Аппарат 'Livre sonore' работал идеально. Французское качество, подумал Морхауз. Обычно такие агрегаты страдали двумя проблемами - обрывы ленты и неестественная, шуршащая нотка, вплетающаяся в звук. Однако кардинал пользовался последней моделью, которая хоть и была портативной, оказалась лишена обоих недостатков. Хотя, учитывая стоимость аппарата, странным казалось бы скорее наличие проблем.

Бобина мерно вращалась, узкая лента с вплетенной для прочности стальной нитью скользила над фотоэлементом. Его темная линза превращала чернильные линии в звук - неспешный разговор двух людей.

Кардинал Уголино ди Конти прикрыл глаза тяжелыми веками, похожими из-за складок на сегментированный панцирь насекомого. Мягким, скользящим движением пригладил бороду, сплошь седую и оттого кажущуюся легкой, пушистой. С такой бородой русские рисуют Деда Мороза, а европейцы - старых монахов, состарившихся за переписыванием высокомудрых манускриптов. Рука казалась желтоватой, обтянутой тонким пергаментом вместо кожи, с обилием старческих пятен.

Вообще Уголино производил очень мирное и очень благообразное впечатление. Ветхий дедушка, которого где-то ждет столь же благородно состарившаяся супруга, а также почтенное семейство из десятка детей и неисчислимой орды внуков-правнуков. Очень многие верили первому впечатлению. Некоторые впоследствии сильно об этом жалели. Разменявший восьмой десяток лет кардинал был не самым старым представителем папской консистории, но единственным, кто пребывая в таком возрасте сохранил юношескую живость ума и немалое влияние.

По большому счету никто не мог сказать в точности, на чем основывалось положение ди Конти среди заклятых друзей и коллег. Кардинал-диакон, официальный библиотекарь Ватикана не имел ни каких-то особых полномочий, ни прибыльных должностей. Однако... Как-то так получалось, что Уголино всегда все знал - обо всех и обо всем. Причем свое знание он использовал весьма не часто и крайне избирательно. Ди Конти не вступал в долгосрочные союзы, не придерживался некой единой линии и вообще старательно лелеял свое особенное положение - но в то же время, не выпуская из рук тонких нитей скрытого влияния.

Как союзник Уголино был не слишком полезен и, пожалуй, даже опасен - именно в силу своей особенности и непредсказуемости. При иных обстоятельствах кардинал-вице-канцлер [председатель римской канцелярии] Александр Морхауз никогда не обратился бы к нему за помощью. Однако novi temporis, сиречь новые времена, требовали новых деяний. Посему Александр пригласил в этот поздний час Уголино и после короткой речи воспроизвел одну за другой несколько звуковых записей.

Библиотекарь молча слушал, прикрыв глаза, и низко склонившись над столом, так, что почти подметал полированное дерево бородой. На его лице не отражалось ни единой эмоции кроме благожелательного внимания. Морхауз сидел, по старой привычке перенеся вес на один из подлокотников резного кресла, и талантливо делал вид, что все происходящее его совершенно не волнует.

Аппарат на столе тихонько жужжал электромеханизмом. Звуковой рупор, похожий на вытянутый бутон экзотического цветка, отсвечивал мутноватой желтизной, ловя свет неярких электрических ламп.

- ... septem decimorum ['Семь десятков' (лат.) - в 1586 г. декретом Сикста V число кардиналов было определено не более чем в 70 человек. Морхауз иронизирует, потому что на практике их бывало куда больше (до 200)] весьма неоднородны, - голос Морхауза, записанный на звуковую ленту, сохранил все черты, вплоть до легкой нотки усталого превосходства. - Со стороны мы все кажемся единой семьей, однако, это не так.

- Да, я никогда не задумывался над тем, что даже высшие иерархи Церкви остаются людьми, - Гильермо Боскэ говорил негромко и задумчиво. - А человеческая природа несовершенна. Следовательно, кардиналы тоже не свободны от изъянов. Хотя эта мысль, конечно...

Монах замолчал.

Уголино склонился еще чуть ниже, оперся предплечьями на край стола и сложил пальцы 'домиком', словно прикрывая бороду от невидимого дождя. По виду ватиканского библиотекаря было совершенно неясно, насколько его заинтересовала запись. Морхауз незаметно вздохнул и оперся на другой подлокотник. За окном капал дождь, и сгущалась вечерняя тьма. Александр украдкой посмотрел на часы, скрывающиеся в торце столешницы - незаметные для посетителей, хорошо видные хозяину. Конклав должен собраться в одиннадцать вечера. Выходило, что Морхауз так или иначе успеет решить все дела с Уголино, но впритык. Это было не слишком хорошо - перед собранием Александр хотел побыть немного в одиночестве и помолиться. Однако не все идет, как хотелось бы...

