Он не сделал этой приписки. Вообще ничего не изменил. Ни одного слова.

В десять утра он позвонил Надие: можно ли явиться.

– Да…

Саид едва не бросил трубку – так торопился выполнить приказ. Пауза, сделанная Надие, показалась концом разговора. Притом маленькое «да» прозвучало страшно сухо и вряд ли можно было ожидать продолжения беседы. А она продолжалась:

– Только не на Моммзенштрассе.

Он испугался. Всякие изменения сбивали с уверенного ритма, напоминали об опасности.

– А где?

Надие так же сухо, тоном распоряжения пояснила:

– На Бель-Альянс… Угол Гнайзен-ауштрассе… В семь вечера…

Все, все можно было понять. И слова Ольшера: «Это мой человек», и интерес золотоволосой Рут Хенкель к имени сестры Блюмберг, даже просьба секретарши переписать анкету казалась логичной. Но встреча на Бель-Альянсштрассе у того самого кладбища, где произошло убийство и где его схватило гестапо, это не объяснялось никак. Вернее, объяснялось страшной догадкой.

Весь день Саид ходил как в тумане. Успешное решение трудной задачи с анкетой, принесшее некоторое спокойствие, исчезло после телефонного разговора. Потемнел Саид. Словно обуглился. Когда в холле, где обычно старый Пауль Хенкель занимался с «членами правительства» немецким языком, Азиз увидел друга, он ужаснулся.

– Ты болен?

– Кажется.

– Э-э, берегись, брат, здесь не выздоравливают…

Он намекал на Мустафу Чокаева. Впрочем, это было неважно, на кого намекал Азиз, – здесь действительно не выздоравливали. Не выздоравливали те, на кого падала тень гестапо или СС. Такая, кажется, тень коснулась Саида. Так он чувствовал.

И все-таки надо было идти на Бель-Альянсштрассе. Через мост. Смотреть, как внизу ползет мутно-голубой Ландвер-канал, всегда мутно-голубой и пустынный в этом месте. Через серый Блюхер-платц, забитый машинами. Мимо кладбища. Старого кладбища. Мимо того самого места, где стоял черный «опель-лейтенант» и вспыхивал своими стеклами. Пройти еще раз. Почти повторить чувством все.

И он повторил. Без прежней остроты, но с тем же ощущением тревоги, с тем же ожиданием какого-то события. По странному, ничем пока не объяснимому желанию видеть то же самое Саид следил за правой стороной улицы, следил за автомобилями, ловил взглядом черные «опели» и мысленно задерживал их ход у панели, где высился фонарь. Машины пролетали мимо. Потом он стал искать Надие. На правой стороне, и конечно, у фонаря. Плыли женские платья, костюмы, пыльники. Бесчисленное множество шляпок. Переводчицы не было. Казалось иногда, что идет она – тонкая, гибкая, с высоко поднятой черноволосой головой. Почему-то Саиду она представлялась именно такой издали. Ошибся. Но понял это позже. Сейчас искал Надие с высоко поднятой головой. Стройную. Без шляпы.

Ровно в семь – без какой-то минуты, – миновал он кладбище. Те же люди у входа. Ничего не изменилось. Старик, знакомый старик, стоял на тротуаре и беседовал с пожилой полной немкой под зонтиком. Ветхим, кривым, с вылезшей сбоку спицей. Их выпустили из гестапо. Выпустили, как и Саида. Они вернулись к кладбищу. Куда им еще идти? А может, это служба. Работа – стоять и говорить, говорить и смотреть. На прохожих, на того же Исламбека.

Машины у тротуара тоже знакомые. Старенький кабриолет, ветхий, как зонт у толстой немки. И еще два авто, не менее потрепанных. Ровно в семь, теперь уже точно, Саид прошел мимо кабриолета. Взгляд скользнул по дверцам, случайно, вдруг встретился с чужими глазами, в глубине, в тени. На какую-то долю секунды вырисовалось лицо, чертовски приметное лицо, и скрылось. Утонуло в полумраке.

На противоположной стороне улицы остановился черный «опель». Тот же самый, кажется. Да, он. Так же вспыхнули стекла в лучах предвечернего солнца. Саид вздрогнул. Не мог не вздрогнуть. Минувшее повторялось. С дьявольской точностью. Из «опеля» вышел человек. В плаще, серой шляпе. Посмотрел на баллон. Вынул сигареты. Стал закуривать. Зажигалка не сработала. Спрятал ее в карман. Пошел через дорогу к кладбищу.

Что это? Сегодня среда! Вторая среда. Семь вечера. Условленное время. Саиду становится страшно и радостно. Как тогда. Невольное желание – остановиться. Повторить все. Повторить с живым. Он живой. Снова живой.

Но останавливаться нельзя. Глянуть еще раз – тоже нельзя. Остается – шагать и думать. Первое, что приходит на ум, – мысль о слежке, о провокации. Саид и то и другое принимает спокойно. Враг создал условия для саморазоблачения. Не вышло. Впрочем, неизвестно, каков дальнейший план. Что ждет Саида на углу Гнайзенауштрассе?

Его ждала Надие.

