Бойко смотрел куда-то в темноту, не замечая Евгения: за все эти дни он впервые по-настоящему отдыхал. Но вот сознание неприметно подвело его к тому, от чего отстранилось во сне. У Бойко заныло все тело, он дернулся, попытался встать и ойкнул. Носилки… Всего несколько радужных мгновений подарила ему дремота, и от этого было вдвойне обидно. Отнятая рука болела сильно, нестерпимо. Загноившаяся рана раздирала повязку, сквозь полотно сочилась ржавая сукровица.

Вновь и вновь перед его глазами вставали живые картины. То он видел плывущую мимо носилок зелень, то палящее солнце, то из серой пелены выступали дома, улицы, город… Повторился наяву тяжкий эпизод — взвод отбивался от наседавшего немецкого подразделения, а его, Бойко, спрятали в кустах. «Спрятали и ушли. Забыли…» Так думал он в те минуты, когда его товарищи уводили противника в сторону. Бойко пробовал встать, но не мог, и от этого было еще страшнее, слабому и беспомощному.

Бойко и сам не понимал, в ясном ли он сознании или в беспамятстве, но одна мысль назойливо стучала в висках: «Обуза… своим обуза…» Он пытался что-то сказать, но набрякший язык не ворочался, получилось мычание, и Бойко потянулся к кобуре.

Пистолет уперся рукояткой в бортик, прикрывающий обойму, и Бойко никак не мог вынуть его. А подтянуть кобуру ближе к животу у него не хватало сил. Трудно сказать, отдавал ли он себе отчет в том, что делает. Но как это сделать — он угадывал, и движения его были безошибочны. Сцепив зубы, он напрягался из последнего. Сознание, что он не в силах выполнить задуманное, привело его в исступление. Неужели он даже на это не способен? Наконец Бойко вырвал пистолет из кобуры, но не удержал, и тот упал на траву.

Евгений не видел, что там упало, но расслышал какой-то шорох и приблизился к комиссару.

Бойко елозил рукой возле носилок. Евгений увидел открытую кобуру и пистолет в траве. Он наступил на него и нагнулся. Бойко, как и тогда, у реки, смотрел на Евгения косым, тяжелым взглядом. Он ждал чего-то, но Евгений молчал, не зная что делать и что сказать. Он все понял и сообразил, что нужно как-то сгладить случившееся, но не знал, как приступить к делу.

— Виктор Федотович… Уронил?

Бойко молчал, и Евгений заколебался в своей недоброй догадке. Он не хотел сомневаться в силе и стойкости Бойко, верил, что его товарищ и наставник по-прежнему остается крепким человеком. Бывает ведь, что даже самый крепкий на секунду теряет контроль над собой и действует помимо сознания. Больной человек… Желая окончательно убедиться в нелепости своих предположений и в то же время понимая, что сейчас не следует задавать вопросов, он все-таки повторил:

— Уронил?

И тут же понял, что ничего иного сказать он не мог. Он нашел, казалось, единственное слово, которое могло спасти положение. Он всегда представлял Бойко таким, каким видел его с первых дней войны, еще на границе, а потом на плацдарме.

Евгений со страхом ждал, что скажет Бойко, но тот молчал.

— Зайдем в село… — произнес Евгений. — Отлежишься…

— Я в тягость?

— Что ты, Виктор Федотович! У надежных людей… уход…

— Я со всеми!

— Трудно в пути… А тебе покой нужен. — Евгений наклонился, провел ладонью по его лбу, ощутил на руке горячие капли.

— Я со всеми, — повторил Бойко.

— Ведь у нас никаких лекарств…

— Женя… дай слово! Слово? Ну, слово?

Евгений чувствовал себя так, будто делает гадость: ведь оставить Бойко во взводе без квалифицированной помощи — значит обречь почти на верную гибель. И тем не менее он не смог отказать комиссару, не в состоянии был в эту минуту отвергнуть его просьбу. Он словно читал мысли раненого и видел — теперь Бойко будет терпеть любые муки и лишения до конца.

— Слово, Виктор Федотович…

Засунув пистолет комиссару в кобуру, Евгений обернулся и скомандовал построение. Пора было трогаться, предстоял нелегкий ночной путь.

3

Пахло мокрой травой. Похожий на ломтик дыни месяц вышел из лохматой тучи. После дождя небо и земля парили в прозрачной дымке, и оттого все вокруг было едва различимо: темные рощи и взгорки, смутные пятна посевов и облитые серебром каски идущих бойцов — все казалось шатким, плывущим по затушеванному безбрежному простору.

В эту ночь саперы двигались быстрее. Они упрямо стремились догнать своих. Наумов по обычаю задевал Янкина:

— Шевелись, служба!

Янкин сутулился, у него покручивало — на смену погоды — раненую руку, но он не признавался и тяжеловато греб ногами. Он шел впереди Наумова, и приятель не видел лица его, однако чутьем уловил, что лучше примолкнуть.

Ночью только и просыпались по-настоящему войсковые тылы. По ту и по эту сторону фронта скрытно двигались войска и обозы; ночью же выходили на тропу разведчики и саперы, крались по глухим проселкам, по дремотным опушкам и оврагам чуткие дозоры. И лишь обманчиво казалось, будто местность эта пустынна и мертва.

Взвод, как и подобало, передвигался с мерами предосторожности. Дозорные уже не били тревогу, по пустякам, знали, что немец без дорог потемну не шляется, а если и замечали живых людей, то убеждались: это попавшие в переплет бойцы или беженцы, которые после первого знакомства с «новым порядком» предпочитали идти в темное время. И те и другие, завидев вооруженных дозорных, уклонялись от встреч. Однако встречались и такие, что выходили из укрытий, вступали в переговоры, пытались выяснить обстановку и рассказывали о своих наблюдениях. Кое-кто из них присоединялся к саперам, иные же уходили, считая за благо действовать по своему разумению.

Евгений жадно расспрашивал каждого, хотя относился к незнакомым людям с неприязнью, подозревая всех, кто не в строю, в дезертирстве.

— Куда идешь? — обычно спрашивал Евгений.

Чаще всего боец махал рукой и отвечал: «Туда…» Туда — значило к своим, за линию фронта. Это угадывалось по его голосу, виду и поведению. Боец вымучивал свою историю, и в ней переплетались действительные приключения с вымыслом. В зависимости от характера и темперамента рассказчики рисовали картину войны по-разному. Одни, растерявшиеся от непредвиденных событий, твердили: немец валом валит и нет ему удержу. Были и степенные, твердые воины, сохранившие выдержку и веру в победу. Встречались и шептуны. Эти, поговорив о том о сем, доверительно сообщали: «Еще не то будет…» Попались среди отходящих два или три красноармейца из своей дивизии; один даже рассказал о гибели знакомых разведчиков, назвал Аню. Это огорошило Евгения, хотя он ничем себя не выдал.

В рассказах, основанных на пестрой смеси из личных переживаний и отзвуков событий на других участках фронта, чаще всего, по неизвестно как докатившимся слухам, передавались сведения о героической пятой армии, которая якобы еще держала Полесье. Говорили, что немецкое наступление на Киев захлебнулось и что именно под Луцком и Житомиром пустили немцу юшку из носу… Рассказы эти вселяли надежду в благополучное завершение тылового рейда.

На рассвете дозорные приволокли к Крутову небритого детину. Смерив глазами моложавого Евгения, задержанный откинул за спину руки и расставил ноги. Винтовку его держал Дубак, который и доложил:

— Ругается…

Словно в подтверждение, детина выпалил:

— Пошел ты… Праведник…

— Прекратить разговоры! — оборвал Крутов. Этот боец ему сразу не понравился. — Куда путь держишь?

— А ты кто?

— Командир.

— А-а… — Задержанный кивнул головой на запад: — Туда.

— Не в ту сторону топаешь, — сказал Евгений, уже не скрывая своей неприязни.

— Да?

— Да. Фронт вон где…

— А мы вокруг шарика… С тыла.

— Сволочь! — не сдержался Наумов. — Дать ему прикурить!

Детина поиграл желваками, шевельнул грудью и сказал тихо, с издевкой:

— Все бегут, и ты рванешь, команди-ир…

Евгений приказал связать дезертиру руки и вести с собой. Но не успел Наумов шагнуть к нему, как тот прыгнул в сторону и запетлял. Наумов подался за ним, но, видя, что дезертир приближается к кустам, вскинул винтовку. Саперы молча смотрели, как Наумов не спеша ведет ствол. До кустов оставалось шагов пять, но Наумов, не стрелял, и в эти секунды никто не проронил ни слова. У самой опушки дезертир оглянулся — там его и настигла пуля.

Бойко метался на носилках и бредил:

— Нож… нож… Женя! — В горле у него клокотало. Евгений не отходил от Бойко. Тот никого не узнавал.

Ему требовалась безотлагательная помощь, и Буряк вызвался сходить в село — поискать лекаря. Идти засветло, на виду, было рискованно, но иного выхода не было. К тому же кончились продукты, саперы нащипали кой-чего на огородах, и, по словам Наумова, близилось морковкино заговенье.

Евгений объявил привал. Расположились в яру, возле холодного, прозрачного ключа. Ни леса, ни кустарника здесь не было, и Евгений долго колебался, прежде чем позволил развести небольшой бездымный костерок — вскипятить чаю для раненых.

Бойко не приходил в себя и, кроме глотка воды, ничего не принимал. Евгений с жалостью глядел на его обтянутые скулы и потускневшие зрачки. Затем достал устаревшую карту, внимательно взглянул на нее. Но взвод уже давно находился за пределами листа: даже надписи по обрезу, у оборванных ниток-дорог, мало что говорили.

— Я готов, — доложил Буряк.

— Одна нога здесь, другая там! — напутствовал Евгений его и Туркина, которого отделенный брал с собой…

Почти до самого села Буряк и Туркин шли по ложбине. На выгоне, за ветряком, постояли, всматриваясь в ближнюю улочку, но ни своих, ни чужих не заметили; только из крайней хаты показалась старуха в платке, прошла к тыну, сняла кринку и побрела назад.

Буряк с Туркиным переглянулись.

— Разреши, товарищ сержант… Схожу, вообще… — Голос у Туркина был ломкий, будто он стеснялся своих слов. Пальцы шарили по нестриженому затылку, перебирая взмокшие и оттого темные кисточки волос.

Буряк еще раз выглянул из-за ветряка. Село по-прежнему было мертво. Туркин, приняв молчание сержанта за согласие, поправил ремень с подсумками и ладонью присадил на голове пилотку. После контузии и возвращения из лазарета Туркин был уже не тем юнцом, которого страшил каждый выстрел. Товарищи смотрели теперь на него как на «старичка» и вполне надежного бойца. Туркин отмерил глазами, сколько шагов до бабкиного подворья, соображая, как бы незаметней туда проскочить. И все же рука его невольно елозила по вороту, подвижные пальцы перебрали пуговки, перескочили на клапан гимнастерки, расстегнули и застегнули его.

— Туркин, я сам… Жди! — властно остановил его Буряк.

Где-то поверху дунуло, ветряк скрипнул крылом. Сержант перекинул винтовку в левую руку и частым шагом подался к огороже. Ему померещилось, будто за плетнем таится кто-то, он ускорил шаг и с маху перескочил во двор. Не глядя по сторонам, чтоб не терять времени, вошел в хату. Старушка ставила в печь чугунок и не сразу обернулась.

— Бабушка! Здравжлаю…

Старуха поставила в угол рогач, закрыла заслонку и только тогда глянула на гостя.

— Що тоби, хлопче?.

На лавке стояла знакомая уже Буряку кринка, старуха ухватила ее сухими пальцами за горло. Буряк не знал, с чего начать, и брякнул:

— Немцы есть?

Кажется, старушка только теперь и заметила, что гость военный.

— Був зранку якись Гитлэр…

— Гитлер?

— Эге ж, тэля забрав.

Буряк рыскал глазами по кухоньке, гадал, нет ли кого за дверью, в светлице.

— Нэма там никого.

— Врач в селе?

— Воюе.

— Бабушка… у нас комиссар плох…

— Плохий?

— Руку оторвало.

— Дэ ж вин?

— В яру, возле ключа.

— Далэко… — Старушка еще что-то шамкала. Видя, что она собирается, Буряк обрадовался:

— Проводим вас, как на танцы!

— Бачу… Дотанцювалыся…

Буряк готов был откусить себе язык…

Старушка набрала в узелок каких-то трав и тут заметила, с какой жадностью смотрел боец на холодную, лежалую пампушку. Она взяла рогач и полезла за чугунком. Пока Буряк обжигался борщом, приготовила ему каравай и торбочку пшена. Буряк простодушно подумал, что на всех этого мало, но попросить еще чего-либо посовестился.

Возле ветряка Туркин взял у бабуси узелок, и она проворно замельчила ногами, поспешая за красноармейцами. За всю дорогу не проронила ни слова и так же молчком, уже спускаясь в балку, нарвала подорожника.

Евгений встретил старушку сдержанно, с недоумением посмотрел на Буряка.

— Шептуха?

— Лекарка.

Старуха зорко окинула глазами бивак и безошибочно направилась к носилкам. Проходя близ кринички, задержалась.

— Сын робыв… — сказала, оглядев вкопанную в землю бочку. Из воды просвечивали обомшелые клепки. — Тэж на вийни… Чи не з вамы?

— Все налицо… смотрите… — невесело улыбнулся Евгений.

— Воды нагрийтэ.

Наумов подал котелок кипятку. Старушка с Евгением подошли к Бойко. Комиссар был без сознания, и лекарка, не теряя ни минуты, приступила к делу. Отмачивая теплой водой приставшее к ране тряпье, оголила распухшую культю. То, что открылось под повязкой, ее ужаснуло, она мелко закрестилась. Потом опустила на плечи платок и развивала узел с травами. Ее тонкие пальцы ловко перебирали сухие листья и корешки, она обмыла рану и наложила свежую повязку. Тем временем Бойко очнулся и с удивлением вглядывался в незнакомое лицо.

— Ничого, любый, ничого… — успокоила его старушка, продолжая врачевать.

Евгений поддерживал котелок с кипяченой водой, заговаривал Бойко, который морщился и скрипел зубами. Евгений видел, как у того потекла по щеке капля. Может, пот, а может, слеза.

— Ось як… пустылы ворога, диткы… На свою голову…

Эта тихая, ни к кому прямо не обращенная речь вызвала у Евгения далекие, не сиюминутные мысли.

За последнее время он привык видеть лица своих боевых товарищей — в просоленных гимнастерках, пропахших горьким дымом, грубоватых и немногословных. Теперь же сутулилась перед ним сухонькая старушка. Ее черные губы невнятно и жалостливо выкладывали близкие всем горести.

Стелющийся за горизонтом горький дым, и обгорелые поля, и опустелые села — все это уводило мысли воинов далеко, к родным очагам и семьям.

Евгению вспомнилась почему-то жена комиссара, Сима, о которой он и знал лишь понаслышке. Он отвел глаза от Бойко, боясь выдать свои мысли. Он знал — комиссару и так нелегко. Но в то же время подсознательно ощущал, что всем им предстоят нелегкие дни и все они пойдут до конца, не считаясь с жертвами и утратами…

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

Больше недели вел Крутов взвод почти строго на север и повсюду видел следы жестоких боев. Обгорелые фашистские танки, орудия и грузовики выдавали направление контрудара. Груды мертвого металла невольно вызывали мысль: «Пушки вместо масла», — и Евгению казалось, что все эти побитые машины отсвечивали коричневым тоном. Все, что читал и слышал он о фашизме, теперь сходилось, как в фокусе, в железных чудищах, зачем-то забредших в чужие земли.

Саперы шли словно по испытательному полигону. И хотя порой в их души закрадывался тягостный и пока безответный вопрос — что же происходит? — воины несли в себе прежнюю веру в победу.

Прошлой ночью разведка взвода приблизилась к какой-то крупной, действующей на этом направлении части Красной Армии. То была, похоже, сильная группировка, с пулеметами и артиллерией. Евгений стремился догнать ее, но там правила твердая рука, войска шли ходко, вступая лишь в короткие стычки, а саперы с раненым Бойко на руках не одолевали за ночь и двадцати километров. Они несколько раз слышали звуки боя и, казалось, настигали своих. Однако проходил час-другой, и становилось очевидно, что группировка сбила немцев и вновь ушла.

На рассвете взвод опять приблизился к своим. У Евгения отлегло от сердца, да и бойцы приободрились.

— Фронт… — облегченно сказал Наумов. Он хотел еще что-то добавить, но к нему подошел Янкин, сменил у носилок. «Стой!» — скомандовал им Бойко и встал на ноги. Он неловко, одной рукой, расправил гимнастерку под ремнем, поправил пилотку и окинул глазами бойцов — словно готовился к докладу начальству.

— Сколько в строю? — спросил он у Евгения. Тот ответил.

Взвод шел проселком. С обеих сторон волновалась неубранная пшеница. Место здесь было невысокое, и лишь через полкилометра, поднявшись на взгорок, бойцы увидели плывущее на параллельном курсе пыльное облако. Евгений поднес к глазам бинокль.

— Фрицы…

Фашистские мотоциклисты явно преследовали отходящую часть. Стремясь помочь своим, взвод с ходу ввязался в перестрелку. Захваченные на открытом месте, немцы поначалу залегли. Однако вскоре к ним подтянулось подкрепление, заработали минометы. Обкидав саперов минами, немцы начали обтекать их слева. В свою очередь Крутов, чтобы не попасть под кинжальный огонь, выбросил на фланг отделение Дубака с пулеметом. Учитель тотчас донес о каких-то бетонных столбиках. Посланный туда Буряк уточнил: надолбы. Увидеть их можно было только вблизи — перейдя редколесье и широкую вырубку. За надолбами дотошный сержант приметил заглушенную камуфлированным щитом амбразуру: в густом травостое таился дот. Это было на руку: после напряженного ночного марша, да еще с носилками, саперы вряд ли смогли бы оторваться от противника.

Евгению было невдомек, что взвод забрел в старый, не занятый войсками укрепрайон. Да он и не задавался в этот момент вопросом, откуда здесь долговременная огневая точка. Не мешкая он занял подвернувшийся кстати каземат и уже после этого определил, что это полукапонир, схожий с тем, какой пришлось ему строить на границе перед войной.

Вооружение дота было демонтировано, и Буряк с Туркиным кое-как приладили на столе ручной пулемет. Евгений бегло осмотрел из амбразуры местность и наметил в секторе обстрела ориентиры. Сюда же, в тесноватый каземат, поместили Бойко. В последние два дня комиссар уже вставал с носилок и своим ходом отмерял сотню-другую шагов.

— Буряк, — сказал он, втиснувшись в каземат, — ты с пулеметом у амбразуры, а я с носилками у входа. И пройдут они через мой труп! — Он неловко засмеялся.

А бой разгорался, на вырубке появились перебегающие фигуры.

Буряк нажал на гашетку. Стреляные гильзы царапнули по противоосколочному листу, каземат заволокло дымом.

— Давай, давай! — подбадривал Крутов то ли сержанта, то ли стоящего рядом комиссара. Бойко левой рукой протянул Буряку свежий диск. Туркин с сожалением зыркнул на пустой рукав комиссара, стушевался и принялся набивать порожний диск.

Евгения беспокоили фланги. Он выскочил из дота и пробежал метров пять по ходу сообщения. Выглянув через бруствер, увидел, как залегшие под огнем Буряка фашисты попятились. Однако податься влево они не могли — мешала речка. И Евгений понял, как удобно был посажен полукапонир: его огонь доставал до самого зеркала воды.

Было ясно, что немецкие мотоциклисты попробуют просочиться справа. Но там уже сражалась наша отходящая часть. «Связаться бы с ней…» — мелькнула мысль. Окинув еще раз глазом панораму местности, Евгений подался к своему правофланговому пулемету.

— Товарищ Дубак, нужен боец на связь.

— Куда?

Евгений ткнул рукой в сторону разрывов.

— Есть!

…На этот раз связной Гаркуша добрался до командира арьергардного подразделения. Бурый от копоти и пыли артиллерийский лейтенант имел простую задачу: стоять до последнего. Оскалившись — у лейтенанта дергалась щека и слова выпадали по одному, отрывисто и несвязно, — он добавил, что в полку много раненых и мало боеприпасов. Приказ саперам вышел тоже простой: без команды не отходить.

Евгений выбрал себе НП метрах в двухстах от полукапонира, в одиночной ячейке, в свое время подготовленной для дополнительного наблюдения или для снайпера. Из нее Евгений видел оборону не только своего взвода, но и соседей справа. Невдалеке от командира взвода расположились Наумов, Янкин, еще дальше — Дубак с разведчиками и пулеметным расчетом.

Фашисты, выявив негустой огонь подразделения прикрытия, полезли напролом. Острие их атаки пришлось на батарейцев. Накрыв позиции разрывами, немцы пустили по дороге мотоциклы. В воздухе смешался стрекот моторов и пулеметов, неприцельные очереди пырскали во все стороны.

— Пси-ихи… Дураков учить, что мертвых лечить, — цедил Наумов. — Зажигательные есть?

— Есть, — ответил Янкин.

— В бензобак бы…

— Не выцелишь.

— Дай!

Встречь мотоциклам хлопали противотанковые пушки. Однако мотоциклисты неслись как саранча: бронебойные болванки не могли причинить им заметного урона. Наумов тоже мазал. Со стороны арьергарда не густо цокнул «максим», его хватило на несколько очередей. Пулемет умолк, и саперы, прикрытые полосой надолбов, с тоской следили, как несется на батарейцев остервенелая стая. В одном месте черные всадники притормаживали, обходя ложок, и опять гнали сломя голову.

— Психи… — повторил Наумов. — Воронье.

Бой развертывался быстро. Евгений озабоченно озирался налево и направо, видел черную щель амбразуры и окопавшихся тут и там саперов; видел, как Дубак доворачивал вправо пулемет, а еще правее — у соседей — сбился за щитом в кучу расчет сорокапятки. Орудие уже не стреляло, и номера, посдернув карабины, стоя палили в фашистов. Евгений выдержал еще секунд тридцать, наконец скомандовал:

— Огонь!!

Фланговые косоприцельные очереди резанули атакующих мотоциклистов, передние пошли кувырком. Отхлынувшая волна наступающих спала в ложбину.

Однако и саперы стреляли все реже. По линии их обороны еще пыхкали скуповатые выстрелы, но Евгений на слух ловил паузы и видел, как возле очкастого Дубака шарил в вещмешке второй номер — выгребал остатки патронов.

Саперы понимали, что мотоциклисты не полезут на них в лоб, через надолбы, и выжидали…

За амбразурой стлался зеленый ковер. Скошенная пулями трава отдавала свежим сеном, забивая дымную гарь. Косое вечернее солнце окропило огнем надолбы, высветило в поле недвижных мертвецов и желтые, незамаскированные окопы. Под дальним кустом чернел опрокинутый мотоцикл.

В каземате стало прохладней. Туркин вглядывался в фиксированные в памяти ориентиры: отдельные деревья, группы кустов, столбы. Он боялся пропустить малейшее движение у противника. Одной рукой держался за теплый пулемет, другой смахивал набежавшую от напряжения слезу. Не отрываясь глазами от местности, пошарил рукой в кармане и протянул комиссару бумажку.

Бойко сидел на коробке с дисками. Его давила тяжкая усталость, хотелось лечь на пол.

— Товарищ комиссар…

Бойко взял протянутый Туркиным лист и беззвучно зашевелил сухими губами. Последние слова он произнес вслух: «…принять в комсомол».

Сидящий на корточках под стенкой белесый Буряк оторвался от диска и внимательно посмотрел на Туркина. Туркин съежился под его взглядом. Бойко сложил листок и рукавом утер лицо.

— Что ж… собрание нужно…

И опять в каземате повисла тишина. Туркина насторожил тон, каким Бойко сказал это. Туркину мнилось, что комиссар не простил ему того, давнего случая и что зря он сунулся с заявлением. Туркин закусил губу и уставился на удаленные, но хорошо еще заметные артпозиции соседей. Последние лучи подсветили песчаный бруствер и мятый уголок спущенного в ровик орудийного щита. В последний раз это орудие батарейцы и не поднимали на площадку, отбивались гранатами.

Незаметно подбирались, сумерки, с реки выползли сивые хвосты тумана. В каземат заскочил Крутов. В полутьме он не сразу определил — кто где. Найдя Бойко, торопливо присел возле него.

— Патронов мало.

Бойко поелозил пальцами по клапану кармана, извлек заявление Туркина и подал Евгению. Но читать было уже трудно, и Евгений придвинулся к амбразуре.

— Патронов… — повторил он. Евгению хотелось пить, но он знал — вода кончилась и нельзя никого послать: по всем приметам, фашисты готовились к новой атаке.

У амбразуры сопел Туркин. Упавшее солнце красным лучом мазнуло откос бойницы, Туркин сощурился. Как детский пугач, цокнул за скатом немецкий миномет. На соседних артпозициях брызнула мина.

— Пошли… — сказал Туркин. И сразу стал слышен густой рокот, противник пустил танки. Подставив саперам неуязвимые для пуль борта, бронированные машины пошли на батарею. Вслед за танками вновь выпорхнули мотоциклы; тонкие на свету рамы машин, стволы пулеметов и очкастые головы немцев сливались в жужжащий осиный рой.

В бетонном мешке четверо саперов притиснулись к амбразуре. И не успели они рассмотреть, что к чему, как вблизи дота тоже сыпнуло разрывами: фашисты слепили точку. Осколки шаркнули в раструб, Туркин отшатнулся и толкнул комиссара в больное плечо. Бойко в беспамятстве сполз на пол.

Едва отличимые за щитами фигуры батарейцев на расстоянии казались беспомощными. Расчеты в последний раз выкатили орудия и доворачивали за танками стволы; одна пушка пальнула. Но, видно, снаряды на батарее кончились, танки приблизились к позициям и расстреляли их в упор.

У Евгения пробежал по спине озноб. Он уперся рукой в массивную стену каземата, словно его толкнули и он хотел удержаться на ногах. Было муторно от мысли, что здесь он лишний, что его настоящее место — в одиночной, неуютной ячейке. На какой-то миг его отвлекла забота о патронах, он лихорадочно прикидывал, на сколько еще хватит «ручнику», и при всем том понимал, что пора возвращаться туда, наверх… Было трудно переломить себя и выйти из спасительного укрытия. Он оцепенело уставился в амбразуру, чувствуя на себе взгляды Буряка и Туркина. Бойцы ждали команды. Не удержавшись, Буряк сказал:

— Рядом… совсем…

Евгений приложился к холодному прикладу щекой и машинально пускал очередь за очередью; пулемет ходил в руках, Евгений слишком рассеивал и почти не попадал. Только опустошив диск, он оторвался от приклада, пулемет перешел к Буряку. Но Евгений продолжал глядеть из-за его плеча в амбразуру. Танки почему-то выпали из поля зрения Евгения, он лишь видел стоящих за щитом подбитого орудия батарейцев со вскинутыми карабинами и гущу вражеских мотоциклистов. В каземат подуло дурманяще-сладким запахом чебреца. Евгений мучительно ощущал, как уходят секунды, наконец оторвался от амбразуры, выбежал из дота и кинулся к Дубаку.

Дубак не сводил глаз с поля боя, отмечал все: как прорвались по дороге танки, как рассеялись порезанные огнем мотоциклисты, и вот — последний акт… Убедились твердолобые, кроме танков — нет тут ходу… Учитель выхватил и вновь сунул в нагрудный карман разбитые очки; без стекол он с трудом что-либо различал у себя под носом, зато вдали схватывал каждую былинку.

— Ползут… — показал рукой Гаркуша. Рядом с ним втиснулся в ячейку Евгений.

Через полосу надолбов крались фашистские автоматчики. Они забирали вправо, ближе к Дубаку, намереваясь просочиться между дотом и правофланговым пулеметом. Дубак вслух пересчитал ползущих, окинул взглядом своих разведчиков. Немцев было раз в пять больше. Сморщившись, словно выжидая, пока отбубнит Гаркуша, скомандовал по старинке:

— За-алпами…

Дав очередь, пулемет Гаркуши внезапно умолк. Патроны кончились.

— Гранаты к бою! — приказал Дубак.

Когда немцы вышли в створ с полукапониром, учитель поднял разведчиков. Метнув по гранате, они ринулись врукопашную… Вместе со всеми выскочил из окопчика Евгений. Обгоняя всех, он вырвался вперед и не различал уже очередей Буряка в доте, не видел немцев с автоматами и не слышал учителя, который кричал о безрассудстве; почти подсознательно он понимал, что это блажь — нестись на немцев вот так, в отрыве, но это была расплата за минутную слабость, и остановиться он не мог. И обтекающих с правого фланга фашистов, и смявших их людей Дубака, и безмолвствующий пулемет в каземате Евгений скорее осязал, нежели видел.

Но вот темнота застопорила бой.

В дот вносили раненых, возле входа Евгений слушал доклады командиров отделений. На ноги ему заструился с бруствера песок, что-то тюкнуло по сапогу. Евгений поднял оторванный хвост мины.

— Такой кишки выпустит… — сказал Дубак.

Евгений ждал уцелевших в арьергарде троих артиллеристов, которые отправились хоронить своего лейтенанта. От батарейцев и проведал Евгений, что полк еще днем оторвался от наседающих фашистов. Обескровленный в непрестанных боях, почти без боеприпасов, полк не терял связи со штадивом и форсированными переходами подтягивался в назначенный район. К великой радости, саперы узнали, что это одна из частей их родной дивизии.

Артиллеристов долго не было.

— Их за смертью посылать… — буркнул Евгений, но ему тут же стало неловко, он поправился: — Время… Двигаться пора.

— Похоронку бы, товарищ э-э… командир. Или хоть для себя пометку, — сказал Дубак.

Евгению этот разговор становился в тягость, хотя он понимал — учитель прав. К тому же после отсидки в доте Евгений был не в своей тарелке. А Дубак продолжал:

— На поле брани и смерть — доблесть.

— Ну, знаете…

— Ты извини. «Грехи людей мы режем на металле, их доблести мы чертим на песке…» Шекспир!

