Звонок застал Ольшера в кабинете, хотя был уже одиннадцатый час ночи. Шестнадцать минут, кажется. Так, во всяком случае, отметила для себя по привычке дежурная стенографистка и переводчица Надие. Она входила в кабинет с бумагами и услышала звонок. Увидела, как капитан взял трубку. Поднес к лицу. Надие застыла у двери, ожидая знака шефа – уйти или остаться и присутствовать при разговоре. На часы она взглянула автоматически – Ольшер мог потом спросить: «Когда… мне звонили?»

Она осталась. Капитан разрешил. Жестом показал, чтобы села. Вероятно, придется что-то записывать. Подчинясь привычке, Надие раскрыла блокнот – он всегда у нее в руках, как и карандаш.

– Мой человек?

Удивление в голосе капитана.

– Не помню что-то. Повторите!

Взгляд на Надие. Ясно. Она готова. Карандаш нацелен. Пишет уже: «Саид Исламбек». Так повторил за кем-то Ольшер. Так приказано зафиксировать.

– Везите!

Трубка – на место. Капитан все еще удивлен, и, когда говорит Надие, чувствуется смущение.

– Найдите список завербованных… Последний. С ходатайством Чокаева. Там, кажется, всего шесть человек.

– Сию минуту.

Надие выскочила, а Ольшер задумчиво откинулся на спинку кресла. В такой час к нему приходила усталость. Он бы мог, имел право передохнуть. Закрыть глаза и несколько минут наслаждаться тишиной. Так и делал капитан обычно. Сейчас помешал звонок. Звонок из гестапо. Он удивил, но и обрадовал. В какой-то степени: дело Чокаева не затихало. Обнаружилось лицо, связанное с судьбой лидера туркестанских эмигрантов. Связанное, кажется, с убийством. Вот только Ольшер не уточнил, кого ловили на Бель-Альянштрассе гестаповцы. Кого застрелили? И отношение ко всему этому имеет его человек. Человек в форме СС, сотрудник подшефного Ольшеру учреждения на Ноенбургерштрассе.

– Есть такой. Пятый. – Вошла Надие. Тихо. Туфельки тонули в ворсе большого голубого ковра. Только у порога один раз щелкнули о паркет.

– Пятый?

Ольшер принял из ее рук список. Пробежал глазами весь текст: от адреса до подписи. Заметил и фамилию. Она, верно, стояла пятой. Это не главное. Это ничего не говорит.

– Папку со сведениями!

Через двадцать секунд появилась и папка. Серая папка с орлом на обложке и со свастикой в его когтях. Внизу белел череп и перекрещенные кости. Все папки с документами имели такое тиснение. Как и все бумаги, исходившие из управления на Моммзенштрассе. Они украшались орлом, свастикой и черепом. Даже штамп, подтверждающий, что документ оформлен и приобрел силу действия, представлял собой того же орла со свастикой в когтях.

Сведений о пятом номере было не так уж много: анкета, текст присяги с подписью завербованного, биография. Довольно скромно для такого случая. Ольшеру попались и другие анкеты, но он не обратил на них внимания.

– Странно… – Это капитан сказал по поводу анкеты Саида Исламбека. – Я никогда не думал, что там… – Он сделал паузу и едва кивнул куда-то назад. На восток, видимо. – Там сохранились люди с таким прошлым…

Надие высоко вздернула брови. Они и так гнездились довольно высоко и округляли ее большие глаза, а теперь совсем ушли от ресниц.

– Я не имею в виду вашу судьбу, фрейлейн Надие.

– Понимаю, господин капитан.

– Значит, сохранились… Очень странно.

Вспыхнула лампочка на внутреннем телефоне. Ольшер поднял трубку.

– Уже?

Кивнул.

– Ведите!

Надие машинально встала.

– Вы мне понадобитесь, фрейлейн, – произнес капитан. – Останьтесь.

