#img_11.jpeg

Шустрая штабная полуторка бойко пробежала по укатанному снегу и выскочила за околицу. Тут мы покатили тише. Мы — это капитан Зырянов в кабине и двое его разведчиков да я в кузове. Не избалованные автотранспортом, мы лежим втроем на покрытом брезентом сене и блаженствуем. Трое незнакомых людей.

— Ложись в середку, товарищ командир, — приглашает старший из разведчиков. Ему лет тридцать, он беззаботно сунул автомат под голову и по-мирному греет руки — рукав к рукаву, дремлет.

— Ложитесь, — говорит и другой. Он заметно моложе и суетливей своего товарища. Он то вытянется на спине, то повернется на бок, а то и вовсе привстанет, что-то высматривая по сторонам. Лицо у него возбужденное, подвижное. Оружия из рук не выпускает.

Остаюсь лежать, как лежал — с краю.

По бокам свистит ледяной ветер. Вот и знакомый сад, озябшие, печальные яблоньки… Машина остановилась перед проходом в минном поле, никаких ограждений и указателей здесь нет, все в полной боевой готовности: где-то впереди движется в нашем направлении враг, фашисты рассчитывают попасть в не занятый нашими частями промежуток, но они ошиблись… У самого прохода стоят двое саперов-проводников. Они накоротке что-то объясняют водителю и следуют впереди машины. Зырянов знает о вчерашнем подрыве Федорова и открывает дверцу, встает на подножку. В руках у него развернутая карта-сотка.

— Километров двадцать пять гнать, раньше не встретим фрица, — цедит он сквозь зубы, механически откладывая на листе пальцами, как плотник, четверти.

Зырянов мне кого-то напоминает, но я не могу вспомнить — кого. Мне тоже не по себе после вчерашнего несчастья, я поправляю поднятый воротник полушубка и молча соглашаюсь: расстояние от нашего штаба до совхоза, куда мы едем и где предположительно встретим противника, меряно-перемеряно.

Нам поставлено много задач, но мы понимаем: главное зимой — дорога. И противник. Где противник? У нас есть, конечно, кой-какие данные, а все-таки: где окажется немец через несколько часов и как растянутся наши двадцать пять тщательно измеренных километров? Оба понимаем: перед нами дорога в неизвестное.

Машина тронулась. Мы отправились в командирскую разведку.

Декабрьский день — куцый. Послеобеденное сумеречное небо быстро потемнело, посыпал снежок. Нас укрыла серая мгла.

— Курнуть бы…

— Доставай.

Разведчики зашевелились, появился кисет. Я не различал кисета, лишь угадывал его по едва заметным движениям рук, не видел я и лиц своих попутчиков и прикрыл глаза.

— Длинные версты… — сказал разведчик.

— Длинные, — повторил другой.

— Сколько отдано, сколько брать!

— Брать…

Дорогу заносит все больше. Надоедливо дребезжат расшатанные борта машины. Полуторка бежит, бежит… Глаза у меня закрыты, весь я растворился в полудреме, и разговор доносится до меня будто издалека. Я пригрелся под боком у соседа, он чувствует это и не шевелится, дает мне подрыхнуть. Я отчетливо понимаю все, но витаю в мире ином, вижу другие лица, мне представляются жаркие училищные дни и ночи, перед глазами встает Саша Ваулин. Почему именно Ваулин? Бог его знает… Может, оттого, что в училище мы частенько работали бок о бок; а может, из-за Кручинского, из-за стихов, которые мы слушали разинув рот…

…Ночами курсанты оборудовали в подвалах жилых домов убежища: подводили накат под перекрытие, ставили воздушные фильтры, герметизировали двери и окна. После напряженного учебного дня работа эта была нелегкой даже для саперов, привыкших таскать бревна, копать, рубить, пилить. Во время этих трудных работ мы с Ваулиным часто вспоминали Кручинского, бывшего нашего начальника школы младшего комсостава при саперном батальоне Чапаевской дивизии. Закончив школу, мы у него же потом служили отделенными. Колоритная это была фигура — Кручинский. Нормального училища он не кончал, но после кадровой и длительной сверхсрочной службы экстерном сдал за инженерное училище. По своим знаниям и эрудиции он выгодно отличался среди знакомого мне в то время комсостава. Был он до жесткости требовательным по службе и душевным, мягким, даже, пожалуй, несколько сентиментальным в неслужебные часы. В свободное время он заходил к нам и декламировал стихи, брал гитару, играл и пел. Каждое его слово было настолько искренним, что не слушать его было нельзя. Сухощавый, с черными, пронизывающими глазами, энергичными и расчетливыми жестами, он являлся для всех нас идеалом и предметом подражания. Он знал, у кого что стряслось дома, кого что волнует сегодня, и вообще — видел нас насквозь. Никто никогда не пытался доложить ему что-нибудь не точно, это было немыслимо. В трудные минуты мне частенько вспоминался Кручинский, видел я его и сейчас перед собой и вдруг понял — на кого был похож Зырянов…

