#img_5.jpeg

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Утро началось со шквального огня. На переднем крае трещали автоматы, глухо рвались снаряды. Но в самом партизанском лагере стояла относительная тишина, лишь время от времени жахало то в одном, то в другом месте.

Возле сарайчика лесника клубился горький желто-сизый дым, в безветрии он застлал поляну, и в нем, казалось, плавали свежие могилы. Передняя стена кособокой постройки была раскидана взрывом, из дымной заволочи неслись стоны, и было непонятно — из сарая или из могил… Несколько женщин и девчушек, со страхом поглядывая на макушки черных елей, бросились к развалюхе — спасать больных и раненых.

— Воды-ы… — стонал кто-то в углу.

Женщины, опасаясь нового налета, волокли живых к лесному ручью, под обрыв.

Навстречу им из угарной пелены вынырнул Бойко.

— Что здесь? — спросил он, хотя и так все было ясно.

Он распорядился более не заносить раненых в сарай, а отрыть для них щели и кинулся дальше. Звуки боя вновь поглотили его мысли и чувства, он спешил на участок, где решались, по его мнению, судьба отряда и участь бежавшего под защиту партизан населения. Линия обороны с восточной стороны тянулась по мелколесью, это затрудняло прицельный огонь партизан, зато облегчало действия карателей, которые неизменно, день за днем, стремились проникнуть в глубь леса. Выхода из кольца не было… Болота, замыкавшие оборону с юга, считались непроходимыми, к этим болотам каратели и пытались оттеснить партизан.

В сосняке, когда прибежал Бойко, рвались мины, лопались разрывные пули и свистели, с жиком срезая деревца и раня людей, осколки. В гущине уцелевшего молодняка, в хаосе свежих воронок и присыпанных песком выворотней мелькали людские фигуры, слышались крики и стоны, свои и чужие команды. Звуки выстрелов переплетались с хрипом и бранью рукопашной.

Бойко перемахнул ручей, запрыгал по моховым кочкам и выбрался на просеку. Просека повела его на взгорок, сюда уже залетали пули. Он сунул под ремень цеплявшийся за ветки пустой рукав и неловко зацарапал по кобуре, доставая левой рукой пистолет. Бежать ему осталось шагов двести, он вглядывался, что делается впереди. Перепалка смещалась, и он заподозрил худшее: каратели на этом участке прорвались. Следовало незамедлительно бросить сюда резервный взвод. Он сожалел, что послать за взводом некого, а самому бежать далеко и долго, и упрямо несся на выстрелы, размахивая зажатым в руке пистолетом.

Привыкший к звукам боя, Бойко слухом уловил перемены, определил перелом в схватке. Из кажущегося хаоса выстрелов, разрывов, очередей и людских криков, из чьих-то тяжелых невидимых шагов в кустах и неторопливой походки бредущего по просеке раненого Бойко безошибочно заключил: беда пока что миновала.

— Что там? — спросил он.

Раненый прислонился к стволу, подтянул ногу.

— Вклинились… человек тридцать. Хацкевич там…

Перестрелка клокотала уже совсем рядом. Бойко приметил в сосенках бегущие френчи и на ходу стал целиться, но не стрелял, потому что фигуры с черными автоматами перемешались с фигурами партизан и все вместе скатывались к болоту. Бойко видел, как сцепились свой с чужаком, брякнулись наземь и покатились, под ними хрустел хворост. Бойко подскочил к ним. Оба кувыркались с боку на бок, каратель кусался и зубами драл на бойце гимнастерку. Бойко примерился, но спустить курок все не мог… Он не мог стрелять в поверженного.

— Живьем! Живьем! — повторял он, не узнавая бойца: и свой и немец уткнулись головами в мох.

Партизан наконец вывернулся, подмяв немца, и Бойко узнал комвзвода Хацкевича.

Выстрелов почти уже не было, но общая волна повлекла Бойко дальше. Какая-то отрешенность овладела им; сам того не замечая, он как бы растворился в сутолоке боя. Сознание его воспринимало только то, что относилось к самому бою, к ритму боя, к жизни и смерти. Перебегая в толпе орущих людей, он чувствовал, что еще не встретил своего врага. Своего! Он ждал его, но увидел нежданно: из хвойной поросли поднялся белобрысый человек в пилотке, лицо его передернула гримаса испуга.

— Однору-укий!.. Комиссар! — заорал тот. Они остановились друг против друга.

Еще шевелилось, распрямляя иголки, деревце, на которое повалился убитый белобрысым партизан.

Бойко сделал шаг. Он знал убитого, тот был из окруженцев, лейтенант, командовал отделением во взводе Хацкевича, а теперь лежал навзничь… Бойко указал пистолетом на труп и спросил белобрысого:

— Ты?..

Выстрелив, Бойко видел, как дернулась у белобрысого рука, задрожал стиснутый автомат и начал подниматься кверху ствол; на лбу выступил пот, капли сползали на рыжеватые брови.

День клонился к закату, где-то за кронами схоронилось солнце, в лесу стало пасмурно. Резервный взвод Хацкевича теснил остатки карателей к кромке болота, и Бойко подался туда вместе со всеми; видел, как вели в штаб пленных, волокли раненых… Каратели понесли потери и бесновались; небольшая их группа, отрезанная от своих и лишенная в непроглядном лесу артиллерийской поддержки и связи, пытаясь оторваться от партизан, углублялась в южном направлении. Однако партизаны знали — нет там ходу ни конному, ни пешему — и врукопашную не кидались…

Скоро каратели оказались в воде. Торфяное болото чмокало у них под ногами, омертвелая трава пружинила и прогибалась; где-то в глуби плюхалась вода, сочилась наверх, бурой жижей заливала следы. Каратели, понимая, что пощады не будет, шли напролом. Их осталось трое из гренадерского полка, посланного в партизанскую зону генералом фон Шлегелем. Ефрейтор Рунге, рядовые Шац, Виммер и еще этот русский Иван, из полицаев. Иван замыкал группу, и никто не видел, как он провалился; лишь Виммер, шедший третьим, услышал всплеск и обернулся, но на месте, где был Иван, остался только черный прогал. Что-то там еще булькало, но никто не остановился. «Вперед! Вперед!» — торопил ефрейтор, и Шац с Виммером поспешили за ним. Стрельба уже прекратилась, но каратели понимали: шанс на спасение — впереди, за болотом… Они торопились и не замечали, что за ними крались еще двое.

Эти двое были Вадим и Костик.

Костик дрожал как осиновый лист и, если бы не Вадим, залег бы где-нибудь под кустом и лежал — будь что будет… В сумятице лесного боя он различил панический вскрик: «Однорукий!» Впрочем, он давно знал, что в кольце зажат отряд Бойко, и не хотел участвовать в операции, но уклониться не смог… Вскрик этот стоял в ушах Костика, он интуитивно жался к Вадиму и вместе с ним отходил к болоту.

У ржавой кочкастой кромки Костик замялся, но Вадим рыкнул на него, и Костик вошел в воду. За ольховым кустом они присели, по шею погрузились в зеленую гниль. Отсюда они наблюдали, как провалился Иван и как задержался оглянувшийся Виммер. Костик невольно подался вперед, это был жест сочувствия, но Вадим опять рыкнул на него:

— Сиди!

Теперь последним брел Виммер.

Над лесом краснел закат. Из затопленных кустов выполз туман, трое карателей инстинктивно сблизились на вытянутую руку. В уши, в глаза и даже в рот им набивались комары; идти было все труднее, под ногами уже стояла сплошная вода. Ефрейтор Рунге приказал остановиться и посмотрел на компас. В этом месте Виммер подобрал березовую жердь, успокоился и немного отстал.

Виммер провалился так же внезапно, но он успел повернуть жердь поперек и закричал. Ефрейтор с Шацем были в нескольких шагах впереди, Шац повернул, на ходу сдернул с плеча автомат, хотел подать тонущему, но не успел. Гнилая жердь хрустнула, и Виммер погрузился в трясину, над ним закипели пузыри…

Их осталось двое. Они стояли, с трудом воспринимая весь трагизм своего положения. Все так вплотную смыкалось с потерями в дневном бою, что не вызывало уже особых эмоций; они посмотрели друг другу в глаза, и во взглядах этих таилась одна и та же мысль: кто следующий?

— Вперед! — приказал ефрейтор Рунге.

Туман сгущался, над болотом потянуло гнилью. Где-то плеснулась и неприятно закричала ночная птица, и опять стало тихо. Шагов через двадцать они, похоже, наткнулись на брод. Это было спасение. Рунге по-прежнему шел впереди, брод помалу углублялся, но уже было не страшно, главное — под ногами твердь.

— Я наслышан об этих местах… — с облегчением сказал Рунге и добавил: — У меня есть кофе.

Шац с недоумением покачал головой: кофе… Крепкий орешек этот Рунге! Они по очереди отхлебнули из термоса, напиток остыл, но все-таки это был кофе, они подкрепились и только после того начали представлять по-настоящему, из какого переплета выпутались. Шутка ли, у них на глазах погибли двое, и помочь они были бессильны. Рунге еще раз достал компас.

— Я из Нюрнберга, — сообщил он вдруг. — А ты?

И опять Шац удивился: никогда раньше ефрейтор не опускался до откровения, и вообще он был неразговорчив, этот Рунге.

— Дома и не снится… им не снится, где мы есть… — ответил более сентиментальный Шац.

— Вессель взят, бедняга, — сказал Рунге. Шац понял, что речь идет об их общем знакомом, взятом в плен, и с сочувствием поддакнул. После этого они замолчали, было уже совсем темно, и вода доставала до груди. Под ногами опять начало прогибаться, но потом дно поднялось, они двигались почти свободно, грязная жижа едва омывала колени. Когда Шац почувствовал, что левая ступня потеряла опору, он этому не поверил, перевалился на другую ногу… но тут же увязла правая.

— Рунге! — тревожно позвал он. Ефрейтор не сразу откликнулся из темноты: он не любил сокращать расстояние между собой и подчиненными и хотел еще раз напомнить об этом. Но Шац настаивал: — Рунге!

С первого взгляда Рунге понял, что Шацу капут: вокруг не было ни кочки, ни куста, и не оставалось никакой надежды зацепиться за что-нибудь.

— Иду! — с тоской сказал Рунге и, щупая подошвами сапог каждый сантиметр, начал продвигаться к тонущему.

— Сумку… ремень… — подсказывал Шац. Рунге перекинул через голову ремень, снял сумку и бросил. Шац на лету поймал сумку, но не удержался, повалился на бок. Освободить ноги из трясины он не мог и долго бился, пока встал. Сумку он не выпускал, Рунге держал ее за ремень.

— Тяни…

Рунге попробовал, но опоры не было, и он ощутил, как колеблется под ним торф.

— Тяни! — стонал Шац. Он погрузился в воду уже по уши, Рунге видел, как он оседает, но не мог тянуть, не имея опоры. Прошла еще минута, вода подобралась к самому рту Шаца. Рунге различал в темноте его горящие глаза, видел на воде вязкие, словно в масле, круги, чувствовал, как его самого влечет в пропасть, и ослабил ремень. Шац уходил в трясину, что-то оборвалось у него под ногами, и Рунге разжал ладони…

Рунге попятился и двинулся дальше не оборачиваясь. Ночь накрыла его, в темноте он уже ничего не видел, кроме отблесков на воде; из-под ног беспрестанно всплывали пузыри, было трудно дышать. Шагов через десять дно стремительно упало, и невысокий Рунге остановился. Он понял, что никакой это не брод, дальше пути нет.

Он повернул назад.

Он добрел до того места, где провалился Шац. Следовало перешагнуть или обойти это страшное место, но Рунге стоял в нерешительности: слева и справа под ногами прогибалась шаткая зыбь, он не мог никуда свернуть. Из темноты его как будто кто-то позвал. Рунге прислушался, понял, что ему показалось, и начал подвигаться, отыскивая ногой провал, в который затянуло Шаца. Скоро он его обнаружил, теперь нужно было плыть. Рунге снял с себя амуницию, стянул мокрый френч и поплыл. Потом попробовал встать, но дна не было; он забарахтался назад, к своей тропе, но не обнаружил ее, сбился в темноте и не мог найти подводную возвышенность. Наконец ему показалось, что он нашел знакомое место, он вздохнул и опустил ноги… Дна он не достал и ощутил, будто его схватили за ноги, подумал, что это Шац, и дико закричал.

Этот крик достиг Костика и Вадима. Они коченели в темной торфяной воде, не веря в свое спасение, но и не решаясь подняться и идти в ночной, заполненный партизанами лес.

— Хрен с ними, с гренадерами! — Вадим цокнул зубами.

Костик попробовал разглядеть в темноте лицо Вадима, но видел только бурое расплывчатое пятно, и ему казалось, что они с Вадимом утопленники. Костика тоже трясло, он не выдержал и привстал. С неожиданной прытью Вадим ткнул его кулаком. Неприязненно, даже зло. Только что свершившееся еще раз связало их одной тайной, Костик знал, что Вадим трус, тайна будет давить его, и он не простит этого…

2

Отразив атаку карателей, партизаны закрепились на своих позициях. На просеках и тропах, по лесным опушкам, между ячейками, пулеметными гнездами и завалами партизанские минеры понатыкали «сюрпризов». Каратели и гренадеры фон Шлегеля пытались прорваться то на одном, то на другом участке; беспощадные атаки и не менее беспощадные контратаки сменяли одна другую, однако лагерь держался. Люди в часы затишья жили своими заботами, ссорились и мирились, занимались хозяйственными делами, стирали белье и даже пеленки: как раз недавно родилась девочка. По такому поводу местный поэт написал стишок, и стишок этот поместили в боевом листке, а мать девочки получила усиленное питание — двойную порцию мяса. Большего позволить себе партизаны не могли: хлеб у них кончился, ели уже боевых коней; без соли и хлеба, вдобавок сырьем — жечь костры было запрещено. К лагерю подобрался новый враг — голод, кое-кто жаловался и ныл, двое сбежали.

— Не по нутру диета!.. — смеялся рыжеволосый фельдшер Бакселяр, балагур и заводила. Он умудрился вернуться в родные белорусские леса из далекого кавказского госпиталя, где воевал в самом начале.

— Человек живет однова… — не то с осуждением, не то одобрительно заметил дед Онуфрий, добровольный помощник фельдшера. Старик хоть и прислуживал медицине, однако частенько перечил Бакселяру, и далеко не всегда можно было рассудить, кто из них прав.

Вокруг медико-санитарного персонала, как обычно, толпились по всяким нуждам женщины. Бакселяр по-свойски обнял крепкой рукой некую молодку, прижал к себе и бессовестными гляделками уставился в ее глаза. Молодка отворачивала лицо на сторону, однако из рук не рвалась.

— Не скажи, Онуфрий. Если уж человек настроился бежать…

— Желудок, он, сказать, пищи требует.

— Хе-хе, старче! О пище святого Антония слыхивал?

— Ну!.. Он, сказать, грешник и по части баб…

— Перестань, старче! В этом вопросе ты уже не судья.

— Судья… не судья… — хорохорился дед Онуфрий. — Ты ее, того, отпусти.

Бакселяр выдал женщине порошки и посмотрел ей вслед.

— Вот я и говорю, — продолжал он, — от мужчины зависит, куда поведет он подругу жизни. Ведь мужик ее увел?

— А нечистый их знает!

Они замолчали — к ним подходил Бойко.

— Ты последних лошадей смотрел? — спросил он.

— Тощие, в них и мяса-то…

— Забить!..

Ежедневно в лагере хоронили, и каждый раз на погребение ходил Бойко. Он не мог не ходить, это была последняя дань погибшим. Похоронная команда состояла из одних женщин. Бойко каждый раз печально шествовал впереди процессии; идти было недалеко, закапывали рядом с разрушенным лесниковым сараем, в котором до последнего времени помещался лазарет. Теперь лазарет оттуда выселили, и опустевшая постройка чем-то напоминала заброшенную кладбищенскую сторожку. Сбоку от нее желтели в два ряда свежие могилы. Партизанское кладбище не зарастало, женщины исправно подправляли разрушенные снарядами холмики.

Вернувшись с похорон, Бойко тут же включался в другие неотложные дела: отправлялся на боевые участки, навещал раненых, обходил табор беженцев…

Словно угадав главную беду окруженных и, не исключено, пользуясь определенной информацией, немцы в один из ближайших дней прекратили огонь и выкатили к самым партизанским позициям кухню с горячим варевом.

— Добре пахнет, — привычно стал балагурить фельдшер. — Молодец, генерал Шлегель! Налей две порции!

Вслед за фельдшером хохотнул кто-то из молодых бойцов, но смешок не поддержали, он рассыпался в воздухе. Голодные, отощавшие люди судорожно вдыхали запах варева. Матери, как могли, успокаивали малышей, однако неудержимый детский плач разражался все громче. Бойцы в окопах нервничали, кто-то в отчаянии обдал кухню автоматной очередью.

— Прекратить огонь! — велел Бойко, и на позициях вновь повисла тишина. Но тишина угнетала. Бойко вызвал из резервного взвода гармониста; они пошептались, и над лагерем потекла довоенная мелодия. Ее подхватили девушки, женщины — вскоре по всему лесу понеслось:

Пели молодые и старые, мужчины и дети, пели со слезами на глазах матери, пели раненые, и немцы не выдержали, открыли огонь и кинулись на штурм. Снова замолотила артиллерия, полезли в лес пьяные головорезы; они брели в полный рост, посылая перед собой снопы трассирующих и разрывных пуль.

Бойко с командиром отряда Можейко сошлись на центральном участке. Не часто случалось, чтобы в боевой обстановке они находились вместе, — как правило, один из них оставался в штабе. Но в этот раз на стыке первой и второй рот наметился основной удар карателей, и оба это чувствовали. Здесь была старая, поросшая молодняком вырубка. Можейко подтянул сюда резерв и говорил командиру взвода:

— Пустишь фрициков до середины, но смотри: не дальше вон той спиленной осины!

— Дальше нельзя, — согласился Хацкевич.

Бойко стоял позади и тоже смотрел на эту осину. Ее давным-давно повалил кто-то для зайцев — лесная столовая. Мелкие хлыстики, да и сучья покрупнее были начисто обглоданы, обмытая дождями лесина лежала как скелет.

В лесу стояло безветрие. Но этот затишек можно было ощутить лишь в редкие, случайные паузы между взрывами и россыпью очередей. И в эти-то паузы бойцы замечали удивительную лесную тишину, как неподвижно стояли, чуть оседая, дым и пыль, как пронзительно отдавало гарью. Бойцы резервного взвода располагались здесь же, за старыми соснами, заняли ячейки, изготовились к стрельбе. Вскоре на дальнюю опушку высыпали пьяные орущие каратели, ломаной цепью пошли через поляну.

Можейко до самых бровей насадил фуражку и вскинул на руку автомат.

— Виктор Федотыч, в штаб! — распорядился он.

Бойко понимал, что спорить с командиром бесцельно, тот не уйдет, пока не отобьет фашистов; понимал, что на лесной вырубке решится многое, но отсюда нет связи с остальными подразделениями, и кто-то из них — хочешь не хочешь — должен находиться в штабе.

Бойко успел отойти шагов на тридцать, когда немцы усилили огонь и рванулись через поляну. Они достигли срубленной осины. В прогале между сосен Бойко видел, как резервный взвод открыл огонь, как валились убитые немцы и возникали новые и новые; фигуры с короткими черными автоматами что-то кричали и, откидываясь, падали. И набегали свежие, и тоже валились… «Почему они не ложатся? Там же пеньки…» — думал Бойко. Ему казалось, что это наваждение, он поднялся и стоял, наблюдая, как идут в атаку хмельные каратели…

Он так и не успел уйти в штаб: все кончилось в считанные минуты; немцы отхлынули, а по тропе понесли Можейко: пуля раздробила ему голову.

В штабной землянке было сумеречно, на воткнутой в песчаную стену дощечке мигал жировик. Бойко, приняв командование отрядом, накоротке собрал взводных и ротных. Здесь же сидели разведчики, помпохоз и фельдшер.

— Кончились продукты. Есть нечего.

Он при полной тишине поправил пустой рукав и посмотрел на соратников своих. Понимал: от него ждут решения. Но выход из кольца, в котором сидел отряд, казался делом безнадежным: болото для женщин и детей практически непроходимо.

— Я не Иисус, чтоб накормить всех единой горбушкой. Будем прорываться!

Каждый понимал, насколько мал шанс, однако решение командира вносило определенность, а определенность на войне — уже полдела. Да и разведчик доложил: старичок-лесничий берется переправить через болото, по подводной тропе. Барахтаться придется по шею в жиже, с длинными шестами в руках, и держать интервал в десять — пятнадцать шагов. Для женщин и детей этот путь заказан; да и пройти по нему за несколько коротких ночных часов могло не более сотни человек, и эта группа должна выйти в тыл карателям, ударить в спину, в то время как все остальные двинутся напролом.

Легко сказать — напролом! Там пушки, минометы, авиация… Прошлый день немцы бомбили лес, и возле заброшенного сарайчика прибавилось могил, лежали там теперь и женщины, и дети… Немцы не считают каждый выстрел, как они, однако Бойко распорядился собрать для ударной группы все, что было, оставив в лагере только по три патрона на бойца.

Вечером, перед прорывом, Бойко смотрел на звездное небо и слушал лес. И было странно — небо чистое, не ветрено, а лес шумел — по примете, к дождю. Над кронами поднялась луна. Бойко думал о предстоящем прорыве, пытался представить, как все получится, как будут выводить из окружения всю эту массу людей, и сердился на луну…

Время тянулось медленно. На небе все так же холодно и беспечно мигали звезды, небосвод казался неизменным и недвижным, только медная луна поднялась выше, стала бронзовой. В диск врезалась сбоку темная полоса, будто луна высматривала что-то над макушками деревьев, как хищная птица. Заволокло б ее совсем, проклятую… Бойко отвернулся, глянул на часы, но подгонять никого не хотел. Это лишь усилит суету и вызовет неразбериху. В лагере шла подготовка, там собирали в группки женщин, ребятню и стариков, распределяли раненых, вязали носилки, паковали тюки. В это же время к участку прорыва подтягивались почти все боевые подразделения, в обороне оставались только наблюдатели и заслоны. Бойко понимал, что прорыв блокады, даже успешный прорыв, не венец делу, предстояло еще задержать противника и в эту же ночь увести людей в другой лесной массив, тоже болотистый, но более обширный и, главное, примыкающий к крупному партизанскому району.

К нему подошел фельдшер, который ждал у кромки болота, покуда скроются бойцы Хацкевича, и коротко доложил: «Все в порядке…» Бойко кивнул; фельдшер отступил к землянке, прислонился к тамбуру.

— Бакселяр, вода есть?

— Есть, — сказал тот, протягивая флягу.

Бойко сглотнул и запоздало удивился: он сроду не пил и не курил ночью.

— Сколько в тебе росту, Бакселяр?

— Метр восемьдесят.

— Ты когда родился?

— В феврале.

— Я думал, в январе… — Бойко улыбнулся. — Один английский ученый писал, будто самые рослые мужчины родятся в январе, а мелкота — в июне.

Бакселяр недоуменно смотрел на Бойко.

— А ночью или днем? — допытывался Бойко.

— Днем.

— Помирать тебе, фельдшер, не скоро! Большинство кончаются в час, близкий к часу рождения.

— Чудной вы, товарищ комиссар…

Старый полесовщик, знавший брод, увел группу Хацкевича, в лагере сгустилась тишина. Провожаемый фельдшером, Бойко обошел застывший в немоте табор беженцев. — загнанных войной в лес бездомных людей. Бойко различал, как беззвучно роилась толпа, видел облитые лунным светом лица, они были похожи на зеленые маски, и на всех было написано одно и то же — ожидание. Одни догадывались, а другие сами слышали передвижение партизанских подразделений с участка на участок и не могли не ощущать во всем этом взаимосвязи; все складывалось одно к одному: и розданные последние порции конины, и сбор боеприпасов для группы Хацкевича, и, наконец, поспешное снятие табора, и строгий наказ оставить на месте все, что потяжелее. Все жили ожиданием, и даже ребятня утихла — словно птицы перед ненастьем…

Бойко прошел к партизанскому кладбищу; там он снял фуражку, простился с теми, кто оставался в лесу навечно. Еще свежий холмик желтел и на могиле Можейко. Бойко постоял возле него и надел фуражку, еще раз оглянулся и тихо пошагал прочь, подумав, что отныне вражеские снаряды не будут перепахивать пристанище мертвых. Впрочем, лес этот примет, вероятно, на себя еще налет карателей: через верных друзей партизаны знали, что завтра-послезавтра немцы попытаются окончательно сокрушить оборону. Хорошо, если налет придется по пустому месту…

Но вот мысли Бойко перекинулись на живых, на сердце у него защемило: как там у Хацкевича, прошла ли группа по тайному броду, не заблудился ли проводник?

Бойко прошагал у самого болота, под ногами у него зачавкало, он наступил на немецкую каску, вспомнил, что на днях где-то здесь закончили свой путь прижатые к трясине каратели… В раздумье приблизился к первой роте, ее бойцы выдвинулись почти вплотную к ячейкам прикрытия и, затаившись в чаще, ждали сигнала к ночному прорыву. Левее, метрах в трехстах, сосредоточилась вторая рота, тоже в лесной гущине, и еще дальше — третья. Только здесь, всматриваясь в почти невидимые фигуры партизан, Бойко заметил, что стало темнее, луна скрылась в тучах; временами она появлялась в прогалинах, обливала мертвящим светом людей.

— Товарищ комиссар, садись.

Бойко машинально сел на пенек. Он подставил циферблат под лунный луч и следил, как неторопливо, дергаясь на каждом делении, кружит секундная стрелка; обошла круг, еще круг, еще…

Лес был похож на огромный муравейник. Вплотную к боевым порядкам примкнуло скопище живых людей. Впереди толпились сивобородые деды, в руках у многих были только лопаты и дубины. За стариками жались матери с детьми, они кутали платками младенцев; малыши не спали, тревожное состояние передалось им, но ни один из них не пискнул. Задние ряды подпирали, вся толпа медленно, шаг за шагом сдвигалась вперед.

— Тихо… — больше для себя сказал Бойко, его все равно никто не слышал.

Небо окончательно заволокло, в лесу стало черно. По кронам зашуршал дождь. В этом шорохе скрадывался шум множества шагов.

Но вот поднялись роты. Расчет был на внезапность. Боевые подразделения миновали свои передовые посты, влились в расчищенные от мин проходы и развернулись. Ни единого звука, кроме шороха дождя, не было в лесу. Плотные цепи партизан накатывались на позиции карателей. Бойко опасался, как бы не потерять ночью ориентировку; по замыслу необходимо было слегка доворачивать вправо, прижиматься к болотам — именно с того направления ожидался Хацкевич. В этом случае топи прикроют правый фланг, а развернутые влево роты будут удерживать образовавшийся коридор до пропуска всего табора.

— Товарищ комиссар!.. Ракета!

Но Бойко и сам уже заметил над вершинами далекое мерцание. Это был даже не свет, а едва отличимый проблеск, слабая вспышка, будто в глаза дунуло теплым посветлевшим воздухом. Однако эта подсветка не могла быть не чем иным, как ракетой, и ее уже восприняли все, потому что ее ждали, — ждали бойцы, старики, женщины, дети, и все понимали: сейчас начнется главное…

В цепи прозвучал выстрел.

— Пошли! — теперь уже громко и настойчиво потребовал Бойко.

Почти одновременно с командой залопотал вдалеке автомат, потом другой, донесся глухой взрыв гранаты… Взрывы и очереди переплелись в общий, многоголосый шум ночного боя: это приближался Хацкевич.

Бойко перестал различать отдельные выстрелы: он только силился не потерять общий пульс боя, чувствовать, куда клонится чаша весов, где нужно поддержать кого-то, а где все вершится без задержки.

Первая рота, смяв охранные подразделения гренадеров, прорвалась и загибала влево. Перед глазами Бойко вспыхивали и разбегались радужными кругами белые пятна, он знал, что это ночные выстрелы, но не слышал их и все ускорял шаг: он выводил в коридор беженцев — это казалось ему теперь главным. Он знал — кого-то зацепит пуля, одних подберут, а других оставят в лесу, и на пути уходящих людей останется кровавый след; он знал — потери будут велики, но он шел и шел впереди всей этой движущейся массы, иного выхода не было, и где-то пробивался навстречу к ним Хацкевич…

3

Генерал фон Шлегель был крайне возмущен. Как, до сих пор не раздавлен бандитский лесной отряд? Они ускользнули? Через болотные топи? Генерал отошел от бильярдного стола, поставил кий. Он ощутил на себе вежливо-сдержанный взгляд начальника штаба и распрямил спину, отчего его сухопарая фигура показалась еще более тощей. Генерал молчал, ему не хотелось говорить об этих партизанах, он видел неизбежные трудности, но после недавней поездки к Гитлеру все казалось ему особенно мрачным. Это произошло вскоре после повышения и перевода фон Шлегеля в группу армий «Центр», в Белоруссию, с Северного Кавказа, где он командовал специальным корпусом. Он ездил к фюреру с хитроумно обоснованным прожектом, но, когда доложил в ставке план возведения вокруг своих гарнизонов железобетонных крепостей — для защиты от партизанских набегов, — Гитлер цинично спросил:

— Вы не из тех генералов, что постоянно оглядываются назад?

Жалкий ефрейтор! Как мог он спросить это у Карла фон Шлегеля, одного из первых генералов вермахта! Впрочем, что следовало ждать от этого типа с потливыми руками, которому подают лед для охлаждения ладоней. Он шевельнул испачканными в мелу пальцами и лишь после этого заметил, что пальцы у него сейчас тоже влажноваты, да вдобавок еще дрожат, мелко и отвратительно дрожат…

Генерал вздохнул: что греха таить, исторические обстоятельства нередко приводили к власти далеко не лучших представителей человечества, а то и просто неполноценных особей…

Фон Шлегель не смог отстоять перед Гитлером свой план. Он возвратился в армию, придавленный немилостью фюрера. И он, и его штабники разделяли оценку сложившейся на Восточном фронте обстановки и прогнозы вышестоящих инстанций на ближайшую кампанию. По правде говоря, лично фон Шлегель имел кой-какие опасения: ему не нравились, например, отдельные симптомы в поведении русских, но он подавлял голос сомнения; его по-военному дисциплинированный ум заставил принять установившуюся в верхах версию — тем более что ее придерживался сам фюрер, — и утвердиться в мысли, что летнее наступление русских — а оно будет, его все ждали — произойдет значительно южнее, не захватит группу армий «Центр». Как говорят у русских, пронесет. Да и в конце концов — он солдат…

Днем генерал еще раз затребовал доклад о положении на подвластной ему территории. Доклад этот был составлен не без участия представителей местных властей, кажется «Центральной Рады Белоруссии» — по крайней мере так излагал переводчик, — и в копии был отправлен в ставку фюрера еще до поездки Шлегеля в Берлин. Листая сейчас доклад, он вновь остро пережил безрезультатность своей поездки и унижение. Да, да, именно ради борьбы с бандитами вынужден был старый солдат измышлять фантастические прожекты и расходовать энергию, достойную лучшего применения. Конечно, он старался смотреть на доклад уравновешенно, он не мог позволить себе легкомысленные эмоции. Но многое в докладе должно вызывать невеселые мысли, и в ставке обязаны были вчитаться в эти сообщения. За три года на территории Белоруссии разрушено большинство промышленных предприятий и все электростанции, не осталось школ и театров, зато действуют почти двести крупных партизанских отрядов! Они контролируют больше половины занятой вермахтом территории и представляют там Советскую власть; у них бессчетное число комитетов партий и молодежных организаций; у них там аэродромы и живая поддержка из Москвы; они засыпали листовками даже самые глухие и отдаленные селения. После этого стоит ли удивляться, что военное формирование «Белорусская краевая оборона» существует только на бумаге!.. Конечно, он солдат, но оглянуться никогда не мешает. Не мешает, особенно если за спиной расположен партизанский отряд во главе с этим одноруким комиссаром! Удивительно, откуда возник комиссар? Ведь русские ликвидировали институт комиссаров еще в сорок втором году. А что же однорукий? Чего он хотел, отсиживаясь в своем непролазном болоте? Во всяком случае, этот красный комиссар изрядно напачкал генералу от инфантерии… Пора с ним кончать, пора решительно кончать с лесными бродягами!

Размышляя о неуловимом коммунистическом фанатике, генерал невольно отдалился в те свежие еще времена, когда он наблюдал в родной Германии волнения, связанные с действиями национал-социалистов, которых многие принимали тогда за подлинных революционеров. Факельные шествия, всеобщий подъем, парады — все это взвинчивало националистические страсти, вызывало массовый психоз, потом «Хайль!» и костры из книг…

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

С рассветом на излучине реки пшикнула брошенная из немецкого окопа ракета. К берегу полз раненый сапер — он тащил скобы к мосту; он медленно подтягивал перебитую ногу, выгребая для упора ямки в песке, ставил в них локти и подавался на четверть. Он не стонал, а только беззвучно, сам себя не слыша, всхлипывал от обиды: ногу перешибло осколком одного-единственного за всю ночь снаряда, упавшего близ берега.

Скобы мешали раненому, он перекладывал их из руки в руку и полз, полз… Это был ротный парикмахер Сашка, по прозвищу Пат. Несуразно длинный и худой, с сонным лицом, он был медлителен, но безотказен в деле, давно научился минировать, разминировать, строить дзоты, дороги и мосты… Сашка полз, и в голове у него сидело занозой: начнется артподготовка, к мосту выдвинутся танки, а бревенчатый настил не связан… Перед этим Сашка шел, как ходят ночью, в рост; он держался грунтовки, которой больше года никто не ездил. Дорога вела, очевидно, к броду, а может, до войны и мостик здесь ладили — после паводков, — потому что на обочинах заметны были заплывшие от времени канавы. Вдоль канав ершился сбритый осколками, усохший ивняк, а на самом полотне зацветали гильзы, торчали из песка дырявая каска, размочаленное ложе винтовки и неразорвавшаяся, бесхвостая мина. На этой самой дороге, когда оставалось до реки метров сто и пора было принять левее, напрямик к мосту, упал снаряд… Боли Сашка не ощутил и в горячке поволокся дальше, свернул на луг, который был уже не луг, а перепаханное взрывами поле боя; выстрелов больше не последовало, Сашка не прятался, не заползал в воронки, но и так было тяжко; куда ни ткнись — вздыбленная земля, выбросы грунта, навалы камней и мелкой россыпи под густым слоем ржавых осколков; эти осколки рвали одежду и впивались в кожу, но он не обращал на мелочи внимания, помнил: его ждут, и этот луг — единственный путь к реке. Сашка знал, сколько прошло тут неудачных боев, догадывался, сколько полегло солдат в этих местах, и ему померещилось, будто в каске, на дороге, белел череп… Сашка вздрогнул, поднял голову, стал напряженно вглядываться в приречный, чуть возвышенный травянистый вал. Возле самой реки он ощутил нестерпимую боль и подумал, что ему не доползти…

Последние метры он добирал уже минут тридцать, а река словно удалялась. Ногу жгло, и Сашка с трудом подавлял крик; он захлебывался, утыкаясь ртом в песок, потом в траву — возле вала уже зеленела трава… Вал обрывался к воде, внизу — Сашка знал — его ждали товарищи. Минуты две он лежал без движения, как мертвый, затем перевалился на бок, уложил перебитую ногу на здоровую, пополз. Когда до обрыва остался метр, он протянул руку и выпустил скобы. Железо звякнуло, под обрывом раздался недовольный басок сержанта Наумова:

— За смертью тебя посылать, курицын сын!

Небольшая река Лучеса укрывалась в нейтральной полосе, но в светлое время все подходы к ней простреливали немцы, и нужно было спешить, утром — наступление; об этом знали уже все: разведчики и связисты, пехота и артиллерия, танкисты и саперы… В эту последнюю перед прорывом ночь саперы собирали на Лучесе тяжелые мосты — под гусеницы, — и на левофланговом переходе, где самолично находился новенький комроты, не хватило скоб.

Новенький командир саперной роты — это был Крутов — подхватил Сашку под руки, но ротного тут же позвали к мосту. Задержку в работе он относил на свой счет и едва дождался поковок. Ведь знал же — бери скобы с запасом, но промахнулся… Роту он принял перед самым наступлением, многих разбросанных по мелким работам солдат в глаза еще не видел, хотя рота была та же, которой он командовал до ранения. Накануне отъезда из госпиталя Евгению вручили выписку из приказа и письменное поздравление с новым званием: теперь он ходил в чине капитана. Нелегко дались ему первые годы войны — и выход из окружения на Украине, и бои на Кавказе, и госпиталь… И вот опять фронт.

Низководный мостишко полоскал в реке брюхо, проезжая часть держалась почти на плаву, и нужно было немедля закрепить на рамах хотя бы крайние прогоны. Когда подали скобы, кто-то из саперов обмотал обух топора портянкой, приложил к скобе чурбак и стал бить. Глухие, невнятные удары понеслись над водой.

— Услышит фриц?.. — забеспокоился Крутов.

— Не… — заверил Наумов. Он накануне вернулся с разминирования, Евгений исподволь разглядывал его и радовался: Наумов был все такой же ладный и надежный.

Много воды утекло после того, как швырнуло Евгения на госпитальную койку. Были бои и переформировки, и старых саперов поубавилось — кто погиб, кого перевели в другие части, — но костяк в армейском инжбате остался. Так и вышло, что Евгений нашел в роте уже двух «старичков» — Сашку-Пата и Наумова, — хотя еще не всех саперов видел. Он глядел в темную реку, отмечая, как бегут от рамных стоек круги. После каждого удара — круг… Это был пульс, каждый удар топора глухо отдавал в голову, все тело напрягалось в струну, ждало выстрела… Словно для защиты от пули, он присел, макнул руку в воду. С ладони закапало в воду: цок… цок… цок… Саперы перешли ко второй раме, там было по грудь, они ворошились в воде и тихо договаривались: «Выше, выше… левее…» И опять над рекой колыхнулось: гах, гах!.. Было просто странно, почему до сих пор по ним не стреляли. Евгений несколько успокоился, ощутил, как спало с него напряжение, тело будто размякло, и только руки не отпускало, они тряслись мелкой, отвратительной дрожью. «Отвык…» — сердился Евгений. Чтобы не выдать себя, он пошел назад, к обрыву, в котором солдаты прокапывали съезд к реке.

Сашка-Пат оказался ранен, это была плата за просчет Евгения, он нахмурился. А тем временем Наумов и двое солдат распороли на ноге у раненого голенище и штанину и бинтовали к ноге самодельную шину; это напомнило Евгению, как резал он в сорок первом году руку раненому комиссару Бойко… Евгений склонился над Сашкой, но тот лежал с закрытыми глазами, стонал; приволокли носилки, Сашку отправили, так что Евгений не успел словом перекинуться с земляком.

У реки держалась последняя предутренняя темень. Пользуясь этим, саперы тащили через луг настил, горбыль для вымостки подъезда. Двое солдат сбросили у моста пакет досок, распрямились. Евгений не различал лиц, но силуэт и чуть сутулые плечи одного из них показались ему знакомыми. Подошедший Наумов распорядился:

— Янкин, возьми ломик.

Евгений насторожился: не тот ли Янкин, с которым пересекали они в сорок первом Украину? Он пошел прямо на солдата и уже издали понял, что тот самый; глядел в лицо Янкина и видел, что солдат тоже узнал его.

— Товарищ ротный… товарищ капитан… Евгений Викентьевич… — Лопотал Янкин. Евгений неловко схватил солдата за шею и поцеловал. Оба они, в два голоса, заговорили, не слушая друг друга и не видя никого. Евгений обнимал солдата, а Янкин в смущений шептал: «Евгений Викентьич, вон как…» Они присели над обрывом, никто не мешал им, все понимали — какая встреча у людей, не лезли с расспросами.

Все лицо и грудь Янкина были иссечены осколками, все было в шрамах и синих пороховых крапинах, будто в татуировке. Тяжело, медленно поправлялся он после подрыва на минном поле, четыре операции перенес. Но это ничего — не свататься! — хуже, что его донимали, особенно на перемену погоды, раны в груди. Янкин был уже немолод, но бодрился, поведал, как предлагали перевести его в кашевары…

— О ком еще… О Бойко нашем слышали? — спросил он.

— Не-ет… Нет, ты подумай! В Белоруссии довелось. Ой, Янкин, откуда ты, чертушка?

— Это вы откуда? Я после госпиталя уже полных два месяца.

— Ну и ну! Как вспомнишь, бывало…

Янкин замолчал; он всегда был не говорун, а тут за пять минут выложил столько, что на месяц хватило бы.

К ним подошел Наумов. Сержант из вежливости остался чуть в сторонке, но Янкин как бы пригласил его к разговору:

— На днях ба-альшой юбилей!

— Какой? — оживился Наумов.

— А двадцать второе.

Оба примолкли. Евгений понял их внутреннее состояние: подготовка к наступлению уже несколько дней держала всех в напряжении, это напряженное возбуждение выливалось то в смех, то в раздражительность, а то и в неудержимую болтливость… Да и заботило Евгения в эти минуты другое: как доставили в медпункт раненого Сашку; казалось, только сейчас дошел до него смысл поведения Сашки: тяжело ранен, а полз не в тыл…

Работы на переправах почти всюду свернулись, настала беззвучная и потому тяжелая пауза, в которой привыкшие к сутолоке саперы не находили себе места. Евгений, сидя под обрывчиком, не раз уже смотрел на часы, но время словно остановилось, он ловил себя на обрывках беспокойных мыслей, связанных с этой речушкой в нейтральной полосе и переходами через нее… «За мосты на Лучесе отвечаете лично», — напутствовал его комбат. Комбат час назад был здесь, остался доволен ходом работ и ушел в другую роту.

— Товарищ капитан, телефон!

Евгений взял трубку. Говорили из штаба батальона, требовали сводку о выполненных работах.

Работа на мосту кончилась, над Лучесой светало. Поднявшись в рост, можно было в густой синеве различить опушку леса на той стороне, за поймой. Ночью там было спокойно, однако под утро немцы взялись кидать то на дорогу, то в реку снаряды и мины, будто догадывались о чем-то… А может, так казалось, они ведь каждое утро крестили нашу оборону, хотя все к этому привыкли, и только нынче каждый выстрел принимали настороженно, с опаской. Евгений стоял с трубкой в руке и смотрел за реку, но лес, пожалуй, скорее угадывался, нежели был виден; не зная — не отличишь. Вровень с глазами волновалась некошеная трава, оттуда наносило луговой запах. Евгения потянуло лечь, он зевнул и положил трубку. В синеве порхнула птаха, Евгений повел за ней глазами, повернулся и увидел шедших к обрыву солдат; шатаясь, они несли на плечах последние плахи и жерди. На самом мосту уже никого не было, лишь в воде, возле рамных опор, стояли с топорами в руках саперы: детали моста были только приживлены, с началом артподготовки предстояло вогнать штыри и скобы по-настоящему.

— Вы безотлучно в роте? — спросил Евгений Наумова.

— В сорок третьем было ранение. На побывку пустили, неделю подарил начальник. Медаль и отпуск — в один день.

— Счастливый!..

Сержант понимающе повел головой, спросил разрешения солдатам курнуть — дым в рукава. Евгений позволил — и опять:

— Значит, в армейских саперах? А я как попал в госпиталь, так и провалялся. Украина, потом Кавказ…

— Скажите, куда допер Гитлер!

Евгений задумчиво посмотрел в умные глаза сержанта, но ничего не сказал, перевел взгляд на циферблат. Саперы тоже примолкли, ждали артподготовки на своем участке, ждали наступления. Евгению было то жарко, то холодно, он наконец накинул на плечи шинель. Наумов с цигаркой в кулаке на носках пробалансировал по настилинам, склонился, дал затянуться мокнущему в воде саперу, потом другому. Оба по очереди сосали самокрутку и неторопливо выпускали под пролеты дым.

— Дорвались? — приговаривал Наумов.

— Уши опухли, сержант…

До первого залпа оставались считанные минуты… Евгений зябко повел плечами, на гимнастерке его звякнула медаль.

2

Медаль «За оборону Кавказа» Евгению вручили уже в Белоруссии — двадцатого июня, за три дня до начала прорыва, когда его неожиданно вызвали в штаарм — к начальнику инженерных войск. Впрочем, в тот день Евгению все равно нужно было в батальон, он поехал и узнал о награждении, так что шел он к полковнику в том спокойном и приятном настроении, которое образуется, когда ты уверен, что вызывают не для разносов и внушений. Армейский инженерно-саперный батальон дислоцировался в том же лесу, что и КП армии, однако дорога в штаарм лежала через небольшую, чудом не сожженную зондеркомандой деревеньку. Из деревеньки этой жителей выгнала в свое время оккупация, многие ушли куда глаза глядят и погибли, но кое-кто вернулся после освобождения, и через малое время в избы понабилось столько народу — родни, погорельцев, беженцев, — что втиснуться в дом человеку было мудрено. Армейское командование не пользовалось там ни единой постройкой и строго приказало частям: никаких мастерских, никаких складов и тому подобных воинских учреждений не располагать в деревне. Однако же всякий проезжающий тянулся к жилью, это была потребность — подышать жилым духом, перемолвиться с бабой, со стариком или хоть с детьми. Не упустил случая и Евгений, он зашел в одну из серединных изб, потому что в первой и второй от края уже балясничали какие-то служивые: может, связисты, бредшие по линиям, а может, заезжие шофера или снабженцы; маршрут этот проходил через армейский узел связи и выводил в тыловые части. Впрочем, по лесным дорогам даже в светлое время подтягивались свежие части, а уж ночью ползли сплошные колонны: тягачи с пушками, танки, транспорт… В эти последние перед наступлением дни Евгений по большей части сидел на передовой, но все же дела изредка выгоняли его на часок в штаб батальона, и тогда он примечал по опушкам и рощам новые позиции артиллерии, видел отпечатки гусениц на лесных просеках и проезжающих на «виллисах» в штаарм хорошо экипированных офицеров. Видели движение войск и жители деревеньки, и в разговорах с заезжими так или иначе выказывали к этому свое отношение.

— Проходите! Долго ли топтаться будете? — встретила Евгения на пороге избы закутанная в платок женщина. — Говорю — из лесу когда? — допытывалась она, видя, что офицер не понял ее.

Евгений поздоровался и рассмеялся: вопрос был категоричен и непосредствен, лучше не придумаешь. За столом все серьезно смотрели на Евгения, ждали ответа, и лишь единственный в доме мужик — дедок лет на восемьдесят, не иначе старый вояка, — смешливо хихикнул, поцапал пальцами бороду и тенорком затянул:

— Ска-ажет баба!

— А и скажу! — не сдавалась хозяйка. — Едут же, едут… Техника!

Евгений видел, что ответ его необходим этим людям, понимал, какого ответа ждали они, но в любом случае мог сказать лишь одно: скоро. Он так и сказал; из-за спины хозяйки на него зыркнули чьи-то любопытные глаза, прикрытые козырьком-платочком. Евгений как усмехнулся, так и не убрал с лица улыбки, даже когда вернулся в машину. Глядя на него, и водитель растянул рот, и они поехали, улыбаясь друг другу.

Блиндаж у начальника инженерных войск был основательный: в нем полковник Кудин и работал и отдыхал. Евгения он принял сразу, в блиндаже собралось уже человек шесть саперов, как видно, все по одному поводу. В подземном помещении стоял тихий, стеснительный говорок, хотя сам Кудин — рослый и объемистый мужчина с серым лицом — был как никогда многословен.

— Садись, капитан, — пригласил он Евгения.

После вручения медалей в блиндаже накрыли стол, откуда-то появились две луковицы, порезанное наскоро сало, рыбные консервы, бутылка водки и вино. Но не сразу Евгений раскусил, по какой такой причине болезненный и, как говорили, суховатый Кудин устроил необычный прием.

— Снимайте медали, — скомандовал он, как только все устроились за столом. Это было неожиданно, награжденные не вдруг приняли команду. Однако Кудин поднял бутылку и ждал, пока выполнят его требование. По его подсказке каждый опустил медаль в свой стакан, полковник покропил новые медали водкой и, чокаясь со всеми, сказал:

— Пейте, друзья!

Пить там было нечего. Евгений понимающе переглянулся с соседями, ему казалось, что все затаили одну и ту же едкую мыслишку: «Самому нельзя, вот и обозначил для запаха…» И все-таки офицеры с удовольствием подчинились ритуалу, тем более что посидеть за праздничным столом — пусть и скромным — в войну доводилось редко. Евгений тоже лизнул вытекшую из стакана слезу и, хотя не был выпивохой, с вожделением уставился на бутылку.

— Что, капитан, повторить? — засмеялся Кудин. Он дождался, пока медали были приколоты, налил по-настоящему. Евгений решил, что полковник не такой уж сухарь, и потянулся за салом. В блиндаже было душно. Евгений машинально расстегнул ворот гимнастерки, но спохватился и стал застегивать.

— Сиди, — сказал полковник. — Отвык от формы? В роте освоился?

— Нет… то есть так точно!

Разговор шел, что называется, на общие темы, один из офицеров даже загнул анекдотец, но полковник вдруг спросил рассказчика, зачем отправлена в тыл его связистка, на что тот доложил, что держал ее сколько возможно… Из реплик Евгений понял, что связистка воевала с первого дня войны и что вместе с ней воевал муж, а когда мужа убили — выяснилось, что она в положении; разговор этот явно был продолжением какого-то прежнего разговора. «Что ж, — подумал Евгений, — и на фронте жизнь… живой человек». Ему хотелось спросить под настроение о начале наступления, но он знал, что подобный вопрос задавать не положено — все будет объявлено, когда придет срок. И все-таки у него вырвалось:

— Скорей бы!..

Он проронил эти слова так, думая почему-то о неизвестной и, по сути, безразличной ему беременной связистке, но сосед слева сейчас же подхватил:

— Эйзенхауэр в Нормандии вторую декаду копается…

— Все-таки Атлантический вал! — отозвался Евгений.

— Мы не знаем, — заспорил сосед. — Может, вал, а может, провал… Темпы!.. Где темпы?

— Нужен порт. Нужна исходная база.

— Три года готовились! Не знали, что нужно…

Полковник Кудин молча наблюдал спор, ему нравился задор молодежи, но он ничем не выдавал своего отношения к предмету спора. Евгений с горячностью глянул на него, поразился: «Неужели старику безразлично, как дела во Франции?»

Евгений рассеянно повел глазами по сторонам и разглядел, что в блиндаже прорублен вход в другую комнату, дверь была завешена плащ-палаткой, а рядом стояли на полке телефон и аккумуляторный фонарь. В этот миг аппарат ожил, это был короткий, случайный звонок, но Евгений уже не мог оторваться от него и забеспокоился. Он видел, как невозмутимо поднял полковник стакан с недопитым вином, собрался что-то сказать, но ни сказать, ни выпить не успел: телефон затрезвонил всерьез. Кудин взял трубку. С минуту он слушал, потом крутнул ручку, вызвал из отдела майора Зубова. Через минуту майор появился, Евгений оглядел его и невольно встал.

— Звонил командующий, на переднем крае непонятные взрывы. Берите машину, товарищ Зубов и… вот вы, — указал полковник на Евгения.

Видавшая виды эмка, в которую втиснулись майор с Евгением, вскоре выбралась на шоссе, покатила в сторону Витебска. По существу, Евгений направлялся на участок, где действовала его рота, и это было ему на руку; да и местность знакомая, он сегодня добирался в штаб по этой дороге. Но сейчас он разглядывал сквозь стекло и не узнавал перелески и болотистые луговины, окинутые светлыми березами взгорки и дымчатые низинные ельники. Все дышало миром, покоем; лишь когда машина выбралась на простор, глаз невольно отметил давно не паханные, поросшие бурьяном рыжие поля. Евгений покосился на майора, хотел спросить, не с ним ли отходили в сорок первом, но вместо этого спросил другое:

— Зачем такая срочность? Ну, взрывы и взрывы… Снаряды, мины…

— Начальство хочет уточнить…

Возле кустов ржи-самосейки пританцовывала лиса, она не обратила на машину ни малейшего внимания.