Через смерть человека лежал путь на Моммзенштрассе, 55. Через смерть товарища. Боевого друга. Ни слова не сказано. Не пожали руки. Не открылась тайна. Хорошо, что не открылась. Для других. Но для Саида она должна была открыться. Должна была прозвучать. Иначе его появление в Берлине бессмысленно. Один на «необитаемом» острове. Чтобы он ни сделал, чтобы ни узнал, останется при нем и умрет с ним. Не станет оружием. А оружие это необходимо. За линией фронта, где идет битва. Где каждая весточка Саида – новый патрон в обойме. – Вы Исламбек? – вопрос был задан по-русски.На Саида глядели два серых острых глаза. Неповторимо острых. Они впивались. От них нельзя было избавиться, нельзя было уйти. Так почувствовал Исламбек еще у двери, когда переступил порог. Шел на эти глаза и опустился на стул, предложенный какой-то женщиной. Саид не увидел ее, вернее, увидел, но ничего не разобрал. Какой-то безмолвный силуэт. Тень какая-то. Опустился и смотрел на капитана. Взгляды были сцеплены.– Да…– Вы знаете, где находитесь?Он знал. Он все знал. Еще до того, как появился в Берлине, до того, как пал товарищ на Бель-Альянс. Дважды проходил Саид по Моммзенштрассе, знакомился с этим хмурым каменным зданием со множеством окон. Таинственно и зловеще молчащих окон. Думал, как проникнуть в него, как пройти мимо дежурного эсэсовца. Пройти свободно в главное управление СС.– Нет.– И не знаете, конечно, с кем разговариваете…Он должен был снова повторить «нет». Логика требовала. Не успел.Эта женщина, этот силуэт приобрел дар речи. Сбоку, нет, почти перед ним, за противоположным краем столика прозвучал голос. Низкий. Спокойный. Но с ноткой официальной торжественности:– Вас вызвал доктор Ольшер… – Женщина сделала паузу, видимо, глянула на капитана, получила санкцию и добавила: – Гауптштурмфюрер Рейнгольд Ольшер. – Что-то еще хотела сказать, но пресеклась на вздохе. Новой санкции не последовало. Запрет.Он, Саид, сам мог продолжить пояснение: «Начальник “Тюркостштелле” главного управления СС». Приятный сюрприз. Как долго ждал этого Исламбек, как долго шел к господину Ольшеру. Ступил через смерть.Его отправили из гестапо для проверки. На столе капитана папка, серая папка с орлом и свастикой. Личное дело Исламбека. Его личное дело.– Вы выглядите моложе своих лет.– Естественно.Ольшер все еще держал Саида своим цепким взглядом.– Как надо понимать вас?– Я должен был не знать настоящего отца.Зрачки капитана суживались. Превращались в две маленькие точки. Острие иголки вроде. И они кололи Саида.– Все еще непонятно.– Иначе меня бы не допустили в университет. Я не стал бы учителем.Теперь зрачки расширились. В них удивление:– Об этом ничего не сказано в анкете!– Она составлялась до моей личной беседы с господином Чокаевым.Кресло скрипнуло – капитан резко откинулся на спинку. Закинул голову. Ему надо было удалиться от Исламбека, издали глянуть на него. Понять, кто перед ним.И вдруг заговорил быстро с Надие. По-немецки. Просил ее уточнить, какой характер носила беседа Исламбека с Мустафой Чокаевым. Что именно сказал Чокаев об отце Исламбека.– Простите, господин капитан, я все понял.– Вы знаете немецкий? – насторожился Ольшер.– Их ферштее зи гут, абер дас шпрехен фельт мир швер, – с берлинским продыхом «р» произнес Саид.– Вот как!.. – Капитан задумался. Потом улыбнулся. – Вы продолжаете удивлять меня, господин шарфюрер. Это приятно… в некотором смысле.– Прошу прощения… Но мне не хотелось быть свидетелем вашего служебного разговора с подчиненным.– Благодарю вас.Он убрал свои глаза, этот гауптштурмфюрер. И кстати. Саид изнемогал под их взглядом. Нервы у него были напряжены до предела.– Когда вы изучили немецкий язык? – снова по-русски спросил капитан.– Еще в университете… Но без практики все рассеялось… Потом меня интересовал французский.– Почему?– Наш Мустафа жил в Париже… Я надеялся встретиться с ним на французской земле. На это рассчитывал и отец.Ольшер снова задумался. Легкая тень недовольства прошла по его лицу. Прошла и оставила след у губ. Они чуть скривились.– Так мог рассуждать лишь человек, оторванный от политики. Вы не в курсе движения националистов в предвоенные годы. Франция никогда не была матерью этого движения. Да она на это и не способна, господин шарфюрер.