Едем без света. Проезжая часть дороги ничем не отличается от обочин, машина несколько раз съезжает на стороны. Кюветы отлогие, выбираемся, но вот наконец застреваем.

— Что-о? Замерзли, суслики? — слышится голос Зырянова. Он уже вышел из машины, а мы еще лежим за кабиной, никак не решимся высунуться на ветродуй.

— Толкнуть нужно!

Мы перескакиваем через борт.

Ориентировки никакой. Кругом мутная, чуть подбеленная снизу темнота. Звезд нет. Только компас, шевельнув стрелкой, подсказывает направление.

— Давай, братцы! — командует Зырянов.

Разбираемся, становимся поудобней, водитель сдает назад, толчок, другой, третий и — полуторка на дороге. Согрелись чуток.

— Сколько отмерили? — спрашиваю Зырянова.

Капитан долго осматривается, но ничегошеньки не видно. Он переводит взгляд на карту, потом на часы.

— Километров пятнадцать…

— Не блуднули?

— Не-е-ет!

— Дорога на уровне… А где же противник? — сорвалось у меня. Зырянов тактично промолчал.

Дорога действительно пока что вполне проходима для нашего стрелкового полка. Никаких серьезных водных преград здесь нет, грязь замерзла, ручьи и болотца подо льдом. Скатерть, не дорога! Вот не занесло бы чересчур…

Мысленно переношусь к Туле, где со второго декабря наседают танки генерала Гудериана. В сознании моем какое-то раздвоение: подсознательно слово «противник» все еще связывается с немецким наступлением, хотя разумом я уже вышел из-под влияния недавних событий, уже не подчинен им, поднялся над ними, ощущаю и знаю: начинается новая, какая-то иная страница войны. Вижу, как приближается день расплаты, вижу сосредоточенные лица своих саперов, вижу в снегах нескончаемую колонну войск…

— Приехали!

Открываю глаза, кругом — темно. Машина стоит.

— Слезай, ребята…

Над бортом смутно маячит голова Зырянова. Мы соскакиваем на снег, под ногами скрипит. Жгучий в безветрие мороз перехватывает дыхание. Я обращаюсь к капитану с вопросом, но замерзшие губы не слушаются меня, получается что-то невразумительное вроде: «Куа ы ыали?»

— Отдельный дом, — поясняет Зырянов.

И тут только замечаю, что мы топчемся у одинокого, припорошенного снегом домика. Разведчики немного повозились у подворотни, потом один перемахнул через заборчик, отпер калитку. Стучим в дом. Минут через двадцать нам открыла заспанная женщина.

— Здравствуй, хозяйка.

Женщина спросонок пугливо осмотрела наши посиневшие лица, пропустила ночных гостей в дом.

Вижу, как дрожат ее плечи под наспех накинутой шубейкой. Меня тоже бьет озноб. Всем телом ощущаю уютное тепло жилья, меня клонит в сон. Но понимаю — нельзя, мы здесь ненадолго: погреемся, сориентируемся — и дальше.

Фонарик Зырянова скользнул по стенам.

Под окнами мурлычет незаглушенный мотор. Водитель остался у машины.

— Как она, жизнь? — любопытствует капитан, снимая с ремня флягу. Сначала он налил положенные порции разведчикам, затем подвинул кружку ко мне.

— Пей.

Спирт-сырец отвратительно воняет. Мне не хочется пробовать его, но я креплюсь, боясь показаться смешным и неопытным юнцом. Окоченелыми пальцами зажимаю нос и опорожняю посуду.

— Согрелся? — участливо спросил Зырянов.

Я молча хватаю закуску. В горле першит, перед глазами расплылось добродушное лицо Зырянова, на щеках у него проявились, как на цветной пленке, синие прожилки. По знаку Зырянова один из разведчиков подменил водителя. Тот, промерзший и сонный, ввалился в дом, буркнул что-то и принялся за еду.

