#img_13.jpeg
Роту обогнал взвод белых танков.
— В маскхалатах, — усмехнулся Макуха.
Машины тяжело урчат, от них веет теплом и приторно-сладким чадным дымом.
Дальний лесок долго манит нас под свое крыло. Потом приседает и скрывается где-то за пригорком. В спину дует ветер, мы меряем шагами бесконечно длинную равнинную дорогу, и кажется — часы замерзли и время остановилось.
— Где же населенный пункт? — недоуменно спрашивает, разглядывая карту, сухопарый Оноприенко.
А он — вот он. И не удивительно, что издали деревню мы не заметили: ее просто нет. Остались одни головешки. Да обгорелые печные трубы.
— Вота, освободили…
— Ушли… погорельцы…
Может, ушли, а может, и не ушли. Мы уже наслышались о «зондеркомандах» и «эйнзатцгруппах», которые уничтожали за собой все, превращая обжитую местность в пустыню; они жгли дома мирных жителей и библиотеки, университеты и больницы, обворовывали музеи, увозили картины, хлеб и памятники. Тогда мы еще мало знали о злодеяниях в Ясной Поляне и Пушкинском заповеднике; это уже позже узнали, что такое «бани особого назначения» и газовые автомобили, как проводилось массовое уничтожение советских людей способами «фильтрации», «экзекуции» и «ликвидации», позже мы услышали, что такое Бабий Яр. Но и тогда мы уже знали многое.
Вечереет. Люди валятся с ног.
— Как будем? — спрашивает Чувилин. С его заостренного, обветренного лица глядят на меня красные, припухшие глаза.
Пока мы с политруком совещаемся, саперы вяло бродят по пожарищу. Но вот Макуха обнаружил в сугробе штакетник. Бойцы начинают отбрасывать с подветренной стороны снег, получается заслон. Не ахти что, а все-таки…
Саперы присаживаются вдоль штакетника. Утомившиеся люди почти не ощущают холода. Я назначаю дежурных, не даю никому уснуть. Сон — смерть.
В хлопотах подкралась тревожная ночь. Где-то левее нас полыхает, от этого мороз кажется еще крепче.
Повар раздает чай. Но чай остывает прежде, чем донесешь кружку до рта.
Какое нынче число? Календаря нет, почта в эти дни не находит нас. По памяти — вроде бы восьмое. Третьи сутки на ногах…
Глаза закрываются, в голове какой-то мутный звон, в глазах круги, щека вот-вот коснется подушки…
— Товарищ лейтенант! — будят меня.
Подхватываюсь, иду менять дозоры. Мы с Чувилиным делаем это по очереди, меняем охрану через каждые полчаса: страшно, ослабевший человек уснет на посту. Уснет — не проснется.
Вечером пехота и саперы полка пробились к замерзшему Дону. Кто-то из саперов снял каску, усмехнулся:
— Не зачерпнуть…
Тянутся пятые сутки нашего наступления. Кажется, мы готовы зубами отгрызать каждый кусок своей земли. Помалу отбрасываем непривычного еще к поражениям врага. Но ничего, привыкнет…
Мы все время в движении, в бою. Скупо доходят до нас вести извне. А знаем, вчера взят Тихвин и совсем близкие к нам Елец и Венев. Венев — это по соседству.
Где-то на той стороне, за рекой, Сталиногорск. Путь наш перерезан рекой. И хотя она замерзла, а нужно проверить, пройдут ли по льду пушки, обозы.
Ступин поклюкал лопатой у берега, ступил на лед. Вдали раздался выстрел, и Ступин присел, затаился.
Берег ожил. Жидкая цепочка разведчиков без выстрела метнулась через реку. По небу чиркнула бледная, несмелая ракета, раздались реденькие очереди. Но наступившая темень вновь заглушила торопливую, неприцельную стрельбу.
На лед вышли еще две расплывчатые фигуры.