— Я вас помню, капитан, — улыбнулся при виде расхрабрившейся лисы майор. — Вы были под Киевом?

Они вспомнили, как Зубов, тогда еще старший лейтенант, выходивший из вражеского тыла после выполнения задания, присоединился ко взводу Крутова, как вместе переходили линию фронта… Многое перебрали они, сидя в эмке, трясущейся по старой витебской шоссейке.

На время оба примолкли, Евгений стал наблюдать дорогу впереди машины. Чем ближе, к передовой, тем хуже становилась шоссейка. Наконец она и вовсе потеряла первозданный вид, уже невозможно было различить, какое покрытие тут было прежде. Эмка едва пробивалась в густом месиве, вязкая жижа засасывала колеса, но обрызганная серой кашицей машина все лезла и лезла вперед. Сколько же русской и немецкой техники прошло по этой ленте туда и обратно! Евгений положил кулак на спинку переднего сиденья и уперся в него подбородком.

Чем ближе подъезжали они к главной полосе обороны, тем отчетливей замечалась подготовка к наступлению. Сначала на третьей, а потом, по мере продвижения эмки, на второй позиции главной полосы пехота копала добавочные траншеи, и наметанный глаз сапера безошибочно отметил: копали ложные траншеи, копали мелко, на штык. Зато ближе к передовой в всамделишном окопе двое солдат выдирали и кидали жерди под колеса засевшего грузовика. В прежние дни у кого поднялась бы рука на такое… И еще — вертикальные маски над дорогой, их тоже поставили недавно, и зря — чересчур заметно…

Легковушка остановилась в лесочке, за километр от переднего края. Здесь их ждал полковой инженер, он представился, это был сдержанный, со скупыми движениями офицер. Зубов посмотрел на его щегольской планшет с длинным — словно у летчика — ремешком, на легкие парусиновые сапоги и спросил:

— Чего там наплел ваш взводный? Что за взрывы?

— В нейтральной мостик полетел. Бабахнуло ни с того ни с сего.

Из первой траншеи было видно: на болотистом ручье зияла здоровенная воронка. Ее уже залило водой, но вокруг блестел свежий грунт и валялись раскромсанные прогоны, сваи, настилины. Возле самой воронки лежала на боку заляпанная грязью немецкая самоходка. Она давно была подбита и ржавела, ее знали вплоть до штаба армии, а в полку наносили на все схемы как постоянный ориентир. И вот — под ней рвануло.

— Как она умудрилась? Стояла-стояла… — удивился Зубов.

— Мы ходили, — ответил полковой-инженер. — Как видно, старый фугас поднялся. Сработал часовой замыкатель.

— Чей?

— Хм… Я не бог, может, с сорок первого остался…

— Так и доложим.

Зубов захотел лично осмотреть место взрыва и выскочил из ячейки. Полковой инженер и Крутов последовали за ним, втроем обошли они самоходку, рассмотрели на днище и ходовой части следы взрыва, постояли на валу воронки. Зубов потрогал сапогом веселый березовой сучок, ковырнул еще раз.

— Что это? Гильзы почему свежие?

— Разведка боем была, — доложил полковой инженер. — Ночью.

Евгений машинально поднял гильзу. Обычная латунная гильза, от нее еще пахло, и Евгению казалось, что из кустов вот-вот грохнет выстрел, ему захотелось уйти из нейтральной полосы, но он не мог ускорить шаг и держался инстинктивно позади майора. «Отвык», — оправдывал он себя, но по неестественно широким взмахам рук своих спутников угадывал, что и они напряжены и помнят, что позади, быть может, провожают их чужие взгляды, а то и мушка в прорези.

Из нейтральной полосы своя оборона казалась необычной: замаскированные, почти незаметные брустверы, безлюдные жердевки на болотцах и кусок перемолотого шоссе выглядели мертвыми. Перед самым бруствером Зубов остановился, обернулся к Евгению.

— Тебе далеко?

— Километров пять.

По рокадной дороге добрались они до КП полка. Дальше охать было нельзя, Евгений и Зубов выбрались из машины.

— Приятно, что встретились, — сказал Зубов. — Я вот ходил по нейтралке, накатилось прошлое… Да вот ходил недавно к ним в тыл, лагерь женский там видели… Да… Стоит выскочить за первую траншею, и ты будто на другой земле.

3

На рассвете двадцать третьего июня под Витебском ударила артиллерия, с восточной стороны небо прорезали огненные хвосты; свист эрэсов, фырчанье снарядов и упругие хлопки сжатого воздуха пронеслись, как стая диких птиц, над передним краем, на Лучесе колыхнулась и пошла мелкой зыбью вода. Снаряды полетели за реку, но первые залпы оглушили саперов; Евгений приоткрыл рот и хватал воздух, желая облегчить давление на перепонки; в ушах его стоял сплошной звон, все кругом казалось каким-то уплотненным и тугим. Евгений водил рукой по траве, он сидел под обрывчиком, у самого берега, и видел только воду и мосты — три или даже четыре, если считать тот, у которого он сидел. Подпаленная утренним солнцем река до самой излучины брызнула отсветами.

— Ну, благослови! — над ухом у Евгения сказал Янкин, но Евгений не услышал его, точнее, услышал, но словно откуда-то издали.

— Теперь — да! — прошептал Евгений, вставая. Но оказалось, он кричал во весь голос — Янкин отпрянул от него. Евгений удивленно посмотрел на солдата и ступил на обрывчик.

Подавленная шквальным огнем немецкая оборона не отвечала ни единым выстрелом, саперы один за другим взбирались на обрывчик. С него виднелось заречье, но смотреть там, по существу, было нечего. Всюду, сколько окидывал глаз, простиралась сплошная завеса дыма и пыли; вздымались ввысь огненные клубы, и текли по земле бурые языки, зализывая окопы, блиндажи, землянки и порванную колючую проволоку, вверх летели бревна, доски, колья от заграждений; снизу, подсвечивая горячее брюхо дымной завесы, мигали желтые взрывы, на земле и в воздухе все кипело.

Через несколько минут на участке прорыва образовалась пауза, артиллерия умолкла. Внезапно наступившая тишина была еще неприятней. Евгений шевельнул челюстью, стараясь освободиться от закладок в ушах, и все глядел на немецкую оборону; за поднятой в воздух черно-бурой стеной он не мог узнать знакомой местности: ни синей полосы дальнего леса, ни разбросанных по полю отдельных деревьев, ни изгиба дороги — ничего не осталось от знакомой панорамы, только подгорелый колышущийся вал распотрошенной снарядами, взвешенной земли и дыма. Но вот артиллерия перенесла огонь в глубину, и Евгений услышал за спиной рокот, это выдвигались к реке танки. В это же время над полем боя появились самолеты. Высоко и медленно плыли во вражеский тыл бомбовозы, сверху и несколько в стороне от них неслись истребители. Скоростные машины меняли высоту и направление, то опережая ровно гудящие эскадры подопечных, то несколько отставая; наконец часть истребителей развернулась широкой дугой и, набрав высоту, вновь сравнялась с бомбовозами. Было видно, как бомбовозы, не меняя ни высоты, ни направления, ссыпали смертельный груз. В глубине вражеской обороны загрохотали взрывы. Эскадра за эскадрой тяжелые самолеты заходили на объекты. Отбомбив, отваливали в сторону Витебска, разворачивались и опять шли на цель…

Танки тем временем уже подошли к реке. Колонна остановилась, из люка переднего танка высунулся офицер.

— Кто старший? — крикнул он. — Выдержит?

— Давай! — ответил Евгений. Он стоял на осевой линии моста и показывал пальцем первую передачу. Бронированная машина лязгнула траками, мягко опустилась по съезду на береговой пролет. Мост поскрипел и слегка сел, за первым танком пошел второй, третий…

Саперы уже прибирали свой инструмент; они знали, вскоре наступит для них самое тяжкое — сопровождение танков в глубине обороны противника. Почти каждый из них, если не считать двух-трех новичков, бывал в танковом бою и представлял, что это такое. При прорыве разрушенной и подавленной артогнем первой позиции танки проходят как нож в масле, но зато потом, на второй, на третьей позиции… В глубине танки притягивали на себя все уцелевшие и ожившие огневые средства врага, которые нещадно косили почти беззащитных саперов.

Возле моста вылез на сушу и тут же переодевался промокший до нитки Янкин. Он уже под танками добивал на опоре скобы.

— Не кувыркнутся крайние прогоны? — для порядка спросил его Наумов, хотя не раз заглядывал под пролеты и отлично видел, что там все в норме. Янкин ничего не ответил сержанту, понимая, что вопрос не требовал ответа; он только ухмыльнулся, продолжая стоять голышом и поворачиваясь к солнцу то мокрыми ягодицами, то животом. — Значит, выдержат, — сам себя заверил Наумов.

— В старое время тебе следовало под мостом стоять, — буркнул Янкин.

— Одевай-ка штаны, мудрец! — распорядился сержант. — Вон начальство.

Одевшись, Янкин позырил туда-сюда, ища глазами не начальство, а кухню. Старшина вскоре объявился! Кухню загнали под ивовый куст, саперы дружно потянулись харчиться.

— Захвати на меня, — сказал Наумов.

— Котелок давай!

Наумов удивленно посмотрел на Янкина: обычно тот брал на двоих в свой котелок. Янкин понял взгляд сержанта, пояснил:

— В свой — капитану, а то опять забудет…

— Дело. Получи заодно и наркомовскую на капитана. Если что — старшину за горло. Капитан, мол, нуждается.

— У нашего старшины — держи карман шире… — замялся Янкин, но все же согласился. — Манерку подай.

Наумов снял с ремня баклагу, отвинтил, слил на траву остатки вчерашнего чая.

Возле кухни Янкин сначала получил три порции хлеба. Вынув из каски пилотку, он сложил в нее хлеб и, как все опытные солдаты, встал за водкой. Вопреки ожиданиям, старшина щедро влил ему триста граммов, а может, и поболе — стоило заикнуться о капитане; старшина был не новичок в службе, по пустякам не мелочился. Довольный таким оборотом дела, Янкин вразвалку подошел к кухне. Повар еще не открывал котел, убеждая саперов — пусть супец попреет минут десять.

Попреет так попреет. Кто бы спорил, а саперы, довольные законченной работой и настроенные благодушно, не роптали.

— Не получил, размазня? — спросил Наумов, подходя к Янкину. Янкин и сам, после многочасовой купели в Лучесе, настроился погреться чаркой и закусить, а потому воспринял слова сержанта несколько болезненно. Он смахнул с куста горсть листьев, помял один в ладони, сунул в рот. Во рту стало горьковато, Янкин сплюнул.

— Характером ты, Наумов, как ивовый лист… Вот уж язва!

— Мой характер немец наточил!

— На своих хоть не лаял бы… — Янкин хмурился, его рубчатые шрамы на щеках не располагали собеседника к опрометчивым шуткам. Наумов перевел разговор на другое, но Янкин не слушал, и оба уставились на мост, по которому нескончаемым потоком хлынули самоходки, орудия, бензовозы, грузовики со снарядами, мелькнула кухня, две «санитарки», и опять — артиллерия, гусеничные тягачи…

— Тронулось. Не то что в сорок первом… — Наумов невольно вздохнул: — Характер! Побитых детишек из колодца вынал? Не приходилось? — На лице сержанта все еще светилась улыбка, но от этой улыбки Янкину стало муторно.

— Не приходилось, — сказал он. — Скоро там?

Повар уже поднялся на свое возвышение и обтирал полотенцем черпак. Дело было на мази, из клапана выбивался макаронный дух, щекотал ноздри; подталкивая друг друга, солдаты обступили кухню.

— Давай, слышь! Горючее выдыхается. Пока черпак вытрешь — танки в Берлине будут!

— До Берлина на животе ползти да ползти… — с видом мудреца поохладил повар солдатский пыл.

— С твоим пузом поползешь!.. Наливай, философия.

Повар освободил барашки, откинул крышку.

Молодой, из пополнения, солдат Пинчук, озоруя, незаметно присобачил под ремень Янкину бумажный ярлык, содранный с заморской тушенки. Саму банку он опростал и пустил в реку — кораблик… Поскучневший Янкин ненароком приметил на воде эту банку, долго следил за ней, покуда не уплыла под мост. По мосту все так же размеренно двигались войска, саперы пооткрывали котелки, все шло своим чередом, и откуда налетели самолеты — никто не видел; их услышали, когда над головами завыли бомбы.

Первая серия взметнула землю и воду — но правее моста, и движение по нему не прекратилось, только машины дернулись, как игрушечные, прибавили газу; на самой же дороге, на подходе и за мостом, все ринулось по сторонам — автомобили, пушки, люди… Взрывом опрокинуло танк, отлетела сорванная башня, за танком приткнулись два грузовика, задний горел, не давая отойти переднему. Поблизости залопотали зенитки. Повторная серия бомб валилась уже на виду у танкистов, шоферов и саперов. Евгений видел, как вытянулся во весь рост возле щели и грозил кому-то кулаком — наверное, зенитчикам — прибывший на переправу генерал. Возле него толпились офицеры, по целине сдавал задним ходом к щели броневичок, но генерал отмахнулся от него, и броневичок убрался в кусты; через мгновение он опять попятился к щели, в это время бомбы засвистели и накрыли площадь перед мостом, темная земля вздыбилась, заслонила щель, людей и броневичок. Откуда-то с ближайшего аэродрома, натужно набирая высоту, примчались истребители, в воздушной схватке все перемешалось, свои и чужие самолеты распались на группы, и вся громадная карусель заметно смещалась на запад.

Евгений с сожалением обнаружил откинутую взрывом кухню; ее повалило у самого берега, и в реку стекал суп, но было не до супа, вместе с саперами он понесся спасать пострадавших. На счастье, все были целы, окопчик только припорошило и сорвало телефонные аппараты. Связисты копошились, налаживая линию, а генерал по-прежнему стоял возле бруствера, вытирая платком лицо и отряхивая с себя густой слой пыли. Рядом с ним находился полковник Кудин.

— Товарищ командующий, — говорил Кудин, называя генерала Колосова по должности и этим как бы выделяя его из числа других генералов, рангом пониже, — правофланговый мост свободен, однако второй эшелон нацелен на эту переправу…

— Связь готова? — не дослушал его командующий.

— Так точно! — подскочил сержант-связист и замахал пилоткой. К щели вновь подкатил знакомый уже броневичок с рацией, из дверцы наготове торчала рука с трубкой.

Евгений подошел к полковнику Кудину, но тот опять что-то докладывал генералу Колосову; тут же стоял майор Зубов, но Евгений смотрел не на Зубова, а на генерала, ему казалось, что он знал его.. Генерал, взяв трубку и отдав по радио распоряжение, скользнул взглядом по Евгению, поманил пальцем:

— Саперик, кажется, знакомый?

— Войну начинал в вашей дивизии… — Евгений признал своего бывшего командира дивизии, а теперь командарма.

— Ты, саперик, за эти, годы в капитаны вымахал, а я — только на одно звание!..

Евгений понимал состояние командующего и радовался простоватой шутке. Может быть, тот чувствовал себя так же, как Евгений при нежданной встрече с Янкиным, когда не мог думать ни о воинских званиях, ни о должностном различии, когда перед ним был просто боевой товарищ, не более… Разумеется, генерал не знал Евгения так, как Евгений знал Янкина, и все равно их единило пережитое.

— Разрешите идти? — спросил Евгений.

— Ступай, саперик. Рад я… — Генерал не успел докончить фразу, из щели раздался голос связиста:

— Товарищ генерал, срочно!

В первый же день оборона противника была прорвана на десять километров в глубину и до пятидесяти по фронту. На следующий день на этом направлении ввели в прорыв фронтовую конно-механизированную группу, в результате через два дня после начала наступления советские войска завершили окружение витебской группировки немцев и ворвались в Витебск. На этом же направлении для развития успеха вводилась в сражение танковая армия.

Роту Крутова, как, впрочем, и весь инженерно-саперный батальон, назначили сопровождать танки. На марше, километра за два до рубежа ввода, когда началось расчленение колонны, Евгения окликнул майор Зубов. Они на секунду встали вблизи немецкой траншейки, мелкой и запаханной снарядами. Всюду виднелись свежие следы боя, в самой траншейке валялись трупы и какие-то обломки; у темного лаза в подземное убежище чернели на песке рассыпные грампластинки, на одной отсвечивала латунная гильза, Зубов задел ее концом свисающей в руке склейки. Евгений увидел на сотке четко вычерченную коричневым карандашом систему немецкой обороны с изломами траншей, огневыми точками, проволокой и минными полями.

— Туго придется саперикам… Ну, на дорожку! — Зубов побрякал флягой. — Успехов!..

— Уж как придется, — согласился Евгений.

— С разведгруппой в тыл не желаешь?

Ответа Зубов не стал дожидаться, а вскочил в подошедший «виллис» и укатил вслед за танками.

Вскочил на подножку саперного грузовика и Евгений.

Он пробовал думать о предстоящем бое, настороженно, как всегда в таких случаях, ждал первого выстрела, знал, что вот-вот все начнется, но связно думать обо всем этом не мог. Он не сомневался в правильности своих действий — его саперы были распределены по танковым ротам и взводам, с ним находилось в резерве лишь отделение Наумова, — и может быть, эта уверенность в успехе была той внутренней пружиной, которая постоянно поддерживала его решимость и упорство в бою. Однако после разговора с майором Зубовым на душе Евгения осталась тень беспокойства, он подумал, что кто-то же должен идти в тыл… Такое заключение показалось ему недостаточно определенным, ничего не изменило в его состоянии, он себя обругал и вдруг решил, что именно он и должен пойти с разведгруппой: если не он, то кто же? У него свалилась гора с плеч; мысли его вновь обрели легкость и независимость, все встало на свои места, все было ясно. Евгений высунулся из кабины и посмотрел вперед, но Зубова уже не было. Машина медленно ползла в общей колонне, по гусеничным следам, и было видно, как танки веером сместились влево и вправо, перестраиваясь в боевой порядок. Из-за рева множества моторов Евгению заложило уши, он ничего не слышал. В кабину заносило песок, мелкая пыль слепила глаза, хрустела на зубах. На ухабе машину тряхнуло, мотор заглох, но Евгений еще секунду сидел, чего-то ждал; потом открыл дверцу, выбрался наружу и различил стук немецкого пулемета. По этому одинокому пулеметчику, неравномерно и нервозно выстукивающему свою преждевременную очередь, он решил, что немцы здесь не усидят; Крутов подступил к борту и помог солдатам толкнуть грузовик, они катили его, покуда на чихнул и не принял обороты мотор.

Справа панораму заслонял березовый перелесок, зато слева открылся простор на несколько километров, и в эти минуты представился не частый случай видеть, как танки развертывались в атаку. Боевые машины расчленились повзводно, не останавливаясь, устремились вперед.

Впереди танков Евгений различил жидкую, едва заметную линию нашей пехоты. Стрелки лежали метрах в двухстах от немецкой траншейки в мелких, наспех вырытых ячейках и опасливо оглядывались, готовясь пропустить через себя стальную лавину. Откуда-то издалека ударили тяжелые орудия, огонь их был не густой, над немецкой обороной поднялись лишь редкие выбросы земли.

Перед немецкой траншеей, по донесениям инженерной разведки, сплошных минных полей не обнаружено, однако же и чистые проходы никто не гарантировал. Кто-кто, но сапер-то знал, как разведывать мины под носом у противника! Это только на штабных картах все помечено тютелька в тютельку; на самом же деле взрывы зачастую начинались как раз там, где были обозначены проходы, а через жирно помеченное на карте минное поле свободно шли танки, машины, пушки, люди… Бой в глубине — сплошные неожиданности.

Танки перевалили через свою пехоту, стали развертываться уступами влево и вправо. Коротко, с металлическим скрежетом заговорили их пушки. По всему полю вздулись белые шарики, но танковые выстрелы не находили, похоже, целей, маленькие, после дальнобойных снарядов, разрывы их не опасно цепляли брустверы, поклюкали заметный простым глазом бугор НП и поредели. Тяжелые машины ползли неровно, образуя в строю изломы. Евгений забеспокоился — попадут ли они на проходы — и побежал за своим грузовиком.

Немцы не отвечали. Казалось, танки с ходу прошьют жалкую траншейку, и бой подвинется дальше. Но вот из грома выстрелов выделились новые звуки, над полем боя зависли ширококрылые штурмовики, они вытянулись цепочкой и навалились на позиции врага. «Зачем они?» — подумал Евгений, но тут же увидел, как загорелся танк; присмотревшись, заметил еще одну пылающую машину и убедился, что противник начал стрелять. «Вот зачем…» Правый фланг по-прежнему не просматривался, на левом танковая лавина воткнулась острыми изломами в немецкую позицию, а в центре танки нарвались на мины. Евгений это понял не сразу, а лишь добежав до горящей тридцатьчетверки — ее занесло, она уткнулась в сломанную березу. В гусеничный след лилось откуда-то из-под брюха масло, оно стекало под уклон; Евгений бросился к горящему танку прямо по жирным потекам на рифленном траками песке. Лишь добежав, он осознал, что проскочил по заминированному участку.

На корпусе, прикипев руками к башенной скобе, застыли двое мертвых саперов, еще двое сидели у сломанной березы, эти были ранены. Евгений кинулся к ним.

— Тряхнуло маленько, — встретил его Пинчук. Голос у него был молодой, ломкий, и Евгений вспомнил, как он засунул Янкину под хлястик наклейку от консервной банки… Сейчас ему рассекло осколком губу, но он уже пришел в себя и помогал дружку.

Подъехавший саперный автомобиль тоже юзом пронесло на минное поле. Впрочем, никто толком не знал, где оно начиналось, это поле. Резервное отделение ссыпалось через задний борт, несколько саперов подхватили раненых, другие с лопатами кинулись песком сбивать с моторного отсека желтые языки; огонь удалось потушить, но танк вышел из строя. Оглушенный взрывом экипаж по одному выползал из донного люка. Два других танка елозили, как утюги, взад-вперед, не решаясь идти на мины. Нужно было делать проход.

Янкин с миноискателем продвигался не быстро, успел удалиться от подбитого танка всего метров на десять, когда по нему сыпнула очередь.

— Ложи-ись, курицын сын! — заорал Наумов.

Саперы заприметили выгоревшие дернины на бруствере немецкой траншеи и различили площадку с ручным пулеметом; рядом с пулеметом рыхлили землю танковые пушки, но по саперам фланкировали из другого, дальнего гнезда, туда наши почему-то не доставали.

Янкин не слышал сержанта, продолжая махать миноискателем, как косой. Пули взбили возле его ног песок, Янкин упал на колени, повалился на левый бок. Но его не задело, он привстал и пополз дальше. Вслед за Янкиным и Наумовым саперы трусцой волочили удлиненные заряды. Они укладывали их впритык, вытягивая длинную колбасу из толовых шашек.

Евгению было ясно, что немцы наблюдали подготовку к взрыву на проходе, не случайно обстреляли саперов. У него сбоку прошило пулей гимнастерку, он обнаружил это лишь потому, что пуля клюнула в броневой лист. Он оттолкнулся руками от танка и, пригнувшись, метнулся к заряду.

Саперы вставляли в гнезда взрыватели. Тот же фланговый пулемет доставал по ним очередями. Евгений на бегу шарил глазами в том направлении, откуда стреляли, в в этот момент ему чудилось, что не только люди, но и танки ползут по-пластунски, обливаясь кровью и потом… Вся масса грохочущих машин беспрестанно подвигалась вперед, и чем дальше от прохода, тем медленней накатывалась железная зазубренная волна; но она все же двигалась, ее вершины уже захлестнули оборону немцев, расчленили траншею на части и обтекали зеленые лесные острова. Из березовых, светлых рощиц палили по танкам орудия, на перелески вновь зашли штурмовики. Откуда-то донеслись режущие звуки, в небо взвились факелами немецкие реактивные снаряды; они выплеснули фонтаны огня по атакующим тридцатьчетверкам. На левом фланге танки тоже охватили узел обороны противника, и только в центре они по-прежнему топтались на месте, ожидая прохода.

Пора было поднимать заряд, Евгений махнул рукой. Саперы отхлынули, лишь Наумов с Янкиным ринулись вперед, к немецкой траншее. Они одновременно спрыгнули в нее, и в то же время грохнул удлиненный заряд. Вместе с ним сдетонировали две мины, на грунте обозначилась опаленная взрывом полоса. Всюду пыхкали выстрелы, Евгению казалось, что на местности раскручивалось и набирало обороты громадное колесо, и этот невидимый маховик наконец сорвался, чтобы подмять под себя людей и технику, и было невозможно угадать, кто уцелеет под ним, а кому суждена гибель…

Саперы поставили указки. На проходе, вслед за танками, появилась пехота, бой покатился вглубь. Вызвав свой грузовик, но не дождавшись его, Евгений повел саперов в занятую траншею. На бруствере их встретили Янкин и Наумов, оба раскуривали подобранные трофейные сигареты, и грохот уходящего боя уже, казалось, не относился к ним.

— Закурите, — предложил Евгению Наумов, толстыми пальцами вышаривая в пачке сигарету.

Сигарета была вонючая, эрзац, но Евгений дымил и в ожидании машины нетерпеливо посматривал вперед. Противника сбили с рубежа; по проходу, втягиваясь в горловину, катила сплошным потоком боевая техника.

В этом потоке машин и людей Евгению привиделось знакомое девичье лицо, светлые волосы под пилоткой, он бросил сигарету, сорвался на перехват автомобиля, даже крикнул что-то, но в общем грохоте никто не услышал его. Евгений бежал за трехтонкой, через стекло было плохо видно; грузовик помалу удалялся, и на душе у Евгения опять стало тяжко, к сердцу будто подступило что-то желанное, но давно утерянное…

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

За колючим забором били в рельс. Из грязных бараков валила толпа измученных женщин в брюках и юбках, в коротких и длинных пальто, в ватниках, халатах и старых, похожих на хламиды шинелях.

По углам забора поднимались вышки с прожекторами, В лагере будили в пять утра, прожектора еще не потухли, их лучи резали двор по периметру; один целил в самую гущу толпы, водил из стороны в сторону, подпаливая ярко-рыжие сосны и выхватывая из темноты заспанные, нездоровые лица. Женщины заслоняли глаза, отворачивались, отпускали грубоватые словечки. Разноликая масса привалила к умывальникам, раздалось чоканье медных сосков, заструилась вода; вблизи послышалось ворчание Ангелочка — аккуратненькой и жестокой надзирательницы:

— Schnell… Zähne putzen… Schönheiten…

Через двор охранники повели кормить овчарок, звери скалились на освещенную толпу. Вместе со всеми к умывальнику брела и Аня. Через многие испытания прошла она, прежде чем судьба забросила ее в этот лагерь. Здесь с первых месяцев войны томились комсоставские жены. Большинство несчастных было взято в приграничных гарнизонах, после того как по тревоге ушли части прикрытия и началось долгое и горькое отступление.

За короткое время Аня успела завести в лагере знакомства. С утра она обычно искала встречи с Симой Бойко, энергичной смуглянкой, которая верховодила здесь, за что женщины звали ее командиршей. Сима была близорука и не заметила или притворилась, что не заметила, стоявшую рядом Анну, пока та не прикоснулась к ее плечу.

— Приветик! — фамильярно произнесла Аня. Вид ее не вызывал в лагере особых симпатий: все знали — под фуфайкой она носила хороший свитер и вдобавок мазала губы, но главное — через несколько дней после того, как ее привезли, за ней пожаловали от самого оберштурмфюрера Зейсса…

— Не к лицу этот тон… — оборвала ее Сима, не поворачивая головы. Как все лагерницы, она спала, работала и даже умывалась не раздеваясь. На ней был просторный комсоставский плащ с синими кавалерийскими петлицами — без кубиков, но с серебряными подковками. Плащ этот — все, что осталось ей в память о муже, Викторе Федотовиче Бойко, ушедшем в то грозовое утро со своей частью… Только плащ она и успела сорвать с вешалки при бегстве из пограничного молдавского городка. Дороги войны привели Симу в Белоруссию. Никакой родни у нее здесь, да и вообще, не было, лишь в Киеве жила-была подружка, тоже командирская спутница, и та уговорила податься к ее тетушке в Витебск. Тяжкая это была дорога. Под Витебском теплушку, в которой они тряслись, изрешетил немецкий самолет, подругу убило, Сима задержалась — хоронила ее, — и тут подкатил фронт. Сима влилась в поток беженцев, но ее схватили на дороге. Первое время она чувствовала себя в лагере потерянной. Надежной связи с внешним миром лагерницы еще не имели, а информация, которую получали они от надзирательниц, была далека от истины, это вызывало у части женщин настроение обреченности. Но уже через несколько дней возле Симы сгруппировались подруги по несчастью, они вместе старались рассеять тоску и гибельное чувство одиночества. Лагерная обстановка никак не содействовала дружбе женщин, всякие сборища были запрещены, тяжелая — от зари до зари — работа на торфяниках выматывала последние силенки, вечером хотелось одного: спать, спать, спать…

— Мне все к лицу… — Аня знала, что разговор слушают — возле умывальника женщины находили несколько свободных минут, когда можно было увидеть знакомых и перекинуться словом. Этим пользовались — передавали новости, меняли барахло, обсуждали поведение некоторых женщин и администрации. Многие знали, что Сима-командирша собирала крохи от пайков для ослабевших и делалось это под видом обмена на пуговицы и прочую дребедень.

Что-то в голосе новенькой заставило Симу повернуться, она увидела, как Аня показала из-под полы сверток.

— Что здесь?

— Хлеб. Нужна иголка…

— Иголок нет, вы же знаете — нельзя…

— И духи.

— Вы спятили!..

— Мне нужно, — домогалась Аня. Она подала пакет, и Сима взяла.

Даже перед ней Аня не могла раскрыться: сюда, в лагерь, привела ее нелегкая служба в разведке.

Вызов к начальнику лагеря не был неожиданным для Ани. Она не сомневалась: оберштурмфюрер пользовался информацией не только подчиненных, но и осведомителей из числа самих лагерниц, и не обойдет ее вниманием. Конечно, оберштурмфюрер Зейсс был стреляная птица, он вызывал ее к себе открыто — пусть соотечественницы видят… Он надеялся всерьез использовать ее в определенных целях, но грубый ход его не совсем устраивал Аню, он усложнял ее взаимоотношения с подругами. Впрочем, выбора у нее не оставалось, кое-что полезное из общения с Зейссом она извлекала — дорой он откровенничал, и она продолжала разыгрывать легкомысленную вертушку. Тем более что на нее посматривал и переводчик Зырянский. Из разговоров Аня усвоила, что переводчик — выпивоха и волокита, но надеялась на его старческую сентиментальность. Однако скоро она дозналась, что старый ловелас родом из Киева, по некоторым приметам заподозрила в нем не только переводчика, и это насторожило ее. Создалось впечатление, что Зырянский, как и Зейсс, имел на нее виды отнюдь не амурного свойства; на последнем рандеву он будто невзначай упомянул даже какие-то свои служебные прегрешения в прошлом, дал понять, что лагерь для него — пересадочная станция, и выразил неудовольствие строгостью начальства… Ане почудилась фальшь в его жалобах, что-то подсказывало ей, что переводчик догадывался или знал об истинных намерениях оберштурмфюрера и потому так безбоязненно флиртовал с ней.

— У вас даже трюмо? — удивилась Аня. Казенный стол у стены и грязный котелок на подоконнике, корзинка с мусором, окурки по углам, неприбранная постель и ободранное зеркало — все говорило о том, что даже в обществе тюремщиков переводчик жил отщепенцем.

— Да, уют… — хмуро ответил Зырянский. — Нужно жить, нужно плавать…

— Как это?

— Женщина должна уметь… должна знать…

В зеркале Аня видела затаенный внимательный взгляд переводчика; она представила, в каком направлении может все разыграться, привстала и неспешно поправила чулок — и тут же пожалела: переиграла…

— Что же должна уметь женщина? — спросила она.

— Держаться на поверхности…

Зырянский слегка обнял ее, но Аня увернулась, и он поправил галстук и басом пропел:

— «Годи, жинко, годи, будэ, перестань ужэ крычать…»

— «Ни, нэ буду я мовчать!» — в тон ему ответила Аня.

— Хм… прошу к столу, — сказал Зырянский и после стакана шнапса вдруг схватил Аню за руки; но она чувствовала, что опасность в другом, и настороженно ловила его взгляд. А Зырянский вдруг с сальной ухмылкой отпустил ее, чмокнув синими губами воздух возле ее руки.

— Что с вами? Я вас не понимаю. — Она подвинула к нему недопитый стакан. В груди у нее холодило, она решала: пьян переводчик или притворяется?

Зырянский отхлебнул, почмокал, поднеся к губам пальцы.

— Интеллигентный человек!.. — натянуто хохотнула Аня.

— О да, фройляйн! Я артист… Бывший артист, увы! Тэпэр я турок, нэ казак…

— Завтра меня опять приглашает Зейсс… — подчеркнула Аня, но Зырянский, не глядя, шарил рукой у выключателя.

2

Уже не первый день в бараках бурлило. Женщины знали, что лагерь не так далек от Витебска, что фронт тронулся, и Витебск все чаще упоминался в их разговорах. Темные слушки вперемешку с фактами взбудоражили всех, а среди администрации и большинства пожилых молчаливых охранников посеяли нервозность. Все чего-то ждали, и если тюремщики струхнули и затаились, то заключенные в открытую высказывали свое торжество: тайная надежда на освобождение долго оставалась единственным, что заставляло исхудавших и опухших, больных и слабых женщин подниматься каждое утро и начинать еще один мучительный день: брать лопаты, брести в болотную яму, по пояс плюхаться в жижу, резать и выкладывать на берег тяжелые, набухшие кирпичи торфа.

Как только выводили колонну за ворота, глаза женщин оживали, временный, на несколько часов, выход за проволоку приносил им облегчение.

В колонне были пожилые и совсем юные, но все ступали одинаково — походкой изнуренных непосильным трудом и голодом людей. Колонна казалась серой и безликой, на головах женщин виднелись выцветшие платки, береты, были и непокрытые, давно не стриженные, похожие на кудель лохмы.

— Командирша, просвети… — слышался шепот.

Сима оглядывалась — нет ли за спиной стукача — и тихонько нашептывала соседке свежие вести, от той передавалось дальше, дальше…

— Разговоры! Эй, там!

Окрик не возымел действия, и охранник, поворчав для виду, умолк. В воздухе носилось что-то новое, лагерные строгости на глазах рушились, хотя внешне все продолжалось по-старому: побудки, работа, отбой. В последние дня пошел слух об эвакуации лагеря.

Еще утром женщины смирно резали торф, вяло препирались с охранниками, а вечером заварилось… Толчком было появление в бараке распатланной и почти не владеющей собой этой, новенькой.

Аня не хотела поднимать шум, что было не в ее интересах, но и укрыться незаметно не могла: вслед за ней ворвался разъяренный Зырянский. Он разразился грязной бранью. Аня ревела уже открыто, навзрыд. Женщины видели сейчас причину всех своих бед в Зырянском. Заскочивший в барак переводчик был мигом окружен и понял, что подобру-поздорову ему не уйти… Он пытался что-то сказать, но наступившая тишина ужаснула его; женщины молчком теснили его в темный угол. Зырянский не мог выдавить слова, он подвигался боком, спотыкаясь о чьи-то ноги и боясь упасть; от страха он зашатался, присел, перед его глазами замельтешили сапоги, галоши, лапти, и ему представилось, что его уже топчут… Но его подняли и поволокли дальше. Зырянский отчетливо видел перекошенные злобой лица, тело его обмякло, разинутый рот застыл в безмолвном крике.

Никто не командовал женщинами. Ими руководило чувство ненависти к этому мерзавцу; и все накипевшее на душе — тяготы, и унижение, и подступающий фронт, и ожидание своих, — все слилось в едином порыве; женщины не думали об ответственности, не представляли, какие последствия ждали их, и оттесняли свою жертву в угол. Лишь Аня осталась в стороне, слезы душили ее, она не различала никого, одну Симу выделяла. Наконец Аня совладала с собой, сообразила, к чему приведет самосуд, но не могла пересилить отвращение к негодяю, стояла в оцепенении. Угрожающая сплоченность толпы сковала и ее, молчаливое наступление женщин показывало их непокорность, независимость в эти минуты, их силу, это была не только отрешенность — уже открытое сопротивление.

— Я артист, я артист… — стонал переводчик.

Аня глянула в глава Зырянскому, теперь ей показалось, что она уже встречала этого типа. Где? В канцелярии Эбенгардта? В киевском гестапо?..

— Сто-ойте! — закричала вдруг Аня. Она подскочила к Зырянскому, схватила за руку и выдернула из круга.

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

В Белоруссию Владимир Богданович попал после завершения Сталинградской битвы — вместе с разведбатом, в котором служил, правда отлежав положенное время в госпитале. Тогда уже тянулись по снежным дорогам вереницы пленных.

С той поры как Владимир Богданович прошел ускоренное военное обучение и оказался в действующей армии, много воды утекло. Он был годами не стар — перед войной сорок стукнуло, — но седая прядь, появившаяся в молодости, расползлась теперь по всей шевелюре, так что подчиненные за глаза величали его дедом Володей; и он знал это, но всякий раз прикидывался, что кличку свою слыхом не слыхал, носил набекрень кубанку, не расставался с маскхалатом и неизменно таскал два пистолета — один за голенищем, другой на ремне.

После очередного задания к концу дня разведчики вернулись на КП, вблизи которого базировался армейский разведбат, и получили законный отдых. Но отдых оказался коротким, через час Владимира Богдановича вызвали в штаб. Получив новую карту, он засел изучать предстоящий маршрут. На этот раз рейд намечался глубокий, Владимир Богданович буквально печатал в памяти лист, но ничего характерного засечь не мог: лес да лес кругом… Ехать, а затем топать предстояло в ночь, и бойцы осаждали старшину — получали патроны, гранаты, консервы.

Изучив маршрут, Владимир Богданович зачерпнул крышкой котелка воды из бочки, стал бриться сохранившейся у него довоенной золлингеновской бритвой. Он снял с себя широкий командирский ремень, наступил коленом на пряжку, стал править лезвие. За этим житейским занятием ему всегда виделась довоенная жизнь. Владимир Богданович вздохнул и задумался о Груне. Он не знал, что она родила ему сына, представлял Груню все такой же, какой оставил в день ухода из Киева, и подумал, как же совместить Груню и пасынка Женьку, о судьбе которого он тоже не знал и жалел его до слез: Владимир Богданович повидал уже, что оно такое — война, понимал, что Женька хлебнет, а может, уже и хлебнул горя…

— Товарищ старшлейтенант, когда построение?

Владимир Богданович заклеил ранку, аккуратно вытер и сложил бритву, ответил на вопрос и вновь подумал о предстоящем задании. Оно возникло, собственно, после первого же допроса приведенных «языков». Один из захваченных немцев упрямо твердил о переброске каких-то частей южнее Витебска. Обстановка за левым, открытым флангом танковой армии была сложная, там образовался не занятый войсками промежуток. И вот туда-то, в этот разрыв, и целил взвод Владимира Богдановича, который сидел пока что возле кухонного навеса. Владимир Богданович невольно слушал негромкий треп бойцов.

— Наш дед орденок схватит! — хвастал сержант Буряк.

— Богданыч? — переспросил батальонный санинструктор Сахончик, помогая повару наливать термосы. — Говорят, еще троих ваших представил.

— А что? У него слово с делом не расходится. Приведем, грит, и привели! Правда, тех, за которыми ходили, по дороге сами же фрицы укокошили — шальной снаряд. Так что срочно заменять пришлось панцирниками. Мы не отвечаем за это смертоубийство.

— Скажи-и, какие вежливые!..

Владимир Богданович, обжигая губы, прихлебывал чай и заново переживал эпизод с пленными. Он, конечно, замечал поклонение своей персоне, видел, с каким уважением судили о нем подчиненные, и вот, сидя на ящике из-под мыла и слушая Сахончика, своего недавнего бойца, подумал: не взять ли его в роту?

— А что, Сахончик, не хочешь ли сходить в разведку? — по-отечески благодушно спросил он.

Санинструктор такого оборота не ждал и прикусил язык. Владимир Богданович расценил его молчание как знак согласия и вскоре ушел, чтобы разыскать начальство и забрать его к себе.

Подчиненные не прочь были посмеяться над незадачливым ранением своего командира. Конечно, не прямиком напоминали, а как-нибудь хитро, с закавыкой.

— Дед Володя, — заговаривал на привале отделенный Буряк, осторожно кося глазом, — подстелите шинель.

Только дурак не догадался бы, к чему это, а Владимир Богданович преотлично схватывал намек на свое злополучное ранение: угораздило же — прямо в ягодицу! Однако он делал вид, что не понимает намеков, и послушно подсовывал под зад скатку. Да и как было ослушаться: этому Буряку и прочим голубчикам дай только повод, покажи, что ты возмущен, — уж они доймут… Что там шинель, пуховую подушку приволокли однажды, черти полосатые: «Поправляйтесь, дед Володя…»

Какое там поправляйтесь! Взвод Владимира Богдановича направили в тыл противнику на участке прорыва под Витебском, а здесь все перемешалось — где свои, где чужие… Наступающие части на отдельных направлениях вырывались далеко вперед, обгоняли отступающего противника, оставляя его группировки у себя на флангах и за спиной. Не успевали убегать и немецкие тылы, и даже карательные отряды, которые сплошь и рядом задерживались, уничтожая еще не сожженные деревни.

В болотистой низине разведчики обогнали кортеж из двух «виллисов» и броневичка. Владимир Богданович было притормозил свою машину — он заметил всем известную фигуру командарма, — но генерал Колосов замахал рукой: езжайте, дескать.

— Дожили, Владимир Богданыч! — свесился из кузова к дверце кабины Буряк. — Позади генерала плетемся!

Владимир Богданович буркнул что-то сержанту и вперился в водителя, но тот уже и сам понял, что от него требовалось, потому жал на всю железку.

— Так и на фрицев нарваться недолго… — проворчал Владимир Богданович.

Пересеченная местность почти исключала обзор, лесные массивы подступали к проселку с одной и другой стороны, сама грунтовка то взбиралась на бугор, то падала в низину, и в этой бесконечной смене однообразных подъемов и спусков немудрено было потерять направление. Однако Владимир Богданович твердо держал в зрительной памяти намеченный маршрут. Помогали ли ему старая охотничья сноровка или же чутье толкового разведчика, но, так или иначе, он не сомневался в правильности пути. Часа через полтора они забрались в глухую пущу; где-то на этом рубеже размывалась постоянно изменчивая линия соприкосновения с противником; по расчетам Владимира Богдановича, взвод должен был здесь выскочить к реке. С рекой у него дружбы не получалось: он с малолетства так и не научился плавать… «Если не найдем переправу — придется бросать колеса», — мелькнуло у него. Впрочем, это был крайний вариант, о нем Владимир Богданович старался не думать.. Пока было хорошо, и ладно.

Лесная дорога привела на спуск, долгожданная речка блеснула из чащобы. Вдали отчетливо слышались орудийные раскаты, где-то левее и сзади кипел бой, а в лесных дебрях было спокойно и тихо. Томный смоляной дух плавал над дорогой, распаренные хвойные лапы щекотали бойцов.

— Стой! — скомандовал Владимир Богданович. Машину приткнули в гущину и скопом кинулись к берегу: нужно было отыскать брод, обозначенный на карте.

— Сахончик, в воду! — распорядился Буряк, прежде чем Владимир Богданович подошел к берегу.

Сахончик снял ремень и гимнастерку, сел на траву, и товарищи стащили с бывшего санинструктора сапоги.

Владимир Богданович, после того как перетянул санинструктора к себе во взвод, всячески отличал его — и на сей раз позволил себе похлопать Сахончика по плечу, — хотя в душе искренне считал и не раз заявлял, что знаки особого внимания ведут к панибратству.

Брод оказался с твердым дном, и довольно глубоким. Невысокий Сахончик прошел туда и обратно, ему доставало под мышки, потыкал жердью, окунулся с головой — от жары. Он сообщил, что главная закавыка — брод узок. Сахончика прогнали еще разок на ту сторону, и он воткнул вешку, ориентир для водителя.

— Собьешься — карачун!.. — орал голый Сахончик.

Водитель пустил мотор, вырулил к урезу воды, однако заехать в ручей не успел — в лесу затарахтел мотоцикл. На том берегу все еще приплясывал Сахончик, вытряхивал из ушей воду, и Владимиру Богдановичу хотелось отлупасить беспечного хлопца: это ж надо — окунуться с головой, устроить купель! «От непутевый, от непутевый…» — кипел Владимир Богданович, но вслух сказал:

— Тихо!

До этого момента разведчики почти не опасались за свой тыл, но рокот нарастал, через минуту на опушку вынесся мотоцикл с коляской; немцев было двое, они вмиг поняли свою оплошность, водитель попытался развернуть мотоцикл с ходу, но переднее колесо, подпрыгнув на коряге, попало в рыхлый песок, мотор заглох. Разведчики неспешно пошли на немцев. Все было кончено, это понимали те и другие, и мотоциклисты молча подняли руки; сидевший в коляске унтер даже не потянулся к автомату.

Через небольшое время из чащи донеслось глухое урчание, по дороге вслед за мотоциклом двигалась вражеская колонна; вероятно, обозначенный на карте брод привлек внимание отходящих немцев. В распоряжении разведвзвода оставались считанные минуты.

— Олухи царя небесного! — рассердился Владимир Богданович, глядя на пленных. Потом пополоскал в ручье сапог и показал рукой на середину брода. Разведчики поняли взводного без лишних слов, сгруппировались у берега и ждали команды. Раздеваться было уже некогда, они лишь изготовились поднять над головами боеприпасы и рацию. Владимиру Богдановичу подали из кузова давно надутую для него — на всякий случай — запасную камеру, он надвинул ее на себя.

— Вперед, — тихо произнес он. Разведчики пошли в воду, за спинами у них быстро нарастал шум, немцы приближались к реке.

Владимир Богданович брел по грудь в воде, провисая, в своей камере, как на подпруге. На течении его почти сбило с ног, но поддержал вездесущий Буряк, и он выбрался на отмель. Вплотную за разведчиками барахтался автомобиль, но, как только машина добралась до середины брода, мотор заглох. С берега разведчики замахали водителю руками: «Выходи!» За рекой взвод залег, радист застучал ключом, посылая координаты для авиации.

2

Перепаханные гусеницами дороги, догорающие танки, исковерканные желто-зеленые пушки и тягачи изрядно загромождали дороги, снижали скорость преследующих войск. На окраине безлюдной деревушки Крутов увидел автомобиль, а затем и самого начальника инженерных войск полковника Кудина, который расхаживал возле грубо сколоченной, из неошкуренных бревен, вышки. Такие вышки немцы ставили в глубине, в тыловых узлах обороны для наблюдения и защиты от партизан — там, где не держали постоянного гарнизона. Евгений обратил внимание на аккуратно обнесенные колючей проволокой участки местности и понял, что это минные поля.

— Взгляни… — Полковник Кудин махнул рукой в сторону соседнего блиндажа.

Евгений подумал, что внутри обнаружен минно-взрывной сюрприз, но, когда сбежал вниз, увидел на стене подземного убежища распятого бойца: глаза его были открыты, в запястья и в шею вогнаны железные штыри… Евгений оторопел, он не мог оторваться от мертвых глаз, ему стало тошно. Он попятился и пулей вылетел наверх.

По дороге двигались войска. Евгений видел сидящих в грузовиках солдат с довольными лицами, многие громко смеялись, и ему хотелось крикнуть: «Замолчите!»

Евгений слышал, как полковник выяснял местонахождение Первого — это значило командарма, — и ему ответили — был слышен голос в наушниках, — Первый выехал из «Цветка» и скоро появится у себя. Евгений знал, чем озабочен полковник: на левом фланге нависла угроза сильной контратаки, нужно было срочно выбросить туда две-три роты саперов с минами. Собственно, инженерно-саперный батальон без первой роты, вместе с артиллерийско-противотанковым резервом, уже перебрался туда, следом предстояло идти и роте Евгения. Евгений ждал, покуда полковник закончит разговор — возможно, будут уточнения, — подрисовывал на карте примерный участок минирования, около километра по фронту: в роте имелось три машины противотанковых мин. Он машинально тушевал красным карандашом на карте вытянутый кирпич, зная по опыту, что на местности минировать будут почти наверняка не здесь, что рубеж, для отражения контратаки — понятие довольно условное, и никто заранее, точно не знает, в какое время, где и в каком боевом построении пойдет противник. Да и не это, как ни странно, занимало сейчас Евгения, а то, что на лице обычно суховатого и строгого Кудина светилась улыбка, весь он был странно оживленный, и его приподнятость никак не соответствовала сложившейся обстановке. Со стороны казалось, будто полковник и капитан невероятно довольны известием о назревающем ударе противника.

Положение на левом фланге беспокоило и командующего. Он выслушал свежий доклад армейского разведчика, находясь на КП одной из дивизий первого эшелона, и немедленно выехал на левый фланг.

Генерал Колосов ехал дорогой, обсаженной деревьями. «Екатерининские березы, старый тракт… Не светлейший ли Потемкин приложил руку?.. Нет… березы столько не живут…» — размышлял он, отдыхая. Солнце светило справа, оно склонилось уже довольно низко, деревья откидывали тени через всю дорогу; эти тени методично набегали, словно ударяли по капоту, по ветровому стеклу, по глазам, и это раздражало генерала. Он приподнял козырек из темной слюды, заслонил глаза, но на дороге все равно рябило. Впереди генерала переваливался неуклюжий броневичок, он был тяжеловат, на каждом повороте оседал, клонился в сторону и сбавлял скорость, и эта медлительность тоже была неприятна. Генерал видел, как притормаживал его водитель, чтобы не боднуть броневичок, и хотел сказать: «Давай обгоняй…» Но не сказал, довольно того, что вторую — охранную — машину оставил в штадиве: что-то в ней забарахлило…

Генерал протянул через плечо руку, с заднего сиденья адъютант подал ему карту, он развернул склейку на коленях. По сути, события развивались, как и следовало ждать, — дивизии первого эшелона продвигались в хорошем темпе. Все шло по плану, далее занесенный немцами на фланге танковый кулак не являлся особой неожиданностью: о непосредственном выдвижении вражеских танков летчики донесли еще с утра. Генерал с удовольствием подумал о летчиках, которые сейчас уже определенно бомбили немецкую колонну.

Генерал взвесил и положение соседей. Впрочем, ничего нового для себя он не извлек: правофланговая армия продвигалась на одной линии с его дивизиями, а вот сосед слева отстал, на стыке образовался разрыв, и открытый фланг не ускользнул от внимания немецкого командования. Как следствие — туда нацелилась контратакующая группировка противника, и это не только отвлечет силы, считал генерал, но и может снизить темп наступления. Командир левофланговой дивизии и так уже оглядывается: «По тылам бы не резанули!..»

Генерал Колосов вздохнул, но ни адъютант, ни шофер не приметили ни малейших колебаний, сомнений на его всегда спокойном лице. Между тем сомнения у него были, хотя все четыре фронта, наступающие в Белоруссии, прорвали оборону противника на шести участках, окружили и разгромили витебскую и бобруйскую группировки противника, нанесли ему серьезный урон в районах Орши и Могилева, заставили поспешно отступать на всем фронте от Западной Двины до Припяти. Противник начал отводить войска за Березину. И однако… контратака! На фоне всей громадной по масштабам операции «Багратион» это был лишь эпизод, но для армейской операции удар свежей панцирной дивизии, да еще по открытому флангу, мог быть достаточно ощутим.

Нависшая на фланге угроза отчетливо проявилась еще утром, и командарм тогда же решил: отразить контратаку с места. Это было удобно: почти по самому флангу, сливаясь с разгранлинией, вился болотистый ручей. Обойти этот рубеж немецкие танки не могли. Да и не хотелось командарму затевать на фланге встречный бой, отвлекать с главного направления значительные силы, растаскивать преждевременно второй эшелон. Особенно после недавнего разговора с Москвой.