Запись продолжалась.

- Еретична? - саркастически вопросил Морхауз.

- Многогранна, - дипломатично пояснил Гильермо. - Она может стать, скорее поводом для сложных богословских измышлений или эссе.

- Готов биться об заклад, раньше вы не думали о подобном, - казалось, что Морхауз искренне веселится.

- Думал, но бегло и вскользь, - с наивной откровенностью ответил монах. - Это звучит тривиально, но ... мы маленькие люди, которые несут почетное бремя служения Господу в отдалении. Между мной и даже епископом - пропасть, которая никогда не будет заполнена. Что уж говорить о кардиналах... Так зачем тратить время на пустые размышления? Время - это единственное, чем мы по воле Божьей располагаем по-настоящему. Каждую минуту этого дара следует посвятить Ему, а не суетным мирским делам.

- И вам, мой друг, неинтересно, какие скрытые течения и волнения обуревают наш славный кардиналитет? - осведомился Морхауз.

На этом месте по лицу старого лиса Уголино мелькнула тень неудовольствия. Похоже библиотекарю не слишком понравился ироничный тон собрата, говорившего о Cardinales без малейшего пиетета - и притом с обычным монахом. Однако этим все и закончилось, больше старик ничем не выразил своего отношения.

- Это интересно, но ... по большому счету бесполезно, - с обезоруживающей прямотой отозвался Гильермо. - Боюсь, что в данном вопросе не смогу быть достойным собеседником. Я слишком мало знаю об этом. Моя жизнь проходит в смиренном служении, и я не сторож собратьям своим.

- Знать - не значит судить. Что ж... мы уже обсуждали некоторые аспекты морального, нравственного кризиса, который ныне охватил весь мир и отозвался на Церкви. Это - вызов, который брошен святому Престолу. А каждый вызов должен получить ответ.

'Бумажный' Морхауз пару мгновений помолчал, затем продолжил:

- Если упростить и отринуть второстепенное, то в настоящий момент священная коллегия разделена на три партии. Три течения, каждое из которых видит будущее Церкви в своем свете. Первая communitas исповедует принцип 'не надо чинить несломанное'. Наша Ecclesia пережила немало темных лет и суровых испытаний, переживет и это. Мы потеряем часть верной паствы и немалые доходы... Что с вами, брат Леон, вы морщитесь?

- Я не привык обсуждать вопрос денег в таком ... аспекте. Ведь сказано - не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться. 'Душа не больше ли пищи, и тело одежды'?

- Истинно так, но мы ведь уже затронули момент с несовершенством людской природы, не так ли? Итак, Престол лишится части доходов, однако мы переживем эту напасть, сохранив себя в новом изменчивом мире. Тем более, что князей Ecclesia эти бедствия по большей части не коснутся или затронут весьма опосредованно.

- Эта позиция кажется не слишком разумной, но в ней есть определенный смысл, - осторожно заметил Гильермо.

- Совершенно правильно замечено. Эту группировку обычно именуют 'авиньонцами', памятуя о временах, когда Престол располагался во французском Авиньоне. Поскольку ядро этого течения составляют кардиналы французского происхождения с твердыми позициями на континенте.

- Главенство провоцирует консерватизм?

- Да, именно так. Эти люди достигли вершин и готовы отдать часть, чтобы сохранить целое ... для себя.

- Я понимаю.

Теперь помолчал Гильермо. А затем спросил:

- Кто же им противостоит?

- Назовем их 'радикальными обновленцами'.

- Это звучит очень ... по-анархистски.

- Они и есть анархисты, приверженцы anarchiam, хотя и в несколько ином смысле. Эти люди полагают, что промедление смерти подобно, и Церковь стоит на пороге испытания, гораздо более серьезного, чем лютеранская Гидра во всех ее видах. Протестанты, мусульмане, наши заблудшие православные братья на Востоке - еретики и схизматики, обреченные на адские мучения, однако они тоже думают, что верят в Бога. Но выходит, что есть нечто страшнее искаженной веры. Это ее отсутствие.

- Атеизм?

- Атеизм, марксизм, наполеоника, гремиализм, 'этика империализма'... Имя им - легион, но суть одна - вера в материальное, мирское. Весь мир вступил в новую эру, где можно позволить себе роскошь не верить в Бога, причем публично, демонстративно. Это страшнее чумы, страшнее любых дьявольских происков, Вернее такой мир и есть сам по себе триумф врага рода человеческого.

- Но что же здесь анархистского? В желании вернуть людей к Богу?

- Методы и то, насколько далеко готовы зайти приверженцы радикальной реформации. Впрочем, это тема отдельного разговора. Думаю, вы поверите мне на слово, что они готовы зайти весьма и весьма далеко.