— Ломик давай, ломик, — приглушенно бубнит Ступин.
— На-а… — сипит Носов.
Лед зазвенел под ударами. Тюк-тюк, тюк-тюк…
Откуда-то взялся полковой разведчик, мы с ним тоже спустились вниз. Нас нагнал Гуртовой.
— Пройдет, — уверенно произнес Зырянов, разгребая ногой снег.
— Хм… русский способ, — улыбнулся начальник инженерной службы.
Зырянов обернулся:
— Русский, говоришь?
— Ну да, на глазок… — ответил Гуртовой.
— Пройдет, — убеждал Зырянов.
— Бить лунки! — коротко решил мой начальник, хотя первую из них уже кончали.
Разговор прерывает ракета. Она вспыхивает где-то впереди, обливая нас пульсирующим светом. У нас мертвенно-зеленые лица. Мы приседаем. Здесь низко, пули свистят поверх головы, а все равно страшно.
Саперы продолжают работу. Ступин опустился на колени, бьет ломом. Носов откидывает лопатой скользкий лед. Возле них на корточках Васильев.
— Бей, бей! — торопит он, хотя Ступин и так выкладывается.
— Больно мельчишь… — вставляет Носов. — С лопатки валится.
— Руками греби! — отрезает Ступин.
Носов вроде не слышит. Потом обиженно:
— Всякое приходилось работать. Умеем… Хэ-хэ! Бывалоча, лед заготовляли…
— Не в, теткин ли погреб?
— Не. Вдругораз… Руки зайдут, бывалоча. Потом для сугреву…
Носов продолжает потихоньку плести свой бесконечный, никого не обижающий рассказ.
Начатую с ночи работу саперы закончили лишь на рассвете. Пока собрали инструмент да покурили из рукавов — вовсе развиднелось.
— Пошли, — приподнялся Васильев.
«Фить-фить-фить… та-та-та…»
Сержант бросился в снег.
«Фить-фить… та-та…» — запоздалая очередь с другого направления.
Стало ясно — их заметили.
Кругом бело. Перед глазами зеленеют кучки звонкого, как стекло, льда. Лунки уже затянуло.
— Бьет! Ить прикрытие должно-от, матушка пехота… Бывалоча… — тянет Носов.
— Помолкни! Позади пехота, — обрывает Ступин.
— Хэ-хэ! Как так?
— А так! Разведка мы.
Невольно все трое поправляют на касках белые капюшоны и гребут к голове битый лед.
На реке ветер — как в трубе. Носов сбросил замоченную в лунке, превратившуюся в кусок льда варежку, сунул руку за пазуху. Но и там холодно. Лежат трое недвижных, похожих на мертвецов людей.
— Закоченеем… — хрипит Ступин. — Выползать нужно.
— Давай… По одному… — решает Васильев, он за старшего. — Носов!
Легко сказать — выползать. На реке — как на ладошке.
— Давай сам, старшо́й…
— Ну!
Носов неловко поправляет на плече ремень карабина, тянется голой рукой к лопате. Васильев молча отбирает у него инструмент и силком вручает свою варежку. Хлопает но плечу: «Давай смелей!»
Носов чуть приподнялся, ползет.
«Фю-ить… фю-ить…»
Боец замер. Минут десять лежит не шевелясь, уткнувшись головой в снег. Всего пяток шагов отделяют его от товарищей. Друзья с тревогой всматриваются в неподвижную фигуру, не решаясь подать голос. Наконец Носов ворохнул ногой, пополз.
«Фить-фить…» Стреляют с левого фланга, из кустарника. В ответ ударил наш пулемет. Неожиданно Носов вскинулся и рванулся вперед. Но до гребня чуток не добежал…
Перед ним, на гребне, дрожит под ветром одинокая, обожженная морозом былинка. Однако Носов ничего уже не видит.