Тихий и пристыженный, втиснулся Евгений в каземат. Кто-то признал его в потемках, бойцы сдвинулись, и он опустился возле Бойко.

— Ну как? — опросил Евгений.

— Дышу… Начнем собрание…

Евгений сидел, обхватив руками голову, от усталости и бессонницы в голове у него шумело, глаза слипались. На секунду он расслабился и не заметил, как звуки куда-то пропали, наступила тишина.

Те несколько минут, что пробыл Евгений в забытьи, немного освежили его; ощутив какой-то внутренний толчок, он поднял голову и огляделся. Видимо, во сне он всхрапнул, потому что кто-то подтолкнул его локтем. В каземате было накурено, Туркин, кашляя, выкладывал свою биографию. Чей-то дурашливый голос спросил:

— Женат?

— Нет.

— Почему?

— Так, вообще…

— Вот-вот… Не внушаешь доверия!

Поначалу Туркин принимал дружеские подковырки спокойно и, похоже, готов был рассмеяться вместе со всеми, но постепенно в душе его поднялась досада, в вопросах друзей он стал усматривать каверзные намеки на давнишний его грех и в запальчивости заспорил с товарищами: они, дескать, в тот раз не заметили угрозы, даже Наумов проглядел, а танк, вот он… А он, Туркин, не хотел смерти.

— А кто хотел?

Туркин, видно, устыдился своих слов, кровь хлынула ему в голову.

— Та-ак… Газетки читаешь? — уже откровенно озоровал кто-то в темноте.

— Откудова здесь, вообще…

Хохот заполнил каземат. Но это был дружеский смех, все знали, что Туркин вместе с Наумовым подорвал танк, что Туркин уже не тот, что воюет и будет воевать честно. Переждав смех, Наумов повернулся к Янкину:

— Пиши хоть протокол!

— Я не в том возрасте.

— Открыто собрание… Для всех.

— Чё? Кончай, Наумов. У которых есть право — принимай! — И, уже обращаясь к Туркину, облегченно добавил: — Взяли тебя. Угадал момент, парень…

После собрания Евгений пошел по обороне, и с первых же шагов неожиданная очередь заставила его ползти… Вдали еще с вечера горело: может, прошлогодняя скирда, а может, сарай или жилье. Пожар уже ослаб, но вспышки автомата давали подсветку, и Евгений определил, что стреляют метров с пятидесяти. Значит, стерегут выход из дота. Евгений побывал на правом фланге и на левом, у реки. Здесь он еще раз убедился, как хороша позиция взвода. Сидеть да сидеть бы! Жаль, кончились патроны, нет продуктов и бинтов…

Отрываться от противника решили в полночь. Вялый, снова неспособный двигаться Бойко лежал на носилках. Вынести его под обстрелом в ход сообщения через тамбур и думать было нечего, пришлось освобождать заглушенный бутом запасный лаз. И когда последний боец покинул каземат, уже начинало светать.

2

Утро свежило разгоряченных ходьбой людей. К рассвету взвод оторвался от противника километров на шесть, и лишь одно беспокоило всех: за спиной оставалась широкая росная полоса, будто по полю что-то волокли. Евгений нетерпеливо озирался, ждал, когда же теплынь сотрет следы.

— Походка у тебя квелая, — привычно шпынял Наумов дружка. — Становись на все копыто!

— Парад отбивать? И так кишки марш играют, — отвечал Янкин, на ходу срывая колоски и вылущивая в ладонь зерно. Глядя на него, и другие стали жевать пшеницу.

— Шамай, да не подавись! — наигранно заботился о приятеле Наумов. — Остюков наглотаешься. И шевелись давай. Спорый шаг — он бодрит.

— Догонят — подбодрят…

Будто в подтверждение, вдали залопотал пулемет. Разговоры в строю оборвались: всяк понимал — то голос Дубака и Гаркуши, они в прикрытии.

Хлопнули в той стороне разрывы. Пулемет еще цокотнул и затих.

— Окружили, — вздохнул побуревший от пыли новичок.

— Учителя и Гаркушу голыми руками не возьмешь! — отозвался Наумов.

— Патронов у них — слезы… Окружение в окружении… — тянул лазаря неумытый упрямец. Он топал налегке, с одной винтовкой. Выкладку он потерял.

Новичок глядел под ноги и отмахивал овода. Наумов снова обернулся к нему:

— В лесу ты родился?

— В поле.

— Оно заметно! — И, видя, что мужичка этого не сразу проймешь, Наумов зашел с другой стороны: — Тебя в детстве стегали?

— Ну…

— Мало. Про Антанту слышал? Совсюду жали! А что вышло? И нынче — выкусит! И ты, брат, не очень паникуй…

Много дней уже взвод не видел газет и не слышал радио. Правда, кое-какие сведения просачивались от всякого встречного люда, но в сказах-пересказах этих факты получали зачастую сильный перекос. Отдаленные расстоянием события, как правило, заметно мельчали, зато близкие, видимые эпизоды и обстоятельства приобретали решающее значение. Бойцы имели перед собой цель и настойчиво шли к ней. О трудностях никто, почитай, и не заговаривал, к ним были готовы: русский человек испокон веков воевал всерьез, насмерть. А если кто распускал нюни, такому потом долго икалось…

На третьи сутки, после дневного привала — только-только снялись, — заявился Дубак. Как он нашел взвод — уму непостижимо. Оборванный, с рукой на перевязи, он приволок пулемет и свой карабин. Об артиллеристах Дубак ничего не знал. Передавая Евгению документы Гаркуши, коротко доложил, как было дело. Затем пошел к Бойко, с которым у него наладились особенно близкие отношения. Комиссару в прошлую ночь обновили повязку — опять же стараниями Буряка найденный фельдшер, из ночных попутчиков, — и Бойко чувствовал себя лучше, хотя с носилок не вставал.

— Потерял Гаркушу? — грубовато спросил Бойко учителя. Дубак только вздохнул и подменил бойца — взялся за носилки у изголовья.

После дневного отдыха люди еще держались. На носилки встало четверо, взвод выбросил заслон и быстро пересек травянистый луг. Кочковатая стежка привела к реке.

На песчаном мелководье торчали обкусанные взрывами сваи — все, что осталось от моста. Река оказалась неширокой, и все же переправиться, имея на руках раненых, было трудно. Выше по реке синели какие-то строения, и Евгений, надеясь найти там лодки, потянул взвод дальше.

Бойцы продрались по красноталу, и перед ними открылась лесопилка. У самой воды громоздились бревна, возле пилорамы желтели свежие доски. Нигде ни души.

— Плоты вязать! — торопил Евгений.

Саперы кинулись к бревнам…

Сумерки замазали синий горизонт. Огонь противника уже доставал плоты, автоматные очереди решетили доски…

В наступающей темноте река помалу растворялась, лишь вздымались над водой живые людские руки.

В разгар переправы нежданно к лесопилке вымахнула орудийная упряжка. Расчет подвел сорокапятку к самой воде, с ходу выпряг лошадей, и долгожданные батарейцы вместе с саперным заслоном принялись вязать плот.

— Возвернулись, пушкари? — радостно удивились саперы.

— Вернулись… Лейтенанта захоронили…

Взвод продолжал путь на север. Туда, как думалось Евгению, защищать столицу Украины, двигалась его родная дивизия. Мерить версты, имея при себе пушечку, оказалось куда как сложно: и пройдешь не всюду, и прятаться нелегко. Нашлись ворчуны, но Евгений не собирался бросать орудие.

Взвод обходил населенные пункты, не всегда даже зная их названия. Но вот за спиной скрылась Белая Церковь, до Киева осталось меньше восьмидесяти километров, и Евгений ощутил почти праздничное возбуждение.

…В прошлом году он приближался к родному городу с таким же нетерпением. Служба у него шла хорошо, зимой он получил отпуск, и ночной поезд понес его через заснеженные просторы. Евгений стоял у вагонного окна и, может быть, впервые так осязаемо воспринимал огромную свою страну, Родину и безотчетно ощущал себя частицей ее; а за окном кружили поля и рощи, бежали дома, заводы, фабрики, и всюду стройки.

А вот и утренний Киев… Дымные хвосты над станцией, побеленные инеем деревья, бегут на работу люди. Он не помнил, как сел в трамвай, проехал Бессарабку, попал на Печерск. Вот и Арсенал. Евгений увидел те же старые каштаны и чудом уцелевшие церковные ворота с крестами, тот же дом на месте разрушенного храма. Казалось, он не был здесь вечность, и как все было дорого — и эти камни, и каштаны, и дворик.

Поставив чай, мама убежала в поликлинику, и он долго стоял у кровати, водя пальцем по маслянистым стволам висящей на стене когда-то такой желанной и недосягаемой двустволки Владимира Богдановича. После завтрака Евгений отправился к Поричкам, но Муся уехала на экскурсию, и его праздничное настроение развеялось…

Вокруг желтели неубранные поля сахарной свеклы. Бойцы с аппетитом грызли сладковатый корень, но по свекле, да еще с орудийной упряжкой, двигаться было адски трудно. На рассвете вышли к селу, пересекли узкоколейку и попали в большой сад. На краю сада высилась часовня, заглянули — в ней покойник. Возле обсыпанных яблонь попался бойцам дедок. «Больница тут, сад… и трупарня… Ступайте дневать в ту хатыну…» — тряхнул он бородкой.

Сиротская мазанка стояла на отлете. В ней длиннющий парняга, подпирая головой потолок, торопливо срывал подвешенные на жерди связки прошлогодней кукурузы и со злостью швырял за спину. За спиной у него жались бог весть как втиснувшиеся в хатку четыре лошади.

Когда Наумов распахнул дверь, парень кинул через себя последний початок и обернулся. Наумов застыл в проеме как привидение.

— Ты кто?! — рявкнул он для острастки.

От неожиданности парень присел. Он шлепал губами и глотал воздух.

— Нараспев! — пробасил Наумов.

— Па-па-па-па… товарищ… парикмахер…

— Пеший конному не товарищ! — От смеха Наумова распирало: в хате четверка коней безмятежно хрупала зерно.

В дверь заглянул Евгений и тоже пырснул. У него вырвалось:

— Па-ат! Есть на свете бог?

— Е-е-е-е… — У парня дрогнули плечи, он, похоже, узнал однополчанина и ответил: — Таки да, таки да, — нет на небе бога!

— Он кто? — опросил Наумов.

— Ну, свой… Нашего полка.

— Такое фамилие — Пат?

— Дружки присобачили!

Это был полковой парикмахер Сашка. С тех пор как интендант направил его с гуртом скота в тыл, минуло две недели. А где он, тыл? Потом немец-псих стал бомбить стадо, и погонщики сиганули кто куда. Улепетнул и Сашка; он был верхом, и за ним увязался табунок лошадей. Очухавшись, Сашка продолжал путь, ночуя со своими конягами то под скирдой, то еще где, и вот — сейчас нашел здесь конюшню…

Отдыхать взвод ушел в рощу над прудом. Евгений за много дней впервые разоблачился, забрел в воду и увидел себя как в зеркале. Он стоял по колени, чашечки были грязные до черноты. К ноге сейчас же присосалась пиявка. Евгений скинул ее и черпнул воды, плеснул на живот. Рядом с ним полоскались почти все. Поили лошадей. Кто-то и сам хлебнул, да сплюнул: «Шурабурда!» Наумов, здоровый и мускулистый, как борец, у берега обрызгивал водой голого Янкина. Тот щурился, как кот. Наумов вытянул его ладонью по спине.

— Стой передо мной, как лист перед травой!

— Больно.

— Голопупенко… Спрячь срам!

— От кого?

— От русалок.

Хотя ночи были уже не жаркие, но днем солнце припекало. После купания на берегу открыли парикмахерскую. Сашка-цирюльник никому не потрафлял, болванил всех на одну колодку.

— Пат, — просили его, — ну, под бокс! Хоть чубчик…

— Не велено. — Узкоплечий и длинный Сашка поглядывал на клиентов свысока.

Евгений тоже обкорнался под нулевку, и заскорузлая от пота и пыли пилотка падала теперь ему то на ухо, то на затылок. Он поминутно хватался за нее рукой, однако был доволен и трусил по берегу рысцой.

Давно хотелось Евгению погарцевать на коне, и он будто невзначай раза три вскакивал на смирного мышастого мерина. Обозный коняга вздрагивал, а Евгений с трудом обнимал ногами лошадиное пузо. От этой джигитовки оторвала его стрельба в стороне села. Пальба быстро близилась к их, биваку и Евгений скомандовал сбор. Буряк с Наумовым тут же рассадили по коням раненых; на мышастого мерина угодил комиссар.

Из-за пруда неслось эхо, и не сразу можно было понять, где настоящий бой. Евгений выслал разведку и развернул взвод. Бесполезную пушку и раненых послали на займище, за пруд. Остальные бойцы побежали наизволок, по свекловичному полю, и залегли у дороги. Евгений водил биноклем по селу, но за левадами ничего не просматривалось. Над дворами сыпалась бестолковая стрельба, фыркали рикошеты. Пуля зацепила Наумова, но он не ощутил боли, а лишь удар и теплое в рукаве. Защемило уже после, и он понял — нужно перевязать.

Перепалка внезапно затихла, из села хлынули люди. В толпе виднелись женщины, дети, военные… Это был поток беженцев, он несся перед фронтом взвода, хотя никакой погони не было.

Евгений хотел было встретить противника огнем с места, но безоружная толпа живым заслоном врезалась в боевой порядок взвода. Видя своих, женщины голосили; можно было разобрать — каратели пытались жечь хаты, на них напали какие-то проходящие красноармейцы, завязалась стычка. К немцам подоспел броневик, и беженцы, вперемежку с жителями села, хлынули в поле.

Бойцы пробовали задержать мужчин, но толпа неслась в панике. Наконец Наумов ухватил одной рукой какого-то рослого полуцивильного молодца.

— Драпаешь?

— Пусти!

— И петлицы спорол… Дезертир?

На беглеца уставилось дуло.

Костик увидел черную дырку и не шевелился, лишь губы у него подергивались. «Конец… от своих…» — пронеслось в голове. Он хотел что-то сказать, но не мог, ждал выстрела. Скользнула капля по его виску. И еще капля, по щеке…

Выстрела все не было. Костик видел подбегавшего Евгения, узнал его, но не понимал: спасение это или приговор. И он стал торопливо выкладывать Наумову, как его взяли немцы.

Евгений остановился поодаль и слушал.

Было это на рассвете, объяснял Константин торопливо, глотая слова и повторяясь. Потеряв ориентировку и выбившись из сил, петлял на задворках незнакомого села. Его схватили. Ни оружия, ни вещмешка у него не оказалось, и его впихнули в толпу пленных. Большую часть горемык составляли раненые, таких, как он, набралось немного.

На вторые сутки, продолжал он, пленных загнали ночевать в хлев. Часовой сосчитал их и вышел. Спустя время кто-то осторожно толкнул ворота… в проеме блеснул просвет. Кто-то придвинулся к проему, проследил, когда часовой прошел к колодцу. Пленные вышибли ворота, настигли часового и сняли…

Евгений навидался беженцев, цивильных и военных, и по внешности угадывал — кто есть кто. Разумеется, он не мог знать деталей, но то, что двоюродный братец без оружия, в полугражданской одежде и вдобавок растерян, говорило само за себя.

— Костя!

Константин повернулся к Евгению.

— Ого-о, значит, товагищ командиг… Дегжи́те меня вдвоем!

Растерянный вид и напускная бравада неоспоримо убеждали, что Константин в чем-то нечист. На секунду Евгений ощутил что-то вроде жалости, но ее тут же подавили другие чувства. «Герой…» — с презрением подумал он и сердито сказал Костику:

— Не ломай комедию!

— Кубаги пегекосились, кузен… — продолжал Константин паясничать. — Дугная пгимета… — И тут же, перестав картавить, бросил зло: — Зачуханная деревня. Влопался! К своим я пробирался.

Евгений подошел к Наумову, помог затянуть на руке жгут из брючного ремня.

— Отвоевался?

— Присохнет! — Наумов кивнул на Костика: — А этот — братень твой, стало быть?.. А я его чуть не кокнул…

Саперы перебегали к селу. Наумов тоже подался туда; немного поотстав, шли Евгений с Костиком. Евгений отметил про себя, что в фигуре братца что-то было не так: будто из него пружину вынули. Он уже не вихлял, как прежде, а по-стариковски шаркал подошвами.

— Откуда ты свалился? — спросил Евгений.

Константин сбился с ноги. По спине у него еще бегали мурашки.

— С неба, командир… — и добавил уклончиво: — Потом расскажу…

В селе били в рельс. Колхозники и красноармейцы тушили подожженный карателями сельсовет. Дети так облепили бойцов, что вырвать их можно было разве что силой. Хозяйки, в свою очередь, тянули в дома.

В село привезли на лафете комиссара — коня под ним сшибло. Бойко бодрился, обочь уважительно следовали ребятишки, и как назло, у Бойко в карманах ветер гулял — ни конфеты, ни сахару. Вскоре к нему подошел Дубак. Он увидел в отдалении Константина и, кивнув в его сторону, сказал:

— В одной роте состояли…

— Значит, нашего полку прибыло?

Дубак вздохнул и выложил подлинную историю Константина. Константин с первых же шагов оказался не на месте, строй угнетал его. Еще задолго до первого боя он понял, что в роте его недолюбливают, и смалодушничал: после очередного наряда по кухне, пользуясь болезнью повара, напросился на его место.

Стрелковый полк, в котором он кашеварил, не выходил из боев, и Константин, предоставленный самому себе, наблюдал события с тыльной стороны: его суждения о боях во многом формировались под воздействием уныло бредущих в поисках лазарета раненых. Те, случалось, со злостью «просвещали» кашевара, иные подсознательно, а кто и с умыслом сгущали краски. Константин ловил каждое слово, в душе завидовал геройству товарищей и презирал свою должность. А тут еще появилась выпивка. Константин разживался водкой все чаще, и, естественно, в общий котел попадало не все, что выдавал старшина. Отношения с товарищами у него испортились окончательно. А однажды рота прождала кухню весь день, нашли ее вечером вдали от позиций и едва растормошили под колесом кашевара.

— Ты что? — вскипел ротный.

— Катавасия… — Константин недовольно протирал заспанные глаза.

— Люди голодные, а ты тут дрыхнешь, разгильдяй!

Но тут заметил, что повар хмельной. Лейтенант побледнел:

— Тебя мало отдать в штрафники!

На счастье Костика, лейтенанта срочно вызвали. Тут протрезвевший Костик сообразил, в какую влип историю. До темноты он возился с продуктами, а дождавшись ночи, бросил кухню на обочине и нырнул в кусты…

Прошло с полчаса, прежде чем стеклись бойцы на майдан, к пушечке. Бойко с Евгением приткнулись на лафете. Возле них стоял Костик.

— Комсомолец? — допытывался Бойко.

— Вообще говоря…

— Билет где?

Константин заикался и мямлил, не мог он признаться, что выбросил билет. Точнее — сунул под пласт дерна в поле. Тогда он в самом деле думал, что вернется, заберет…

— Потерял… Чистая правда… — Константин интуитивно чувствовал, что комиссар не верит ему ни на грош. Понимая, что нельзя вот так вдруг взять и уйти, что обстоятельства вынуждают его оставаться с этими людьми, он хотел даже прихвастнуть побегом из плена, но побоялся, что ему вовсе перестанут верить.

— Оружие?

— Что вы хотите! Я повар. — Он поглядел на комиссара ясными глазами и, как бы оправдываясь, добавил: — Разбили нас. А, что там! Москву и то…

— Что — Москву? — встрепенулся Бойко.

— Известно что… А ротный — все ему не так…

— Постой, какой ротный?

— Бывший мой. Женька, ты меня знаешь. Скажи!

Евгений не представлял, что тут сказать. Он действительно знал братца, помнил его детские грешки и видел, что тот несет сплошную гиль. Но представить его в роли дезертира тоже не мог: воспоминания детства играли роль защитного барьера, через который трудно было сейчас переступить. В детстве не все их затеи кончались гладко. Евгений припомнил мамины слезы и бесконечные поучения Владимира Богдановича — все больше по пустякам, за словечко жаргонное или первую папиросу… Но неуемная предприимчивость Костика однажды довела их до беды…

Все началось вечером. После школы со смехом и шутками прошли они целой оравой мимо гастронома. В витринах виднелись круги колбасы, бутылки, конфеты, из раскрытых дверей доносились вкусные запахи.

— За мной, бгажка! — как бы шутя скомандовал Костик.

В магазине было сумрачно и душно. Костик прошмыгнул в темноватый угол. Вблизи прилавка стоял открытый ящик.

— Печенье… — сказал Костик и повернул за плечи Женю. — Стань так.

Женя оказался спиной к Костику и к печенью. Рядом стояли мальчики тесной стенкой. Женя чувствовал на затылке жаркое дыхание Костика и хотел обернуться, но что-то держало его, он понимал, что нельзя шевелиться и сходить с места. Мучительно тянулись секунды…

— Пошли, — неожиданно шепнул Костик.

— Купил? — глупо спросил Женя, хотя уже понял, что произошло…

Он прислонился к холодному простенку и прикрыл глава. А на следующий день Женя томился в директорском кабинете.

— Как же так? — поглаживая лысину, повторял директор одну и ту же фразу. — Как же так? Молчишь как памятник… Кто был с тобой?

— Не знаю… — Женя вздохнул.

— А кто зачинщик?

— Я!

Директор долго молчал, потом сказал:

— Иди. Я разберусь…

После такого признания Женя не колеблясь принял предложение Костика — бежать в матросы. Бежать решили через день: нужно было достать карту, компас, ножи, спички и хоть немного денег.

Назавтра Женя привел Костика к себе. Они сразу направились к письменному столу. Ящик, как и говорил Женя, оказался на запоре: в нем мама держала какие-то служебные взносы. Покрутившись возле замка, Костик предложил поднять крышку стола. Женя принес топор, и вскоре операция была завершена. Денег в казне набралось одиннадцать целковых, и этого, по расчетам путешественников, было достаточно.

— Заработаешь — пришлешь… — успокаивал Костик.

У Жени дрожали руки. Он с грустью думал, что уже никогда не вернется в родной дом.

До позднего вечера болтались беглецы на вокзале, а в темноте, высмотрев открытый товарный вагон, забрались в него. Состав тронулся ночью, в вагоне было холодно. Они лежали на полу и тихонько разговаривали.

— В Одессе на когабль, юнгами, — храбрился Костик. Но сонных беглецов сняли на другую ночь, кончилась голубая мечта…

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

Днепровский туман затопил прибрежные кручи. Евгений с Сашкой-парикмахером шарили в орешнике, выискивали на склоне стежку. Над их головами таился невидимый в ночи фронтовой Киев.

— Ил… шурфы, чтоб рельсы не заплывали, — шепотом пояснял Евгений. Он с детства знал здесь все ходы и выходы. Да и Сашка, случалось, забредал в эти края, хотя жил подальше от реки.

Из-под ног у них посыпалось, они присели. Было холодно, под одежду заползала клейкая сырость. Евгений прислушался, тронул локтем товарища.

Разведка… И кому, как не Евгению с Сашкой-Патом, было пойти: оба местные. У кого-то из них могли остаться в городе родственники или знакомые, значит, обеспечена «явка».

И Евгений и Сашка смутно представляли себе общую обстановку на фронте и положение в городе. Откуда им было знать, что на центральном и северном участках огромного, почти в три тысячи километров, фронта она несколько стабилизировалась. К концу августа активные действия Западного фронта даже заставили противника создать у Ярцева оборону; немцев отбросили в районе Духовщины и ликвидировали ельнинский выступ; затихло Смоленское сражение, и гитлеровцев вынудили отказаться от немедленного наступления на Москву; на севере стойко защищался осажденный Ленинград, на крайнем юге упорно сражалась Одесса. И лишь войска Юго-Западного фронта, охватив Киев громадной дугой, все еще пятились на восток. В этих условиях резервы Южного фронта нанесли из района Умани контрудар, что позволило командованию вывести армии правого крыла фронта из-под угрозы окружения.

В беспрерывных и сложных перегруппировках резервные части перемешались. Одни из них продолжали бои в составе отходящих на юг, к Первомайску, войск; другие же, потеряв связь с высшими штабами, пробивались на север и утюжили тылы и коммуникации немецких мехкорпусов. В этом потоке вместе со всеми двигался взвод Евгения. В двадцатых числах сентября, когда саперы добрались до Киева, уже отгремели семьдесят дней обороны на Ирпене, отошли за Днепр основные силы Юго-Западного фронта, танки Гудериана и Клейста соединились у Лохвицы. Дольше других продолжала бои за столицу Украины 37-я армия, но и ее дивизии оставили Киев пятнадцатого числа.

Взвод ждал своих лазутчиков на берегу Днепра, в ивняке. Саперы поначалу намеревались переправиться с ходу, но не нашли плавсредств; к тому же не хотели бросать пушечку, а Днепр под Киевом широк. Да и в обстановке не было ясности, о положении в самом Киеве говорили всякое, и не терпевший неопределенности Бойко отправил в город Евгения…

Разведчики набрели в кустах на дренажный колодец. Евгений потрогал тяжелую смоленую крышку и невольно оглянулся: не зазвякает ли на рельсах вагон с Подола? Но внизу было тихо.

— Пошли… — сказал Евгений.

Он знал, где можно проскользнуть незаметно, помнил место, где они с Костиком зимой стреляли из ружья Владимира Богдановича и резали бузину на трубки. Евгению чудилось, что через полчаса он попадет на Печерск, в теплую комнату, мать встретит его, поворчит и раскроет завернутую в передник кастрюлю с горячей картошкой. Не глядя на отчима, Женя виновато присядет к столу…

Справа от них осталась серая коробка — недостроенный памятник Шевченко, потянулись уступами террасы на месте Аскольдовой могилы. Ни склепов, ни крестов на кладбище давно не осталось, даже ротонда утонула в зарослях. Разведчики, одолев почти отвесный обрыв, пробрались в архиерейский сад, оттуда, через забор, — во двор. Евгений прислушался: все было спокойно. Как воры, крались они по коридору к двери, но ключа на обычном месте не нашли и вернулись в темный, безлюдный двор. Недолго думая, Евгений сорвал прибитую наискось к раме доску и отворил окно.

Из комнаты пахнуло стоялым воздухом. Электричества в городе не было, и Евгений, велев Сашке встать к окну с одеялом, зажег спичку.

Кругом были следы поспешных сборов. На столе и на кровати валялись белье, обрывки газет. Возле этажерки на гвоздике висел пионерский галстук. У Евгения сжалось сердце. Однако предаваться воспоминаниям было недосуг. Он нашел в шкафу свой костюм, кое-что подобрал и Сашке.

— Надевай!

На Печерске — безлюдно. По улице Январского восстания ветер гнал листья, неезженые трамвайные рельсы после дождя схватило ржавчиной. От остановки, что у посеченной пулями стены Арсенала, в сторону Лавры тащился старый дворник Нестор: собирал в торбу каштаны. Евгений остановился. На него холодно пялились окна беззвучных, замерших зданий. Евгений все смотрел на старого дворника, который не узнавал его. Пройдя до поворота, Нестор с усилием разогнул спину и тяжким взглядом повел по стенам нового, перед войной выстроенного на месте разобранной церкви дома, привычно оглядел пушку-памятник и пошел дальше. Из подворотни выскочил под ноги дворнику кот с бантом, за ним мальчик. Оба крутнулись под каштанами и убежали. Евгений тоже пошел.

У восемьдесят четвертой школы, на спуске, дымила опрокинутая трехтонка в кипой кровяных бинтов в распахнутой кабине. На проводах висел тряпичный хвост змея. С пьедестала удивленно глядел кудрявый Пушкин.

Евгений оглянулся — дворник пересек пустой развилок и, не посмотрев на тлеющий грузовик, пошел обратно. Подле каменных ворот с крестами Нестор поднял с земли битую грампластинку и в сердцах бросил в урну.

Город притих, лишь по улицам слонялись неугомонные подростки. У булочных наметились очереди, в продуктовом магазине дзинькнуло толстое бемское стекло.

Евгений с опаской рассматривал знакомые дома и незнакомые лица, по старинке подфутболил каштан, и лишь фыркнувший за спиной броневик с крестами отрезвил его. Евгений съежился и юркнул в ближайшую подворотню.

Он попал во двор опустелого детского сада. За веселым штакетником валялись в песке мячи и куклы. Чьи-то злые руки уже успели повыдернуть здесь грибки и опрокинуть качалки. Евгений бегом срезал угол и через проходные дворы выскочил на Арсенальскую. Вспоминая адреса, он обошел человек пять своих бывших одноклассников, никого не застал, но под конец ему повезло.

— Здоров, эрудит! — с порога крикнул Евгений, протягивая руку. Но всегда веселый и остроумный Борис встретил его сдержанно. Он удивленно и вопрошающе разглядывал Евгения. В комнате у него стоял беспорядок, а сам Борька в стоптанных башмаках косолапил по полу. На полу по-прежнему пласталась белая медвежья шкура — трофей покойного отца-полярника, — да на стене выделялась знакомая картина: ураган, люди на обломке мачты.

Борис поведал, что знал, о событиях в городе. А знал он немного, понаслышке. Видел листовки… Видел, как немцы хватали молодежь…

Почему остался в городе? Да вот так и остался: у самого порок сердца, в армию не взяли, у матери сердечный приступ, и до последнего дня копал эскарп…

Домой Евгений пробирался закоулками и все-таки возле своего двора чуть не угодил в облаву. Он успел шмыгнуть в ворота, но лезть засветло через окно остерегся — не привлечь бы внимания. С видом стороннего человека продефилировал он по двору и едва не наскочил на Нестора, который торчал с каким-то незнакомцем у них под окном. «Типчик…» — неприязненно подумал Евгений о незнакомце и вспомнил слова безногого Пашки: «Выплыло дерьмо…» На Пашку, давнишнего партнера отчима по преферансу, Евгений впервые наткнулся за углом, где тот продавал папиросы. Инвалид со смешком да со злой шуточкой в пять минут просветил Евгения: в городе зверствуют немцы, Владимир Богданович и мамаша в армии, ушли еще до фрицев…

— И ты ж вроде служил? — поинтересовался Пашка, скрипнув тележкой.