— У вас наметился успех, товарищ Колосов… — послышался негромкий голос в трубке.

— Да, товарищ Сталин.

— Товарищ Василевский предложил вводить на вашем участке танковую армию. Мы с этим согласились…

Фронтовые подвижные соединения ушли вперед, их передовые отряды опередили общевойсковые армии на добрые полсотни километров, и в этих условиях Колосов должен надежно блокировать, не оставлять свободы действий рассеченным и разрозненным войскам противника. Но если сейчас бросить на разгром контратакующей немецкой дивизии значительные силы, темп армейской операции неизбежно снизится…

Колосов знал, что кардинально изменить решение перед самым началом боя — дело нереальное, если бы даже хотел: части уже выдвигались на указанные рубежи, приняли боевые построения, наладили взаимодействие, и ломать все это поздно… Знал это Колосов, но сомнения донимали его. Он оторвался от карты, прикрыл глаза; после бессонной ночи ему нужен был хоть короткий, на несколько минут, отдых. Он не мог бы определить, сколько времени ехал он в полудреме, скорее всего, несколько мгновений, но ясно услышал очередь, почувствовал, как «виллис» дернуло и он завихлял по дороге. Колосов тревожно открыл глаза, понял, что охранного броневичка нет, он скрылся где-то за поворотом…

3

Бил по машине генерала Колосова каратель по кличке Прокурор, толстый, с бельмом на глазу детина. Возле него таились Вадим и Константин.

— По колесам!.. — советовал Вадим.

— Я и так… эх, на скору руку, без суда и следствия… — ерничал Прокурор.

Все же из-за куста они вышли, когда машина уже замерла на обочине, впереди переваливался Прокурор.

— Без суда и следствия… — со смешком повторил он. — Начальники, мать вашу за ногу…

У машины откинулась задняя дверца, оттуда грохнул пистолет, но в ту же секунду Прокурор полоснул очередью. В лесу отдалось эхо, и все стихло.

Костик стоял сбоку, наблюдал, как дрожало бельмо да правом, незакрытом глазу Прокурора.

«Сволочь! — подумал о нем Константин, едва сдерживая раздражение. — И Вадька… оба сволочи…»

К подбитой машине они не пошли, потому что на дороге замаячил неосмотрительно проскочивший вперед броневичок; они перемахнули открытое пространство и скрылись в лесу. Константин бежал за Вадимом, страха он не ощущал, его занимало другое: куда и зачем они спешат? Куда он спешит?..

Вокруг стелился густой подлесок, под логами чавкало, Константин понимал, что броневичок не мог их преследовать, но убегал от места злодеяния, не замечая, как хлещут по лицу ветки, как трещит на нем одежда и шлепает по ляжке длинный, привешенный к поясу тесак. Константин злился на себя и на немцев, на Прокурора я Вадима, на всех…

За покушение на крупного начальника Вадим и Прокурор получили от командира отряда зондерфюрера Рейхе унтер-офицерские погоны; это случилось через два дня после налета, как только каратели оторвались от наседавших русских. Удачный исход дела, повышение в чине — какой еще нужен предлог для выпивки?

Лесная деревня, в которой остановились каратели, лежала в стороне от большака. Ни фронтовая пальба, ни тревожный грохот запрудившей все дороги армейской техники не беспокоили здешние места.

Зондерфюрер Рейхе любил тыловую тишину. Перед тем как отправиться восвояси, он лично налил по рюмочке новоиспеченным чинам вермахта, и Прокурор даже вздернул кверху руку, вместе с Вадимом прокричал:

— Хайль!

Вернувшись, довольные и веселые, оба по-дружески похлопали по плечу Константина, который остановился на постой вместе с ними.

— Что не поздравляешь, рядовой? — спросил Вадим.

— Поздравляю…

— То-то! Замочим?

И они замочили. Сперва пили порционный шнапс, но его оказалось мало, компания перешла на самогон — нашелся у Вадима, в коробке от противогаза. Они опрокинули по стакану, налили еще, и Вадим отнес посудину в сарайчик, куда были спроважены хозяева — старуха с золовкой и двое детей. Захмелевший Вадим навязчиво повторял Константину, что эта деревня находится вблизи партизанского района, что в окрестностях долго заправлял однорукий комиссар, что он вырвался из кольца и все жители здесь — партизаны… Так, дескать, сказал Рейхе, а уж он-то знает, он подчинен штабу армии, отделу «1-Ц». Вадим трахнул по столу кулаком и заявил, что пора рассчитаться с одноруким.

— Пора, — осоловело подтвердил Прокурор.

В канун войны он обретался в Ставрополе, работал на торговой базе экспедитором. Вместе с шофером они наловчились запихивать ворованную колбасу в дверцы автомобиля, в прорезанный запасной скат и иные потайные места. В общем, жили не тужили, и когда любовница Прокурора узнала, на свою беду, про фокусы с краденой колбасой и еще кое-что поважней из его темного прошлого, Прокурор с шофером повезли ее в лес, на прогулку, и шофер сбил ее машиной.

— Я все могу! — с бравадой бахвалился Прокурор.

— Что ты можешь, что?

— Все, что хочешь!

Костику почему-то не пилось. Он отставлял от себя стакан, раза два незаметно слил самогонку в цветочный горшок и скоро убедился, что Вадим и Прокурор сильно перебрали; он думал все о своем, не вступая в споры с этими придурками, слушая пьяный их лепет с пятого на десятое.

— Сволочи, — без всякого выражения сказал он.

— Это кто сволочи? — Вадим локтем отстранил от себя Прокурора, всем корпусом подался через стол к Константину. Стол съехал с места, одна ножка у него подкосилась.

— Все сволочи!

— Слышь, Прокурор? — обернулся Вадим к дружку. — Он давно у меня как твое бельмо… Пей, надоел! — Вадим нацедил первача, поднес Константину, однако тот вновь отодвинул стакан.

Это окончательно вывело Вадима из равновесия. Покачнувшись, он встал и запел: «Сухой бы корочкой питался…» Вслед за ним поднялся Прокурор. Обойдя стол с двух сторон, оба приблизились к Константину, Прокурор обнял его за плечи, а Вадим поднес ему ко рту стакан и начал лить. Константин не разжимал губ, самогон стекал по френчу на пол.

— Пей, сердобольный!

— Не буду, — упорствовал Константин. Однако Вадим разошелся не на шутку, он поставил стакан и заломил Константину руку, другую ухватил Прокурор. Константин пробовал освободиться, опрокинул стол, ударил Вадима головой, но у дружков хватка была железная — скрутили, бросили на кровать, принялись бить.

Ночью Костик не спал. Жестоко избитый, со скрученными руками, лежал он на кровати и думал, думал… Ему вспомнился начальник полиции, культурный, воспитанный человек — он на голову возвышался над этими ублюдками, — и его обещания: спецшкола, возможность подняться над тем же Вадимом и подобными людишками…

Развязали его утром. Руки у него зудели и ныли.

— Похмелись, — предложил Вадим.

Костик потряс занемевшими кистями, шевельнул пальцами, подошел к столу. Между тарелок торчала все та же противогазная коробка. Вадим налил из нее, а Прокурор подвинул глазунью. Набычившись, Костик выпил.

— Еще? — спросил Вадим.

Костик молча отмахнулся. Вадим и Прокурор охотно доцедили остатки.

— Выходи строиться! — раздалось под окном.

Все трое выскочили на улицу. Задачу ставил лично зондерфюрер, дело было срочное — он получил приказ по радио. Времени на исполнение оставалось в обрез: за ночь русские сильно продвинулись и могли помешать.

Дело свое карательный отряд знал — несколько команд с канистрами и факелами сейчас же приступили к работе, методично переходили от одной избы к другой, плескали под стрехи бензин, подносили факелы. Над деревней заполыхали столбы огня.

— Быстро! Быстро! — торопил зондерфюрер.

Жителей согнали на площадку возле колхозного коровника. Вадим и еще двое принялись обшаривать женщин, сдирали серьги, крестики. В толпе не замирал ропот, слышался плач детей, и лишь старики — их было человек восемь — толпились молча.

— Подавись, ирод! — выкрикнула не старая еще женщина, когда Вадим рванул с шеи у нее серебряный образок.

— Ну-ну! — Вадим наотмашь хлестнул ее по щеке — и тут же получил плевок в глаза. Он отпрянул на шаг, встретился глазами с Константином, который стоял в шеренге, во взгляде Константина отразилось столько неприкрытого презрения, что Вадим выхватил пистолет и бахнул в женщину. Толпа шатнулась, подалась к убитой, но полоснул автомат, упали еще женщина и мальчик, остальные замерли на месте.

— В коровник! — жестко распорядился Вадим. — Все вы партизаны…

Люди угрюмо молчали.

— Это за однорукого! Все вы… все вы комиссары! — орал Вадим. К нему присоединился потный Прокурор, он тоже что-то выкрикивал, и уже нельзя было понять значения слов, только видна была звериная лютость карателей.

Избы полыхали кругом, над деревней встала сплошная завеса огня и дыма. Потоки воздуха временами сносили завесу на одну сторону, и тогда было видно, как проседали горящие крыши, стреляла искрами солома, желтые языки облизывали сараи, стожки, яблони.

Каратели подталкивали автоматами женщин и детей, люди пятились, вливались в распахнутые ворота коровника. Неожиданно из толпы вырвалась девочка, подобрала оброненную куклу. Прокурор пнул девочку ногой, она кубарем влетела в коровник, едва не обив с ног деда Онуфрия, которому все еще мерещилось, что это дурной сон. Старик никак не мог осознать, как это он задремал под кустом, партизаны во главе с Бойко ушли, а он через сутки приблудился в свою же деревеньку — прямо в руки карателям…

— Под арест? — опросил Онуфрий.

Константин промолчал, хотя шел рядом, знал, что сейчас произойдет… Он механически переставлял ноги, как всякий попавший в строй солдат, и, как солдат, не мог выйти самовольно из строя… С непонятной тоской поглядел он на близкую опушку леса, продолжая конвоировать обреченных людей, которые толпой вливались в коровник. Несколько поотставших женщин с детьми на руках упирались у входа, но их затолкали прикладами, ворота закрыли. В ту же минуту коровник со всех сторон облили бензином и зажгли.

Каратели метались вокруг коровника, строчили по оконцам. Но вот из оконца чьи-то руки вытолкнули девочку с куклой, девочка брякнулась на землю, заплакала, игрушка выпала из ее рук. Константин подался к девочке, но его оттолкнул Вадим — вместе с Прокурором они подхватили и бросили ребенка назад в коровник.

Константин машинально поднял с земли куклу. Вадим недвижными глазами разглядывал Константина — и вдруг захохотал; этот истерический хохот уколол Константина, Вадим словно хлестал его при всех; щеки у Константина загорелись, он с ненавистью глядел на Вадима, вновь переживай и его злобный тычок на болоте, когда тонул Рунге, и пьяные побои после налета на генерала, и каждодневные мелкие унижения; он держал куклу, и все вокруг казалось ему ненастоящим — избы в огне, дым, крики… Перед ним как в тумане плыло что-то давнее, мучительное — Муся, нескладная их свадьба, издевки Вадима, и в нем словно повернулось что-то…

Вадим все смеялся безудержно, никто не пытался остановить его, все смотрели, как он надрывался в смехе. Наконец поймал взгляд Константина, который не опускал с него глаз, и кивком подозвал к себе. Константин прошел мимо Вадима, как заводной последовал дальше, к кустам, и Вадим пошел за ним. Вдвоем они отмерили шагов сто, Вадим все хохотал. Когда он замолчал, Константин наставил на него автомат, выстрелил и кинулся в заросли.

4

Ночью передовой отряд стрелковой дивизии после короткого артналета атаковал немцев на Березине. В тот же час партизаны напали на гарнизон противника, засевший в прибрежном селе на западном берегу. Совместная атака принесла успех, была захвачена переправа, захвачены полсотни рыбачьих лодок, на этих лодках, а также на войсковых плавсредствах и переправился через Березину передовой отряд — стрелковый полк. Утром к реке вышла вся дивизия, вслед за передовым отрядом перебирались на тот берег остальные полки — пехота и полковая артиллерия, связисты и саперы. Туда подтягивались люди и техника, патроны и снаряды, пулеметы и минометы. Дивизионная артиллерия поддерживала форсирующие подразделения огнем. Удар на болотистом, почти непроходимом для танков и тяжелой артиллерии участке был неожиданным для неприятеля, это гарантировало важное условие успеха — внезапность.

Крутов с группой саперов продвигался за правым флангом дивизии, к утру он вышел к берегу Палика. У озера был хорошо слышен ночной бой передового отряда, угадывался подход к реке главных сил, выделялась методичность залпов дивизионной артиллерии — казалось, что плацдарм уже расширился и бой перемещался на запад. На самом же Палике стояла тишина, плотный туман обволок кусты и камышовые заросли, спустился на воду. Вместе с Крутовым в группе было семь человек, они получили задачу проникнуть в тактический тыл гитлеровцев и окончательно нарушить коммуникации, поврежденные партизанами-подрывниками в период «рельсовой войны».

Всю ночь пробивались саперы по топям и непролазной чащобе, лишь к утру наткнулись на старую, укрепленную фашинами дамбу и убедились, что на ней когда-то лежала узкоколейка; во всяком случае, на насыпи местами сохранились шпалы с вмятинами от рельсов. Дамба вывела саперов к озеру, но в тумане даже урез воды не различался. Шедший первым Наумов с ходу втесался сапогом во что-то мокрое; под ногами у сержанта зафурчало, саперы отшатнулись от него, потом захлопало множество крыльев, и Наумов обронил:

— Ути…

Янкин недоуменно повернул к сержанту свое щербатое лицо: не ко времени, мол, однако ничего не сказал, крякнул по-утиному, скинул с плеч лямку, опустил на траву вещмешок с толом. Лицо и руки у него были влажные, он утерся рукавом, но гимнастерка тоже напиталась, и Янкин понял, что взмок не от пота, от болотной сырости. Рядом с его мешком сложили все остальное имущество, свалили надувную лодку, весла, мех со шлангом, подрывную машинку, харч. Нужно было хоть немного переждать — в непроглядной молочной пелене вытянутая рука становилась невидимой, — а потом уж соваться в незнакомое озеро, искать на той стороне предполагаемую дорогу.

Густой белый заслан поднимался медленно. Саперы привычно пошарили вдоль берега, надули и оснастили лодку. Наумов сам отвел ее к ближайшему кусту, начал привязывать и вдруг окликнул Евгения. Евгений увидел на плаву под кустом что-то бурое, это был вздувшийся труп, гимнастерка и брюки на нем лопнули. Дальше, в камышовом островке, качнулись от лодочной волны еще два, затхлый воздух тоже колыхнулся, обдал Евгения приторно-сладкой вонью. Евгений стоял на мокрой прибрежной полосе, он хотел сказать Наумову, чтобы тот перевел лодку в другое место, но, как и Янкин, ничего не сказал, повернулся и побрел, шлепая подошвами. Он старался не думать об увиденном, но мысли его возвращались к кусту за спиной, ему хотелось оглянуться.

— Товарищ капитан, тут приблудились… — раздался вдруг голос Янкина. Евгений увидел, как выбирались из болотистых зарослей люди, и с одного взгляда понял, что за люди: местные, возможно, даже партизаны, которых немцы блокировали в этом районе и о которых Евгений был наслышан.

Выходцы из тумана брели, падая от усталости и голода; впереди двое подростков с носилками в руках, в носилках лежала окрученная тряпьем женщина, за ней следовала еще одна, и дальше — подростки и дети. Все они подошли к солдатам, вкопанно остановились, будто не решаясь стеснить военных своим присутствием. Они так и застыли — с носилками на весу, с не верящими в счастливую встречу молчаливыми взглядами.

— Первые ласточки… — вырвалось у Янкина; он не сразу нашелся, не додумался приветить измученных людей. Потом уж, оглянувшись на подошедшего Крутова, прочитал в глазах командира укор, опомнился, перехватил у переднего хлопчика носилки. Раненая смотрела на новые лица и в их оживлении, в самой новизне давно не виданных своих, родных солдат ловила надежду на спасение. Она остановила взгляд на Евгении, подняла руку, сдернула темную косынку. Евгений разобрал, что на носилках девушка, ей было не более шестнадцати. Такой же зеленой оказалась и другая, когда окинула на плечи платок и рассыпала пшеничные волосы.

Саперы уже доставали у кого что было, угощали пришлых. Нашлись и консервы, и колбаса, и даже круглые трофейные плитки шоколада. Саперы догадывались, что партизанские отряды, их ударная сила — все, кто мог держать оружие, — вели бой, здесь же оставались одни тылы.

Евгений при помощи Янкина пытался перебинтовать девушку, но это оказалось невозможно, тряпичные лоскуты накрепко присохли к ранам; вдобавок обе ноги были примотаны к самодельным лубкам.

— Держись, девочка! — Евгений присел возле ее изголовья, но раненая забылась, потеряла силы. «Нас собаками… фрицы…» — вполголоса твердила она.

Нужно было греть воду, Янкин принялся раздувать костер. Ему помогали товарищи, набрали сушняку, но на Палике уже рассеивался туман, саперам пора было в путь. Евгений связался по рации со штабом, доложил о встреченных местных жителях. Он так и не знал, что военная тропа его пересеклась с партизанскими тылами отряда Бойко…

Разведчики Владимира Богдановича перебрались через кладочку, вернее, давно поваленное, облысевшее дерево. Сразу от кладки поднимался крутой обрыв, разведчики взбежали наверх, где была сплошная стена леса и можно было отдышаться; но отдыхать не пришлось, оглянувшись, Сахончик предупредил:

— Немцы!

Немцы высыпали на лесную луговину, кладочки им было не миновать: выше и ниже перехода непролазные топи. По всему видать, они плохо ориентировались на местности, шли по азимуту, напрямик через лес и болото; похоже, они вырвались из той бани, что устроила им авиация по вызову Владимира Богдановича. Отступали пешедралом, никаких танков и машин у них не осталось, да и не пробиться технике в этих дебрях. Владимир Богданович пожалел, что пришлось покинуть там и свою машину; но так или иначе, этих недобитков стоило рассеять по лесу, чтоб и одиночки не добрались до Березы, как ласково называл речку Сахончик. Владимир Богданович не стал докладывать по рации о встрече с противником, он считал, что фрицы эти уже не жильцы. Разведчики залегли по опушке над обрывом, подпустили гитлеровцев вплотную и открыли огонь.

Вскоре перед разведчиками открылось озеро. Владимир Богданович уже поостыл от недавней стычки, а все равно ершился. Он не ругался и даже не ворчал, но всю дорогу, до самого Палика, воспитывал ближних своих, особливо Сахончика, который тащился с камерой через плечо. Сахончик скинул ее у самой воды и надул:

— Пфу-у! Плавсредство для деда Володи.

Владимир Богданович будто и не слышал. Теперь он воспитывал уже Буряка:

— Ты, сержант, должен пример подавать.

— Я что? Я всегда готов.

— Вот, вот! На тебя бойцы смотрят, а ты в пререкания… Вон Сахончик, возьми его за рупь двадцать… И у тебя никакой инициативы, я должен на камере рисковать, нет бы лодочку!

Это был тонкий намек на саперную профессию сержанта Буряка, который в свое время часто сопровождал разведчиков, пропускал их через свои и немецкие заграждения, да так и остался во взводе Владимира Богдановича.

— Эт как? Два огляда, третий хап? — сощурился Буряк.

— Ну, я к закону отношусь… знаешь как. Смекалку прояви. Есть же военные трофеи.

— Трофеи в плавнях! Махнете через озеро на резине. Да я вас и плавать научу, хотите? — Буряк поднял злополучную камеру, помял в руках, послушал, не шипит ли ниппель.

— Я ученый, — грустно ответил Владимир Богданович, разглядывая красное, почти бордовое лицо сержанта. В предложении Буряка послышалось ему бог знает что, он даже подумал, не сговорились ли эти бестии проколоть камеру, чтоб насильно поучить его плавать. Владимир Богданович снял кубанку — предмет зависти всего разведбата — и провел рукой по волосам, словно нащупывая седой клок, появившийся еще в молодости. Но клок этот при всем желании найти было невозможно, потому что в последние годы вся голова у него побелела.

Зная водобоязнь своего командира, разведчики принялись неумело, без инструмента, ладить плотик. Под рукой не оказалось ничего путного, кроме ольхи да ивняка, сырые сучья едва держались на воде, и тогда смекалистые ребята поволокли с насыпи трухлявые, но сухие шпалы.

Владимир Богданович торопил своих, похваливал:

— Из тебя, Сахончик, будет толк… Давай, давай!

— Для вас, дед Воло… товарищ старшлейтенант!

— Начальство надо беречь, Сахончик! — Владимир Богданович по-отечески хлопнул его по плечу и этим самым как будто поощрил к откровенности и даже некоторой интимности: ведь не стал бы он делиться сокровенными мыслями с кем попало. — Да, но где вы камеру взяли?

— Ну, реквизировали… в автобате. Мы вернем.

Сахончик вдруг понял, что зря признался, и оробел; не следовало поддаваться минутной слабости, выдавать секрет, хотя — кому же не ясно? — они с Буряком поступили правильно, иначе как транспортировать своего взводного через препятствие? Тем временем Владимир Богданович взял злополучную камеру, не зная, что с ней делать, и с ненавистью глядел на нее. И догляделся, прочитал на резине карандашную надпись: «Спасайся, кто может!» Это уж было черт знает что.

— Ты нарисовал? — строго спросил Владимир Богданович.

Сахончик знал, что писал сержант Буряк, но выдать его было нельзя, он передернул плечами:

— Может, шоферы…

— Шоферы… Знаю, какие шоферы!

Впрочем, Владимир Богданович разорялся для порядка, на душе у него было хорошо, он видел, что дело с плотиком подвигалось, и милостиво отпустил Сахончика.

— Ступай, голубок. И чтоб никакого самовольства!

Этот Сахончик чем-то напоминал Владимиру Богдановичу пасынка Женьку: такого же роста, ловкий, поворотливый. «Эх, Женька, где тебя носит?» — подумал он. Чувствуя потребность поделиться своими мыслями и заботами, Владимир Богданович как бы невзначай подступил к Буряку. Сержант, на взгляд Владимира Богдановича, был самый незанятой человек во взводе, с ним можно было безущербно для дела поговорить. Тем более нигде не стреляли, кругом тишь да гладь, и Владимир Богданович перекинул автомат с левого плеча на правое, сказал:

— Парень у меня в действующей… С самой заварухи — ни слуху ни духу.

— Теперь найдется! — заверил Буряк, который в общих чертах знал биографию командира, слыхивал и про пасынка, хотя никак не связывал его с Евгением, потому что перевелся из саперной роты в разведку задолго до возвращения Крутова из госпиталя.

— Может, и найдется… — охотно согласился Владимир Богданович. — Я как погляжу на Сахончика, так вспомню…

— Сахончик почти дома, — помедлив, заметил Буряк. — Его краями проходим.

В это время доложили:

— Плотик готов.

Над Паликом туман почти испарился. Владимир Богданович взобрался на подручное плавсредство и с облегчением вздохнул: как бы там ни было, а твердая палуба под ногами не шутка, это не то что барахтаться с проклятой камерой, да еще приобретенной нечестным путем. Владимир Богданович на всякий случай положил ненавистную камеру возле ног, закинул ремень автомата через голову и демонстративно повернулся спиной к берегу; все главное сосредоточилось теперь на той стороне, за озером, куда стремились разведчики. По голосам и иным звукам он отчетливо представлял, что делалось у него за спиной, слышал, как Буряк подгонял бойцов, различал, как хлюпал в воде шест, которым сейчас будут отталкиваться, и лишь одно беспокоило его: под тяжестью разведчиков плотик изрядно сел и едва держался на плаву. Однако колебаться было поздно, Владимир Богданович пнул ногой камеру, заторопил сержанта:

— Кончай канитель!

«Легко сказать — кончай», — думал Буряк, с нетерпением дожидаясь Сахончика и не зная, что тот обнаружил в кустах безнадзорную надувную лодку, забрался в нее и шустро заправлял в проушины весла. Подошедший саперный сержант не без любопытства наблюдал за его маневрами. Занятый своим делом, Сахончик не видел его, и только когда намерился отвязать стропу, сержант спокойно заметил:

— Двойной же узел, дура.

— Верно, — согласился Сахончик, выхватывая нож. Но перерезать чалку не успел, сержант схватил его за руку.

Сахончик наконец поднял голову, разобрал, что перед ним не собрат-разведчик, а кто-то чужой. У этого чужого тоже висел на плече автомат, и весь его вид был не так благодушен, как это казалось по голосу.

— Думал, бросовая, немецкая…

— Лучше надо думать! Убери нож.

Сахончик послушно сунул нож в чехол, но продолжал сидеть в лодке, качая ее с борта на борт; волна от лодки шевельнула чернеющих в кувшинках утопленников, Сахончик поглядел на них, прибортнул лодку к берегу и пулей выметнулся на сушу.

— Взводного выручить хотел… Тоже мне! — оправдывался он.

Он и правда не знал, чья лодка, поддался порыву, как это частенько с ним случалось от избытка энергии и неуемного желания сделать все получше. Не один уже раз корил он себя за спешку и необдуманность, которые, зачастую подводили не только его, но и товарищей, корил, а вот подвернулся случай — и опять попал впросак. «Черт знает что, — думал Сахончик, — нужна мне эта лодка как зайцу стоп-сигнал!»

— А вы кто будете? — полюбопытствовал он.

— Саперы.

— А! Привет саперикам!

Когда Сахончик вернулся, у него никто ничего не спросил, разведчики не видели, что произошло, лишь Владимир Богданович, обладавший отменным слухом, спросил:

— Опять за свое, голубок? Когда я тебя воспитаю!

— Я по-хорошему, дед Воло… товарищ старшлейтенант!

— По-хорошему, так доложить надо было. Я бы сам потолковал с саперным начальством.

Плотик с разведчиками удалился от камыша метров уже на тридцать. Владимир Богданович повернул голову, увидел на берегу офицера, но не стал вглядываться в его облик. «Буду я кланяться всякому юнцу… Доплывем!» — решил он.

Вслед за Владимиром Богдановичем перебрался через Палик и Евгений со своими, но разведчиков уже и след простыл, лишь болтался у отмели покинутый плотик. С западной стороны тоже подступал к озеру лес; в лесу саперы наткнулись на заброшенную дорогу, хранившую следы разыгравшейся здесь трагедии, судя по всему, летом сорок первого года: по обе стороны полотна валялись побитые и целые повозки и грузовики, ржавое, искореженное железо, гильзы… Поросшие травой и хвойным подлеском воронки завершали картину. Взгляд Евгения в первую очередь выхватил опрокинутую тупорылую трехтонку и две хорошо сохранившиеся полуторки. Евгений подошел, заглянул в дверцу одной из них, но в кабине все было выдрано, мотор снят, видимо, к машинам приложилась хозяйская рука.

— Отступали к озеру, на переправу… — сказал Янкин.

— А может, Наполеон наследил? — прищурился Наумов, но его шутку не приняли.

Затерянная в болотистом краю глухая лесная дорога, однако, вызывала в памяти минувшие события. Невзгоды и опасности настоящего времени как бы сдвинулись в прошлое, бойцы шли спокойно и расслабленно, как будто дело, которое они вершили, уже закончено и никаких угроз со стороны реального противника не существовало. Евгений достал лист полусотки, но ориентироваться было не просто: грунтовка, на которую они напали, была накатана, скорее всего, по одной из бесчисленных просек. Пока Евгений совмещал стрелку компаса да ориентировался по карте, саперы все же ударились в историю — толковали о гибели француза на Березине, о тогдашних партизанах — Василисе и Денисове, о Багратионе и Кутузове и иных памятных сердцу русского человека именах. Однако в сознание настойчиво вторгались настоящие события — где-то за лесом началась канонада; саперы знали о взятии Борисова, знали, что наши войска вели бои на подступах к столице Белоруссии, и что северней Палика кавалеристы генерала Осликовского взяли Вилейку и Красное, перехватили железку Минск — Вильнюс. Кто-кто, а саперы представляли, каково двигаться войскам в лесисто-болотистой местности, где с дороги не соступишь, знали, что многие мосты и участки дорог разрушены партизанами и войсковыми опергруппами.

Пройдя по лесу километров пять, саперы выбрались на открытое место. Евгений тотчас повернул на юго-запад: нужно было приблизиться к полосе наступления дивизии, которая форсировала Березину. Справа осталась деревня. Между ней и лесом, закрытые от наблюдения зеленой кустистой гривкой, и направились саперы: они шагали по проселку, дорога оказалась малоезженая и безлюдная. Правобережная местность была заметно выше и суше, лесные прогалины всюду запаханы, и не только по целехоньким деревенским крышам, но и по всяким мелким приметам ощущалось, что хозяйство здесь надежно поддерживалось жителями. Чем дальше продвигались саперы, тем ощутимей была их радость. За пологой возвышенностью открылась еще деревня, и тоже не сожженная; вместе с возделанными полями это неопровержимо показывало, кто оставался действительным хозяином районов. Деревенька была невелика, дорога вела через нее, и вскоре саперы зашагали по улице.

— Красные! Наши! — вопили дети. Взрослые не выказывали особых эмоций, не то что в ранее освобожденных, зачастую сожженных весках. Жители этой деревни, по существу, не знали оккупации.

И тем более приятно было встретиться с этими, людьми, в их сдержанной сосредоточенности Евгений улавливал неколебимую веру в жизнь, в несокрушимость простого человеческого бытия. «Чему тут удивляться? — было написано на их лицах. — Мы вас ждали, верили, что придете…» Евгений и не удивлялся такой встрече, он будто приготовился к ней и с любопытством поглядывал на деревца с зеленеющей завязью, а в крайнем дворе — с приткнутым к сараю турничком — висели довольно крупные яблоки.

Издали донеслись звуки боя. Крутов убедился, что направление взял правильное — к железной дороге, куда они стремились со своей взрывчаткой. Он остановил саперов, заговорил с проходящей женщиной, и тогда подтвердилось, что здесь действительно жили вольно, они сохранили даже сельсовет и правление колхоза; женщина поведала, что километрах в восьми, за непролазными топями, стоял немецкий гарнизон, там теперь бились партизаны, оттуда неслась пальба.

День стоял жаркий, саперы двигались вяловато. Наумов, поотстав, в упор разглядывал встречную женщину, покуда та не отвела глаза.

— Иди, солдатик… иди…

На пыльном проселке появилась подвода, к избам подвозили раненых из партизанского отряда, они охотно обрисовали Евгению ход боя. Саперы напились у колодца, миновали правление колхоза с небольшим, взятым в самодельную рамку, выцветшим портретом Ворошилова на фронтоне крыльца и поспешили своим маршрутом. С километр отмерили они по этому же проселку, затем по меже свернули западнее, в обход боя, и прибавили шагу. Скоро саперы попали на тропу, пересекли выгон и углубились в лес.

— В бору неприветно… — сказал Наумов. — Может, с дерева в тебя целят, а ты беспомощный.

— Эко! Святое место лес, все знают, — возразил Янкин.

— Про тутошних не спорю, а я — не привык…

— Упрям же ты, сержант! Если каждый зачнет выбирать, где ему удобней, что будет?

— Ничего не будет, кроме выгоды. Отдыхать, так с комфортом. Здесь, что ли, привалимся?

Янкин внимательно окинул взглядом лесную гущину, но всюду было одинаково хорошо, прохладно и немного сумрачно, и трудно было отдать предпочтение какому-то определенному месту. Он глубоко подышал, видно было, что об отдыхе он до последней минуты вовсе не думал, но вот выпало поддержать разговор, и он решительно повел головой вдоль просеки:

— Можно. Где стал, тут и стан.

— И напрасно. Во-первых, нужен водопой, во-вторых… Эх, Янкин, не дорос ты! Прошел населенный пункт и не обратил внимания, что жильцы в юбках!

— Как язык поворачивается! После того что люди перенесли…

— По-ошла писать губерния… — сказал Наумов и оборвал фразу, поняв, что затеял разговор, неприятный для Янкина, что иссеченный взрывом Янкин, о сердечной сумятице которого сержант знал, не мог поддержать такое балагурство.

Евгений рассеянно слушал бойцов и был рад, что они бодры, что все складывалось хорошо и по времени группа успевала в назначенный квадрат. Он первым перескочил ручей, вышел на травянистую колею, подождал, пока перебрались саперы с тяжеленными мешками на плечах; лесная дорожка держалась ручья и пропадала за поворотом, где нависали над ней, как шалаш, две надрубленные лесины. Евгений повел группу по неожиданно обнаруженной дороге.

За поворотом саперы встретили кучку партизан, которые вели пленных. «Попались, гады…» — злорадно подумал Евгений, но, по мере того как пленные приближались и Евгений всматривался в их лица, злорадство его рассеивалось. Пленных было двое, они покорно плелись со связанными руками, у переднего волочился по пятам рваный, с вывернутой грязной подкладкой рукав. Вероятно, оба не сомневались в своей судьбе, обреченность проступала даже в их походке.

— Куда ведете? — спросил Крутов, остановившись.

— В штаб.

Вероятно, ответ конвоиров был понят пленными, потому что лица их посветлели. В штаб — значит, не будут расстреливать! И все-таки это были уже не те пленные, каких видывал не так давно Евгений на Кавказе, не говоря уж об Украине. Те были бравыми вояками, эти же — мокрые куры; в их глазах застыло безразличие, они не чувствовали ничего, кроме удручающей покорности и боязни расправы над ними… И даже после того как поняли, что жизнь в безопасности, на их лицах осталось вместе с робкой радостью и сомнение, как будто освобождение от войны не составило им особого удовольствия.

— Рады небось? — спросил Евгений у конвоиров, и те поняли, что речь шла о немцах.

— А чего им, отвоевались, — благодушно ответил пожилой партизан с красным косячком на потертой ушанке.

Саперы угостили партизан куревом, те с охотой дымили. «С этим у нас туго», — пояснил опять же пожилой конвоир. Дали цигарки и пленным, они с жадностью затянулись.

— Гитлер капут? — спросил Наумов.

— Капут, капут… — в два голоса заверили пленные.

Крутов вглядывался в моложавые лица немцев, видел, что они не старше, а возможно, моложе его. «Юнцы, — думал он, — а какой в их представлении Гитлер? Мудрый и решительный?.. Тупой и глупый?»

Саперы коснулись боевых действий, и партизаны тут же выложили новости, сообщили об успехах своего отряда и регулярных частей, и Евгений диву давался, как срабатывал лесной телеграф: партизаны знали то, о чем Евгений еще не слышал, до них уже донеслось, что советские танки подошли к Острошицкому городку, а передовые отряды наступающих соединений завязали бои на северо-восточной и северной окраинах Минска.

— Откуда вы знаете? — не сдержался Крутов.

— Ходили на связь… Танкисты Бурдейного там.

И партизаны, и саперы, и сам Крутов знали, что участвуют в успешной наступательной операции, но никто из них не представлял истинного масштаба этой операции и не мог представить, какое катастрофическое поражение терпела в Белоруссии фашистская армия, они не могли еще знать, что в самом центре германского фронта образовалась брешь в четыреста километров, заполнить которую в короткие сроки командование вермахта не имело сил.

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Наступление в Белоруссии привлекло к себе все помыслы и устремления лагерных пленниц. Их возбуждение было так велико, что случай с Зырянским, о котором и сам переводчик предпочитал не распространяться, прошел как будто незамеченным со стороны администрации. Но это только казалось, многие, и прежде всего Сима и Аня, отлично понимали, что в иные времена покушение на переводчика не прошло бы даром; Теперь же администрация ограничилась назидательными беседами и легкими наказаниями; казалось, тюремщики выжидали. Надзирательницы и охранники все чаще и озабоченней толковали о наступлении Советов и уже совсем в других тонах судили о значении для фатерланда Румынии, на территорию которой с начала апреля вступила Красная Армия; скептически упоминали высадку англо-американских войск в Нормандии и почти с открытой усмешкой высказывались о чуде, долженствующем якобы спасти великую Германию, принести ей выигрыш в войне. Это была неприкрытая бравада, лагерный персонал потерял уверенность в себе, особенно охранники — в большинстве пожилые, некоторые из них позволяли себе отпускать довольно фривольные шуточки в адрес самого фюрера. Разумеется, показная болтливость охранников и надзирательниц не исключала слежки за каждым шагом заключенных; и это в то время, когда даже оберштурмфюрер Зейсс, всегда важный и недоступный, заговаривал с русскими женщинами. Впрочем, не это беспокоило Аню, она неотступно думала о Зырянском, именно от него в данном случае исходила наибольшая угроза; где-то в Анином подсознании жили опасения, связанные с Киевом, и не последнюю роль в этом играл все тот же переводчик, киевлянин. Он непроизвольно вызывал в ее памяти пережитое… Прошлую ночь Аня во сне видела Киев, свой дом и покойную мать; увидела во сие Евгения, отступавшего от самой границы и застрявшего в Киеве — это случилось перед гестаповской облавой, когда ему негде было ночевать; она привела его, голодного скитальца, к себе. С большим риском — она служила тогда в канцелярии Эбенгардта…

Утром она вспоминала сон: как давно все было!..

Аня чувствовала на себе внимание Зырянского, это беспокоило ее, заставляло думать о завтрашнем дне. Она лучше других понимала, что некоторое панибратство надзирателей — это просто заминка, выжидание, рожденное растерянностью, что главные события впереди. Ближайшие дни подтвердили это. Попытки администрации эвакуировать лагерь и отказ в предоставлении лагерю транспорта, занятого перевозкой войск, только подлили масла в огонь.

— Что ж теперь? Погибать? — шумела в торфянике крикливая, несдержанная Дудкина, женщина лет сорока, на с кем не дружившая. Вопрос ее был адресован благодушному на вид охраннику, которого за лающий голос заключенные окрестили Барбосом.

— Капут… — перекосил рот Барбос.

— Тебе капут! — взвизгнула Дудкина.

Охранник посмотрел на нее с любопытством, пыхнул ей в лицо дымом и злорадно провел пальцем по шее.

Эти зловещие намеки да еще горы невывезенного, никому не нужного теперь торфа, и напрасная, лишь бы занять узников, работа, и тягостное ожидание своих, и слушок об уничтожении лагерниц, страшный, въедливый, неизвестно кем пущенный слушок, — все это распаляло женщин.

«Сима… Сима…» — чаще, нежели раньше, раздавалось то в бараке, то возле умывальных корыт, то на торфяниках, куда женщин по-прежнему гоняли.

Сима получала листовки от партизан, передавались они в лагерь через шофера хлебовозки, тоже, пленного, а она распространяла — не одна, конечно.

В свежей листовке были стихи партизанского поэта — про черные косы и черные очи, что хлопец унес с собой на войну. Женщины повторяли привычные белорусские словами уже где-то в углу барака рождался робкий напев…

Сима сердцем верила, что Аня своя, особенно после сцены с негодяем переводчиком. И тогда встретилась с Аней накоротке, будто невзначай. У Симы под плащом хранилась пачка листовок, прибывших с воли. Боясь обыска, Сима не хотела нести их в барак, бумажки нужно было раздать, освободиться от них. Сима расстегнула верхнюю пуговицу плащика.

— Анюта, возьми…

Сима даже не смотрела на нее. Обе шли медленно, устало, как ходят все лагерницы. Аня понимала, о чем шла речь, но запустить руку под плащик командирши не решалась… Аня получила в этот день срочную информацию — от Владимира Богдановича, это было донесение о переброске из района Ковеля немецкой панцирной дивизии. Аня не знала содержания информации, как не знала цепочку, в которой являлась лишь звеном, но она не могла рисковать.

— Обходись без меня, командирша…

— Что же ты? — У Симы сжались губы, она на секунду повернула лицо к Ане, увидела, как та хлопала ресницами, словно ждала удара.

— Не сердись, — сказала Аня.

Сима и не сердилась. У нее не хватало внутренней злости на эту девчонку, которая то проявляла решимость, умея в критическую минуту пойти на риск и спасти от расправы Зырянского, то, похоже, ловчила, не желая ввязываться в опасную игру.

Листовки все же были пущены по рукам, одна из них каким-то путем попала к надзирательницам. В тот же вечер Зырянский пригласил Аню к себе. Она не знала, зачем понадобилась переводчику, она после того как спасла его от разъярившихся женщин, ни разу с ним не виделась и шла без боязни.

Зырянский встретил ее сдержанно-вежливо. Он, разумеется, не опустился до банальных благодарностей, но дал почувствовать, что оценил ее поступок. Во всяком случае, разговор между ними почти сразу соскользнул на близкую обоим тему — киевское житье-бытье, довоенные годы, мирное время… Аня понимала, что его разглагольствования не что иное, как подступы к главной теме, держала себя так, будто между ними ничего не стряслось. Зырянский оценил это и после некоторых колебаний перешел к делу. Он достал из ящика листовку.

— Приказано перевести на немецкий, — буркнул он.

Аня окинула листовку безразличным взором, и в глазах Зырянского отпечаталось сомнение: знала ли она, о чем речь в этой бумажке, или же действительно видела ее впервые? Конечно, он не причислял ее к праведницам, о нет! Да и как было причислять: в конце концов оберштурмфюрер Зейсс неспроста приглашал ее к себе… Но, с другой стороны, если она сожительница Зейсса, то зачем ей было спасать его от рук лагерниц?

— Переведите, раз приказано, — пожала плечами Аня и повернулась к трюмо. В зеркале она увидела напряженно-выжидательную мину, застывшую на лице Зырянского.

— Вы могли бы помочь.

— Каким образом? — Мысли ее заметались в сумятице: уж не намек ли это на широкую осведомленность Зырянского? Быть может, он проведал, что она служила в свое время у небезызвестного коменданта Киева Эбенгардта?

— Я не в смысле перевода… Вы ведь не владеете немецким?

— Немецким? — Аня колебалась, она еще не уловила, к чему клонил Зырянский, и не могла решить, как лучше ответить.

— Я имею в виду происхождение…

— Чье? — насмешливо осведомилась Аня, оттягивая время. Она понимала, что он циник, но циник трезвый.

Зырянский внимательно посмотрел ей в спину, сказал:

— Листовки. Первородство, так сказать.

Аня поводила пальцем по зеркалу. Ей казалось, что Зырянский занимался словесной эквилибристикой, пытался в чем-то подловить ее. В чем? Если бы он знал о том, что служила она в комендатуре не ради хлеба насущного а что только друзья помогли ей бежать, то вряд ли она пользовалась бы некоторой свободой, если можно назвать свободой заключение в этом лагере… А может, он ищет союзницу — на случай крутого поворота, который неотвратимо надвигался?

— Я владею немецким, — не стала скрывать Аня.

— Так и знал… Осмелюсь спросить: когда покинули Киев?

— Давно.

Зырянский убрал листовку в ящик, достал бутылку. Он повертел ее в руках и поставил перед собой, как будто не решаясь налить в рюмки.

— Вы смелая, землячка! — сказал он. — Хочу выпить за смелых.

2

Листовки беспокоили и без того встревоженную администрацию. Оберштурмфюрер Зейсс докладывал высшему начальству о возросшей активности заключенных, связывал это с появлением вблизи лагеря партизан и, конечно же, с обстановкой на фронте… Он добивался срочной эвакуации лагеря, однако на первом плане у немецкого руководства стояли другие вопросы.

Улучив подходящую минуту, Аня шепнула Симе-командирше о стремлении Зырянского выявить канал, по которому попадают в лагерь листовки, это, в свою очередь, обеспокоило Симу. Но прямой угрозы покуда не было, а косвенная висела над ними всегда, и распространение сводок продолжалось. Приближение фронта оживило разговоры среди женщин.

С утренним подъемом в бараках зашумело, как в ульях. В блоке, где жила Сима, выделялся крикливый голос Дудкиной. Сима пробовала угомонить ее, но та и слушать не хотела.

— Брось, командирша!.. Я начистоту с Ангелочком! — тыкала она пальцем в аккуратную надзирательницу Эльзу. Эльза-Ангелочек происходила из прибалтийских немок и достаточно владела русским.

— Глупая баба… — сказала она.

— Кто глупая? — не унималась Дудкина. — Тебе хорошо умничать, отъела зад! Погоди, придут наши.

— Ваши? — В руках Ангелочка заиграла плетка, такими штучками надзирательницы охаживали, случалось, лагерниц по лицу. Но на этот раз Ангелочек попятилась и ушла.

Чтобы внести какую-то разрядку, Сима запела:

Как ни странно, песню эту любили охранники и надзирательницы, и даже Зейсс. Оберштурмфюрер, в принципе не одобрявший песнопение среди заключенных, разрешал и сам частенько слушал «Катюшу». Мало-помалу говор в бараке стих, женщины одна за другой присоединялись к Симе. Все тревоги, горе и надежды на близкую свободу, мысли о прошлом и завтрашнем, сумбурный и разноречивый шум — все вдруг слилось в одном мотиве, в одних общих для всех строчках, в немудреных словах о яблонях и девичьей судьбе… Женщины пели, никто их не беспокоил, лишь через некоторое время в барачную Дверь заглянула Ангелочек, с улыбкой поманила Дудкину.

— На исповедь, в церковь… — сказал кто-то, и песня оборвалась. Церковью называли небольшой сарайчик, служивший для допроса, или — как утверждали надзирательницы — для душевных бесед; после бесед этих далеко не каждая жертва могла доползти до барака. Уставшие от торфа и дневных волнений, женщины вновь встревожились, потянулись на выход, но во дворе было пусто, они возвращались в блоки, сбивались по углам и опять жужжали, жужжали…

Дудкину затемно приволокли в барак охранники. Ее толкнули через порог, она свалилась на пол, женщины отнесли ее иа нары. Дудкина была почти в беспамятстве, лицо ее было исполосовано, покрылось синими рубцами. Она стонала, ей дали воды и только тогда разглядели, как изодрана ее одежда.

Незадолго до появления в бараке Ангелочка Аню потребовали к начальнику лагеря. Уход ее вызвал недоброжелательные реплики и насмешки, однако Ане было не до того; ее сопроводили не в кабинет к Зейссу, а на проходную. За воротами стояла машина, самого Зейсса не было, и дверцу услужливо открыл шофер Ганс. Он фамильярно подмигнул Ане, но лицо его оставалось серьезным: человек на работе, дело прежде всего… Аня улыбнулась в ответ, потравила волосы и юркнула в легковушку. Фыркнул мотор, машина тронулась. Маршрут был известный — в любимую рощу Зейсса, это каких-нибудь пятьсот метров от лагеря, место совершенно безопасное, хорошо видимое с высоты лагерных вышек.

Ганс не впервые возил Аню в этот лесок: оберштурмфюрер любил природу. Это была его слабость, он не только холил двух овчарок и по утрам кропил из лейки куртину под окнами своего коттеджа, но и любил прогулки в лесу. Волкодавы надежно охраняли его, он закрепил привычку ежедневно расходовать для прогулки час, ровно час. Ни минутой больше или меньше, пунктуальность — тоже правило Зейсса, и если он решил отправить в карцер одну из десяти лагерниц, то ничто уже не могло поколебать этого решения.

В последнее время Зейсс плохо спал. Может, из-за фронтовой канонады, которая приблизилась, а может, из-за отъезда жены; скорее всего, то и другое беспокоило оберштурмфюрера. Впрочем, ему еще досаждали листовки, перевод которых представил Зырянский, и нити от этих листовок вели к партизанам… До последнего времени партизаны не проявляли интереса к заброшенному в лесу женскому лагерю, но вдруг все сместилось. Приближался фронт, вместе с ним приближались неприятности; достаточно сказать, что Зейссу не обещали ни одного эшелона — как предусмотрено планом — для эвакуации этих русских баб. И это после того, как Зейсс нашел возможность обратиться к самому фон Шлегелю. Фон Шлегель… Все знают, как щелкнул его Гитлер по носу за навязчивые фантазии — строить железобетонные укрепления в неспокойных партизанских зонах; но этот прусский индюк, который к тому же ухитрился выпустить партизан из кольца, даже не ответил Зейссу, и это несмотря на то, что он знал Зейсса еще в Берлине… Да, времена менялись, бурные события выбивали всех из колеи. Но, черт возьми, Зейсс не первый день ломал голову: что делать? Погнать этих баб пешком, так недалеко они уйдут… Совершить акцию на месте? Он ждал четких указаний, но указаний не было, и это выводило его из равновесия, хотя внешне Зейсс оставался, как всегда, невозмутимым. В ожидании Анны он мерно вышагивал между стволов, смотрел за собаками, ворошил опавшие сосновые иглы и мягкий мох под ногами.

Разговор с Анной всегда был для него приятен. Он знал, с каким материалом имел дело в лагере, знал, что эти женщины в прошлом жены красных командиров. К сожалению, условия многих заставили опуститься, хотя среди них оставались особы, которые даже в лагерной жизни не теряли нечто труднообъяснимое: они умели сохранять свое достоинство… Зейсс давно понял, что Анна именно твердая женщина, умевшая отстоять свое достоинство в тяжких обстоятельствах. Увидев однажды, как посмотрела она на него — это было на одном из первых свиданий, — он понял, что она отнюдь не легкомысленная бабенка, какой изображали ее доносчики; до отъезда жены он вызывал Анну попросту на допросы, между тем его устраивало мнение о нем как о ловеласе, это был его прием. Жена ему верила, в бараках числили Анну его любовницей, а перед сослуживцами почему бы не порисоваться? Но допросы ничего не дали, Анна была или действительно далека от того, чем интересовался Зейсс, и вообще от всего, что пахло политикой, или тонко играла а хитрила — он все еще не понял. Поначалу его удивляло, что она немного знала немецкий, но потом все объяснилось. Анна — жена погибшего русского командира, она из хорошей семьи, не скрывала этого и, кажется, не кривила душой. В конце концов, она могла не показать знание иностранного языка… Последние дни он думал о ней только как о женщине, и поэтому вся эта история с Зырянским приняла особую окраску… Ох, старый козел! Русские бабы запугали его, будет помнить, как ходить в чужой огород. Зейсс в душе посмеялся, когда ему доложили о злоключениях переводчика. Зейсс окинул взглядом милые его сердцу сосны, милые потому, что именно здесь, в этом лесу, в часы отдыха он как бы переносился на землю обетованную, забывая о досадных неприятностях по службе. Он забывал о призрачных теперь мечтах по части военной карьеры, иных превратностях жизни, отстранялся от черновой работы, которую необходимо было делать во имя лучшею будущего великой Германии… Мысли его прервал мотор. Ганс подогнал «опель» к опушке, из машины на ходу выскочила Анна. Она была, как всегда, подвижна, и эта подвижность вызывала у Зейсса приятные чувства, он отогнал подскочивших собак. Дружелюбно улыбнувшись, последовал с Анной в чащу, с глаз долой: он знал, что с вышек видна опушка и часовые не упустят случая понаблюдать.

— Я собирал грибы, — сообщил он.

— Здесь вы мало найдете, — оживленно, может быть слишком оживленно, ответила Анна.

— Мало… Мы должны пойти дальше, — подхватил Зейсс. — Рано или поздно мы должны… Чем дальше в лес, тем больше…

— Грибов! — закончила Аня.

Зейсс, приняв нарочито серьезный вид, доверительно спросил:

— Почему волнуются ваши… ваши соплеменницы? Это не служебный вопрос, можете не отвечать, если угодно.

— Отчего же! Они живые люди, понимают события.

— Да, вы правы… Слушайте, Анна… мы враги? — игриво спросил Зейсс и, не дождавшись ответа, продолжал: — Сердце говорит, вы моя Юдифь…

«На что он намекает? Может, как зверь, предугадывает свой конец? Зверь… Трудно судить, кто кому укоротит жизнь…»

Аня как-то бесцветно улыбнулась.

Под синим небом громоздились опаленные летним зноем сосны, хрустел под ногами валежник, пахло смолой, и рядом вышагивал стройный джентльмен, он же — палач, с таким не шути! Ей хотелось ответить в том же духе, со ссылкой на библейский миф, но она произнесла уклончиво:

— Я не добровольно пришла к вам.