Смеркается. Вторые сутки лежат саперы в снегу, один мертвый и двое живых. Срывается снег, покрывает все тонким колючим пологом. Некоторое время еще можно видеть белый холмик над Носовым, но затем все сглаживается, и уже только чуть угадывается нечеткая линия горизонта. Где-то вдали отсвечивает красным.
Тринадцатое число считают иной раз несчастливым. А у нас сегодня праздничное настроение. После завтрака рота собралась на митинг, все уже знают сообщение Совинформбюро о провале немецкого наступления и результатах контрудара советских войск под Москвой.
Мы ждем к себе комиссара полка Михайлова. Саперы сгрудились прямо в поле, на дороге. Да и не сойдешь в сторону, насыпало по пояс. К тому же снег слежался: два дня уже держится оттепель. Мягкими белыми лохмотьями укрыло вес, мокрый снег облепляет каски, оружие, шинели.
Ротные сани стоят на дороге сплошной лентой, впритык. Саперы — позади, возле кухни. Здесь вроде теплей, поддувало бросает на снег теплый отблеск, и люди глядят на светлое пятно как завороженные. Шутка ли — с шестого числа не видели крыши над головой. В такую-то зиму! И обмороженных пока нет. Чем только они держатся, мои саперы, каким духом?
Собрались все — и саперы, и повар, и повозочные. Немолодой уже Буянов, кряхтя, старается дотянуться цигаркой до выпавшего из дверцы уголька. Уголек гаснет.
— В печку лезай!
— Подпалит нос…
— На-а, прикури! — дают ему.
— С жару слаже маненько… — улыбается смущенный, будто оправдываясь, ездовой и кладет горящий уголек прямо на ладонь.
Над головой — сизый столб. Теплый махорочный дым расходится в сыром небе.
Недалеко падает снаряд.
— Огрызается, дьявол…
— Дали!
— Зато и рушит все!
— Сами жгли, теперь он под чистую… Война.
— Война-а! А люди-то… как? Видел нынче?
Нынче — это под Сталиногорском. Чуть свет проходила рота через освобожденный накануне город. На окраине, у самой дороги, лежали скрюченные трупы. Серые подшлемники, желтые присыпанные снегом лица… Поодаль сидел окостенелый, запорошенный снегом солдат. Разорванную шинель полоскало ветром, на зеленом френче чернел крест…
В самом городе было тихо и безлюдно. Зияли рваным кирпичом рухнувшие стены, над развалинами курился едкий дым. Косую улочку перегородил подбитый, не успевший развернуться бронетранспортер с крестом. По улочке конвойные вели двоих задержанных. Сколько я ни вглядывался, так и не увидел их глаз.
— Эй! За что их? — крикнул Васильев.
— Сигнальщики, сте-ервы! Ракетами наводили…
По ту сторону замерзшего озера видны шахты, холодные отвалы и застывшие на рельсах вагонетки; бездействует все. И вдруг мы заметили на вышке красную звезду. Немцы не успели ее сбить! Эта далекая звездочка оживляет нас, меняет настроение.
— Епифань взяли! — говорит Макуха.
Ох уж этот солдатский телеграф! И откуда все узнается? А узнается. Вот, скажем, о взятии Ельца сообщили только одиннадцатого, а мы прослышали об этом еще десятого. То же с Епифанью, нет дыму без огня. Да и хочется верить: взяли!
Комиссар Михайлов подъехал на розвальнях, выбрался из тулупа. Ездовой вперил глаза в кухню.
— Что-о, брат? — спросил Васильев.
— Да я-то… — неопределенно махнул рукой ездовой. — А комиссар не емши.
— Ясно. Протронь кошеву, — скомандовал Васильев, как только Михайлов отошел. Через минуту приезжие стоя уминали холодную кашу.
— Время терять… у нас не готово было… Спасибо! — говорит Михайлов, облизывая и возвращая одолженную ложку. — Новости знаете?