— Я и сейчас в армии!

Пашка тяжело, с хрипом потянул воздух:

— Ну-ну… гляди! Тут тебя знают…

Евгений долго кружил по укромным местам, несколько раз забредал во двор, пока не убедился, что пробраться в комнату немыслимо. Уже стемнело, и подпирал голод. Затянув ремень, Евгений в который раз опасливо пересек темный двор, решая, к кому податься. И вдруг его неуверенно окликнули:

— Женя!

Евгений вздрогнул: голос показался до боли знакомым. Аня?! Да, конечно же, она! А говорили — погибла… От неожиданности Евгений не мог вымолвить слова. Аня взяла его за руку, потянула в неосвещенный коридор соседнего — бывшего архиерейского — дома, где она жила. Особняк выходил в тот самый сад, через который Евгений пробирался прошлой ночью в город.

Евгений ступал, как лунатик, пытался что-то спросить, но Аня цыкнула, и он замолк. Тайком пробрались они в комнату, Аня зажгла коптилку.

— Женя, не верю… Главам своим не верю…

В полумраке Евгений озирался. Аня сказала:

— Мамы больше нет… Я одна…

Евгений плохо воспринял ее слова, ответил:

— Я помню… То есть… да, мама, конечно…

— Что помнишь?

— Тебя…

Вдруг он припомнил расставание в районе контрудара, и свою растерянность, и голос Наумова под окном…

Они сели за стол. Евгений не видел тарелок, не замечал на Ане старого маминого платья.

— Почему ты здесь?

— А ты?

Аня сдернула с головы бархатную ленточку, белые пряди засыпали ей глаза.

— Нужно, Женя… Такие дела…

— А я думал… спасовала…

— Нет… Война, нужно.

В словах ее слышалась горечь, и Евгений хотел сказать ей что-то теплое, приятное, но хорошие слова где-то растерялись.

— Глупый… глупый ты… — Аня всхлипнула. Евгений коснулся ладонями ее мокрого лица, и в ней поднялась обида на жестокое время — все нельзя… нельзя расслабиться, нельзя всерьез думать о личном. Они досмотрели друг другу в глаза и поняли, что оба шли по пути, конец которого не виден.

В городе царила неразбериха: то зависало тревожное затишье, на улицах появлялись прохожие, обходя стороной патрульных, крались по задворкам и глухим переходам, то вновь разгоралась пальба. На чердаках и в подвалах, по окраинным улицам Подола и Печерска оживали очаги сопротивления. Взрослое население мигом рассеивалось, а по закоулкам и лазейкам шныряли неугомонные мальчишки, таскали бойцам воду и куски хлеба, выводили к днепровским кручам раненых.

Улучив момент, Евгений и Сашка вышли со двора и повернули направо, к Арсенальской. Сашка, был уже в собственном костюме, и это несколько скрадывало его несуразный рост, хотя он все же выделялся среди прохожих. Евгений приказал ему еще раз повидаться со знакомой девчонкой. Бойко не простит им даже малейшей упущенной возможности связаться в городе со знакомыми: кто-то же слушает радио, у кого-то есть информация, планы.

У Евгения щемило сердце: где сейчас мать? Да и отчим… Былая отчужденность к Владимиру Богдановичу растворилась. Евгений не понимал, отчего это произошло, он лишь ощущал что-то общее, единящее их. Зная, что его родные не были близки с Поричками, он решил в первую очередь навестить Груню: она-то должна знать что-нибудь о Владимире Богдановиче.

Он пошел через Марининский парк. Незаметно для себя обогнул заваленный мусором фонтан и свернул в крайнюю аллею. Отсюда виднелся фасад ДКА с барельефами красноармейцев в буденовках. Здесь он и спохватился, что ему не на Подол, а на Бессарабку, где в квартире бывшего солиста — баса Зырянского — проживала Груня. Трамваи не ходили, и Евгений пешком спустился к Крытому рынку.

Груня встретила его радушно.

— Кого я бачу! Евген Викентьевич… — запела она, вздымая руки. Евгений увернулся от объятий, и она сказала: — Мой руки.

Пока Евгений цедил из умывальника воду, Груня выставила еду. «Не буду есть… Любовница отчима…» — отчужденно подумал Евгений.

— О моих не слыхали? — спросил он.

— Слыхали. И Владимир Богданович в армии, и Ольга Захаровна…

— Да, но адрес бы…

— Хо-хо… Тут свий запамятуешь! А ты… а вы соткуда?

— Соттуда.

— Жизнь… Профессор работает, заставили. А я… Голова, мигрень… — Груня потянула со стула косынку, повязалась.

— Кто ж его заставил?

Груня изнеможденно опустила на валик голову, закинула на диван ноги.

— Власть.

— Какая? — Евгений не сразу сообразил, что в захваченном врагами городе может существовать власть.

— Германцы.

— И он пошел к ним служить? Сволочь! Видел я когда-то вашего «профессора» у Поричек!

— Так вы знакомы с Поричками?! — оживленно воскликнула Груня. Она давно заметила, что ее покровитель Зырянский с чрезмерным интересом относился к Поричкам, и понимала, какая там приманка. Нет, женитьба Зырянского на Мусе никак не устраивала Груню, и появление Евгения оказалось на руку. — Сходите! Там же одни женщины… Может, у них адресок… — Груня сочувственно цокнула языком и сменила разговор.

2

Галина Тарасовна сыпала в кипящую воду остатки пшена. Она никогда не делала запасов, а нынче пришлось об этом жалеть. Сегодня уже ходила к соседке — за солью.

С пыльного рояля широко усмехалось моложавое лицо Юрия Петровича. Давнишний, довоенный снимок. Галина Тарасовна привычно подумала — ни к чему такая улыбка, не мужская. И устыдилась: где он, Юрий? Всего два письма получила после его ухода в армию, но сообразила по ним — кружит со своей частью где-то вблизи.

— Утром нашли мертвую девчонку… — раздался голос Муси. Она только что вошла, все утро впустую пробегав по хлебным очередям.

Галина Тарасовна перестала трясти ложкой, уставилась на ширму, за которой переодевалась дочь.

— Все говорят — немцы ее… ну, понимаешь, солдаты ее… словом… — запиналась Муся.

— Немцы — культурный народ. Не посмеют! — отчеканила мать. Внешне, она выглядела спокойной и невозмутимой, лишь мелко дрожащий подбородок выдавал волнение.

— Культурный? — переспросила Муся.

Мать не ответила. Она с тревогой подумала: что делать с дочкой? Всю жизнь Галина Тарасовна стояла за спиной мужа, он решал все сложные вопросы, и когда наступило тяжкое время — спасовала! Ох как спасовала! Не нашла в себе решимости уйти из города, уйти в неизвестность. А как было уйти? Одни шептали — сдадут Киев, другие уверяли — ни за что! Не смогла Галина Тарасовна сняться с места, пока думала-гадала — ушел последний поезд. Ей бы пешком! Но куда? В местечко, к старому Захару Платоновичу? А хотя бы… Растерялась Галина Тарасовна, нечего тут оправдывать себя.

— Мам, а еще говорили…

— Перестань! — Галина Тарасовна опасливо оглянулась, она и сама слыхала кое-что про ночные аресты, пытки, убийства…

— Теперь — перестань. Не пустила со своими…

Ох, эти свои! Извела ее Муся: «Надо уезжать с консерваторией… В Ташкент…» Была сцена у фонтана. В один прекрасный день, когда особенно бомбили город, Муся заявила: «Мам, я уезжаю!» — «Ку-уда?» — «Со своими…» Галина Тарасовна расстроилась до крайности и пошла на все, чтобы не отпустить дочку. Боялась — пропадет, неопытная. Да и последнее, полное неясностей письмо Юрия. Оно-то, если по правде, и держало Галину Тарасовну в Киеве. Думалось — заявится муж, отпустят же его на день-другой, и все само собой уладится. Это ожидание сковывало душу, связывало Галину Тарасовну. «Нельзя уезжать… Ждать, ждать Юрия…»

Муся осталась в Киеве. И теперь мать не знала — сбережется ли дочь? Разве эти, которые пришли, вандалы?

Галина Тарасовна тяжко вздохнула. Третий день никто к ним ни ногой, все новости с улицы. Говорят, говорят… Говорят, кого-то повесили за хранение оружия. Говорят — хлеб будет. А хлеба нет. Будет, объявили, по карточкам, для тех, кто пойдет работать на немцев. Ну, это уж дудки! Галина Тарасовна закусила губу и сняла с керогаза кашу. «Что будем есть завтра?» — шевельнулась у нее смутная мысль.

Что повело Евгения к Поричкам? Только ли оброненная Груней фраза, что они, возможно, знают адрес его родных? Запыхавшись, одним махом взбежал он, как когда-то, на второй этаж, пронесся в конец коридора и постучал в дверь.

— Кто там?

— Я.

Дверь открыла Муся. Евгений увидел, как задрожали у нее пальцы. Она отпустила портьеру — старенькую, полотняную, вышитую собственноручно Юрием Петровичем. Евгений порывисто откинул завесу и ступил через порог.

— Не ждала?

— Нет… я ждала… я…

На ее исхудалом лице лучились одни глаза. Муся прильнула к плечу Евгения, но тут же отстранилась.

— Ты одна?

— Папа на фронте, а мама…

Муся пошарила на столе, возле керогаза, — хотела угостить Евгения, — но ничего не нашла и бросилась в кресло.

— А мама? — напомнил Евгений.

— Мама скоро… Извини; я хотела, но мама…

Муся стыдилась признаться, что они с матерью голодают и что Галина Тарасовна пошла на толкучку менять платье на продукты. Она поерзала в кресле.

— Откуда ты свалился?

— С фронта, война… А ты как?

— Хотели эвакуироваться, но ждали папу…

— Ждали?

— Ой! Теперь все кого-нибудь ждут… О твоих ни гу-гу… — Муся пустила слезу и спряталась за ширму, но через минуту выскочила оттуда. — Ты насовсем, Женя? Что я говорю! То есть, понимаешь…

Евгений отметил ее скованность, но относил все за счет своего неожиданного появления.

— Временно, — сказал он. — Какой сегодня день?

— Среда. Что-то долго мама…

— Какое число?

— Двадцать четвертое.

— Так… Ну, какая обстановка? — спросил Евгений, но уже понял, что ничего ценного для себя он тут не узнает, и собрался уходить. Муся с деланным безразличием скользнула глазами по тарелкам со следами вчерашней каши и неожиданно выпалила:

— Пошли вместе!

— Сейчас? Я, право, не знаю… — Евгений колебался. Однако Муся взяла его под руку и потянула к двери; В эту минуту Евгений увидел перед собой былую Мусю, взбалмошную и своевольную девчонку, какой она ему всегда нравилась.

Как когда-то, они пошли через площадь, до памятника гетману Богдану, и возле Софии свернули налево, вниз, к Крещатику.

— Я хочу мороженого…

Евгений изумленно смотрел на Мусю: что с ней?

На Крещатике в этот послеобеденный час было довольно людно. Евгений хмуро проводил глазами двух-трех немецких офицеров. У него невольно напряглись мышцы, Муся ощутила это. Что-то тревожное передалось ей, она притихла.

Где-то вдали, на окраине или в глухом приднепровском овраге, залопотал пулемет. Чинные немецкие патрули замерли на месте, толпа молча обтекала их. Пронеслось немецкое начальство в броневике. На углу Крещатика и Прорезной Муся шепнула: «Комендатура…»

Негустой уличный шум вдруг совсем прервался. От наступившей тишины зазвенело в ушах. Евгений не слышал, что говорила Муся, лишь видел, как шевелились у нее губы. И в тот же миг дрогнул под ногами тротуар.

Взрыв!

Над фашистской комендатурой пыхнул столб огня, стены распахнулись.

За падающую стену хватались руками две женщины. Они судорожно царапали камень, на головы им сыпалось стекло.

— А-а-а-а-а!.. — понеслось по улице.

— Лю-ю-юди!..

Люди бежали. На них валились камни, кирпич, железо…

Муся билась в истерике. «Стенка… стенка!» — повторяла она, цокая губами.

Ахнул еще взрыв.

Развалины окутались тучей пыли. Толпа придавила Мусю, ее сбили с ног. Евгений подхватил ее, и они побежали.

Встречь людскому потоку барахтался немецкий грузовик с солдатами. Дизель подминал бегущих. По немцам сыпнула с крыши очередь.

— Ма-а-а-а!.. — закричала Муся. Ее зацепило камнем. Задыхаясь, Евгений приостановился. В лицо жахали горячие волны, в воздухе свистело.

— Бегом! — надрывался Евгений.

Но бежать Муся не могла, она в ужасом уставилась на церковь: над церковью шевельнулся, как живой, купол. Каменный шатер поднялся, повисел в воздухе, изнутри его блеснула золотистая роспись. Дрогнула земля, макушка колокольни завалилась набок, чиркнула по стене и упала. С соседней крыши покатились дымоходы, с фасада рухнули балконы.

Высыпавшие из грузовиков немцы перерезали боковые улицы. Толпы людей рвались через оцепление, по ним стреляли… Вдоль Крещатика дул горячий ветер. Порошило сажей, срывало кровлю, несло жесть, доски, огонь.

Евгений тащил Мусю за руку.

В окнах и на чердаках зданий бушевало пламя. Стало трудно дышать. Люди повалили к Днепру, мчались посередине улицы, на них валились головни, сыпало искры. Из обломков поднялся раненый немец. Он слепо вытягивал руки и тыркался в бегущих. Красные языки охватили его плащ, лизали руки и лицо. Немец упал. Огонь брал людей, как солому.

— Бегом! — орал Евгений.

Уже полыхал весь центр. Пожар гудел, как буря. Евгений с Мусей взбежали на Владимирскую горку. Здесь было прохладней, однако передохнуть им не пришлось, вместе с другими их теснило оцепление. Немецкие солдаты пачками швыряли людей в грузовики. Евгений тревожно озирался, он давно бы скрылся, но Муся…

Неожиданно к ним протиснулся какой-то человек.

— Мусенька! — позвал он. Муся что-то ответила, Евгений не расслышал. В растрепанном мужчине он не сразу узнал Зырянского. Тот подозрительно осматривал Евгения.

— Цэ хто? — спросил он Мусю. Та назвала Евгения. Бывший певец жестом пригласил Мусю с собой, однако она не отпускала Евгения. — Вин… куда?

— Со мной… со мной… — твердила Муся.

Зырянский показал немцам какое-то удостоверение, вывел обоих пленников за оцепление и вызвался проводить Мусю. Он глазами ощупал Евгения и бесцеремонно спросил:

— Де ты жывэшь?

— На Украине мылой… — в тон ему ответил Евгений.

— Украина вэлыка, хлопче…

Евгений не обратил особого внимания на вышитую сорочку спасителя своего, нынче многие носили такие, однако вспомнил Груню и подумал, что «ридна мова» вернулась к ней не без влияния ее доброжелателя — «профессора».

Не доходя до аптеки, Зырянский спешно простился, пообещав зайти позже. Муся не ответила. Она была подавлена и едва держалась на ногах. Она хотела сказать Евгению, что Костик в городе и заходит к ним, но что-то сдержало ее — и она прикусила язык.

На лице Зырянского, старого друга семьи Поричек, отпечатался испуг. Дрожащей рукой прикрыл он наружную дверь и проследовал за Галиной Тарасовной.

— Слава богу, хоть вы… — вздохнула она, препровождая гостя через длинный неосвещенный коридор.

— Я на минуту…

— Что творится? А?

— Германская администрация наведет порядок.

— Что это, бомба?

— Акция. Террор, наверное… Кто знает?

— Но кто на кого? Боже, такая сила! Говорят, много погибло этих… германцев…

— Да… виновных накажут.

От Зырянского тоже несло дымом. Галина Тарасовна отодвинулась.

— Представьте, перешел я возле Театральной площади, иду… И кого б, вы думали, встретил?

— Кого?

— Вашу дочку, а мою симпатию. И не одну, с провожатым.

Галина Тарасовна обеспокоенно переспросила:

— Возле оперы?

— На Владимирской горке! Я за ними гнался по всему Крещатику… Камни летят… Да, кто этот юноша, ее спутник?

— Не знаю. Видимо, знакомый.

— Он из армии? — опять, будто невзначай, спросил Зырянский.

— Не знаю. Теперь все как-то… откуда-то…

— Он, вероятно, пожелает работать? И в этой связи я обращаюсь к вам, уважаемая. Ваше материнское слово важно для Муси… Да и вы сами определяйтесь.

Зырянский не впервые затевал подобный разговор. Галина Тарасовна всякий раз будто и соглашалась с его доводами, но поступать на работу отказывалась. Где-то в глубине души оставалось у нее что-то не сломленное, и она крепилась, выискивая все новые и новые поводы для отказа.

— Поверьте, нужно выжить… — внушительно и несколько конфиденциально убеждал Зырянский. Галина Тарасовна согласно кивнула, и гость продолжал: — Ради детей… Для них живем на этом грешном белом свете…

Это звучало убедительно, но Галина Тарасовна с тревогой наблюдала неспокойные глаза Зырянского, и ей казалось, будто они украдкой что-то ощупывают в комнате. И невольно на ум шли жуткие слушки о делах местных, «своих» сотрудников-новой власти.

— Да-да… выжить… — машинально соглашалась она.

— Вот именно! Я вас в хор…

— Нет, спасибо, У меня пропал голос… горло…

Галина Тарасовна помалу приходила в себя после первых дней растерянности. Действительно, нужно было жить. Но как? Она не хотела повторять ошибок или совершать новые. Довольно того, что застряла с дочкой в городе.

— Напрасно! Напрасно, дорогая… И Мусеньку пристроил бы… Успех гарантирую. К слову, где это наша барышня?

— О нет… А Муся на кухне.

— Но почему — нет? Работа всегда добро.

Галина Тарасовна тяжко вздохнула:

— Я верю…

— Во что?

— В правду. Есть же мстители, они кидают бомбы!

— Вам бы о хлебе насущном подумать, а правда потом.

О хлебе насущном ей действительно приходилось думать… В последние дни она уже вплотную познакомилась на рынке с системой натурального обмена. Она долго и неумело решала, что вынести из дому, и никак не могла представить себя в роли торговки. Однако все вышло проще, нежели она рисовала себе. К ней приблизилась какая-то особа и без обиняков спросила: «Что спускаешь, барынька?» «Барынька» стыдливо развернула пальто. Перекупщица ощупала материал, глянула, нет ли моли. За новое пальто она выдала паляницу. Несчастный этот хлебец принес и радость и унижение; Галина Тарасовна всю дорогу, с самого Сенного базара, держала золотую буханку двумя руками. Ей мерещились какие-то давным-давно сгинувшие беспризорники, способные нахально выбить из рук пакет, хотя в действительности главную опасность представляла немецкая солдатня, которая шныряла по рынку и время от времени бесцеремонно обшаривала и покупателей и торгашей.

От паляницы той ничего уже не осталось, и она мысленно рылась в своем гардеробе.

— Продуктовые карточки обещают… — сообщил Зырянский.

Тут было о чем подумать. Галина Тарасовна невольно припомнила не так давно отмененные хлебные карточки. Но тогда их выдавали всем. А теперь — кому, за какую цену? Она глянула в глаза улыбающемуся на фото Юрию и подумала: «Дождусь…»

— Где теперь наши? — сорвалось у нее.

— Вы — ребенок, дорогая. Не стройте иллюзий. Нынче на жизнь пр-другому смотрят.

— Война не кончилась.

— Для нас с вами кончилась! Вы расстроены, я понимаю… — Недовольный Зырянский начал прощаться. Галина Тарасовна вновь отметила в его взгляде что-то недоброе, оценивающее и опять смутно связала Зырянского с «грабиловкой», как называл народ пятнадцатый дом по улице Короленко — гестапо.

3

Прошлой ночью Евгений с Борисом и Сашкой-парикмахером не сумели выйти из города. Они нерасчетливо сунулись на дорогу и едва унесли ноги от патрулей. Больше часа петляли по малознакомым окраинным переулкам, пока не забрели в какой-то двор, где до утра таились за дровяным сараем, слушали стрекот немецких мотоциклов и автоматов. В небе отсвечивали сполохи пожара. Евгений ловил тревожные ночные звуки и с сожалением думал, как мало дала их вылазка в город. Да, нелегко было добыть в те дни полезную информацию!

Они выбрались из Киева лишь перед рассветом и повторили в обратном порядке маршрут через Аскольдову могилу. Как и по пути в город, самым трудным оказалось пересечь железнодорожную ветку близ днепровского моста. Почти час лежали они, ожидая, когда с облюбованного ими участка удалится охрана.

— Вперед! — скомандовал наконец Евгений.

Первым подхватился Сашка. Он благополучно перемахнул насыпь. За ним вскинулся Борис и тут же Евгений.

— Хальт! — раздалось на полотне.

От неожиданности Борис присел.

Простучала очередь.

Они побежали. Перед глазами мелькал лозняк, Евгений едва различал лицо Бориса. Тот дышал через силу и замедлял бег. Еще шагов через двадцать он остановился, показал на ногу выше колена и медленно сел на землю. По ноге его сочилась кровь.

Из серой мглы вынырнул Сашка. Вдвоем с Евгением подхватили они раненого под руки, увели в гущину.

— Быстрей! Если пустят собак — нам хана, — беспокоился Сашка.

— Сейчас, — отвечал Евгений, раздирая на полосы свою нательную рубашку. Перехватили жгутом рану и, взявшись с Сашкой руками впереплет, понесли Бориса.

Бойко встретил Евгения возле шалашика.

— Мы на тебя рукой махнули, а ты с пополнением… — улыбнулся комиссар и пытливо глянул на новичка.

Евгений в двух словах представил Бориса и коротко доложил, что делается в Киеве.

— Впрочем, версии всякие ходят, — заключил он. — Говорят, якобы взрывы — затея самих немцев, грандиозная провокация, чтобы подавить сопротивление местного населения. А еще твердят, что фашисты по плану уничтожают Киев и что такая участь ждет все наши города. Но я свидетель — первой взлетела немецкая комендатура. Сколько фрицев там осталось! Взорван дом обороны, цирк…

— Да, — согласился Бойко, — устроили немцам баню!

— Не задержись мы в укрепрайоне — застали бы своих, — убеждал Евгений.

— Говорили беженцы, ближе всего к своим — в Киеве. И Киев оставили… Снова будем догонять.

Переправу начали в сумерках. Над городом опять разлилось зарево, один за другим ударили два взрыва.

Взвод спустился к воде. По берегу там и сям громоздились искалеченные, брошенные в песке повозки и машины, валялись каски, оружие, гильзы. У берега колыхало набухший труп лошади. Было ясно, что на этом участке кто-то недавно форсировал Днепр в жестоком сражении.

На мели приткнулся изрешеченный пулями, притопленный паром. Саперы сняли с проезжей части щиты, скинули в воду пустые бочки, нарубили жердей и вместе с батарейцами принялись вязать плот.

Рядом с Евгением стоял Бойко. Ни тот, ни другой не вмешивались в работу саперов: бойцы знали свое дело. Комиссар понимал состояние Евгения и молча сочувствовал ему. Казалось, каждый из них думал о своем. Однако так лишь казалось: и тот и другой не спускали глаз с реки. Наконец Бойко сказал:

— Ну что ж… главное впереди — там фронт…

Евгений согласно кивнул: фронт — теперь главное.

— Вот переправимся, — продолжал Бойко, — и догоним своих — это первое… — Он загнул палец.

— Первое… — вновь машинально согласился Евгений. Он наблюдал, как разделись и без всякой команды полезли в воду саперы, и мучился: что же еще главное? На мгновение в памяти возник отец с его убежденностью в правое дело, и даже кончина его… И Евгений не то что понял, но скорее ощутил, что главное — это что-то внутри, главное в жизни — и Бойко, и красноармейцев, и его самого — это вера, и возникла она не сегодня и не здесь, на берегу Днепра, но гораздо раньше — когда он носил еще красный галстук и ходил в походы, и были челюскинцы, и казалось, оживший Чапаев… И — еще раньше, когда под стол пешком ходил, когда в детской душе перемежались сказка и быль и он постигал первые радости и печали, постигал жизнь… Когда просто все вокруг было единственным и родным — дом, сад, и трава, и люди…

Вода была уже студеная, Евгений видел, как ежились, связывая бочки, раздетые догола Наумов, Янкин, Буряк. И самого Евгения пробирала дрожь.

На готовый плот с трудом вкатили сорокапятку. У берега одевались мокрые саперы. Пора было отчаливать.

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1

Сеял холодный дождь. Возле церкви толклась бог весть откуда взявшаяся нищенка. От церковного майдана во все стороны тянулись грязные безлюдные улочки. Не слышно было ни девичьей песни, ни женского гомона, ни даже чахканья нефтянки на крупорушке. Только по Киевскому шляху нередка громыхали, будоража собак, тяжелые немецкие грузовики.

Завечерело по-осеннему рано, машины пошли под фарами. Большеголовый дурачок Муня, оборванный и промокший насквозь, бегал за ними, цеплялся за кузова, выкрикивая что-то бессвязное. Немцы над Муней хохотали, забрасывали его всякими объедками, наконец, развеселившийся немецкий солдат на ходу помочился на него. Муня отстал, но вскоре опять принялся за свое. Ляпая босыми ступнями по грязи, несчастный увязался за дизелем. Всклокоченный, с длинными руками, он издавал дикие вопли. Тяжелый фургон притормозил, из кузова стрекотнула очередь, и Муня полетел в канаву.

Через борт выпрыгнул на обочину человек с котомкой. Он неторопливо подошел к убитому, ткнул носком сапога и, закинув ношу на плечо, подался мимо дома божьего. Это был Журба. Больше десяти лет, с той самой ночи, как выскочил из окна судебного зала, скитался он по свету, ждал своего часа. Бандит впервые за многие годы шел не таясь. Впрочем, и смотреть-то на него в эту пору было некому, если не считать попрошайки, которая в испуге присела за церковным штакетником и мелко крестилась.

Журба был не первым. До него, вслед за оккупантами, уже пожаловали в родные края некогда раскулаченные и многими забытые Линник и Косой Гончар, поповичи и лавочников сынок Вадим. Все они собирались вечерами у старого лавочника, недавно назначенного старостой.

В этой компаний встретили Журбу радушно. Как родного, с шутками-прибаутками усадили за стол. Старостиха Маришка, повинуясь взгляду мужа, поставила гостю тарелку и, капая подливой на штаны поповича Василия, скинула в тарелку кус мяса. Вадим поспешил налить в стакан первача.

— Н-ну… за новую жизнь! — провозгласил Журба и, покуда попович затирал платком пятно, чокнулся со всеми.

За столом загудели. Посыпались вопросы к прибывшему. К нему подсел Вадим. Затаенный, выжидающий, как у картежника, взгляд только и выдавал его натуру.

— За новую жизнь! — первым откликнулся он.

Наутро дождь перестал, однако короткий пасмурный день тянулся нескончаемо. По местечку уже щеголял в немецком френче Журба — его определили в полицаи. Люди провожали бандита недобрыми взглядами и шушукались по поводу Муни. Вполголоса передавали невнятный рассказ нищенки, которая видела кончину Муни и распознала Журбу. По дворам шастали старухи, разносили слушки, предвещали всякие напасти. И хотя большинство не придавало слухам значения — что могло быть хуже прихода германца? — женщины все-таки горестно поддакивали, крестились и цыкали на детей.

Днем среди жителей начались новые аресты. Брали тех, кто при Советской власти состоял в активистах. Арестованных везли в глухую балку и там кончали.

К вечеру местечко будто вымерло. Притихли во дворах собаки, замолк в хатах заупокойный плач. Лишь из поповской горницы неслись хрипловатые голоса и в распахнутой форточке кощунственно плескалась буйная шаляпинская песня. Но вот в западной стороне, не иначе — над самым Киевом, занялось небо, дальние взрывы-раскаты тряхнули землю. Напуганные люди завешивали окна и судили-рядили: бомбят ли стольный город свои или же немчура удумала что-то?

Захар Платонович тоже задернул занавеску. Он слышал, как бесновался на цепи Султан, однако до двор не вышел: в спаленке у него пряталась больная дочка, и старик боялся за нее, хоронил от чужого глаза.

А по проулку в тот час вышагивал Журба и с ним еще двое хмельных татей. Шли по-деловому быстро. За каждым их шагом следили из затемненных окон людские глаза. И не одну душу леденила тревога: к кому-то пожалуют незваные гостиньки?

Завернули они к местечковому портному.

Журба пнул ногой калитку и грохнул кулаком в дверь. Пришельцам долго не открывали. Нехорошая тишина стояла в Кривом проулке.

— Разбудить жидов! — скомандовал Журба.

Один из его подручных вывернул возле водосточной трубы булыжник и пустил в окно. В доме заголосили. Журба гаркнул:

— Открывай!!

Отворила Бася, стала в дверях, судорожно кутаясь в одеяло. Журба оттолкнул ее, каратели вломились в дом. На нежданных гостей молча уставился седенький портной. Над головой он держал снятую со стены лампу.

— Не трясись! — прохрипел Журба. — Чем занятой?

— Портной… Вы же знаете, товарищ… господин…

— Гусь свинье не товарищ! Ха-ха-ха… Штаны мне сварганишь?

— Я… я…

— Шутю-ю, псих! Вечерять будем… — объявил Журба. Отодвинув ногой табуретку, он начальственно плюхнулся на нее и положил на скатерть кулаки.

Бася успела что-то накинуть на себя и торопливо подавала тарелки. Журба с приятелями следили пьяными глазами, как прытко крутилась она между буфетом и столом.

— А склянки? — напомнил начальник и благосклонно шлепнул Басю по заду. Та даже хихикнула — похоже, страхи остались позади.

Шутники не без удовольствия выпили домашней наливочки, и настроение у них сразу пошло в гору. Журба завел песню:

Один из собутыльников притопывал ногами.