— Как говорят русские, — продолжал Зейсс, — нет худа без добра, и… и женщины подчиняются приятной необходимости без начального желания — так бывает часто.

— Не думаю, господин Зейсс!

— Меня зовут Франц. Что бы вы сейчас желали, Анна?

— Убраться к черту из лагеря и… конец, конец войны…

Они помолчали. Зейсс все еще держал ее руку, потом сказал:

— Войны — не знаю… Да, не знаю. Но из лагеря есть путь — на запад…

— Я русская. И вы не поймете меня…

Разговаривая, они помалу пересекли заросли, вышли на поляну. Здесь было тихо и уединенно. Зейсс предложил сесть. Не ожидая согласия спутницы, он расположился под деревом; в руке он держал найденные грибы и выбирал место, куда их положить.

— Вы должны напомнить, — показал он глазами на лисички. — Я могу забыть.

Аня не садилась, думала, как поступить, если… Она не надеялась на свою силу, а Зейсс не такой простофиля, чтобы расстегивать пояс и снимать портупею с пистолетом. Да и волкодавы… Она опустилась на колени, зашарила руками в траве, хотя что тут можно было найти?

— Моя расческа, — с беспокойством сказала она, шаря в траве.

Зейсс накрыл ее ладони своими.

— Не нужно… — испуганно сказала она.

— Но почему? Анна… — Он тяжело дышал.

С минуту они говорили о чем-то, Аня не помнила слов, все ее внимание было приковано к ненавистной кобуре, наглухо застегнутой, недоступной для ее слабой женской руки. И в тот момент, когда она нашарила в траве увесистый камень, вышли из-за дерева двое и молча наставили на Зейсса автоматы.

Ане казалось, что она ждала этого, и все же она сорвалась с места; на нее с грубой бранью замахнулся один из незнакомцев, она шарахнулась от него, споткнулась, услышала над головой очередь и метнулась в кусты…

Весть о похищении Зейсса разнеслась по лагерю мгновенно. Одной из первых узнала об этом Сима, которая в это время перевязывала Дудкиной грудь, и самодельный бинт едва не выпал из ее рук. Сима видела, что все уже знают новость, и прислушивалась к нарастающему шуму голосов; возбуждение женщин достигло предела, достаточно одной искры, чтобы последняя сдержанность покинула их; с одной стороны, она понимала, к каким мерам могли прибегнуть в этом случае лагерные головорезы, которым терять было нечего, с другой стороны… Обуздать натерпевшихся лагерниц более не удастся!

— Что за шум? — тихо спросила Дудкина.

— Украли Зейсса.

Дудкина приподнялась на локтях и вопросительно уставилась на Симу; казалось, она не поняла ее.

— Партизаны украли Зейсса, — повторила Сима.

В это время в барак пожаловала Ангелочек. Надзирательница оглядела застывшие лица лагерниц, сказала:

— Столовая.

Никто не проронил ни слова и не шевельнулся. Дудкина, держась на, локтях, сухими глазами ела надзирательницу.

— Ангелочек прилетел…

— Тебе мало?

Дудкина не ответила, но стала подниматься на ноги. Все молчали, молчала и Сима, боясь хоть одним словом ускорить события. Ангелочек крутнулась на каблуках и вышла.

— Ужинать, — коротко бросила Дудкина. Вместе с ней, поддерживая, ее под руки, женщины повалили во двор, они шли плечо к плечу, сплошной массой. Сима чувствовала, как тряслась в ознобе прижавшаяся к ней соседка; толпу будто пронизывало током, и Симу тоже заколотило.

К столовой тянулись из всех блоков, шли без строя, это уже был бунт. Плотная молчаливая масса по дороге сливалась воедино, в молчании этого множества людей проявлялось что-то зловещее. По бокам, боясь приблизиться и быть измятыми, неуверенно следовали надзирательницы. На подмогу к ним, видя неладное, подоспели двое или трое пожилых охранников; они пытались преградить женщинам путь, рассеять их, но шли вместе с толпой, повинуясь ей, и наконец толпа поглотила и понесла их с собой.

Сидевшая к карцере Аня услышала прибойный шум и приникла к зарешеченному оконцу. Она не сразу уловила, что творилось на дворе, но вот до ее ушей донесся чей-то выкрик:

— В церкви, в церкви она!

И опять Аня не поняла, о какой церкви шла речь, она запамятовала, что церковью в насмешку называли сарайчик, в котором она сидела. Она лишь помнила глаза Симы. Их взгляды встретились лишь на миг, но Ане стало ясно — Сима все поняла: и ее состояние, и почему она вернулась — было еще не время уходить из лагеря…

Когда толпа подвалила ближе, Аня смутно различила зажатых в толпе охранников и суетящихся в стороне надзирательниц, которые не решались приблизиться к лагерницам, но невыносимая боль затемняла все; Аня была избита, находилась в полузабытьи и вновь переживала то состояние отчуждения, которое пришло к ней в лесу, как только они с Зейссом углубились в рощу, когда застыла она с булыжником в руке и после внезапного захвата Зейсса скрылась в кустах; ее не преследовали, но она помчалась к машине. Это было нелегкое решение — вернуться, — но разорвать важную цепочку связи она не смела…

Руки у нее и сейчас, словно их все еще животной хваткой держал Зейсс, оставались скрученными.

А толпа уже привалила к стене, женщины видели в окне Аню, кто-то схватил и тряс решетку, но сорвать ее было не под силу. Тогда чей-то локоть в сердцах ткнул в проем, посыпались стекла… Аня увидела, как разоружили охранников, — это уже были не узницы, это были боевые подруги командиров, они знали, что такое оружие… Они отняли у охранников карабины, подсумки, одного повалили, он не мог встать, затем поднялся на четвереньки, но его вновь свалили и топтали. Несколько женщин возились с замком. Аня слышала их возню, но не могла оторваться от окна; близкий гром пушек, выстрелы подбадривали ее. «О-ох, милые…» Но вот распахнулась дверь, подскочила Сима, распутала Ане руки. Одежда на Ане была изодрана, женщины едва нашли чем прикрыть ей тело, наконец все выметнулись во двор. Ни надзирательниц, ни охранников на плацу не осталось, где-то рядом были уже свои.

— В барак! — приказала Сима.

В несколько мгновений плац опустел, лишь возле умывальника скулила раненая овчарка. В наступившей тишине отчетливо доносилась близкая дробь пулеметов. В барачных окнах звенели стекла.

— Наши… — всхлипнула Дудкина.

Сима с Аней решили держаться до конца. Они не знали, что творилось в других бараках, и Сима послала связную в соседний барак — поднять настроение. Пошла Дудкина.

После ее ухода к Симиному бараку направились двое надзирательниц, но никто не верил в их добрую миссию, и тогда вынырнул откуда-то Зырянский, он приблизился с носовым платком в поднятой руке.

— Меня послали… — заявил переводчик, — передать условия, и я вынужден…

— Мы слышим свою армию, — перебила его Сима, — и оставим вас в заложниках… Что будем делать? — спросила Сима у Ани.

Но прежде чем женщины успели обдумать план действий, они увидели, как охранники понесли к соседнему бараку канистры с горючим, вскоре там поднялся дым и блеснул огонь. Из зарешеченных окон подожженного здания вырвались вопли… Тогда Аня с Симой и все остальные повалили в дверь; на глазах у них полыхал соседний барак…

Разведчики Владимира Богдановича, захватившие оберштурмфюрера Зейсса, с трудом переправили его к своим.

— Зря полюбовницу упустили, — сказал Сахончик.

— Не зря, — ответил Владимир Богданович.

Духота обволакивала бойцов, влажный, перегретый воздух клонил в сон, однако Сахончик не унимался:

— Которых фрицы волокут в машинах — тоже наши?

— Эх, лимон ты зеленый, лимон… — От возмущения Владимир Богданович не находил слов. — Я же предупреждал — стрелять поверх головы, понял?

Но вот за лесным массивом послышались моторы, стало ясно — рядом дорога. Разведчики разом притихли и подались на шум; крадучись, выбрались чуть не к самому полотну и тут увидели, как из-за поворота приближались три немецких грузовика.

— Слушай команду! — одними губами, едва внятно произнес Владимир Богданович. В один миг оценил он обстановку и принял решение: стрелять по второй.

Разведчики давно привыкли понимать взводного с полуслова, и немудрено: кое-кто из них прошел с Владимиром Богдановичем путь от самого Киева, потом — Сталинград, Белоруссия… В Белоруссию пришли немногие из «стариков», но традиции в армии живучи; даже молодые, вроде Сахончика, на первых же порах схватывали самую суть командирских требований, каким-то непостижимым образом понимали малейшие оттенки в словах и, казалось, мыслях командира. Да и как было не понять простого и единственно правильного решения: разведчикам требовался один грузовик, ну и пусть передний улепетывает — забот меньше, возьмут второй, а третий — на всякий случай, резерв, он тормознет, и водитель махнет в кусты… Все было ясно как божий день!

Машины шли не быстро и почти без интервалов. Владимир Богданович сообразил, что дорога предвоенной постройки, новая — камень не обкатан, — потому ее и нет на карте. Немцы строго держались правой стороны, было видно, как колеса передней машины мяли выбившуюся между булыжин траву. Владимир Богданович положил палец на спуск, покосился влево. Пустынная дорога удалялась по шнуру, кругом стояла тишь, и даже автомобили, казалось, щупали колесами камень бесшумно. Над ухом сопел вечный телохранитель Сахончик. «Как хвост за мной…» — подумал Владимир Богданович, хотя отдавал себе отчет в том, что сам же, вполне сознательно, в приказном порядке привязал парня к себе — подстраховывал от дурного случая, поскольку Сахончик по молодой горячности и неопытности был любой дырке затычка.

Краем глаза Владимир Богданович удерживал переднюю машину и, как только она миновала его, будто с сожалением, на выдохе проронил:

— Огонь…

Конечно, по-другому и не могло быть: первым пальнул все тот же Сахончик. Второпях он попал в фару, стекло брызнуло, словно взорвалось, шофер — это была средняя машина — от неожиданности тормознул и лег на руль, из кабины кто-то метнулся в кусты. Замыкающий грузовик тоже взвизгнул тормозами, и лишь головной размеренно катил: то ли за шумом мотора водитель не услышал, что стряслось, то ли с испугу газанул лишку, и мотор не принял оборотов. Разведчики выпрыгнули на полотно. Владимир Богданович на бегу подумал, что не худо сцапать и последнюю машину: вдруг у намеченной что-либо повредили… Но не тут-то было, замыкающий автомобиль сдал задним ходом и был таков.

Захваченный грузовик вибрировал, из разбитой фары сыпались на мостовую стекла. Разведчики выволокли из кабины мертвого немца.

Владимир Богданович обронил:

— Буряк!

Сержант одним движением втиснулся за руль, попробовал сцепление и газ, машина рокотнула и тронулась. Уже вертя баранку, Буряк что-то вспомнил, усмехнулся, потом высунулся из окна, спросил у трусившего рядом с машиной Сахончика:

— Камеру не забыл?

Чуя подвох, Владимир Богданович подозрительно зыркнул на Буряка, но густо-красное лицо сержанта оставалось непроницаемым.

— Никак нет, товарищ сержант! — отрапортовал Сахончик, кусая губы. Забыть злополучную камеру он не мог потому, что она была намертво приторочена у него через плечо, вроде скатки. Он и спал с камерой.

Разведчики на ходу перекатывались через борта, они сгрудились в кузове кучкой, взлохмаченные и потные.

Владимир Богданович стоял на подножке, смотрел вперед. Азарт на время заглушил остальные чувства, и он не сердился на Буряка с Сахончиком за прозрачную, понятную для всех и обидную шуточку; в данную минуту чихал он на такие пустяки, ему хотелось повернуть фуражку козырьком назад, как в детстве поворачивали капитанки — то был высший шик, признак причастности к геройству, когда на голове вдруг возникала почти всамделишная бескозырка… Он даже поднес руку к голове, но спохватился; однако девать руку было некуда, Владимир Богданович привычно пощупал пальцами кончик носа. Стоявший в углу кузова Сахончик подметил настроение командира и громко, с покаянной ноткой в голосе спросил:

— Дед Володя… как же без фары?

— А-а, нашкодил… — в тон ему отозвался Владимир Богданович. Он весь исходил благодушием и добротой и в эти счастливые мгновения готов был не замечать явной фамильярности и, может быть, даже непочтения со стороны подчиненного.

На первой же просеке трофейный грузовик свернул с дороги и скрылся в зарослях. Возбуждение разведчиков помалу схлынуло, на смену подступили удовлетворенность, уверенность в себе и, наконец, расслабленность. Это был отдых, голоса стали тише, спокойней. Ехать было хорошо, ветки орешника и подростков-рябинок гладили разведчиков, и в этом чудилось что-то невоенное, давнишнее, может, из детства или юности. Сахончик умышленно подставлял щеки под зеленые лапы и вслух, не таясь, заливался.

Просека перекинулась через песчаный бугор, врезалась в ельник и привела к болоту; пришлось машину бросить. Напоследок Буряк выдернул из замка ключ, спаренный кольцом с грудастой, в рыбьих чешуйках и с хвостом дамочкой-зажигалкой, и по-хозяйски убрал в кошелек.

— Заче-ем? — удивился Сахончик.

— Трофей. После войны вернусь с канистрой!

Сахончик разочарованно развел руками — дескать, не поняли друг друга. — и что-то забормотал себе под нов.

Но Владимир Богданович не мог бесконечно допускать подрыв дисциплины, ее коренных устоев. Он и без того убедился, как, разлагающе влияла на личный состав техника: стоило посадить разведчиков на машину — и на́ тебе, дурь в голову, понесли кто во что горазд, все смешалось, кто старший и кто младший…

— Это что же, прения в строю? — строго спросил он.

Сахончик сделал вид, будто слова взводного относятся не к нему, и светлыми, невинными глазами рассматривал седую, давно не стриженную шевелюру Владимира Богдановича. Взгляд его был прямой и открытый, отводить глаза ему было нечего, он ненароком отметил капельку пота на кончике командирского носа и крепче сжал губы. Владимир Богданович уставился на строптивца, готовясь подавить в зачатии малейший выпад, но ничего не дождался.

Какое-то время разведчики молча продирались в зарослях. Владимир Богданович невольно втиснулся в колонну, он попал как раз за Сахончиком и глядел ему в затылок. Обогнать строй он не мог. Буйное переплетение сочного низинного ольшаника, хвойного подлеска и еще каких-то цепких зарослей исключало всякое шатание и разброд в строю. С одной стороны, это было куда как хорошо, но с другой — Владимир Богданович ощущал излишнюю связанность, ему не удавалось привычно ступить шаг-другой в сторону и заботливым командирским оком охватить подчиненных. Он недовольно пыхтел в затылок Сахончику, с непривычки сбивался с ноги и наступал ему на пятки.

На закате взвод пересек болотистый ручей и поднялся на сухое плато. В глаза разведчикам брызнуло багряное солнце, лес почти враз сменился, пошла рослая, с подпалинами сосна да белобрысые, далеко заметные березки. В воздухе припахло дымом, разведчики думали — гарь, но скоро учуяли, что откуда-то наносило запахи с кухни. Кухонный дух всегда поднимал настрой, звал служивых к себе, примагнитил он и разведчиков — в конце концов, где варево, там и люди, и петлять по лесу за здорово живешь было ни к чему; пришло время выбирать маршрут ближе к отходящим немцам. Конечно, кухня кухней, но всяк понимал, что там вряд ли отколется: чужое… Владимир Богданович, не мешкая, назначил привал и с напарником подался на сладкий дымок — разобраться, что к чему.

Смеркалось, когда он вернулся и объявил, что в сухом бору расположились — похоже, ночевать — вражеские артиллеристы; орудия не расчехляли, как стали с марша, так и стояли, не занимали позиций, даже щелей не обозначили, приткнулись, и баста… На дороге — пост.

— Щипаные, через одного с бинтами. — Владимир Богданович пригляделся к часам и коротко распорядился: — Спать.

Поднялись разведчики ровно в два ночи. Под кронами — хоть в жмурки играй, но в прогалинах над головами мигали далекие летние звезды. Ночной холодок быстро прогнал сон, бойцы беззвучно разделились по боевому расчету и выдвинулись к дороге.

Перед глазами у Владимира Богдановича мельтешил Сахончик.

— Сапоги прихватишь, — бросил Владимир Богданович. — Голенища раструбом, присадистые…

Владимир Богданович сказал это и забыл, но перед мысленным его взором выпячивался часовой — артиллерист в красно-бурых присадистых сапогах… «Да, да, нельзя солдату без сапог. А судить грехи без нас найдутся…» — мысли его заскользили черт-те куда, он вспомнил первые свои шаги, когда вступил в командование взводом; положение на фронте сложилось в ту пору ой какое незавидное, а нужно было — брали «языков», документы, высматривали огневые точки, штабы, связь. Владимир Богданович никак не мог встряхнуть себя, не понимал, то ли его сегодняшнее состояние высучилось суровой ниткой из прошлого, то ли само прошлое возродилось из нынешней минутной расслабленности.

Мысленно как бы пребывая в ином мире, Владимир Богданович все же вывел подразделение точно к расположению немецких артиллеристов. Под сосной стоял, похоже, штабной автобус. Разведчики поприсели за штабелем сложенных в лесу метровых чурок, выслушали последние наставления.

…Были выстрелы, пухкали красные вспышки, шибало едкой гарью, но затем взметнулась ракета, и разведчики отхлынули од автобуса. Лишь Владимир Богданович еще шарил в документах, но попадались одни схемы огней, которые не стоили свеч; наконец выудил набитый бумагами портфель и последним выскочил в дверь; еще не проверив людей, он ощутил, что не все ладно. И позже, возле ямы, в которую опускали убитого товарища, его не покидало чувство вины: не следовало ввязываться в ночную историю!

В неглубокую могилу проникал утренний луч. Владимир Богданович согнулся в яме, поправил убитому голову; земля дышала сыростью, как свежая траншея, и это напоминало Владимиру Богдановичу первый год войны, в обороне, в окопах. Он выпрямился и, стараясь не осыпать песок, выбрался наверх. Здесь он машинально сел, не думая, хорошо это или плохо; поставил локти на колени, подпер ладонями небритый подбородок. «Лежит разведчик… так-то вот оно…» — подумал он. За плечо его слегка тронули, он встал, набрал пригоршню земли, бросил в яму.

Они отошли недалеко, уже алело утро, и Владимир Богданович скомандовал дневку. После колготной ночи разведчики расположились в лесу. Владимир Богданович клевал носом, однако сладко-дремотное состояние его досадливо нарушал ненужный сейчас голос Сахончика. Владимир Богданович не вникал в суть разговора, голова у него была чугунная, и временами он забывался, словно куда-то падал, и перед ним кувыркались привычные лица боевых соратников, все те же Буряк, Сахончик… Было в этом мелькании что-то настораживающее, выявлялась какая-то иная, не здешняя местность, и Владимир Богданович, холодея, разглядывал полузабытые развалины, груды обгорелых камней и терялся: где он? В Белоруссии, в Киеве или под Сталинградом?

Сахончик бубнил, но Владимир Богданович уже совсем не слышал его; лежать было неудобно, он шевельнулся, сдвинул под голову кубанку и вновь окунулся в мучительно-тяжелые, отдаленные временем, но неотступные события. Он воевал…

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

Партизаны с трудом удерживали внезапно захваченный ночью немецкий опорный пункт в полосе наступления стрелковой дивизии. По существу, это была заречная деревушка, выходящая огородами к самой Березине. Сидевший у чердачного окна крайней избы Бойко просматривал и немцев, третий раз за утро накатывающихся рваной цепью на деревню, и участок переправы передового полка дивизии, по которому с фланга беспрерывно гвоздила дальнобойная артиллерия противника. Два раза пытались немцы выбить из домов партизан, но безуспешно, и на третий раз изменили план. Убедившись, что деревушку покуда удерживают лишь партизаны, не имеющие серьезных огневых средств, они целились на этот раз не на деревню; судя по тому, как цепи вражеских автоматчиков заходили правым флангом к реке, можно было заключить, что они намерились отрезать партизанский гарнизон от реки, чтобы не дать соединиться с партизанами форсирующим реку частям дивизии. Бойко окончательно убедился в этом, когда обнаружил колонну выдвинувшихся из-за перелеска и тоже свернувших к берегу немецких танков.

— Командир! — крикнул Хацкевич, запыхавшись от бога. — Ругай не ругай, послал петеэр в баню.

— В баню? — рассеянно спросил Бойко, прослеживая в бинокль, как бегут густые тени за высвеченными утренним солнцем желтыми танками противника; слова о бане прошли мимо его сознания, он лихорадочно соображал, что делать с этими танками.

— В баню. Бани им не миновать, верняк! — Хацкевич стоял на чердачной лестнице, наполовину высунувшись в лаз.

— Ты что? — вскинулся Бойко, отрываясь от бинокля и уже простым глазом схватывая то, чего не видел в замкнутом двумя кружками небольшом пространстве: закопченный сарайчик на отшибе — баню.

Накануне совместных с дивизией — по общему плану — действий в отряд забросили по воздуху боеприпасы и, самое главное, четыре противотанковых ружья с расчетами. Ружьишки эти оказались для партизан весьма кстати: не говоря уж о том, что для перемещения петеэр не требовались тягачи. Бойко с сердцем закинул на бок бинокль и подумал, что так и случаются осечки, когда командир схватывает малую толику, а тщится влиять на весь ход событий. И уже спокойно сказал:

— Еще бы одно, во-он камни, валуны.

После ухода Хацкевича Бойко вновь приблизил к глазам бинокль, обшарил глазами кучу валунов и решил, что там бронебойщики обоснуются как в доте. На них возлагалась вся надежда, потому что отряд Бойко контролировал только северо-восточную окраину и другими огневыми средствами не располагал; остальную часть деревни удерживала другая партизанская бригада, которой и подчинили отряд Бойко. Отряд его просочился на окраину и захватил ее ночью, сразу же после того как на берегу были собраны и сплавлены местные челны и плоскодонки. Для наступающей на этом участке дивизии все вышло не совсем так, как предполагал Бойко: передовой полк этой дивизии форсировал Березину уже к рассвету, разметал немецкий гарнизон и, не задерживаясь в деревеньке, оставив раненых и кухни, пошел дальше; плацдарм за несколько часов расширился, вытянулся к западу километров на восемь, и вот тогда-то появились свежие немцы. Автоматчики, пытаясь прорваться к переправе, дважды устремлялись в атаку, но партизаны отбивали их.

И вот танки…

Танковую колонну немцев засекли и дивизионные артиллеристы с восточного берега, потому что вскоре по ней ударили орудия; но стреляли с закрытых позиций, попадания в танки могли быть только случайные. Все это понимал Бойко и еще раз окинул взглядом всю панораму. За рекой он увидел скопление пушек, минометов, солдат, увидел снующие по воде лодки и паромы, услышал, а потом и различил, как забивают сваи на мосту. Было ясно: дивизия хотя и вышла к реке всеми полками, но отсутствие дорог и подходов к берегу по заболоченной пойме сильно сдерживало темп форсирования. Затем Бойко еще раз посмотрел на запад: ничего там не указывало, что недавно по полю продвинулись боевые подразделения регулярной армии, с которой взаимодействовали партизаны, все так же дремотно синели перелески на левом фланге и чернел лес на правом. Справа — Бойко знал — к самой деревеньке подступало болото, а вот слева… Слева бежали к реке вражеские танки.

Бойко спустился с чердака. Самым неприятным для него было то, что в деревне с самого начала боя присутствовали жители. И хотя большинство из них, в первую очередь женщины, сидели в погребах, однако дети не поддавались никаким уговорам; это были партизанские дети, они видели, как каратели стреляли и вешали их отцов, видели голод и насилие, видели то, чего бы им вовек не видать… Особенно затруднительно стало, когда немцы обстреляли дворы зажигательными пулями и на краю улицы занялась изба. Избу принялись тушить, под обстрелом это было трудно, но женщины и дети утаскивали, что можно, от огня подальше. Несуетно и споро, будто не на пожаре, а просто по хозяйству, управлялась нестарая чернявая женщина, хозяйка двора. Она в подоле вынесла визжавшего поросенка. Огонь уже лизал наличники, соседки волокли из дому одежонку, утварь, постели, но Бойко неотрывно глядел в лицо хозяйки: она напоминала ему жену; он приостановился, едва не крикнул: «Си-има!» Но не закричал, а только проглотил слюну, и вот тут-то двое хозяйских карапузов сунулись под пули. Женщина бросила поросенка и метнулась к мальчикам.

— Марш! Марш в бункер! — на бегу распорядился Бойко, но ребята не обратили на него ни малейшего внимания. То есть они смотрели на него, но смотрели с каким-то внутренним сожалением, как смотрят взрослые на непонятливых детей. Бойко не вынес этих серьезных, с молчаливым укором взглядов и, махнув рукой, прорысил мимо.

— Однорукий… — громким шепотом отметил кто-то за спиной у него, и он понял, что высказано это скорее с одобрением, нежели с жалостью.

Бойко отбежал от крайней избы метров пятьдесят, попал в чертополох, запнулся и едва не полетел. Кто-то из мальцов громко хохотнул, Бойко услышал этот смех, хотя все его внимание было приковано к танкам. Танки приближались, на бортах уже выделялись отбитые черные кресты.

— Устроились? — спросил он, пластаясь возле бронебойщиков.

— Эге ж!

— Держись, хлопцы!

От догорающего на краю деревни двора волокло к реке сизый дым. Лежа возле длинноствольного противотанкового ружья, Бойко повернул голову, силясь понять, что происходит в соседней партизанской бригаде, потому что стрельба поднялась и в той стороне. По звуку он определил немецкие автоматы, это не оставляло сомнений в начавшейся одновременной атаке противника на правом фланге.

Бойко высунул голову из-за валуна, всмотрелся в расположенную дальше по огородной меже баньку, но ничего там не высмотрел. Он слышал тихий и отрывочный разговор расчета, старшой предупреждал, что бить будет в упор, никто ему не перечил, но он повторил свое решение, видимо не сознавая, что повторяется.

Передний танк принял по курсу левее, давая возможность остальным выдвинуться ближе к берегу. Ветер относил шум моторов, и танки шли как в немом фильме, теперь они уже не были такие светло-желтые, на бортах и на башнях серела пыль. Бойко смотрел на эту пыль и пропустил выстрел из баньки — бронебойная пуля попала или не попала, но ближний танк остановился. Башню на нем повело, первый ответный снаряд пропахал землю возле присадистого, закопченного банного оконца.

— Эге, врезали! — крикнул лежавший возле Бойко петеэровец. — Давай еще!

Из оконца раздался повторный выстрел, этот услышали все. Танк с крестом пополз к баньке. Лежавший в валунах — возле Бойко — бронебойщик раз за разом послал в борт две пули, но танк, отвернув пушку, навалился на сруб, крутнулся и смял его. На месте баньки осталась груда размочаленных бревен…

Вслед за танками подтягивались сутулые, в рогатых касках автоматчики. Бойко понимал, что их нужно отсечь, он внутренне напрягся, ожидая первого выстрела своего пулеметчика; пулеметчик выдержал еще несколько секунд и пустил короткую очередь. Бойко знал его почерк, знал, что тот поцокал для пробы, и все-таки холодел — не случилась ли задержка. Без пулемета отрезать немецких автоматчиков — дело гиблое. Бойко готов был кинуться на них грудью и в то же время сознавал, что контратаковать рано, попадешь под танки… Мысль о контратаке он притушил, но в голове продолжало стучать: «Где Хацкевич?.. Резерв…»

Танки двигались не ходко, будто щупая под собой грунт. «Что, мин боитесь? Эх, нету!» — сокрушался Бойко. Вокруг танков вздыбились фонтаны земли, это открыли заградительный огонь, били с того берега; бронебойщики не ждали прямых попаданий, лишь слушали, как фыркали и свистели, словно пуганые птицы, осколки. Осколками резало камни, под которыми таились бронебойщики, но главное заключалось в другом: разметав сруб и раздавив один петеэр с расчетом, ближний танк подумал с минуту и вывернул на прежний курс. Расстояние до него не превышало полусотни метров. Бойко рыскал глазами по броне, искал пробоины, но ничего не нашел. Танк полз под углом, мягко копировал гусеницами местность, покачивайся. К реке падал склон, и танк заносило, он дергался, стопорил левую гусеницу.

Стрелять по нему под углом было рискованно, верный рикошет, и бронебойщик таился. Бойко хотел пнуть его локтем, но встретился с ним взглядом и сдержался. Танк пересеивал траками песок, полз все так же под углом к стволу. Бойко следил, как вел стволом первый номер и как все шире открывался запыленный броневой борт. «В крест целит…» — мелькнуло у Бойко, потому что крест проступил из-под пыли. Бойко ждал, но выстрелить ружье не успело, танк повернул и пошел на них.

— Бей по щели! — сорвалось у второго номера.

Бойко видел, как плавно скользнула вниз пушка. Ему казалось, что дульный срез направлен точно в него, он впился глазами в отверстие. Среди пальбы и разрывов все прочие звуки тонули, Бойко лишь уловил, как цокал о камень зажатый в руке бинокль..

— В щель… в щель… — твердил второй номер.

Стрелять по танку уже было нельзя: на корпус вскочил кто-то из партизан, началась контратака. За рекой что-то заскрипело, будто по железу провели железом, и стальная болванка прошила дальнюю, идущую по берегу машину; но ничего этого не видел Бойко, на него надвигалась круглая черная дыра…

* * *

После выстрела в Вадима Константину удалось скрыться. В лесу он наткнулся на двух парней, быстро сообразил, что они из партизанского отряда, вероятно, шли по какому-то заданию, и примкнул к ним. Он выдал себя за окруженца, все оказалось кстати — и непокрытая голова, и мятый вид, и растерянность в лице. Он сознавал, что в отряде на слово не поверят, начнут проверять, но решил: будь что будет. Через сутки они догнали партизанскую бригаду, которая сосредоточилась для ночной атаки, всем было не до Костика, и он с ходу попал на операцию.

Ночную переправу через Березину и захват приречной деревеньки Костик провел вместе с партизанами, утром дважды ходил в контратаки и показал себя; терять ему, он считал, нечего. Его отчаянная решимость поддерживалась злостью к Прокурору-палачу, которого Костик возненавидел с первого взгляда, но в глазах у него стоял Вадим, он видел перед собой лицо Вадима, видел, как стрелял в него, и тогда к злости прибавлялся страх. «Подлец… подлец…» — бормотал он, зарываясь лицом в ботву. Он лежал на грядке, наново переживая подробности той ночи, когда они с Вадимом таились в гнилом болоте, наблюдали, как тонули каратели… Костик видел жестокие глаза Вадима и застывшую в его холодных зрачках ненависть и понял, что не выстрелить в него не мог… «Подлец…» — повторял он, злость еще перемежалась с радостью отмщения, с сознанием, что наконец удалось бежать от всего, прошлого, тяжкого. Он не думал, как сложится все в будущем, но от одной мысли, что он ушел, ему становилось легче.

Партизанская бригада держала середину и северо-восточную окраину деревни, правый фланг ее позиции упирался в непроходимое пойменное болото. После отражения второй атаки Костик вместе со всей ротой был выведен к резерв. Резерв приткнули на огородах, потому что по постройкам — жилью и сараям — немцы клевали снарядами.

Костик выдумал себе фамилию и тужился состряпать жизнеописание к этой фамилии, но в голове все путалось, даже самому себе он не мог изложить самые простые факты из мнимой биографии. Слушая разнобойный брех новых товарищей, он неожиданно понял, что где-то по соседству, на другом конце деревни, сражается грозный отряд под командой однорукого комиссара, и ощутил холодок на спине: встреча с Бойко не улыбалась ему. Вообще, все странно перетасовалось в его сознании, и он уже не отдавал себе отчета, что для него страшнее и пагубнее — встреча с Бойко или с красноармейцами; он видел их уменьшенные расстоянием фигурки на переправе и невольно вжимал тело в борозду, ему мнилось, что один из бойцов подойдет и узнает его. «Так это ты, кашевар из нашего полка? Драпанул?» — скажет боец и наставит на Костика палец. У Костика бежали по спине мурашки. Кто-то из партизан сказал, что после боя всю бригаду вольют в регулярные войска, и это бы ничего, но пополнение могли передать в полки наступающей дивизии, которая понесла потери. Это уже было хуже: Костик опасался попасть в бывший свой полк; почти каждому солдату при упоминании о службе представлялся именно свой полк. Разговоры прервал командир резерва Гришка Крутой.

— Кончилась партизанщина. Куда прикажут, туда и двинем! — сказал он.

Гришка Крутой, в прошлом пехотный старшина-сверхсрочник, не дал залежаться на огородах.

— За мной, шевелись! — покрикивал он. — За мной!

Костик вместе со всеми резво подхватился, он еще до выступления понял, куда их поведут. Тут и дураку было ясно, стоило глянуть, как шпарили с левого фланга немецкие танки вдоль Березины и как поспешали за ними зелено-мышастые автоматчики. Костик бежал, как связанный, из головы у него не выходил Бойко, откуда-то из памяти выдвигался колючий сорок первый год — впору хоть из строя! Но отделиться от бегущей массы он не мог, строй цепко держал его.

— Разбирайся по два! — кричал Гришка, не оглядываясь и тяжело дыша. Костик бежал четвертым от направляющего, и уже одно то, что он был в строю, бодрило его. «Искуплю…» — думал он, шибая ногой выкатившееся на улицу ведро и не замечая ни этого ведра, ни брошенной посреди дороги бороны вверх зубьями; он не видел, как женщины волокли из домов пожитки от огня, и машинально перескочил через борону, повторяя движение переднего товарища, сбился с ноги и опять взял ногу, все так же не замечая ни дороги, ни горящих домов, а только представляя, как будет сейчас действовать.

Впереди несся Гришка Крутой. Он на бегу командовал, и длинная колонна разношерстных бойцов — кто с трехлинейкой, кто с трофейным винтом, кто с пистолетом — развертывалась вправо, заходя на немецких автоматчиков. Резерв пересек вырубленный сад, продрался через полосу крыжовника, повалил к широкой, заслоняющей от немцев скирде соломы. Костик с незнакомым мужичком трусили рядом, и когда Гришка развернул строй, оба оказались на левом фланге. Костик видел, как немецкий танк заровнял баньку и направился к куче валунов, и понял, что там огневая точка. «Вот когда…» — стучало у него в голове. Он еще не знал, что сделает, но повернул и кинулся к этому танку. За ним, тяжело сопя, увязался напарник — это был пожилой человек, пожалуй, старик. Недалеко рванул снаряд, похоже из-за реки. Их не зацепило, и они подскочили к танку.

Танк медленно надвигался на камни, из камней торчало длинное дуло. Костик ждал вспышки, но ее не было. От брони веяло жаром, верхний люк был открыт. Костик схватился за подкрылок, попал ногой на головку катка и вскочил на моторный отсек. Он сдернул кольцо с гранаты и вбросил ее в люк. К танку бежали еще партизаны. Бежал и Бойко; когда пыхнула в танке граната, он понял — выстрела из пушки не будет, человек на танке спас ему жизнь…

Подбежав, Бойко узнал Костика. Но и тот его узнал.

— Не-ет!!! — дико заорал Костик и кинулся от него.

На поле боя стояла та напряженная минута, когда решалось все. Застопоренные огнем противотанковых орудий с восточного берега, танки противника остановились, его автоматчики наткнулись на высыпавших из-за скирды партизан; по полю, до самых перелесков, стлался грязно-бурый, вонючий дым, и в этом дыму растворилась убегающая фигура Костика.

Костик скитался по лесу, как отощавший и затравленный волк, всюду мерещилась ему погоня. Скованный страхом, он боялся выйти на людей, опасался задерживаться на одном месте, бесконечно блуждал, не зная ни направления, ни времени суток. В глухих зарослях пережидал он ночь и опять брел куда глаза глядят. Вскоре он потерял счет дням. Голод донимал Костика, раза два он принимался жевать сырые грибы. Места вокруг преобладали низкие, в старой вырубке он набрел на лещину, нарвал орехов, принялся сосать незрелые, водянистые зерна. Руки у него дрожали, как с похмелья. Сидя на гнилом пне, он разглядывал свою грязную руку с широким рубцеватым шрамом — следом вытравленной года два назад татуировки; от змеиной головы на руке осталось несколько синих крапин, по этим точкам Костик отчетливо представлял, где сидело жало, зуб, глаз, и стал припоминать, когда свел наколку: это случилось, когда он еще верил немцам и надеялся попасть в диверсионную школу…

Он не заметил, каким образом мысль о наколке подменилась другой мыслью, расплывчатой и неясной, и только один щемящий вопрос выделялся в его сознании: «Когда это началось?..» Что началось — в этом он уже не отдавал себе отчета, перескакивал с пятого на десятое, наконец вспомнил Евгения и рану, полученную от так некстати встретившегося двоюродного братца… Как ни странно, это не вызвало в нем ни озлобления, ни сожаления, он только подумал, что все началось еще раньше, задолго до той встречи с Евгением на кладбище… В неживых, остановившихся глазах Костика застыла скорбь, он не думал о том, что опустился и потерял Родину, что живет как зверь, просто ему казалось, что он мертвый, он даже не ощущал вкуса ореховых сердцевин, продолжая разгрызать горькую скорлупу. В зарослях было пасмурно, Костик инстинктивно задержался здесь, не рвался на свет. Он поднялся с пенька и, ломая кусты, пошел; впервые в жизни у него появилось такое ощущение, будто его обокрали, он дуром уже ломился по чащобе. Он чувствовал себя несчастным, но прямого виновника своих бед не видел, ему казалось, что сама жизнь подвела его… Связные мысли о жизни не появлялись в голове его, проскакивали только отрывки, куски загубленного прошлого, потерянные и отрезанные дни и месяцы; все пропало, и некому сказать об этом.

Костик ткнулся в еловую лапу, отвел ее рукой и побрел дальше.

Поесть! Вот все, чего он хотел сейчас: поесть и не быть схваченным. Костик не заметил, как опустилось солнце, в лесу стало тихо и одиноко. Он со страхом думал о приближении еще одной ночи, знал, что спать не будет, только вздремнет, как зверь, улавливая в темноте незнакомые шорохи. Он и не искал ночлега, а приткнулся в случайном месте, прислонившись спиной к широкому и теплому стволу сосны. Кругом кто-то присутствовал, находился, всюду шныряла еще не уснувшая, а может, вышедшая на ночную охоту лесная мелкота, и Костик пугался невидимой ночной жизни. Смутно вспоминал сказки о сером волке, о лесной избушке, еще что-то и не заметил, как дремота сморила его, перед глазами возникла убранная игрушками елка…

Очнулся Костик, от укуса муравья, шлепнул себя по руке и не сразу сообразил, где сидит.

Когда он пришел в себя, у него засосало под ложечкой; не ощущая голода, он опять подался куда-то, без всякой цели. Впереди в лесу обозначился просвет. Костик боязливо встал под дерево. Пересилив страх, приблизился к краю леса, увидел пасущуюся лошадь под седлом. Пройдя за ней метров двести, он обнаружил на просеке мертвых красноармейца и немецкого солдата. По просеке лилось красное утреннее солнце. Костик подошел к трупам, стал рассматривать, взгляд его остановился на фляге у немца. Оглянувшись, Костик нагнулся, снял флягу, отвернул пробку и запрокинул голову…

Изголодавшийся Костик быстро опьянел, пнул ногой немца и, шатаясь, побрел к опушке. «Что мне? Сблажил… Хуже не будет… Пусть, пусть…» — отрывочно и несвязно бормотал он, с трудом переставляя непослушные ноги. Он сбился с просеки, шел напролом по молодому сосняку. Между сосенок ему привиделись люди, живая цепь. Приглядевшись, он разобрал, что это деревца, но тут же и усомнился: люди это, люди… Костик на мгновенье будто осознал, что у него горячка, что он в лесу один, наконец в ужасе поднял руки, кинулся бежать…

2

Форсирование Березины развивалось в целом планомерно, однако полковника Кудина не покидала настороженность, он подъехал к реке со сложными и разноречивыми чувствами: река была старая знакомая, он переправлял через нее войска еще летом сорок первого года. Переправлял несколько южнее, близ Борисова, но суть дела менялась по другой причине: тогда все, и эти вот ребята, что с потными запыленными лицами сплошным потоком перебирались сейчас через реку на западный берег, и те, что легли здесь навечно, — все они тогда уныло и горестно откатывались на восток. Кудин не был в то время начальником инженерных войск армии, он был саперным комбатом, находился далеко от крупных штабов и все тяготы военных будней делил, практически, с солдатами — то обеспечивал переправы, то прикрывал арьергардные части, то валил под носом у немца фермы и быки, рвал дорожные трубы, водокачки, рельсы… Нелегко ему было поднимать руки на свое же, кровное: он строил перед службой в армии эти самые дороги и мосты. Но что оставалось делать, солдатский долг — не всегда приятная обязанность…

На участке форсирования было горячо, взлохмаченная взрывами река взбесилась. Ближе к правому флангу виднелся понтонный мост, но он бездействовал; понтонеры, зачалив двумя катерами разбитый паром, пытались вывести его из линии моста. Паром этот в упор расстрелял прорвавшийся по западному берегу немецкий танк. Подбитый орудием с восточного берега, танк замер почти у самого выезда с моста.

Контратаку противника полковник не застал, но по докладу встретившего его майора Зубова и по нанесенному переправочным средствам урону, по догоравшим танкам на том берегу и дымящим стволам сорокапяток на нашем представил, как все произошло.

Катера волокли притопленный паром нерасчетливо, по течению, но менять что-нибудь было поздно; паром еще имел запас плавучести, и течение гоняло его, паром цеплял концами разомкнутых прогонов за выступающие части моста. Солдаты ломиками и баграми вываживали и отталкивали торчащие, как зубья, швеллеры, помалу сдвигали паром вниз. Насилу выведенный на чистую воду, подбитый паром загромоздил неширокое русло и мешал подвести резервный паром, к тому же снарядом разнесло один из двух катеров, и появление большого начальства могло усугубить сумятицу и неразбериху на переправе. Понимая это, Кудин не пошел к мосту, он видел, что понтонеры и так делали все, что могли.

После очередной серии снарядов Кудин соскочил в щель. Сочилась из песчаных откосов вода, он до колен погряз в жиже, но и выйти было невозможно; в этой же щели приткнулась рация. Кудин подтягивал для переброски на плацдарм подвижный отряд заграждений, он решил переправить саперов-загражденцев прямо на паромах. Но прежде чем выбрался к берегу ПОЗ, понтонеры умудрились сомкнуть разорванный мост, по мосту опять повалили войска, на плацдарм двинулись противотанковые батареи, прополз танковый батальон, потянулась пехота.

Две батареи сорокапяток с ходу вынеслись на юго-западную окраину занятой партизанами деревеньки, развернулись на позициях, а танковый батальон безостановочно пошел в западном направлении, через боевые порядки передового полка.

Убедившись, что ПОЗ тоже переправился на плацдарм, полковник Кудин забрался в свой «виллис» и выехал на рокаду. Рокадная дорога была почти свободна, по ней протянули грейдер, и машина в два счета доставила полковника к южному мосту, за десяток километров.

Там было столпотворение. И сама рокада на подходе к мосту, и все просеки примыкающего к реке лесного массива заполнили войска. Лес играл роль громадной маски, но не увидеть с воздуха это скопище было мудрено, и Кудин удивился, почему немцы не бомбят; он помнил времена, когда их самолеты гонялись за одиночными машинами, да что там за машинами — людей давили в поле. «Ослаб механизм у Гитлера… — подумал Кудин. — И то сказать: какую дырищу в обороне рванули! Где затыкать — не знает…»

Юркий «виллис» петлял меж танков, пушек, тягачей, кухонь и грузовиков. На перекрестке полковник увидел девушку-регулировщицу; теперь она была беспомощна — засунула флажки в голенище сапога и сиротливо стояла на обочине. По неширокой лесной дороге в два ряда подвигался сплошной поток техники и людей. Поток выдавливался, как густая, тягучая масса, застывал на время и вновь полз, и полковник заключил, что комендант переправы молодец, шлагбаум периодически отрезает порции — и на мост. К переправе все еще подваливали части танкового корпуса. Кудин никого здесь не знал, надеялся встретить у моста, как обычно, заместителя комкора и обратить его внимание на излишнее скопление войск вблизи района переправы, но первым подвернулся корпусной инженер, и полковник навалился на него:

— Вас накроют с воздуха! Вы отдаете себе отчет?

— Есть, устраним, заместитель убыл на дорогу, — доложил инженер таким тоном, будто заместитель командира корпуса являлся его подчиненным и уехал по его личному заданию.

Не желая понапрасну тратить слова, Кудин заспешил дальше. На сужении дороги, меж двух сосен, танк притиснул грузовую машину, машина и танк стояли, объехать их было невозможно. Танк уже сдал, но придавленная машина не заводилась и не могла завестись. Шофер неудержно сквернословил, а подошедшие бойцы добродушно подтрунивали:

— Лево руля, служба!

— Не-е, право!..

Машина годилась разве что в утиль, и Кудин приказал столкнуть ее с проезжей части. Механик-водитель танка с готовностью выполнил приказание. Бесконечная транспортная лента опять замолола колесами и гусеницами. Кудин приметил на расщепленном стволе дощечку: «Берегите лес от пожара». Он глянул на раздавленный грузовик и молча полез на сиденье. Обогнать колонну по дороге было невозможно, «виллис» юркнул по просеке, вправо, потом влево и выскочил на вырубку. Посреди поляны стояли на позициях дальнобойные пушки, машина обогнула их и вновь выбралась на запруженную дорогу. Густой поток донес ее до шлагбаума.

Кудин едва успел выслушать доклад помощника коменданта переправы о количестве пропущенной через реку техники, когда к шлагбауму подкатил командарм, и они вместе зашагали к мосту.

Генерал Колосов держал руку на перевязи. После нападения карателей на его машину, когда были убиты водитель и адъютант, раненого командарма доставили в госпиталь. Во время перевязки выяснилось, что пуля прошила мякоть, и он в тот же час уехал, оставив армейского хирурга в недоумении и растерянности. Командарм не мог переложить на других руководство операцией, идея и замысел которой он формировал несколько месяцев.

— Не застопоритесь?

— Часа через четыре пройдут хвосты корпуса, — заверил Кудин.

Командующий погладил раненую руку.

Кудин показал на склейке участок излучины и нанесенный низководный мост, который еще строился. Командарм скосил глаз на карту, хотя знал на память и участок реки, и положение с мостом, и сроки готовности. Вообще к инженерным войскам, или к саперикам, он не имел претензий; кто-кто, а эти исполняли богом назначенное, и боженька не поскупился, отвалил на их долю… Зная это, Колосов не стал распекать за мелкие упущения, которых тоже было немало, и сел в свою машину. Из головы у него не шел допрос коменданта женского лагеря Зейсса, которого захватили разведчики. Оберштурмфюрер не орал «Хайль Гитлер», был сдержан и весьма неглуп. Было жарко, они сидели возле щели на КП, и Зейсс сказал:

— Для меня война кончилась… Ошибки фюрера открыли глаза многим. Скоро конец.

— Я уверен в этом, — ответил Колосов по-немецки.

— О!.. — удивился Зейсс. — Впрочем, Клаузевиц утверждал, что воина во всех направлениях уходит в неопределенность…

— Но он также говорил, что война есть часть политики. А политика Гитлера достаточно определенна.

— Да, да… Но Англия и, возможно, Штаты были бы рады, если бы Гитлер помог им влезть на Кавказ!

Этот неожиданный пассаж заинтересовал Колосова, который воевал на Кавказе, и вызвал у него живые воспоминания. Пленный оберштурмфюрер обронил фразу о недовольстве Гитлером в среде военной верхушки Германии, назвал фамилии нескольких высших офицеров, в их числе фон Шлегеля, и был отправлен в штаб фронта.

Кудин смотрел вслед уехавшему командарму и заставлял себя думать о паромах и мостах, о стремительном продвижении танкового корпуса, охватывающего Минск, о работе подрывников северней Минска, в тылу врага, подумал даже о Евгении, который пошел в тыл без особой охоты, но пошел — с благословения майора Зубова. Все это и многое другое пронеслось в голове полковника, но он опять почему-то вернулся к полученной от жены телеграмме; жена болела давно, правда, болезнь ее была не из тех, что вели к смерти, но принесла немало разлада в неровные и без того взаимоотношения супругов. За все годы совместной жизни Кудин не мог уяснить, какого рода хворь у его жены, он только знал, что она по два раза в год ездила на курорты и не работала, ссылаясь на ту же таинственную женскую болезнь. И вот телеграмма! Взаимоотношения их были не такого сорта, чтобы жена решилась вызывать его по пустякам, значит, что-то стряслось. Может, с дочкой что? Писала же благоверная о некоем старшем лейтенанте, добром молодце, зачастившем в гости… Что за чертовщина, откуда в Москве во время войны добрый молодец? Не в Генштабе же обретался старший лейтенант! Полковник чувствовал, что он несправедлив к неведомому офицеру, но продолжал нагромождать нелепые догадки. (Дочка — это боль его, все, что осталось в этой жизни, ради чего стоило думать о семье.) Жена с дочкой жили в квартире, которую Кудин получил еще до войны, когда преподавал в военной академии. Квартира помещалась в доме на Покровском бульваре, и Кудин мысленно перенесся туда, пытаясь представить, чем сейчас занимаются его женщины и как произойдет их встреча; шутка ли, через несколько летных часов он будет в Москве, за все годы войны впервые. Он даже представил, как поедет, по каким улицам и мимо каких зданий проследует с аэродрома до своего жилья, и приподнятое настроение вновь коснулось его, заглушая неприязнь к жене, которая, по его мнению, придумала какой-то новый, не первый уже фокус в их жизни…

От всего этого он немного нервничал и послал адъютанта под мост — поглядеть отметки на ряжах. Лейтенант доложил: осадки нет. Кудин сам спустился под мост, но глядел не столько на опоры-времянки, сколько по сторонам, особенно влево, где зеленел травянистый мысок. Именно там, у выступа, и купался он в сорок первом году: его загнал в реку «мессер», благо ровный, пологий берег не давал укрытия… То было в сорок первом, и не мог он тогда гадать, что произойдет в сорок четвертом…

— Во-оздух! — закричали, казалось, совсем некстати.

Кудин услышал рев сирены и в ту же секунду лай зениток. Он не сомневался, что немцы ссыплют бомбы в первую очередь на переправу, но попадание в мост — редкий случай, и он остался под пролетом.

Немецкие бомбовозы шли высоко. Они шли именно на эту цель, потому что никаких заходов не делали, сразу бросили первую серию. Бомбы, как барабанная россыпь, накрыли район моста. Кудин высунулся из-под пролета, ступил шаг по откосу и задрал голову. На мост выходил второй эшелон, самолеты плыли по тому же курсу и так же высоко, по ним опять строчили зенитки, обкидывая самолеты ватными пуховками, но строй не нарушался. Кудин всматривался в ведущего, ожидая увидеть, как повалятся из брюха черные сигары, но ничего не увидел, бомбы уже где-то ниже набрали скорость, и над переправой раздался нарастающий свист. Бомбовозы слегка изменили курс, их плоскости и кабины вспыхнули на солнце. Кудин зажмурил глаза, за весь день только теперь он обратил внимание на солнце. Он стоял в тени, но кругом разливался свет, солнце купалось в реке, заливало песок на берегу и зеленый выступ, подсвечивало далекие перелески, и на этом свету бомбежка казалась чем-то нереальным, так что хотелось выйти на открытое место, на простор.

— Товарищ полковник, в щель… — напомнил лейтенант.

Кудин молча запустил пальцы под ремень, расправил гимнастерку, на груди звякнули медали. От нарастающего свиста у него заложило уши, он подумал, что нужно форсировать свайный мост, а то чем черт не шутит, когда бог спит… Эта мысль оборвалась в грохоте взрывов, в лицо ему дунуло горячим ветром, он упал.

