#img_6.jpeg

Настоящая усталость ощутилась на следующее утро. Саперы шли хмурые, неразговорчивые. Один Носов что-то громко рассказывал и сам же смеялся.

Полковая колонна тянулась наизволок, упираясь на горизонте в свинцовую, стесненную деревьями заслонку неба. И лошади, и люди через силу переставляли ноги.

Но вот живую людскую ленту всколыхнул встречный автомобиль, по колонне побежала мягкая волна. На время людские головы и штыки запрыгали нескладно, вразнобой.

Только к обеду я ожил и стал подбадривать отстающих.

— Подтяни-ись! — механически командовал, хотя видел, что на красноармейцев это почти не действует. Равнение в рядах и шеренгах не держалось. В строю было тихо, слышались только топот ног, цоканье копыт да монотонный, усыпляющий стук колес.

Носову и сейчас не молчалось:

— На рубеж, сказывают, нас. Копать…

— Закройся! Копать пехтура будет, — ответил ему кто-то.

— Всем хватит, — примирительно рассудил Ступин. Он поднял руку и снял с нависшей кленовой ветки багровый лист.

И опять голоса:

— Значит, в действующую…

— Дойдет ли сюда фронт?

— Ну, мы дойдем! Не зря чистое белье понадели.

— Известно! А говорят…

— Говорят — кур доят! До фронта тут, брат… Считай, от Брянска до Тулы…

— До Тулы? Меряй до Серпухова!

— Тогда уж — по смоленской дороге считай.

— Так… От Смоленска, выходит, еще сотни четыре километров.

Третьего октября сорок первого года противник занял Орел. В последующие дни наши войска оставили один за другим старинные русские города: Спас-Деменск, Юхнов, Мосальск, Карачев, Брянск…

Полк остановился в нескольких километрах от Серпухова, на берегу Оки, развернулся фронтом на юго-запад. В этот же день мы начали возводить оборонительный рубеж.

Погода стояла пасмурная, сырой ветер то набегал порывами, то стихал, спускался к реке и вздымал на воде мелкую и частую рябь. За рекой были видны синие полосы леса и по-осеннему тусклые, неприветливые луга, а на самой реке, прямо перед глазами, серели фермы моста.

На пойме грязно. Но никто не удивлялся и не возмущался, всем казалось, что так и должно быть. Все заняты работой: взмахивая лопатами, дружно и напористо копали землю стрелки; оборудовали огневые позиции артиллеристы, минометчики и пулеметчики; на высотках обозначились еще не замаскированные, видимые даже издали НП, между ними сновали с катушками связисты.

Саперную роту поставили на заграждения. Расходовать небольшой запас мин здесь, на тыловом рубеже, нам не дозволили, а колючую проволоку еще не привезли, и неизвестно, привезут ли. Поэтому оба взвода прикрывали стрелковые окопы необычными средствами: загоняли в землю заостренные кверху колья, полосой в два-три метра. Позади кольев выкапывали ямки. Считалось, что перепрыгнуть эти колья вражеский солдат не сможет, а если все же попытается, то попадет ногой в ямку и получит травму. Достоинством этого заграждения являлась хорошая маскировка — свежезаостренные белые колья измазали грязцой, за что саперы тут же получили замечание от какого-то проезжавшего верхом начальника:

— Неаккуратно работаете, саперы.

— Так мы ж… — начал было оправдываться Федоров, но озабоченный начальник только махнул рукой.

Первый взвод работал на левом фланге. Сам Федоров чаще всего стоял, нахохлившись, в стороне или уходил к стрелкам и там подолгу беседовал со знакомым лейтенантом-пулеметчиком. Но его отсутствие не мешало делу.

— На носилки, на носилки! — командовал Ступин Носову, который рыл очередную ямку-ловушку. Носов притомился и откидывал лопатой светлый приречный песок небрежно, обелял вокруг себя траву, демаскировал заграждения.

— Подметем, — тихо оправдывался он.

— Не подметем, а сразу!

Носов не спеша утерся рукавом. На губы ему попал песок. Он поелозил губами по воротнику, сплюнул:

— Тьфу, зараза! К майским дням баба во дворе, помню…

— Насчет баб ты, это самое…

— …клумбу цветочную кирпичом обкладывала. Для красивости.

— И что?

— Нам бы обложить… — усмехнулся Носов.

— Глядь, каб тебя не обложили… Дай сюда! — Ступин забрал лопату. Его грубоватое, побитое оспой лицо стало сосредоточенным.