— Свети, шинкарь, свети ясно! — прервал песню Журба, видя, как старый еврей загораживает рукой лампу: из высаженного окна дуло. — Так, Бася… Абрам твой, стало быть, с красными?

— Он… Я не знаю…

В самый разгар веселья в доме откуда-то появился Вадим. Он был трезв, и старик с дочкой встретили его почти радостно.

— Ну? — глянул он на Журбу.

— Сейчас! — ответил тот, невольно вытягиваясь.

Вадим обвел глазами комнату, посмотрел мимо Баси и ее дрожащего с лампой в руке отца. Увидел на полу камень, сокрушенно покачал головой. Бася хотела что-то сказать, но Вадим так зыркнул на нее, что женщина оторопела.

Вадим усмехнулся. Странная это была усмешка, какая-то замедленная. Сначала раздвинулся рот, затем помалу, будто нехотя, разомкнулись полные губы. И лишь глаза оставались недвижными, в них горело что-то затаенное, непонятное и оттого страшное. Бася в ужасе глядела на него.

— Кончайте музыку… — чуть слышно сказал Вадим. Он мягко взял из рук старика лампу и опустил на стол.

Журба заметался по дому, выдвигая и обшаривая ящики стола, комода, шкафа. По очереди ложились на стол перед Вадимом серебряный нож, подсвечник и кольцо с Басиного пальца. Потом бандит прошел в спальню, сбросил с постели престарелую, полумертвую от испуга старуху, вспорол перину.

Старик-портной понял наконец, чего ради пожаловали к ним полицаи.

— У нас нет золота…

— Есть! — отрезал Журба.

Тем временем помощнички простукали даже печную трубу. Один из них выгреб из-за зеркала несколько мятых рублевок, пригрозил старику:

— Неси!

— Нету, нету… — твердил тот, упав на колени.

Вадим аккуратно опустил в карманы своего галифе трофеи и сгинул за дверью.

Озверевшие бандиты принялись истязать Басю. Наконец Журба рявкнул:

— Зажигай!

Полицаи поднесли спички к занавескам, постелям, одежде. Журба схватил со стола лампу, облил керосином мебель, плеснул на лежащую в беспамятстве Басю, на старика.

В хате загудело.

Бандиты выскочили за порог и подперли дверь. Через минуту над домом взмыл красный столб.

2

Нечипор приехал в местечко уже как староста, по делам службы. Получив дополнительную разнарядку на сдачу односельчанами мяса, муки и других продуктов, он в самом мерзком расположении духа собрался домой, в свой Вишенки. Даже к Захару не заехал, хотя и было такое намерение: Нечипор знал, что на руках у шурина хворая Ольга.

Возок катил помалу, Нечипор сидел и досадливо тыкал кнутовищем в соломенную подстилку. Он уже миновал кузницу, когда его остановил Рымарь.

— Погоди-ка!

Нечипор подивился в душе — как это досель не взяли Рымаря! — и придержал коня. Он знал, что разговор будет не из приятных, однако ослушаться не мог, как-никак кучеровал у него, бывшего колхозного головы, до самой войны. Только нынешним летом Рымарь схоронил жену, переехал из Вишенок в местечко — к дочке, на покой. Здесь и застали его события.

— До дому пора… загулял… — нехотя обронил Нечипор.

Рымарь, припадая на ногу, подошел. С того времени, как Нечипора поставили старостой в Вишенках, мало кто из знакомых по-хорошему заговаривал с ним, а многие и вовсе не здоровались.

— Загулял, значит? — ухмыльнулся Рымарь. — Все дела, дела… Что же вы, гады, с народом вытворяете?

Нечипор знал, что в местечко вернулся Журба, и хотел было спросить Рымаря, виделся ли тот со своим «крестным», хотел даже присоветовать, чтоб он не очень казался на людях. Но, видя, как Рымарь обозлен, побоялся подлить масла в огонь. Лишь посмотрел с болью и сожалением и сказал:

— Не я вытворяю…

— Да-а… Ты святой! — Рымарь тан тряхнул своей единственной рукой повозку, что она заходила ходуном.

Принимая звание старосты, Нечипор знал, что вслед ему плевать будут. Да что там, поначалу жена не ложилась с ним. Он крепко думал, прикидывал так и сяк, но выпадало одно: вступать в должность.

Нечипор покорно слушал упреки Рымаря, мало кто из односельчан осмелился бы шпынять его в глаза. Он обвел сумрачным взглядом улицу, и ему привиделось, что из окон с любопытством поглядывают на него.

— Сидел бы ты дома, председатель, — вздохнул Нечипор.

— Не твоя забота! Двурушник…

То же самое сказал ему недавно Хмурый. Правда, с кузнецом у них вышел потом иной разговор, после которого Хмурый сочувственно и понимающе подбодрил его. А тут как быть? Нечипор почесал щеку, под заскорузлыми пальцами ширкнула щетина. Промолчал. Один поймет, а другой переврет. Уж очень петлястой дорогой шел Нечипор когда-то в колхоз, и это помнили. Хоть и сдал он потом молотилку, и возил самого Рымаря, а все же люди не забыли прошлого. Так или иначе, а Нечипор знал: будь на его месте тот же Косой Гончар, он бы в узел завязал сельчан-побратимов. Тот бы не церемонился, не упрашивал в каждом дворе: сдай, тетка, яйца, неси молоко… И вот же планида! Стоит у возка добрый знакомый, неглупый человек, и сверлит его глазами, задушить готов. «А может, сказать, излить душу?» — подумал Нечипор. Но он и сам еще как следует не вошел в роль, жил с оглядкой, многого опасался. Да и не так оно просто: самому себе иной раз не все объяснишь, а уж чужая душа и подавно потемки. В коллективизацию жинка за корову удушиться готова была, а нынче будто подменили ее. «Ты, грит, бусурман…» Своей же бабе лишку не выложишь, язык. — помело… Нечипор уже и не рад был, что задержался с Рымарем.

— Двурушник, не двурушник… — мямлил он. — А встреться тебе Журба?

Что-то доверительное послышалось Рымарю в голосе бывшего кучера, он буркнул:

— Придет время.

— Оно так… Уже и местечко осталось позади, а Нечипор никак не мог отделаться от тяжких дум.

С того дня, как пришел ворог, местечко вело как бы двойную жизнь. На улицах, можно сказать, изображался «новый порядок», а вот в хатах… В хатах было по-всякому. В одних ни днем ни ночью не отворялись наглухо закрытые ставни, только дым из труб на рассвете и выдавал, что теплятся там еще души живые. В других же чуть не круглые сутки раздавались пьяные голоса, пиликали хромки или шуршали заигранные граммофонные пластинки.

В доме Хмурого поселилась кладбищенская тишина. У кузнеца и прежде в свободные от запоев дни не шумно было. Теперь же он вовсе замкнулся: к нему никто и он никуда. Повадился было по ночам в свой огород хаживать. Сядет и курит, слушает ночную глушину. И дослушался, уловил за соседним забором, у деда Захара, женский голос. Догадался — Ольга из армии прибилась к дому. Потом от жинки прослышал: больная, прячется.

И вот нежданно явился к кузнецу старый друг Рымарь. Бывший председатель перекинул ногу через порожек со словами:

— Вот ей-богу, убил бы я его!

— Кого?

— Нечипора! Сам же и пригрел, клятого…

— Горячка ты… Затем и пришел?

Рымарь понимал, что ему не следовало мозолить глаза полицаям, но после встречи с бывшим кучером, а ныне старостой, не мог усидеть дома — ему требовался доверенный собеседник.

Кузнец, темный как туча, не был расположен к разговору. Однако появление друга молодости развязало ему язык.

— Не сцапали тебя, хромого дурня? — бухнул, словно молотом. — Прошлую ночь твой крестный палил еврея. С-собака!

— Знаю… Хоть обрез бери! Куражится дерьмо, а управы нет — вся сила на фронтах.

— И Вадимку видели.

— Тоже висельник. Ворон!

Хозяйка внесла самовар, поставила на конфорку чайник. Однако Хмурый не стал дожидаться, пододвинул под кран чашку, налил кипятку и закрасил бледной, спитой заваркой. Гость же от чая вовсе отказался, одной рукой свернул цигарку. Пуская кольца, сказал:

— На хуторе пленных собрали.

— Откуда слух?

— Еду носили бабы. Там, брат, и раненые… Страх!

— Не стреляют их? — удивился кузнец.

— Номера присобачили! К Гитлеру повезут.

В Спысовом дворе брехнула собака, и мужчины примолкли. Гость вытянул ноющую, в давности простреленную ногу. Какая-то тревожная тишина разостлалась по комнате, слышно было, как капает на поднос из самовара. Хмурый повертел кран, обронил:

— Обоз немецкий грабанули.

— Ага, слышал. — Рымарь вновь двинул ногой, выискивая для нее удобное положение.

— Из лесу наскочили, охрану ухлопали — и тягу!

— Наших бы сволочей пощупать. Вадьку с батькой да этого бандюгу.

— Голосую. А касаемо Нечипора, ты поостынь, понимать надо…

Рымарь долго глядел на черно-угольную прошлом, а теперь будто осыпанную золой голову кузнеца, высчитывал, давно ль тому за шестой десяток перевалило. Без прежней уверенности сказал:

— Что понимать? Продался Нечипор…

— Не… В Вишенках взяли кого? Только Митьку-уголовника. Рассуждай…

По этому Митьке давно тюрьма плакала. Впрочем, он и сидел уже дважды за кражи. Но с началом войны получил где-то в прифронтовой местности амнистию и выплыл в селе. После прихода фашистов некоторое время таился. Осваивался. А потом взялся за старое, повадился в чужие погреба, обнаглев, стал лазить в сараи, даже в дома и тянуть, что попадало под руку. В конце концов Митька уволок телка, «собранного» селянами для сдачи оккупантам. Бывшая его владелица, одинокая бабка Федосья, отдавшая бычка по негласному уговору, случайно признала пропажу на базаре и подняла крик. Ворюгу схватили.

В тот же день Вадим бахвалился дома:

— Мы наведем порядок…

— Дурачье! — бесцеремонно оборвал его отец, по давней привычке отпуская из кладовки жене Маришке дневную порцию продуктов. — Митька нужон будет…

— На кой он ляд, мелкий жулик?

— Чтоб руки не марать! — Лавочник блеснул золотым зубом и завернул в тряпку початый окорок.

— Вы, тату, посмотрели б, что там было… Ему чуть голову не скрутили.

— Ведомо… Не берись воровать, коли не умеешь концов прятать!

— Шутник вы.

— Сучки-собачки… Было б отпустить его, потом бы подобрали: за битого двух небитых дают. Лавка справная?

— В ажуре. Соль кончается, — озабоченно добавил Вадим. Он все больше вникал в отцовские заботы по торговой части; ездил за товаром, налаживал связи, доставал конфискованное, годное для продажи барахло, не брезговал и краденым. Заходившие в лавчонку покупатели только качали головами: «Дождались… Возвернулись порядки, слава богу…»

— А обоз тю-тю… — сказал Вадим. — Шалят…

Слух о том, что какие-то люди неподалеку от местечка разнесли немецкий обоз, подтвердился и загулял по дворам. Люди дополняли его деталями, гадали-судили, кто бы из знакомых мог участвовать в этой смелой вылазке. Кругом заговорили о партизанах. Староста со своими подручными относил разгром обоза на счет все еще проходивших с боями частей Красной Армии.

А ночью кто-то стрелял в Журбу. Полицай-бандит отделался на первый раз испугом, но все его гнездо заворошилось, опять усилились аресты, начали хватать стариков и даже женщин. Наведались и к Рымарю, но бывшего председателя не нашли, он исчез.

Пропал и коваль Хмурый. Жинку его долго били в полиции, и в тот же день заполыхала на Кривом проулке его хата. Соседи пробовали тушить, но Журба разогнал всех.

 

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1

Бойко и Крутов шагали бок о бок. Были на исходе вторые сутки после переправы через Днепр, а за спиной у них, над Киевом, все еще алело зарево.

— Орда жгла, теперь эти… — сказал Евгений.

— Сравнил… То каждый город за себя, а то вся страна. Думаешь, если немец здесь, фронта не осталось? Дудки! И ты фронт, и я… И в селе, и в поле, и в воздухе, которым дышим…

В глухую полночь разведка обнаружила хутор, и взвод встал на дневку. Из-за темноты Евгений просчитался, полагая, что до хутора еще с полчаса ходу.

…Впервые он попал на этот хутор в детстве, когда умер отец. Тогда, после похорон, детей отправили на несколько дней в Вишенки. Сам же дядя Нечипор и повез их.

Женю усадили в самую середину телеги. Несмотря на теплынь, дядя прикрыл ему ноги рядном. Слезы душили Женю. Может, сказалось напряжение последних дней, а может, он впервые по-настоящему задумался о жизни и смерти. Возле него устроились Муся и Костик. К телеге подошел Юрий Петрович, обнял его:

— Ну, перестань, казачишка. Ты же все понимаешь…

Но Женя не мог перестать. Он представлял себе задумчивое доброе лицо отца и лохматую голову бандита Журбы и смутно чувствовал вину бандита в смерти отца… Женя все понимал и знал, что бабушка говорила неправду: «Отец уедет далеко…» Никуда не далеко, просто умер и его закопали. Зачем бабушка так — будто с маленьким? Сквозь слезы он с благодарностью смотрел на Юрия Петровича. Возле возка стояли все домашние, только дядя Павло обиженно держался в стороне: его вчера за что-то бранил дед.

— Смотри ж, Нечипор, за детьми, — сквозь слезы наказывала бабушка.

Нечипор вывел лошадь за ворота, повернул направо. Притихшие дети настороженно косились по сторонам, словно подсматривая недозволенное. По всему проулку их провожали любопытные взоры соседей. За углом, в кузнице, звякнул молоток.

— Паровозом пахнет, — определил Костик.

На порожке кузницы стоял черный как жук коваль Хмурый. Нечипор придержал коня, соскочил с передка.

— Добрый день! Жив, старый пень?

— Жив, день да ночь — сутки прочь! Пьем, людей бьем… — зарокотал кузнец. Он занес пятерню и с маху хлопнул по ладони невысокого, кряжистого Нечипора. К удивлению детей, кузнец и Нечипор мирно присели на камень и заговорили по-приятельски.

Да они и вправду были старыми приятелями. Хмурый перебрался в местечко лет восемь назад — получив за женой развалюху-кузню. До переселения, придя из армии, он вместе с Рымарем активно наводил порядки в родных Вишенках, ставил Советскую власть.

Минут через десять Нечипор оборвал балачку и бросил в задок новый шкворень. Поехали дальше; из путаных местечковых проулков несся голос: «У-угли, у-угли!..»

Шлях тянулся через все местечко, по обе стороны дороги прятались в вишенниках хаты. В самом центре местечка расположился вольный табор рундуков и кособоких лавок с узкими оконцами. Лавочный ряд обрывался у площади. По левую руку, на углу, стояла церковь с каменным притвором; справа — узкая, как пролаз, улочка к монопольке. Поперек улочки лежал пьяный.

Но вот дорога вышла на простор. За пригорком скрылся последний тополь, широкое поле размахнулось желтыми крыльями во все стороны, там и сям виднелись скошенные уже, крапленные копенками полосы.

Женя лег на спину. Прищурив глаза, смотрел в манящую синеву. В прозрачном небе кружили коршуны. Изредка вверху гнало белый парус, и тогда мягкая тень настигала возок. Жене казалось, будто он тоже плывет и вместе с тучкой незаметна растворяется в выси. И не было уже ни земли, ни телеги, ни Костика с Мусей. Только небо да птицы. Да голос дяди Нечипора.

— Приедем — молока попьете. То-то обрадуется жинка!

Пусть себе радуется. А Жене чего радоваться, он не любит молоко.

Между тем дядя Нечипор продолжал рисовать жизнь в Вишенках: обещал всех покатать верхом, нахваливал сажалку с карасями (у него давно припасена макуха на приваду), сулил какие-то особые, со шкварками, гречаники. Перебрав все соблазны, он невольно переключился на другую тему, и хотя говорил по-прежнему вслух, но адресовался уже не к детям. «Согласен, наживала… А что у тебя в скрыне? Или в каморе? Дуля с маслом! — рассуждал он. — И вот же носится с коровой как с писаной торбой. Скажу окончательно: корм коня дороже!» Утвердившись в этой мысли, дядя соскочил с телеги и ходко зашагал рядом с лошадью.

Женя нехотя оторвался от наплывавшего отовсюду неба, приподнялся на локтях. Вокруг волновались косматые поля, к дороге подступали сжатые полосы, там и сям маячили косцы.

— Пробежись.

— Не хочу…

Увидев свежескошенный овес, дядя Нечипор оглянулся по сторонам, загреб здоровенную охапку и накрыл ею детей. Те повылазили из-под овса, понимающе переглянулись и стали наблюдать: не видел ли кто? Костик даже вызвался взять еще, но дядя Нечипор не велел!

— Хватит… Он и овес-то никудышный.

За поворотом у дороги показалась старая, сгорбленная и обросшая мохом хатенка. За деревцами пряталась еще какая-то хилая постройка.

— Хутор, — пояснил дядя. — Хороший дом сгорел, осталось так… видимость.

Телега подвернула к жилью, с насиженных у порога лунок снялись пригревшиеся куры. Все вокруг отдавало запустением.

— Пополудничаем, может… Коню задам, — сказал Нечипор, рассупонивая хомут. На успел он достать торбу с овсом, как дети посдернули рубашки и убежали к воде.

Чуть погодя в хатенке скрипнула дверь. На пороге появились старуха в платке до самых глаз и женщина лет тридцати с небрежно зашпиленными волосами — хозяйки хутора. Узнав, что с Нечипором дети, хуторянки кинулись ловить курицу и развели с опаской у самого пруда костерок. В одну минуту Нечипор узнал все: и что женщины не были в местечке со дня похорон Викентия Станиславовича, и что за работой им скучать некогда, и что печник раскидал печь, взял задаток и запил — очей не кажет, клятый…

Куриный супчик удался на славу, и дети и Нечипор уписывали угощение за обе щеки…

…Теперь на хуторе намечалась дневка, голос Дубака обрубил нить воспоминаний:

— Товарищ командир, мы готовы!

Прихватив Дубака с Наумовым, Евгений пошел по знакомой с детства травяной стежке. Они обогнули кособокую хибару и, как по команде, прижались к стене гумна: возле запертых ворот сидя дремал с автоматом на шее немецкий часовой. Из гумна чуть пробивалась тоскливая песня:

В гумне сидели пленные. Решение созрело вмиг: освободить. Стрелять договорились в самом крайнем случае, если немец очнется. Наумов бесшумно стал красться вдоль стены.

Видно, русская песня убаюкала беспечного стража. Приблизившись к немцу, Наумов уловил, как у того дрогнули пальцы на ложе автомата. Но проснуться часовой не успел…

— Выходи! — скомандовал Евгений.

Пленные шли неторопко, не понимая спросонок, что происходит. Тогда Наумов гаркнул:

— Рассыпайсь!

Толпа поваляла в дверь.

— Тут лежачий… — подсказали.

Евгений чиркнул зажигалкой.

Раненый открыл глаза, пошевелил губами.

— Может, доктор есть? — заторопился Евгений.

— Я доктор.

Это был один из пленных. Отозвав Евгения в сторону, он пояснил, что у больного гангрена и положение почти безнадежно. К тому же нет ни инструментов, ни лекарств.

— Струмент найдем, — заверил Наумов.

— Где?

— У цирюльника Сашки… Ножики, пилочки…

Тем временем в хутор подтянулся весь взвод, и Дубака с разведчиками отправили на дорогу — перехватить смену из немецкого караула. Подоспевший Бойко форсировал события: под его руководством в хатенке растопили печку и поставили воду. Врач еще колебался, пробовал доказать, что операция в таких условиях — кощунство, но закатывал рукава. Он отобрал несколько инструментов из Сашкиного арсенала и бросил в кипящий чугун.

Раненого принесли в хату, он едва дышал.

— Где я?

— На хуторе. — Евгений склонился к нему, добавил шепотом: — Оперировать будем…

— Всю жизнь мечтал! Ах, косая! Где подстерегла…

Бойцы таскали рогачами из печки чугуны с кипятком. Им помогала бессловесная, в толстом платке хозяйка жилища.

Тем временем доктор слил кипяток, достал инструмент. Раненого положили на стол. Желто-синяя, разбухшая нога была, казалось, мертва.

— Ампутация? — одними губами спросил Евгений.

— Нет… Держать будете.

— Без наркоза?

Хирург промолчал, и Евгений понял несуразность своего вопроса. Он отвернулся и встретился глазами с женщиной, она будто что-то хотела сказать, а может, Евгению показалось. Он так и не открыл для себя — узнала она его или нет? Рядом с женщиной застыл у скамьи долговязый Сашка, тоже «ассистент» доктора.

Перед операцией боец пришел в сознание. Он в упор глядел на Евгения, хотя говорить не мог. Было темно. Евгений вновь склонился над ним, и у того разомкнулись губы.

— Дочь… дочь…

Евгений расслышал горячечные слова, собрался спросить фамилию, но в глазах бойца как будто уже не было жизни. В его худом, заострившемся лице проступили, казалось, знакомые черты, Евгений мог бы поклясться, что перед ним Юрий Петрович — дирижер, человек веселого, легкого нрава; но через минуту Евгений усомнился — это было как наваждение, он думал о Мусе и потому вообразил ее отца…

2

Сутки мытарился выросший вдвое взвод на покинутой пасеке и еще сутки в Горелом гаю, покуда лесникова вдова не отвела саперов за старые выселки, в глушь. Обстановка была сложная: никто не знал, где линия фронта, среди освобожденных узников нашлось еще трое раненых, да двое среди саперов. После короткого совещания было решено выслать в сторону фронта глубокую разведку. В опасный рейд пошел Дубак со своими товарищами.

В ожидании разведчиков взвод перешел на бивачную жизнь. Перед решающим броском Бойко и Евгений хотели пристроить в надежном месте раненых, вооружить присоединившихся ко взводу пленных, достать еду и пополнить боеприпасы. Для этого нужно было установить контакты с местным населением.

В лесной глухомани поставили легкие шалаши. Здесь было прохладно и тихо, стрекотали сороки, безбожно выдавая каждого, кто отправлялся за дровами, на пост либо в экспедицию по окрестным селам в поисках связей и припасов.

— За счет фрицев тоже поживимся, — заявил Бойко.

Под его началом и готовилось отделение в первую засаду на шляху.

Комиссар хорошо видел в темноте, и это обстоятельство теперь выступило на первый план. По поводу ночной вылазки он устроил инструктаж, его внимательно слушали Буряк, Наумов, Янкин и еще человек шесть. Среди бойцов выделялся Сашка-парикмахер. Он был в цивильном пальто и пехотной фуражке.

— Надень хоть ремень, — приказал ему Бойко.

— Чудно, шинель без хлястика… Есть!

— У нас регулярная часть. Понял?

Сашка еще летом, где-то перед атакой сбросил скатку да так больше к ней и не вернулся. Это уже после товарищи нашли ему пальто и на голову фуражку с малиновым околышем; вручая ее Сашке, Наумов сказал: «Чтоб гнусным видом не позорил взвод».

Комиссар произвел боевой расчет, проверил оружие.

— Построение в восемнадцать. Р-разойдись!

Виктор Федотович с трудом привыкал к вынужденному положению левши. Пустой правый рукав он заправлял под ремень, и все бы ничего, если б не одна беда: стрелял он плохо, почти впустую, словно из пугача. Но позади осталось самое трудное: чувство немочи, когда человек видит себя обузой для ближних и тяготится этим. Бойко ожил. Ему еще меняли повязки, прикладывали какую-то травку, назначенную старушкой-лекаркой, но рану затянуло, гной высосало, и неуемная комиссарская душа Бойко не могла удержаться «в резерве». Это он на днях разнес немецкий обозик, в котором, к сожалению, нашлось одно курево. Да и то, кстати сказать, эрзац-табак пришелся саперам не по нутру. Затягиваясь немецкой сигаретой, Евгений посмеивался:

— Много дыму из ничего…

Вот и теперь сидели они воале шалашика, переговаривались.

— Вы прежде спросите немца — что везут, — советовал Евгений.

— Спрошу. — Бойко внимательно оглядел собранную фигуру комвзвода. От его взгляда не укрылось, что Евгений успел залатать разорванную на хуторе штанину и даже сменил подворотничок. — Хм! Первый советник посольства…

— Куда уж!

— Ого, вчера так давал международную обстановку!

— А что?

— Все правильно… И победа не за горами, и дойдем мы, все правильно! Только не через месяц, дружище.

— Виктор Федотович, понимаю. Ну, через два!

— Ой, брат…

— Скорее соединяться нужно, — сказал Евгений.

— Нужно! И в тылу поддадим, чтоб под ногами горело. Вот перехватим сегодня, держись! — выдохнул Бойко.

— Хорошо бы сухарей.

— Мы как рыбаки: что клюнет…

— Опять приволочете колесной мази.

— Подсе-ек, дипломат!

Проводив на задание Бойко, Евгений вновь приткнулся возле шалаша. Настроение у него было тяжелое, он тоже собрался в дорогу, решил тайком навестить деда.

В ту ночь, когда опускали в землю умершего бойца (Евгений так и не понял, был это Юрий Петрович или кто другой), он все же перекинулся словом с хозяйкой хутора, услыхал местечковые новости, узнал о смерти матери.

— Дома она скончалась, — вздохнула женщина. — Но я так и не видела Оленьку.

…Ольга металась в бреду в той самой спаленке, в которой скончался Викентий Станиславович. Комната была постоянно закупорена: окно прикрыто ставнями, дверь — приставленным со стороны столовой диванчиком. Впрочем, кое-кто из соседей все равно видел, как приволокли бойцы беспамятную «докторшу» при отходе полка. Захар Платонович долго не знал, что делать с ее одеждой, потом снял зачем-то с петлиц шпалы и отнес обмундировку в сарай, привалил хламом.

Может, тяжелое состояние, отсутствие необходимых лекарств и квалифицированного ухода, а может, постоянный сумрак в спальне вселяли в Ольгу чувство обреченности; ей представлялось, что она всеми забыта, что на всем свете она одна; даже приходивший время от времени отец казался случайным, невесть откуда забредшим человеком.

У изголовья больной потрескивал каганец. Ольга устремляла недвижный взгляд сквозь радужные круги над огоньком, и ей виделся то сын, любознательный и добрый мальчик, то покойный Викентий, а то страшный гусак, норовивший схватить ее за подол. Тогда Ольга прикрывала глаза и водила рукой по горящему лбу. Лишь однажды мимолетно представила она Владимира и подумала: жив ли? Но тут же и забыла о нем. Ей казалось, что она не спит с самого начала войны. Похоже, так оно в самом деле и было. С первых дней, как только полк вступил в бои, она ее ведала отдыха: едва успевала закончить одну операцию, как на столе лежал новый раненый. «Спать, спать, спать…» — постоянно стучало в ее истомленном мозгу. Но спать почти не приходилось вплоть до того дня, когда ее доставили в родной дом.

Поздно вечером, порыскав по двору и убедившись, что поблизости никого нет, Захар Платонович отодвинул в столовой скрипучий диванчик и прошел к дочери.

— Женя?.. — бредила она.

— Нет, доню…

Ольга беспрестанно задавала один и тот же вопрос, она ждала сына.

— Вечерять принес. — Захар Платонович разместил на стуле чашку с чаем и сухари. Но что-то тревожило старика с самого утра. Он глядел не мигая на Ольгу, видел слезу на ее добром лице и тонкие блестящие серьги в ушах — его же подарок. Откуда эта тревога? Наконец он вспомнил: соседка шепнула в проулке — грозился Журба пустить Спысу петуха под стреху. В отместку за покойного зятя-адвоката: плохо, мол, защищал. Захар Платонович подошел к окну и потрогал шкворни в ставнях. Ему почудились чьи-то шаги ж доме, он подозрительно вслушался, вышел в столовую, загородил диваном дверь. И еще долго не находил места, бродил по двору со своей палкой, гадал: дошло ли до висельника Журбы, что в доме Спыса укрывается военврач Красной Армии?

В этот день Ольга чувствовала себя лучше, не было того утомляющего бессилия во всем теле, которое гасило всякую мысль и надежду. Ольга привстала, спустила с кровати ноги, удивляясь, какие они невесомые. Она даже хотела выйти из спальни, но вспомнила запрет и вновь покорно легла. Затем взяла со стула зеркальце. «Худющая…» Ей показалось, что щеки залило краской, но скоро она поняла, что это жар. И опять мысли ее побежали отрывочно, скачками, захотелось пить. Ольга не могла шевельнуть языком; она пробовала крикнуть, позвать отца, но не в силах была подать голос и не могла ворохнуться на своем ложе. Она неотрывно глядела в угол и видела там сына, будто даже говорила с маленьким Женей… На минуту перед ней вновь мелькнул Владимир, потом она увидела маму — покойная Прохоровна затаенно глядела из угла…

С того времени, как повадился к ним Владимир, мать поняла, что все это неотвратимо, и, казалось Ольге, смирилась. Однако с лица ее не сходило затаенное беспокойство, она пытливо всматривалась в Ольгу, силясь разгадать, не ждет ли ее разочарование. Но Ольга делала вид, что не замечает материнских неспокойных глаз. Так было и в тот день…

Придя с дежурства, она наскоро поела и занялась домашними делами. На замороженных окнах играл холодный румянец, сквозь узкие черные проталины в комнату пробивались лучи солнца. Ольга вынесла на кухню цветы, обрызгала водой, затопила в комнате грубку и взялась за веник.

— Ты б поспала, — сказала Прохоровна, заглядывая в комнату.