— Лейтенант… — позвал Кудин, не поднимаясь и не чувствуя боли. Адъютант лежал недалеко, он зашевелился и поднялся.

Кудин по-прежнему не ощущал боли, но с испугом подумал, что ранен. Боясь посмотреть на себя, он с закрытыми глазами выжался на руках и подтянул ноги, они покачались ему удивительно легкими. Не желая верить дурной догадке и чувствуя, что в ней правда, он машинально шевельнул ступнями; ему показалось, что он ощущает обе ноги. Кудин подумал о жене и дочери, но больше думал сейчас о жене, о том, что они так и не поняли друг друга и все пустяки, сущие мелочи… Недоумение и обида жгли его. Сам того не замечая, Кудин поднялся и стоял на одной ноге, другой ноги не было, из оторванной штанины торчало что-то красное, размочаленное.

По мосту открылось движение, в транспортерах смеялись солдаты. Ласковое солнце обливало Кудина. Позади него стоял трясущийся адъютант.

Как только главные силы дивизии форсировали реку, партизанская бригада, а с ней и отряд Бойко, выступила на перехват частей противника, медленно и вроде нехотя отходящих с соседних участков фронта. Снялись партизаны срочно, так что не успели, что называется, почеломкаться с солдатиками.

Бойко трудно дышал, устал; он словно бежал еще за Костиком, и в груди у него шевелилось что-то похожее на жалость к непутевому парню.

Рядом с Бойко топал фельдшер, тут же ковылял Хацкевич, ему царапнуло ногу, и фельдшер забинтовал ее.

— Отведи Хацкевича на двуколку, — сухо распорядился Бойко.

— Он ходячий, — пощадил фельдшер самолюбие взводного.

В лесу было душно. Несмотря на то что издали доносились разрывы и выстрелы, здесь стояла особая, лесная тишина, было как-то спокойно и безопасно. По крайней мере казалось, что безопасно, потому что лес многие месяцы служил партизанам верой и правдой, дружески укрывая от преследования, спасая раненых и хворых.

За Березиной простиралась почти сплошная партизанская зона. И хотя отряд Бойко ранее не бывал в этих местах, бойцы безошибочно определили, что немцы здесь не гостевали.

— Глухомань, — сказал Бакселяр.

— Подожди, скоро подвалят фрицики! — ответил Хацкевич. Он так и не сел на двуколку, единственное транспортное средство, которое партизаны умудрились переправить через воду — еще до форсирования дивизии — и тащили с собой на всякий пожарный. На двуколке — все знали — хранилось с десяток перевязочных пакетов, тарахтело несколько ящиков с патронами, возвышались два мешка хлеба и большой котел. Колымагу с драгоценным скарбом волочил буланый конек, добытый вблизи Березины у лесника, хранившего в потайном месте десяток довоенных колхозных лошадок.

Отряд пересекал поле, но рваные закраины лесных опушек, казалось, преследовали отряд. Было безлюдно, лишь в низине, на ручье, двое мальчишек пускали кораблики.

— Здорово, флотские! — окликнул их фельдшер. Ребята подошли к Бакселяру; уже это подтверждало, что дети в здешних местах непуганые. — Деревня далеко?

— Нет.

— Целая?

— Ну.

— Полицаи есть?

— Был один, забили…

— Что ж, у вас войны нету?

— Батьки в бригаде, а мы хлеб печем. У нас колхоз.

Поле было засеяно рожью: здешние жители ждали своих, надеялись убрать урожай. Бакселяр безотчетно нагнулся, сорвал ромашку. Бойко хотел съязвить по этому поводу, повеселить народ, но увидел, что вслед за фельдшером сорвал цветок еще кто-то, из младшеньких, и промолчал.

В деревню решили не заходить, она лежала в стороне от маршрута, однако ребятишки, бросив свой флот, последовали за партизанами. Белобрысые хлопчики охотно и толково отвечали на вопросы взрослых, показали, как обойти давно подорванный мостик, и вызвались проводить отряд за какую-то каверзную, заболоченную рощу. Насилу их отговорили: «Не заплутаем, хлопцы!.. Спасибо».

До вечера партизаны отмахали километров двадцать и перед ночевкой набрели на лесное озеро. В озере потухало солнце, над головой висели комары; летний день кончался, розоватый отсвет падал на небольшой обрывчик, с которого опускалась в воду песчаная россыпь. Под обрывчиком, откинув трухлявый выворотень, двое партизан раздули костерок и повесили казан. Бакселяр набрал в сосняке земляничника, пустил на заварку; к смоляному запаху дыма примешался горьковатый привкус лесной ягоды. Фельдшер довольно поводил носом, присел на корточки:

— Чудо!

Партизаны расположились на высоком сухом берегу. Ночь обещала быть теплой, люди благодушно ждали чаю и мостились на отдых. Ветра не было, ни одно деревцо не шевелилось, лишь над обрывчиком шуршала листом осина да отчего-то повела макушкой обнятая орешником рябина. В зарослях попискивали птицы. В озере тяжело и сочно хлюпнуло. Бакселяр беспокойно заерзал на месте, а когда рыба заиграла сильнее, не выдержал, сбросил сапоги и, танцуя на одной ноге, начал стягивать бриджи. От нетерпения руки у него тряслись. Подошедший Хацкевич понял его с полуслова и тоже стал торопливо раздеваться.

Озерцо изрядно заросло кугой, в темных окнах что-то рябило и ходили круги.

— Карась, — определил Хацкевич.

— Его руками не взять… Может, линь… — Бакселяр забрел по пояс, наклонился и щупал, перебирал пальцами, пока в самом деле не выхватил линя. Золотистая рыбина шлепнулась к ногам наблюдавшего за ними Бойко. Мало-помалу рыбацкий зуд одолел и его, он подступил к берегу, азартно советовал, как удобней шарить в траве, нетерпеливо справлялся, не попалось ли еще чего, и не заметил, как зачерпнул в сапоги. А там уж и на глубину полез. Одной рукой рыбачить ему было несподручно, но он настырно шлепал в воде, подминая траву и взбивая муть.

— Глубже, глубже! — задорил Хацкевич, но Бойко и так забрался уже дальше некуда.

В лесу быстро стемнело, рыбаки нехотя прекратили лов. Бойко выливал из сапог и сетовал на вечное невезенье, на что Хацкевич с фельдшером в два голоса легкомысленно обещали ему удачу на зорьке.

— На зорьке нас здесь не будет… — проронил Бойко.

Не очень-то хотелось Хацкевичу отрываться от уютного костра на берегу озера, под обрывом, да ничего не попишешь… Он напялил трофейный френч с орлами на белых пуговицах и ушел. Вслед за ним ускользнул надутый Василек, он спросонку обиделся — не разбудили на рыбалку.

Окунувшись со света в темноту, Хацкевич в кустах едва не выколол глаза, но скоро свыкся и повел свою группу. Проводником служил Василек, в прошлом каждое лето гостевавший в этих местах — у бабуси с дедом. Примчался он на каникулы и в последнее лето, застрял у стариков, а в следующее, уже военное, подружился с одним окруженцем и вместе с ним отправился искать партизан. В первой же стычке его товарищ погиб, а Василь прижился в отряде. Знал он покойного Можейко, а после так же горячо привязался к Бойко. Нередко хаживал по заданиям партизан, обрядившись под пастушка, при встречах с полицаями плаксивым голосом просил помощи: потерялась, дескать, корова, матка плачет… Василек обещал вывести Хацкевича на сухую гриву между болотами — самое удобное для засады место — и похвалился, что видел в лесу беспризорную пушку с пятью ящиками снарядов.

До тракта набралось не более четырех километров, группа Хацкевича довольно быстро вышла к нему. Каменный тракт вел на этом участке почти строго на запад, то удаляясь, то приближаясь к кромке бора. Дорога была не из оживленных, но отходящие немцы не могли миновать ее.

По краю мокрого низкорослого ельника пробрались к перешейку, где каменка спускалась меж болотин на мостик. Оставив там своих, Хацкевич пошел с Васильком к мостику. Охраны не оказалось, Хацкевич спустился к ручью и полез под пролет. Василек притулился возле деревянных прогонов, посматривал на дорогу. Не успел Хацкевич приладить взрывчатку, как Василек испуганно воскликнул:

— Дядь, фары!

Свет стремительно приближался, послышался шум мотора.

— Ко мне! — потребовал Хацкевич.

Василек мигом скатился вниз. Оба затаились под настильными досками. Хацкевич снял с шеи автомат.

Грузовик остановился перед мостом, из кузова гулко соскочили двое или трое. Это были немцы. Они взошли на мост, один полез по откосу, подсвечивая себе фонариком. Хацкевич повернул к свету автомат, но немца окликнули, он поводил лучом и повернул назад. Через минуту машина укатила, на мосту остался парный пост. «Вот так штука!» — забеспокоился Хацкевич и, притянув к себе Василька, спросил: «Что будем делать?» «Из автомата их!..» — горячо зашептал тот. Это был простой, но не лучший выход из положения…

Каждая минута тянулась нескончаемо, Хацкевич посматривал на часы, но ничего не видел, и ему стало ясно: сколько ни сиди под дурацким мостом, положение не изменится. К тому же он был уверен, что оставшимся на опушке партизанам и в голову не придет, в какую мышеловку он попал. Скоро рассвет, к шоссе вот-вот явится Бойко с отрядом, а он словно под арестом. Зажечь бы сейчас шнур! Но как бежать, если наверху охрана? Дернуло же взять мальчишку… Хацкевич на четвереньках подобрался к краю моста и выглянул наверх. Часовые, в нарушение всяких уставов, курили. Покурив, один из них присел на ограничительный столбик, а другой отошел по нужде в сторону. Еще не решив, как будет действовать, Хацкевич сунул спички Васильку, шевельнул губами: «Не потеряй!» По-кошачьи выцарапался на откос и снял часового. «Под мост!» — показал он Васильку. Хлопец за ноги стянул убитого. На столбик сел Хацкевич, в трофейном френче и с трофейным автоматом. Когда подошел второй часовой, Хацкевич прикончил и его.

Уложив заряд, они с Васильком вздохнули. Василек кинул командиру спички, но коробок не попал ему в руки, полетел в воду. Хацкевич ругнулся: те, на машине, могли вернуться и обнаружить пропажу часовых… Хацкевич колебался недолго. Схватив Василька за руку, отбежал от моста шагов на двадцать — чтобы видеть приближение машины, если она вернется, — и залег.

— Василь, всех из нашей группы ко мне! Главное — спички!

Машина разводящего не заставила себя ждать. Не найдя часовых у мостка, немцы встревожились, пустили ракету. Хацкевич пластался в двадцати шагах от насыпи — ждал своих. Вскоре они подоспели, четверо из них взяли на прицел немцев, а Хацкевич с напарником по-пластунски двинулись к мосту. Немцы на насыпи беспрерывно светили ракетами и во все стороны поливали из автоматов. Как ни спешил Хацкевич, но летнее утро опередило его…

— Едут! — сказал напарник.

Хацкевич увидел на спуске вражескую колонну. «Что же делать? Прошляпил…» — билась мысль. Он готов был кинуться наперерез немцам, но в голове колонны полз гусеничный транспортер с автоматчиками, за ним дизеля с орудиями и бортовые машины. Транспортер сполз к мосту, остановился на обочине, охранник доложил офицеру, и тот снял с транспортера ручной пулемет.

Колонна тронулась дальше. Через мост пошли укрытые брезентом грузовики. И там, куда они прошли, зачастили выстрелы. Хацкевич понял, что отряд с Бойко во главе заступил колонне дорогу. Но через мост все так же размеренно катили дизеля, скорее всего, шоферы не различали за шумом моторов пальбу. Вскоре забухало ближе, и хвостовая часть колонны наконец притормозила. Что-то заставило Хацкевича повернуть голову, он увидел, что с опушки высыпали партизаны. Взрыв моста должен был явиться сигналом для атаки, но взрыва не было…

Немецкие автоматчики заняли оборону по насыпи, строчили, однако партизаны накатывались безостановочно, и автоматчики дрогнули, побежали в гору, к сбившимся в кучу автомашинам. Один лишь офицер остался за оградительным столбиком, щелкал из парабеллума. Хацкевич еще раз оглянулся, приметил однорукую фигуру Бойко и, не обращая внимания на пули, кинулся к мосту. За ним сорвался Василек, но Хацкевич осадил его. Василек никогда не видел такого страшного лица у Хацкевича, понимал, что вина за мост ложилась на обоих, но бежать за ним не посмел, припал к земле. Здесь и наткнулся на него Бойко.

— Что, что?! — спросил он.

— Спички…

— Спички? Ну, погоди! — Бойко потряс пистолетом и понесся дальше. Василек решил, что однорукий застрелит Хацкевича за промах с мостом, и в ужасе метнулся к лесу. Мальчишка почти ничего не соображал, он перескочил ручей, достиг заболоченной поросли, попал на глухую тропу и вынесся на взгорок. В заросшем травой окопчике стояла давно брошенная противотанковая сорокапятка. Василек знал это место, но теперь оно выпало из головы, он смотрел на пушку оторопело. «Я уронил спички, я…» — мучила его мысль. Он выхватил из ящика снаряд с зеленым от времени стаканом, хотел зарядить, но не сумел. Снаряд был тяжелый, Василек прижимал его к животу и пытался открыть замок. Он не видел, как спустился по склону немец, и лишь услышал за спиной короткую очередь…

Бойко тем временем налетел на убегающего от моста Хацкевича, они вместе плюхнулись на землю, и здесь их застал взрыв. Не дожидаясь, покуда полетят обломки, они метнулись к насыпи; с насыпи скатилось безголовое туловище офицера; по всему участку на дорогу уже высыпали партизаны, они кидались к машинам и фургонам, стреляли в приседающих за машинами солдат.

— Не бей в коней! — надрывался Хацкевич, но под огнем падали и люди и кони. Бойко видел, как раненый немец, уползая, тесаком подсек коням жилы на ногах; с этой же упряжки соскочили две укутанные платками женские фигуры, но их перехватили подоспевшие из села бабы, с гневом содрали платки.

— Потаскухи! — кричали они. — Подстилки немецкие!..

Взрыв моста кроме машин отсек и конный обоз, который тащил хозяйственные припасы и награбленное барахло. Бой на дороге был короткий, разметанные партизанами немцы разбежались, из ближних деревень нахлынули жители, разобрали свои подушки, ящики с птицей, поросят.

Но вот со всех сторон понесся восторженный крик: на дороге показались советские танки. Они посметали с полотна грузовики и фургоны и остановились перед мостом. Со слезами на глазах партизаны и жители бросились к своим танкистам.

— Дяденька, на брод! — кричал какой-то малец танкисту, показывая рукой вдоль ручья.

Глядя на белобрысого мальчишку, Бойко тревожно вспомнил о Васильке, и в этот момент ему доложили о гибели Василька…

4

Костика поймали, когда он — голодный и обессиленный — забрался в горшки; в хуторе, по его наблюдениям, не было мужчин, и он решил перекусить, однако игравший за сараем мальчонка приметил, как какой-то дяденька воровски скользнул в погреб, заподозрил неладное и подкрался к тяжелой дубовой двери…

В погребе стоял затхлый дух, было темно. Костик на ощупь двигался по картофельному отсеку, покуда не наскочил в углу на бочку, запустил в нее руку и захрустел огурцом. Приглядевшись, освободил под потолком едва заметную отдушину, стало светлее. Он зашарил по полкам, наткнулся на крынку с молоком, выцедил. После соленых огурцов и молока обнаружил бочонок с салом и стал рвать зубами от большого куска. Сало было старое, лежалое, но Костик ел и ел, потом засунул еще шмат за пазуху и прикрыл бочонок кружком. Он почувствовал тяжесть от еды, ему хотелось спать, но спать в погребе казалось неудобным и опасным, пора было выходить, и тут он понял, что дверь кто-то припер. Он опешил, потом нажал плечом, но дверь сидела крепко.

Тем временем мальчик убежал в дом и поделился своей тайной с матерью, а та выскочила на крыльцо, не зная, что предпринять. Ближайшее от хутора селение находилось в трех километрах, тащиться туда на ночь глядя и рискуя встретиться с полицаями ей не хотелось, но и оставаться в неведении, гадать, кто у тебя в погребе, случайный ли бродяжка или опасный супостат, тоже беспокойно, не уснешь… Она совсем было собралась к погребу, поспрашивать через дверь, кто там, да в это время на дороге запылило, к хутору приближался немецкий грузовик. Но когда он, начадив во дворе, приткнулся задним бортом к колодцу, стало видно, что в кабине партизаны: кто еще мог быть так странно одет? Черный матросский бушлат и линялая красноармейская пилотка на шофере, летняя гимнастерка без петлиц на мужчине с рыжей шевелюрой… Покуда мать колебалась, как поступить, мальчишка вывернулся из-под ее руки, вскочил на подножку и потянул к погребу рыжего Дядьку.

Через минуту фельдшер Бакселяр и Костик стояли лицом к лицу. У Костика были нечесаные волосы, он давно не мылся, от него несло запущенностью.

— Ты кто? — напрямик спросил Бакселяр.

Костик щурился на свет, в глазах его играли недобрые огоньки, однако он совладал с собой и сказал:

— Свой…

— Ну, свой так свой! Поедем с нами. — Бакселяр лучисто улыбнулся: со щетинистой бороды незнакомца падали капли молока, грязными пальцами он запахивал истрепанный немецкий френч, за отворотом которого желтел шмат сала.

Костик окинул взглядом машину, колодец, хутор. За хутором виднелся спасительный лесок, стоило рвануться, перемахнуть тын — и он на воле. Но что-то удерживало Костика, что-то будто надломилось в душе за эти дни скитаний — не побежал.

— Из плена… — вздохнул он.

— А… — поняв все, не стал расспрашивать Бакселяр. — Садись, подвезем…

Освобожденный из-под домашнего ареста в погребе и окончательно сбитый с толку ослепительной улыбкой рыжего детины, Костик как под гипнозом проследовал к кузову и перемахнул через задний борт. В машине громоздились налитые водой бочки. Костик ухватился за край одной из них и наклонился — попить. Когда он вынул плавающую фанерку — чтоб не плескалось, — на него глянул из бочки похожий на лесовика незнакомец.

— Пей, — раздалось у него за спиной.

В кузов забрался дедок с перевязанной рукой. Костик глянул на него и вздрогнул — что-то знакомое почудилось ему в старике. В бочку плеснули последнее ведро; Костик напился, пустил фанерку; машина тронулась. В кузове был еще партизан, с перевязью тоже, в бинтах. Костик терялся в догадках: везут его как пленника или попутчика?

— Что-то, парень, не видел я тебя в отряде… Откуда ты? — спросил дедок, это был Онуфрий.

— Где был — там нету.

Костик повернул голову, уставился на старика. Старик как старик, тщедушный и болтливый, непонятно только, кто за язык его дергал, чего он разошелся, старый хрыч, и где он мог видеть его. Костик вновь ощутил приступ неодолимой тоски, такое чувство преследовало его давно, будто он утерял что-то; он поглядел через задний борт, увидел отрезок полевой дороги, столб пыли и в пыли что-то движущееся. То была тоже машина.

— Эй! — кивнул он старику, показывая глазами на пыльное облако.

Старик и его товарищи придвинулись к заднему борту, а Костик забарабанил в железную обшивку; рыжий дядя вопросительно прильнул к стеклу. «Чего?» — понял по его губам Костик и закричал:

— Немцы!!

Бакселяр оторвался от заднего стекла, высунулся в дверцу. Все ощутили, как наддал водитель, тяжелый дизель кидало, в кузове танцевали бочки и дрынчала, сползая к задку, запаска.

В пыли на дороге уже четко вырисовывалась машина, она приблизилась, но ни та, ни другая стороны не стреляли. Костик пригнулся позади старика, отчетливей других представляя, что убежать ему на этот раз не удастся, и думая о том, что все последние дни — он не помнил, сколько было этих дней — бежал и бежал впереди немцев, которые тоже бежали… Все дни, что скитался, он жил как загнанный зверь: в села и хутора не заглядывал, разве что-ночью — украсть еды. Он потерял представление о пространстве и времени, его несла неведомая сила — неизвестно куда и зачем…

Костик не обманывал себя, знал: если его привезут к партизанам, суд будет скорый, зачем хитрить перед собой? Дело табак… В эти последние мгновения он мог еще оттолкнуть хилого старика и соскочить, но что-то удерживало его, и в этом угадывался не то скрытый страх перед неизвестностью, не то боязнь вновь оторваться от своих людей. И неожиданно для себя сказал:

— Дед! Рубани по скату!

Онуфрий пальнул, задняя машина вильнула и присела на правое колесо. Из нее прострочила по партизанам длинная очередь, пули обдали дизель, партизаны распластались в кузове. Костик тоже повалился и увидел в бортовой доске пробоины с отщепленными, как в мишенях, закраинами. Две пули прошили бочку, прыснули в лицо струйки воды, и в тот же миг другая очередь прошлась по кабине — дизель стал.

— Прыгай! — скомандовал Костик, вываливаясь за борт. За ним трудно сползли Онуфрий и его товарищ, заковыляли к кабине. Костик тоже подскочил к дверке, водитель и рыжий фельдшер, похоже, были мертвы. Костик махнул через канаву и понесся к лесу. Он был безоружен, единственное спасение видел в ногах и припустил. До рощи оставалось метров сто, но наперерез трусили немцы, и Костик в нерешительности остановился.

За спиной его раздался хрип, мягкие в жнивье шаги были почти неразличимы, но Костик все же определил — бегут оба партизана — и опять наддал к березняку. По нему стреляли немцы, ногу обожгло, но сгоряча он бежал, хотя ногу задело сильно; близ опушки он упал и ощутил, что в сапоге мокро. Задыхаясь, дополз до первого дерева, обхватил его и поднялся.

Он видел, к нему бежали немцы, видел сносимую ветром пыль с дороги и трепетную, зависшую над бузиной пичугу; на миг уловил какую-то чужую, обманчиво-спасительную мысль: он мог бы скрыться еще раньше, мог бы…

Старик первым подскочил к Костику, он едва дышал, но подхватил Костика под руки и поволок. Однако через двадцать шагов их догнали немцы.

— Хенде хох!

Онуфрий вскинул винтовку и уложил одного, остальные накинулись на него. Били прикладами и кололи тесаками; с таким же остервенением пыряли и Костика. Костик только раз поднял руку, заслоняя лицо, и ничего уже не слышал и не видел, не видел, как высыпали с ближней опушки партизаны, привлеченные близкой пальбой, как побежали немцы; он лежал с поднятой рукой и с прикрытыми глазами. Боли он не ощущал, он ничего уже не чувствовал, кроме облегчения…

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

В полосе наступления громыхали бои. Евгений Крутов по-прежнему вел подрывников через партизанский край, хотя партизан здесь в последние дни не стало — они где-то западнее заступили немцу дорогу. И Евгений, и солдаты морили червяка на ходу, стремясь засветло попасть к железной дороге: это была единственная здесь ветка, которую немцам — после налета партизан — удалось кое-как восстановить.

— Вот ты, Янкин, поаккуратней бы… — вполголоса басил сержант Наумов. Янкин, не сбавляя шага, допивал из фляги и слушал одним ухом; остальные, казалось, вовсе ничего не слышали. Шедший в голове Евгений думал о чем-то своем, но отметил задиристую нотку в голосе Наумова, когда тот добавил: — Пьешь, как лошадь.

Евгений насторожился: неужели у Янкина остался шнапс и он скрыл это?

— Ну и пью… — беспечно отозвался Янкин.

Евгений сделал шаг в сторону, пропуская всех мимо себя, однако лиц не было видно. Не заметь он, как упала из алюминиевого горлышка, скатилась по губам и бороде Янкина прозрачная капля, так и не понял бы розыгрыша.

— Видишь, — не унимался Наумов, — и товарищ капитан не одобряет.

В душе Евгений был рад, что Наумов опять среди них, старый боевой товарищ, такой основательный в житейских делах, а когда надо — балагур и задира; он и дружил все с тем же Янкиным, как и прежде. Евгений слушал болтовню Наумова, а сам с дотошностью перебирал в мыслях детали предстоящей диверсии. Он знал, сколько в его распоряжении толовых шашек, капсюлей и бикфордова шнура, держал в голове возможные варианты минирования и распределял, кто и что будет выполнять. При этом не забывал, что все наметки могли полететь к черту, если обстоятельства потребуют иного решения, как это нередко случалось на войне…

Стало прохладней. В еловом урочище ворковала горлинка, под ногами расстилались то ягодники, то мох. У родника саперы налили фляги, напились, и все это торопливо, будто за ними кто гнался. Евгений понаблюдал, как играл с флягой молодой солдат Пинчук, вспомнил, как тот заложил за хлястик Янкину бумажку, и прыснул. Саперы удивленно посмотрели на него.

— Я ничего… — сказал Евгений. — Строиться!

Духота спала, однако после того как Евгений напился, по всему телу у него выступила испарина. Пришлось расстегнуть воротник. Он видел, что люди устали, но шагали размашисто, в их походке и по-солдатски скупых, едва приметных жестах, в напряженных фигурах и редких словах сквозила сосредоточенность. Разговоры уже не клеились, все шли молча, но и в самой этой неразговорчивости было что-то необычное; саперы стремились к важной для них цели, думали об этом и никакие пустяки уже не отвлекали их.

Поздним вечером группа приблизилась к полотну железной дороги и засела в густых зарослях. Под ногами хрустел хворост, Евгений досадливо морщился. Сориентировавшись, он послал разведку, и вскоре подтвердилось, что по насыпи курсировали немецкие патрули. Евгений произвел боевой расчет; он решил разнести бетонную трубу в насыпи и одновременно порвать на примыкающем участке рельсы.

Саперы вязали заряды в сотне шагов от полотна. В тиши процокала на стыке дрезина, помелькал меж стволов прожектор.

— В недавнее время был тыл… — вполголоса заговорил обычно молчаливый Янкин. На него шикнули, он обиделся: — А чё? Правда.

На перегоне прогрохотал поезд, четко отстукал колесами и долго не затихал. Голоса саперов терялись, хотя разобрать слова все же удавалось.

— Любил и я ездить, — объяснил Янкин. — Как дымком понесет, так и в душе цок-цок…

— Ты на гармошке часом не любитель? — задорил его Наумов.

— На патефоне. А чё? Бывало… — заговорил Янкин и вдруг примолк, Евгений припомнил давнишний рассказ Янкина о танцульках, с женой на пару, под патефон и понял нынешние сомнения изувеченного солдата…

Некоторое время саперы работали молча, потом Наумов, обжимая запальные трубки, опять начал:

— Недуманно-негаданно… — Он неопределенно улыбнулся и неожиданно для всех стал вспоминать, как учился после Днепрогэса, как попал в киномеханики и ездил с передвижкой, как работал на тракторе, осел в колхозе, взял жену, построил дом; но вот его места под немцем, сгорел дом, и где жена — неведомо…

Евгений по старой привычке не вмешивался в разговор. Не хотелось думать и о предстоящем задании, которое почему-то казалось уже как бы выполненным и лишь отзывалось неспокойным звоном в висках. Этот звон тревожил и, как ни странно, снимал напряжение, давал разрядку нервам.

Время перевалило за полночь, пора было выступать, и Евгений дал команду. Первой тронулась штурмовая группа, ее задача — снять патрульных. Евгений с подрывниками переждал и тоже двинулся к насыпи. Через несколько минут на полотне бахнуло: убрать охрану бесшумно не удалось.

Саперы принялись спешно минировать. Заряды на рельсах заложили быстро, но в трубе вышла заминка, заготовленные в лесу козелки для крепления заряда плохо подгонялись к бетонному своду. Евгений торопил Наумова, отсчитывал на часах секунды и наблюдал, как разливался в небе отсвет. Над насыпью зарозовело, со стороны леса наплывала малиновая тучка… Наконец из дыры показались ноги Наумова, и уже по тому, как уверенно пятился сержант, Евгений понял, что все кончено; он резко махнул рукой и тут же увидел возле присевших на насыпи саперов струйку дыма.

— Отходи-и! — скомандовал он.

Он слышал, как шипел бикфордов шнур, и одновременно поймал цокот дрезины. Немцы с дрезины открыли беспорядочную пальбу, а навстречу уже пыхтел паровоз с составом.

Предотвратить катастрофу было немыслимо, дрезина и состав быстро сближались. Евгений услышал Наумова и потрусил на голос. Что-то тяжелое давило его, воздух будто сжимался, за спиной пыхнул огонь, раздался гром. На насыпи заскрежетало железо. Громадная тяжесть ударила по земле, и над лесом покатилось густое эхо.

В километре от железной дороги саперы наткнулись на партизанский стан. Когда Евгения привели в штаб, он глазам не поверил: на пеньке сидел Бойко.

— Здравствуй, — сказал Бойко и, встав, протянул здоровую руку. Евгений обнял его. И будто не стояли между ними годы, будто вчера шагали они вместе по дорогам сорок первого, дышали пылью и гарью…

Евгений видел, как подрагивали губы у сдержанного, не склонного к сантиментам Бойко. Они присели под деревом. Было утро, красноватое солнце еще путалось в гущине, но по всей поляне и на стволах сосен уже лежал теплый отблеск. Бойко поелозил ладонью возле себя, набрал сухих иголок, растер, и от этого в безветрии сгустился смоляной дух; Евгений сидел молча, не шевелясь, ему не верилось, что он на фронте, что лес этот фронтовой и поблизости — на перерезанной линии — беснуются немцы.

— Твоя работа? — спросил Бойко.

— Моя.

Евгений сбивчиво, с пятого на десятое, рассказал о себе, хотя его не покидало ощущение, что Бойко не слушал его; во всяком случае, вид у Бойко был отрешенный. Да, война наложила на него свою печать, лицо стало сухое, покрылось морщинами, которых в прежние годы Евгений не примечал. «Но что же еще изменилось в нем?» — подумал он и спросил:

— Нашлась жена?

— Как я тебе рад… Устал…

Бойко второй, раз за эти минуты глянул на него, и Евгений решил, что тот едва ли слышал его вопрос — так далек был его взгляд от всего сиюминутного. И Евгений пожалел, что спросил о жене.

После встречи с Бойко и небольшого отдыха Евгений повел своих подрывников дальше.

Они шли по мелколесью. Полдневное солнце припекало, болотная испарина обволакивала мокрые спины, вязала расслабленные мышцы. Евгению казалось, что у него даже язык набух и ворочался непослушно, словно чужой.

Из задумчивости вывел его Янкин.

— Печалитесь вы, Евген Викентьич.

— Почему же?..

— Потому — растравило. Я сам как глянул на Бойко, так и надорвалось… — Янкин помолчал, вслед за Евгением обогнул еловый островок. — Постарел комиссар…

— Да, встреча… — почти машинально произнес Евгений.

Перед вечером саперы неожиданно вышли к одному из полевых аэродромов — на карте он не значился. Солнце еще не село, в небе рождались белесые облачка, но, поиграв в лучах, бесследно растворялись. Так же загадочно, будто из ничего, возникли в синеве краснозвездные самолеты — это были штурмовики. Они шумно зашли на вражеский аэродром и стали обрабатывать посадочное поле, капониры с «мессершмиттами», склады и мастерские. Навстречу им взвились три машины. Широкие темнокрылые штурмовики размеренно продолжали свою работу, а над ними вспыхнул уже воздушный бой. Пара «ястребков» из прикрытия вертелась на втором ярусе, отгоняя наседавших немцев. Желтые и тонкие, как осы, «мессершмитты» раз за разом ввинчивались в небо, уводили за собой пару прикрытия, закручивали карусель и, вдруг оторвавшись, пикировали на штурмовиков. В отсветах заходящего солнца самолеты отливали серебром, их фонари и плоскости слепили глаза. Позадирав головы и щурясь, саперы застыли на дальней от аэродрома опушке леса. Помочь своим они не могли, но и уйти не решались.

— Может, достанем из автоматов? — спросил Наумов, но Евгений отрицательно мотнул головой: бить на таком расстоянии было безрассудно.

Скоротечный воздушный бой горел всего несколько минут, но его напряжение, истошный вой моторов и слитные строчки пулеметов растягивали минуты в часы.

— Чертова музыка! — не выдержал Янкин.

Ему никто не ответил. От завывания моторов закладывало уши. Казалось, кто-то в небе дзинькал по натянутой, тугой струне. Евгений подвигал челюстями, но звон не проходил. С опушки было видно, как загорелся в капонире подраненный бомбой, не успевший подняться «мессер». Другой вырулил из соседнего укрытия, но взлететь не пытался; у него было подбито шасси, он припал на один бок и по циркулю кружил возле горящего собрата.

— Как петух, — проронил Янкин.

За складскими крышами отчетливо залопотала зенитка. Пушечка обдала штурмовики белыми хлопьями и замолкла, но ведущий качнул продырявленным крылом, нырнул на посадку. Саперы провожали глазами дымящий самолет, который протянул метров триста, за аэродромную проволоку, и покатил по жнивью. Черные фигурки на аэродроме замахали руками, человек пять немцев устремились в сторону штурмовика. Подбитый летчик перекинулся из кабины на плоскость, соскочил на землю и побежал. В спешке он не снял парашют, бежал тяжело, падая на руки, поднимаясь и вновь падая.

— Ранен, хана… — выдавил Янкин.

— Не каркай, — оборвал его Наумов и повернулся к Евгению.

Евгений чувствовал взгляд сержанта, понимал, чего тот хочет, и сам был такого же мнения: нужно выручать.

Немцы не слишком торопились: летчику некуда деться в открытом поле, до леса почти километр, и летчик ранен. Они и не стреляли.

Евгений быстро прикинул: если податься по заросшей саженным бурьяном меже, дальше перебежками до валунов — можно отсечь немцев огнем, а тем часом двое метнутся через ложок, подхватят летчика и — назад, к опушке… Он коротко отдал приказ.

Саперы цепочкой тронулись вдоль межи. Их никто не видел и не мог видеть, все были отвлечены штурмовкой, боем и севшим самолетом.

Летчик волочил ногу. Наконец он присел и сбросил парашют. Он, безусловно, заметил погоню, потому что вынул пистолет. С пистолетом в руке он несколько шагов пропрыгал на одной ноге и опять заковылял на двух: бежать он уже не мог. Немцы что-то горланили, но он не оборачивался. Расстояние между ним и погоней сокращалось. Но Евгений решил не тревожить немцев до времени, дать им оторваться от аэродрома.

Поначалу летчик уходил наискось от саперов, он не мог их видеть и сгоряча порол куда попало — лишь бы подальше от аэродрома, но потом сориентировался и повернул к ближней опушке.

Саперы уже не следили за воздухом, не видели, как «мессершмитт» прочертил над лесом дымную дугу и упал. Все их внимание сосредоточилось на летчике. Тот мучительно переставлял ноги, ему с трудом давался каждый шаг.

Евгений крался впереди, и чем ближе был к летчику, тем болезненней воспринимал каждый его шаг; казалось, он уже различал кровяное пятно на комбинезоне раненого, даже видел на его лице страдальческие морщины.

Летчик который раз ложился и метил из пистолета, но не стрелял: расстояние до преследователей было еще велико. Отдохнув с минуту, он поднимался и ковылял дальше. Погоня топала с ленцой, троица немцев из аэродромной команды не сомневалась, что русский у них в руках, и не спешила под пули. Аэродромщики не видели саперов, шли в полный рост, открыто и свободно. Евгений, пригибаясь, добрался со своими до конца межи, но перебегать к валунам не стал, положил саперов: преследователи сами накатывались на засаду.

Но тут произошло непредвиденное: обессиленный и, казалось, ничего уже не различающий летчик заметил кого-то из саперов и затем обнаружил всю группу. Он принял их за немцев, метнулся в сторону. Саперам ничего не оставалось, как отвлечь немцев на себя… Евгений вскинулся, увидел, что Янкин с напарником побежали к летчику. Летчик, став на колено, садил встречь Янкину из пистолета, а бредущие по отлогому косогору немцы, не понимая происходящего, застопорили.

В небе по-прежнему не затухал бой, Евгений задрал голову: его встряхнул шум идущего на бреющем штурмовика. Свой брат штурмовик поливал саперов из пулемета; кто-то из саперов вскинулся и повалился, остальные махали летчику руками, но тот, наверное, не мог различить, что к чему. Обстреляв саперов, он пошел на снижение, коснулся колесами грунта. Из катящегося самолета выскочил пилот, подбежал к своему раненому, поднял и завалил в кабину. Через минуту штурмовик улетел.

Схватка с аэродромниками вышла накоротке, немцы отпрянули. Саперы тоже подобрали своего раненого и подались в лес.

— Браток угостил… — буркнул Янкин. На носилках лежал Михась Пинчук, щупленький и светловолосый белорус, который не терял бодрости и с мальчишеской беспечностью подмигивал идущему в ногах у него Янкину. Михась скрывал испуг, боялся показаться слишком молодым и слабосильным среди бывалых воинов. Лицо Михася было спокойно, хотя все знали — пуля угодила в живот, кровь безостановочно сочилась сквозь бинты. К носилкам зашел сбоку Наумов, осуждающе зыркнул на Янкина, хотел что-то сказать, но Михась перехватил взгляд сержанта:

— Ни в дудочку, ни в сопелочку, а так… Помру ведь я, хлопцы…

Наумов старался не встречаться глазами с Михасем, крутил головой в одну и другую стороны, как бы проверяя строй, но сержанта выдавала рука, шарила по краю носилок, что-то озабоченно поправляла и подлаживала.

— Нынче музыка такая… — Наумов махнул рукой, опять прикоснулся к носилкам. Сам того не замечая, стал их покачивать, как люльку, так что Янкин удивленно посмотрел на него и сказал:

— Возьми вот.

Передав держаки сержанту, Янкин выдвинулся на свое место, впереди него шагал один лишь Евгений.

— Товарищ капитан, — обратился Янкин, — выйдем на железку… а как же?..

— Что — как же? — спросил Евгений, понимая, что речь шла о раненом, и в душе досадуя на задержку возле аэродрома. Времени и так оставалось в обрез, на полустанок нужно было — кровь из носу — попасть к исходу дня и выполнить ночью задание. Таков приказ, и Евгений понимал: срок жестко увязан с продвижением дивизии. Не впервой возвращался он мысленно к вездеходу, который ускорил бы перемещение группы, но тут же и отмахивался от докучливой думки: по заболоченным чащобам только пешедралом продерешься, да и то не всюду: сколько приходилось петлять, упираясь в топи, крутые овраги и медвежьи углы… На карте здорово получалось, а вот на местности… Только здесь и узнаешь, чего стоят эти фланговые рейды, особенно для небольшой группы, которая мается на своих двоих… Евгений уже не доставал сотку, помнил пробитый маршрут, только изредка поглядывал на замшелые стволы деревьев да сверялся с компасом.

Саперы пересекли старую вырубку и опять попали в девственный лес. Какое-то время они хлюпали по мокрой и ржавой низине, потом стало суше. На углу лесной делянки торчал стесанный на четыре канта столб с номерами квадратов. Евгений повел глазами по белым стволам, и деревья будто кинулись врассыпную. «Что это я, в лесу не бывал?» — подумал он, смущенно кашлянув, хотя никакого кашля, да и вообще простуды за время войны не знал. Мысль вернула его к прежней заботе: придется оставить Михася в поселке, близ полустанка. Евгений обернулся, кивком головы подозвал Янкина.

— Хозяйку посговорчивей найди.

Янкин кивнул.

Дальше тащиться с раненым они не могли. Кто знает, может, и выживет хлопец, а, не выживет, так хоть помрет на руках у женщин, похоронят по-человечески…

Евгений подумал об извечной женской доле — врачевать солдат — и вдруг вспомнил майора Зубова. По сути дела, именно Зубов и привлек Евгения к этой опасной работе в ближнем тылу врага. Евгению живо вспомнился разговор с ним накануне наступления, последние его советы, и что-то о женском лагере пленных.

Лесной поселок открылся внезапно, с просеки. Когда саперы приблизились к нему, уже вечерело. Наумов с напарником осторожно опустили носилки с забывшимся Михасем. Янкин подался в поселок, но не отошел и десяти шагов, как Наумов окликнул его:

— Эй, друг!

— Забыл, как звать? — недовольно обернулся Янкин. Но по тому, как склонился Наумов над носилками, понял, что нужно вернуться, и, отмеряя шаги в обратном порядке, привычно ворчал: — Чё? Ну чё?

Никто не видел, как скончался Михась. Он будто уснул. Носилки, слаженные из шинели, надетой рукавами на жерди, промокли под ним, он лежал в кровяной луже.

— Эх, хлопец, хлопец… — сокрушался Наумов. — Чуток не дотянул!

— Дотянул, — отозвался Янкин. — Дома он, Михась…

В вечернем поселке было тихо и безлюдно, как на погосте, даже собаки не брехали. Саперы миновали крайнюю избу, просмотрели весь порядок, но не обнаружили живой души и возле второго двора остановились, постучали в воротца. Им долго не открывали, наконец в окне кто-то завиднелся, глухой голос спросил, что за пришлые, и вслед за этим негромко бренькнул запор: по военному времени хошь не хошь, а отмыкай.

— Мы свои, — успокоил Евгений.

В дверном проеме возникла фигура немолодой женщины.

— Вам чего?

— Сельсовет хотели…

Женщина поколебалась, но, видно, уверилась в людях, ответила:

— Был… Ну, есть… Вон, под жестью.

— Мы хоронить.

— Хорони-ить… — Она качнула головой.

Михася занесли в сельсоветское здание, бабы принялись обмывать умершего. В ближнем дворе застучал топор — ладили гроб. Евгений сидел на крыльце, смотрел, как копали у дороги могилу, место выбрали правильное, с обеих сторон шелестели деревца. Евгений встал, прошел туда — рябины. Было уже совсем темно, он не различал лиц, а только улавливал, как поблескивали начищенные землей заступы.

Вернулся на крыльцо, долго сидел спиной к двери, не слыша шагов и возни внутри помещения, не видя, как мимо него пронесли что-то — может, убранство покойнику, а может, еще что, — и думая о том, что гибнут молодые славные ребята и ничего не поделаешь…

Еще до полуночи Михася похоронили. Янкин затесал грань на пирамидке и карандашом вывел надпись.

На этот раз минировали полотно вплотную к полустанку, охранников здесь оказалось жиже, чем на перегонах. Работали споро, за час только Наумов однажды прервал тишину:

— На удочку?

— Не надо, так сработает, — ответил Евгений. — Некогда.

Заряд приладили на стрелке за платформой, с которой немцы всю ночь грузили технику, по силуэтам — тяжелые танки или самоходки. Напоследок Наумов нырнул под состав, прилепил две магнитные мины.

Уходила группа вдоль ветки, по обрезу болота, и на рассвете, после взрыва, была обнаружена с патрульной дрезины. Теснина вязала саперов, им ничего не оставалось как свернуть в болото; мелкая поросль скрыла их, немцы с дрезины наугад поцокали и затаились. Однако возвращаться к насыпи было рискованно. Евгений решил пробиваться через болото.

Щупать дно вызвался Янкин. Он отдал вещмешок с толом, вырубил жердь и побрел. За ним следовали Евгений и все остальные. Поначалу воды было по колено, там и сям громоздились корневища, но скоро отмель кончилась, стало вязко. Саперы растянулись, но Евгений подгонял всех и сам топал как заведенный. Дно то поднималось, то опускалось, вода доходила до плеч, и тогда вещмешки со взрывчаткой и продуктами поднимали над головой.

Где-то посреди болота нашелся мокрый островок, саперы примостились отдохнуть. Янкин сидел, не выпуская жердь, его донимали комары.

— Сержант, подсоби, — шутливо попросил он.

— За отдельной насекомой гоняться? — Наумов свел брови. — Я есть комсостав! Каждого не шарахнешь, воспитывать следует.

— Думал — друг.

— Дружба дружбой, служба службой… Сам шарахни!

Посидели, покурили и опять полезли в гиль. У самой кромки Наумов наступил на ржавую каску, а приглядевшись, заметил в желтой воде ручной пулемет, тоже красный от налета; кто-то воевал здесь и оставил след; может, партизаны гнездились на недоступном клочке суши посреди топкой гущины, а может, занесло сюда войсковое подразделение, кто знает… Саперы двигались гуськом, разбираться в печальных находках было недосуг, да и не по настроению. Тихий разговор перекинулся на костерок, зажечь который ратовал Наумов, но это благое желание Евгений отверг. Все-таки по тылам идут…

— Ну что ты за сержант! — посмеялся над другом Янкин. — Костра и то не обеспечил…

— Ладно, обеспечишь вас!.. Слышь, стреляют?

Саперы примолкли: в стороне ясно прослушивалась пальба. Вскоре они выбрались на сухое, пересекли проложенную к торфянику узкоколейку, потаились за вагонетками и поняли — разработки свежие, хотя никого поблизости не обнаружили, и было удивительно — кому нужен здесь торф…

Перебравшись через болото, саперы углубились в лес. В лесу было сумрачно и мокро, где-то слева хлопнула слепая мина. Пальба послышалась уже совсем близко. За поворотом дороги открылся обнесенный колючкой лагерь. Евгений поводил биноклем:

— Пленные, кажется… женщины…

* * *

Покуда часть женщин освобождала из карцера Аню, другие кинулись к горящему бараку, были распахнуты двери, узницы повалили наружу. Тушить барак никто не стал — он полыхал, рассыпая искры.

В лагерь доносились близкие звуки боя, орудийный гром и пулеметная россыпь. Никто из женщин не сомневался, что приближаются свои. Стрельбу слышала и охрана, это привело ее в растерянность.

— На ворота! Свобода! — кричали женщины.

Подошедшие саперы тоже кинулись к воротам.

Выглянувший из будки охранник в упор пальнул в Евгения. Евгений присел и повалился, но сразу вскочил, потрогал задетое ухо, и тут же Янкин ответил выстрелом.

А к воротам уже подвалила толпа, женщины с налету опрокинули створки, выплеснулись на дорогу. В оборванной одежде, исстрадавшиеся, они внезапно умолкли, еще не веря, что свободны. И опять взорвались!

— Свои-и-и!

В глубине двора еще мелькали зеленые френчи, но на них не обращали внимания. Женщины окружили саперов. Евгений охватил взглядом грязно-зеленые бараки, вышку на плацу, караульную будку и обрубок подвешенного, словно на виселице, рельса.

— Свои-и… — всхлипывали женщины. Их заскорузлые руки беспомощно торкались в выцветшие косынки и платки, оглаживали юбки из серого рванья.

Женщины окружили родных солдатиков, обнимали, плакали; Евгения тоже тискали, он оторопело водил головой, теряясь от истошных рыданий и воплей. И вдруг услышал:

— Же-еня…

Он обернулся, увидел Аню, она рвалась к нему, что-то торопливо говорила; он ничего не разбирал, лишь обнял ее.

— Аннушка… Но почему здесь?

У нее блеснула слеза.

— Так вышло, пойми…

Но Евгения уже теребил кто-то из саперов: пора, пора!..

Он оттянул Аню к будке. Возле будки лежал убитый, на него не обращали внимания; галдели женщины; низко над головами жикнул самолет. Евгений прижал Аню к себе.

— Мимо, — сказал он. — Но как же ты? Почему здесь?

— Так надо.

— Ну потом, потом… Давай с нами! Быстро! Некогда…

— Не могу… — Аня жалко улыбнулась. Он смотрел в ее глава, у нее были мокрые ресницы. — Не могу. Пойми, Женя…

После ухода саперов женщины обнаружили в сарае на заднем дворе охранника. Очертя голову ринулись на него, и он застрелил Симу-командиршу.

Симу принесли в барак, обмыли. Аня тоже пришла проститься, присела у изголовья. И Сима, будто затаясь, слушала ее, на смуглых щеках ее стыл румянец. Ее накрыли старым командирским плащом, который пронесла она через всю войну. Аня знала — это плащ ее мужа, Бойко, последняя память, и заплакала. Жить бы да жить ей, сколько перенесли вместе… Как помогала ей Сима — все понимала, хотя и не задавала лишних вопросов…

Уже был вечер, похороны отложили. Однако за окном гремело, наступающие части Советской Армии приближались; охрана бросила лагерь, и Аня решила — пора уходить из лагеря: служба.

Аня выскользнула за ворота, и перед ней вновь пролегла неведомая дорога на запад. Аня спешила, оставаться в зоне боевых действий ей не следовало. Она зашагала лесной тропой, обогнула торфоразработки и вдруг услышала за спиной чьи-то шаги. «Этого не хватало!» — подумала она, приседая за штабелем торфяных кирпичей. В ночном лесу видеть что-нибудь было почти невозможно. Она до слез напрягала зрение, но различала лишь силуэты стволов, черные и прямые, как заводские трубы, да клочки неба над головой. Шаги стали отчетливей, однако человека Аня выделила из темной гущины, лишь когда он поравнялся с торфяной пирамидой, за которой она таилась; человек шаркал уже совсем рядом, его можно было коснуться. Даже на таком расстоянии трудно было узнать его, и все-таки что-то едва приметное подсказало, кто он. Аня боялась окликнуть: это был враг, хотя и мог стать временным союзником. «Как он попал сюда?» — думала она. Но колебаться было некогда, она решилась:

— Господин Зырянский!..

Человек на дороге побежал. Боясь потерять его в ночном лесу, Аня кинулась вдогонку.

— Это я, Анна… — отчетливо и уже громко сказала она, и шаги убегающего оборвались.

— Не жда… не… — трясущимися от испуга губами мямлил Зырянский.

— Я тоже… успокойтесь… Но, кажется, встретились кстати, — добавила она. Уже не колеблясь, она решила двигаться дальше с переводчиком, который, безусловно, имел приличные бумаги. И дело теперь было за небольшим: закрепить выгодное мнение о себе. Она не знала точно о связях Зырянского с гестапо, но не сомневалась, что жизненный лабиринт, по которому петлял он, сильно извилист и вряд ли имел приличный выход. Дав переводчику отдышаться, она пояснила: — Нам по пути…

Встреча в глухом ночном лесу с Аней укрепила в Зырянском веру в нее, он решил взять ее под свое покровительство.

Утром они выбрались на шоссе. Раннее солнце высвечивало на взгорке посинелые, словно рыбья чешуя, булыжины. По шоссе уматывали немцы, грузовики были доверху нагружены ящиками, сейфами, разноцветными узлами. Зырянский высматривал удобный автомобиль, на который сподручно было забраться с Аней. Наконец он приметил набитый тюками грузовик, среди тюков маячили женские головы. Зырянский шагнул на проезжую часть и поднял руку. Немец остановился, Зырянский с минуту объяснялся с ним и, получив разрешение, вместе с Аней устроился наверху.

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

Крутов, выполнив задание, догнал свой инженерно-саперный батальон на привале возле Молодечно.

Пользуясь полным господством в воздухе, армейские части совершали марши не только ночью, но и днем. Дороги были забиты колоннами танков, артиллерии и пехоты, за ними сплошным потоком катили машины с боеприпасами, бензовозы, кухни и всякий иной транспорт. Кругом гудело, в воздухе держалась синяя завеса перемолотой и прогретой солнцем пыли и выхлопных газов, к этому добавлялись испарения бензина, солярки, запах раскаленного металла, резины и краски. В густом горячем месиве, в котором едва можно было дышать, слышались веселые возгласы и смех солдат. Временами ветер сносил с дороги мутную заволочь, и тогда вдали открывались другие, обсаженные деревьями шоссейки и грунтовки, над ними, наискось к войсковым колоннам, тоже клубились, распухая и ширясь, пыльные завесы. Пыль рассасывалась медленно, и поэтому казалось, что вся местность покрыта дымкой и нет на этой странной земле ни лесов, ни рек, ни полей — только дороги и горячая пыль…

Бойцы с недоумением, не умея и не желая подавлять радость от сознания своих успехов, взирали вокруг. Тонкий, измельченный песок набивался в уши, в нос, порошил в глаза, скрипел на зубах; изредка в просветах проплывали крыша, колодец, обсыпанная бурой пудрой яблоня… Но грузовик с ревом проскакивал населенный пункт, и опять перед солдатскими глазами расстилалась необозримая песчаная пустыня, закрывавшая и леса, и уцелевшие деревни.