– Но ведь Чокаев и его сподвижники жили за пределами Германии.– Жили… – усмехнулся Ольшер. – Но поддерживала их Германия. У нас базировалась организация эмигрантов «Азад Туркестан», мы финансировали журнал «Еш Туркестан». Названные вами господа издавали его именно в Берлине. И возглавлял его не кто иной, как Мустафа Чокаев…– Я не знал этого, господин капитан… Связь с заграницей прервалась после некоторых событий… Последняя весточка пришла, когда отца уже не было…– Что говорилось в письме? – снова впился в Саида гауптштурмфюрер.«Неужели знает, – мелькнула тревожная мысль у Исламбека. – Неужели все шло через них? – Но тут же отбросил подозрение: это было так давно! Простая проверка».– Отцу давалось задание связаться с человеком по имени Абдурахман.Ольшер вдруг поднялся. Резко. Ударилось о стену качнувшееся кресло. Поднялся и сверху бросил искру в Саида:– Откуда вы все это знаете?.. Вы были ребенком.Теперь Саид мог разрешить себе небольшую паузу. Не для обдумывания. Для переживаний. Он вспомнил мать. Имел право сын погрустить о самом близком человеке…– Я не сентиментален, господин капитан, – опустил глаза Исламбек. – Но мать – единственное светлое пятно в моей жизни и в моих чувствах. Она помнила каждую букву этой маленькой записки. Она связывала ее с нашим будущим. С моим будущим…Капитан вышел из-за стола и стал прохаживаться по кабинету. Минуты две длилась эта процедура. Все молчали. Только Надие тихо шелестела страницами блокнота. Она записала разговор и теперь проглядывала текст.– Вы просили узнать, господин капитан, – нарушила тишину переводчица, – о чем говорил в личной беседе Мустафа Чокаев.Остановился Ольшер. Прощупал глазами Саида и секретаршу.– Это уже не имеет значения…Опять зашагал капитан. От стола к окну и обратно. Смотрел на пол, на пластины паркета, поблескивающие у порога, иногда поднимал голову к люстре, что теплилась под потолком тремя матовыми шарами. Он работал, капитан, он что-то решал. Может, решал судьбу Исламбека. Наверное, его судьбу.И снова стояла тишина. Тревожная для Саида тишина. Полная тайны. Ему надо было угадать ее. Надо было следить за мыслью гауптштурмфюрера. Отстаивать себя. Защищаться. Или наступать. Достаточно ли сделано для победы? Маленькой победы вот здесь, в кабинете Ольшера. Может, надо броситься в бой? Перетянуть чашу весов на свою сторону? А что судьба его взвешивается, в этом Саид не сомневался. Только как броситься, как ворваться в мысли капитана? Все закрыто. Все защищено этой тишиной. Этой обязанностью молчать.Он поймал взгляд переводчицы. Любопытный взгляд. Украдкой брошенный на него. Читала, читала свои записи и вдруг вскинула глаза. Черные, горящие тревогой глаза.Значит, и она тревожится. Беспокоится за чужую жизнь. Да, жизнь. Отсюда две дороги. И одна – назад, в гестапо. Впрочем, ему просто так кажется. В ее взгляде – только любопытство. Одно любопытство. И чуточку страха. Всегда страшно, когда кого-нибудь убивают. Или собираются убить.Что за человек эта переводчица? Молодая. Не немка. Неужели?!Ему не хотелось, чтобы она оказалась его соотечественницей. Но откуда этот облик? Знание языка? Не случайно же она служит переводчицей в управлении СС. Сюда не так-то легко попасть. Узка слишком дверь для непосвященных. Вернее, совсем закрыта. Значит, эсэсовка. Молодая, красивая эсэсовка. С огромными, чуть встревоженными глазами. И любопытными. Вот она снова украдкой взглянула. Теперь уже без любопытства. Только с тревогой.Пять минут отсчитали часы на столике в углу. Пошла шестая минута. А Ольшер все шагает и шагает по кабинету.– Странно, – неожиданно произносит капитан. – Убийство Чокаева совпало с вашим приездом в Берлин… На третий день… Впрочем, здесь много странного.Он говорит сам с собой. Но для Саида. Чтоб тот слушал. Чтоб чувствовал, куда тянет чаша весов. А она тянет…На седьмой минуте Ольшер замирает. У стола. Смотрит долго на телефонный аппарат. Нехотя поднимает трубку. Набирает номер. Говорит тихо, словно собеседник где-то рядом, за стеной:– Господин штурмбаннфюрер… Я выяснил… Да… Это оказался мой человек…