- У них тоже есть какое-нибудь национальное название? - уточнил Гильермо.

- Между собой их называют 'римлянами', потому что костяк группы составляют итальянцы, отодвинутые французами от главных вопросов, в том числе и финансовых. Однако в последнее время среди них все больше представителей Нового Света. Испаноговорящая Америка и Луизиана - наш стабильный оплот, таким образом, поневоле приходится продвигать иерархов из их среды.

- Насколько я помню, кардиналов из Америк практически нет.

- Их пятеро. Но там традиционно сильный и многочисленный епископат, его мнение приходится учитывать, чем дальше, тем больше.

- И это - тоже денежный вопрос? - вопросил прямо, 'в лоб' Гильермо.

Морхауз молчал довольно долго. Уголино успел сгорбиться еще сильнее, хотя это казалось анатомически невозможно, и пригладил макушку, свободную от красной шапочки, поросшую седым пухом.

- Да.

- Понимаю, - лаконично отозвался монах.

- Третья communitas - умеренные реформаторы. Немцы, австрийцы, отчасти швейцарцы. Эти люди согласны с 'римлянами' в оценке угрозы, но склонны придерживаться принципа 'festina lente'.

- 'Торопись медленно'?

- Именно так. Реформация необходима и неизбежна, однако поспешность - служанка дьявола, поэтому каждый шаг должен быть тщательно обдуман и взвешен. Компромисс и движение вперед - вот путь в будущее для Церкви.

- Такая позиция нравится мне более всего, - сказал монах.

- Я придерживаюсь взглядов, сходных с 'авиньонцами', - ровным голосом сообщил Морхауз. Слова его прозвучали вкрадчиво и мягко, словно кошачье мурчание. И, пожалуй, столь же угрожающе, как звучит милое мяуканье для мыши.

- Зная вас, пусть недолго и очень ограниченно, я ... не удивлен.

- Правда? - мурлыкающие нотки в голосе кардинала стали еще явственнее. Многие противники Морхауза, услышав подобное, невольно вздрогнули бы. Возможно - даже наверняка - вздрогнул и Гильермо. Однако когда монах заговорил (а случилось это далеко не сразу), речь его казалась ровной и спокойной.

- Да, правда. Я не удивлен. Вы могущественный человек. И ... состоятельный человек. Я уже понял, что во взаимоотношениях кардиналитета достаточно много мирской политики и la commerce. Возможно даже больше, нежели приличествует рулевым, что ведут наш корабль истинной Веры через бурное море испытаний. Но не мне судить их. Или вас. Придет время, и все наши деяния окажутся измерены и взвешены самым строгим, самым справедливым судьей. Не мне соперничать с ним.

- Хорошо сказано, брат Гильермо. Хорошо сказано, - очень серьезно вымолвил Морхауз.

Звякнул механизм, бобина сделала еще несколько холостых оборотов и замела. Запись закончилась.

- Это все? - негромко вопросил Уголино. Голос у него был чуть надтреснутый, каркающий, несколько не вяжущийся с благостным образом.

- Еще нет.

С этими словами Морхауз быстро сменил бобину, заправил свободный конец серой ленты в пружинный захват приемного барабана. Судя по длине ленты, эта запись была совсем короткая, буквально на несколько минут. Кардинал щелкнул эбонитовым тумблером.

- Путь праведника труден, ибо препятствуют ему себялюбивые и тираны из злых людей, - медленно, растягивая слова, с необычной торжественностью вымолвил голос Морхауза из рупора. - Блажен тот пастырь, кто во имя милосердия и доброты ведет слабых за собой сквозь долину тьмы, ибо именно он и есть тот, кто воистину печется о ближнем своем и возвращает детей заблудших. Понимаете, о чем я? Понимаете, что есть путь праведника и антитеза ему?

- Кажется, понимаю... - столь же медленно промолвил Гильермо. - Сейчас ... Мне нужно немного подумать.

Что-то протяжно заскрипело, очень уютно, можно сказать по-домашнему. Так поскрипывают ладно выструганные и пригнанные доски на полу в хорошем доме. Видимо Леон нервно заходил, часто и быстро ступая.

- Сейчас... - повторил монах.

Кардинал терпеливо ждал.

- Я думаю, что понял, - сказал, наконец, Гильермо. - Да. Ведь все уже сказано и рассказано, нужно лишь внимательно прислушаться к слову Божьему. Он собрал приближенных своих, но даже среди двенадцати избранных нашелся один Иуда. Ныне нас гораздо больше, многократно больше. И даже если не каждый двенадцатый, но сотый оказывается козлищем, их все равно - армия.

На этом запись закончилась.

Уголино откинулся назад, осторожно и плавно, как будто опасался рассыпаться от неосторожного движения. Он весь как-то съежился в кресле и стал похож уже не на доброго седого старичка, а скорее на гнома из сказки.