Саперы пробивались в общем потоке, это было для них необычно, вызывало удивление.

— Забыли о нас!.. — сетовал Янкин. — А может, отдых? Вона пехтура и та на колесе…

— Перегруппировка, дядя, — благодушно, как новичку, поведал Наумов.

— Знаю… группировка. Бывало, мосты, трубы дорожные — только поспевай! День и ночь ладили, а тут…

— Тут!.. Некогда пакостить, время вышло. Ноги в руки — и чешет!

— Всю бы жизнь так воевал… — не унимался Янкин. — Забыли нас, сержант!

Но о саперах не забыли: в тот же день выдвинули для обозначения проходов. Работа выпала легкая, саперы ставили на трассах указки с подсветкой — для ночных действий. Посланный за дополнительными стойками ефрейтор где-то задержался, и сержант Наумов на всякий случай отправил в рощу Янкина с молодым солдатом.

После пыльной езды прогулка в прохладный, обойденный войсками березняк показалась счастьем. Янкин всегда любил лес и сейчас так прытко зашагал туда, что молодой солдат едва поспевал за ним.

Роща издали казалась приветливой, на самом же деле война не обошла ее: выкорчеванные и посеченные снарядами березы, заплетенные корнями воронки и обитая снарядами траншея на опушке говорили о недавнем бое. Под вывороченным пнем Янкин подобрал ошалелого лисенка, зверек жался к засыпанной норе. «Влип, рыжий…» — бубнил над ухом у него Янкин. Лисенок сначала держался смирно, потом забеспокоился и тяпнул Янкина за палец. «Сиди, дурной, сиди…» Янкин прижимал щенка и говорил, забывшись, вслух, потому что думал о другом, о том, что нет у него детей и не будет уже, наверное… Где-то в глубине его сознания промелькнуло щемящее сожаление: о чем раньше думал? Прихватив длиннохвостого тявкающего пленника ремнем за шею, он замахал топором, смахивая тонкостволые березки.

Живой трофей принес он вместе с кольями в расположение роты и, не откладывая дела, приспособил из макаронного ящика будку. Оставшийся за старшину ротный писарь — по прозвищу Алхимик — корчил из себя начальника, долго морщился, но обещал везти лисенка с собой. В другое время Алхимик ни в жизнь не загрузил бы транспорт пустяками и не поставил бы на негласное довольствие длиннохвостого ворюгу, но сегодня смягчился: прознал в штабе — даже ротный еще не ведал, — что велено представить саперов к наградам.

Трассы к переднему краю саперы вывели уже затемно. Янкин с сержантом Наумовым проверили фонарики, убедились — все зажигалось, обозначения чередовались как положено: синее, красное, зеленое… Оставалось ждать сигнала, и они присели под кустом.

— Приспособить бы к ногам спидометр… — мечтал Наумов.

Янкин посмотрел на сержанта почти безразлично; думал Янкин в эту минуту о другом — думал о непутевом лисенке. Нужно ж было наткнуться… Сиди теперь и гадай: накормил повар или забыл, зараза толстая?

— Спидометр, он каждому свое отмерил бы…

— Во-во! — со скрытым смехом подхватил Янкин. — Отмахал сотню верст и валяй на побывку… Учет, брат!

— Плетешь ты…

— Ну и плету. Домой охота! Хоть пешком!..

В вечерней тиши приближающийся к ним Крутов отчетливо поймал последние слова, по голосу издали признал Наумова и, когда тот подхватился, а за ним Янкин, махнул рукой: сидите, мол… Наумов бегло доложил о готовности, и Евгений пошел дальше. Он спешил, его вызывали в штаб, и он не сомневался, что там потянут из него цифирь для сводки. Собственно, он ничего не имел против того, чтобы наведаться в штаб, где можно подхватить газету и радио послушать, тем более все сделано, на участке установилась тишина. По этой мертвой тишине Евгений безошибочно определил, что подготовка к новому рывку закончена. В дневных заботах и суете он не приметил, когда, в какой час все притихло, и слушал ночную тишину с удовольствием. Ему было легко, в душе он чувствовал уверенность, даже некоторую беззаботность: наступление продолжится, все будет хорошо. Вот только сводка… Недолюбливал Евгений эти сводки. В уме он прикидывал, что выполнено за день: в штуках, кубометрах, человеко-днях. Сводки эти вечно досаждали, писать их полагалось днем, когда работы в разгаре, и приходилось писать на глазок. Войска громадным валом катились вперед, освобождали землю, возвращали оставленные когда-то города и деревни, встречали вырученных из неволи жителей, и за всем этим — цифирь: сколько нарубил за день кольев, сколько выкопал щелей.

Штабной рыдван приткнулся на ночь под кустом ольхи. Евгений миновал часового, перебрался через какие-то рытвины и постучал в дверь.

— Да! — послышалось.

В будке сидели ротные командиры и политруки, все они усердно строчили карандашами. Евгений глянул на бланки, понял: шло оформление наградных. И хотя писанина предстояла немалая, он с облегчением вздохнул и тут же вспомнил о своем политруке, раненном накануне и отправленном в госпиталь. «Выберусь поутру, проведаю», — решил он. В дальнем углу сидел майор Зубов, недавно назначенный вместо убитого комбата.

— Садись, сочиняй, — сказал Зубов, освобождая за столом место.

Евгений молча раскрыл планшет, выдернул пачку исписанных листков: это были подготовленные политруком еще до ранения наградные. Евгений стал разбирать писанные бог знает где и как слова. На коленке, что ли, раскладывал он эти бумажки? Однако заготовлено было на всех, о ком сговорились. Евгений быстро переписал на бланки боевые характеристики, и Зубов довольно хмыкнул.

— Молодец! — сказал он. — Теперь катай на себя.

— Ну…

— Давай, давай! Не могу за всех… поправлю!

Евгений принялся мусолить карандашом, «…было установлено… штук мин… — подбирал он слова, — …подорвано железнодорожного пути… уничтожено вражеских…» Евгений как будто смотрел на себя со стороны. Получалось, что ничего он не делал собственноручно, все выполняли солдаты, он только приказывал. В голову ему пришел вопрос: как бы описал его действия тот же Янкин? Или Наумов? Как им виделось участие Евгения в последних боях? Ну, хотя бы в недавнем тыловом рейде… За перегородкой штабной колымаги цокала сонная машинка, это был единственный нарушающий ночную немоту звук.

— Не могу, товарищ майор… — выдохнул Евгений, с пристуком кладя карандаш.

Зубов взял черновик, пробежал глазами, укоризненно покачал головой:

— Я три ночи пишу, пишут помы и замы… Вот и награждай вас!

Не выспавшись и не дав поспать солдатам, Евгений чуть свет поднял роту, повел в назначенный для дивизионного резерва район: перед началом новой операции следовало проверить на этом участке мины. Ротные грузовики смяли на обочине проволочную загородку, пересекли луг, обогнули нескошенное ржаное поле, переползли сухую канавку и скрылись в лесу. На первой же просеке Евгений объявил малый привал — пора было завтракать — и, пока повар раздавал порции, собрал взводных, велел нанести на склейку новые квадраты, назначил время и место сбора после задания.

Позавтракав, саперы разъехались. Евгений остался с первым взводом: участок взводу достался сложный, на пересечении дорог, вероятность засорения здесь была наибольшей. Он ехал в кабине передней машины по глухой, нехоженой дорожке, пока не углядел на пне поставленный торчком крупный, с желтым пояском снаряд. «Вот так клюква!» — подумал он. Пришлось раньше времени доставать миноискатели и щупы.

Проверка на минирование почему-то считалась среди саперов работой не пыльной — маши себе да маши рамкой, слушай, покуда не пискнет в наушниках, или пыряй землю щупом. Однако так только казалось, на самом деле трудно, ох как трудно было определить, с каким заговорным словом подступиться к находке… Евгений откровенно не любил эти поиски, и не столько из-за ответственности. Сколько из-за внутреннего чувства некоторой своей несостоятельности — в душе он никогда не мог дать полной гарантии безопасности танкистам, артиллеристам, пехоте…

Со снарядом никаких сложностей не вышло, но за поворотом дороги Евгений обнаружил скученных людей, да еще приметил среди них своих, с миноискателями.

— В чем дело?

— Да тут… — смутился Наумов. — Сами посмотрите, товарищ капитан.

Евгений подошел. Между кустов разглядел группу военных и цивильных, среди них выделялась женщина. Все стояли над свежераскрытым рвом; на дне его чернели уложенные штабелями полуистлевшие людские тела. По остаткам одежды можно было судить, что захоронены здесь военные.

Возле рва работала Комиссия по расследованию злодеяний фашистов. В этом лесу размещался лагерь смерти, в нем истребляли русских и белорусов, поляков и евреев… Члены комиссии заносили в протокол результаты вскрытия, описывали вещественные доказательства: пуговицы, погоны, эмблемы, остатки документов и всего, что сохранилось и могло привести к опознанию и определению обстоятельств гибели людей. Брались пробы для анализов и лабораторных исследований.

Евгений перекинулся словом с конвойными и присмотрелся к человечку, который что-то сбивчиво объяснял; его уже не слушали, но подследственный повторял рассказ, кивая в сторону рва: «Возили… ночью, потом и днем…» К Евгению приблизилась женщина, тоже из комиссии, с минуту молча смотрела на него, потом отошла в сторону; за ней последовали корреспонденты. Среди представителей прессы находились и зарубежные журналисты, один из них — в полувоенном френче без погон и знаков различия — особенно оживленно выпытывал что-то и, кажется, был недоволен, что женщина слишком коротко и неохотно отвечала.

Когда женщину оставили в покое, она поправила черный платок на голове и вновь приблизилась к Евгению. Какое-то необъяснимое чувство заставило Евгения произнести:

— Тяжело…

— Я уже видела такое…

— Где?

— На Кавказе, в Теберде, там детская лечебница была, в я — санитаркой… Они там ставили опыты… — Женщина задумалась, припоминая что-то; она вглядывалась в молодые сосенки, будто считала их, как детишек…

— Кто ставил?

— Немцы, милый! В декабре, в холода, подъехала к крыльцу машина, — продолжала женщина, глядя уже куда-то поверх сосенок. — Малышей покидали, как дрова, и покатили… Это они их — газом… В белых халатах, по науке… душегубку пробовали…

— Сволочи! — тяжело выдохнул Евгений и, помолчав, добавил: — Я тоже был на Кавказе… воевал…

Их разговор прервало появление кавалькады легковых машин. Из первой выскочил адъютант, распахнул дверцу, и на рыхлый песок выбрался генерал Колосов. Генерал был с палкой. После ранения он припадал на ногу. Евгений козырнул и шагнул в сторону, а Колосов заговорил с председателем комиссии и корреспондентами.

Позже, по дороге на КП, Колосов мысленно вернулся к своему интервью, его не покидало неприятное ощущение. «За что же положили головы эти люди? — допытывался зарубежный журналист. — За белорусский лен, за картошку?» «И за картошку», — отвечал Колосов. Журналист согласно кивал, что-то заносил в блокнот, но Колосову не хотелось всуе повторять так много значащие для него слова о Родине, о долге, о чести…

Дорога на КП петляла по перелеску, машина примяла колесом моховую кочку, развалила гнилой пенек и скользнула под шлагбаум. Даже в стороне от главных дорог не умолкал гул наступления, где-то над головами завывали самолеты, в отдалении натужно рыкали танки и разноголосо заливались грузовики. Вся огромная махина, называемая армией, двигалась вперед, на запад. Командарм постоял возле машины, определяя по звукам, что происходило вокруг, и утвердился в приятной уверенности: все идет по плану. По отдаленному грохоту танков он определил выдвижение дивизий второго эшелона, глянул на часы и показал рукой адъютанту: машину отпустить. Усталость валила его с ног, он присел на пенек, потер ладонями виски, словно стараясь освободиться от наплывших вдруг воспоминаний. Не к месту они были, воспоминания о первых месяцах войны, но и отделаться от них не так просто… Командарм сломил березовый прут, хлестнул себя по голенищу, вновь прислушался к отдаленному рокоту моторов. Как ни быстро продвигалась армия, ему все казалось, что могла бы быстрее…

Перед командармом вырос дежурный, попросил к телефону, и он, опираясь на палку, захромал к аппарату. Телефонный вызов окончательно переключил его на дела насущные: командир дивизии второго эшелона уточнял маршруты, в частности, просил разрешения передвинуть левофланговый полк за топкий, болотистый ручей. И командарм согласился, хотя и не без сожаления: не хотелось до времени бросать в дело армейских саперов. Но комдив был прав: теперь ли, потом ли — все равно придется переползать эту вязкую, торфянистую пойму. Очертив жирной линией новое местоположение полка, он вызвал авиатора и артиллериста; с ними зашел начштаба, и с первых же его слов Колосов понял, что армейские стратеги мысленно уже перебросили полк за речушку.

— Без меня меня женили? — усмехнулся он, довольный предусмотрительностью своих помощников.

Отпустив всех, он снова склонился над склейкой. Если дивизиям второго эшелона удастся захватить переправы с ходу, все образуется, можно будет тянуть руку дальше, почти до старой границы. Только бы тылы не отстали — боеприпасы, горючее, хлеб… Колосов повел пальцем по карте, проследил помеченные коричневым цветом армейские маршруты, покатал между разгранлиниями карандаш. Да, да, боеприпасы, горючее, хлеб… Он задумчиво поглядел на красную стрелу, протянувшуюся через всю карту, и вновь потер ладонями виски.

2

Отдаленный рокот русских танков преследовал генерала фон Шлегеля даже в его глубоком звуконепроницаемом убежище. Это вызывало неприятное состояние, он вышел из убежища. Где-то урчали автомобили, от них доносило дым, и генерал чихнул. Он нагнулся, прихватил щепотку свежего песка, растер на ладони и принялся сосредоточенно, пожалуй слишком сосредоточенно, изучать его; непроизвольно он повторил жест рядом стоящего солдата с лопатой. Солдат углублял щель, он был немолод, плохо выбрит и весь мятый. У генерала что-то шевельнулось внутри: ему был понятен этот уставший от войны солдат; захотелось даже потолковать с ним, но генерал подавил в себе это малодушное желание и стряхнул с ладони песок.

Он ловил себя на том, что не осуждает своих уставших солдат. Более того, он как будто не осуждал и русских, наступающих ему на пятки! Русские говорят: война — это палка о двух концах… Теперь Колосов наседает на него, а в свое время он, фон Шлегель, железной лавиной двигался на Кавказ, его специальный корпус поглощал просторы русского Юга. Он вспоминал, и в ушах его звучал заупокойный колокол, память рисовала картины недавнего прошлого — под Сталинградом… Было, было…

Именно на Кавказе он сблизился со старым знакомым по Берлину — оберштурмфюрером Зейссом, который казался вполне порядочным человеком. Зейсс представлял интересы крупной, работающей на войну фирмы и некоторое время состоял при штабе корпуса. Симпатия к нему особенно укрепилась после того, как большинство прикомандированных испарилось на бескрайних просторах Украины, лишь Зейсс с его военной выдержкой стоически продолжал путь на юг. Их беседы стали заметно откровенней, оба осторожно маневрировали — несколько двусмысленно говорили об успехах наци на востоке, о нефти и военных замыслах Гитлера и даже касались такого скользкого вопроса, как политика. В своих суждениях генерал склонялся к тому, что успех фюрера на Кавказе пошатнул бы позиции Англии в странах Ближнего и Среднего Востока; Зейсс в свою очередь прозрачно намекал, что именно устойчивое положение английских вооруженных сил в бассейне Средиземного моря, твердые стратегические позиции в Ираке, Сирии и Персии, с их нефтеносными районами, которые так манили немцев, и есть главное препятствие на пути к Кавказу. Разумеется, он излагал далеко не все, что думал: не напоминать же фон Шлегелю о походах рыцарей ко гробу господню…

Все последние месяцы фон Шлегель чувствовал себя, говоря по-русски, не в своей тарелке. Перевод с юга России в Белоруссию, в группу «Центр», не радовал его.

С того утра, когда наступление в Белоруссии захлестнуло все пространство, когда бои сменялись паузами и паузы — боями, ничто не менялось к лучшему. Русские продвигались день и ночь, и в этом их бешеном наступлении фон Шлегель потерял счет времени.

Генерал уже несколько суток сидел на передовом командном пункте. Он по крупицам, с брюзжанием и не свойственным ему многословием, подбрасывал последние резервы и пытался во что бы то ни стало спихнуть русских в реку; но их переправы были неправдоподобно живучи, русские цепко держали свои, как они называли, пятачки, затем ринулись вперед.

Генерал фон Шлегель, упорно сражавшийся на Восточном фронте, едва ли не одним из первых ощутил зыбкость почвы под ногами. Состояние ли духа подчиненных войск или белорусские болота, зловонная ли атмосфера в самом рейхе или ошеломляющие успехи Советов, трезвость ли его ума или неумолимо проясняющаяся международная конъюнктура, а может все вместе взятое, заставили его выслушать в свое время осторожные намеки и предложения заговорщиков. Тем более что сам генерал не только давно имел основания не верить в гений фюрера, но и питал к его личности более чем недобрые чувства. Это тянулось издалека, в памяти возникала поездка в ставку всемогущего ефрейтора и унизительный, даже оскорбительный, разговор. Но и это было не главное, мысль вела его дальше, отступала ко времени, когда перед германским генералитетом встала дилемма: подчиниться ли безоговорочно Адольфу Гитлеру, выскочке и авантюристу, или держаться некой мнимой независимости, прикрываясь позой традиционной аполитичности вермахта. Теперь-то фон Шлегель понимал, что заговорщики, покушавшиеся на фюрера, ничего тогда сделать не могли: Гитлеру отвалили миллионы те же люди, на чьи деньги лились пушки для армии… Игра зашла слишком далеко, пора выпутываться. Но как? Устранение одной фигуры, без заметных изменений во всей налаженной машине, не решало дела. Конечно, если бы заговорщикам удалось взять в руки армию… Но генерал не чувствовал опоры среди подчиненных, он не был уверен, что за ним пойдут. К тому же он знал, что каждый его шаг, каждое слово становятся известными в Берлине чуть ли не прежде, чем он предпримет этот шаг или произнесет слово. Страх перед возмездием и неуверенность в себе — увы! — нередко становились помехой в осуществлении больших и малых планов. Фон Шлегель положительно отнесся к замыслу заговорщиков, но в последний момент спасовал…

Он давно понял, что его судорожные попытки стабилизировать положение на фронте безнадежны. Ему следовало вернуться с передового пункта для решения вопросов более крупных и важных в сложившейся обстановке, но он оттягивал отъезд, что-то подсказывало ему, что дни и часы его службы сочтены. И даже его адъютант — старый и честный, как считал он, служака, — даже адъютант своей странной, необъяснимой забывчивостью, граничащей с неисполнительностью, укреплял в Карле фон Шлегеле предчувствие неотвратимых событий.

Так оно и случилось. В назначенное время генерал выслушал оперативную сводку, хотя и без нее знал обстановку, затем принял доклад назойливого господина с одним погоном на плече (фон Шлегель всегда относился с презрением к этим демонам смерти, как бы в насмешку носящим один погон), и этот доклад касался партизан. Как будто ему только и забот в эти часы что ловить лесных бродяг! Но он невольно прислушался к докладу, потому что к партизанам у него имелись свои счеты: ему немало насолил однорукий комиссар. Этот фанатик, полагал фон Шлегель, и был той первопричиной, которая обострила и без того не блестящие его взаимоотношения с фюрером. Фон Шлегель никогда не видел однорукого, но живо представлял себе его внешность, знал фамилию — Бойко — и всегда не прочь был разделаться с ним. Незаметно разговор приобрел значение, и в этом плане однопогонный господин оказался как нельзя более сведущ, он со знанием доложил о направлениях передвижений наиболее крупных партизанских соединений и частей. Генерал недовольно пожевал губами: не бандитские сборища, но части и соединения! Майн гот! Он снисходительно улыбнулся. В эти мгновения он явственно представлял физиономию лесного бродяги, калеки и фанатика Бойко. С таким видением в глазах и застыл он, когда в блиндаж вошли, без предварительного доклада, трое и молча воззрились на него. Фон Шлегель понял все, он расстегнул кобуру и выложил на стол свой дамский браунинг.

В отряде Бойко ежедневно слушали радио, и партизаны, как, впрочем, и сам Бойко, находились в том состоянии подъема, которое приходит после долго ожидаемого и труднодостижимого, но наконец свершившегося желания; это стало особенно заметно после того, как все услышали знакомый модулированный голос диктора, читавшего приказ Верховного Главнокомандующего о прорыве советскими войсками сильно укрепленной обороны противника в Белоруссии и успешном продвижении на запад. Бойко и поныне ощущал, как целовали его и качали, словно за какие-то личные подвиги. По тому, как непривычно тихо шли партизаны, как учащали и без того скорый шаг, он безошибочно улавливал окрыленность людей; ни одну команду, ни одно указание не приходилось повторять, и это соответствовало душевному состоянию самого Бойко.

А через несколько дней он получил приказ… Присев на поваленную березу, он молча разглядывал эту бумажку — приказ из штаба бригады. Он знал, о чем приказ, и не читал, а прислушивался к тому разноголосому гомону в лагере, по которому привык безошибочно определять, чем заняты бойцы и каково их настроение. В лесу было сухо, растревоженная чаща источала хвойный настой и дымок кухонь; от этого першило в горле. Ему захотелось пить, он даже оглянулся — хорошо бы к ручью припасть…

Невдалеке травили что-то о древних греках, эликсире жизни, разносился хохот, однако Бойко все вертел в руках злополучную бумажку. Ему не хотелось сейчас слушать о древних греках, ему хотелось тишины… В бумажке подтверждалось то, о чем он, в общем, знал: его отряд расформировывался. Здоровые бойцы уйдут на пополнение армии, раненые и хворые — в тыл, и с ними он, Бойко. И невольно сознание переносило его в иную, непривычную жизнь, от которой он отвык и которой страшился.

Он сидел в прогретом, до одури пахнущем хвоей гущарнике и думал о людях, с которыми съел не один пуд соли. Что за люди! Редко кто из них не имел замученных или угнанных на каторгу в Германию родных, все они жили в беспрерывных стычках с карателями, бойцы!.. В эти Минуты и он чувствовал себя рядовым, который все годы справлял черновую работу — тянул лямку… Где-то гремели орудия, подвывали невидимые самолеты, но Бойко прощался с войной, он стал думать о будущей жизни, работе. Планы эти как-то не клеились, на память пришло, как после ранения осаждал он военкомат и всякие комиссии с просьбой вернуть его в строй и как был рад, когда его направили в Белорусский штаб партизанского движения, а оттуда в немецкий тыл…

Однако слух его ловил звуки жизни отряда, он слышал чей-то невнятный говор: что-то о семье… Эти разговоры о женах и семьях в последнее время он слушал с душевной болью, участь Симы оставалась неизвестной, и эта неизвестность давила.

Погруженный в свои мысли, он встал. Через час он попрощается с теми, кто пойдет дальше, на запад, и поднимет на колесо остальных — раненых, больных и старых.

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1

После пополнения и перегруппировки войска продолжали стремительное наступление, и для капитана Крутова не оставалось секретом, что дивизия, с которой он действовал, повернула на Вильнюс. Он никогда не видел этого города и в самом его названии ощущал как бы частицу застывшей истории. С Вильнюсом в его сознании связывалось вторжение Наполеона в Россию, он невольно проводил параллель между теми далекими событиями и нынешними.

Со своей ротой он следовал по хорошему, гладкому шоссе и с наслаждением вслушивался в звенящий шорох покрышек. На первом же привале он покинул кабину, залез в кузов. На развилке показался старый, довоенный указатель — погнутая, прошитая пулями табличка с литовский словом «Вильнюс». Это запыленное, выведенное непривычным латинским шрифтом слово вызвало в душе Евгения новые чувства, перед ним как бы открывалась иная страна — невиданная, таинственная Европа. Перед машиной стлалось выложенное полированным камнем полотно, это однообразие укачивало, клонило в сон. Автомобиль саперам достался потрепанный — видавшая виды трехтонка. Машина крутила колесами исправно, хотя изрядно тарахтела, угрожая рассыпаться на куски; впрочем, это никогда не смущало и не мешало наслаждаться ездой. Проносились назад, на восток, хутора, купы деревьев, придорожные кусты и валуны, перед глазами мелькали то харчевня с незатейливой вывеской, то бетонный колодец, то, подстриженная и причесанная усадьба с черепичной крышей и мощенным камнем подъездом. Здесь, на большой дороге, с особой силой чувствовалась стремительность наступления. Это пьянило без вина, кружило голову. Саперики вдруг начинали хохотать и нести черт знает что!

— Выпусти зверя, — не выдержал Наумов.

Янкин посмотрел на сержанта, но ничего не ответил, и тот понял, что слова его не коснулись сознания старого сапера. Да и никто, похоже, не слышал его слов, а если и слышал, то не одобрил. Наумов повернул голову, в ушах его засвистело, и он, казалось, перестал думать о злополучном лисенке. Пусть почудит Янкин, бог с ним… Тем более у них пропала без вести Пулька — умный и верный пес, приносивший саперам немало отрады. Наумов тайком (так он полагал) прикармливал собаку и теперь с ревностью наблюдал, как ее место занял рыжий ворюга со смышлеными диковатыми глазами. «Э-хе-хе… — сокрушенно вздохнул сержант. — На войне чего не случается, вот уж тявкает и хвостом юлит, прохиндей… Жрать он хочет, что ли?..» С этой мыслью Наумов сердито расшнуровал вещмешок, извлек кусок недоеденного хлеба. Лисенок доверчиво понюхал хлеб, уставил проницательные зрачки на человека, лениво фыркнул и отвернулся.

— Скажите пожалуйста! — возмутился сержант.

— Да он банку тушенки уплел, — произнес Янкин. — За двоих…

— А ты мне доложил — не хватило нам с тобой…

— Отдам…

— На хрена попу гармонь такая… Выкинь свою пушнину за борт!

Янкин обиженно прикрыл зверька полой и сунул куда-то под мышку. Он знал, горячий Наумов остынет, все образуется.

— Отдам тушенку, — как можно спокойнее и убедительнее повторил он.

— Еще почнешь для него гусей щупать по хуторам!

— Ну да, гусей!

— А чего? Из родительских чувств. Вот картина! Старый саперик чапает за гусем…

— Ну-у, понес сержант!

В машине посмеивались. Угроза зверьку миновала, и все рады были послушать дорожный брех.

— Сцапаешь на хуторе гуся — и в мародеры зачислят… — ехидничал Наумов. — Все твои боевые заслуги коню под хвост… Жаль мне тебя, Янкин! Я поручался за тебя перед товарищем капитаном, когда сочиняли реляции.

— Ну, хватит! — решительно сказал Янкин. Он так прижал лисенка, что тот пискнул.

— Шкуру бы спустить с поганца…

Евгений посмеивался, а Янкин недобро косился на сержанта и допытывался:

— Это кто же поганец?

— Не притворяйся, — сказал Наумов. — Все ты понимаешь: и кто поганец, и прочее… Морить голодом сержанта! Ты устав забыл? Кто позволил подрывать мощь нашей армии? Товарищ капитан, прошу оградить…

Евгений сквозь хохот заверил Наумова, что наведет порядок в продовольственном вопросе.

А тем временем трехтонка продолжала свой бег. Вдали постреливали, но отзвуки войны не задевали сидевших в кузове саперов, война для них проходила в эти минуты стороной, она вроде бы сама по себе, а они — тоже сами по себе.

Скоро замелькали пригороды. Евгений назначил привал, достал карту, а саперы тем временем с удовольствием размяли ноги. По мощенке они ходили осторожно, не наступая на раскиданные тут и там вещи и не понимая, откуда они на мостовой, все эти пуфики, кофемолки, битые зеркала, тазы и детские лошадки. Лишь увидев скинутую на обочину тачку и брошенный у клумбы ручной возок, догадались, что поначалу немцы пугнули беженцев с воздуха, а затем прокатились по вещам — броневички или танки расчищали себе дорогу в фатерланд.

Побродив среди сиротского, наполовину порченного добра, саперы стали стекаться к машине, и тут-то Наумов высмотрел в траве небольшой мяч. На мяче красным по синему был намалеван вытянувшийся за мышью кот. Сержант пнул мяч, и зверьки побежали. Бойцы следили за мячом, пока он катился по цементной панели под откос, прибавляя в скорости, потом ткнулся в детский тюфячок. Наумов кинулся за мячом, отпасовал к машине. Евгений тоже ввязался в игру… и первым же ударом высадил окно.

— Бейте, товарищ капитан!.. — азартно кричал Наумов.

Евгений понимал, что сержант приглашал его не стекла бить, но играть ему расхотелось.

Пока водитель заправлял машину, Евгений с бойцами прошел по безлюдной улице. Не только окраина литовского местечка задета войной — и центр пострадал. На небольшой площади стоял побитый снарядами островерхий костел, его стены зияли пробоинами. Евгений спотыкался среди обломков, удивленно разглядывал чудом сохранившиеся в стрельчатых окнах цветные, до половины забранные коваными решетками витражи. От замшелых гранитных глыб в фундаменте, от бурых кирпичных стен и массивных, поеденных ржавчиной узорных решеток веяло рыцарской стариной. И хотя Евгений сызмальства воспитывался в безбожии, было тоскливо видеть невесть зачем порушенный храм, этот отзвук прошлого…

— А ведь когда-то придется восстанавливать… — высказал он вслух совсем, казалось бы, нелепую мысль.

— Да кому это нужно, товарищ капитан? — возразил Наумов. — Опиум для народа!

— Древний памятник! — в свою очередь возразил Янкин. — Жалко. Такие еще крепкие стены.

— Ну да, крепкие! — фыркнул Наумов. — Приспособят под картоху. В нашей церкви потребсоюз держал тарные бочки да мыльные ящики.

— А конюшню не сделали? — возмутился Янкин.

— Чего не было, того не было… — спокойно и насмешливо, видя горячность Янкина, ответил Наумов. — Не хватило средств на загородки.

По дороге бесконечно шли войска: сплошным потоком тянулась мотопехота, громыхали тягачи с пушками, покачивались танки, дымили грузовики с боеприпасами, и опять пехота, пехота… Но Евгений никак не мог отвязаться от этого солдатского спора. Опиум-то опиум, но стены все-таки не виноваты… С этой, какой-то развинченной мыслью он и свернул к стоящему за оградой флигельку. Наружная дверь пристройки была настежь. Он вошел. Жилище ксендза оказалось брошенным, раскиданные подушки, утварь, беспорядок и пыль на всем говорили, что хозяин бежал не сегодня…

Возле костела уже толпилось человек двадцать местных жителей. И стоило Евгению выйти из флигелька, все устремились к нему.

— Господин офицер… — сказал чопорный старик, снимая с головы цилиндр. Этот цилиндр, сухонькая чистая фигура старика и кучка взволнованных сдержанно-молчаливых богомолок произвели на Евгения странное впечатление. Он подумал: хоронить собрались и пришли просить разрешения. Однако недоумение рассеялось, когда старик сообщил: — В костеле подложили мину…

— Кто? — вскинулся Евгений.

Старик молча повел цилиндром на запад, вслед уходящим звукам боя; его палка подрагивала, казалось, старик щупал ею землю, искал надежное место и никак не находил. Евгений протянул руку, тронул старика за плечо, палка его перестала скакать.

Мины в церкви… Всякое видывал Евгений: и разрушенные колокольни, и целиком сожженные храмы, — война… Но чтобы специально закладывать взрывчатку в дом божий, этого он не понимал. Вероятно, во всем его облике отразилась растерянность, потому что женщины вдруг нарушили молчание. Они взволнованно лопотали по-своему, похоже, заботились не столько о боге, сколько высказывали сочувствие Евгению, его многотрудным земным делам, и чудилось, просили извинить их за неуместное беспокойство. Нужно было что-то решать.

Позади Евгения замерли Наумов с Янкиным. Евгений на секунду оглянулся, безошибочно определил, что саперы не одобряли эту катавасию, просьба верующих пришлась им не по душе. «Не ко времени», — подумал Евгений и зашагал по серым гранитным плитам; старик с палкой и цилиндром в руках семенил за ним. Евгений дошел до каменных приступок перед входом — их было всего четыре — и медленно, ставя ноги на каждую ступеньку, поднялся к массивной, утопленной в нише двери.

— Я покажу, — вызвался старик. В его глазах отразился страх.

Евгений не мог поручиться, за кого боялся провожатый: за церковь, за себя или за Евгения. Между тем старик схватился за медное кольцо, потянул створку. Кое-кто из женщин норовил примкнуть к мужской группе, но Евгений жестом отстранил их.

Вместе с Евгением и провожатым в костел проникли Наумов и Янкин. Святые зрили с амвона мрачно и недвижно, стерегли безлюдные, как в пустом кинозале, ряды кресел. Евгений ступил вперед; под неосвещенными сводами отдались гулкие шаги.

— Здесь, — прошептал старик, кивая подбородком куда-то за кафедру. С улицы, со света, Евгений не различал лица его, но чувствовал в нем прежнюю напряженность; человек этот осязал опасность, но что-то вело его, и он держался прямо и уверенно. Никакого благочестия или смирения в нем не было, только старческая осторожность.

Евгению показалось, что в эти минуты старик и женщины, которые остались за дверью, усомнились в могуществе небесной силы. «Вот и послужим богу…» — иронизировал он над собой, хотя сознавал, что эта ирония — так, пустое, для себя, а вслух — для людей — существует один простой закон: помощь.

Однако пора было искать мину. При этой мысли Евгений ощутил на теле морозец, словно что-то холодное и колючее заструилось по рукам, до самых пальцев; отстранив спутников, он взошел на помост. В храме по-прежнему было пусто, в гулком пространстве отдавался каждый звук. Откуда-то сверху сочился свет; Евгений задрал голову, и купол будто взмыл, невидимая подсветка держала его на весу. Строго глядящий на Евгения старик невнятно что-то буркнул. Евгений повернулся и отошел за стулья с высокими резными спинками, затем приблизился к лепным фигурам святых, машинально отметил слой пыли на торсах и протертую на одном уровне чистую полосу, будто кто-то провел по ним локтем.

— Товарищ капитан, разрешите! — громко обратился Наумов.

— Отставить…

Он прошелся взглядом по оставленному следу и уткнулся в складчатую драпировку на задней стене. Материя тяжело падала на пол. Евгений подобрал обшитый парчой низ и поднял его. В нише под дверью лежали два ящика. Прикрытые тряпкой, они не могли обмануть наметанного глаза сапера. Это был тол.

Саперы обезвредили поставленный на скорую руку взрыватель и открыли ящики, но в ящиках оказалась не взрывчатка, а немецкие ручные гранаты с запалами. Евгений приказал вынести и пошел к выходу. У ящиков остался Наумов. Он извлекал боеприпасы, проверял и вручал саперам, а те относили в яму во дворе.

В самый разгар их неторопливой работы к костелу подкатила эмка, из нее выглянул франтоватый лейтенант, адъютант раненого полковника Кудина. Подражая большому начальству, спросил:

— Что за трофейная команда?

Он заметил пренебрежительные усмешки саперов и скорым шагом подался в распахнутую дверь костела. Пересек зал, забрал у Наумова последнюю гранату и пошел с ней, цокая железными набойками по камню…

Лейтенант поскользнулся и упал у самого выхода, граната в руке у него пшикнула. Он хотел бросить гранату в дверь, но там были люди, он откинул ее в угол. Граната клюкнула в стенку, отскочила назад, лейтенанта накрыл взрыв…

Схоронили его тут же, за оградой, и было странно видеть среди здешних витиеватых крестов деревянную тумбу со звездой.

Разминирование костела, гибель и погребение лейтенанта — все было так спрессовано, что Евгений не мог прийти в себя, в ушах его гудели слова Наумова: «Хоть положили среди людей…» Евгений видел вокруг скорбные лица женщин и растерянного старика, с чувством вины семенившего за ним, но представлял свеженасыпанный холмик за оградой и думал о лейтенанте. За смерть эту вдвойне, казалось, отвечал Евгений: храм божий — не жилье и не военный объект…

— Строиться! — наконец скомандовал он, с трудом отрываясь от тягостных дум.

В это время из костела донеслись ревущие звуки органа; это не было музыкой, трубы кричали невпопад. Но постепенно в звуках появилось что-то организующее, саперы с удивлением воззрились на костел, потому что оттуда полилась уже отчетливо подобранная мелодия.

Исполнитель поиграл и оборвал звук, но саперы стояли не шевелясь, Евгений тоже ждал, не подавал команды на посадку, краем глаза следя, как встревоженно перешептывались у костела прихожане.

2

В уличных боях саперы поначалу активного участия не принимали, однако по мере продвижения к центру Вильнюса сопротивление немцев усиливалось, и уже на третий день рота Евгения получила задачу взорвать перекрытие над занятым фашистами подвалом. Блокированное здание стояло на углу, имело внутренний двор, и засевшие в подвале держали круговую оборону. Ворвавшийся ночью на первый этаж стрелковый взвод к утру очистил здание, но в подвал проникнуть не сумел. Поставленное на прямую наводку орудие било вдоль улицы, под углом к фасаду, и заметного беспокойства фашистам тоже не причиняло. На удалось их забросать и гранатами: окна были зарешечены.

Тол в блокированное здание носили через торцовое окно второго этажа, пробираясь по крыше примыкающего сарайчика. Работа была не ахти какая сложная. Ящики разместили прямо на полу, предположительно над центральным помещением подвала, и по той же черепичной крыше выпроводили — на время взрыва — пехотинцев. Евгений сам проверил заряд, взял из рук Наумова зажигательную трубку и всунул капсюль в гнездо шашки. Наумов достал спички.

— Зажигай, — сказал Евгений и оглянулся на сержанта, но тот ждал, пока комроты вспрыгнет на высокий подоконник. В пустой комнате было тихо. Евгений напоследок обвел взглядом стены, отметил на обоях пятно — хозяева сняли картину — и увидел саму картину — прислоненную у плинтуса литографию; он выставил ее в соседнюю комнату. Потом скользнул глазами по пыльному, отодвинутому от глухой двери дивану и вскочил на подоконник. — Давай, — одними губами потребовал он.

Наумов шаркнул теркой по спичке, со шнура сорвалась искра. Евгений, взявшись руками за подоконник, опустился на черепицу и побежал. По нему сейчас же раздалась очередь, но он удачливо проскочил крышу сарая и нырнул в окно соседнего дома. Он обернулся, но Наумов не показывался. Евгений хотел позвать его, однако решил, что это смешно, что аккуратный и расчетливый сержант вот-вот появится. Надеялся на это и Янкин, который оказался рядом: он подстраховывал комроты и сержанта.

В другой половине дома, в отдалении от заряда, сосредоточились стрелки, изготовились ринуться с гранатами в пролом. Евгений слышал их нетерпеливые шаги, от этого в душе его разливалась досада, словно в ответственный миг кто-то бесцеремонно подталкивал его в спину.

А Наумов все не появлялся…

В последнее мгновение, когда Наумов ступил по направлению к окну, что-то необъяснимое заставило его оглянуться. Ничто не изменилось в комнате, все так же с шипеньем вился по шнуру дым, показывая приближение огня к детонатору, по-прежнему все было на местах: и отодвинутый от глухой двери диван, и опрокинутый стул, и брошенная возле толовых ящиков обгорелая спичка. Запальный шнур был длинный, больше метра, и оставалось еще много: прошло всего пять секунд; на черном шнуре виднелся обмякший, прогоревший кусок, огонь пожирал один сантиметр в секунду… Наумов подержал в руке ненужный уже коробок со спичками и сунул его в карман, глаза его неотрывно следили за бегом невидимого под смолистой оболочкой огня; он подумал, что зря ротный отчекрыжил от бухты столь длинный кусок. Как большинство опытных подрывников, Наумов не думал о взрыве, не рисовал себе последствий, он отсчитывал секунды и не понимал, что же остановило его; он не удивлялся, потому что за войну привык ничему не удивляться, однако вслушивался в какие-то внутренние голоса и продолжал мысленно отсчитывать: девять, десять… Наумов не шелохнулся и тогда, когда глухая дверь возле дивана скрипнула и распахнулась, просто он понял, что остановило его.

Из проема выскочил немец, Наумов мгновенно придавил гашетку автомата. Короткая очередь положила немца, но в проеме возникли другие. Наумову зацепило левую руку и ранило в живот. Он с трудом перекинул автомат в правую и повалился за ящики. Противники столкнулись лицом к лицу, их разделяли только ящики с толом. И Наумов и немцы уставились на горящий шнур, сержант видел искаженные лица врагов и подсознательно досчитывал: шестнадцать, семнадцать… Он не сомневался, что немцы поняли назначение ящиков.

Бикфордов шнур все с той же скоростью подвигал огонь к запалу, под нос Наумову сносило вонючий дым. Меньше чем через минуту все кончится… Хотя он мог легко дотянуться до капсюля и выдернуть его из гнезда, тогда… В голову ему полезли несуразные мысли, он сбился со счета и потерял меру времени: то ему мерещилось, будто все уложилось в короткую секунду, то казалось, что время подвалило к красной черте… Синий дым ел глаза, Наумов дунул уголкам губ, не сильно, без малейшего движения, потому что все тело его находилось в том нацеленном напряжении, которое овладевает человеком, когда он собрался сделать последний и безошибочный шаг; Наумов дунул, но дым все равно заволакивал, и он перестал обращать на него внимание — дым больше не нарушал течения мыслей. Наумов не думал в эти секунды о высших материях, о скорой победе, это не приходило ему в голову; не думал он и о своей жизни, прожитой как-то обидно быстро, он лишь видел в настенном зеркале отражение окна, угол кирпичного дома и кусок светлого неба. В эту отраженную в стекле даль и устремился он весь.

На гранях блеснула радуга, Наумов оторвался от зеркала и выглянул из-за ящика. Ему показалось, что трое оставшихся в живых немцев пятились к двери; боли Наумов не испытывал, хотя лежал на животе и знал, что подняться уже не сможет. Ощущение силы во всем теле не покидало его, но он понимал — ее хватит только на то, чтобы вскинуть автомат. Боковым зрением он еще раз поймал кусок голубого неба и, уже не таясь, выставил автомат и пустил бесконечную очередь…

Чем ближе к центру, тем упорней бои. Дом за домом очищали наступающие части, вслед за боевыми эшелонами подтягивались штабы и тылы, и вот уже на улицах замельтешили детишки. Они высыпали из подвалов, из бункеров, понакопанных на задворках; вслед за ними показались из подворотен женщины. И если детей вело неуемное любопытство, то женщин выживал из укрытий безжалостный спутник войны — голод; вечный материнский инстинкт — забота о семье, о малышах — толкал женщин на улицу, заставляя пренебрегать посвистом пуль и разрывами снарядов.

Выбрав паузу, Алхимик привез саперам обед. Он загнал кухню в глухой тупичок, и повар открыл котел. Однако на соседней окраине поднялась пальба, скоро стало известно о контратаке противника на внешнем фронте, и саперов с минами срочно подняли на новый участок.

Посреди улицы мчалась машина парламентера. По невеселому обескураженному виду офицера Евгений почуял что-то неладное.

— Людей корми, людей… — на ходу бросил он писарю. Алхимик понял, что ротный хотел насытить толпящихся возле кухни жителей. Подражая покойному старшине, писарь скомандовал зычным голосом:

— Становись, дамочки! В очередь!

Противник не оставлял надежд освободить блокированную в цитадели группировку. Более сотни его танков и до трех батальонов мотопехоты стремились протаранить коридор к осажденному гарнизону. Однако противотанковая артиллерия и авиация раз за разом сбивали атакующие волны танков, пехота добивала отдельные прорвавшиеся машины гранатами, под гусеницы кидались собаки со взрывчаткой, и панцирные части врага застопорились.

В это время над городом заныли медлительные транспортные самолеты. Сначала один, за ним другой, третий… Над крышами вспухли купола десанта. Более пятисот парашютистов и тюки с боеприпасами и медикаментами сносило на речную пойму. Часть грузов перехватили саперы, но остальное попало по назначению, и усиленный свежим десантом немецкий гарнизон предпринял отчаянную попытку вырваться из окружения. Разношерстная колонна — солдаты, унтеры и офицеры — ринулась вдоль Вилии. Пойма запестрела погонами и эмблемами всех мастей, бегущие немцы рассчитывали на внезапность необычного маневра и густо палили по сторонам, пытаясь пресечь возможную контратаку русских. Немцы прорывались налегке, без артиллерии и танков, без техники, и трудно было понять, на что они надеялись. Форсировать реку они не могли — не имели переправочных средств, разве что думали вырваться вдоль поймы за пределы города и уйти в западном направлении. Однако по колонне ударили минометы, на пойме вздыбили землю отсечные огни батарей, и скопище вооруженных гитлеровцев заметалось в панике. Беспорядочный бег поредевшей толпы продолжался по инерции, гитлеровцы еще распыляли веера автоматных очередей…

Глухо вздрагивала земля, в реке отливалось аспидное небо, черные, с прожилками тучи доставали до воды и смыкались с бушующими на лугу взрывами. На усеянном трупами кочкарнике шевелились под ветром снежно-белые оживающие пятна парашютов…

Евгений вывел роту на шоссе и через километр направил к реке. На пойме саперы принялись разбрасывать противотанковые мины — на случай прорыва танков. Отделение Наумова принял Янкин, с его бойцами и выскочил Евгений через черемуху к урезу воды.

Только кончили минировать, за излучиной замелькали зеленые фигуры и оттуда жикнули пули.

— Не успели… — отчужденно сказал Янкин, пластаясь возле Евгения. Евгений удивился: мины раскинуты до самой воды, тот же Янкин ставил последний взрыватель.

— Как так?

— Не успели медаль… Наумову… — пояснил Янкин, и Евгений удивился еще пуще. Конечно, обидно — приказ передали после гибели сержанта, через какой-нибудь час после взрыва, ну да ведь не время и не место сейчас… Он никак не мог отрешиться от этого и отдал распоряжение почти машинально — послал взвод вдоль кустарника, встречь бегущим немцам, другой взвод отвел к сосновому бору, повыше. Когда он плюхнулся в траву, то вновь увидел рядом Янкина и чуть поодаль — развернутое в цепь его отделение. Из головы по-прежнему не выходил Наумов… Евгений не мог объяснить себе: как и почему опытный сапер не успел выскочить из комнаты…

— Товарищ капитан! Евген Викентич! — окликнул Янкин.

Евгений оторвался от своих дум. Прошло несколько секунд, на пойме все так же валом валили и пуляли из автоматов немцы. Но вот позади растянутой, неуправляемой массы прочертились иные силуэты: свои, они преследовали гитлеровцев.

Евгений встал и вскинул над головой руку: сигнал командиру первого взвода. Не дожидаясь, покуда взвод поднимется, Евгений выступил из-за сосны и пошел на пойму. Вслед за первым снялся с позиции второй взвод, саперы на ходу развернулись и цепью перекрыли пойму. Они сближались с немцами без выстрела, и те тоже умолкли. Повисла необычная, тягостная тишина. Было видно, как немцы бросали оружие.

 

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1

Владимир Богданович несколько суток не выходил на связь со штабом из-за неисправности рации. Информация в последние дни шла важная, он представлял, как нервничает при малейших задержках майор Зубов, и послал донесение по запасному каналу. Но это было долго: пока добрался связник до небольшого приграничного городка, в котором население наполовину состояло из поляков, да нашел явку…

Где-то вдалеке постреливали. Владимир Богданович знал, что на многих участках немцы день и ночь контратакуют, стремясь придержать наступление советских войск, но в глухом лесу это воспринималось как что-то отвлеченное. Разведчики на днях набрели на разоренный войной, сгоревший дом лесника; за жердевой загородкой сохранились только сараюшко, изрытая дикими кабанами делянка картошки да огрузневшие под урожаем четыре яблони. На яблонях по вечерам мостились ко сну одичалые куры.

Кур этих ловчился поймать Сахончик, и Владимир Богданович едва сдерживался, чтоб не цыкнуть на него: подступать к птицам следовало с опушки, а то, гляди, улетят в гущину, ищи свищи тогда… Настроение у Владимира Богдановича и так было неважнецкое, а тут еще рация подгуляла, черт бы ее побрал! Да и откуда взяться настроению после неудачного налета на немцев-артиллеристов, когда потеряли бойца!

Неизвестно, почему так получалось, но в последнее время Владимиру Богдановичу казалось, что чем ближе конец войны, тем больший урон несут разведчики. Гибель каждого разведчика он теперь стал переносить так, будто его каждый раз самого убивали. Он подолгу и дотошно копался в подробностях каждой вылазки, каждого рейда и бесконечно перебирал, судил-пересуживал себя и всех, кто участвовал в операции; к ошибкам ближних стал нетерпим. Владимир Богданович вообще стал замкнутым, часто погружался в раздумье.

Нынче разведчикам предстояла новая операция, она включала ряд довольно разрозненных действий, и Владимир Богданович обмозговывал, что к чему. Он подсознательно стремился реабилитировать себя за досадную потерю. Признать открыто свой промах, по всегдашней и неизменной привычке, он не собирался, но и носить вину неискупленной и незаглаженной тоже не мог — всему свой предел. Сам того не замечая, он напевал:

Владимир Богданович напевал и обдумывал, что к чему, но нелегко ему было усидеть, видя принципиальные ошибки Сахончика. И он не усидел, тем более что под этих курочек уже закипала вода в казане. Владимир Богданович поднялся, уголком глаза отпечатал сержанта Буряка с лоснящимися щеками, отметил, с какой старательностью тот хлопочет возле казана, подкладывая в огонь сушняк, и грозно предупредил Сахончика:

— Стой, я сам!

Сахончик замер.

— Тетерева… бывало, запросто… — бормотал себе под нос Владимир Богданович. Он сунул радисту осточертевший моток провода и воровато покрался к яблоням. Он был старый охотник, и видел, что все предприятие висело на волоске, достаточно одного неверного шага. Он присел, намертво зажал руки по швам и на ходу давал Сахончику указания — цедил сквозь зубы, не раскрывая рта, чтобы птицам казалось, будто говорил не он, а кто-то со стороны:

— Не шевелись ты…

Сахончик и не шевелился, если не считать губ, с которых срывался невнятный шепот. Однако Владимир Богданович не зря гордился своим слухом — в лесной тиши он таки уловил крамолу на устах Сахончика.

— Повтори, повтори, голубок!

— …соли… — смиренно выдавил тот.

— Соли? — сдуру переспросил Владимир Богданович.

— На хвост…

— Ах ты, ах ты… сказочник! — У Владимира Богдановича от возмущения кривился рот, он шипел, как гусак. Оба помалу заходили с флангов, окружали. По мере приближения ловцов куры заметно тревожились. Конечно, вжарить бы по ним из дробовика или, на худой конец, из автомата… Но стрелять в пуще нельзя было ни под каким видом, об этом и думать не стоило, и Владимир Богданович аккуратно поднимал ноги, переступая через кусточки бульбы и дружелюбно зазывая:

— Цып-цып-цып…

С другой стороны цыпцыпал Сахончик, куры доверчиво вытягивали шеи. Сахончик тоже тянулся в струну, но в первую очередь следил за Владимиром Богдановичем, который перед броском душевно раскинул руки — ни дать ни взять для обнимки.

— За шею, за шею! — не утерпел Сахончик, захлебываясь в смехе, потому что на крайней ветке мостилась голошеяя хохлатка.

Именно на нее целился и не сразу разобрал едкие слова Владимир Богданович, тем более что до желанной курочки оставалось два шажка. Он плавно ощупывал подошвами грядку, боясь напоследок споткнуться. Лукавый Сахончик не подавал больше голоса, но Владимир Богданович отлично представлял усмешку на его лице. Ох этот Сахончик! Владимира Богдановича так и подмывало отчитать наглеца, но нельзя было. Он твердо установил левую ногу, уперся правой и — ринулся. Одичалые птицы закудахтали и снялись…

— Курочка была ряба… — злорадно заключил Сахончик.