– Наконец-то! Я думал, тебя в гестапо распотрошили, как барана. Там ведь не церемонятся с нашим братом. Азиз не спал, хотя был второй час ночи. Он сидел на кровати и ждал каких-то событий.Саид с удивлением посмотрел на друга:– Что мелешь! Или пьян?– Хм… Пьян. Если бы все были такими пьяными. Я же видел, как тебя схватили… Шел следом и вдруг – бах. Ловко.Саид сжал кулаки. Ему так хотелось ударить этого наглеца. Задушить собственными руками. Как тогда на холме, в Беньяминово. Но он сдержался. И с улыбкой, которая стоила немалых сил, сказал:– Да, ловко… если учесть, что после всего этого я здесь, рядом с тобой, и приехал на личной машине одного из доверенных лиц Гиммлера.– Ха, это не так уж удивительно. Удивительно только, что ты вернулся. Мог бы приехать на автобусе или просто прийти пешком. Главное, вернуться… – Азиз подергал кончики усов – он их усиленно растил и холил, особенно в Берлине, ему казалось, что они придают вес человеку. – Откровенно говоря, я рад тебе. Когда сидишь в этой комнатушке, вроде как на вершине минарета, а внизу тьма и тишина, становится грустно. Мы, кажется, слишком далеко забрались, брат.– Да, далеко…– Вообще-то хорошо быть другом доверенного лица Гиммлера… – Азиз глянул внимательно на Саида и ехидно улыбнулся. – Только бы друг этот не отдал душу Аллаху так же быстро, как дядюшка Мустафа.– Будем надеяться…Азиз откинулся на подушку, заложил руки за голову. Встревоженный и испуганный несколько минут назад, он воплощал теперь спокойствие и безмятежность.– Я доволен, брат.– Чем?– Доволен собой…– Есть основания?– Ха… Приятно сознавать, что ты не ошибся, сел на ту лошадь, на которую следовало…– Ты имеешь в виду свою форму СС?– Нет, тебя.Это было настолько цинично, что Саид растерялся. Подобной наглости он не ожидал от Азиза.– Только ты не обижайся, брат, – улыбнулся Рахманов. – Лошадь эта все-таки лучше, чем ишак. Во-вторых, будем откровенны, советую, кстати, и тебе не играть в загадочность…Саид подошел к кровати Азиза и недвусмысленно поднял кулак над ним:– Сейчас я отправлю тебя к пророку, которого ты так часто вспоминаешь.Азиз не шелохнулся. Он продолжал улыбаться, хотя в глазах и мелькнул испуг.– Не валяй дурака, брат. Я тебе так же нужен, как и ты мне… Надо ценить истину… Убери руки, они мешают говорить… Вот так. Прежде всего спокойствие. Нервы еще пригодятся нам в Берлине… Так вот, я угадал лошадь, когда еще ты поднял руки там, в леске у дороги. Когда немцы бежали на нас. Ты не выстрелил ни разу… А почему? Ха, Азиз не пророк, но он думает не хуже пророков… Ты не выстрелил там потому, что тебе нужны были патроны здесь. А?! Что ты на это скажешь?– Я люблю думающих ослов.– Мы начинаем друг друга понимать.– Но ты не относишься к этой категории. К тому же осел должен не столько размышлять, сколько помнить. Дорогу, например, или хозяина. А тебе все время изменяет память.Азиз закатился смехом. Ему явно нравился разговор с другом.– Ха-ха! Я забыл… ведь ты Саид Исламбек… Действительно, у меня плохая память. Но я вспоминаю. Вспоминаю все…Пол в стареньком отеле заскрипел под ногами Саида. Он вымеривал шагами комнату. Комнатку, вернее, – в ней едва умещались две кровати и крошечный столик. Оставался еще проход, который и вышагивал Исламбек. Его не веселил, как Азиза, разговор. Настораживал. Впрочем, даже не настораживал. Вселял страх. Уже знакомый по прошлому страх. Проскальзывали намеки и раньше, показывал зубы шакал, но не так открыто. Теперь он разинул пасть. Клыки наружу вылезли.– Вспоминаю.Он смеялся. Как-то взволнованно, словно предстояло сглотнуть жертву, а как это сделать, он не знал. И опасался, сумеет ли?– Ты должен вспомнить, как приходил к нам в дом в Ташкенте… – требовательно произнес Саид. – Хвастался же в поезде, что знаешь нашу семью… Хорошо знаешь…– Семью Исламбекова, – поправил Азиз.– Нашу семью, – упрямо, с жесткой ноткой в голосе повторил Саид. – Мою семью. И я тогда был мальчишкой…Рахманов открыл рот. От удивления. Друг превзошел самые смелые ожидания Азиза. Он требует.– Постараюсь вспомнить.– Стараний недостаточно. Ты должен вспомнить… Такой мальчишка был, подвижный, не особенно разговорчивый… Часто вспоминавший отца…– Неразговорчивый… Ха… Это похоже на тебя…– Значит, вспомнил?– Почти…Азиз снова поднялся. Сложил ноги калачиком. Так ему удобнее было раздумывать. А предстояло кое-что решить. Решить серьезно. И притом окончательно. Карты уже вынуты из колоды. Надо играть. Играть наверняка.– Ты прицениваешься к халату, который стоит недешево, – лукаво сощурив глаза, объявил Рахманов. – Недешево…– И не слишком дорого, он не шелковый.– Зато он ватный… А когда человеку холодно и надо что-то накинуть на плечи, он не щупает материал…– Иначе говоря, ты вспомнил?Азиз перестал улыбаться. Глаза его были по-прежнему сощурены, но без лукавства уже. С холодной расчетливостью изучал друга Рахманов. Долго изучал. Потом выдавил из себя:– Вспоминаю…