— Далеко до совхоза? — спросил Зырянов.

— Верст пять.

До совхоза мы добрались ранним утром. Неезженная дорога была обозначена одетыми в белое деревцами. В предрассветной тиши притаились разбросанные по усадьбе строения, они словно вмерзли посреди громадного, безжизненного поля. По нашим данным, этого района вполне могла достигнуть и немецкая разведка.

— Ни своих, ни чужих… — усомнился Зырянов. Он долго разглядывал в бинокль совхозную усадьбу, затем приказал развернуть полуторку и держать на ходу. Машина приткнулась под белесым кустом. Пока мы с Зыряновым проверяли оружие, разведчики уже куда-то скрылись.

Зырянов пошел по дороге. Я — за ним, след в след. Перед глазами у меня — широкий полушубок и ноги капитана. Он шагает быстро, решительно, за отворотом его правого валенка — пистолет; о вороненую сталь тонко звякает пряжка витого ремешка. Скрипит снег.

— Тишина-то, тишина! — тревожится мой старшой.

Подозрительная тишина. Мы оба держимся левой обочины, переходя от дерева к дереву. Молодые вязы нас ничуть не закрывают, но кажется — так надежней.

Не слышно ни людей, ни петухов; не поднимаются столбы дыма из труб; только потягивает далеким, устоявшимся запахом хлева да горчит что-то горелое. Я убеждаю себя, что здесь нет ничего живого. Все вокруг как будто оправдывает мою догадку: и припорошенная снегом водовозная бочка, и длинные, опрокинутые набок корыта, и белый стожок соломы, и до половины занесенная соломорезка, и высокая куча неколотых дров. Все мертво.

— Никого! Брошено.

— Постой, голуба… — шепчет Зырянов.

— Чего там… Пошли!

Зырянов прижимает палец к губам. Его настороженность вдруг заражает и меня: может, немец давно держит нас на прицеле? В конце концов, мы находимся в нейтральной зоне, а точнее — в незанятом войсками промежутке, в разрыве между отошедшими частями. В этот промежуток целится наш полк, который сосредоточился для наступления; но кто знает, что произошло за ночь, как изменилась обстановка на этом участке?

Холодная тишина давит. Шаг за шагом гребем мы ногами снег, продвигаемся вперед. Поставленный наискосок посреди двора длиннющий коровник отступает влево, из-за угла открывается погасшее пожарище.

— Вот, голуба…

По пожарищу бродит какая-то живая душа. Мы с Зыряновым оставляем всякие предосторожности и крупно, размашисто шагаем прямо туда. В этот момент из-за коровника показываются наши разведчики.

— Разрешите доложить… — подходит старший к Зырянову.

Обстановка прояснилась: вражеская разведка была здесь, но уже ушла.

Подходим к груде черных головешек. Оттуда несет гарью. Стоящая по колени в пепле женщина не обращает на нас никакого внимания, пристально смотрит под ноги и вяло переходит с места на место, что-то ищет.

— Что там, матушка? Ответа нет.

Возле нас собирается несколько перепуганных женщин и подростков да стайка детей. Дети разговорчивей взрослых, и вот что мы узнали…

Немцы нагрянули в совхоз под вечер. Их было человек десять, на автомобиле. Они согнали людей на двор.

— Рус зольдат? — допытывался очкастый унтер, поводя перед собой автоматом.

— Ну — русь… Все мы русь! — отвечала ему разбитная, не по летам подвижная бригадирша. Она стояла вместе со своими девочками-малолетками.

Поговорив между собой, немцы пошли по квартирам. Непонятно было — ночевать ли собрались, погреться ли, но только расположились все в одном доме, у бригадирши.

Часа через два примчался мотоциклист. Немцы живо сняли охрану и полезли в свой грузовик. Последним вышел на крыльцо унтер, он зябко ежился и потирал руки.

— Что… замерз? — бросила ему в лицо бригадирша.

Унтер окинул взглядом ее по-мужски распахнутый ватник и велел снять шарф. Он обмотал этим шарфом уши, надел каску.

Солдаты в машине возбужденно и громко переговаривались.

— Поджала собака хвост… — снова не удержалась бригадирша.

Унтер, видимо, малость понимал по-русски. По его знаку двое солдат соскочили с машины, принесли к дому канистру с бензином…

Бригадирша, как была простоволосая, кинулась тушить огонь. Ей помогали ее девочки и соседки.

— Сволочи, сво-олочи!

Унтер поднял автомат. Девочки упали…