— Знаем!
— Как настроение, Чувилин?
— Мое?
— И твое.
— Хорошее, товарищ комиссар.
Митинг провели короткий, главное уже было переговорено у солдатской кухни.
Зимнее бездорожье донимало нас. И если царица-пехота, барахтаясь и увязая по грудки в снегу, кое-как рассыпалась по полю, то артиллерия, штабы и обозы прилипали к дорогам намертво. И вытягивался полк в нитку.
А и дороги-то… Кто их чистил, кто гладил? Те же вьюги, те же ветры… По деревцам да по столбам еще догадываешься: большак. А грунтовку — умри — не найдешь! И саперам вышел приказ: делать лопаты.
Делать так делать.
Обосновались тут же, в поле. Вся мастерская — кусок расчищенной дороги возле ротного обоза: сани да лошади немного загораживали людей от ветра. И то ладно.
На подмогу нам прислали полковой музвзвод. Это были опытные ребята: при надобности они легко перевоплощались то в трофейщиков, то в санитаров, а то и в похоронную команду.
— Привет артистам! — встретили их в роте.
— Привет, привет! — громко, как в медные тарелки, ударили оркестранты.
— Где ж ваши трубы?
— Ржавеют… у черта на куличках!
— Вот так-так. Ну — берите топоры.
Тут выяснилось, что музыканты-трофейщики не знают плотницкой работы. Засунув руки в карманы, стали они ходить туда-сюда.
— Пальцы бережем, — пояснили. — Профессия…
Они выбренькивали губами разные мотивчики. Один славно подражал кларнету, другой дудел, как баритон, третий пуфкал на манер баса. Но полку нужны были деревянные лопаты, наступление есть наступление.
— Вытребэньки… Хватит черта тешить! — не выдержал Оноприенко.
— А что делать?
— Сейчас пристрою!
И пристроил.
— Макуха! Будешь старшим над товарищами музыкантами, — распорядился лейтенант.
Макуха повел артистов на другой край расчищенной площадки, где лежали привезенные старшиной старые, узкие половицы.
— Во! Из горбылька будем выкраивать, — пояснил Макуха. — Кто резать, кто тесать, кто носить… Разделяйтесь. Первый, второй, третий…
— Симфо-ония…
— Кончай музыку, ударники-барабанники!.. — прикрикнул Макуха, и артисты взялись за топоры.
Железнодорожная ветка перерезала полосу наступления полка. Где-то там в крутости насыпи притаилась фашистская огневая точка. Удачно посаженный пулемет резал наступающих кинжальным огнем, и после нескольких атак пехота залегла. Подтянуть же по бездорожью полковые орудия на прямой выстрел оказалось невозможным.
— Саперы… — сказал командир полка. Дмитриев ничего больше не добавил, но все было ясно.
В темноте поползли двое, поволокли к насыпи ящик с толом.
Впереди Макуха. Сержант ведет в снегу сапу, пробирается по скрытому окопу к насыпи. За ним напарник волочит ящик с зарядом. Под ящиком — изогнутый лист фанеры, и все равно заряд тонет в разворошенном снегу.
— Тяни, друг… — шепчет Макуха.
Снег утомительно светлый, глаз вблизи различает каждую пушинку. Но дальше — мутная пелена.
Макуха поворачивается на бок, смахивает с лица снег, смотрит вперед. Где-то горит, и сержанту представляется, будто по насыпи скользит срезанный ломоть красного неба.
— Сь… сь… сь… — тихо посвистывает Макуха напарнику, дает пеленг и сам вслушивается в шорохи.
Сержант переводит дыхание. Сверив по компасу направление, снова разгребает снег. Медленно продвигаются саперы, на них навалилось тяжелое предрассветное безмолвие.