Прошло пять минут, пока Исламбек преодолевал отрезок улицы от Барутгерштрассе до поворота. Преодолевал, а не вышагивал торопливо, как полагалось молодому офицеру, спешащему на свидание. Откровенно говоря, после встречи с «опелем» Саид уже не надеялся увидеть переводчицу. Ему представлялась знакомая картина – два гестаповца в шляпах и у какого-нибудь подъезда машина со свастикой.

Машины не было. Не было гестаповцев. Стояла Надие. Совсем, совсем не такая, какой существовала в мыслях Исламбека. Серая, неприметная, в костюме неопределенного цвета. Главное, в шляпке. Худенькая. Тонкая, верно, но не с гордо поднятой головой. И лицо растерянное. И глаза тревожно грустные. Как-то сбоку, снизу даже, она посмотрела на Саида и улыбнулась виновато.

Нелепо было предполагать, что здесь вообще кто-то способен ходить с гордо поднятой головой. Кроме немцев. И то далеко не всех. Пауль Хенкель, их хозяин, например, смотрит всегда на ноги. Редко, редко вскидывает глаза и тотчас их опускает. Ну а что говорить об иностранцах! Им положено клонить головы. Все это понимал Саид. Понимал, а Надие рисовал себе другой. На улице. Хотя бы такой, как в приемной капитана. Там она царствовала. По-своему, конечно. В окружении страха, таинственной тишины, в окружении сейфов и звуконепроницаемых дверей, она казалась торжественно холодной и властной. Гордой и грустной. А на Бель-Альянс, среди шума, среди тысяч людей Надие померкла. Берлин давил ее. Уничтожал.

Ему стало чуточку жаль тоненькую, грустно-встревоженную переводчицу. Жаль по-человечески. И по-мужски. Она стояла рядом и ежилась от страха. Да, от страха. Явившись сюда, Надие, видно, совершила какой-то трудный шаг в жизни. И он был не под силу ей.

Он полез в карман, чтобы дать ей переписанную анкету, облегчить сразу положение, в котором она оказалась, избавить от лишних разговоров. Ведь в этой анкете вся суть. Из-за нее назначена встреча, если только листок бумаги не зацепка, не уловка, не провокационный ход. Сейчас он все это выяснит.

Надие предупредила его намерение:

– Идемте…

Они пошли в противоположную сторону, вниз по Бель-Альянс. Быстро пошли. Он едва поспевал за ней. Ему не терпелось спросить, зачем спешить. Куда, главное, спешить. Надие шепнула:

– Говорите по-немецки!

Опять Саиду захотелось спросить: почему? Почему надо говорить по-немецки, когда оба они могут легко объясняться на родном языке? Тем более здесь, на улице. Одним из его намерений, когда он обдумывал предстоящую встречу с переводчицей, была именно проверка Надие: кто она. И вот такая возможность отбрасывалась.

Стали говорить по-немецки. Впрочем, что это был за разговор – глупая переброска словами. Пустыми, ничего не значащими: о его самочувствии, о ее самочувствии.

– Вы хорошо говорите по-немецки, – с иронией заметила Надие.

– Стараюсь, – оправдал свои успехи Саид.

– А я беспокоилась. Помнила вашу фразу…

Он вскинул брови и этим выразил свою заинтересованность: какую фразу?

– Их ферштее зи гут, абер дас шпрехен фельт мир швер. – Переводчица вдруг засмеялась. Ее забавляло что-то. Видимо, собственная хитрость – сумела разоблачить Исламбека. Он так понял. И тоже засмеялся.

– Мне действительно трудно говорить, но не настолько, чтобы я был в состоянии молчать рядом с вами…

Она сразу померкла:

– Не надо.

Спутница удивляла его. Постоянно удивляла. И он не скрывал этого. Пялил на нее свои глаза, полные изумления.

– Мне не хотелось бы, – огорченно добавила Надие, – слышать от вас пошлости.

– Простите… – он решил исправить ошибку. – Просто я ежедневно занимаюсь у Пауля Хенкеля. Он великолепный педагог.

– Ну, если вас учит отец фрау Рут, то успехи закономерны.

– Вы не верите мне?

– Не верю…

– Надие… – Саид остановился. Сделал это для спутницы – пусть поймет, как он оскорблен ее ответом. Возмущен даже.

– Ну, ну. Мое мнение не так уж важно. Если бы вы разговаривали только со мной… – на паузу, что прервала мысль Надие, легло самое главное. И Саид должен был догадаться о нем.

– Значит, и немцы мне не верят?

Надие понравилась острота, с которой велся их разговор, и отбрасывать ее уже не хотелось.

– Это не национальная черта, господин Исламбек. Сейчас не верят везде. Слишком страшны ошибки.

– Везде? – нарочито удивленно переспросил Саид.

– Везде и всем…

Появилась возможность сдернуть таинственное покрывало с этой черноволосой переводчицы. Если не сдернуть, то хотя бы чуть приподнять. И Саид попытался.

– Вам тоже?