К вечеру Владимир Богданович с облегчением выслушал доклад радиста: аппаратура снова исправна. Вдвоем они забрались в сарай, Владимир Богданович подсветил фонариком, и они передали о разгрузке гитлеровцами эшелона авиабомб и баллонов с отравляющими веществами. При разгрузке наблюдатель сумел приблизиться к охраняемому форту у деревни — форт времен царя Гороха использовался под склад, — однако различить метки, кольца на боеприпасах и определить тип ОВ пока не удалось. Но и само по себе сообщение было слишком важным, и Владимир Богданович с нетерпением ждал дополнительных сведений.

Разведка не знает перерывов. Владимир Богданович, базировавшийся со своими людьми в заброшенном сарае, уходил спозаранку и приходил затемно. Дел набиралось невпроворот: встречи с боевыми помощниками, вылазки в близлежащие гарнизоны, наконец, и связь с поляками — советские войска уже выходили к старой границе.

На встречу с представителем Армии Людовой Владимир Богданович отправился ранним утром, прихватив с собой сержанта Буряка и Сахончика. По правде говоря, брать Сахончика он поначалу не хотел и долго колебался, но все-таки послушал Буряка: кроме чисто воинских достоинств — смелости и удали — башибузук этот знал польскую мову. И хотя вечное его подтрунивание донимало, а порой просто выводило Владимира Богдановича из терпения, он зла не помнил.

Небольшая их группа вышла к каналу, за которым намечалась встреча. Канал этот, обрывистый и глубокий, словом судоходный, являлся непреодолимым препятствием для Владимира Богдановича: он беспомощно озирался, предчувствуя, что — посылай не посылай подручных в обе стороны — плавсредств не найти: все порушили польские партизаны, и Владимиру ли Богдановичу не знать об этом! Был, правда, мост… Немцы восстановили его, но что проку — на мосту часовые, не нахрапом же лезть… Тут-то неугомонный Сахончик, будто невзначай, и вспомнил об автомобильной камере, уже не единожды выручавшей Владимира Богдановича, но Владимир Богданович так на него зыркнул, что Сахончик на целую минуту онемел. Однако же и потеряв дар речи, он продолжал свое ехидное дело, то есть демонстративно скинул с плеч вещмешок и принялся распутывать шворку.

— Что, голубчик, перекусить намерился? — сдавленно спросил Владимир Богданович, туркая щепотью кончик своего носа.

Голубчик молчал.

У Владимира Богдановича екало сердце при одной мысли об этой камере. Он представлял, как будет раздеваться, воображал себя голым и мучительно стеснялся; на теле у него выступила гусиная кожа, будто он уже спустил кальсоны и его обдало холодком.

— Ты что… захватил? — безобидно спросил Буряк.

Сахончик видел настороженность Владимира Богдановича, а заодно и сержанта, но все так же медленно и молча возился со шнурком. Наконец он извлек из вещмешка пачку сигарет, глаза его были по-детски чисты и наивны, и лишь мелко вздрагивающая опущенная нижняя губа выдавала его.

— Вот, дед Владимир…

— А… — гневно поперхнулся Владимир Богданович. Не глядя на Сахончика, не желая лицезреть его притворно-постную мину, он резко зашагал вдоль берега — даже не заметил обидного «дед».

Впереди зазеленел перелесок, его-то и резала дорога к мосту. Ни Буряк, ни Сахончик не понимали еще, что надумал «дед», но послушно тронулись за ним. Буряк шагал в затылок и в ногу с Владимиром Богдановичем, на ходу поправляя тяжеленький сидор и досмаливая цигарку, потом побежал, сбиваясь с мелкой рыси на аллюр три креста. Разведчики углубились в рощу, пересекли кочкастый ольшаник и оказались на обочине дороги. Булыжная дорога была старой, добротной кладки.

— Что делать? — вырвалось у Владимира Богдановича.

— Плотик… ночью, — ответил Буряк, глядя на Сахончика. Сахончик мудро не встревал в разговор старших, только поправлял шлейки нагруженного войсковым скарбом мешка — для поляков.

Владимир Богданович посмотрел на часы и хмыкнул, что было знаком несогласия. Сахончик и Буряк поняли: время не терпит.

Сахончик первый услышал дробный стук колес. Разведчики скрылись за кустом и замерли.

— Кого черти несут? — прошептал Владимир Богданович.

По шляху несло какую-то допотопную колымагу; это было нечто схожее с большим и громоздким фаэтоном, в каких лет сто назад путешествовали многосемейные помещики средней руки. Бог знает, откуда взялась эта колымага на дороге! Так или иначе, но она приближалась, на передке ее торчали двое полицаев, и в руках одного из них обвисли вожжи и кнут. Непарные, разнорослые кобылки махали хвостами, лениво подергивали шлеи, и все допотопное сооружение колыхалось плавно и мирно. Полицаи то проваливались в тень, то выезжали на солнце, глаза у них щурились и сонно закрывались; оба седока пребывали в приятном подпитии, так что даже оводы, облепившие потных лошадей и роящиеся возле их хвостов, не подлетали к хмельным седокам. Польские ли это негодяи или свои, российские, распознать из засады было невозможно. На дороге в этот полуденный зной больше никого не объявлялось, а терять удобный случай было не в правилах Владимира Богдановича. Он вскинул к носу собранные в щепоть пальцы, пристально поглядел на Буряка, затем на Сахончика; дождался, пока оба понимающе кивнут ему, и опять уставился на колымагу.

Когда разведчики в своих выгоревших гимнастерках, без оружия и знаков различия, вынырнули у самых лошадиных морд, полицаи не сразу дотумкали, что происходит. Благодушное настроение не покидало их, и старшой — свободный от кучерских обязанностей, с простоватым заплывшим лицом детина — лишь скроил недовольную рожу, но тут же смилостивился:

— Садись, голота… Аусвайс имеете?

— Имеем, — заверил Владимир Богданович, сразу смекнув, что с соотечественником договориться будет проще.

Второго полицая вовсе не касалась суета мирская, он только дернул вожжу и для порядка хлыстнул в воздухе кнутиком. Блаженство и самогонный дух источались от сидящих на облучке, они так бы и не обернулись к случайным пассажирам, если бы их не подтолкнули под бока — одного Сахончик, другого Буряк. Обернувшись, полицаи увидели наставленные на них стволы. Полицаев не обезоружили, а только разрядили им пистолеты; пустые вальтеры сунули им в руки и растолковали: они, мол, конвоируют схваченных в селе зятьков-окруженцев. Отрезвевшие блюстители порядка усвоили роли, старшой был повернут лицом к заднему сиденью, и фаэтон со скрипом покатил к мосту.

Так, под конвоем, и перебрались разведчики через канал. Охранник у моста, завидя чудну́ю повозку, кликнул из будки напарника, и оба хохотали до слез, особенно после того как сунулись в повозку и на них смертельно дунуло самогоном. Полицаи держали себя молодцам, не шикнули, отлично сознавая, что ждало их в случае выдачи этих оборотней — партизан.

После встречи с подпоручиком Армии Людовой разведчики вернулись в свою лесную резиденцию. Владимир Богданович связался со штабом, передал содержание беседы с поляком и стал готовиться к приему гостей у себя.

Владимир Богданович встретил польских посланцев широко. Во-первых, накануне все-таки удалось поймать одну из одичавших пеструшек, и в казанке вкусно булькал суп. Во-вторых, Сахончик реквизировал у давешних полицаев съестные припасы, как-то: круг домашней колбасы, шмат сала и немецкую противогазную коробку с самогоном.

— Вы и так нахлестались. Обжираться вредно, — сказал он при расставании, хотя полицаи не противились и отдали все, что можно отдать, почти добровольно. — Прихлопнуть бы вас, гадов, да обстоятельства не те…

Теперь Сахончик резал колбасу и сало на опрокинутом и застланном лопухами корыте, а Владимир Богданович в предвкушении удовольствия потирал руки.

Была полночь. Знакомый уже подпоручик Армии Людовой мостился на чурбаке у импровизированного стола, он знал, что спутники его проголодались, и терпеливо ждал, пока они насытятся.

От коптилки разливался по сараю желтый свет, выхватывая из теплого полумрака бревенчатый сруб, поленья дров и силуэты людей. Владимир Богданович поглядел на польского товарища как-то невидяще, будто сквозь стекло, и нежданно спросил:

— У тебя семья?

Подпоручик помрачнел:

— Жена…

— Где?

— Не знаю.

Деловые переговоры не отняли много времени. Когда подпоручик и Владимир Богданович остались одни, разведчик кратко информировал о дополнительном задании в районе Августовского канала. Перед самым расставанием Владимир Богданович заметил:

— Закругляемся вроде… капут фрицам. Драпмарш, одним словом!

— Похоже, — согласился подпоручик. — Но среди них еще такие фрукты попадаются… Смертники!

Владимир Богданович потрогал себя за кончик носа.

— Значит, время и место новой встречи мы уточнили. Все?

— Все, — согласился подпоручик и поднялся.

— Закругляемся… — повторил в глубокой задумчивости Владимир Богданович. — Наши к Неману вышли…

2

К Неману войска приблизились под вечер. Где-то на правом фланге постреливали. Ни сам Крутов, ни его саперы не вняли приглушенным туманцем очередям и клюкающим разрывам, однако Крутов определил, что снаряды рвались на той стороне, скорее всего на плацдарме соседней дивизии. Это подстегнуло его. Прихватив с собой Янкина, он двинулся на опушку сосновой рощи. По дороге приметил в папоротнике дрожащие заячьи уши, поводил по зарослям биноклем, но зверька в окуляры не поймал.

— Чего там, Евген Викентьич? — шепотом спросил Янкин, но Евгений не ответил.

Сосновый бор стеной подступал к песчаной осыпи. Высокий обрыв нависал над поймой, и дальше, в двадцати метрах, блестела недвижная вода. Заречный берег был низкий, луговой. Над подернутым синевой лугом высунулся откуда-то малиновый, с лиловыми пятнами язык; язык тянулся к правым соседям, пропадая в зазубренных снизу тучках, и Евгению казалось, что эти зазубрины от разрывов, хотя до плацдарма — если он действительно был — набиралось километров восемь и ни артогня, ни его следов увидеть было невозможно. Евгений знал, что где-то здесь, может чуть левее, прошла полковая разведка, он и выскочил со своей ротой к реке по указанию разведчиков, но пластуны переместились уже, и войти с ними в контакт Евгений не смог. Впрочем, это и не удивляло его, войска растянулись — непрерывное наступление длилось который день. Уже заметно сказывались потери в людях и технике, недостача боеприпасов и общее длительное напряжение. Темп был так высок, что и по хорошим дорогам Прибалтики поотстала тяжелая артиллерия. В боях повыбило танки, остались далеко в тылу шумные прифронтовые аэродромы… Противник подтянул из глубины свежие войска и срочно штопал дыры, но передовые части советских дивизий настойчиво рвались через реку: им требовались плацдармы.

Вслед за саперной ротой дивизионный инженер нацелил на этот участок переправочный парк — роту приданного понтонного батальона. Понтонеры рокировались сюда с фланга, по дороге наткнулись на разрушенный мост и задержались. Но Евгений не знал причин задержки, видел перед собой пустой, казалось не занятый противником, берег и решил немедленно разведать реку.

В роще замельтешила подъехавшая полковая батарея, расчеты выкатили орудия чуть не к самому обрыву; уже темнело, меж сосен что-то блеснуло и угасло, в синем воздухе запахло туманом, влажные сумерки накрыли реку, и на замытом горизонте отдало бледной, потухающей краснотой.

Обстановка была не ясна, полковые разведчики уплыли и как воды в рот набрали, пехота вот-вот должна подойти, но не появлялась. Однако артиллеристы да саперы обживали лесистую кручу: пока батарейцы привязывались на позициях, саперы наметили два съезда к берегу и резали в грунте аппарели к будущим пристаням. Полоска берега на той стороне уже принадлежала им. Евгений переправил туда на плоту один взвод, который выдвинулся на сотню шагов и залег. Не теряя времени, Евгений — с Янкиным на веслах — отшвартовал резиновую лодку, решил промерить профиль дна. Вдруг прикажут понтонерам строить деревянный мост?..

Янкин, как всегда, был молчалив. Беззвучно перекидывая весла, он без всяких видимых ориентиров умудрялся держать лодчонку в створе. Во всяком случае, так казалось Евгению…

Примерно через два метра он опускал на дно примотанный к трасшнуру камень и мокрой рукой царапал в блокноте цифры. Камень был легковат, грунта касался едва заметно, и Евгений не сразу приловчился к промерам.

В сумерках Неман казался безбрежным. Евгений послушал журчанье воды за бортом, и опять стало тихо. Евгению хотелось что-нибудь сказать, тишина давила, но говорить не полагалось. Он ощущал вяжущую сырость; над головой было бездонное пространство, оно угадывалось смутно, сверху будто насунулись тучи. Но вот по блеклому, неживому небу покатилась звезда, Евгений облегченно вздохнул и услышал Янкина:

— Понеслась душа в рай…

По замерам Евгений угадал — середина фарватера. Заученным движением находил он на шнуре кольца и определял глубину. Дно было пологое, удобное, все сваи на фарватер можно готовить одной длины; он прикинул, сколько их потребуется, и решил валить лес. С той стороны мигнул глазок карманного фонарика, это скрытно подсвечивал Сашка-Пат, который на днях вернулся из госпиталя, успел обкорнать под нулевку всю роту и был на подхвате… Евгений последил, как цепляется за что-то отвес, представил вязкие водоросли и с отвращением вздрогнул. Рукав его гимнастерки до локтя был мокрый, вода капала на колени, на блокнот. Лодка покачивалась. Евгений сидел истуканом, смотрел в непроницаемое лицо Янкина и почти машинально, без усилий продолжал профессиональный расчет — составлял в голове кубометры строительных материалов, считал необходимые для моста скобы и штыри, прикидывал организацию работ.

— Сто свай — сто дубов, — произнес Янкин.

— Сосна…

— Ну! Сто штук, говорю. — Янкин выгребал все так же размеренно, как мотор. Фонарик мигал уже рядом, потянулась отмель, и сержант добавил: — Заберем?

Они сняли Сашку-Пата, и Евгений подумал, что мог бы сейчас соступить с лодки на землю и пойти, пойти… На ту сторону, дальше и дальше… Он понимал, что на той стороне враг, что мысли его — не более чем игра, душевная бравада, вызванная близостью к врагу; он будто шел по лезвию ножа, ждал окрика с невидимого берега, и все же его не оставляло несбыточное и оттого навязчивое желание: пойти! Но вот уселся Сашка-Пат, лодка забурила и пошла обратно.

Всегда разбитной, Сашка сейчас сидел нахохлившись — замерз, что ли? — в разговор не ввязывался, только поджимал длинные ноги; на гимнастерке у него болтался пристегнутый к пуговке фонарик. Евгения подмывало спросить земляка, о чем тот думает, не хочет ли уйти в ночь, к черту на рога; но не спросил, а как бы посмотрел на себя со стороны Сашки: что думал солдат о нем, о командире?

— Соскакивай, Пат! — донесся, будто издалека, голос Янкина.

Евгений не сразу вник в смысл и только после всплеска, когда Сашка угодил сапогом в воду, сообразил, что к чему. Лодка качнулась, Евгений понял, что пора сходить, но еще секунды две сидел, додумывал. «Почему же мы такие, всякие?» — вертелось у него в голове, и за этим банальным вопросом возникали живые портреты и мертвые маски — знакомые и незнакомые, в их глазах были радость и горе, и где-то среди них мелькнуло, будто отраженное в кривых зеркалах, лицо Костика… Кто же виновен в судьбе его? Ни злости, ни раздражения Евгений не ощущал в себе, хотя в него частенько попадали рикошетом выкрутасы двоюродного братца. «После войны разберемся…» — смутно подумалось ему.

— Товарищ капитан, — напомнил Янкин, — приехали.

— Какого черта!.. — вырвалось у Евгения. Он поднял голову и по мягкому жесту Янкина ощутил, что тот не обиделся. Старый фронтовой товарищ безошибочно улавливал настроение Евгения и относился к его срывам снисходительно, хотя эта снисходительность и задевала Евгения, — по сути дела, он только с Янкиным и позволял себе иной раз расслабиться, выйти из рамок условностей, именуемых самодисциплиной.

— Говорю — приехали, — невозмутимо продолжал Янкин.

— Сам вижу, — сказал Евгений. — Откуда ты взялся… такой?

— Откуда все, — философски ответил Янкин.

Незаметно истекло темное время, забрезжил рассвет. Из серой заволочи выступило дерево, постояло, как солдат на часах, и отошло в туманную пелену; на песчаном откосе, у самой воды, печатал следы куличок. Птаха скакнула на истонченную струей кирпичину и упорхнула, и тут же беззвучно появилось и двинулось к воде что-то зеленое, с широкой ребристой грудью — не сразу догадаешься, что амфибия. «Наконец-то подошел полк…» — обрадовался Евгений. Туман выталкивал к берегу десантные автомобили один за другим, они опускались под уклон и разбегались веером, стремясь к урезу воды. Плавающие машины несли на себе пехоту, пушки и минометы; урчанье моторов и всплески падающих грудью на воду амфибий глухо отдавались в запеленатых туманом соснах.

То ли от утренней прохлады, то ли от долгого ожидания, Евгения било. Он угадал за спиной сосенку, прислонился к ней, но унять себя не мог. Туман таял, а десантные машины все шли и шли. Евгений кинул глазами по берегу, сосчитал — их было около сорока; они пересекали реку, на середине их сносило течением, но вот несколько амфибий приблизилось к тому берегу, за ними еще и еще, и стрелки посыпались за борт и заняли берег. Во второй рейс погрузили сорокапятки, минометы и опять пехоту. В воздухе стоял монотонный гул, было не разобрать, откуда прилетел снаряд.

Снаряд упал в реку, взметнув столб воды. Евгений укрылся за деревом и продолжал наблюдать переправу, узнал в лицо бегающего по берегу полкового инженера и тогда вспомнил: форсирует полк второго эшелона, потому что передовой с вечера ввязался в бой с заслоном противника и вместе с ним сместился на правый фланг, чуть ли не в полосу соседа. Потому-то и понтонеров кидали — в ожидании успеха — сначала в одну сторону, потом в другую…

В воду плюхнулся еще снаряд, вслед за этим сосредоточенный огонь накрыл переправу. Теперь уже было отличимо: противник стрелял издалека, из-за левого фланга. Вода на реке закипела, четыре амфибии с сорокапятками, вырываясь из шквала, резко повернули вниз, по течению; они выстроились в кильватер, вышли из огня и плавно, одна за другой, сели на мель.

— Сапе-е-еры! Сапе-е-еры!

Евгений с необъяснимым облегчением оторвался от спасительного дерева и побежал по кромке обрыва. Он мог бы послать во взвод связного, но не сделал этого, отдал распоряжение лично. Возвращаясь через покинутые артиллерией позиции, Евгений все еще чувствовал приятную раскованность, в груди было хорошо, дышалось свободно и легко, и он рысил к тому же дереву, у которого торчал до обстрела. Под случайным этим деревом утвердился его наблюдательный пункт, и он пробирался к нему, хотя поблизости пустовали более удобные орудийные окопы — со щелями, нишами и ровиками. Пробирался, потому что именно возле этого дерева могли найти его подчиненные и связные, позвать к телефону на переправе или к начальству, доложить и получить указания. По всему лесу жахали снаряды, фыркали осколки, сыпался песок, летели коряги, но Евгений упорно перебегал и наконец прилег за «своей» сосной.

На реке дыбилась вода, рыскали лодки, урчали моторы. Севшие на мель амфибии занесло течением, развернуло, будто магнитные стрелки. Евгений наблюдал, как отчалили от берега лодки с его саперами; две из них пересекли стремнину и одновременно прибортнулись к ближней амфибии. Саперы попрыгали в воду.

— Во-оздух! — гулко раздавалось в лесу.

Рассвет набрал силу, видимости прибавилось, из дымки выколупнулись самолеты. Их курс не оставлял сомнений.

Саперы тоже обнаружили воздушную опасность, потому что дружно навалились на увязшую амфибию, раскачали и сдвинули, под винтом забурлила вода, оттуда понесло бурую муть, и амфибия с пушкой на борту поплыла. Саперы направились ко второй машине, они растянулись и брели по шею в воде. С берега казалось, будто нацеленные на реку крестоносцы пикировали на саперов, и хотя это было не так — летчики вряд ли могли видеть солдат в воде, и первые бомбы легли далеко от них, почти у берега, — впечатление не пропадало. Евгений не заметил, как поднялся и отошел от дерева, все в нем кипело, он представлял оглушенных взрывами саперов, видел рассеянные зенитками шарики дыма и неизвестно каким чутьем угадал появление долгожданных понтонных грузовиков. Передний буксировал на тележке катер.

— На воду! — заорал Евгений так, словно катер пытался скрыться. Махая рукой, он рванулся за машиной. Водитель превратно истолковал команду и затормозил. Евгений вскочил на подножку: — Вперед!

Автомобиль с ходу развернулся, сдал и притонил катер. Евгений на ходу отпускал крепления, торопил моториста, но тот уже заводил, мотор чихнул, и Евгений схватился за багор.

Этим багром он через несколько минут и подцепил в воде одного, затем другого тонущего сапера, наконец, третьего. Третий был мертв: под каску залетел осколок. Оглушенные саперы, отдышавшись, забрались в катер, посидели чуток и опять кинулись в воду — помогать товарищам. С помощью катера они сняли с мели остальные амфибии, катер повернул к исходному берегу.

После налета «юнкерсов» в мутной воде плыли щепки, на стрежне нырнуло под днище катера бревно; течение проволокло по борту столб с пучками оборванных проводов, столб поплясал за кормой и, как привязанный, устремился за катером. Евгений оттолкнул его багром, но столб подтянулся к корме, двигатель заглох.

— Винт… — сказал моторист. — Провод намотался.

Катер потерял ход, его сносило течением. На берегу разорялся командир понтонной роты — у него гуляли паромы, — а Евгений стоял в катере и толкал багром сорванный бомбой телеграфный столб. На носовой деревянной решетке навзничь лежал мертвый сапер, глаза его были открыты. Евгений отодвинул ногу, боясь наступить на ладонь убитого.

Катер выручила весельная лодка, и когда Евгений соскочил на берег, уже был собран второй паром, на погрузку подошел танк; но отбуксировать на ту сторону пристань было нечем — у катера полетел винт, пришлось и пристань тянуть на веслах. Пристань поставили в створ и завели трос, хотя по тросу можно было гонять только один паром…

Первая же ступившая на заречную траву тридцатьчетверка пересекла кустарник и повела за собой пехоту. Плацдарм расширялся, на берег пригнали пленных, и по цифири на погонах можно было судить, что все они одного полка. Старший — фельдфебель, с витой окантовкой на петлицах и погонах, — прижал руки по швам и обратился к прибывшему на пароме Крутову с длинной тирадой. Евгений отмахнулся от него, но тот был настойчив. «Камрад, камрад!..» — повторял он, и в конце концов пленные под командой того же красноволосого фельдфебеля вступили на паром, сменили понтонеров, дружно схватились за трос, и полетела команда: «Айн-цвай!.. Айн-цвай!..» Как всякие добровольцы, работали они усердно, похоже было, что в плен они сдались не без влияния своего бравого фельдфебеля.

Так или иначе, но и в плену дисциплина есть дисциплина, над рекой долго неслось фельдфебельское: «Айн-цвай!.. Айн-цвай!..»

Евгений со своей ротой и запасом мин перебрался на плацдарм, как только обозначилась первая контратака противника. «Запорол катер…» — на прощанье бросил ему лейтенант-понтонер. Евгений только пожал плечами: он уже был на пароме, выяснять отношения не имело смысла.

Небольшой еще плацдарм жил особой жизнью. Командир стрелковой роты лежал в десятке шагов позади цепи, когда по нему хлестнула откуда-то слева очередь. Он зло посмотрел в ту сторону и цыкнул на подбежавшего Евгения. Тот распластался рядом.

— Что залегли? — задал он дурацкий вопрос.

— С тыльной стороны — все стратеги!.. — прорвало пехотинца.

— Да я что…

— Ты прикрой слева! Видал?

За песчаным надувом подвигалось что-то массивное, в зарослях виднелась похожая на черепаху башня с крестом; и ползла она медленно, будто нащупывала путь. Вслед выползла вторая башня, третья, четвертая… Танки не стреляли, по ним тоже не били, и казалось, будто они исподтишка крались, рассчитывая на внезапность. Но обоюдная тишина эта была обманчива…

Евгений оглянулся, стараясь уяснить обстановку. На исходном берегу понтонеры приступили к наводке моста. Он понимал, что это значило, ведь и немцы наблюдали участок форсирования, не случайно их танки утюжили прибрежные заросли.

Устраивать минное поле по всем правилам военного искусства было поздно. Евгений развернул роту в цепь. Саперы держали по две противотанковые мины и, пригибаясь — что ничуть не скрадывало их на открытой луговине, — двинулись встречь танкам.

Евгений пошел в цепи.

Они шли под прицелом, это было трудней, чем под огнем; каждый ждал своего выстрела… Евгений затылком ощущал тоскливый взгляд пехотного командира.

Саперы двигались тяжело, словно на плечах лежало по сто пудов.

— Принять правее! — каким-то надтреснутым, чужим голосом скомандовал Крутов, приставив ко рту ладони. Команда вырвалась невольно — лишь стоило подумать о ней; она вырвалась не потому, что нужна была, а потому, что требовалось обозначить свое присутствие, необходим был голос командира. Саперы вообще-то понимали, какой маневр от них требовался, и шли, цепляясь глазами за желтеющую песком промоину, за ручеек, по которому надо было ставить мины быстро, внаброс.

На самом правом фланге шло отделение Янкина. Евгению казалось, что бойцы Янкина надежны, не подведут, он начал смещаться влево, ближе к берегу. За рекой было притягательно спокойно, хотя именно туда, по районам сосредоточения, беспрестанно гвоздила вражеская артиллерия.

Эти дальние, безопасные для саперов разрывы слышал и Янкин. Он видел всю роту и видел капитана; видел, как Крутов отвалил на левый фланг, поймал его обеспокоенный взгляд и понял, почему так. От доверия у него потеплело в груди.

— Так держать, — негромко и опять без видимой необходимости подал голос Евгений.

Янкин добрел до приметного стебля лошадиного щавеля и от стебля начал считать шаги. Никогда раньше он не думал, что шаги такие длинные и редкие: ра-а-аз… два-а-а… Всего на два шага отошел от щавеля, но успел схватить глазом все: и свое отделение, и широкую луговую даль и отвалившего влево капитана, и беззвучные силуэты вражеских танков. Он знал: стоило кому-то одному, у кого кишка тонка, залечь, и его примеру последуют другие, и тогда… Что будет тогда, Янкин не хотел и думать… Он прикинул расстояние до танков, убедился, что они должны бы уже стрелять, но огня все не было, и на какое-то мгновение ощутил вокруг себя удручающую пустоту. Ни единый звук, ни малейшее движение не доходили до его сознания. Даже собственная рука, которая раскачивалась взад-вперед, отложилась в зрительной памяти как нечто застывшее, словно омертвела, и Янкин с удивлением отметил на обшлаге бурое, как кровь, пятно. «Откуда? — И тут же вспомнил: — Чай из котелка, утром…»

На поле боя все будто замерло, в этом беззвучии Янкин терялся. Он сделал еще два растянутых шага, и снова перед глазами мелькнули трава, саперы, заречный лес… До пересохшего ручья рукой подать, но Янкину мнилось, что туда не добраться, что он никак не связан с подчиненными и влиять на них не может; на мгновение он дрогнул, сбился со счета и вывалился из строя. Со стороны могло казаться, что сейчас он побежит назад, но он взял ногу и вернулся на место. Вся цепь шагала в ногу, это было удивительно.

До ручья оставалось чуть-чуть. Янкин срезал угол пахотного поля и увидел под ногами замершую в испуге мышь. Недалеко была ее нора, но мышь оцепенела и дергала усиками.

— Пригото-овиться! — не по-военному, обыденно предупредил Крутов. Саперная цепь потеряла плавность, середина выпучилась, и по цепи полоснули танковые пулеметы.

Янкин упал возле норы и детски-наивно, с болезненным стыдом позавидовал юркнувшей в нору мыши. Он даже представил, какие у нее запасы, зерно к зерну, — это уже была совсем чертовщина, Янкин испугался своих мыслей, оторвал взгляд от норы и пополз. Он двигал перед собой две мины, видел росную траву и машинально прислушивался к сложным, но понятным звукам боя. Он ловил глазами, на чем бы зацепиться, видел товарищей, они тоже ползли с минами, но взгляд на них не задерживался, будто отыскивал источники звуков. Сухие очереди, свист пуль, чей-то стон и негромкие команды казались Янкину расплавленно-яркими всплесками огня и звуков, они дополняли друг друга, были едины. В эту мешанину вплелись громыхающие в сотне шагов танки и ударившие из-за реки противотанковые батареи; добавилось едва различимое хлюпанье моста за излучиной; ворвалась высокая, режущая слух команда пехотного офицера.

Янкин привстал на четвереньки, увидел залегших с минами саперов, различил на левом фланге своего капитана, и ему стало спокойнее.

 

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

1

В самую июльскую жару, в двадцатых числах, когда войска временно перешли к обороне и, ведя бои местного значения, готовились к возобновлению наступления, Крутов с саперами закреплял плацдарм. Работы было по горло, все больше ночной, скрытной: мины, мины… Он, как всегда, находился с бойцами, иной раз и не нужен был он на минном поле, но не уходил — не дрыхнуть же, когда все делом заняты.

— Евген Викентьич, — подсказал ему Янкин, — провернули бы удовольствие, для солдатиков…

Евгений переждал, покуда тот замаскирует мину, всмотрелся в его лицо, но в темноте не видно было, и он не мог понять, о каком удовольствии заикался давний фронтовой товарищ. Необычно это было, чтобы Янкин кружился в каком-то вопросе близ да около…

— Давай конкретно, старина, — сказал Евгений.

— Я что? На носу победа!

— Ну и?..

— Портреты нужны. Саперы..

— Вон как! Подумаю.

Янкин несколько стеснялся несуразной, как он полагал, по военному времени просьбы и перевел разговор на другое, но и в этой, по видимости служебной, беседе сквозила все та же мысль о фотокарточках.

— Зарядили в ночную смену, ставим, ставим… по всему передку. А дальше? — рассуждал он.

— Снимать будем.

— То-то оно, проходы! Наступать не за горами, и опять — сапер впереди… — Янкин вздохнул, похоже, он колебался в чем-то, но все-таки досказал: — Ждут солдатиков дома, Евген Викентьич. Хоть рисунок…

Разговор этот запал Евгению в душу, однако заполучить на передний край фотографа было не просто. Мало того, вырваться в тыл — и то не представлялось случая, только раз за всю неделю смотался за реку, в штаб, со сведениями, — это формально, а по существу, к фотографу, потому что штаб как раз запросил у самого Евгения карточку. Но главное заключалось в том, чтобы привезти мастера в роту. Почта нынче действовала исправно, письмишками солдаты баловались досыта и уже не впервой заводили разговор на эту тему.

Вопреки ожиданию, мастера не оказалось на месте, но выручил Евгения все тот же ротный писарь.

— Я вас сделаю… — с готовностью вызвался Алхимик и, не дожидаясь приказания, сбегал и принес фотоаппарат. Он довольно умело щелкнул Евгения раз и другой и хотел уже спрятать камеру.

— Молодец! Пошли, — сказал Евгений.

— Куда?

— На плацдарм.

Лицо у Алхимика стало скучным.

Переправлялись они через Неман в яркий полдень, переправа в этот час считалась опасной — немец нет-нет да и кидал из дальнобойных, — но все обошлось. Новоявленный умелец был неразговорчив, и Евгений всю дорогу с некоторым удивлением — после многосуточных ночных бдений — рассматривал светлую заречную даль, непаханые поля и голые, одичавшие пажити. На широких луговых просторах глаз его невольно искал стадо или хоть какую ни на есть живность, хоть заблудшую коровенку, но ничего такого не было, лишь выделялись правильные ряды понатыканных, как спички, волнующихся в мареве кольев проволочного заграждения. Где-то там, в невидимой с реки ложбине, таились, пережидая светлое время, саперы.

Алхимика встретили в полном боевом: бритые, причесанные и заправленные, как на строевой смотр. Кой от кого даже попахивало тройным одеколоном, и Евгений улыбнулся:

— Женишки…

Кажется, словцо это пришлось по вкусу, потому что солдаты дружно хохотнули и обступили долгожданного умельца.

— Где будем делать? — бодренько осведомился Алхимик, раздвигая треногу и накидывая на голову полотенце.

— Больно ты горяч! — отрезал Янкин. — Здесь тыл, по-нашенски, столовка.

— Столовка? — удивился писарь-фотограф.

— А то! Подбитый танк видишь? С крестами который.

Алхимик опасливо глянул из-под ладошки — до танка было добрых сто метров — и поджал живот…

— Там… что ли?.. — спросил, медленно приседая.

— Дак ты не на пляжах промышлял? — высказал догадку Янкин. Он держался несколько в стороне, будто не желал увековечиться.

Алхимик возмущенно окинул его взглядом, приставил ко лбу ладонь, примерил, с какой стороны солнце.

— До войны, Янкин… щелкал… — вздохнул он, — всяко было. — Он как присел, так и двигался вприсядку. Подвешенный через плечо аппарат волочился ей ним по траве. Янкин подхватил футляр и поддерживал — куда Алхимик, туда и Янкин. Так они и подались к танку: пляшущий на полусогнутых умелец, за ним Янкин и кучкой все остальные. Без настоящего, боевого антуража фотографироваться саперы не соглашались, да оно и понятно: повоевали дай бог! Кому охота посылать в тыл по-цивильному простецкие снимки? Стальное чудище подорвалось на мине, саперы законно числили его своим трофеем.

Процессия двигалась по тому самому высохшему ручью, где саперы минировали и отражали первую контратаку. Немцев в тот раз отбросили, и только танк с подбитой гусеницей остался торчать как памятник. Пушка его грозно целилась черным оком, но саперы на нее ноль внимания, и кто-то даже пристукнул в ладоши, казалось, все забыли, где они… Умелец в такт перебирал ногами, а Янкин послаблял поводок, не мешал ему. На гимнастерках позвякивали медали и ордена, и под эту музыку мало-помалу захлопали все. Даже Евгений, который шел поодаль, не удержался, плеснул ладонями. Янкин сейчас же повернул к нему голову:

— И вы с нами?

Говорок и смешки нарастали, один Алхимик не замечал комизма своего положения, продолжал вприсядку пританцовывать.

Где-то на полдороге над саперами просвистела пуля, смех и пляска оборвались; все распластались и, уже лежа, покаялись перед Алхимиком: какая столовка, от фрицева танка до передовых окопчиков совсем близко! Но Алхимик был свой брат, не обиделся.

Дальше уже пробирались ползком.

Веселья поубавилось, люди остыли, но от затеи — непременно сняться возле подбитого танка — не отказались. Мастер моментальной фотографии занял безопасное лежачее положение, саперы по одному прокрадывались к броневой башне, выпрямлялись и на секунду застывали в напряженной позе. Евгений угнездился невдалеке, и перед взором его проходили знакомые лица бойцов, по-праздничному размякшие и просветленные, с добродушными морщинами, родинками и конопушками, усатые и безусые, строгие и улыбчивые.

Взгляд его задержался на Янкине. Издали седина скрадывалась, и невысокий Янкин выглядел чернявым молодцом. Он разлегся, уткнул локти в траву и всем своим видом показывал, что из этой заводной карусели выключился, шабаш. К Янкину никто не приставал, его словно не замечали, и такая деликатность солдата заставила Евгения думать о весьма далеких от фронтовых будней предметах. Мысли его путешествовали в прошедшем времени и блуждали, казалось, бесцельно, а на самом деле подергивали ту ниточку, которая связывала прожитое с сегодняшним. Невзначай вспомнил он, как ходил в детстве — под руководством дяди Павла и в компании с Костиком — к местечковому фотографу, с улыбкой представил себя, в глубоких калошах, сидящего возле нарисованного на холсте моря…

2

Потешиться карточками саперам не довелось: немцы под конец будто остервенели, бои на плацдарме полыхнули с новой силой. Стрелковый батальон, заглубившись в землю на небольшой возвышенности, держал левый фланг полка, попросту говоря — дорогу; по этой ведущей к реке дороге и рвались немцы. Они поначалу сунулись вдоль берега, но на вязком лугу посадили несколько танков и с трудом выволокли их обратно. Больше по лугу они не пошли. Не напирали и на правофланговый, разметнувшийся правее высотки, тоже на топком лугу, батальон. Разбомбив наплавной мост, упорно лезли по дороге.

У стрелкового батальона за спиной — река, отходить ему было некуда. Командовал поредевшим батальоном, состоявшим фактически из одной сводной роты, замполит полка — майор с потрескавшимися губами на желтом, пухлом от бессонницы лице. Майор был тяжеловат и двигался вразвалку, как грузчик. Бриджи ему раскроило осколком, он схватил лоскуты проволочной скрепкой из блокнота и так стоял, почти не выходя из ячейки единственного уцелевшего в батальоне лейтенанта — бывшего комвзвода, а ныне уже неизвестно кого по должности. В этой ячейке торчал и Евгений. Он мог помочь пехоте разве что десятком оставшихся у него мин. С этими минами тут же, в бывшей второй, а теперь, когда их отжали немцы, первой траншейке, скучилось отделение Янкина. Остальные саперы заняли оборону вместе со стрелками.

Евгений жался в тесной ячейке. От физического ощущения силы и просто живой человеческой души, которая таилась в громоздкой и спокойной фигуре полкового замполита, ему было не то чтобы уютней, но как-то уверенней; он ни на шаг не отступал, даже не отодвигался от майора и чувствовал, как у того колыхался живот. «Чревоугодник…» — подумал о нем Евгений, когда стихла пальба и наступила тягучая тишина, — тишина, в которой терялось всякое представление о времени.

Замполит прежде не командовал, он был вообще не кадровый, и это знал Евгений, но здесь, в ячейке, это обстоятельство не имело никакого значения; жизнь частенько без спросу назначала кому чем заняться, и люди это принимали как должное. И замполит, и Евгений, и весь состав, попавший под начало замполита, — все знали, что войскам необходим плацдарм, хотя специально об этом никто не распространялся.

Вытесненный из ячейки лейтенант обиженно шмыгал носом и наконец, подобрав бесхозную лопатку, принялся со злостью долбить крутость.

По другую руку от замполита сидел на дне траншеи радист.

— Проверяй связь, — в который раз напоминал ему замполит.

Радист бубнил позывные, когда начался артналет. Снаряды накрыли пятачок батальона, они месили землю, рвались на брустверах и падали в окопы, выбивая и без того жидкие ряды защитников плацдарма; бурая заволочь окрасила в один колер и ближние луговые прогалы, и дальний клин леса, и вздымающееся над головой жаркое небо.

Янкин видел, что капитан ему что-то говорит, но в сплошном грохоте разобрать слов не мог. Лишь по губам понял: танки! Янкин метнулся по траншее в одну, в другую сторону, словно забыв что-то, а в действительности отыскивая в крутости ступеньку, чтобы выскочить наверх и присоединиться к отделению, залегшему в щелях вдоль дороги. Наконец это ему удалось, он перебежал открытое место и повалился в спасительное укрытие.

Евгений чуть не сорвался следом, но замполит придержал его рукой:

— Погоди, капитан, успеется…

Танки шли покачиваясь, на полном газу, и расчет у них оставался прежний — прошить оборону и сбросить русских в воду. Обе стороны понимали это, и каждая оценивала свои шансы по-своему.

— Успеется… — повторил замполит.

Немецкие танки заметно приблизились, и было непонятно, почему они не развертываются в линию. И замполит и Евгений стояли пригнувшись — над бруствером торчали только их каски. До оставленной первой траншеи было метров сто, теперь в ней накапливались немцы; оттуда пустили очередь, струйка пуль пропела над касками замполита и Евгения, оба нырнули и опять подняли головы над земляным валиком.

Танки набегали на оборону по-прежнему в колонне, но что-то у них там изменилось, это заметили одновременно и замполит и Евгений; оба осознали, что бывшая первая траншея, так некстати оставленная, и есть тот рубеж, на котором танки противника начнут развертываться, в траншее их ждали накопившиеся автоматчики… Евгений ощутил в теле дрожь и отстранился от замполита. Глазами он водил по сторонам, заметил чью-то шевельнувшуюся над земляной россыпью стальную макушку, перевел взгляд на щели с саперами и подумал, что решающей роли они не сыграют: один, от силы два танка могли пройти вблизи них.

Когда вслед за танковой лавиной выскочили из траншейки немцы с черными кургузыми автоматами, это уже не было неожиданностью.

— Ну вот и приспело время… — обронил замполит.

Не дойдя до саперных позиций, танки круто изменили курс, всей массой хлынули на крайний левый, примкнутый к реке участок обороны. По ним громыхнули из-за реки; но как только они приблизились к нашей пехоте, артиллерия умолкла, и стало ясно, почему немцы развернулись вблизи траншеи… Их танки шли фактически вдоль обороны, как бы пытаясь ее смотать, танковые пушки простреливали траншейные фасы, подавляя там все живое, и на этот же участок устремились их автоматчики.

Оборона еще держалась, на линии помятой траншейки пыхкали ответные выстрелы, в нескольких местах работали пулеметы, но цельной огневой системы уже не было. С самого почти берега, где кончилась траншея, поднялся резервный стрелковый взвод и валкой рысью пошел на сближение с автоматчиками. Во главе взвода бежал с лопаткой в руке давешний лейтенант. Вряд ли мог взвод заткнуть брешь, но это было все, что мог выставить замполит. Он забрал из рук радиста микрофон, еще раз охватил глазами заволоченные дымом позиции и присел. Раскрыв планшет с картой, передал координаты, затем лаконично и сухо вызвал огонь поддерживающий артгруппы — это был огонь на себя…

Залпы тяжелых орудий и реактивных минометов из-за реки обрушились на плацдарм, перепахивая и без того избитую, вывороченную землю. Лавина немецких танков расстроилась и поодиночке, вразброд схлынула. Лишь два из них проскочили к берегу, они ползли вдоль уреза воды, подминая гусеницами носилки с ранеными, снарядные ящики и приткнутые к суше лодки. Плацдарм покрылся пепельной, непроницаемой завесой. Эта густая пелена жалась к земле, но каждый разрыв подсвечивал ее, раздирал по невидимым швам, перекраивал и полоскал рваные края. В неровных разводьях высвечивал мутно-синий лесок, но разводья смыкались, и опять в дыму курился рассыпчатый, неземной ландшафт.

На плацдарме бушевала смерть, казалось — все живое подавлено; лишь у самого берега было движение — это куражились два проникших туда немецких танка. Раздавив раненых и расстреляв переправочные средства, они повернули назад. Они резали напрямик — по дороге, по которой не первый день стремились выйти к реке, — шли без выстрела и почти впритык, будто тянули цугом. Их запыленные корпуса попеременно ныряли в черно-желтые клубы дыма и пыли, показывались на две-три секунды, по ним шпарили откуда-то очереди, но они уже скрывались, чтобы через миг вынырнуть и вновь продолжать бег.

Однако выйти из боя тоже не просто… Убегающие танки прогромыхали вблизи заваленной ячейки замполита, и оба — замполит и Крутов — присели; замполит ткнулся подбородком в шпилек антенны и выругал радиста, который молчком подвинул рацию.

— Ты почему… здесь? — зловеще уставился на Крутова замполит, подпирая рукой уколотый подбородок. Евгений смотрел на майора, не понимая его.

— Я… здесь…

— Поч-чему… танки?! — Замполит дрожал; все напряжение боя, и потери от вызванного на себя огня, и такой ценой удержанный — теперь это было видно — плацдарм, и даже неизвестно как сохранившаяся жизнь самого замполита — все вылилось в этом крике. Лицо его посинело так, что Евгений испугался.

В траншее пискнула рация, радист тронул лимб и протянул замполиту наушники. Майор взял черные кружки, руки у него дрожали, он пытался надеть наушники поверх каски.

— Танки… — невольно повторил Евгений.

Танки один за другим проурчали над траншеей. Они уходили целые и невредимые, на их пути оставалось только одно препятствие — полузасыпанные щели с саперами. В дыму эти щели не просматривались ни со стороны обороны, ни сквозь танковые триплексы, лишь Евгений помнил о них… Это распружинило его и выметнуло на бруствер, он сыпнул с подошвы песком в лицо присевшему над рацией замполиту и растаял в пыльной мути.

В пяти неглубоких, пунктиром простроченных вдоль дороги щелях осталось в живых из всего отделения двое саперов — Янкин и Сашка-Пат. С тыла к ним приближались два отходящих танка. У переднего было сорвано крыло, оно обвисло и волочилось. В ходовой части у него недоставало ленивца и провисала гусеница, танк заносило. Он был хромоног и одной стороной притормаживал, выравнивая курс.

Янкин ничего не видел, кроме этого подранка, и двумя руками подтягивал шнур с миной. Он ощущал шнур, как музыкант струну, видел и чувствовал, как подползла мина к колее, рассчитывал, даже видел точку, в которой трак угодит на мину.

Янкину не хватило терпения стоять на коленях, и он поднялся. Щель прикрывала его до пояса, его могло задеть любой пулей или осколком, но он не думал об этом. Он задыхался от дыма и взвешенной пыли; в забытьи он работал челюстями, на зубах у него трещало, он отплюнулся, но казалось, кто-то насовал в рот песка, и у него ныли зубы. Взгляд Янкина прикипел к траку, который, по его расчету, придавит минную коробку. Он считал, сколько траков впереди, тех, что лягут на дорогу раньше, до мины, и под конец стал считать вслух:

— Четыре… три… два…

В последнюю секунду он присел, над его головой жахнула волна взрыва. Перебитая гусеница рваной лентой выстелилась впереди корпуса, многотонная махина с ходу соскочила катками на грунт и легко, как фанерная, развернулась поперек дороги. Второй танк обогнул подорванного собрата и прибавил газу.

Янкин, прижимая ладони к ушам, приподнял из щели голову. Прямо перед ним замерла перекошенная на одну сторону стальная громада. Сапер увидел молчаливый, нацеленный куда-то поверх его головы орудийный ствол, увидел поцарапанный лобовой лист и запорошенное, в черно-бурых мазутных пятнах пузо машины. Под днищем высвечивался кусок мутной дали и виднелась исковерканная, словно разъеденная оспой, земля. Для Янкина наступила странная тишина, он ловил ртом воздух и не слышал, как открылся люк в днище, только различил в темноватом проеме ноги выползающего танкиста.

— Стой… — сказал Янкин, не слыша своего голоса. Но и немец, по всему, не слышал его, он медленно осунулся на землю и обмяк, не поднимая головы. Потом пополз встречь Янкину, не разбираясь, куда ползет. Сапер наконец понял, что немец ослеп, на месте глаз у него краснели заплывшие дыры, из них текло, все лицо танкиста было мокрое. Раненый что-то лопотал, но Янкин не понимал, да и не слышал слов, хотя сознавал, что человек просит помощи. Янкин с опаской поглядел под темное днище, но из люка никто больше не показывался, и тогда он выскочил, подхватил и поволок немца в щель. Янкин не заметил, когда спрыгнул к нему взъерошенный, взвинченный боем Сашка-Пат.

— Свои побиты, а он — спаситель!.. В Христа, в бога!.. — заходился ротный цирюльник.

Янкин только по виду Сашки догадывался, о чем лай. Догадывался обо всем и немец, потому что пятился в угол щели и заслонялся рукавом. Янкин достал из кармана пакет, разорвал обертку и стал наматывать немцу бинт. Но Сашка схватил сержанта за руку.

— Спаситель! Детишек кидают, детишек!.. — бесновался он, и Янкин ощутил, как колотила Сашку дрожь: после госпиталя он заметно припадал на ногу и был несдержан. Янкин оттолкнул его.

Слепой сидел тихо, и Янкину казалось, что в ушах у него стоит тонкий, беззвучный писк. Он невидящим взором обвел мертвый танк, горелую землю вокруг щели и затененную пепельным маревом реку. Его взгляд на какой-то миг задержался на искореженных лодках, паромах и разбитом понтонном мосту — ничего больше не отложилось в его зрительной памяти…

3

Подтянувший резервы противник упорно сопротивлялся, его авиация беспрерывно висела над переправами через Неман, бомбила танковые и механизированные части на маршах и в районах сосредоточения. Гитлеровское командование стремилось затормозить наступление советских войск, но те продвигались и первого августа освободили Каунас.

Саперы Крутова получили для проверки улицу на окраине и какие-то мастерские, к которым примыкала эта улица. Осмотрели и прослушали в первую очередь проезжую часть, проверили подземное хозяйство, обстукали трубы и даже гидранты колодцев, но ничего не обнаружили и пошли по дворам. Во дворах тоже не было ничего подозрительного. Работа, похоже, близилась к концу.

Настроение у Евгения было хорошее: разминирование в тылу все же лучше, чем на передовой… К тому же он рассчитывал помыть роту в бане, ибо знал, что баня — всегда великое благо для солдата: не только грешное тело, но и душа расслабляется и оттаивает.

Евгений вспомнил о писаре, о том, что послал его искать городскую баню, потому что войсковые тылы отстали. И в этот момент подошел Янкин.

— Сюрприз? — обеспокоился Евгений.

— Нулижды нуль!

— Н-да… Был такой ученый парень… — облегченно вздохнул Евгений.

Вслед за Янкиным к Евгению потянулись свободные от задания саперы. Хотя «сюрпризов» на этой улице не обнаружили, однако нервное напряжение, испытанное, во время проверки, равнялось, отнюдь не нулю. Курцы достали портсигары и табакерки, над солдатскими головами закурчавился дымок, этот привычный успокоитель во всех случаях жизни. И только наблюдательный человек мог заметить тщательно скрываемую неестественность улыбки в глазах одного или застывший и твердый, как стальной, шарик на щеке у другого. Саперы собрались возле палисадника, перед глухим фасадом одноэтажного особнячка, кто-то из них перегнулся через проволочную сетку, сорвал гладиолус. В зашторенном окне как будто мелькнула женская фигура, Янкин остерег:

— Заругают…

— Почему такое?

— Видишь… — затруднился Янкин. — И вообще, в войну цветочки…

— Не скажи, сержант… Цветы всегда цветы…

С этими словами сапер сломил еще один пунцовый гладиолус. Евгений хотел вмешаться, но зашуршал гравий, и на дорожке появилась женщина, вероятно хозяйка особняка. На женщине было летнее платье и клеенчатый передник. Она без слов забрела на клумбу, принялась резать кухонным ножом цветы. Солдаты, тоже молчком, следили за ней. Набрав букет, она вышла на тротуар, протянула цветы саперам. На лице женщины играла неуверенная улыбка. Она как бы колебалась и не могла решить, кому отдать предпочтение. Ее затруднение было понятно — в куче запыленных, недавно вышедших из боев военных мудрено было выделить командира. Наконец женщина все же проследила за взглядом солдат, рассмотрела на погоне у Евгения звездочки и подошла к нему.

— Это вам! — сказала.

Евгений в свою очередь не знал, как быть: обнять ли эту женщину или поклониться ей, а может, расцеловать руки… В конце концов он неловко, с излишней резкостью схватил букет, стал извиняться, но по смущению женщины понял, что извиняться не нужно, и растерянно смотрел на нее.

— Спа-си-бо… — выговорила женщина и ушла.

Саперы во главе с Евгением тронулись вдоль палисадника и побрели по улице — бесцельно, просто так, потому что не могли стоять на месте.

Шагов через тридцать они подвалили к разбитой витрине. Хрустя осколками, столпились перед лавкой. Дверь была замкнута; на полках, за разбитой рамой, навалом лежал копеечный товар: гребни, пузырьки с духами, баночки с кремом, губная помада и всякие бабские штучки.