- Конечно, viva vox alit plenius - живое слово лучше воспитывает, интереснее было бы услышать все это вживую, - сказал библиотекарь, сомкнув тонкие артритные пальцы. - Но я понял тебя, да. Склонен согласиться. Этот человек соответствует твоему описанию. Он неглуп, честен, преисполнен чистой, искренней веры. И ... бесконечно наивен. Сколько ему лет?

- Пятьдесят один год.

- Да... это уже неизлечимо. Иногда я думаю, где пролегает грань между наивностью и глупостью?.. Думаю и прихожу к выводу, что они как две стороны одной монеты, суть разные грани единого. Однако здесь определенно не такой случай.

Голос старенького кардинала стал еще менее приятным и каким-то холодным, пронзительным, как итальянский стилет. Уголино закашлялся, шмыгнул носом. И спросил:

- Чего ты хочешь от меня?

- Мне нужна твоя поддержка, - прямо и без обидняков рубанул наотмашь Морхауз. Александр долго думал, как наилучшим образом высказать свое пожелание, и пришел к выводу, что в нынешних обстоятельствах следует быть предельно откровенным. У него просто не было времени плести сложные обходные маневры. Старый лис либо поможет, либо нет, и решено это будет сейчас.

- Будем откровенны и честны, - предложил ди Конти, и Морхауз с трудом сохранил постное выражение лица. Уголино, который предлагал честность - это было ... Александр даже затруднился с поиском подходящего сравнения.

- Мне импонирует ваша позиция продуманной реформации. 'Авиньонцы' жадные глупцы, к тому же французы. А радикалы - жадные сумасброды, и я затрудняюсь предположить, кто опаснее для Рима. Я даже готов мириться с полу-немцем полу-англичанином вроде тебя. Но ... сдается мне, ты опоздал, и ваша партия проиграна.

- Еще нет.

- Почти да. Ты слишком увлекаешься большой стратегией и временами пропускаешь незаметные уколы. Французы в последний момент переманили нескольких твоих сторонников - и вот уже все зашаталось. А тебе приходится упрашивать меня помочь.

- Я не упрашиваю, - сказал Морхауз, и в голосе его лязгнул морозный металл. Кардинал был готов на многое для привлечения старого хитреца, однако это 'многое' тоже имело пределы. - Я предлагаю. Ты волен согласиться или отказаться.

- Гордыня, брат Александр, - поморщился старик. - Гордыня повелевает тобой, а она скверный советчик.

Он поднял сухую ладонь, предупреждая готовые сорваться с уст Морхауза слова.

- В иных обстоятельствах я бы даже не стал тебя слушать. Но ... твой план мне нравится. С этим Гильермо... хорошо придумано. Он вполне годится. Поэтому я скажу тебе так.

Уголино загадочно покрутил пальцами, похожими на ломкие щепочки, улыбнулся. Из-за тонких бесцветных губ выглянули крупные желтоватые зубы, так что старичок на мгновение обрел сходство с ужасными созданиями на картинах Альбрехта Дюрера. В следующую секунду ди Конти снова сжал губы в тонкую нить, спрятал жуткий оскал в мягкую белоснежную бороду.

- Я посмотрю, что можно сделать за оставшееся время. Подумаю, как помочь тебе. Но...

Снова последовал неопределенный жест пальцами. Впрочем, Морхауз понял его совершенно правильным образом.

- Твои условия? - спросил он, заранее содрогаясь от ожидания. Было очевидно, что в сложившихся условиях поддержка старого и мудрого интригана окажется баснословно дорога - во всех отношениях.

- Я скажу. Потом. Если все-таки решу вступить в игру. И если из этого выйдет толк. Но заранее предупрежу - торг post factum меня оскорбит.

Морхауз помолчал, машинально барабаня костяшками по деревянному подлокотнику.

- Первый раз вижу такую интересную манеру торговаться, - медленно заметил он, глядя в стол и сощурившись. - Ты намерен выставить цену после передачи товара?

- Я скромный хранитель знаний, библиотекарь, бумажная крыса. Откуда мне знать, как торгуются сильные мира сего? Я могу лишь надеяться, что ты не обманешь старика, - снова улыбнулся Уголино, и Александра пробрала морозная дрожь. - Ты просишь чуда, и возможно я смогу его сотворить. Но где один раз, там второй. И возможно уже не в твою пользу...

- Я понял. Можешь не продолжать.

- Отлично, - ди Конти хлопнул в ладошки, звук получился глухим и 'деревянным'. - Как говорят наши коллеги из Общества Иисуса [иезуиты], 'Ad maiorem Dei gloriam' - к вящей славе Господней, у нас есть почти час. Употребим же его с пользой!