— Успею…

Оставшись одна, Ольга подошла к зеркалу. Из зеркала с любопытством глянуло на нее большеглазое, с застенчивой улыбкой лицо. В ушах искрились серьги. Ольга повертела головой, вздохнула и сняла одну сережку, положила на комод. Забыв о другой, намотала на палец каштановый локон, напустила в глаза строгости, грозно поводила бровями и усмехнулась. Через минуту она носилась с веником по комнате, пританцовывая и что-то напевая. Потом, устыдившись, замолкла и опасливо глянула на дверь. Ласковые солнечные лучи, пронизывающие комнату, замутились пылью. Ольга поставила ногу на солнечный квадрат и ощутила приятное тепло. Ей захотелось помечтать о новой жизни, которая скоро начнется у них с Володей, но она сдерживала себя, старалась думать о чем-нибудь стороннем.

Незаметно солнечные блики переместились по полу до самой стены. Ольга присела и начала перебирать старые игрушки. Вот кубики, из которых Женя складывал первые слова. Ольга механически тоже стала складывать слово. За этим занятием и застал ее прискакавший из школы сын…

У Жени горели щеки и уши, он принес с собой чистый запах морозного воздуха. Ольга встала и притянула сына к себе, так они и стояли посреди комнаты. Ольга поглаживала ему голову, перебирала волосы, легко касалась пальцами мягких бровей и ресниц. Наконец Женя высвободился из ее рук.

— Мам… ты плачешь?

— Так… ничего… — заулыбалась она и смахнула слезу. — Все хорошо. Гуляй.

Заглянувший в комнату Прохоровна поманила Женю пальцем. Женя выскочил, не притворив дверь, и Ольга видела, как мать то подходила с рогачом к припечку, что-то двигала и переставляла в печи, то опять садилась на лавку и тихо, проникновенно говорила:

— А жизнь, она такая… Ты вот в классах, грамотный, понимаешь…

Женя завороженно глядел на угли в печи, они еще мигали красными зрачками. В глазах у Жени рябило.

— Возьми хоть кого… Без отца плохо…

Женя натужно водил прикрытыми глазами из стороны в сторону, потом открывал глаза и опять смотрел.

— Плохо без батьки… — повторила бабушка.

— Бабушка, — вдруг сказал он, — это я сломал нож. Аэроплан строили…

— Владимир Богданович хороший человек, — строго и медленно, словно выверяя каждое слово, произнесла бабушка. — Он будет, тебе отцом, слушайся его. И люби…

Женя, похоже, понял, кто такой Владимир Богданович, но затем что-то вспомнил и опросил:

— Кого ж он тем арапником? Собаку?

…Внезапно сладкое забытье отступило, и Ольга поняла, что нет здесь сына, нет…

— Женечка! — тихо, безголосо вскрикнула она, и выражение горькой обиды застыло на ее лице.

3

Константин заявился в местечко через день после похорон тетки. Захар Платонович дрожащими руками обнял внука и, ни о чем не расспрашивая, увел в комнаты, коротко сообщил о смерти Ольги.

— Горе… Садись.

Константин присел, вытянув длинные ноги, и оглядел деда. Но тот, казалось, уже не обращал на него внимания.

— Ну что, дед, перекусим?

Горе надломило старика. Он стал забывчив и медлителен — скажет слово и стоит, щурится, протирает без надобности очки. А то снимется вдруг и пойдет, шаркая ногами и выставляя непокорную, взлохмаченную бородку.

— Голодно в Киеве, — пожаловался Константин.

— А?.. Да-да… Сейчас…

Константин с нетерпением следил, как дед резал черствый хлеб, доставал из печи варево, и все это не спеша, будто в ресторане.

— Дедусь, быстрей!

Только теперь, казалось, Захар Платонович окончательно пришел в себя. Он вскинул очки на лоб и смерил шустрого хлопца долгим взглядом.

— А ты… ты зачем здесь?

— Я? Из окружения, деда…

Старик застыл с ножом в руке, потоптался в раздумье и осторожно сел на табурет. Угол кухонного стола разделял их. Тем временем Константин уминал за обе щеки.

— Окружение, стало быть… И как же ты дальше, Костик?

— Посмотрим, деда… Проживем как-нибудь!

— Ишь ты… патриот!

Старик не задавал больше вопросов, он понял главное: прятаться внук не намерен.

В тот же день Костик отправился пошляться. Султан во дворе недоверчиво показал ему зубы, словно помня давнюю обиду.

С Вадимом Костик встретился на майдане. Вадим приветливо, как старому другу, протянул руку.

— Крепкий ты стал парень!

Костик удовлетворенно хмыкнул и пожал протянутую ладонь. Ростом он вымахал вровень с сыном лавочника, хотя тот был много старше его. Костику хотелось укрепить выгодное о себе мнение, он сказал как можно независимей:

— Стою на ногах.

— Одобряю! Ты всегда был самостоятельным.

Усмешка Вадима странно двоилась: мясистые губы расплылись, а в колючих глазах были безучастие и холод. Однако Костик воспринял это как признак душевной твердости и мужества; он смотрел в жесткие глаза Вадима почти заискивающе.

— Вот, прибыл к деду.

— Несчастье у вас, — расчетливо посочувствовал Вадим.

— Болела она, — сказал Костик и отвел взгляд. Он знал, что покойная тетка от немцев скрывалась, об этом толковал дед.

— Да, да! Трудное время, а жить нужно. Ты-то как?

— А, сыт всем этим по горло!

Он понимал, что говорит не то, не нужно бы исповедоваться перед малознакомым человеком, что еще можно все поправить, стоит только попрощаться и уйти. Но вместо этого продолжал любезно благодарить отцова приятеля за приглашение отобедать, пока тот не взял его под руку:

— Пойдем…

На Костика Захар Платонович махнул рукой. Да тот и не сидел дома, втянулся в компанию, чуть не ежедневно выпивал. Все чаще видели его с Вадимом и даже с Журбой. И тем сильнее было удивление Захара Платоновича, когда однажды под вечер тихо отворилась дверь и на пороге возник еще один представитель Спысового роду.

— Здравствуйте, батя! — донеслось от притолоки.

Захар Платонович вглядывался, не веря глазам своим. Перед ним стоял Павло собственной персоной. Это так не отвечало мыслям и настроению старика, что он даже не пошевелился.

Павло замер в дверях, как призрак. В руках он держал шапку. Массивная стриженая голова и круглые, совиные окуляры на толстогубом лице придавали ему солидный вид. Наконец он шагнул вперед. Тогда и Захар Платонович, опираясь на палку, встал. Он по-молодецки развернул плечи и недобро сощурился:

— Здравствуй.

— Давно я вас не видел…

Лицо старика пошло пятнами. Он заговорил тихо, со значением:

— Не видел? А обскажи, из каких ты мест?

— Не дезертир я, не думай, — вырвалось у Павла.

— От утешил! — Старик перебрал пальцами рукоять палки и пристукнул об пол. Павло на всякий случай отстранился и надел шапку.

— Батя, я честный. А что не в армии, так, знаешь, здоровье у меня… Был на Волыни, в командировке, а тут немец. Не успел…

— И в кого ты, неприкаянный? Ловчишь, ловчишь… Крал бы уж или хоть пил!

— Батя, стечение обстоятельств…

— Они у тебя с самого детства стекаются. И Котька по твоим стопам. Тоже прибыл.

Павло предвидел, что объяснение с родителем будет тягостным, но вот застать сына в местечке никак не предполагал.

— Котька? Он здесь?

— Выгнал бы я тебя, поганца!

— Я и сам уйду, я недолго. При первом случае…

Павло действительно не думал задерживаться в родных местах. При всем своем легкомыслии он понимал, что с новой властью ему не по пути, что здесь, на оккупированной земле, ему делать нечего. Конечно, он пойдет дальше, на восток, постарается пробраться к своим. Но жизнь часто вносила в его благие намерения серьезные поправки, и не всегда была в том его прямая вина. Так было и до войны, в Киеве, где его запутали в каких-то комбинациях, в результате чего он вынужден был покинуть город. Последнее время работал в глубинке, в Сибири, и даже собирался выписать семью. Но не успел — его послали в срочную командировку. Павло уже почти выполнил задание, как вдруг — война. Фронт, правда, прокатился стороной, по большакам, но Павло очутился в тылу врага. Что было делать? И поплелся он, выкинув документы, в местечко. Все же дом родной.

В дороге Павло хлебнул горя и сильно перетрусил. Он видел страдания народа, гибель стариков и детей, голод. В его шаткой душе кипел протест, и тогда-то он решил, что должен идти дальше, что местечко — лишь временное пристанище: отдохнуть, собраться с мыслями, может быть, разузнать кое-что о своих. И вот первое, что он узнал, — здесь сын. Узнал Павло о сыне и такое, что впору от него отречься. На то, что Костик увильнул из армии, он глядел, пожалуй, сквозь пальцы, так уж сложилось: окружение, плен, побег… А вот связи сына с полицией, с Журбой он не прощал. И в разговоре с Захаром Платоновичем так прямо и высказался, чем заметно смягчил старика.

4

Совсем уже стемнело, когда Евгений подходил к местечку. Прикинув расстояние, он решил заглянуть на кладбище: другого времени не выпадет… Питался представить живое лицо матери, но видел ее почему-то такой, какая была она на фото, видел карточку. Откуда-то из подсознания всплыли бабушкины слова о том, что, если кто из покойных родных привидится во сне и позовет с собой, это плохой знак. И он стал припоминать, не снилась ли ему мать…

На кладбище было еще тише, чем в поле. Евгений напряженно всматривался в гущину, различая холмики с крестами. Могилы родных он нашел быстро: мать положили рядом с отцом и бабушкой. Евгений держался за знакомую оградку и думал о матери. Пожалуй, никогда раньше он не ощущал так остро любви к ней. И это было обидно — почувствовать сыновнюю нежность, когда матери не стало. На желтом бугорке еще лежали цветы и хвойный венок, земля здесь была свежая и просевшая. Жутковатое чувство одиночества незаметно покинуло Евгения, он перенесся в детство, теперь-то он сознавал, как хорошо и радостно прошло оно, понимал истинную цену мелким детским горестям; ему подумалось, что по-настоящему он обижен лишь теперь, когда враги выжили его из дому и превратили в скитальца, принудили ходить по родной земле таясь, когда не мог он открыто зайти в дом деда. Эта обида вернула Евгения в мир реальностей. Время текло быстро, пора было идти дальше.

«Ку-гу… ку-гу…» — раздалось вдруг.

Евгений, ощутил холод меж лопаток. Плач шел откуда-то сверху; Евгений не сразу сообразил, что это сова; голос ночной птицы был неприятен, и он, не оглядываясь, пошел прочь. Попробовал различить в темноте стрелки на часах, но не смог и забеспокоился.

При выходе с кладбища, в кустах возле дороги, Евгений наткнулся на какого-то человека, резко схватился за кобуру.

— Кого тут носит?

— А ты кто таков?

Это был толстомордый старик, от него несло перегаром, и Евгений вдруг узнал: лавочник. Тот ошалело вглядывался в лицо Евгения.

— Не узнаете?

— А-а-а… сынок покойного Станиславича…

На какой-то миг Евгению привиделось, что лавочник напружинился и готов броситься на него. Евгений невольно отступил, и это заметил старик. Он успел разглядеть на боку у Евгения кобуру, и хмель с него как рукой сняло. Он елейно проворковал:

— Добрый вечер…

Они стояли лицом к лицу. Евгений понимал, что перед ним недруг. Однако он сдержался и сказал:

— На могилу наведался…

Лавочник уже понял это, потому что сочувственно покивал головой. Он поднял руку, взялся за подбородок.

— К родителям… Как же, надо… — Лавочник неопределенно показал рукой. — Брательник ваш, Константин, здеся. Так что оба-два…

Евгений не сразу уловил, куда тот гнет, и простодушно ответил:

— Знаю.

Но это не сбило с толку лавочника: старый лисовин знал, что внуки Захара Платоновича не одного поля ягоды. И он переменил разговор.

— К деду наладились? — Евгений вздрогнул. Словно видя его опасения, лавочник успокоил: — Браток ваш у сынка мово. У Вадима. Помните?

— Помню. А вы откуда? — спохватился Евгений.

— Да тут, словом… друзяка тут… — мямлил подгулявший лавочник. Он махнул рукой куда-то за кладбище. И все, что он говорил, было сущей правдой, за исключением того, что «друзяку» звали Оксаной. Не мог же он открыть юнцу, что навещал вдовушку, свою давнишнюю привязанность. К тому же Оксана гнала добрую горилку, и хаживал к ней не один лавочник.

— Из гостей, значит?

— А то ж…

Где-то вдали рассыпались выстрелы. Евгений понял, что это работа Бойко. Тем часом лавочник пугливо крутнул головой и заспешил:

— Пойду… А вы порадуйте дедушку…

Султан узнал Евгения, кинулся ему на грудь. «Дурак, дурак…» — отбивался Евгений, стараясь успокоить собаку. Он поднялся на завалинку, заглянул в щель меж створками ставней. На дальней стене увидел знакомую рамку — в виде спасательного круга. В рамке красовался в белом полуфлотском картузе молодой Захар Платонович. Пониже, на диванчике, кряхтел с книгой в руках всамделишный, живой дед. Больше никого в доме не было, Евгений постучался.

Сумбурный у них вышел разговор. Дед от радости не знал, куда посадить внука. Чутье подсказало ему, что Евгений заскочил тайком, а это уже говорило само за себя. Он с ходу стал ругать новые порядки, Павла с сыном, живодера Журбу, лавочника. Поостыв, глянул на ходики и с сожалением сказал, что может заявиться Павло или Костик. Костик, по словам деда, переведен полицаем в Вишенки, но часто навещает старых дружков, особенно Вадима…

Евгений коротко поведал деду о своих приключениях, сказал, что будет пробиваться к фронту, и передал разговор с лавочником. Пожаловался также на трудности с продуктами и размещением раненых.

Захар Платонович выслушал, задумчиво переспросил:

— Через фронт? — И напоследок наказал проведать Нечипора.

Евгений, помня, как недобро отзывалась хозяйка хутора о вишенском старосте, усомнился в дядьке, во дед твердил:

— Не слушай, то поклеп, он придумает что-нибудь… — Дед улыбнулся в усы, добавил! — Выдумщик! То кабана заколол — в начале коллективизации, был грех, и мясо протухло… то привел корову — прятать, господи прости… Да ты помнишь ли?

Евгений кивнул: еще бы…

Нечипора принесло в тот раз на виду у всех, средь бела дня. На привязи за санями ступала злополучная корова.

Вышедший во двор Захар Платонович не сразу смекнул, что там за корова.

— Купил? — беспечно спросил он.

— Х-хэ… — усмехнулся Нечипор. — Продаю. Ставь в сарай, хозяином будешь!

— Ну да, ну да… — растерянно повторял Захар Платонович, однако отвел буренку в сарай.

Нечипор полез в сани, вытащил из-под соломы запотевшую бутылку. Передав ее Захару Платоновичу, сказал:

— Я сейчас…

Ему хотелось глянуть хозяйским глазом, как поставлена его корова. Проводив нетерпеливым взглядом свата, Нечипор вошел в полутемный сарай, поворошил сено, оглянулся. В дальнем углу, возле насеста, он увидел Женю с Костиком. Хлопчики неловко, по-птичьи, примостились на длинной, засиженной курами лавке и молча глядели друг другу в остановившиеся зрачки. Сонные куры сидели на жердях, беспокойно вытягивая головы.

— Вы что там мерзнете? — спросил Нечипор.

Ребята все так же молча глядели друг другу в глаза. Нечипор тронул Женю за рукав:

— Или спать с курами настроились?

Видно, молчать было уже невмоготу, и. Женя, протирая рукавом заслезившиеся глаза, сказал:

— Мы пробуем гипноз!

— Вон что… Так вы б не так!

— А как?

Нечипор протянул руку, снял с насеста сонную курочку и уложил птицу спиной на лавку. Через полминуты хохлатка лежала не шевелясь, с безжизненно свешенной головой.

— Фокус-мокус! — объявил он. — Гипноз…

Нечипор ушел, а ребята остались в сарае. Сначала Женя, а за ним Костик начали снимать с жердей кур и укладывать на лавку.

Когда обеспокоенная долгим отсутствием детей бабушка вошла в сарай, все куры недвижно, с откинутыми головами лежали на лавке. Бабушка всплеснула руками:

— Боже ж мой, знать, хорек объявился…

Первым опомнился Костик. Но пути к бегству не было, и он таился за неширокой спиной второго соучастника. Но Женя тоже понял, что он всецело в руках правосудия, а вступил в переговоры:

— Это мы…

— Вы? — грозно спросила оправившаяся от изумления бабушка. — Трясца ж вашей матери!

— Бабушка, вот я тебе расскажу…

— Он мне расскажет! А ну, ну…

Тут выступил Костик:

— Бабушка Прасковья, мы их под гипноз!

— Чтоб вам легко дышалось! — С этими словами она схватила с лавки ближайшую чубарую, курица очнулась, закудахтала.

— Бабушка! — взбодрились ребята. — Мы им внушили!

— И кто ж вас надоумил?

— Дядя Нечипор…

— Чтоб ему ни ума, ни разума! И как мне, старой дуре, невдогад!

Бабушка живехонько поснимала курочек, покидала на жерди. Потом так же по-деловому схватила гипнотизеров за уши и вывела из сарая.

Вернувшись в хату, она попробовала усовестить Нечипора, но тот скалил зубы, как ни в чем не бывало, и расхваливал свою корову.

— Будешь, сват, молочко потреблять… — обращался он к Захару Платоновичу.

— А доить-то кто будет? Старуха моя хворая…

Нечипор не спеша налил по второй и, тая смех, сказал:

— Сам подоишь, сват!

Разговор перекинулся на артель: сколько хозяйств, вступило да сколько выписалось. Как ни крутил Нечипор, а получалось, что лишь он да еще двое хозяев на все Вишенки остались в единоличниках. Упрямцы неизвестно чего ждали, не решались расстаться со своими наделами и живностью. Захар Платонович взял с подоконника газету, хотел что-то показать шурину.

— Ты в бумагу пальцем, а я горбом наживал! — вскипел Нечипор.

— Не в том дело. Кгм-м…

— А в чем? Меня нынче не спровадят в Соловки! Что мое хозяйство? Середняк и есть.

Выпили еще, и Захар Платонович сказал:

— Нет твоей правды, потому и пыхкаешь.

— Ты от земли далекий!

Захар Платонович обиженно посмотрел подслеповатыми глазами на раскрасневшегося шурина.

— Была б твоя правда, не ховал бы скотину.

Нечипор как от удара пригнулся, положил вилку с недоеденным салом и зашарил рукой позади себя, на стуле. Схватив шапку, кинулся в кухню, к вешалке.

— Ну, помни, Захар! — негромко сказал от дверей и со стуком вывалился в сени.

Прохоровна было кинулась за ним, но Захар Платонович так на нее зыркнул, что она прилипла к месту. Со двора донесся скрип открываемых ворот, и шуриновы сани с коровой на привязи вывернули в проулок.

5

В глазах Нечипора отпечаталось недоумение: он не сразу узнал сестрина внука, которого помнил школяром, бойко учившим покойную Прасковью алфавиту. Зато старуха враз угадала Евгения и усадила за стол. Евгений без лишних слов стал макать гречаники в сметану.

Дело было перед вечером. Постоянного гарнизона в Вишенках не держали, и Евгений беспрепятственно пробрался к дяде задами, между сажалкой и клуней. Он сказал об этом и увидел, как у Нечипора распустились морщины на лбу.

— Дядя, я к вам насчет харчей, — без всякой дипломатии заявил Евгений.

— Он як…

— И нас — полсотни гавриков!

— Так-так… Значит, за продуктой? А как ты ко мне удумал?

Евгений глянул на старушку — она толклась возле печи, не встревая в мужской разговор, — и шепнул:

— Дед подсоветовал…

— Грамотный он…

— Так поможешь? — Евгений рвался к цели напрямик.

— Я ж того… староста. Знаешь?

— Знаю.

— От задача! Не дай бог свинье роги… Х-хэ…

Нечипор сидел напротив Евгения, следил, как тот жует, и говорил что-то о судьбе. Но Евгений слушал его рассеянно. Он не понимал жизни Нечипора и в душе относился к нему с осуждением.

Нечипор будто в шутку заметил:

— Принимаю тебя по-родственному, а грех на душу…

— Так не поможете продуктами?

— Постой, не гонкой волка бьют, уловкой.

— А верно, что у вас Костик бывает?

— Служить прислали…

— И вы взяли?

— Не я, так другие… Я в твои дела не путаюсь.

Евгений окинул недобрым взглядом этого бывшего злостного единоличника, наскоро доел и собрался уходить. В душе он жалел, что проговорился о своих товарищах: кто знает, на что способен староста?

— Пойду, — вздохнул Евгений.

— Сиди. — Нечипор словно ненароком полюбопытствовал: — Ты Журбу знал? В Рымаря который стрелял…

— Слышал.

— В полиции нынче…

— Ну и что?

— Не нукай, командир! — Нечипор подался вперед и процедил: — Шукает дорогу в Горелый гай. Не к тебе ли?

— Дорога прямая.

— Ну и дурень!

Евгений как чумной глядел на Нечипора, а тот уже откинулся, привычно втянул голову в плечи и замкнулся, будто ничего такого не сказал.

— Так вы, может, еще что…

— Я на службе, Евген. А что касаемо твоего братана, то пьет он… И с Журбой, и с Вадькой, и…

— Видел я лавочника, — вставил Евгений. — На кладбище.

Нечипор насторожился, но, выслушав подробности, засмеялся: «Вдову ублажает». И тут же посерьезнев, спросил:

— Как же оно дальше будет?

И Евгений выложил, что знал, о временном отходе советских войск и громадных потерях фашистов. Нечипор поддакивал, и Евгению уже самому верилось, что положение на фронте не так уж сложно. Он отчетливо представлял, как прибудет со взводом в родной полк и лихо доложит: «Взвод прибыл!» И весть эта пойдет по начальству, все дальше, хотя что там взвод, когда весь народ…

— Да, народ… — словно прочитал его мысли Нечипор, в его голосе звучала озабоченность. — От же Хмурый, Рымарь… Пленных выпустили…

Евгений признался, что освобождение пленных — дело его ребят, и напомнил:

— Так как же с харчами?

— Налетишь ночью на амбар. Там для германцев сало, мука…

— Мука?

— Кренделей нету. Да подюжей крушите, пропади оно пропадом… Ломик припасите.

Евгений посмотрел на Нечипора с прежним, давнишним восхищением и сказал:

— Сведите меня с Рымарем, у нас раненые…

— Попробую.

Чуть свет вышел Нечипор к корове и взял вилы. Но работа не клеилась, он постоял у хлева, прошел к перелазу, подобрал у плетня хворостину и швырнул на кучу. Он все еще был под впечатлением встречи с Евгением. Сам он не знал солдатской доли, но все лето наблюдал проходящие части и жадно, с горестным недоумением вглядывался в измученные, небритые лица красноармейцев, видел в них себе подобных — угловатых и потных от тяжкой мужской работы людей. Бойцы упрямо топали, с винтовками и противогазами, будто незнакомые, но близкие Омельки, Сидоры, Иваны… О многом передумал Нечипор в эту осень. Нелегко приходилось ему в жизни, и он знал, что этих вот запыленных, с соляными разводами на гимнастерках воинов не свалить… В их глазах светилось что-то правое, не объяснимое словами, но до боли понятное, свое. И Нечипор душой был с ними, понимал, что и на крест пойдет, если надо.

Утро выдалось пасмурное. Над сажалкой слезились вербы, из-за левад несся тревожный птичий грай. Нечипор увидел в небе кобчика. Его окружили галки, это был воздушный бой. Стая наседала, и хищнику приходилось туго. Но вот ястреб хватил клювом неосторожную, и та черным комом пошла книзу. Однако галки продолжали атаковать.

— Клюют! — раздалось от плетня. За спиной у Нечипора маячил Костик. По его мятому лицу нетрудно было определить, что ночь он провел с собутыльниками. У Нечипора отлегло от сердца: «Не знает еще… прогулял…»

Стая погнала кобчика куда-то в сторону, и над левадами вновь зачирикала пернатая мелкота.

— Ощипали… — сказал Нечипор. — Не зарывайся!

— Чудной вы… богьба видов… — картавил Костик, — кто сильнее!..

— Такие виды… На кой черт ты порешил бабкиного гусака на выгоне?

Костик долго и бессмысленно водил глазами по двору, потом сказал:

— Цапал за штаны, собака!

— Ай-ай… Укусил?

— Гоготал, подлец, смеялся.

— У бабки Федосьи всего добра — гусак.

— Э, дядьку… Не будем!

Нечипор пошел к хате. От неизвестности — чем кончился ночной налет на амбар — у него сосало под ложечкой.

На дальнем конце брехнула собака, донесся глухой гомон, и Нечипор замер у порога — Костик едва не наткнулся на него. Стало ясно — что-то стряслось. Превозмогая себя, Нечипор все же неторопливо переступил порог и ввалился в хату.

— Дядьку, толкуют — Женьку видели…

— Кто видел? — Нечипор, изобразив на лице крайнее удивление, подумал: «Значит, лавочник сболтнул уже о встрече на кладбище».

Костик с подчеркнутым интересом созерцал на стенах давно знакомые карточки. Наконец нашел себя, Евгения, Мусю, подобрал брошенный дядей прут, ткнул в Евгения:

— Он всех нас под пулю… И совесть чиста: спаситель родины. Четыре сбоку, ваших нет. Очко, выиграл.

— Перестань! — Нечипор ухватился громадными натруженными ручищами за стол и поднялся. Горбатый, в лохматой, медвежьей масти свитке, он был страшен. Костик отпрянул. — Сук-кин ты сын! Да я тебе… — Нечипор не успел закончить, ибо в эту секунду ворвались в дом соседские мальчишки.

— Дядьку! Амбар… Амбар!..

Эта долгожданная весть отрезвила Нечипора. Он уже спокойно натянул на голову шапку и последовал за детьми.

Возле взломанной двери собрались женщины. Впереди всех наводила омуту языкатая бабка Федосья. Она в который раз вспоминала и пропажу пожертвованного громаде телка, и совсем свежую погибель гусака, и всякие иные напасти. Толпа дружно поддерживала старуху. Нечипор, скосясь, приметил, как начал отставать от него Костик.

Бабы громко нашали на старосту. Нечипор оглядел сорванный замок и распахнул воротца. В амбаре все выгребли подчистую.

— Опять сбирать будешь? — заголосила Федосья. Однако ее внимание привлек Костик. — Так-то ты служишь, немочный? Днем тебя с огнем… Один гусак обретался, и тому голову снес!

— Катись ты, бабка! — огрызнулся Костик.

— А-а… чтоб тебя, поганец!

Разгоряченная толпа кинулась к блюстителю порядка. Костик помалу отступал, он понимал, что никакой управы на женщин сейчас не найти. Не звать же из амбара старосту. Гадкое чувство полной беспомощности обволокло Константина, он дрожал, рука его тянулась к кобуре, но он сознавал, что это был бы конец. Такое липкое состояние одолевало его не впервой: так было в разговоре с одноруким комиссаром и еще раньше — во время боя, когда его чуть не прикончили свои же… Но на этот раз он, пожалуй, сильнее ощутил свою вину, хотя и не мог в этом сознаться. Собственно, и кривлянья его происходили чаще всего от этого вечно сосущего чувства вины. Всегда он перед кем-нибудь виноват…

Между тем Нечипор видел в щель критическое положение парня и вышел из амбара. Его осенило: послать самого же Константина с донесением о случившемся.

— Эгей, люди! — крикнул Нечипор.

В Этот миг Костик и вырвался из круга. Он потрусил к старосте, а тот во всеуслышание приказал:

— Гони в местечко! Доложи!

За вечерей в доме лавочника Костик с ужимками изобразил, как сва́рились бабы. В рассказе был и гусак, и старуха Федосья, и разгневанный Нечипор.

— Значит, укусил? — смеялся Вадим, хотя глаза его, оставались холодными и колючими. Ночная кража в соседнем селе не на шутку всполошила местечковых заправил. Нечипору сочувствовали: знали, что немцы и без того поглядывали на него недоброжелательно. По совету лавочника делу придали подчеркнуто уголовную окраску: боялись скорых на расправу немцев, которые могли пошерстить и виноватых и правых. В разговоре помянули для оправдания ворюгу Митьку и еще кой-кого из темненьких, а Нечипора обязали немедля возместить пропажу за счет жителей.

Павло окончательно убедился, что для сына он теперь голый нуль. Впрочем, Костик и до войны не знал влияния отца. «Когда ж это началось?» — горестно вспоминал Павло. Но он так ни до чего и не додумался. Не заметил Павло, когда ускользнул от него мальчишка, и вон как теперь страшно обернулось дело: он — отец полицая.

Однако изменить ход событий Павло не мог. В минуты сомнений он снова склонялся к мысли о побеге из местечка за линию фронта, к своим. Павло чувствовал себя как муха в паутине: и хотел бы вырваться, но как это сделать практически — не представлял.

Он потерянно слонялся из комнаты в комнату, насвистывал «Бублички», влился. Захар Платонович, казалось, понимал состояние Павла и подталкивал его к действию.

— Ну что ты нудишь белым светом? С дурной головой…

— Верно, батя.

— Чего ты ждешь? — У Захара Платоновича чесался язык — сказать Павлу, где внук, но нельзя было, очень уж строго наказывал Евгений: никому ни полслова. Старый казачина еще надеялся отрезвить Павла, верил, что тот просто вечный неудачник и мечтатель, а никак не двурушник и подлец.

— У моря погоды, батя. — Павло рассеянно глядел в угол, и у него сорвалось признание: — Попал балбес к Нечипору, думал, выправится…

Захар Платонович кашлянул и снял очки. Похоже, готовился к серьезному разговору.

— Жди!..

Павло услышал в голосе старика нотки сочувствия и малодушно стал жаловаться на Костика, на его довоенные похождения; многое припомнил тут Павло, и лишь одно не пришло ему на ум: сколько лет рос тот без отцовского догляда. Даже наколку — змеиную голову — на руке у Костика обнаружил Павло уже здесь, в занятом немцами местечке.