Янкин неспешно отступил на край неширокого тротуара и внимательно оглядел вывеску. Прочитать он ее не прочитал, но определил:

— Частное заведение… Буржуй!

— Ха-ха… «Ешь ананасы, рябчиков жуй!..» — подхватил Сашка-Пат.

— Рябчиков — случалось, — заверил Янкин, — а что касаемо ананасов — не пробовал.

— Не пробовал, сержант, а критикуешь… — не унимался Сашка-цирюльник. — Какой буржуй? Он как я: знал, почем сотня гребешков, и вся коммерция…

Янкин хотел объяснить шутку, но его не слушали, и он замолк, вспомнил приезжего лектора, который битый час толковал саперам о мародерстве и достукался — саперы едва не освистали его. Ну да ладно, задание имел человек, ездил и читал. Обидно, конечно, слушать было, но лектор в конце концов достиг результата — у Янкина зародилось сомнение: неужели сыщется среди саперов гнида? Мучительно стесняясь собственных подозрений, он все же косился на бойцов, как бы кто не соблазнился расческой или еще какой мелочишкой. Но никто ничего не брал, бойцы только переглядывались и толкали друг друга в бока. Особенно выделялся рослый Сашка. Цирюльник просто заливался, рассказывая что-то товарищам, крутил во все стороны головой, и Янкин видел — у него рассечено осколком ухо. «Тронулся он окончательно, что ли?» — насторожился Янкин, невольно подвигаясь к нему.

— Могу из тебя красавчика сработать… — приставал Сашка к ротному писарю.

Алхимик отделывался ужимками, морщил нос и надувал щеки.

— Хошь, загрунтую веснушки? Разделаю под орех! Я гримом занимался, хошь — размалюю, как девку, хошь — под лешего… Хошь?

— Под бульдога можешь? — спросили Сашку, и Янкин неодобрительно фыркнул. Фыркнул потому, что сам же сегодня читал саперам газеты и они рассматривали портрет деятеля, похожего на бульдога… Как-никак союзник, неприлично смеяться. Янкин хотел одернуть озорников, но передумал, поскольку поди докажи, о ком речь…

— Из Алхимика бульдог не получится, — сказал Сашка и протянул в витрину руку.

— Почему? — осклабился щербатым ртом Алхимик. Безапелляционный тон Сашки задел писаря.

— Если б ты смоктал сигару… — Говоря это, Сашка шарил по витринной полке, и скоро в руках у него очутились баночка с вазелином, помада, карандаш для бровей и еще какие-то причиндалы. Перебрав все это в руках, он притулил Алхимика к подоконнику и начал манипулировать: придал его лицу землистый оттенок, нанес на лоб морщины, прочертил борозды возле носа и у губ, насинил мешки под глазами, вывернул и велел так держать нижнюю губу. Потом отступил на шажок и руками отстранил всех.

— Что ты из меня делаешь? — зашлепал вывернутой губой Алхимик.

— Щеки у тебя девичьи, а нужно складками, с наплывом… И подбородка нету, — сожалел Сашка, орудуя карандашом и мазями.

Гримера подбадривали товарищи, и он старался вовсю. Под конец он втиснул в рот Алхимику предложенную кем-то трофейную сигару; в лице Алхимика появилось что-то тяжелое, хваткое, и если знать, кого хотел изобразить Сашка, да еще чуток сфантазировать, можно было увидеть желаемое. Алхимик тужился, пучил глаза и накатывал воротником гимнастерки жиденькую складочку на подбородке. Вокруг все хохотали.

— Не натуживайся, бульдог, а то дух пустишь!

— С бульдога Гитлер пустит… Он теперича в Арденнах, злой.

Евгений взирал на художества саперов сквозь пальцы: пусть потешатся. Он и сам увлекся и не приметил, как возле него застопорила машина и на тротуар выскочил комбат майор Зубов.

— Кого встречаешь?

Евгений не сразу понял вопрос комбата, а поняв, спрятал букет за спину.

— Подарок…

Зубов был невыспавшийся и злой. Он четвертые сутки безвылазно мытарился в машине, и это бы еще ничего, беда в том, что потерялась где-то, не выходила на связь разведгруппа Владимира Богдановича, от которой ждали важную информацию. Группу эту посылал на задание именно Зубов, когда служил еще в штабе армии, и на душе у него было неладно. Он задержал взгляд на саперах:

— Чем заняты?

— Самодеятельностью, — ответил увлекшийся Сашка.

Зубов с одного взгляда охватил и разбитую витрину, и гримировальные принадлежности в руке парикмахера, и дурацкую, с вывернутой губой и сигарой во рту, физиономии Алхимика.

— Кто высадил стекло?

— Мы… не мы…

— Кто, я спрашиваю, мародеры?! — Зубов в исступлении пошарил по кобуре, но отдернул руку и повернулся к Крутову.

— Была разбита, — доложил Евгений.

Зубов, не зная куда деть руки, схватился за козырек, подергал фуражку, сказал:

— Разгильдяйство! Если бы не знал тебя с сорок первого…

— Не поверили бы?

— Нашелся… тупейный художник… — Зубов разглядывал длинную и нескладную фигуру Сашки-Пата.

— Мы временно… на отдыхе, товарищ майор, — не спасовал Сашка.

— Какой отдых! — вскинулся Зубов. — По всем данным, контрудар назревает.

— Назреет — будем ударять… — сказал Евгений. Ему совершенно не хотелось говорить и даже думать об этих предметах: удар, контрудар… Вся война из того и состояла, удивляться тут было нечему. Беспокойство комбата по поводу назревшего контрудара не передалось ему, общие успехи на фронте уже перестроили его психику — в голову не приходило, что нынче возможны какие-либо неудачи на фронте. Все шло к победе! Бои, потери — это да, но поражение… О былых военных невзгодах он вспоминал со щемящим сердцем, почти с таким же чувством, с каким вспоминают о чем-то безвозвратно утерянном в детстве…

Перед его глазами маячили усталые, грустные, озабоченные и даже откровенно озорные лица саперов, и в голове его мелькнуло, что представление, которое давал Сашка-парикмахер, явилось естественной разрядкой после нервотрепки с минами на улицах города. Зубов что-то говорил Евгению, но Евгений только делал вид, что слушает комбата, в действительности он витал далеко отсюда… Он стоял, опираясь спиной о фонарный столб, и совершенно машинально козырнул Зубову, когда тот направился к своей машине.

Когда Евгений, отдав необходимые распоряжения, явился в штаб, комбат сидел уже в своей будке, что-то писал, и Евгений молча козырнул ему.

— Доставай карту, — сказал Зубов.

Евгений поднялся в будку, вынул из планшета склейку, и Зубов собственноручно нанес новую линию фронта, наметил скопление противника в районе Каунаса, прочертил пунктиром синюю стрелу возможного контрудара и наконец жирно выделил позиции своей артиллерии прямой наводки.

— Задача — прикрыть пушкарей минами, — сказал он в заключение. — Работать только в темноте.

Евгений забежал еще к снабженцам и в техчасть, наскоро отчитался по расходным материалам, передал штабной машинистке подарок: пачку трофейной писчей бумаги и плитку шоколада — все из второго взвода, у них была давнишняя дружба, — и вернулся в роту. По дороге он прикинул расчет людей на ночное задание, а когда вернулся, то увидел, что в расположении скучает один Сашка-Пат, и тот с бельем в руках — ждет, когда его подменят. Увидев капитана, Сашка доложил, что чистую смену для него старшина занес на квартиру. Евгений не стал терять времени и махнул через улицу, в дом, где ночевал две ночи: в конце концов перед боевым заданием сам бог велел помыться.

Чтоб получить все двадцать четыре удовольствия, Евгений хотел еще и побриться перед баней. Переступая порожек, он готовил в уме фразу, с которой обратится к хозяюшке, степенной и приветливой Саломее. На столе увидел цветы, и это отвлекло его, фраза о теплой воде никак не складывалась… Саломея же плохо понимала по-русски. К тому же он спешил, а степенная Саломея относилась к каждому своему шагу с милым и непреклонным уважением, и было заметно, что домашний свой труд она ставила так же высоко, как всякую иную работу. Манеры и весь ее облик вызывали у Евгения почтение, но отнюдь не восторг, потому что он постоянно пребывал в цейтноте, начиная с самого раннего утра, когда вскакивал после тревожного ночного сна и, не успев как следует позавтракать, срывался с места.

Саломея пробовала даже ворчать на «господина капитана», но Евгений быстро раскусил ее напускную строгость. К тому же и ее супруг тоже не отирался дома, ему тоже не хватало времени: он с утра до ночи пропадал в мастерских, которые силами таких же вот пожилых трудяг, как он сам, срочно восстанавливались.

На счастье, в этот раз Евгений застал мужа Саломеи дома — тот заскочил пообедать. Они без труда объяснились по части воды: хозяин говорил по-русски. Вода тут же была подана. Евгений сбросил китель. С хозяином дома он по-настоящему и виделся-то всего второй раз.

Евгений взбил мыло и с блаженством намазался. В зеркале он увидел свою кудлатую голову с торчащими розовыми кончиками ушей и пенными щеками и седую шевелюру стоящего за спиной старика. Только теперь он подумал о хозяине как о старике, присмотрелся внимательней и невольно сравнил с собой. Их глаза встретились, старик понял, что капитан рассматривает его.

— Я есть пожилой, — кивнул он.

— Нет, почему же… — замялся Евгений.

— У нас имел мальчик. И девочка.

Старик вздохнул. Евгений заметил, как скосились глаза его в сторону, и повернул голову. Слева, на полосатых обоях, он различил выцветшее овальное пятно.

— Где он? — осведомился Евгений, догадываясь, что значило пятно на стене и кому принадлежала эта комната.

Старик принялся взволнованно объяснять что-то, мешая русские слова с литовскими, но Евгений все же разобрал: по всей улице квартировали немцы, и держать на стене портрет мальчика в русской военной форме было бы безрассудством; но теперь они с Саломеей решили водворить фото на место, хотя это не первая забота, главное — они не знают, где их сын, он ушел в сорок первом…

Евгений даже перестал скоблиться и вместе со стулом повернулся к старику. В его взгляде он прочитал еще что-то невысказанное, тревожное и спросил:

— Осталась девочка? — Эту девочку лет восьми Евгений видел и вчера, и сегодня и никак не понимал — дочь это или внучка. — Вы не боялись при немцах?

— Ньет, — ответил старик. — Мы есть свое отечество.

— Да, да… — согласился Евгений. Он машинально подставлял ладонь, ловил сползающие с подбородка хлопья и вытирал ладонь о штаны. Старик отрешенно глядел куда-то сквозь Евгения, и казалось, сквозь стену, а Евгений так же невидяще устремил взгляд мимо старика.

— Вы оставлять город? — спросил старик.

— Кто сказал? — опомнился Евгений.

— Люди…

— Нет, нет! Чепуха! Че-пу-ха… — раздумчиво повторил Евгений и заторопился, вспомнив, что его с ротой ждет ночное минирование на артпозициях. Однако он думать не думал о каких-либо сложных последствиях предстоящего сражения и уверенно добавил: — Об этом нечего рассуждать. Вперед идем.

Старик как будто успокоился, с извинением вышел за дверь, но через минуту вернулся и несколько церемонно протянул Евгению небольшую коробочку. Евгений мокрым полотенцем обтер лицо, на шее показалась кровь, он порезался, и старик сказал:

— Этот не зарежет.

Евгений открыл коробочку, в ней лежала безопасная бритва. Он хотел отказаться, но понял, что отказ от подарка обернулся бы непоправимой обидой для пожилого человека, ждущего домой — на последнем году войны — родного сына.

— Спасибо, — сказал Евгений.

В баню он не успел. Когда он облачился в китель и начал прощаться со стариком и его женой, над городом завыла сирена; к ней сейчас же присоединился отдаленный гул, а по соседству в мастерских заныл рельс. На пороге вырос посыльный. Евгений козырнул и выскочил из комнаты.

Пожилая чета поняла все без слов. Старый литовец рысцой потрусил к веранде, вывел дамский велосипед, Евгений без колебаний схватил руль, и старик уже вдогонку крикнул, чтобы он прислонил велосипед к какому-то там крыльцу…

Тревога оказалась ложной. В небе действительно плыли бомбовозы, но свои. Евгений выкатил с ротой на северо-западную окраину, где их тотчас и обстреляли.

Согнав машины на жнивье, он укрылся от налета за пригорком и напрямик вывел колонну к небольшому, прилепившемуся за обратным скатом хутору.

Заброшенный, бесхозный хутор встретил саперов мычанием, кудахтаньем, хрюканьем и голодным визгом всевозможной живности. В нечищеных загонах и по двору метались недоеные и некормленые коровы, грызлись хряки, носились куры. Подоспевший на первой машине Евгений тупо уставился в прислоненный к ограде дамский велосипед. Что-то знакомое померещилось ему в этом велосипеде, но отвлекаться было недосуг. Он распахнул ворота — для грузовиков, — и тотчас же со двора вырвалось и понеслось к видимым отсюда окопчикам стадо свиней, по стаду со стороны немцев издали запустили из автомата, очередь с присвистом стебанула по хуторским постройкам, и саперы с руганью повалились через борта. Грузовики попятились в тень ближних деревьев.

В это время первый эшелон наших бомбардировщиков скинул свой груз, на северо-западе загрохотало.

— Накрыли! — сказал Янкин. После бани он был еще распаренный и благодушный.

Бомбили, по всей вероятности, скопление немецких войск в ближнем оперативном тылу.

Самолеты шли волнами, и в их гуле почти целиком пропадали голоса вражеских зениток. Вслед за бомбовозами проплыли шумные штурмовики, они летели и без того низко, а возвращались уже над самой землей. В их темных плоскостях светились рваные дыры.

— Взять по четыре мины! — приказал Евгений.

Минут через двадцать саперы достигли района артпозиций.

Противотанковые пушки разметнулись по широкому скошенному полю, его желтизна на левом фланге была очерчена ровной полосой зеленых лип. За придорожными липами, между крон, золотилось такое же отлогое поле, и ничего на нем, кроме гладкой желтизны, не выделялось. Обтянутые масками окопы с едва приметными краюшками орудийных щитов, мелкие, тоже крытые сетками пехотные траншейки, командно-наблюдательные пункты, даже голые, как всегда плохо замаскированные щели связистов — ничто не бросалось в глаза за дальностью расстояния. От этого казалось, что местность за дорогой не входила в район военных действий, а вся оборона ограничивалась полоской одноцветных и одинаковых ростом, будто нарисованных, деревьев.

Евгений обвел взглядом сектор обороны и убедился, что первая траншея выдвинута несколько вперед. Здесь же, за длинным и пологим обратным скатом, наспех посажен артиллерийский заслон — в расчете на танковую контратаку противника. Выбранная пехотой открытая позиция показалась Евгению неудачной. Так оно, по сути, и было: наши наступающие части просто не смогли продвинуться дальше и закрепились на достигнутом рубеже.

Разглядев лежащий на земле провод, Евгений быстро и безошибочно добрался по нему до командира противотанкового дивизиона. Вместе с артиллеристом на НП сидел командир подвижного отряда заграждений, незнакомый Евгению инженерный лейтенант.

— Действуй, сапер… Перед тобой весь мой сектор… — Артиллерист поднялся с земляной приступки к неглубокой щели и провел рукой справа налево. Евгений машинально повернул голову, и в его зрительной памяти опять же обозначились четче всего дороги с липами на правом и на левом фланге. Дороги расходились двумя лучами, уводили взгляд куда-то вдаль.

На поле, между окопов, упало несколько снарядов.

— Пристреливают, — заметил артиллерист.

Евгений стоял в щели, прикидывая, как лучше выбраться на открытое место. По обстановке начинать минирование следовало незамедлительно, не дожидаясь темноты. Командир отряда заграждения — восточный человек с узкими щелками глаз и тонкими сжатыми губами — тоже понимал это, он резко, как на пружине, поднялся, стряхнул с брюк песок и выскочил на жнивье.

— Ракету, капитан, ракету! — напомнил он, старательно произнося гласные.

Евгений проследил, как скуластый лейтенант, пригибаясь и петляя, словно под обстрелом, побежал налево.

— И тебе ракету? — с нервным смешком осведомился артиллерист. Евгению показалось, что он где-то уже встречал его…

Минировать начали без промедления. Длинный летний день закатывался, надвигались подсиненные сумерки. Воздух стал гуще, запахло парной землей, соломой и еще чем-то далеким, жилым, так что Евгений даже повел носом. Он успел протрястись через все будущее минное поле, с фланга на фланг, вернулся в первый взвод и поторопил Янкина. Но Янкин в таких делах не торопился. Он проверил поставленный взрыватель, последил, как Сашка-Пат привалил мину дерниной, и строго сказал:

— Евген Викентич, тарщ капитан, вы же знаете…

Докончить он не успел. Где-то вдали, казалось, по всему фронту, заклокотало и в воздухе захлюпало, будто стремительно налетела стая невидимых птиц. Огневой налет вздыбил землю, снаряды обкинули всю местность, взрывы заплясали у траншей, на артпозициях, ослепили наблюдательные и командные пункты; предвечерний ветер лениво поволок над жнивьем желто-бурые хвосты дыма и пыли, соединяя их с лиловыми отсветами закатного горизонта. В разнобойном грохоте нарастало что-то неприятно-тревожное, а спустя некоторое время стало ясно: к обороне приближались танки. Земля под ногами мелко, едва заметно вибрировала. Началась контратака.

Удар, как и предыдущие, был сильный и жесткий: терять фашистам было нечего…

Слева выбрались из кустов на дорогу один за другим четыре автомобиля-миноукладчика подвижного отряда заграждения. В дымных просветах мелькали фигурки минеров, спускающих с задних бортов желоба — для сброса мин. Миноукладчики проскочили по асфальту до первой траншеи, съехали на поле, развернулись и уступом поползли вдоль нее.

Янкин, не дожидаясь понуканья, вскочил на ноги и затормошил прилегших саперов:

— Чё разлеглись? Ну чё? Тащите мины…

Танки не были видны до последнего мгновения, и когда они переползли траншею и показались из темной плывущей стены взвешенного песка и дыма, Евгений удивился, как до них близко. Он уставился на одну машину, потом на другую. Он видел каждую прорезь в надульном тормозе и все внимание сосредоточил на конце ствола. Подсознательно оглянулся, будто искал защиты, отметил, как в ближнем окопе расчет выкатывал из укрытия пушку; номера ухватились за щит, за сошники, за колеса… На длинном стволе у самого среза отсвечивали звездочки.

Артиллерия противника перенесла огонь в глубину, и саперы короткими перебежками разносили последние мины — перед самыми окопами батарей.

Сухо скреготнул первый танковый выстрел, немецкая граната рванула позади орудия, обдав окоп землей и осколками. В тот же миг пальнул ответный выстрел, болванка тоже промазала. Саперы припали к земле, над головами у них началась артиллерийская дуэль, и в нее тут же ввязались десятки танков и несколько дивизионов противотанковой артиллерии. Врезанные в грунт орудия водили стволами над самой землей, выжигая перед собой стерню, взметая вихри обугленной соломы и пепла. Сумрак все более окутывал местность. Евгений, лежа, поднял руку и помахал над головой, отзывая саперов из зоны огня. Однако и его и саперов заволокло, а когда дым порвался и багровые в отсветах выстрелов клочья понесло в сторону, он увидел рядом с собой подбитый танк. На борту его вскипала пузырями краска. Огонь сине-желтым валиком разливался по панцирю, пожирал черный, с белыми подводами крест. За горящим танком вынырнул другой, он повернул немного в сторону, на пушку. Евгений не видел ее, судил обо всем лишь по движению танка. Танк бил по окопу, но пушечка не отвечала, и Евгений в оцепенении смотрел на танк, забыв, что нужно отползать.

Позади танков из дымной гущины возникли, как привидения, два автомобиля — это ползли, завершая минирование, машины отряда заграждения. Машин осталось только две, но они ползли, выдерживая заданное направление.

— Товарищ капитан! — закричал Янкин, показывая рукой в сторону чудом пробившихся машин. Евгений в недоумении потряс головой. Он решил, что загражденцы опоздали и минировали уже после прохождения боевых порядков противника. Похоже, они преградили танкам не атаку, а отход.

Саперы торопливо выставляли в грунт последние коробки, и Сашка в спешке оставил мину на поверхности.

— Ты чё?.. — набросился на него Янкин.

— Вон… Ал… Алхимик… — стал заикаться Сашка, оборачиваясь к ползущему за ним писарю.

— А-а! — взбеленился Янкин. — Горазд на чужом дышле в рай!

Сашка повернул к своей мине, но Евгений торопил всех с отходом, мину бросили. Поблизости ухнул снаряд, саперы подались за Евгением; вплотную за ним полз Янкин, за Янкиным — Сашка-Пат, еще дальше — Алхимик и остальные. Сашка хватал ртом воздух: его оглушило.

Растоптав первое орудие и проутюжив окоп, танк-крестоносец резко изменил курс, из-под гусениц его полетели комья, он устремился к левому флангу, заходя на батарею с тыла. В образовавшуюся брешь втягивались еще две бронированные машины, за ними целились в промежуток, переползая мелкие воронки, транспортеры с автоматчиками. В обороне наметилась вмятина. Крутов отвел саперов к хутору.

— Занимай оборону! Первый взвод на правом фланге: вспаханная борозда — колодец… Янкин, живей! Второй взвод…

Саперы поспешно развернулись в цепь, припали к земле и заработали лопатами. В потемневшем воздухе местность почти не просматривалась, судить о сражении оставалось по звукам. Саперы водили головами, определяя на слух линию обороны и маневр наседающих танков. Яростная, ожесточенная пальба еще кипела, стороны схватились насмерть. Немцы спешно вводили резерв, но в чем-то они просчитались — не успели засветло проткнуть оборону. На поле боя уже опускалась настоящая темнота, орудийная канонада затихала, и лишь справа какая-то пушечка все еще запоздало частила по транспортерам, по их расплывчатым силуэтам.

«Курицыны дети! Спохватились!..» — подумал со злостью Евгений, но в ту же минуту пушечка замолкла; видимо, ее прихлопнули…

Десант спешился с транспортера где-то поблизости, но в дымном мареве немцев не было заметно, лишь при вспышках то в одном, то в другом месте возникали их силуэты. Саперы открыли по ним огонь, и автоматчики, пустив десяток тусклых в пыли ракет, залегли.

Бой затих, но кое-где все еще бухали взрывы и поднималась кутерьма: то выходящие из боя танки натыкались на мины. Евгений плохо слышал, о чем кричал ему Янкин: бункер… люди в бункере… чертовщина какая-то!.. Он не успел ничего сообразить, как из темноты, урча, прибился к хутору рыскающий по сторонам разбитый минораскладчик. Борта и кабина у него были снесены, задняя резина размочалена… Исковерканная близким разрывом машина ткнулась в загородку и заглохла, по ней издалека прорезалась трассирующая очередь. Пренебрегая цепочкой цветастых пуль, Евгений кинулся к висящей на одной петле дверце и выволок сникшего на руле лейтенанта. Скулы на его лице еще больше обострились, он прикрывал глаза рукой, повторяя: «Я просил ракету… ракету…»

Ракета, сигнал к отходу из секторов обстрела дивизиона, не появилась потому, что командир дивизиона со своей ячейкой управления угодил под прямое попадание… Но что могло дать это объяснение лейтенанту? Янкин по-прежнему что-то кричал, и Евгений поволок лейтенанта на голос.

— Черт знает, откуда они!… Черт знает!.. — выкрикивал Янкин.

Евгений заглянул в лаз, В погребе горела плошка, на земляном полу виднелась женщина с ребенком на коленях. Она исподлобья косилась на военных, руки и ноги судорожно упирались в пол. Женщина со страхом пятилась к задней стенке.

— На машину! — коротко бросил Евгений. Он не признал в испуганной и распатланной женщине свою недавнюю хозяйку — Саломею, которая боялась возвращения в город немцев и на велосипеде укатила с девочкой на знакомый хутор.

Внезапно хутор оказался в самом пекле, нужно было отправить раненых, а вместе с ними и женщину с ребенком. Янкин окликнул ее, но она будто не слышала и пятилась к уставленной бочками стене. На траве, возле погреба, стонал лейтенант; Янкин кинулся за подмогой, привел Сашку с Алхимиком.

— Берите, — ткнул пальцем в лейтенанта, а сам полез в погреб. Он спустился к онемевшей от страха женщине, поднял ее и подтолкнул к выходу. — Наверх… спасаться… — приговаривал он. Ребенок уткнулся в бархатную кацавейку матери, которая подступила к лестнице и неловко нащупывала ногой нижнюю перекладину.

— Живей! — потребовал Евгений.

— О, русски… — стонала перепуганная женщина, медленно, в растерянности поднимаясь из своего укрытия.

Евгений только теперь признал Саломею. Ему представлялось, что он никогда раньше не знал жизни, не видел всей ее сложности так отчетливо, как сейчас. Он будто читал на лице растерянной литовки все, что она думала, что произошло с ней в эти дни. Совсем недавно хутор был под немцем, потом его взяли русские, теперь опять подступали немцы… Было от чего потерять голову! Евгений протянул Саломее руку, она тоже наконец узнала его и выбралась из лаза. За ней выскочил Янкин. Подхватив женщину под руку, он потянул ее к заведенному уже грузовику. Саломея тянула за руку девочку.

— Ма-ма-а!.. — голосила девочка.

Дорогу им пересек красный пунктир. Короткая очередь перерезала женщину вполтуловища, она повалилась. Янкин приник ухом к ее груди, но все было кончено, и он потянул к себе ребенка. Девочка уставилась в изрытое шрамами лицо Янкина, сжимая деревянные бусы на груди мертвой матери; наконец бусы рассыпались… Янкин оторвал девочку и понес к машине.

 

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

1

На рассвете разведчики Владимира Богдановича подошли к холодной речушке, переправились по жидкому мостку и углубились в лес. Через час Владимир Богданович объявил отдых, они притаились в лесном овраге.

Владимир Богданович лежал на спине и осмыслял сообщение по рации о награждении его орденом. Было и радостно, и недоуменно-горько: а как же остальные? Он не сомневался, что передали только часть информации, никто не обойден, но было неловко; хотел сделать по рации запрос, но такие разговоры по рации запрещались, и он молчал. И даже когда не приученный к чрезмерной деликатности Сахончик переиначил старое солдатское присловье: «У одного голова в кустах, у другого — грудь в крестах», даже после этого Владимир Богданович не вышел из состояния меланхолической отрешенности. Буряк цыкнул на Сахончика, но тот тянул свое:

— А я что? Я так… На побывку бы…

— На побывку!.. Я и сам бы… — отозвался Владимир Богданович.

— Какая шту-учка привиделась…

— Кончай!

— От жары это… — притворно оправдывался Сахончик, косясь на Владимира Богдановича. — Всякая нечисть в голову, виноват…

Владимир Богданович ценил беззаветную удаль Сахончика, сам был лихой, но за всем тем чувствовал ответственность за вверенных людей, за их души, и прежде всего за этого башибузука…

— Тебя ждет дивчина, как не стыдно, — сказал Владимир Богданович.

— Не думайте плохо, дед Воло… Примерещилась, которая с немцем была. Помните?

— Помню… — Владимир Богданович сокрушенно вздохнул и неожиданно закончил: — У этого Зейсса губа не дура.

Разведчики понимающе хохотнули, но эти смешки Владимир Богданович переносил плохо, он не терпел панибратства. Он сжал кулак и водил по костяшкам желтым ногтем, на что Сахончик заметил:

— Опять дед колдует, в високосный ли год война кончится…

Владимир Богданович обиженно закинул одну руку за голову, другой стал оглаживать вещмешок с трофейным снарядом; осязание добытого химического снаряда создавало в душе Владимира Богдановича некоторое равновесие. Этот снаряд они заполучили, когда возле Варшавы поляки свалили под откос два немецких эшелона. «Химия… Не Аннушка ли приложила руку, посигналила?» — подумал он. Он знал опасение командования: на Августовском канале Гитлер мог всерьез хлопнуть дверью.

Ласково оглаживая снаряд; Владимир Богданович прикидывал: скоро должен сесть «кукурузник», увезти в штаб трофей, подошло время выкладывать бельевыми рубашками сигнал «кукурузнику» на посадку.

В штаб дивизии, расположенный в километре от передовой, Евгений добрался через полчаса после того, как его вызвали. Роща была забита машинами радиосвязи, броневичками, танками и мотопехотой. Его сразу захватила деловая спешка. А дело было в том, что комдив собрал офицерский состав усиленного танкового батальона и все экипажи тридцатьчетверок, назначенных в передовой отряд. Инструктаж еще не начался, и Евгений пристроился на левом фланге.

Среди начальства выделялся командарм. Он что-то показывал на карте, которую держали перед ним штабники. При виде командующего Евгений всегда тушевался, несмотря на старое, с сорок первого года, знакомство с генералом Колосовым, который вряд ли даже помнил его фамилию.

— До границы восемьдесят километров, — говорил генерал, одной рукой поддерживая другую, хотя повязку после ранения он уже снял. — Задача реальная.

— Вполне. Завтра будут на канале, — согласился командир дивизии.

— И — плацдарм! С ходу! Кто первый на ту сторону, тому…

Можно было не договаривать: или орден, или…

Командир дивизии тоже был информирован о добытом разведчиками химическом снаряде, что-то вполголоса ответил командарму, и штабники начали свертывать двухсотку, шуршали, было уже не слышно генеральского голоса. Евгений лишь уловил, как звякнули генеральские шпоры, и подумал почему-то о далекой отсюда Бессарабии: много воды утекло с того жаркого и трудного лета, много было плохого, немало и хорошего, особенно в последние два года. К офицерам подошел комдив, и все внимание Евгения переключилось на задание.

Передовой отряд выступил в сумерки. Пересеченная местность благоприятствовала скрытному выдвижению колонны, но затрудняла обзор, и командир танкового батальона высунулся в распахнутый люк своей тридцатьчетверки. Колонна ползла по грунтовке, пересекла рощу, обогнула болотистую впадину и втянулась в кустарник.

Евгений следовал на бронетранспортере с запасом взрывчатки. На поворотах неизменно маячил впереди силуэт в шлемофоне — танковый комбат… Темень быстро сгущалась, в небе застрекотали «кукурузники», их моторы специально глушили шум передового отряда. Евгений не сразу это сообразил, но потом понял, что бомбить ночью немцев, которые не имели здесь подготовленной обороны, весь день маневрировали и черт знает где и как сейчас располагались, — затея пустая…

В ночном рейде многое зависело от полкового разведвзвода. Разведчики прокладывали курс где-то впереди, они были невидимы и неслышимы, но Евгений не переставал думать о них, потому что вместе с танковым разведвзводом находились несколько саперов. Он полагал, что они миновали уже линию немецкого прикрытия, хотя, так ли это, никто не мог сказать, поскольку оборона противника была нарушена и, как всегда в период преследования, держалась отдельными очагами. Евгения беспокоило сейчас и другое: не отстали бы амфибии и понтоны. Он лучше других представлял всю сложность форсирования канала: отвесные бетонированные берега, глубина порядочная… Амфибии и полупонтопы на воду-то неизвестно как спускать, не говоря уже о погрузке на них боевой техники!

Из задумчивости его вывел глуховатый взрыв. Евгений определил — мина. Не дожидаясь приказания комбата, кивнул водителю, тот вырулил на обочину и пошел обгонять танки первой роты. Раза два бронетранспортер чуть не задело гусеницей, но саперы все же вырвались вперед, обогнули командирский танк, в котором все так же маячил комбат, и подались вдогон за разведкой: никто не сомневался, что именно там наскочили на мину. Примерно через километр бронетранспортер настиг остановившийся разведвзвод. Прямо посреди дороги стояла тридцатьчетверка с распущенной гусеницей. Евгений на ходу выскочил из кабины. К нему тут же подошел Сашка-Пат. В руках он держал противотанковую мину.

— Вот…

— Всего одна?

Сашка пожал плечами:

— Вторая бахнула…

Евгений подошел к танкистам, лейтенант весело отчеканил: убитых и раненых нет. Евгений понимал, что веселость эта — всего лишь нервное возбуждение, реакция молодого лейтенанта на взрыв, и ничего не сказал. Он и сам однажды, находясь в танке, перенес взрыв мины под гусеницей и знал, что это такое…

Каток, под которым рвануло, был выбит; оттаскивать танк не оставалось времени, саперы проверили объезд, и разведчики тронулись дальше.

По сторонам плыли размытые темнотой перелески, под колесами блеснул брод через ручей, вырезалось на просветленном куске неба сухостойное, будто распятое дерево. В вечернем воздухе густо синели выхлопные газы. Скоро совсем стемнело, и ничего уже, кроме слабых кормовых огней на передних танках, не различалось. Случай с подрывом, не произвел на Евгения особого впечатления, он только время от времени подносил к светящемуся приборному щитку часы. Мысли пошли какие-то путаные, сонные, но где-то внутри пульсировало ощутимое, как живчик, понятие: «Граница… граница…» Скоро старая граница!

К рассвету передовой отряд преодолел большую часть пути. Позади остался подернутый туманом, болотистый, никем не занятый лесной массив. Танки и колесные машины вырвались на простор. Где-то на востоке и северо-востоке громыхало — там пробивались главные силы дивизии. Но за ревом и лязгом танков экипажи ничего не слышали. Сидящие на ветерке саперы тоже едва различали далекий гул.

Евгений очнулся от забытья и безмятежно зевнул. В кабине было тепло, даже душно. Евгений двумя руками приоткрыл тяжелую броневую дверь. Водитель осуждающе покосился — Евгений захлопнул дверь и пошутил:

— Что-то у тебя уши пухнут!..

— Курить охота, товарищ капитан…

— Так бы и сказал! — С этими словами Евгений извлек из оттопыренного кармана пачку, помял папиросу, сунул солдату в рот.

Летнее утро обещало зной. В небе растаяло последнее облачко, даже повисевшая над головами «рама» пропала, как видение. Солнце наливалось плавленой медью, но его низкие продольные лучи только красили пыльные башни танков, угловатые борта бронированных машин и растворялись в клубах серой завесы. Эта завеса просматривалась на равнинной местности издалека, и по ней откуда-то прихлюпал снаряд. Снаряд был пристрелочный, разорвался с перелетом, в танках его не заметили. Насторожились только понтонеры да саперы — они тащили за собой громоздкие плавсредства.

Головной танк с прежней заданностью клацал траками, он не менял ни скорости, ни курса, и вся колонна за ним копировала изгибы дороги, прошивая перелески и вновь выползая на клочковатые, обмежеванные валунами поля. По бортам машин плескалась влажная от росы, застоявшаяся рожь, проезд сузился, и танки левой гусеницей давили посевы. Стебли с колосьями ложились ровно, как на уборке; с примятой полосы, забивая солярку, повеяло хлебным духом. Рука Янкина порыскала за бортом транспортера.

— Перестояла… — заключил сержант.

Но никто не поддержал разговора — саперы, снявшись, взглядами провожали уносимый ветром бурый тюльпан разрыва.

Над передовым отрядом побарражировало и скрылось звено наших истребителей. Колонна вырвалась изо ржи, преодолела незасеянный, каменистый холм и скатилась под уклон, к сухой канаве. Первый танк остановился, осторожно пощупал землю и полез через препятствие. Едва он перебрался на ту сторону, по колонне пришелся орудийный залп. Подразделения с разбега еще сжимались, до предела сокращая дистанции, гусеничные и колесные машины по инерции выбирали последние метры, и тут показалась за канавой — в полукилометре — цепочка горбатых, напоминающих верблюдов, немецких танков. Они дымили слева по курсу — наперерез, и тоже по полевой дороге. По ним можно было достать, но тридцатьчетверки стояли в затылок друг другу; они начали сдавать, бронетранспортер с саперами тоже пятился, его зацепил танк, и что-то хрустнуло. Водитель в горячке рванулся из кабины, однако Евгений придержал его: нашел время сводить счеты!

Все знали, что немецкие танкисты связывались с тридцатьчетверками без особой охоты, ну да здесь нашла коса на камень… Немцы, без сомнения, засекли передовой отряд, видели заминку, однако не стреляли. Их замысел прояснился, как только в воздухе загудели «юнкерсы»: бомбовозы с первого захода брали горки и валились на цель.

— Разминулись с «ястребками»… — прищурил глаза Сашка-Пат.

— Небо широкое, — ответил Янкин, вжимая голову; в ушах его еще стоял звон улетевших истребителей.

Все могло кончиться в несколько минут: встречный бой скоротечен… Командир на виду у всех торчал из башни, его танк — единственный — находился за канавой и елозил взад-вперед, выходя из-под возможного выстрела. В эти несколько секунд не только командир отряда, но и все поняли, что разведка и боевое охранение проскочили слишком далеко вперед или же немцы пропустили их умышленно…

От ведущего «юнкерса» отделились сигары — их было видно, они еще не набрали ускорения и не стабилизировались. Но на них никто не смотрел, все взгляды собрал, как в фокус, комбат. Вероятно, он отдал какой-то приказ, потому что роты, разворачиваясь влево и вправо, на полном газу рванулись вперед, и почти все танки одновременно подвалили к канаве. На секунду замирая, они беззвучно кланялись, перекрывали гусеницами канаву и снова ревели. Тридцатьчетверки резко пошли на сближение с арьергардом противника, это был единственный шанс уйти от бомбежки.

Кажется, и немцы поняли это. Поворачивая башни, они спешно пытались организовать огонь с места. Они почему-то упрямо не соступали с проселка, хотя местность была проходима. Тридцатьчетверки сблизились с ними в течение одной минуты; они, казалось, шли на таран, и пушечная дуэль слилась со скрежетом железа, тупым звоном и фырканьем болванок, резким воем самолетов. «Юнкерсы» надрывно выходили из пике — они не могли бомбить кашу из своих и чужих; замкнув круг, лишь носились горячими тенями над полем боя.

Беглый огонь тридцатьчетверок по меченным крестами бортам вызвал пожары, два вражеских танка окутались дымом. Из одного экипаж выбрался, другой полыхнул взрывом, тяжелая башня приподнялась, махнула стволом и боком скользнула на землю. Немцам съезжать с дороги было уже ни к чему: расстояние и без того сократилось до предела, стрельба шла в упор… Лобовая броня тридцатьчетверок давала выигрыш, но вот снаряд угодил в гусеницу, тридцатьчетверка потеряла ленту и на ходу круто развернулась. В ту же секунду немцы сосредоточили на ней огонь, ее охватило пламя. На башне открылся люк, но из него никто не вылез… Обожженные танкисты появились внизу, под днищем, — их было двое. Они отползли в сторону, и в танке ухнули боеприпасы.

В дымной панораме все наплывало одно на другое, немцы помалу пятились, бой смещался, удаляясь к западу.

Евгений ощутил, как припекло ему голову, пощупал рукой каску. Каска была горячая, ее нажарило поднявшееся уже солнце. Он не отводил взгляда от горящего танка, словно прикипел к трем звездочкам на башне: это был тот самый танк, что снес у транспортера бампер… Евгений с саперами залег в злополучной канаве — на лугу пахали землю снаряды, горело железо, над головами по-прежнему метались самолеты. Но вот в небесной карусели что-то изменилось, Евгений поймал это на слух и, не понимая еще, что произошло, обернулся. Он увидел, как «юнкерсы», разделившись на две группы, начали клевать понтонеров. Понтонные блоки и амфибии беспомощно ползали среди взрывов.

— Щиты! Колейный переход! — прокричал он; надо было и понтонерам, вслед за танкистами, рваться вперед — другого выхода не было…

В канаве встал Янкин, каска на нем сбилась, он поправлял ее и в грунте выкручивал каблуком метку — для укладки первого щита.

— Рысью! — требовал он.

Первый щит волокли Сашка с Алхимиком. Тяжелый, из сырых брусьев щит бороздил землю, рвался из рук. Рослый Сашка чертыхался, перехватывал свой край то левой, то правой рукой, приноравливаясь к жидкому напарнику. Алхимик слышал раздражение Сашки, морщил нос и тяжело дышал. Сквозь щербину в зубах с каждым выдохом у него вырывался тонкий свист. Сашка сбился с ноги, споткнулся.

— Не свисти, мымра! — вырвалось у него.

— Пат, я не могу больше…

Все же они подтянули щит, за другой конец схватился Янкин, щит с маху бросили на канаву. Янкин тут же начал закреплять торцы кольями, но колья не шли в ссохшийся грунт, топор звенел, и Янкин подложил под обух выхваченную из каски пилотку. Он привык работать на переднем крае тихо… Но на этот раз саперов не услышали — их увидели: немецкие летчики еще не разучились гоняться за одиночками. Над головами саперов блеснул фонарями «юнкерс», вниз полетела кассета бомбочек.

— Ложи-и-ись! — предупредил Евгений.

Он брякнулся в канаву рядом с мостиком, обнял руками голову. В голове его билось: не попадут… не попадут… После взрывов он вскочил, увидел двух упавших, но держащих в руках вторую колею саперов; по тому, как замахнулся на них ногой, но не ударил третий, как подхватили щит набежавшие Сашка с Алхимиком, по перекошенному рту Сашки понял: упавшие — мертвы.

Янкин топором, казалось, грозил самолетам, а на самом деле вгонял клинья. Понтоны уже громыхали к канаве.

А впереди, по-прежнему грудь в грудь, бились танки. Горели еще две бронированные громадины, и в чаду не разобрать было, чьи они; Евгению показалось, что танковый батальон, а с ним весь передовой отряд, обречен на гибель. Но тридцатьчетверки все же теснили немцев. Клочок взрытой и задымленной, схваченной огнем земли будто уплывал в непроглядную высь — солнце пронизывало клубы копоти, обливало безразлично-ласковым светом разбитые коробки танков с крестами и звездами на броне, усиливая и без того тягостное впечатление чего-то несообразного и ненужного…

2

Сбив заслон немцев, передовой отряд продолжал рейд. В люке передней тридцатьчетверки опять стоял на виду у всех комбат.

Евгений двигался в середине колонны и хорошо видел торчащую из башни фигуру в танкошлеме. На коленях у Евгения хрустела развернутая сотка, он примеривался взглядом к линии канала и прилегающему пятну леса: передовой отряд углубился от исходного рубежа почти на восемьдесят километров.

До канала оставался пустяк, и Евгений ждал последнего донесения от инженерной разведки.

В транспортере было душно, висевшее в зените солнце насквозь пропалило его, горячие лучи, казалось, проникали через броню, пронизывали каску, пилотку, гимнастерку и даже сапоги. Евгений хватал раскрытым ртом пропыленный воздух и вяло следил, как расплывалось на жалюзи капота тусклое пятно солнца. Липкой рукой он сгонял с лица пот. На лобовое стекло занесло овода, овод ползал, потом забился в угол. Евгений придавил его локтем. Думать ни о чем не хотелось, но возбуждение от недавнего боя и приподнятое настроение — настроение победителя — не оставляли его. Он невольно пытался представить себе состояние немцев, терпящих поражение в войне; он представил это как нечто схожее с его ощущениями в сорок первом, но тут же решил, что это не то, в сорок первом на его Родине оставался недосягаемым глубокий тыл. А что останется в Германии?

— Да, что останется?.. — спросил он вслух.

Водитель очумело глянул на капитана, двинул плечами, крутнул баранку на ухабе. Он ничего не ответил, и было видно, что не понял вопроса. Евгений уточнил:

— От Германии.

— Пшик…

— А народ?

— Конечно… Они-то измывались, а мы — славяне… потерпим.

— Вот сокрушим Гитлера, и в первую очередь что почувствуют немцы? — допытывался Евгений.

Штыки в землю — это было ясно, а дальше? Евгений припомнил, какими глазами провожали жители бойцов при отходе, и ощутил озноб; он шевельнул лопатками, на спине подернулась мокрая рубашка. Н-да, недобрые глаза провожали их, но в тех глазах все же просвечивали вера и надежда. А как встретят немки своих чистокровных? И что скажут эти мужчины своим детям и женам? На кого свалят свои преступления?

Дорога перестала пылить, танки и машины вырвались на травянистое плато. По сторонам зеленел кочковатый луг, колонна без остановки пересекла его и втянулась в рощу. На горизонте синела опушка соснового бора, на зеленом фоне возвышался обвалованный берег канала. Евгений привстал на сиденье. Передние тридцатьчетверки уже спускались под уклон, и Евгений опять отчетливо различал над башней голову комбата. Наперерез головному танку вынеслась из ольшаника пестрая кучка людей со вскинутыми над головами разномастными винтовками, карабинами, автоматами, пистолетами — местные партизаны. Командирский танк сбавил газ и, качнувшись, стал. К нему подвалили остальные машины. Партизаны со всех сторон полезли на командирский танк, облепили башню, что-то показывали, возбужденно махая руками в сторону дальнего леса. Слышалась русская и польская речь. В это время вернулась с канала инженерная разведка; передовой отряд, не задерживаясь, рванулся к каналу.

На ближних подступах по танкам ударили с того берега прямой наводкой, батальон потерял еще две тридцатьчетверки… И хотя танкисты подавили огонь врага, с ходу спустить с отвесных бетонированных стенок амфибии и понтоны на воду не удалось: у саперов хватило тола лишь на подрыв одного спуска, да и то немцы гвоздили по нему со всех направлений; удалось только переправить — в мертвой, непростреливаемой зоне — взвод пехоты с отделением саперов, которые зацепились на западном берегу. Это уже была Польша.

Евгений в роще наткнулся на новую группу цивильных людей с оружием, они что-то говорили, но пролетавшие штурмовики заглушали голоса; самолеты принялись утюжить немецкую оборону за каналом. В томительном безветрии оттуда доносились рев моторов, клекот авиапушек, дробь пулеметов и взрывы… Ко всему этому прибавлялся далекий надсадный гул — подходили с востока главные силы дивизии. Землю под ногами трясло, среди шелестящих ольховых порослей мелко зудели сосенки. Евгений сорвал желтую колючку, сунул в рот.

— Ты комиссара помнишь? Бойко? — спросил он Янкина.

— А чё?..

— Наши-то партизаны уже, наверно, по домам…

— Наверно.

К ним подошел человек в конфедератке, сказал:

— Интернациональ…

Евгений устало поглядел на него и, словно оправдываясь, ответил:

— Задержались полки… Солярки не было, тылы отстали.

— Да, да, тылы… Париж, де Голль…

Запас слов у них иссяк, они оба рассмеялись.

Над головами пронеслась вторая волна штурмовиков. За каналом вновь забушевало. Этот грохот перерос в нестерпимую, как в землетрясение, дрожь. Земля под ногами ходила. Евгений невольно обернулся и увидел в подернутых маревом перелесках тридцатьчетверки. Подоспевшие танковые полки выходили к границе.

Форсировать начали под вечер. По берегу зажгли дымовые шашки, над каналом взвилась темная завеса, по ней немцы открыли слепой огонь. Сейчас же ввязалась наша артиллерия. Тяжелые дальнобойные орудия густо клали снаряды по синему лесному массиву, и туда же пикировали бомбардировщики. Над бором всплыли дымные облака, затмевая падающее, закатное солнце; лучи его еще пронизывали, жгли густые клубы над деревьями и над каналом, но лиловая завеса уже по-ночному задернула лес, взрывы, небо и догорающий шар.

Лишь стрелковый взвод да отделение саперов держались на том берегу, не пускали к бетонному корыту гитлеровских автоматчиков. К каналу устремились амфибии, понтоны и все, что могло держаться на воде. В местах будущих аппарелей до последнего мгновения дежурили подрывники: шурфы со взрывчаткой были затрамбованы и электролинии подключены, однако осколки снарядов рвали сеть.

— Янкин, кончай! — из окопчика торопил Евгений. В руках он держал наготове ключ от подрывной машинки. Янкин заизолировал свежий сросток возле самого берега и поднялся бежать.

Евгений в последний раз схватил глазом всю панораму. Дымный вал сносило на противника, по всей низине — влево и вправо от окопчика — двигались к берегу амфибии и понтонные машины. На амфибиях жалась пехота, покачивались орудия, торчали минометы. Из кустистых опушек выползли танки. На левом фланге, за зеленым мысом, просматривался разрыв в боевых порядках, дальше вновь ползли уменьшенные до размеров игрушек танки — это уже был соседний полк. Евгений чувствовал, как струится на ноги песок с крутостей, как все дрожит вокруг, и понимал: вот-вот взрывать, сейчас взметнется ракета. Он смотрел на Янкина.

Янкин отбежал от шурфа на три шага, когда перед ним упала мина. Осколки жикнули мимо ног, но опять зацепило кабель. Янкин распластался. По-настоящему соединять и изолировать кабель не оставалось времени, сержант зубами содрал лак с медных жилок, наскоро скрутил концы и зажал в кулаке. Другой рукой засигналил капитану: «Давай!» — и, уткнувшись головой в землю, стал ждать взрыва.

Евгений уже не видел подходивших амфибий, понтонов и танков, он видел только лежащего невдалеке от заряда Янкина, который зажимал в кулаке сросток. В шурфе было затрамбовано двадцать килограммов тола, и когда по всему берегу взвились ракеты, Евгений долго не мог попасть ключом в гнездо подрывной машинки — глаза его косились на Янкина. Наконец он вставил рукоятку, но держал ее недвижно, ощущая на всем теле холодный пот. Евгений, пожалуй, знал, что крутнет ручку, и как только вдоль всего канала — в местах соседних аппарелей — поднялись, опережая звук, черные фонтаны, он крутнул… Потом медленно поднялся. Янкина на прежнем месте не было…

С образованного взрывом спуска один за другим валились тупыми носами на воду амфибии. Евгений какую-то минуту цепенел в своей ячейке, потом понесся к спуску. Амфибии буксовали, и саперы швыряли под колеса обломки бетона, нагребали песок, совали дерн. Оборона противника загадочно молчала. На лице Евгения отразилась тревога.

— Затаился, гад… — вырвалось у него.

Вечер догорал. Из-за покореженного бомбами и снарядами леса плясал по небу горячий закат. Воду на канале рябило; Евгений глядел на бегущие пунцовые чешуйки, потом уставился на торчащую из бетонного шва хворостину. От хворостины ложилась на бетон красная тень.

— Закрепился немец, — подтвердил его мысли Сашка-Пат.

Евгений только двинул бровями — трудно доходила до него человеческая речь, оглох он от взрыва, а может, и от очередных потерь…

Эх, Янкин, старый, битый сапер!..

Но и о нем думать было некогда. На спусках ухали в воду полупонтоны. К пристаням подваливали танки, и вдруг налетел протяжный свист. Евгений повел головой, машинально засек пункты переправ соседнего полка… Свист внезапно оборвался, возле десантных машин упал снаряд. Евгений схватился за живот. Сашка-Пат бросился к нему. Через борт из машины выскочил еще кто-то, но Сашка уже взвалил Евгения на спину и понес к окопчику.

В окопчике Евгений ладонью зажал вспоротый живот, в глазах его стыло тоскливое недоумение. Все, что он делал, добро и зло, через кровь шел, шаг за шагом, к свету, — неужто кончилось?.. Так быстро… В ожидании санитаров Сашка принялся бинтовать его, задрал мокрую рубашку, наложил тампон, стал водить бинт вокруг поясницы. Перевязывать сидящего было неудобно, Сашка пытался приподнять Евгения, но тот сморщился, и Сашка отказался от своей затеи.

— Сейчас, Евгений Викентьевич, сейчас…

Кровь текла по рукам у Сашки, он вытирал ладони о гимнастерку и опять брался за бинт. В глаза капитана он не смотрел, верно, боялся показать слезу.

Евгений тоже не глядел на ротного цирюльника. Он вдруг вспомнил о дне рождения… Да, сегодня он родился и, по рассказу мамы, в предвечерний час. Он хотел сказать об этом Сашке, но передумал; он гнал от себя невесть откуда всплывшую мысль: рождение и смерть в один час…

Пальба за каналом удалялась, и уходило от него и все остальное: в дыму пропавший Янкин, Сашка, танки, война… Подбежавших санитаров он уже не видел, не видел и того, как спешно несли его к санитарной машине. Жить или умереть в свой день рождения — теперь это от него не зависело…