#img_19.jpeg
Снежные заносы и сильные морозы задерживают продвижение наших войск. Особенно достается артиллеристам: их орудия на конной тяге; и лошади, и люди выбиваются из последних сил, шаг за шагом, преодолевая дремучие сугробы. Из-за трудностей подвоза каждый снаряд ценится на вес золота. Неимоверно растянулись в снежных просторах тылы, передовым подразделениям не хватает патронов, хлеба, бинтов, газет.
И все-таки наша пехота продвигается вперед. На рассвете полковая батарея бросила по окраинным дворам десятка два снарядов, подошедшая пехота перевалила через погост и ворвалась в деревню.
Роту автоматчиков командир полка придержал в резерве, и когда мы вошли в деревню, там уже было тихо. Лишь догорала школа да дымились притушенные красноармейцами окраинные дома. Между домами валялись на снегу домашняя утварь, раскиданная одежда, подушки, швейные машины, иконы, репродукторы и книги. Откуда-то из погребов и сугробов выползли женщины, нерешительно, еще не веря в свершившееся, пробирались по улицам, заходили в дома, заглядывали бойцам в глаза, роняли одно-два слова:
— Пришли… а мы-то…
Плакали. Неумело улыбались и вытирали слезы.
— Мы думали уж погибать здесь.
Зазывали в дома красноармейцев, затапливали печи. И снова плакали, и опять смеялись.
— Родные… наши…
Комендант указал роте автоматчиков два дома. Разместив людей, я отправился в штаб.
— О-о! Сапер-автоматчик! — встретил меня Зырянов, дружески протягивая руку.
— Почти разведчик… — снисходительно, как мне показалось, добавил Скоробогатов. Он что-то писал, может быть заявку на мины к своим самоварам, и конечно же не преминул поддеть меня.
Я знал Юрку, понимал, что это подначка, но я уже вошел в роль командира лихих автоматчиков и на разных там минометчиков посматривал свысока. Да и выглядел я, по-моему, весьма браво и внушительно. На мне был белый, с разодранной штаниной (в бою!) маскировочный костюм и аккуратные, просто-таки щегольские валенки, за голенищем грозно торчал пристегнутый к ременному поводку пистолет, сбоку висел добротный, лишь сегодня захваченный у немцев цейс и вдобавок на груди — гордость и украшение всякого побывавшего в настоящих боях командира — трофейный автомат… Однако нужные язвительные слова что-то не приходили в голову, и я сказал:
— Пиши, пиши.
Скоробогатов лениво оторвал от бумаги глаза и зверски зевнул:
— Не спал, перемещались… Значит, потери, говоришь…
Это было уж слишком. Я вообще забыл, когда по-настоящему спал, а тут… Я живо вспомнил Шишонка, Кононова…
— Пиши, что нужно! Некогда мне со всякими…
Из широкой, еще не прогретой русской печи валит в помещение дым, ест глаза. В запотевшее оконце подсвечивает утро. Зырянов постукивает пальцем по столу и простуженно кашляет. Во дворе, под окном, шебаршат проводами связисты. Скоробогатов наигранно-шутливо говорит:
— Не груби начальству.
Но я уже закусил удила. С обидой кричу:
— Чин! Чинодрал! Там люди, а ты… не спа-ал!
Нервные мы были, не по возрасту издерганные. И то сказать: из боя в бой, вечный свист пуль, взрывы, леденящий душу холод, изуродованные тела погибших друзей, трупы врагов, всюду смерть, смерть, смерть…
Посыльный внес чайник кипятку. Зырянов налил кружку и молча подал мне. Я с благодарностью посмотрел на него и поднес ко рту обжигающую посудину, мне было стыдно своей вспышки, но ничего не попишешь — сорвался.
Скоробогатов, видно, понял мое состояние.
— Хорош у тебя автомат, — похвалил он трофей. — Сам достал?
Он знает, что сам. Но вопрос его сладок. Я кивнул головой. Скоробогатов застегнул подбитую ветром шине-лишку, встал, подлил мне из чайника и снова:
— Хорош…
Добытое в бою оружие — бесспорный признак воинской доблести. Так, наверное, было всегда, во всех войнах. Поколебавшись в душе, я снял с груди автомат и протянул Скоробогатову.
— Что ты? — неуверенно улыбнулся он.
— Возьми.
В роту пришло пополнение. Народ прибыл солидный, в возрасте, по документам — один завскладом, один писарь, один ездовой и два повара. Это все, что могли наскрести в полку.
— Куда ж я вас, братцы?
— Куда нужно, — с готовностью ответил бритоголовый, медлительный дядя, по-свойски скидывая с плеча вещмешок и кладя у своих ног.
У печи стоит Буянов и подбрасывает в огонь куски промасленной, из-под патронов, бумаги. Покончив с бумажками, он разламывает руками ящик и опять приживляет огонь.