Лопата с маху уходит в землю. Еще раз, еще и еще… Обрубленный пласт дерна подрезан и осторожно отвален в сторону. Ступин привычно опускается на колено и выгребает мокрый, слежавшийся песок.

— Я уж лучше сам, — не выдержал Носов и протянул руку.

Ступин, не переставая копать, локтем отвел его руку. Закончив, отложил лопату и осторожно прикрыл ямку дерниной. Кругом — ни одной песчинки.

— Понял? — спросил он уходя.

Носов долго смотрит вслед отделенному, затем берет лопату и намечает очередную ямку. Кто-то из товарищей любопытствует:

— Постигнул?

— Замолчи! Я давно постигнул! — вскинулся Носов. — Я погреб копал, и то ничего…

— Оно и по твоей лопате видно… Взялся цыган…

— Лопата у меня в руках — ого! — не заметил иронии Носов. — Помню, годов пятнадцать было мне… А тетка и говорит: «Сладил бы погребок, Аникуша…» Как не сладить, думаю? Да и нельзя отказать, крутовата родственница. Журчит ласково, а и по загривку, если что… За неделю в сенцах выкопал. Накат, как в землянке, сделал. «Приходи завтра, — ласково так просит тетка, — пирогом угощу».

— Пошел?

— Наведался. А что? Дай, думаю…

Вдалеке виден Федоров, он отрывается от дружка-пулеметчика и нехотя направляется к своему взводу. Ветер раздирает полы его длинной шинели. Федоров поворачивается к ветру спиной, и я слежу за ним долгим, не очень дружелюбным взглядом. И опять слышу голос Носова:

— …не говоря худого слова, огрела меня тетка, аж искры из глаз! Взвыл я, братцы! Она испугалась — ну меня обнимать. «Голубчик, — грит, — я не хотела». Мне не легче, а тетка приговаривает: «Покрыша в погребе негодная… Не сдержала меня».

— Вот так тетка! — восхищались саперы, поглядывая на меня: не отругал бы за разговоры…

Прохожу мимо: пускай почешут языки, пока есть время.

— Значит — раненый ты. Как бы обстрелянный…

Не уловив, сочувствие это или насмешка, Носов молчал. А прежний голос задорил:

— Выходит, это тетка отбила тебе па́мороки. В детстве…

— Смех смехом, братцы! А не зря мы тут копаем… — заявил Носов, переждав хохот. — За речкой крепко можно сидеть!

— За речкой… Вперед нужно!

Утро чуть брезжит. Кучка красноармейцев сбилась возле мелкого окопчика. У одного бойца подсумок сполз за спину, у другого воротник шинели поднят, у третьего примятая пилотка съехала на ухо. Иной еще не отошел от сна, а тот уже подтянут, заправлен и толкает сонного товарища, прыгая на одной ноге:

— Протри глаза, ворона!

— Ты еще штаны утюжком, — ворчит разлохмаченный приятель.

Кругом слышались приглушенный говорок, хлопки отбиваемых о бока ладоней. На серебристой траве чернели следы от сапог. Едкая роса пробивала обувь. По часам — начало шестого. Стоявшая под кустом кухня уже дымила, и кто-то препирался с поваром:

— Кипятку пожалел, пузатый.

— Иди, иди.

— Ну, котелок, едрена палка!

— Возьми топор, погрейся.

После завтрака саперы вновь принялись за работу. Горячий чай не согрел их, ноги затекли и застыли во влажных сапогах и портянках, не снимавшихся на ночь; спали, сидя в мелком, наполовину отрытом окопе, прислонясь спиной к сырому песчаному откосу. С вечера зажгли было костерок, но сразу же притушили: демаскировка. Ночь мерзли и сейчас никак не могли согреться. Не оттого ли так отчетливо вдруг вспомнились мне жаркие дни после выпуска из училища?

…Поезд торопился, в окнах мелькали рябые стволы берез. В душном вагоне нас двадцать человек — выпускников. Нам хотелось выглядеть старыми армейскими волками, мы разговаривали степенно и сдержанно, о войне судили свободно, запросто двигали туда-сюда армии и фронты.

Вскоре к нам подсел какой-то опытный вояка. Попутчик — лейтенант оказался человеком общительным, и мы узнали, что едем в одно место, а фамилия его Пашкевич.

— Страшно ль на войне? — вопрошал он, лихо откидывая съезжавший на живот большущий футляр артиллерийского бинокля. И тут же предупреждал: — Скажу чистую правду… Не трус — не страшно. Сдрейфил — каюк!