Престарелый батюшка Федор по настоянию супруги пригласил гостей на ее тезоименитство. Поначалу все текло чинно, гости выпили по рюмке и по второй, хвалили сотворенный попадьей пирог, а попадья Гликерия, чернобровая и статная, сложив губки бутоном, пускала граммофон: она любила свой день ангела. Но потом все как-то переменилось. Батюшка спьяна привалился к спинке дивана и тихо дремал, с губ его срывалось невнятное покаяние: «Да признаться сказать… Да признаться…» Именинницу никто уже не слушал, и застольная беседа приняла скабрезную окраску. Все возгорелось на холостежном конце, где трапезничали попович с Костиком — отныне друзья, не разлить водой, — да с ними Вадимка и Журба, которого матушка Гликерия до смерти боялась и всегда обходила стороной. Этого прохиндея никто и не приглашал, он сам ввалился и сидел, наливая зенки.

На том-то краю и занялось настоящее веселье. Сам же попович — раб божий Василий, — перебирая цацки на тонком, кавказском ремешке и пырская, выдал модный, но не для дамского слуха анекдот про священника. Это явилось сигналом, и парубки загомонили. Попадья было убрала от них графин, но длиннорукий Журба потянулся через стол и вернул посудинку на место. Прикусив губу, Гликерия ушла из горницы.

«Да признаться сказать…» — вновь залопотал батюшка Федор и пустил пузыря. Павло сидел возле него и молча прихлебывал взвар. Он, конечно, слыхивал в компаниях скабрезности и сам числился мастаком по этой части, но то, что позволял себе Костик, не лезло ни в какие ворота. Парень откровенно и цинично выставлял на смех свои прошлые отношения с Мусей. Павло порывался одернуть его, но с того конца стола на него уставились осоловелые и бессмысленно лютые глаза Журбы. Павло прикусил язык.

— Менял я Мусек, как пегчатки, — паясничал Костик. — У меня было сгазу тги бабы! Муська и еще две…

— Кот ты, а не Костик! Свой парень, сволочь! — восхищался Журба.

Вадим подлил Костику в стакан, подмигнул:

— А ты картавишь, как палестинский казак…

— Я попгошу! Я…

— Хлопцы, снимем с него штаны?

Обиженный далеко зашедшей шуткой, Костик встал, но его тут же схватил за руку Журба:

— Сиди-и, сволочь…

Костик притих. Его давила злоба на этого тупицу и на самого себя. «Ничего не могу, все под чужую дудку…» — кипел Костик. На миг его осенила мстительная блажь: перейти к своим, покаяться и отомстить этим… Он не нашел подходящего слова и даже вспотел. Но минутная удаль уже обернулась страхом: «Дурак, там тебе амба, поставят к стенке…» Он обвел всю свору главами: увидел, как пляшут огоньки в светлых зрачках Вадима, увидел пустые глаза Журбы и полный немого укора взгляд отца.

— Зачем ты… Мусю? — тихо спросил Павло.

— А-а, защитник… Я доберусь до ее хахаля! — Костик уже не позировал и не картавил. — Мне Женька поперек горла…

— Муся при чем?

— Ответит, гад! Я все-ех…

— Сиди, сволочь! — ласково оборвал его Журба, проводя ладонью по губам Костика. Костик отбросил его руку.

— На злых воду возят, — сказал Вадим как будто в поддержку Павлу. — Нервы… К зиме отвоюем и — в санаторий!

— К зиме? — переспросил Павло.

— Раненый оберст ночевал. Твердо уверен. Блиц!

— Темпы, конечно… А где ж его ранило?

— На фронте.

С левой руки зашевелился сонный батюшка, и Павло заспешил:

— Думал, здесь оберста… Шепчут, вчера скинули с насыпи еще две немецкие машины.

— Рымарь, считаю. — Вадим скользнул глазом по блестящему боку пустого графинчика и поднялся. За ним встали все. Один Журба бессмысленно тыкал вилкой в блюдо, и Вадим толкнул его: «Пошли!»

— Приведу твоего Женьку… — сказал Журба, не глядя на Костика. Это прозвучало как бред, на Журбу оглянулись, но он ничего не добавил. Не мог он да и не хотел объяснять, что велено ему отправиться на поиски засевших в Горелом гае красноармейцев. Впрочем, все здесь, кроме Павла, знали, что уже дважды таскали в местечко на допросы лесникову вдову, но ничего не добились.

— Пошли! — приказал Вадим. Он подхватил под руку Журбу и Костика.

— Куда? — машинально спросил Павло. В его голосе послышалась неприкрытая обида и враждебность: его не приглашали.

— На кладбище… — ответил Вадим и нехорошо хихикнул. — Вдовушку пощекотать, Оксану…

Павло держал пьяного сына обеими руками, и обида в душе Павла ширилась — на Вадима, и на Журбу, и на всю свою жизнь…

Жизнь… Каких только коленец не выкидывает она! То лицом повернется к человеку, то задом. Одному все — другому ничего. Вон мать все свои годы крутилась: огород, поросята, корова… Столовников держала, торговать затеяла в Киеве: люди в поле, а она на базар с поклажей. Павло десятки раз промерял с ней босыми, всегда в ссадинах ногами длинный Киевский шлях, и у него ломило спину от одного воспоминания, словно кто-то взваливал ему на плечи знакомый мешок с луком. «Бывайте же друг ко другу благи, прощающе друг другу, якоже и бог во Христе простил есть вам…» — шептал он тогда. Дураку и бог простит!.. Однако же помогал он, бог. Верст за десять от города уже, бывало, сияли золотом маковки Киево-Печерской лавры. Манили, притягивали мальчишку своим блеском и созданным людской молвой ореолом. Еще бы! Сыздавна шел туда и слепой и кривой. Как увидит, бывало, Павлуша маковки золотые, так идти легче, раза два присядут отдохнуть — и базар…

Стоят, они с матерью на базаре, торгуют… Слезы! Несли много, продали мало. Но не зря глазел Павло по сторонам, кое-что он замечал в шумном, нарядном городе. И разгоралась тогда фантазия, кружились перед глазами сказочные жар-птицы.

Время бежало, наступил нэп. Павло неплохо учился в школе, попал в университет. Он был общительным парнем и славным товарищем, но всерьез заниматься науками ему было некогда: слишком много соблазнов раскрыл перед юношей старинный город. Остановить Павла вовремя было некому, пошли компании, вечеринки…

С университетом он распрощался на первом курсе. Вернувшись в местечко, попробовал заняться адвокатурой, ибо с того времени считал себя юристом. Но и тут успех не сопутствовал ему, легкая жизнь не клеилась. Одно время Павлу показалось, что дело в шляпе: женитьба прочила небольшой, но ладный хуторок. И опять беда: хутор-мечта сгорел прежде, чем умер тесть. Забрав жену и только что родившегося Костика, вторично подался Павло в Киев — искать своей доли.

 

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

1

В погребе бывшего Павлова хутора назначил Евгений встречу с Рымарем.

В сумерках, когда Евгений уже дожидался Рымаря, охрана привела в погреб незнакомого человека. Человек слонялся вблизи, будто искал чего-то. «Летучая мышь» высветила желтое очкастое лица задержанного. От неожиданности Евгений привстал с бочки: перед ним стоял Павло.

— Вот так так! — удивился Евгений.

Павло испуганно прислушался к знакомому голосу.

— Племяш?

Когда они остались вдвоем, Евгений спросил:

— Зачем вы здесь?

Павло снял очки. Действительно, зачем он здесь? Что потянуло его на этот давным-давно вычеркнутый из его жизни хутор? Знал же он, что постройки сгорели… Он обвел долгим взглядом мокрые земляные стены, наконец натужно улыбнулся:

— В гости…

Евгений забеспокоился: Рымарь должен был вот-вот подойти и сообщить главное: у кого пристроят раненых. Останется лишь перевезти, и можно в путь. Евгений поправил на бочке кружок и сел.

— Вы знали, что я здесь?

Павло не мог оторвать глаз от кучи картошки в углу: там что-то шевелилось. Насилу различил жабу и вздохнул.

— Не-ет, — сказал простодушно. — Но знал, что ты близко.

— Мы вас задержим до утра, — сказал Евгений.

— Да господи… Сколько угодно! Дурень я, дурень, понесло ж! Искал вчерашнего дня… — оправдывался Павло. Он уже пришел в себя и с любопытством разглядывал племянника. Евгений приоткрыл дверь и что-то наказал часовому.

Павлу захотелось рассеять недоверие племянника. Он чувствовал, что балагурство сейчас неуместно, и все-таки сморозил:

— Ты будто на пивной бочке. Раков недостает…

Евгений не отреагировал на шутку.

Павло по-прежнему маялся на ногах. Он не прочь был тоже приткнуться на кадке, но без приглашения не решался, чувствуя себя на положении пленника.

— Эх, племяш, пораскидало людей… Где твой отчим, любопытно?

Евгений не отозвался. Многое вспомнил он вдруг, не обошел в мыслях и Владимира Богдановича. Евгений далеко не всегда думал об отчиме хорошо, но теперь, глядя на примолкшего в темном углу дядю, рисовал его себе бравым воякой, вроде Янкина или Наумова. Он даже представил у отчима усы, хотя усов тот не носил сроду. Евгений вздохнул. Откуда было знать ему, что Владимир Богданович пока что пороху не нюхал, что судьба забросила его в запасный полк и он до седьмого пота бегал, ползал и колол чучела, вскакивал ночами по тревоге и бежал в строй, по два раза на дню мотался на стрельбище и не вылазил с учений, старался…

Старался, но не все шло гладко у Владимира Богдановича. То он взялся было писать рапорта́ с требованием немедленно отправить его в действующую армию, а то, получив категорический отжав, пытался в беседе со всесильным старшиной выпроситься на другую службу.

— К прокурору бы меня… В юриспруденцию…

— Зачем? — удивлялся старшина, закручивая на животе у Владимира Богдановича пряжку ремня. Владимир напружинивал живот. Зная старшину, он мысленно отсчитывал себе наряды вне очереди и не очень уверенно тянул:

— Старая профессия…

— Ты прокурор?

— Нет…

— Судья?

— Секретарь суда… Бывший…

— А… Так подтяни ремень, секретарь, и марш в строй! Воевать готовься, а судить грехи — без нас найдутся…

С того времени служба у Владимира Богдановича выровнялась, и теперь он ждал выпуска в качестве командира взвода разведки.

Житуха в небольшом тыловом городке казалась в первые месяцы войны сносной. Владимир Богданович умудрялся даже — в банные дни — вытянуть кружку пива. Правда, ни раков, ни соленых сухариков тут не водилось, но и так было славно. Пиво приятно встряхивало его, он мысленно переносился в довоенную жизнь и наново переживал то сладкие минуты с Груней, то горькую встречу с Юрием Петровичем в закусочной над Днепром, а то прощание с Ольгой, давнишнюю вину перед ней и досадную отчужденность, которая не покидала его и поныне. Он не знал ее судьбы, так же как и судьбы Евгения. И невольно мысли его блуждали в Киеве или перемещались в местечко, где еще оставались близкие ему и, как казалось, живущие по старинке люди: как вот здесь, в тыловом райцентре. Из сводок он знал, что родные места его захвачены врагом, и невольно в душу Владимира Богдановича закрадывалась сосущая пустота. В голову опять и опять лезли тревожные строчки из сводок…

Ничего этого не знал Евгений, однако в вопросах дяди уловил сочувствие и был искрение благодарен за это.

— Воюет отчим! — с убежденностью сказал он, и слова эти прозвучали для Павла как упрек. Он в свою очередь тоже не сдержался, укорил:

— С Костиком не поладил…

— С Костиком? Да я таких сволочей… без колебаний…

— Неужто в своих стрелять станешь? — усмехнулся Павло.

— Свои! Эх, дядя… — Евгений сбавил тон и, видя, как трясутся у Павла руки, опросил в упор: — Как вы теперь? С кем?

Павло резко посадил на нос очки и от этого стал похож на филина.

— С кем? Да ни с кем, сам по себе. — Павло решил уйти от прямого ответа, да и какой бы он был, ответ? — Дед Захар сам не свой. Жалуется — пугают его…

Павло видел, как всполошился племянник, и не ошибся. Евгений живо опросил:

— Кто?

— Да тут… местечковые. Вадим и этот… Журба.

— И что они?

— Про тебя прослышали. Так старика хотят вроде как заложником сделать. Ха-ха… Веселый народец. По вечерам до Ксаны ходят, штаб-квартирка у кладбища…

Выплеснув это, Павел похолодел: а вдруг Евгений пропустит его слова мимо ушей? Тогда не бывать между ними доверию. Но нет, тот задумался над услышанным.

Засаду устроили в зарослях, на самом краю погоста.

Едва стемнело, на дороге показались Вадим с Журбой. До дороги было рукой подать, из кустов слышны были их голоса, сдержанные смешки. Правда, в лагере, при обсуждении, Евгений предлагал покончить с предателями на месте, но Бойко настоял — судить.

Оставив за старшего Буряка, Евгений выбрался на дорогу и последовал за преступниками: он хотел убедиться, что они оба зайдут к самогонщице, и дополнительно проинструктировать пост на той стороне кладбища. «Кажется, все предусмотрели…» — прикидывал Евгений, бесшумно ступая по размолотой грунтовке. Те двое поравнялись с кладбищенской каплицей; Евгению в сумраке привиделось, будто на черепе часовенки шатнулся крест, он мысленно ругнулся и увидел, как снялась с крыши бесшумная ночная птица.

Евгений механически переставлял ноги. Шаги беззвучные, мягкие. Он прокрался в конец кладбища и увидел, как поздние гости завернули в Океании двор. Кто-то из них стукнул в дверь, потом стук повторился, но им не открывали.

Прямо на Евгения глядело торцовое окно. «Жди их теперь, негодяев! Пока выпьют да нажрутся…» — возмущался Евгений, таясь за кустом. Вдруг створки окна распахнулись, в черном проеме появилась тень, и с подоконника скользнул в палисадник человек. Окно беззвучно затворилось, и в ту же секунду звякнула невидимая дверная щеколда: гостей впустили. Все это произошло быстро. Евгений не успел даже подумать о наблюдателе на втором посту. Отступив под ветви старого вяза, он споткнулся о могильный холмик и присел.

До хаты было метров тридцать. Человек шел прямо на Евгения; оставалось несколько шагов, когда Евгений узнал в нем Костика и выступил из-под дерева.

Вот теперь Евгений понял, что такое гробовая тишина. Уши ему будто заложило, он сне слышал даже своего дыхания, и в этой тишине странно прозвучал растерянный голос Костика:

— Отстал я тогда… от полка…

— Врешь, драпанул! Тебя узнал Дубак.

Костик уже опомнился. Он оглянулся и совсем другим тоном промолвил:

— Годственников ловишь? Кагатель…

Евгений знал эту манеру братца гаерствовать в критические минуты. Так бывало всегда, когда тот чувствовал себя неуверенно.

Неожиданная встреча могла сорвать задуманную операцию, но Евгений в замешательстве позабыл об этом; подсознательно он надеялся, что Костик так же внезапно сгинет, как появился.

Оба они медленно продвигались по дороге к часовне, за которой сидел Буряк с саперами.

— Выследил, шкура? — грубо продолжал Костик, и Евгения тоже оставила сдержанность. Он прохрипел:

— Подлец!

Они остановились. Оба понимали, ч т о́  их нынче разделяет. Оба уже знали: с этого места по-хорошему не уйдут. Евгений различал, как подвижные, воровские пальцы Константина расстегнули кобуру на животе и путались, соскальзывая с крышки, потом наконец ухватились за рукоять вальтера и потянули вверх. «Что он делает?..» — замедленно соображал Евгений. Он не мог шевельнуться, его глава прикипели к пистолету Константина.

Константин выдернул пистолет, но Евгений успел схватить его за руку, они сцепились и молча, не сходя с места, боролись. Евгений чувствовал, что вырвать вальтер он не в силах, и пытался на ощупь освободить из защелки обойму. Константин сообразил это, когда обойма выпала и стукнула его по сапогу. Подставив ногу, он толкнул Евгения, но тот держал его мертвой хваткой, и они вместе покатились.

В темноте увидеть обойму было невозможно. Противники катались по мокрому песку, у Евгения хрустело на зубах. Константин обхватил его за шею и зажал в ключ, в другой руке он держал разряженный пистолет и остервенело колотил Евгения по голове, по рукам. От Константина несло перегаром. Евгений чувствовал, что слабеет, но достать свое оружие не мог: он едва успевал отводить и сдерживать удары. И когда удар пришелся в висок, Константин высвободил руку, опрокинул Евгения лицом в грязь и вскочил на ноги.

— Подследил? — снова со злостью опросил он, пятясь.

Евгений поднялся на левый локоть, выхватил наган и выстрелил…

Напуганная допросами лесничиха раздала бойцам последних кур, бросила хату и подалась к родне, в дальнее село. Хозяйство ее пошло прахом. Забредший однажды в опустелый дом Сашка-парикмахер прихватил в лагерь приемник.

Батарейный «Колхозник» чуть шептал, но Бойко по вечерам прикладывал ухо к динамику и записывал сводки. Из них бойцы узнали о введении осадного положения в Москве и что нашими оставлен Харьков, о планах посева сахарной свеклы в Казахстане и восстановлении эвакуированных на Урал заводов.

Вечером Бойко с Евгением сидели у шалаша. Был десятый час, кроны деревьев уже слились в размытые пятна. Где-то стороной прогудел невидимый самолет. Бойко что-то сказал вполголоса, однако Евгений недослышал: в мыслях он был там, возле кладбища.

…После выстрела бойцы обнаружили кровь на траве, и Евгений почти с ужасом понял, что попал в Костика. Саперы искали его между могил, обшарили заросли, но все впустую. У Евгения будто отлегло от сердца, но полной уверенности, что Костик жив, не было, и он маялся. Кроме того, засада сорвалась, жди теперь нового случая поквитаться с предателями. Бойко понимал состояние Евгения и не докучал расспросами. Но тот сам вызвал комиссара на разговор.

— Как думаешь, Виктор Федотович, вернется завтра Дубак?

— Учитель — человек пунктуальный…

Обстановка оставалась сложной. Никто, кроме Дубака, не мог известить саперов, где свои части, а тем более где родной полк. По ночам все еще то там, то сям гремело, какие-то войска пробивались на восток — медлить больше становилось невмоготу.

Евгений сломил сухой стебелек, продолжил:

— Всякое может… тьфу, тьфу!

— Что ты предлагаешь?

— Не будет завтра Дубака — оставим для него наш примерный маршрут у Рымаря.

С Рымарем взвод имел постоянный контакт, через партизанского командира саперы получали важные для себя сведения: у партизан имелись свои люди не только в местечке, но и в окружающих селах. Партизаны же дали саперам патронов и немного немецких гранат с длинными деревянными рукоятками.

Бойко и Евгений еще не пришли ни к какому соглашению, когда со второго поста привели задержанного. Небритый, но чисто одетый красноармеец был остановлен вблизи дома лесника: он в темноте рыскал по лесу, углубляясь то по одной, то по другой просеке и прислушиваясь. Доставивший его Янкин доложил: «Не сопротивлялся».

Евгений при каганце разглядывал задержанного.

— Из какой части?

— Шестого полка.

— Где попал в окружение?

— Здеся.

— Сам откуда?

— Донбасс.

Лежавший на нарах Бойко встал, поинтересовался:

— Документы принес?

Задержанный пощурился в темный угол, на голос.

— Закопал.

— Что так?

— Для сохранности!

— Документы хоронил… или шкуру?

— Зачем же, товарищ… и так обижены…

Бойко замолчал, понимая, что говорит резковато. Но иначе он не мог, его всегда коробила трусость военного, сующего голову под крыло.

На этом бы и кончилось первое знакомство с новичком, если бы Янкин не выложил на ладонь комвзводу табакерку. «При обыске…» — коротко пояснил сапер. Евгений машинально раскрыл дюралевую самоделку, из-под листков курительной бумаги выскользнуло кольцо с зеленым главком. У Евгения дрогнула рука: он знал этот перстенек, его носила говорунья Бася. Смутное подозрение заставило ею поднять глаза.

— Откуда это?

— Память…

Евгений приметил, как дрогнуло что-то в лице задержанного, вгляделся пристальней и спросил:

— Журба?

Пришлый одичало перекосил рот, ринулся к выходу, но там стоял за пологом Наумов…

2

В это самое время Павло озабоченно и бестолково шлепал по Киевскому шляху. Он держался середины дороги, громко цокал каблуками о булыжины, и на душе у него было легко, как у человека, который вырвался наконец из неволи; самые большие страхи и неприятности остались позади, можно было не думать об этих поганцах — лавочнике и его отпрыске Вадиме, главное теперь — спастись, а там… В дробных шагах своих Павло уловил будто какой-то мотивчик и, забывшись, поднес пальцы к губам, тренькнул, хотя тут же и умолк, поддернул лямки холщовой торбы и оглянулся на урчание грузовика за спиной. Водитель-немчура в напяленной на уши пилотке обозвал его свиньей и погрозил из кабины кулаком. Павло отступил на обочину, грязевой душ встряхнул его, он на какой-то миг заколебался — куда он бежит? Кто его ждет в том Киеве? Не лучше ли было затаиться в погребе сожженного хутора…

И по дороге, и на окраине Киева никто не спросил у Павла документов, и так же открыто, не прячась, проследовал он через город: пьяных и блаженных, сказано, бог бережет…

Павло постучал в квартиру Галины Тарасовны под вечер. Ему долго не открывали, Муся допытывалась, кто да откуда; потом громыхнул засов, Павло потянул дверь.

— Здравствуй, Маруся! — бодро сказал он, откидывая портьеру.

Муся поморщилась и отступила, давая дорогу нежданному гостю. Навстречу ему поднялась Галина Тарасовна, и Павло угадал ее безмолвный вопрос: почему и как забрел он сюда? Он полез в торбу, вынул коробок со спичками, завязанную в тряпице соль и несколько разнокалиберных кусков хлеба.

— Раздевайся, — жалостливо произнесла Галина Тарасовна: она решила, что Павло побирался. Ни мать, ни дочь не догадывались, откуда он заявился, но не сомневались, что в дороге он натерпелся. Галина Тарасовна спросила: — Как там в деревнях? Дают?

— Да я, собственно…

Галина Тарасовна не отводила голодного взгляда от черствых Павловых краюшек, мысленно поминая бог весть на каком фронте воюющего мужа, и окончательно расстроилась, на глазах у нее выступили слезы. Муся молча наблюдала сцену, мамины старческие нюни казались ей неуместными, а гость попросту вызывал антипатию: попрошайка, не мужчина. Она демонстративно поднялась и ушла за ширму. Галина Тарасовна спросила:

— Откуда ты?

— Из местечка.

— А я подумала… Как там Захар Платонович?

— Дышит. Окружили его… свора!

— Все мы дышим… Оставайся… Ты не встречал там Евгения?

— По-настоящему не вышло… Понимаешь, разные мы… Он военный человек…

— Да, он воюет! — сказала Галина Тарасовна, прислушиваясь к какому-то шуму на улице. В Киеве беспрестанно шли облавы, жителей угоняли в рабство, хватали даже подростков, и это больше всего тревожило Галину Тарасовну. До поры до времени удавалось Мусю прятать — благодаря навязчивой помощи Зырянского. Но сколько это могло длиться? Зырянский все настойчивей сватался к Мусе, и кто знает, доколь будет он церемониться… Галина Тарасовна уже не строила себе иллюзий, она раскусила, что за личность Зырянский, и решительно не представляла, как поднести ему гарбуза.

Чтобы оттянуть голодную смерть, Галина Тарасовна позволила Зырянскому, назначенному режиссером, уломать себя, вернулась на сцену и целыми днями пропадала на репетициях, со слезами рассматривала старые, милые сердцу декорации. Новый режиссер бесцеремонно одергивал певиц, но она кое-как притерпелась к его творческой манере, на несколько часов как бы уходила в другую жизнь, благо в репертуаре сохранились «Мадам Баттерфляй» и «Травиата», «Коппелия» и «Пиковая дама»; но как только кончались репетиция или спектакль, мысли ее возвращались к дому. Она бежала домой, стараясь не видеть изрытое оспой лицо города. Но и не замечать груды кирпичей вместо знакомых зданий было нельзя, к тому же целые кварталы разбитых и сгоревших коробок, словно в насмешку, венчались аккуратными табличками с новыми названиями улиц: Крещатик — «Эйнгорнштрассе», бульвар Шевченко — «Ровенерштрассе»; улица Кирова — улица доктора Тодта.

А тут еще явление Павла… Нужно думать о надежных документах для незадачливого беглеца, иначе — конец…

Давали «Пиковую даму», это был любимый спектакль Галины Тарасовны; в недалеком прошлом она пела Лизу, а теперь довольствовалась положением статистки и получала двести пятьдесят рублей в месяц — ровно на одну буханку хлеба или стакан соли.

Из зала несся шумок, в яме пропела флейта, потом все затихло, началась увертюра. От этой музыки на Галину Тарасовну всегда нисходило тревожное чувство; она тайком смахнула слезу, ее теперешняя жизнь казалась нереальной. Где муж? Что будет с Мусей? И все это по воле какого-то неведомого человека, какого-то фюрера…

Над сценой колыхнулся и поплыл занавес. Галина Тарасовна нашла в декорации щель, поднялась на носках, глянула в зал. Там сидели сплошь немцы — отглаженные мундиры с бархатными воротниками, серебряные и золотые погоны, кресты, нашивки… Галина Тарасовна не различала лиц, ей казалось, что кресла заполнены статистами, одетыми, как и она, в блестящую мишуру.

Возле декораций сгрудились незанятые исполнители, между ними шел тихий разговор: «Кольцо отнесла — кулек муки…» Галина Тарасовна стояла с краю, ей тоже хотелось пошептаться, но она не могла оторваться от своего глазка, как завороженная ловила отблески притушенной люстры. Галина Тарасовна щурилась на люстру и вдруг заметила, как дрогнули на ней блики, люстра затряслась мелко и бесшумно. Галина Тарасовна расширила глаза; ею овладел суеверный страх, она перевела взгляд на сцену.

…В будуар старой графини проник Герман; воздухом колыхнуло занавес у окна. В зале кто-то кашлянул; Галина Тарасовна уловила, как недовольно шевельнулись головы сидящих в партере немцев. В проходе за задником появился Зырянский, шушуканье прервалось.

Все они одновременно услышали надсадный, глухой рокот самолета и крик в зале:

— Свет!

Где-то недалеко ухнуло, на сцене все пошло ходуном, сорвалась с гвоздя картина в будуаре старой графини. Графиня побежала; умолк оркестр.

— Све-ет!!

Галина Тарасовна безвольно застыла на месте, какое-то подсознательное любопытство, даже торжество, держало ее. Она наблюдала сумятицу в зале, видела, как обронил монокль генерал и что-то черное пронзило потолок — это была бомба. Галина Тарасовна видела, как падала бомба, и понимала, что это бомба, и ждала смерти. Бомба зависла на мгновение вверху, затем кувырнулась вниз. Она не разорвалась, но задела люстру и в щепки разнесла десяток кресел. На головы немцев полетело стекло, обломки потолка, лепка… Пыль заволокла партер, в проходах давили упавших, на полу валялись затянутые в мундиры тела. Наконец из зала кто-то пальнул в сцену, и тогда погас свет… Но и в темноте Галина Тарасовна оцепенело дослушивала паническую суету, и лишь когда кто-то наткнулся на нее и едва не сбил с нот, ринулась в дверной проем.

Из служебного входа вырывались артисты в гриме, неслись по улицам, впереди Галины Тарасовны тряслась старая графиня, ее обогнал Зырянский. Галина Тарасовна, теряя последние силы, миновала аптеку, безотчетно глянула вдоль улицы: всякий раз, подходя к своему дому, она с содроганием смотрела на огромное серое здание на Владимирской — с колоннами и портиком — гестапо, оно вызывало у нее ощущение приторного запаха формалина и как-то связанный с этим образ Зырянского.

3

Внешне Павло и Муся вели схожий образ жизни — оба сидели дома и между ними часами длилось тягостное молчание. Обиженной стороной считала себя Муся: она не сомневалась, что Зырянский устроит Павлу аусвайс — ради нее, и она должна будет расплачиваться…

— Пойду искать службу, — сказал Павло, лежа на диване и глядя в стену.

— Который раз собираетесь…

— Не все сразу, Мусенька… Я вот лежу и думаю: хорошо бы Костика выманить из местечка…

— Костика? — опешила Муся.

— Жил бы здесь…

Стояли жаркие дни: Павло слонялся по городу, обивал пороги частных контор и товариществ. В одном месте, распалившись, он заикнулся о советских законах и гарантиях по вопросам труда. Слушавший его чиновник поднял трубку, стал вызывать полицию. Павло испуганно попятился от стола, юркнул в дверь и бежал без оглядки два квартала; опомнился он на Бессарабке, здесь и встретила его Галина Тарасовна.

— Ну… вынесли бомбу? — опросил Павло.

— Зато прокламаций насыпали…

Павло поведал о своей неудаче, у Галины Тарасовны вырвалось:

— Сходи на толкучку…

Толкучка была довольно людная, скоро Павло поднаторел и свободно различал, кто чем торгует, у кого что под полой, а что напоказ, для виду… Однажды померещились ему знакомые из местечка, немолодые дядьки с фурами, он ринулся к ним, но его грубовато оттерли двое дебелых молодцев, а дядьки мигом убрались.

Павлу и в голову не пришло, что эти дядьки — прямая линия в партизанский отряд Рымаря.

Павло не приметил, как превратился в заправского торговца, облюбовал себе на толкучке постоянное местечко, устроил развал; он добыл детскую коляску, с утра загружал в нее товар и катил на базар; стелил холст, раскладывал какие-то краники, ржавые замки, напильники, гвозди. Рядом двое ловкачей в синих окулярах развлекали картишками зевак, но Павло уже знал, что никакие они не слепцы-инвалиды: это именно они оттерли в тот раз Павла. Сложной, загадочной жизнью переливался базар.

— Павло Захарович! — раздалось однажды.

К подстилке подступила женщина в платке. Павло не сразу угадал в ней Груню. Он удивленно пялился в знакомые черты, очки его скользнули со лба на нос, руки стали липкие.