— Тарщ командир, — скороговоркой обращается он ко мне, не отрываясь от яркой печки, — хуть мне этого…
Бритоголовый принял Буянова, видимо, за старшину. Не дожидаясь моего слова, он резво подхватил с полу свой мешок и, широко улыбнувшись, всем туловищем повернулся к Буянову.
— Повар-инструктор Дворкин, товарищ гвардии старшина!
— Повар? — удивился Буянов. У него в отделении имелся один бывший повар — Катышев. Но отступать поздно, и он лишь уточняет: — Я не старшина.
— Товарищ старший сержант… — без прежнего энтузиазма поправляется новичок-повар.
Мне принесли из штаба приказание, я углубился в чтение. Бойцы занимались кто чем, и казалось, не обратили внимания на этот беглый разговор. Ан нет.
— А еще повара есть? — внятно раздался чей-то насмешливый голос.
— Есть, — тихо отозвался невысокий худощавый боец с чернявыми усиками. Лицо у него темно-смуглое, вроде закопченное.
— Просись вместе с лысым! Будет вас трое у Буянова…
— А на скольких готовить? — деловито уточнил усатенький, не понимая шутки.
— На одного… На Буянова.
Раздается общий смех. Буянов тоже хохочет и вновь обращается ко мне:
— Давайте его мне, приспособим…
Я прочел принесенное приказание и задумался… Ночевать здесь не придется: после обеда полк выступает. Вперед, вперед! Несмотря на значительные потери и перебои в снабжении, мы не даем противнику передышки. Нам трудно, а ему еще трудней: достаточно взглянуть на пленных, чтобы понять, какой стороной повернулась им нынешняя зимняя кампания. Обмороженные, бог весть чем поперевязанные, в соломенных ботах… Екнет иной раз сердце, да тут же и зачастит взволнованно: кто вас звал? Что повело вас в чужие земли? Что заставляет вас сеять по свету горе людское?
Тем временем новички мало-помалу познакомились со старослужащими, получили оружие, патроны, гранаты, и Буянов увел их куда-то за огороды. «Пострелять маненько», — сказал он. Пусть. Порох они, может, и нюхали, но автомат — штука серьезная.
В избе тепло. На лавке, поджав босые ноги, блаженствует Ступин. В руках у него огромные хозяйские ножницы. Ножницы эти определенно или садовые, или для стрижки овец, но это не мешает сержанту с удовольствием резать ногти на ногах. И за ним уже наметилась очередь.
Ступина слегка поторапливают:
— Шевелись, сержант!
— Ему бы струг…
— Или… которым ветеринар копыта срезает.
Ступин работает, как всегда, сосредоточенно, молча. Шутки отлетают от него, как горох от стенки, только раз он и сказал — свое, сокровенное:
— Хотел сад осенью посадить…
И разговор сразу же принял другой оборот.
— Сад, он как где, — заметил угрюмый, бритоголовый повар-новичок Дворкин.
— По Днепру, милок…
— По говору — ты не тамошний.
— Жил… Днепрогэс возводил… Вот, милок, где цветет! И вишня тебе, и слива, и яблоня, и груша… Опять же — морель…
— Морель?
— Абрикос такой. Радость!
— Была радость, Гитлер там небось…
Ступин молчит, да от него никто и не требует ответа, все и так ясно… Незаметно разговор соскользнул на извечную для нас тему.
— Пробегал тут писарь, слышь… Говорит — Малоярославец отбили наши, — заметил все тот же Дворкин.
— Может… Однако, Сухиничи что-то… — ответил Ступин.
Собеседники помолчали. Ступин управился с ногтями и передал ножницы товарищу, потом помял портянки, аккуратно завернул, обулся.
За окном послышался гул, взвыла штабная сирена.
Мы выскочили на двор. Над селом, не снижаясь, прошел немецкий самолет. Это было до неправдоподобия удивительно, потому что в последних числах декабря налеты авиации участились. Самолеты почти в любую погоду висли над нами, бомбили и обстреливали не только колонны, но и мелкие цели, гонялись на бреющем даже за одиночками.
Вдогонку самолету палили пулеметы, автоматы, винтовки. Пальба заглушала какой-то невнятный шорох, как будто сверху на нас что-то сыпалось. Через несколько минут дали отбой, и люди вернулись по домам, обсуждая странное поведение немецкого летчика.
— Направился по курсу… — рассуждал Ступин.
— Пустой был. А то б он не прошел мимо…
Вскоре разъяснилось и загадочное миролюбие вражеского самолета, и шуршание над головами: летчик высыпал над деревней кассету мелких шрапнельных бомбочек замедленного действия. Сделанные в виде небольших цилиндров с пропеллерами, они походили на безобидные детские игрушки. Эти «игрушки» были рассчитаны на людскую любознательность: стоило приподнять такую бочечку, как пропеллер доворачивался и происходил неотвратимый взрыв…