Мы сдвинулись поплотнее. Рассказчик тронул рукой фуражку.

— Значит, жмет фриц! Танки… — он махнул рукой и обвел всех посуровевшим взглядом. — На батарее осталось полторы калеки!

Прямо против него сидел с разинутым ртом долговязый Федоров. Рядом с ним ерзал на скамейке и толкался локтями рыжий, веснушчатый Саша Ваулин, еще дальше — спокойный Оноприенко. Этот повернулся вполоборота к артиллеристу и смотрел недоверчиво, лишь кадык шевелился у него.

— Прице-ел!.. Тру-убка!.. — кричал в азарте рассказчик. — Горит коробка! Другая…

— …третья, четвертая… — нетерпеливо досчитывал Федоров. Он хватался рукой за свою нашейную повязку и валился вперед, почти к самому лицу фронтовика. Но тот не обращал на него внимания.

— Осталось одно орудие… Сам навожу… Лезет танк…

— Пятый!.. — услужливо подсказывал Федоров.

Но батареец окончательно вошел в раж и уж совсем ничего не слышал.

— Вынимаю бинокль… — Пашкевич лихо сорвал с груди футляр и раскрыл его. Оттуда посыпалась махорка.

Часам к десяти над поймой прояснилось. По-вчерашнему резкий, порывистый ветер гнал куда-то разрозненные хлопья облаков. Выглянуло солнце.

Внезапно на мост вышли два «юнкерса». И почти в тот же миг из воды поднялись фонтаны. Взрывы ударили негромко и нестрашно, все смотрели на реку, ожидая новых взрывов. Но самолеты уже проскочили, и только теперь мы услышали неприятный, раздирающий вой. Бомбовозы сделали еще два захода, но мост остался цел.

— Обнаглел фашист… — вздохнул Носов.

— Поджимает нас, собака! — добавил кто-то.

— Ночью гул доносился… — опять Носов.

С правого фланга вдоль переднего края шагом движется небольшая группа всадников. Они часто останавливаются и, сбиваясь в круг, о чем-то толкуют, потом опять растягиваются позади высокой, издали отличимой фигуры командира полка Дмитриева. Вскоре они поравнялись с нами, я доложил о ходе работ. Дмитриев повернулся в седле к немолодому майору, командиру батальона, и ткнул сложенной вдвое плеткой в направлении заграждений:

— Огоньком прикрыть и посадить бойцов с бутылками КС. Тут не пройдет!

Глаза у Дмитриева лихорадочно блестят, сжатые губы будто вырезаны на сухом, иконописном лице, голос отрывистый, четкий.

— А ты, сапер, — обращается он ко мне, — побольше сажай этого чертополоха. Здесь стык.

— Людей мало, — отвечаю.

— Инженер, подкинуть!

Из-за его спины выступает начальник инженерной службы полка Гуртовой. Мы видим его в эти дни редко: он совсем замотался.

— Из второго эшелона роту… — уточнил комполка, доставая по привычке из кармана небольшую зеленую книжицу — справочник Гербановского «Укрепление местности». — Инструмент есть?

— Есть, — ответили мы с Гуртовым в один голос; хотя инструмента было маловато, люди нам все равно требовались позарез.

Дмитриев тронул лошадь, но опять остановил, продолжая что-то обсуждать с комбатами; возле саперов задержались только командир противотанковой батареи Пашкевич и минометчик Скоробогатов. Они так увлеклись, что не заметили, как отстали от кавалькады.

Краснощекий Пашкевич небрежно скособочился в седле и, похлопывая коня по холке, дразнит:

— Минометы — не артиллерия…

— Я вызову тебя на дуэль! — отвечает темноликий, в одну масть со своей видавшей виды шинелью Скоробогатов. Он украдкой сосет из рукава папиросу и сплевывает.

Пашкевич усмехнулся:

— Берегись, у меня прямая наводка…

Спор прервал командир полка:

— Ну-ка, рыцари-дуэлянты, как у вас с огоньком?

Артиллеристы замолкли и подхлестнули своих лошадей.

Среди дня небо сыпнуло белой крупой. Солнце светило как-то немощно, дальний заречный лес то оживал и синел, подсвеченный холодными лучами, то хмурился под набежавшей тучей.

— Значит, тут и бой примем, — задумчиво сказал Носов, глядя за реку.

— По всему видать… — ответил Ступин и добавил: — Копай, копай, милок.