— Вот не думала не гадала вас здесь встретить! В малолетстве с матушкой, теперь один торгуете… Из местечка таскаетесь?

— Я тут живу! — При одном упоминании о местечке у Павла затряслись губы, он принялся спешно сгребать свой товарец.

— Где же вы обретаетесь, Павло Захарович? Я провожу вас.

Они шли по древней крещатой долине, Павло толкал перед собой детскую коляску, и прикрытый холстом хлам смахивал на заботливо укутанное дитя.

— Павло Захарович, — допытывалась Груня, — вы не слышали про Владимира Богдановича? Ребеночек у меня — от Володи…

— Воюет!

Груня заговорила о Зырянском, известила, что его переводят куда-то и что она тоже уйдет с малышом — в местечко, в бывшую свою хату, к старой Авдотье.

Не прошло недели после разговора с Павлом, как Груня вернулась в местечко, в некогда проданную сдуру хатенку; правда, теперь уже на правах квартирантки. Два дня она почти не выходила из дому и ни с кем, кроме бабки Авдотьи, не общалась. Много новостей прослышала она от старухи-цокотухи; шептала ей Авдотья о партизанах, о Рымаре, да только все это, похоже, не задерживалось в Груниной голове — в одно ухо влетало, в другое вылетало.

На третий день она вышла-таки со двора — добыть соли. Разжиться солью можно было только в рундуке старого лавочника, где сидел его большенький — Вадимка, когда-то гожий парень, а ныне обрюзглый пьянчуга. Вадим до войны волочился за Груней, но потом дороги их разошлись.

— Здоров, Вадя! — простецки заговорила Груня, утицей вплывая в тесную лавчонку.

Глядя на нее против света, Вадим не сразу и разобрал, что за молодка пожаловала к нему. Он пощурился и нехотя выступил из-за стойки. В лавчонке было тесновато, заглушенное досками окно пропускало лишь тонкие лучики.

— Вот это кто! — удивился Вадим.

— Проведать решила… Старый друг лучше новых двух!

— Новые, старые… все спуталось! Заходи, Грунечка.

Груня не собиралась точить с Вадимом лясы и задерживаться, но и разумела, что по нонешним временам так сразу к делу не подступишься, потому пытливо вглядывалась в лицо Вадима.

— А ты разлюли малина… — сказал он и шагнул встречь.

Груня зябко повела плечами.

— Приказчиком у бати?

— Что мне старик… Зачем пожаловала, ягодка?

— Соли… хотела.

— Ов-ва!

— А я-то думала — при немцах чего хошь, — запустила шпильку Груня.

— Увели обоз партизаны, — вырвалось у Вадима.

— Хо-хо… оторвут они вам головы!

— Смелая ты, ягодка… — Вадим рассмеялся, и в смехе его проступило что-то отталкивающее, неприятное.

— Отпустишь соли?

— Сердечко мое… кислица осенняя… — бубнил Вадим, подступая к Груне.

Груне был он неприятен — с потной, как у Зырянского, пролысиной. Она кляла себя за то, что пошла к нему, но Вадим уже скользнул к двери, накинул крючок и толкнул Груню на мешки возле бочки.

Груня не помнила, как выскочила из лавки, зажимая в руке пачку добротной довоенной соли.

 

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

1

Прибывший в сумерках Рымарь рассказал о зверствах немцев в Киеве. Бойцы с некоторым сомнением слушали партизанского вожака: такое понятие, как Бабий яр, еще не успело обрести своего жуткого смысла. Но факты, факты… Дубак и его разведчики (они вернулись ночью) немало добавили к рассказу Рымаря. Даже умевший говорить Бойко стушевался, закрывая короткий митинг.

Рымарь с Евгением деловито осмотрели лагерь.

— Когда тронетесь? — спросил Рымарь.

— Ночью, — ответил Евгений. Он глядел на молодцеватого Рымаря и видел, как тому нелегко: годы, увечья… Евгению припомнилось многое, связанное с именем этого крепкого человека, и он невольно подумал о жалкой судьбе переданного партизанам Журбы — бандита, который и раньше направлял оружие в Рымаря. В эти минуты Евгений не мог целиком переключить свои мысли на предстоящий рейд: они невольно обращались к тем, кто оставался здесь, в тылу.

Партизаны намечали устроить в Горелом гаю одну из своих баз. По всем признакам, следовало ждать в здешних местах карателей, вероятно даже, это будут регулярные части, и командование отряда стремилось рассредоточить продовольственные запасы; кроме того, Рымарь присматривал место для оружейной мастерской. Бывший предколхоза, он подходил к организации партизанского отряда как хозяин. Да иначе было и нельзя.

Не сказать, что действия отряда Рымаря носили широкий характер. Однако в последние дни партизаны подорвали немецкий эшелон, сожгли оставленное при отходе зерно и готовили налет на склад авиабензина.

— Засиделись мы… — со вздохом произнес Евгений.

— А я тебе не советовал? — упрекнул старый партизан.

Рымарь не однажды предлагал слиться и воевать вместе, особенно после того как взвод передал партизанам пушчонку, правда, без снарядов и всего с одним артиллеристом. Это был вынужденный дар. Протащить орудие через фронтовую полосу и оборону врага не представлялось реальным.

Да, он предлагал, советовал, но армейцы и слушать не хотели. Разве их взвод исключен из состава полка? Раненых передали в надежные рука, пополнили боеприпасы, дождались разведчиков — чего же еще медлить? Тем более что Дубак хоть и не переходил линию фронта, но установил: немец восточнее Киева копает землю. Застопорился…

Прощание с партизанами навевало грусть. Евгений, Бойко и многие саперы жали Рымарю руку, а тот только покашливал. В горле першило…

Перед большой дорогой забот не оберешься. Одна из них привела к комиссару Дубака.

— Как же с партвзносами? Так недолго и механически…

Бойко подумывал об этом, но…

— Деньги-то есть? — спросил он.

— В кармане — блоха на аркане! Содержание не давали с июня! — завел Сашка-парикмахер.

Буряк хохотнул:

— Вот докука, ты ж у нас без году неделя!

— Выходит, я ничейный?

— Не отставай от своих… А должок с Гитлера стребуй! — усмехнулся подошедший Наумов.

Казалось, бойцы и не думали о близких испытаниях. По лагерю неслись шутки и смех, хотя в веселье этом все же была сдержанность. Она стала еще приметнее, когда незадолго до полуночи взвод оставил Горелый гай.

В мокром лесу шуршал холодный дождь, было по-ночному неуютно, и воспоминание о покинутом прибежище вызывало в сердцах щемящее чувство.

Скоро лес кончился. Невидимое небо где-то невысоко висело сырой тряпкой. Набухшая и остывшая земля вязала ноги. Отвыкшие от переходов бойцы стали помалу сдавать, однако Евгений подгонял их: в темную да сырую ночь только и пробираться по безлесью.

К утру ударил первый заморозок. Под ногами захрустела ледяная корка, идти стало легче. Но в сером рассвете уже угадывалось движение немецких колонн, саперы высмотрели неубранную полосу подсолнуха и залегли на день. Здесь Бойко и поздравил воинов с Октябрьским праздником.

Продрогшие после дождя люди нехотя укладывались на затвердевшей, неласковой земле.

— Впервой так праздную… — угрюмо заметил Сашка-парикмахер.

— Да ты, вьюнош, много ль праздновал? — улыбнулся Наумов.

— Вопросик… Мне двадцать стукнуло!

— Ого-о…

— Я знамя нес бы!

— Я тоже, — посерьезнел Наумов. — А несу крест…

— Какой? — не понял Сашка.

— От бога…

Бойко тем временем крутил ручки громоздкого «Колхозника». Он наотрез отказался оставить приемник в лагере, хотя севшие батареи уже едва дышали. Выключив питание, настырный Бойко велел Буряку связать из подсолнуха-сухостоя фашины, чтобы поднять над головой хоть небольшую антенну. И к полудню он добился своего: приемник зашептал. Комиссар прильнул к динамику.

— Пара-ад! На Красной!

Это было неожиданно и радостно. К сожалению, никаких подробностей разобрать не удалось. Но и этого оказалось достаточно.

— Братцы, а ведь теплей стало! — сказал Янкин.

— А ты говоришь — не так празднуем, — обернулся Наумов к приумолкнувшему Сашке.

— Законно! — подтвердил Буряк, и лицо его раскраснелось, как после чарки.

— Ша-ша! — утихомиривал всех комиссар. Но видно было, что приструнивал он их для порядка, а в душе рад — на людей повеяло теплом.

Наконец Бойко с сожалением выпрямился и отвязал от безжизненного уже приемника поясной ремень.

— А что, разве ради этого не стоило тащить?

— В Москве побывали, — сказал Наумов.

— Я прямо своих вижу, — заверил Сашка. — Усатого директора в вышитой рубахе, за ним…

— Холодно в сорочке-то.

— У нас тепло!

Наумов посмотрел на ожившего Сашку, вспомнил сына, который тоже на фронте, и тайком вздохнул.

— Один ты у стариков?

— Брат летает.

— А батя?

— С первых дней призвали, через неделю похоронка…

С сумерками взвод тронулся дальше. Вскоре на востоке что-то запламенело, потом притухло, и разведчики потемну уткнулись в разлитый после дождя, с ледяными закраинами ручей. Лезть в брод саперам не хотелось, и они направились к околице уснувшего села — искать переход. От ближнего, заслоненного вишенником двора тянуло живым духом, из гущины смутно проглянула белобокая хата, у колодца высился на часах длинноногий журавель. Дубак прокрался вдоль сада, безлюдье и тишина успокоили его.

Саперы тронулись через кладку. Сашка-парикмахер споткнулся и громко кашлянул.

— Хальт! — раздалось из темноты.

Окрик положил всех, один Сашка нескладно закружил возле Евгения.

— Ложись! — пробасил Наумов.

За садом стукнул тревожный выстрел, затопали сапоги. Через минуту вдали мигнула фара и яркий свет вырвал из темноты стоявшее неподалеку школьное здание. Оттуда выскакивали поднятые по тревоге немцы. Часть из них подалась к ручью. Вслед за солдатами к воде рвалась свора собак.

— Буряк с пулеметом на левый фланг! — распорядился Евгений.

Пока Буряк устанавливал ручник, Бойко с основной частью бойцов перемахнул на ту сторону. Немцы открыли стрельбу по освещенному ручью, хотя саперов там уже не было.

Евгений лежал возле Буряка и заслонялся рукавом от колючего луча. Кроме него и пулеметчиков на этой стороне задержались еще Дубак с двумя разведчиками да Наумов с Сашкой.

С мотоцикла застрочил автомат.

— Огонь, огонь! — требовал Евгений, но Буряк возился с сошкой…

Отскочившая гильза прижгла Евгению щеку: застрочил Буряк. Но вот уже готовый наехать на них мотоциклист подвернул руль, пошел кувырком. Заглохшая машина уткнула длинный луч в пойму.

На том берегу кипела рукопашная, желтый свет выхватывал из темноты клубки сцепившихся, взъерошенных людей и псов, цокали одиночные выстрелы, но открыть беглую стрельбу те и другие боялись.

— Окружили… окружили… — скулил Сашка, покуда Наумов не хлопнул его по затылку.

Евгений заметил в гуще однорукого Бойко, но фара стала меркнуть, и луч ее уже едва был виден.

— Отходите! — вырвалось у Буряка. Он сменил диск и ощутил, как взводный взял его за локоть.

— Оставайся с Дубаком, — приказал Евгений. — Дай оторваться.

— Есть!

Как некстати нарвались они на немецкий заслон! В расчеты Евгения не входило ввязываться, без крайней необходимости в серьезный бой; он сунул Дубаку две гранаты и подался с остальными бойцами к кладке. Отстреливаясь, саперы начали уходить. Уже светало, когда взвод поднялся по бурому нераспаханному склону, перевалил водораздел и скрылся в заиндевелом ложке.

2

Под вечер, хоронясь от людских глаз, Нечипор разрезал в сарайчике плаху и сколотил крест. Крест вышел тяжелый, с толстым, необрубленным комлем. И как только стемнело, вынес его, притрусил на повозке соломой и поехал на Павлов хутор.

Могилку красноармейца Нечипор приметил загодя. Он не очень-то верил, что лежит там Юрий Петрович, и сама хозяйка хутора не бралась утверждать, но кто бы там ни был — он был свой. В темноте Нечипор споро орудовал лопатой. Поставив крест, притоптал землю вокруг. В работе он не заметил, как подошла к нему хозяйка хутора, но не удивился: знал, что она обретается где-то здесь. Женщина молчком взяла Нечипора за рукав и привела к погребу. В погребе лежал Костик…

Костик был в беспамятстве. По словам хуторянки, она услыхала стоны и подобрала раненого в бурьяне. Недолго думая, Нечипор перенес его на возок и укрыл все той же соломой.

Всю дорогу Костик метался, скидывал солому. В бредовых его выкриках Нечипор уловил какую-то связность и вскоре понял, от чьей руки пострадал парень.

Домой Нечипор добрался в полночь, и кажется, никем не замеченным. Вдвоем с женой перенесли они Костика в хату, обмыли и перевязали бедро. А наутро староста, не желая отягчать и без того сложные отношения между двоюродными братьями, пустил слух и внушил Константину: он сам напоролся на вилы. Такая легенда устраивала и самого пострадавшего. Тем более что рана оказалась неопасной, в мякоть, просто Костик потерял много крови.

Нечипор старался глядеть на Костика осуждающе, однако не мог скрыть сострадания. По его мнению, Костик был тот телок, который скакал, скакал… Известно, сколько нитка ни вейся…

— Когда ты в последний раз видел батю?

— А что? Дня два…

— Ушел, говорят.

— Куда?

— Кто знает? Туда… — Нечипор неопределенно махнул рукой.

Уловив недосказанность, Костик обиженно отвернулся к стене и ойкнул от боли. И тут его прорвало:

— А… братец… сволочь! Погоди, посчитаемся…

Нечипор видел, что парень вол на весь мир, и по-человечески понимал его, даже сочувствовал.

— Не в себе ты, Константин.

— Умники! Тот смылся, другой… И вы тоже. Может, вы лучше других?

— Оно с какой меркой…

— Староста! Х-ха…

В голосе Костика было столько презрения, что Нечипор не сразу нашелся. Он, правда, смирился со своим скользким положением, в селе ему приходилось слыхивать и не такое. Но упреков от этого шкодливого щенка он не ждал. Поиграв желваками, Нечипор плеснул масла в огонь:

— Между прочим, староста старосте рознь, да не каждому это понять дано. Ну, поспи, болезный, — сказал и вышел.

У Захара Платоновича ныло сердце; он долго не мог забыться, думал о Евгении — как у него с Нечипором сложится? Захар Платонович лежал с открытыми глазами, всматриваясь в темноте в портрет Шевченко под вышитым рушником — покуда страждущее лицо Кобзаря не расплылось, а самого Захара Платоновича сморило, и в полудреме он уже не Кобзаря видел, а Прохоровну. Он не стал просыпаться, такие сонные причуды в последнее время были ему не в диковину — случалось, он и разговаривал с покойной во сне, и даже делал всякую домашнюю работу.

Прохоровна, мнилось Захару Платоновичу, крутилась на кухне, однако нет-нет да и поглядывала в комнату, проверяла его успехи. Наконец ее терпение лопнуло.

— Полно шлындать! Самовар задуй да усы протри… портретные! — Выше усов она Кобзаря за притолокой не видела.

Захар Платонович поелозил рукавом по печально обвисшим усам поэта, осторожно встал на жидкий венский стул и с благоговением повесил портрет на место. Покончив с портретом, переместился в угол. Оттуда на него зрили с полдюжины темноликих, засиженных мухами святых мужского и женского пола. Их всевидящие очи тоже укоряли его в чем-то, однако он бесцеремонно поснимал иконки с божницы и поставил на полу, ликами к стенке. Один образок полетел у него из рук.

— А чтоб им! Пыли на них, преподобных… Протирай, стара!

Захар Платонович сгреб с оголенной божницы ворох пожелтевших бумажек, и среди них билет давно отыгравшей первой лотереи Осоавиахима.

— Всякий хлам… Не придется тебе, стара, путешествовать в Америку. Разве на метле…

— Иди снедать, — сухо объявила Прохоровна, пропустив легкомысленный выпад мимо ушей.

После завтрака на кухне остались Женя да Прохоровна. Пока старая прибирала и мыла посуду, внук принес ранец и разложил на столе школьные принадлежности.

— Иль нет тебе другого места?

— Бабуня, постой… Там Костик.

— Иди, иди! Ступай в комнату.

— Бабушка! Ты ж темная?

— Темная, внучек.

— Учительница сказала…

Прохоровна прислушалась к звонкому голосу настырного внука и перестала скрести чугунок.

— Поздно учиться, любый, поздно. И вижу я плохо, и ей к чему…

Но Женя продолжал уговаривать бабушку, и она не устояла. Справившись с посудой, надела очки, присела к столу.

Она сидела пригорюнившись и глядя из-под очков себе под ноги. Голос внука касался ее сознания, но смысла слов она, похоже, не улавливала, да и не старалась уловить.

И долго бы еще тянулся первый урок, если б не замечание забредшего на кухню Захара Платоновича:

— Ликбез… Нужна твоей бабе грамота как корове седло!

— А то ж… — согласилась, к несказанной обиде своего учителя, бабушка.

— Ты б, Евген, просветил ее по части бога.

Дедов совет Женя тоже в одно ухо впустил, в другое выпустил: он не однажды слышал споры деда с бабушкой о боге и знал, что дед неверующий, а бабушка — середина наполовину. Разговор заводил обычно дедушка, и все начиналось шуткой, а кончалось ссорой, и тогда бабушка целый вечер ходила молчаливая.

Сам Женя твердо знал, что религия — опиум, и держал в этом простом вопросе сторону деда. Даже дал себе слово — не заглядывать в поповский сад ни единым глазом: опиум так опиум! К тому же с опиумом смешивался почему-то атеизм, выступавший в представлении Жени на длинных ногах, подобно аисту. А за аистом вырисовывался отец, и на душе становилось сладко и грустно; вспоминалось что-то далекое и неясное, появлялось щемящее чувство и желание куда-то улететь; хотелось быть птицей и плакать.

— А что, стара? Иконки я поснимал… Так, может, заодно и вынести?

— Язык поворачивается… — беззлобно, с оттенком безразличия ответила Прохоровна. В очках, рядом с грамотеем внуком, да еще и сама с книгой в руках, она казалась непривычно размякшей и ублаготворенной.

— Ей-бо, прозрела старуха.

— Иди, не морочь голову!

И опять Женя вклинился в разговор:

— Бабушка… а бабушка! Вот я тебе посоветую…

— А ну, ну…

— Не веруй в бога!

Было видно, как бабушкина рука что-то ищет ощупью на столе. Рука шарит, шарит… Зацепила пальцами сковородку, подвинулась дальше, потрогала самоварный поднос, ткнулась в жестянку с заваркой и остановилась на канавке в клеенке, над щелью меж досок. Замерла. Лицо бабушкино стало суровым и неприступным. «Ну, сейчас будет нам в дедом!» — подумал Женя, невольно отпрянув от стола и краем глаза примечая, как дедушка подвигается боком к комнатной двери.

— А я и не верю, милый…

— Забожись! — Женя облегченно вздохнул. — Так зачем иконы?

— Свыклась… В старину как было? Наперед икону целуй, потом отца и мать, а там хлеб-соль. Так-то!

— Из одного дерева икона и лопата… — завел опять Захар Платонович, но осекся, поймав серьезный и будто покаянный взгляд Прохоровны.

Своими руками вынесла она в тот раз из комнаты образа́. Протерев, сложила в сундук; лишь сияющий лик Спасителя да лампаду перенесла в кухню, на божницу.

В эту же ночь наведались к Захару Платоновичу Вадим и Митька-вор. Уняв собаку и впустив незваных гостей, старик в одном исподнем сел на диванчик и уставился на Вадима. На Митьку Захар Платонович не глядел, хотя и знал, что он здесь неспроста. Тот возле порога печатал в рядок следы. С мокрого сапога шмякала на половицы грязь.

— Так что, господа хорошие?

— Не волнуйтесь, у нас мирный разговор, — заверил Вадим.

— Оно, конечно… сплошной мир…

И опять в комнате натянулась тишина.

— Мы вас пальцем не тронем, если свяжете нас с Евгением, — первым нарушил молчание Вадим.

— Это по какой такой надобности?

— Они схватили Журбу, а вы в наших руках. Предлагаем обмен.

У Захара Платоновича посуровело лицо. Он диковато зыркнул на Вадима и зашарил рукой у подлокотника. Тот знал, каким древним способом учил старик своего непутевого Павлушу, и скоренько отступил.

— Обмен? Зачем? Вы бандюгу силком отбейте. Вона сколько войска в местечке. Да так ли вам нужен тот Журба?

Вадим понял, что уловка его разгадана. Командование карателей посулило большой куш тому, кто отыщет дорогу к лагерю Рымаря и Евгения, и Вадим решил, что стоит поставить на эту карту: начать с обмена, а там как-нибудь выйти на отряд. Сорвалось! Теперь вся надежда на то, что старик расколется.

— Зуб за зуб! Они Журбу, мы тебя…

Захар Платонович сидел не шевелясь, в упор глядел в стеклянные глаза Вадима и цедил:

— Породил тебя супостат… Выродок…

Дважды заламывал Вадим Захару Платоновичу руки, а Митька давил горло. И каждый раз старик лишь усмехался и хрипел: «С-собаки…»

…После смерти Прохоровны он так и жил бобылем. За последний год заметно одряхлел, но эта его одинокая жизнь почему-то казалась необыкновенно хорошей. И хотя небрежно подрезанная, взлохмаченная бородка и белые усы напоминают о годах, по утрам он, отслушав «Интернационал», неизменно волочился по двору — совершал физкультуру; потом бухикал и удивлялся вслух: «Забивает дыхало…» В прежние годы в теплые дни он надевал, бывало, картуз с белым верхом и, помахивая тростью, отправлялся в местечко. Но с того разу, как, ухватившись за сердце, прилег под чужим забором, перестал выходить на прогулку. Так, пошаркает по двору, потолкует с Султаном, осмотрит по привычке забор и сарай, глянет на ненужную теперь антенну — в светлице давно трансляция — и назад, в хату…

Резкий голос Вадима вернул старика к действительности.

— Говори, где искать Евгения?

— Ищи ветра в поле.

— Митька!

На этот раз сердце у Захара Платоновича сдало.

Старый дом в проулке занялся огнем.

И почти в тот же час заполыхала немецкая база горючего, а на улицах местечка заговорили автоматы: то партизаны Рымаря вершили свой суд.

3

В квартире Галины Тарасовны неожиданно появилась вода, и Павло решил принять душ. «Вымоюсь, кто знает, когда еще придется…» — рассуждал он, помня разговоры о назревающей эвакуации киевлян. Мягкие струйки баюкали Павла, душ шуршал беззаботно, как дождик. «Куда я из Киева?..» — выплыла откуда-то тревожная мысль, но Павло отогнал ее. Он успел намылиться, на глаза ему ползли хлопья пены, и тут он различил стук в комнатную дверь. Павло не знал, кто там, но боялся подать голос; хотя и молчать было нельзя: а вдруг кто из своих?

— Я тут! — решился он.

В ответ скрипнула половица, гости — кажется их было двое — подступили к ванной.

— Здравствуй, голубок!

Ошибиться было невозможно: под дверью объявился Вадим. Дрожь пробрала Павла. «Вот и дождался…» Он провел ладонями по лицу, надел очки; ничего уже не соображая, откинул запор и распахнул дверь. Непромытое тело зудело, он чесался и натягивал исподники…

— Чего тебе?

— Дело, Павлуша…

Вадим давно бы нашел Павла, но обращаться к немецким властям без крайней надобности не хотел: себе дороже. Когда же Груня невзначай раскрыла его местопребывание, Вадим не вытерпел, подался в Киев; благо и дружок его Костик жаждал туда прошвырнуться. Вадим разглядывал голого, в мыльных пузырях Павла и добродушно хохотал.

— Здравствуй, батя! — подал голос и Костик.

Павло не ответил, боком проскользнул в комнату. Вадим дружески шлепнул его по спине, и когда Павло оделся, Вадим уже выложил закусь, а Костик достал бутылку и выдернул кукурузную затычку, в комнате понесло сивухой. После чарки Вадим благодушно шутил:

— Ты, слыхать, ударился в торговлю?

— Слезы!..

— Мог бы жить лучше, батя… — сказал Костик, и это насторожило Павла.

Когда вошла Муся, все натянуто молчали, приход ее был кстати. Костик принялся угощать ее, налил самогонки. Муся пить не стала, она открыто разглядывала Костика.

— Подавайся в Вишенки… — горячо шепнул он ей на ушко, и они стали говорить о своем, почти не обращая внимания на Павла и Вадима.

— Куда… к кому? — Сердце у Муси екало.

— К Нечипору… от облав подальше…

Был поздний вечер, и Галина Тарасовна влетела с улицы, словно за ней гнались. После нервотрепки на репетиции она едва владела собой, но молчала, лишь пристально всматривалась в нетрезвые лица гостей. Зная Костика, она не ждала ничего хорошего ни от него, ни от его дружка с холодными, неживыми глазами. Наконец она не выдержала:

— А что вам здесь, собственно, нужно?

Вадим растянул в усмешке холодные губы.

— Узнать, где ваш муж…

Галина Тарасовна заметалась в тревожном сомнении: неужто Костик насвинничал? Не должно бы… Но откуда же дознался этот проходимец? И кто он? Впрочем, она и сама толком не знала, где Юрий и что с ним — может, сражается, может, ранен, убит… Она поддерживала себя верой в счастливую звезду Юрия, но бесконечное ожидание, гнетущая неизвестность и этот намек Вадима, почти открытая угроза, доконали ее.

— Он… он давно…

— Я сочувствую, но что делать? Красная Армия разгромлена…

— А как же… говорят, скоро второй фронт?..

— Черчилль с Рузвельтом не дураки! Не спешат… Скоро войне капут, все по домам, — примирительно сказал Вадим.

— Зачем же наших угоняют? Немцы.

— Руки нужны фатерланду… Вон и ваша дочка… — Вадим усмехнулся.

Павло осторожно потянул воздух, ощутил на груди мокрую рубашку и так же незаметно выдохнул. Наконец поднял голову, глянул на Вадима.

— Где Евгений? — в упор спросил его Вадим. — Упустил племянничка? — Вадим двумя руками ухватил Павла за ворот.

К Вадиму ринулся Костик, но Вадим одним движением швырнул его к стене.

— Не трожь батю! — взвизгнул Костик, расстегивая кобуру.

Вадим медленно повернулся и пошел на Костика. Костик с пистолетом в руке пятился, и Вадим хлестнул его по щеке.

— Спрячь, Ко-остя! — завопила Галина Тарасовна, она повалилась в кресло, над ней склонилась Муся.

Вадим обвел всех тяжелым взглядом и властно кивнул Константину:

— Пошли, парень… Не знает он, где твой брательник…

Из Киева в местечко Муся добралась без приключений, здесь ее встретил Нечипор. По дороге Муся устало разглядывала милые с детства места, с грустью смотрела на старую кузницу и скамью, возле которой когда-то надломилась ее первая любовь к Костику; над скамьей все так же пышно нависал куст жасмина, только цветов не было: весна давно ушла, ветер гнал по обочинам лист, и сверху накрапывало… Муся сиротливо съежилась, разговор с Нечипором разладился. Все, о чем она собиралась потолковать с Нечипором, улетучилось из головы. Муся уставилась в его горбатую спину, обтянутую домотканой свиткой. Нечипор тоже молчал, угадывая состояние девчонки.

В Вишенки они добрались к вечеру. Знакомую хату Муся признала сразу, однако в хате у Нечипора все было по-иному: не висели под потолком связки лука, не стлалась по полу душистая осока, зато на кухонном столе блестела клеенка, словно в чайной. Назначение этой клеенки Муся уяснила через несколько дней, по ней елозили локтями хмельные полицаи и иные представители новой власти; полупьяный народец этот заявлялся в самое непотребное время, вот и завела хозяйка «казенный» стол.

Бездетные Нечипор с женой рады были приветить Мусю. Они переодели ее в местную, неброскую одежонку, не докучали расспросами и старались получше подкормить.

Серьезный разговор с дядькой Нечипором состоялся у Муси после очередного визита ночных гуляк. Из своей горенки Муся всю ночь слышала пьяные голоса и ругательства, а утром спросила:

— Зачем вы их терпите?

Нечипор посмотрел на нее как на малое дитя.

— Бог терпел и нам велел… Ты не сумлевайся, дочка, все бежит по колее; сколько ниточка ни вейся, однако… — Нечипор усмехнулся, в глазах его мелькнули знакомые Мусе лукавинки, ей стало спокойней.

Днем она отправилась к речке, набрала цветов и села под ракитой — плести венок. Ее музыкальные пальцы ловко перебирали стебли, она постепенно отрешилась от житейских неурядиц, ощутила себя в ином мире и незаметно поставила рядом с Костиком; и это вызвало в ней тревожное предчувствие, которое скоро сбылось.

На речке и нашел ее Костик.

— Здогов, Мусь! — закартавил он. — Вот и вместе…

— Здравствуй.

Костик опустился на траву. На нем была полувоенная форма, это было почему-то неприятно Мусе; она отводила глаза, но Костик взял венок и положил ей на голову.

— Симфония! — сказал он. — Пастух и пастушка…

Муся промолчала. Она опять как бы продолжала спор с собой. В какую-то долю секунды вернулся тот страх, что вытолкнул ее из Киева, — страх быть угнанной в Германию; она видела на кисти у Костика знакомую змею-наколку и почему-то вспомнила, как он в детстве грыз мел.