Пулеметчик засел в дорожной бетонной трубе. На откосе, над оголовком трубы, нужно взорвать заряд, тогда поднимется наша пехота…
Мало-помалу приближаются саперы к насыпи. На минуту Макуха приостановился, забрал у товарища ящик, перекинул через голову лямку. Веревка сдавила ему горло.
Подрывники двигаются, словно под водой, лишь затянутые белыми капюшонами каски чуть-чуть возвышаются над снежным ходом. Позади них остается извилистая борозда, да и ту не видно в темноте. Предрассветный час… В снегу Макуха наткнулся на чьи-то ноги. Человек… Застывший человек… Сержант резко принял влево, лямка захлестнула ему шею, душит. Ледяные иглы бегут к ногам, сковывают движение, руки проваливаются в снегу… Холодно.
До насыпи осталось метров сорок. Макуха с минуту лежит в тягостной тишине, глаза у него закрыты. «Может, перемирие? Конец войны?» — фантазирует он. Трудно ползти…
Снег, снег… «Сколько в метре сантиметров?..» Сержант шевелит окоченевшими, бесчувственными ступнями. На востоке уже сереет, беспросветное небо открылось немного, и мороз лизнул его багряным языком. Саперы проверили зажигательные трубки, каждый свою: запас.
— Справа пойдем… — шепчет Макуха, хотя весь этот маневр давно решен.
Длинная мрачная насыпь нависла над подрывниками, за полотном — враг. Последние метры…
Над головой хлюпнула мина, за спиной прорезались пулеметные очереди. Макуха схватил заряд. Не оглядываясь, кинулся на откос, помощник — за ним. Одним махом выскочили они на насыпь и залегли. Сержант сорвал с запального шнура изоляцию, оголил конец, помощник прочистил в ящике забитое снегом гнездо для детонатора.
«Та-та-та-та-та» — заработал вражеский пулемет.
Макуха приложил к валенку шнур, резанул наискось, заправил в прорезь спичку, чиркнул. Зашипела струйка дыма…
«Фить-фить…»
Подрывники слетели с насыпи. То поднимаясь в рост, то падая, побежали.
Взрыв!
Крутая, как волна, насыпь будто надвинулась на саперов. Навстречу им катился орущий человеческий вал.
Четырнадцатого декабря мы миновали станцию Узловую. На путях горели разбитые вагоны, торчало изломанное железо и покореженные рельсы — следы короткого, но горячего боя.
Нас обгоняла конница: это кавалеристы корпуса Белова. Они хлынули сплошной лавиной. Мы уступали им дорогу.
На другой день войска нашей десятой армии взяли Богородицк.
День и ночь… Мы идем, кажется, без остановки. Но это не так, суровые, жестокие броски сменяются короткими передышками. И опять марш, опять первый эшелон. Еще атака. Передышка. День и ночь, день и ночь…
До конца сорок первого года остаются две недели. Что принесет нам Новый год? Под какой елкой мы встретим его?
А пока что полк с боями вышел на узкую, не видную под снегом речушку со странным названием Упа, преодолел ее и подтягивал тылы. Саперы расположились в небольшой, дотла сожженной деревне, жители которой разбрелись по лесам. Кругом знакомые уже нам занесенные снегом печные трубы, кучи кирпича и черные, обглоданные огнем яблони. По дороге везут на санях в тыл раненых. Из-под бинтов глядят измученные людские глаза.
Повар набивает кухню снегом. Но продуктов у нас — никаких, по бездорожью едва успевают подбрасывать патроны да снаряды. И то не густо.
Кто-то из саперов наткнулся на картофельную яму. Разрыли — пусто.
Васильев протянул мне сухарь:
— Берите… Всем но штуке.
Хорош сухарь. Сроду не едал ничего вкуснее!
Саперы нашли еще одну картофельную яму. И эта полна снега, но настырный Васильев заставляет чистить до дна. Саперы чистят, и на дне открывается что-то крупное, в тряпках. Это замерзшие дети, трое скорченных малышей…