— Тяжело мне, Костя, что-то…

Костик в шутку заговорил о судьбе-злодейке, но Муся была сама не своя; он заметил это, посерьезнел и доверительно сказал, что у него есть четкая линия; пусть она на глядит так хмуро, все будет хорошо… Муся верила и не верила ему, все было туманно и неопределенно, однако ей хотелось верить, и казалось, она слышала в его голосе искренние нотки. К тому же она вспомнила Нечипора, это успокоило ее — он человек надежный, похоже, и он намекал, что сплавит обоих в лес…

Нечипор, увидев, как Муся и Костик возвращались с реки, за обедом обронил:

— Нынче и малолетки свадьбы играют… — Он хотел добавить, что горемычные свадьбы эти — единственное спасение от неметчины, да удержался, подумал, что и для Муси это обернется благом, если парень — даст бог — за ум возьмется.

Муся не знала, состоялся ли у Нечипора с Костиком разговор на эту тему, но через два дня Костик сделал предложение, и начались приготовления к свадьбе. По настоянию жены Нечипор повез Мусю в местечко. «Лент наберете, того-сего…» — наставляла старуха. Нечипор за весь путь не обмолвился словом, даже когда меринок резко свернул в знакомый Кривой проулок. Муся пугливо сжалась, ей мнилось, что она на кладбище: в начале проулка возвышалась горка угля на бывшем подворье кузнеца Хмурого — как заброшенная могила, за ним чернело погорелище Захара Платоновича, а напротив — портного Зямы. Нечипор скосился на дом батюшки Федора с крестами на ставнях.

— Близко церковь, да далеко от бога!

На базаре к их возу подскочила Груня, обняла Мусю, застрекотала, и Нечипор остановил буланого прямо посреди площади. Груня, снизив голос, поведала, как немцы да полицаи возят людей на расстрел и палят хаты; поводив глазами, намекнула о партизанах и, лишь выложив новости, спросила, зачем здесь Муся. Мусе ничего не оставалось как сообщить о близкой свадьбе. Груня поинтересовалась, не Вадима ли посадят в шаферы. Это был больной вопрос. Муся сознавала, что Вадим неприятный тип, но смирилась: его не обойдешь… К горлу у Муси подступила тошнота, ей чудилось, что она вся в паутине.

— Чужие дела судить все горазды! — вырвалось у нее.

— Тяжко, Мусечка… — Груня сочувственно вздохнула. — А тут, слыхать, объявился Женька… Евгений живой… Вот это хлопец!

Женский разговор принимал не тот уклон, Нечипор потянул вожжи, но Груня досказывала: — А про батечку про ихнего, про Владимира Богдановича, не слыхать…

4

В этот вечер бабка Авдотья долго не ложилась, раза три проверяла затемнение на окнах, и это не укрылось от Груни. Дела в доме, по нынешним бесхозным временам, когда не держали ни скотины, ни птицы, давно были переделаны, младенец сопел в дудочку, они обсудили предстоящую Мусину свадьбу, и можно было отходить ко сну. Бабка задула каганец, однако ворочалась в постели, тревожилась; ее озабоченность передалась Груне, она тоже не могла глаз сомкнуть, но в отличие от бабки лежала тихо и в полночь дождалась — услышала постук в окно. Бабка в потемках метнулась через комнату, отворила дверь и впустила полуночника.

— Здравствуй, Авдотья! — произнес густой голос, и Груня безошибочно признала Рымаря.

Вот оно что! Груня и раньше подозревала, что по ночам к бабке забредал кто-то, но терялась в догадках: неужто старая на склоне лет скакала в гречку? Увидеть или прослышать что-либо никак не удавалось, а тут… Груня едва не сорвалась с лежанки, однако пересилила искус, затаилась; Тем временем у Авдотьи с Рымарем шла по виду шутливая балачка. «И что тебя, старого, по ночам черти мордуют?» — выпытывала Авдотья, переходя на сиплый старушечий бас. «Тс-с», — удерживал ее Рымарь, но хитрая бабка почувствовала, что Груня не спит, и обратилась к ней:

— Засвети, девка…

При каганце Рымарь быстро закончил свой разговор с Авдотьей, старуха перечислила ему что-то и перекрестила лоб. Ни единого словечка не было сказано о партизанах, однако Груня поняла, что не за здорово живешь рисковал Рымарь, посещение было связано с его многотрудными делами в отряде. По упомянутым именам Вадима и Котьки Груня догадалась, что старуха осведомила партизанского командира о предстоящей свадьбе. Рымарь разглядывал на стене ходики, затем повернулся к Груне:

— Как оно… как обретаешься, молодка? Не добрались еще до тебя?

— Кому я нужна…

— Найдутся кому, Владимир в армии!

Груня постоянно крутилась на базаре, приторговывала с бабкиного огорода. На базаре она виделась с Нечипором, который навещал местечко по своим хлопотным делам и каждый раз заворачивал к коновязи, ставил возок и будто невзначай встречал Груню. Груня незаметно втянулась в партизанские дела, и эта опасная работа целиком захватила ее. День и ночь в округе бухало, партизаны трясли немецкие гарнизоны по ближним селам, рвали мосты и склады, хватали полицаев и на днях даже заполонили Нечипора… Связанного, с заткнутым ртом, отбили его на дороге полицаи, под которых расчетливо подставились партизаны; другого пути укрепить шаткое положение вишенского старосты Рымарь не нашел, пришлось Нечипору перенести несколько неприятных и опасных минут.

Базар был не людный, но Груня не сомневалась — арбузы она продаст.

— Сколько за кавун? — Нечипор давил арбуз, подносил его к уху, слушал хруст.

— Цена известная, дядьку… Пробуйте… — тянула Груня, надрезая полосатый арбуз и пережидая, покуда отойдут германцы. Но те, вражьи дети, как назло, довольные покупкой, не спешили; это были едущие к фронту солдаты в застегнутых до последней пуговки френчах.

Нечипору нельзя было задерживаться беспричинно возле Груни, на виду, и он продолжал ленивый разговор.

— Дома попробую… Гауляйтера ждем в гости, подарок нужен!

— Будет ему подарок…

— Вечером пожалует. На свадьбу.

Груня понимала — требуется передать Рымарю все это. Скорей бы подвалил кто из отрядных связников. Она потянула концы платка, заиграла, повела очами налево-направо; знала — за ней следят и поймут знак.

— С Мусей не знаю как… — сказал Нечипор, доставая из кармана кошель.

Груня кивнула, она слышала, что Мусю невзлюбили односельчане — из-за Костика, он многим успел насолить в Вишенках, — но присоветовать ничего не могла.

Приехав домой, Нечипор распряг, выкатил из брички арбуз и вошел в хату. Муся с веником крутилась возле припечка, Нечипор молча переступил мусор и промаршировал в горницу. В душе он надеялся, что гауляйтер не доберется до Вишенок — по дороге его благополучно перехватят люди Рымаря — и лакомый гостинец достанется Мусе. Всю дорогу Нечипор думал о ней, понимал, что настоящая для нее опасность вовсе не односельчане, тут Нечипор мог повернуть по-своему; главное — гауляйтер, который зачастил в Вишенки, опять же не без подсказки здешних полицаев, и никакие старушечьи наряды, никакая маскировка не спасали Мусю. Нечипор не рад был, что затеял свадьбу: ни Костику, ни Мусе она не облегчит жизнь…

— Доченька, где баба?

Муся бросила веник, двумя руками подхорошила косынку и выпорхнула во двор. Она знала, что старушка отправилась к соседке, с извечными своими сомнениями и заботами, и если ее не кликнуть — засидится. Откинув нависшие над стежкой головы подсолнухов, Муся вприпрыжку подалась к перелазу и через минуту вскочила в соседскую хату.

— Добрый день, — выдохнула она.

Ей никто не ответил. В кухне кроме старостихи и соседки горбилась на топчане сварливая и острая на язык бабка Федосья. Она оглядела Мусю, ласковенько спросила:

— А что наворковал твой любый? Скоро побежит Гитлэр? — И уже не к ней, к старухам: — Добрый казак Константин, ему бы со свадьбы да в сечу… — Федосья истово закрестилась.

Смущенная Муся зарделась, ее сбил искренний голос Федосьи.

— Молчит Костя, — вырвалось у Муси, и она тут же отметила, как недобро зыркнула бабка.

— Гарный хлопец, — все еще сдержанно говорила Федосья, — молодец… с гусаками воевать.

— Дался вам тот гусак! — вспыхнула Муся, уже явственно ощущая, куда покатился разговор. Она понимала, что пора прощаться, однако ноги не слушались ее, она стояла перед Федосьей как перед судьей. И бабка, сознавая свой верх, говорила медленно и негромко.

— Гусак, родимая… Навел в наших местах порядок…

— И навел! — выкрикнула Муся, притопнув ногой.

— Не танцуй, кралечка… — все так же степенно тянула Федосья. — Тут не посиделки, выгуливать ночью будешь, как заявится новый хахаль в немском хренчике.

— Да вы… да вы!..

— Федосьюшкой меня спокон веку. Ай запамятовала?

— По-омню!

— И ладненько… Да не кипи. В старину таким ворота дегтем, не то телегу на крышу… — Федосья смирненько улыбалась, и было не враз понять, сочувствовала она бедолаге или осуждала. Бабка не глядела на пышущую гневом Мусю, ублаготворенные глаза ее повернуты были к старостихе, которая тоже сидела как на углях.

— Отольются коту мышкины слезы… Гуляй… — мягко добавила Федосья, и только поджатые губы выдавали ее.

Муся как ошпаренная выскочила из хаты. Обида, злость и бессилие душили ее, она перемахнула знакомый тын и, рыдая, повалилась в картофельную гряду.

Свадьбу играли у Нечипора, сам же староста был за посаженого. Гостей собралось немного, гауляйтер не приехал, и все бы ничего, коли б не Вадим с поповичем Василием. Муся и без них не могла опомниться после венчания в местечковой церкви, ей и за столом мерещились печальные глаза старенького, схожего с иконой батюшки Федора, казалось, это батюшка глядел на нее с божницы, укоряя в неверии и греховности; в другие времена она посмеялась бы над такой причудой, но под божницей расселся именно попович Василий, которого приволок Вадим, и они перешептывались с сальными ухмылками. Это было отвратительно, Муся недобро поглядела в их сторону.

Застолье началось не шумно, и только Груня, вошедшая, когда все уже сидели, с порога не в тон загомонила:

— И с трубами свадьба, и без труб свадьба! — Она спустила на плечи платок, тряхнула пегими завитками — остатками городского перманента, пошла дробить каблуками, как вдруг заметила Вадима и замерла. Груню усадили за стол.

Муся с облегчением пригубила вишневки, но тут крикнули: «Горько!», она повернулась к Костику и увидела, с какой неприязнью смотрел он на Вадима; по спине ее пробежал озноб. «Только бы не сейчас они схватились…» — забеспокоилась она. Ее состояние приметил Нечипор, дал сигнал музыкантам. Трехрядка с бубном ударили что-то, играли слепые — муж с женой, оба старики. Но Костик не слушал музыку, он в упор глядел на Вадима, ему не нравилась развязность шафера, который был уже пьян и делал непристойные жесты. Костик не сдержался:

— Эй вы, тише!

— Что ты сказал? — Вадим поднялся.

Это пахло уже открытым скандалом. Муся повисла на руке Костика. За столом гости словно языки прикусили, лишь слепцы-музыканты дергались и подпрыгивали на топчане, они не видели и не понимали происходящего.

И в это время за окном грохнул выстрел.

— Партиза-аны! — раздалось.

Груне показалось, что стрельнуло над ухом, она указала на Вадима пальцем, закричала:

— Спутал черт свадьбу! Лови-и его!

Обернувшись, Вадим левой рукой схватил со стола бутыль с самогоном, пустил в лампу; в темноте он вместе со всеми вытолкался в сенцы, оттуда во двор. Следом за ним бежал Костик, за Костиком Груня.

— Лови-и!..

Возле хаты распластался убитый полицай, партизаны догоняли другого, и Груне привиделся между ними сам Рымарь. Груня едва не наступала Вадиму на пятки, Вадим на бегу повернулся и в упор выстрелил в нее.

Вадим с Костиком шмыгнули за клуню, переполох отрезвил их, они драпали вместе. А через несколько дней обоих зачислили в карательный отряд и перекинули в соседнюю Белоруссию.

 

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

1

На привале Евгений обнаружил возле сидящего под кустом Янкина скрюченную, со связанными руками фигуру в зеленом френче.

— Пленный? — удивился он.

— Стрелял, и вообще… кусался! — доложил Янкин.

— Счас мы с ним потолкуем! — пробасил Наумов.

— Ну-ну! — воспротивился Янкин. — Комиссар не велел, и вообще…

Немец был ранен. Он, казалось, понимал смысл разговора, потому что опасливо жался к земле, тянулся к Бойко и лопотал: «Камрад… комиссар…»

У Бойко на смену погоды невыносимо крутило плечо. Он глядел на пленного и в здоровой руке мусолил пачку отобранных у гитлеровца карточек. На фотографиях был заснят расстрел красноармейцев: трое дюжих фашистов, стоя на краю рва в одинаковых, жутких своей обыденностью позах, стреляли жертвам в затылки.

Евгений подошел к комиссару, взял карточки.

— Что ж, и этого поведем на суд?

— Поведем.

На четвертую ночь взвод достиг прифронтовой полосы. Янкин и Наумов, чертыхаясь, волокли немца. Тот изнемогал, однако кое-как плелся, припадая на раненую ногу. Где-то в пути Наумов подобрал сухую палку, и пленный воткнул ее под мышку, как костыль.

Шли по бездорожью. Было холодно, по мерзлой земле ветер гнал снежную крупу. Дозоры то и дело сигналили тревогу: местность кишела тыловыми и штабными подразделениями. За несколько часов саперы обрезали три линии связи.

Высланные вперед разведчики нащупали в немецкой обороне незанятый, но заминированный стык. Заболоченный выступ вдавался в нейтральную полосу. Полночи просидевшие разведчики высмотрели вблизи всего один вражеский пулемет, нацеленный на двухсотметровый промежуток между узлами обороны. Именно через этот кочкарник решили после дневного отдыха прорываться.

И еще Дубак доложил Евгению, что близко к полуночи засекли они каких-то людей в маскхалатах. Это, похоже, крались по своим делам разведчики, и пробирались они через заграждения врага довольно уверенно: видимо, знали, а может, и сами проделали в этом месте лазейку. Дубак даже порывался окликнуть их, но в последнюю минуту сдержался, по ночному времени пулю схлопотать можно: вроде нашенские, но черт их знает, чьи они на самом деле…

А люди в маскхалатах и вправду свои были, и вел их командир взвода разведки Владимир Богданович. С недавнего времени, как только оборона на этом участке стабилизировалась, он частенько ходил в тыл врага. Он быстро и безболезненно вошел в новую роль, с первых дней проявил находчивость и дерзость, и подчиненные поверили в него. Владимир Богданович с легким сердцем вычеркнул из памяти учебу в запасном полку, вот только старшину, который отбил у него охоту к карьере войскового юриста, он помнил крепко. «Судить грехи — без нас найдутся…» — говаривал старшина, попутно проверяя, как затянут ремень на животе у Владимира Богдановича. Ныне Владимир Богданович и сам закручивал у подчиненных пряжки, хотя нарядов не раздаривал: не те условия, фронт…

Владимир Богданович, по общему мнению, родился разведчиком: так ладно вписался он в новую для него профессию. Как только выбирались они на передний край, Владимир Богданович преображался: становился собран и молчалив. К нему являлось такое чувство, словно он двигался по единственно возможной в его жизни дороге и оступиться — не приведи господи… Сложное, двойственное настроение уживалось в нем. Пока он пробирался сквозь заграждения, обтекал посты противника, находил проходы в минах и проволоке, он весь был сосредоточен только на задании. Так длилось, покуда группа не возвращалась на свою сторону, Владимир Богданович незамедлительно переносился в иную плоскость, в голову лезли то Груня, то Ольга, то Евгений. Хотя и на отдыхе, нарушая приятную расслабленность, нет-нет да и возникал перед глазами узкий и всегда почему-то страшный — не обойти его — проход в минном поле, или лаз в болотистой лощинке, или опасный путь под носом у дремлющих ночью немецких пулеметчиков…

К вечеру повалил настоящий снег. Сбегающие к болотцу, бурые прокосы обкинуло пятнами. Саперы залегли меж полос неубранного сена, их одежда и лица заволоклись ватной белизной.

— Наше счастье… снег… — проронил Бойко.

Вражеский опорный пункт таился в мутной тиши. Лишь где-то в невидимых далях методично клацал чужой, глуховатый автомат. За ближним скатом курился дымок, а может, гулял снежный вихрь. Евгений проводил глазами уползающего к пулеметному гнезду Дубака с товарищами: они должны снять фашистский расчет.

За линией фронта тоже было спокойно. В такую непогодь выходили на задание разве что разведчики или минеры. Только им и были на руку снежные вихри, дожди и ночная непроглядная темень. В прошлой ночной стычке саперы оставили двоих. А все ли уйдут отсюда, с этого жухлого, прибитого первым морозом поля? Одни уйдут отсюда, другие навеки залягут, но все, и живые и мертвые, выполнят свой долг…

Бойко ткнулся подбородком в плечо Евгения: «Пора…» И растворились в сумраке старые, надежные товарищи — Буряк, Наумов, Янкин — группа разминирования. С ними пополз сам комиссар. Студеный ветер дохнул им вслед белой порошей.

Уже совсем стемнело, когда бойцы различили заливистый гон. Раздался голос Туркина: «Собаки!» Что ж, этого можно было ждать. Евгений решил немедленно выдвигать подразделение к намеченному проходу. И хотя связи с группой разминирования не было, он верил, что Бойко тоже правильно оценит появление нежданной угрозы: несомненно, преследующие саперов гитлеровцы известят оборону и в самом скором времени на переднем крае поднимется тревога.

Похрустывая стекольно-тонким льдом, саперы потянулись в подмерзший болотистый лог. Где-то впереди их товарищи искали в затвердевшем оснеженном грунте мины. В густом мареве едва различались припадающие к земле, залепленные белым фигуры воинов. Тревожно слушая нарастающий лай, Евгений привстал и взглядом показал Туркину на пленного. Боец подтолкнул немца: «Давай, давай… не в службу, а в дружбу…» Тот, превозмогая боль, потащился за русскими.

Собаки уже добирали, лай срывался на визг, и Евгений представил, как спускают их с поводков. Однако свора вдруг угомонилась. Это озадачило Евгения, но через минуту все прояснилось: над вражеской обороной повисли ракеты, собаки сделали свое. Евгений торопил бойцов, но послать их на мины не мог.

— Фрицы! — доложил Туркин.

Евгений оторвал взгляд от заминированной ложбины — единственного возможного пути для взвода — и оглянулся. За спиной, в сотне метров, развертывалось в цепь немецкое подразделение. Гитлеровцы охватили саперов с флангов. Они не стреляли, они знали, что впереди минное поле, и рассчитывали прижать русских к полосе смерти.

Саперы тоже не стреляли.

Потянулись те тяжкие мгновения, когда обе стороны, затаясь, ждут первой пули, когда секунда кажется годом и каждая живая душа молит об одном: «Стреляй же! Стреляй!»

Минеры спешили. Проваливаясь в едва схваченную морозом ржавую жижу, лезли по болоту. Направление держал Буряк. Одежда на нем промокла и мешала двигаться, однако он полз, пока не ткнулся лбом в железную нитку. Проволока натянулась. Сержант похолодел: он мгновенно представил, как чиркнет взрыватель и скакнет шрапнельная мина. Подаваясь назад и ослабляя натяжение, выдохнул:

— Первая!

Наумов с Янкиным уступом приняли влево. За ними с трудом волочился Бойко. Все слышали выкрики немцев и понимали — нужен проход, иначе конец.

Работали молча, лишь комиссар вполголоса повторял: «Ребятки… ребятки…» Но минеры и без того старались. Не успел Буряк обезвредить свою мину, как Наумов обнаружил вторую. «Эх, мама, не перевели нас на зимнюю обмундировку!» — зло посетовал он, чувствуя, как весь трясется от холода, и дрожащими руками отсоединяя стальную оттяжку. Левее Наумова выдвинулся вперед Янкин, за Янкиным полз комиссар. При вспышках ракет Бойко видел, как подтягивался к проходу весь взвод. В то же время на флангах бесшумно, понимая, что советские воины не сдадутся, и пытаясь скрыть свой маневр, перебегали фашисты. Они еще не обнаружили на минном поле примаскированную снегом группу разминирования.

«Ребятки… ребятки…» — торопил Бойко. Теперь они с Янкиным были как бы направляющими и оба понимали — еще две-три мины и путь откроется…

— Рус, сдавайся!..

В ответ кто-то из саперов громко выругался, и это сократило затишье до предела, натянуло струну: сейчас огонь…

Мины стояли трафаретно, Янкин без труда нашел свою и на ощупь прошелся пальцами по оттяжке, до самого колышка. Распутывать сталистую, негнущуюся нитку было долго, и Янкин решил вынуть кол. Но кол сидел крепко.

«Давай, ребятки…» — механически твердил Бойко. Он нечаянно ткнулся головой в сапоги Янкина. Тот, пошатав вмерзший кол, дернул его кверху.

Рывок был слишком сильным. И Янкин и комиссар услышали, как чиркнул в мине взрыватель. Случилось непоправимое.

— Ложись! — вырвалось у комиссара.

Янкин всем телом чувствовал под собой хрупкую, в мокрых пробоинах корку…

Зеленый шипучий свет обливал минное поле. Наискось от Янкина возник из ничего прозрачный столб с пучками рваных проводов — оттяжек… Столб расплылся в радужный куст и превратился в лицо жены Кати… «Расцветали яблони и груши…»

Янкин виновато оглянулся и накрыл мину грудью.

2

Крутов вывел в прорезь мушку; он видел, как набегал на выстрел немец, и вел его, не решаясь преждевременно вызвать ответный огонь. Палец машинально давил на спуск, но ракета погасла, и Евгений потерял цель. Словно почуяв опасность, немец плюхнулся на землю.

Глухой взрыв пыхнул на передаем крае. С флангов хлестнули по ложбине пулеметы, а через минуту на стыке, по всему выступу, стали рваться снаряды. Осколки со свистом брили кочкарник. Кругом шлепали комья земли.

Огненный шквал начисто отрезал взвод от прохода. Крутов уткнулся лицом в снег и не мог шевельнуться. У него явилось ощущение, будто он выпустил нити управления боем. Он повернул набок голову и открыл глаза. Слева, под защитой артиллерии, немцы подобрались ближе всего. «Ближний бой… Не станут фрицы лупить из пулеметов по своим…» — пронеслось в голове, и Крутов приказал: «Принять влево!» Это была команда не для боя, но так вышло. Тем временем левофланговый пулемет противника действительно затих, и Крутов бросил взвод лоб в лоб с группой противника.

— Пленный тут! — напомнил Туркин. Но возиться с пленным никто уже не мог, все бежали. Связанный немец извивался, пытаясь укрыться за кочкой.

— Огонь! Огонь! — требовал Крутов.

Саперы неслись на фашистов. Евгений видел, как упал Туркин, отсекая ручным пулеметом немцев.

…Прыгнувшая мина откинула Янкина на спину. Он дергал головой, будто силясь очнуться. Комиссар неловко, одной рукой приподнимал саперу голову, вглядывался в иссеченное шрапнелью, окровавленное лицо. Из-под ворота его шинели скатились две круглые пули. Бойко видел, как протаял под ними снег.

— Янкин!

Бойко склонился к самым губам раненого. Минер бредил: «Расцветали яблони и груши… Яблони…» В глазах Янкина стыл мутный отблеск.

Нужно было вытаскивать бойца, но артогонь пригвоздил минеров. Да и не смели они оставить проход, не пропустив свое подразделение. Таков закон.

При вспышках осветительных ракет казалось, будто все вокруг взвешено в густом тумане: и размытый скат пологой высотки, и зловещие снопы взрывов, и схожие с тенями людские фигуры… Бойко не сразу понял, зачем рокировался взвод влево. Лишь когда заглохла пальба, уловил смысл происходящего: на левом фланге занялась рукопашная и фашисты невольно отключили артиллерию и пулеметы. Стало ясно, что к проходу взвод не вернется, и минеры пытались поддержать его огнем. Но отличить своего от чужого было мудрено. Бойко скомандовал выползать в нейтральную полосу. Янкина волокли на шинели. От толчков и холода он пришел в сознание. Когда метров через сто минеры остановились, Наумов обмотал другу лицо располосованной рубашкой.

Редкая пороша трусила на разгоряченные лица. Буряк нагреб в ладонь снега и приложил к губам Янкина. Тот благодарно посмотрел на сержанта. К раненому нагнулся Наумов:

— Не робей, корешок!

— Я ничего…

— Дома почти. Лечить будем!

— Дома… Напиши… — Глаза у Янкина расширились, и он умолк.

Бросок взвода к левому флангу был неожиданным, и саперы с ходу врезались в немецкую цепь. В заношенной форме, промокшие и облепленные снегом, красноармейцы неслись огромными скачками. Впереди мчался с поднятыми, как факелы, руками Дубак. Обе кисти у него были оторваны, по рукавам текла кровь; опешивший немец вскинул автомат, но не попадал пальцем на скобу.

Крутов бежал в самой гуще.

— Бей… бей… — лихорадочно выдыхал он.

Дубак был как знаменосец. Он держался впереди, но силы оставляли его. Истекая кровью, учитель резко повернул вправо, на нейтральную зону, пересек границу минного поля и пнул ногой проволочную оттяжку. Плеснул огонь…

Это было как сигнал. Единым натиском саперы загнали противника на взрывное заграждение. В воздух поднялись еще мины, шрапнель косила фашистов. Вслед за немцами вывалились в образовавшуюся брешь красноармейцы. За спиной у них татакал взводный пулемет, и все знали — это Туркин не давал врагу подняться.

И все же с десяток фашистов прорвалось к проходу. Без выстрела кидались они от кочки к кочке, настигая Евгения.

Евгений видел немцев и ждал пули в спину. Над ухом у него кто-то заорал:

— Отходи-и!

Евгений никак не мог вспомнить фамилию кричащего, но послушно вскинулся и запетлял.

Над головами опять взвились ракеты. Двое одолевших минное поле бойцов залегли и открыли огонь. Это вызвало заминку у преследователей, и взвод разрозненными группками схлынул в нейтральную полосу.

Подбирая раненых и отстреливаясь, саперы уходили к своим. Однако на плечах у них еще висела погоня. Лишь в нейтральной зоне немцы мало-помалу отстали, и только один, разгоряченный и взлохмаченный, не отступался. Евгений слышал за спиной хруст, но подняться уже не имел сил. Он полз, и рядом с ним полз еще кто-то из своих. «Сашка…» — узнал наконец Евгений. Тот неотступно следовал за командиром, волоча на ремне перебитую осколком винтовку. «Ты зачем?» — глазами спросил Евгений. «Туркин велел», — громко доложил Сашка и оглянулся. Где-то там Туркин со своим ручником еще подавал голос, он беспрестанно менял позиции, и фашисты в неразберихе никак не могли его подавить.

Безоружный Сашка зудел над ухом: «Стреляй!.. Стреляй!» Но Евгений не мог выстрелить: не вправе был рисковать последним патроном.

Немец догнал их возле увитой снегом воронки.

Евгений повернулся. Зеленоватый свет четко выделил фашиста. На непокрытой голове его блестел снег. Сейчас Евгений не промахнулся бы.

Их разделяла метровая воронка. На дне ее лежал давнишний, попорченный зверем мертвец, и даже мороз не мог заглушить сладковатый трупный запах… И Евгений, и Сашка, и немец, казалось, оцепенели…

Ночной бой затухал. Наумов с Буряком ползком волокли по запорошенной целине Янкина. За ними тащился комиссар.

На левом фланге еще достукивал запоздалый пулемет, но оборона уже погрузилась во мрак, минеры поднялись. Не сговариваясь, они приняли влево — туда, где прорвалось в нейтральную полосу ядро взвода.

Нейтральная полоса… Ни днем ни ничью не прекращается здесь невидимая жизнь. Сотни глаз и приборов контролируют каждый клок истерзанной и облитой кровью полоски земли. Разведчики и саперы, наблюдатели и снайперы — все те, у кого крепкие нервы и твердая рука, — ведут там никогда не стихающее сражение. Все пристреляно и перекрыто огнями на этом узком пространстве, всюду поставлены хитроумные ловушки на людей, и лишь бескорыстный посланец природы — снежный полог милосердно укутал избитую и обожженную войной землю.

Глухая тишина придавила нейтральную полосу. И в этом гнетущем безмолвии скрадывались шорохи, стоны и горячечные безголосые жалобы раненых.

— Прошли наши, — тихо сказал Бойко.

— Не все… — отозвался Наумов; его внимание привлекли расплывчатые пятна в стороне. Оставив Янкина, он вскинул автомат и подался туда. Отмерив шагов двадцать, Наумов достиг воронки, навис над немцем. В горячке тот не сразу ощутил опасность, а когда обернулся, сапер уже валился на него.

Немец пальнул вверх, и вражеская оборона вновь ожила, на нейтральную полосу брызнули огненные струи; очереди обдали воронку, прижав саперов к земле, и в этот миг немец вскинулся и нырнул в темноту.

— Ушел… — обиженно, как мальчик, пожаловался Сашка.

— А ты куда глядел? — буркнул Наумов. — Угробил бы фриц командира!

Сашка молча показал раздробленную винтовку, но Наумов не смягчился:

— Зубами грызи, Аника-воин!

— Ты угрыз, батя? — съехидничал Сашка.

К воронке подтянулись Бойко и Буряк с Янкиным на руках.

— Цел командир? — спросил Бойко.

— Цел.

— Кого нет?

— Туркина нет… Дубака… еще троих.

Переждав пальбу, саперы помалу двинулись дальше. Они поочередно несли беспамятного Янкина. Возле Евгения брел, как слепой, устало путаясь под ногами, Сашка-парикмахер, У своей проволоки он облегченно вздохнул:

— Кончилось…

Евгений облизал сухие губы. Весь пройденный путь, все тяготы и невзгоды слились в душе его в одно напряженное мгновение.

— Только началось! — сказал он.