– Я не исключение… – она оглянулась. Как и прежде, цепко схватила даль улицы, за секунду прощупала и, кажется, успокоенная, повернулась к Исламбеку. Успокоенная – это определил он легко. Вообще чем больше они удалялись от Гнайзенауштрассе, тем оживленнее, светлее становилась Надие. Даже прямее. Знакомое Саиду по первой встрече возвращалось. Невольно он задержал взгляд на ее лице. Внимательный взгляд. Покрывало чуть-чуть сдвинулось, так решил Саид, но не настолько, чтобы увидеть душу человека, какая-то черточка лишь проглянула. Грустная. Ее, эту черточку, и изучал Исламбек. Она поняла интерес как обычное удивление. Поэтому продолжила мысль: – Там ведь тоже не верят…

«Там» всегда звучало одинаково и имело один лишь смысл – Восток. «Там», – кивали сотрудники «комитета», боясь произнести слово «родина», «там», – махал рукой Пауль Хенкель, «там», – сдвигал сурово брови капитан Ольшер.

– Иногда не верят, – согласился Саид.

– Иногда, – усмехнулась Надие. – Нам… всегда… – Покрывало, кажется, еще сдвинулось. Намного. Во всяком случае прошлое этой эсэсовки стало проглядывать.

– Значит, вы оттуда? – заторопился он с вопросом.

Можно было сказать «да». Именно подтверждения ожидал Исламбек, хотя внутри отклонял такой вариант. Она промолчала. Не кивнула даже. Оставила своего спутника в недоумении.

На углу Бергманштрассе они пересекли торопливо улицу и по Кройцбергштрассе пошли к парку. Он начинался за небольшой цепочкой домов, укрывавшихся зеленью тенистых деревьев, давно-давно посаженных и теперь раскинувших свои огромные кроны над аллеями. Это были, кажется, клены. А возможно, не клены, другие крупнолистые деревья, незнакомые Саиду. В сумеречной синеве, что таилась здесь перед закатом солнца, Надие обрела спокойствие.

– А теперь к черту немецкий… Будем говорить как дома.

И первая заворковала по-тюркски. Увлеченно, с упоением каким-то. Словно пела любимую песнь. Детскую, запавшую в сердце. Шла и говорила. Не ожидала ответа. Он не нужен был ей. Изливала себя в словах.

На боковой аллее высмотрела скамью и потянула за собой Саида. Села первая. Продолжала ворковать.

Все-таки она говорила по-турецки. Исламбек хорошо понимал ее, но слова были не родными. И произношение чужое. А что говорила Надие? Знакомое. Близкое. Говорила и о каком-то городе на юге.

– Какой он сейчас? – вдруг спросила она.

При всей искренности, а Саид чувствовал искренность Надие, ей трудно было верить. Собеседница делала какие-то загадочные ходы, непонятные. Непонятные в общем течении беседы. Не называла города и спрашивала, как он выглядит.

– Не знаю, – ответил Саид мягко.

– Почему же вы не знаете? Еще года не прошло, как вы из дому… Оттуда…

– Верно, – согласился он. – Только я не знаю вашего города.

– Он такой маленький… На берегу Каспия… Говорят, очень красивый.

– Говорят… Разве вы не видели его?

– Видела… Очень, очень давно. Еще ребенком… Но мне всегда кажется, что синь моря осталась со мной, хотя все остальное померкло…

«Черт возьми, как они умеют крутить. Все! Дар какой-то. Или великолепная школа. Ни за что не ухватишься, ускользает, будто мираж. Целый час почти говорим, и я ни на шаг не продвинулся к ее тайне. Вроде покрывало отодвинулось, но за ним туман. Непроглядный». С этим огорчением, с этой досадой и смотрел на переводчицу Саид. Он готов был снова отдернуть занавес, искал для этого момент. Не понадобилось. То ли Надие угадала его намерение, то ли заранее подготовила неожиданный поворот. Снова сбила с толку Исламбека.

– Меня увезли из Ленкорани трехлетней девочкой… Отец увез… В Турцию…

Без подталкиваний, без вопросов Надие стала рассказывать о прошлом сама. Он не хотел верить. Он знал, что у этих людей, сидящих за серыми стенами на Моммзенштрассе, по несколько биографий, продуманных до тонкостей. Одну из них преподносят сейчас ему. И начинают с Ленкорани. Заставляют Надие родиться на Азербайджанской земле. Зачем? Чтобы оправдать этот характерный тюркский язык. Узбечкой ее не сделаешь, хотя им и хочется этого: узбечка могла бы легче войти в доверие к завербованным, легче снискать симпатии соплеменников. Избрали близкий вариант – азербайджанка. Но и для этой роли Надие плохо подходит – турецкий выговор, акцент. Тогда ее трехлетним ребенком «переселяют» в Турцию. Теперь все логично, все оправданно.

Так вырисовалась перед Саидом Надие. Никакой в сущности, тайны. Эсэсовский агент. Что поведает она дальше? Ага! Ее не оторвали, конечно, от родины, в Ленкорани у нее остался брат. Не захотел уезжать за границу? Мать не захотела. У нее были свои убеждения? Нет, она плохо жила с отцом. Славу богу, обошлось без убеждений. Они здесь были бы неправдоподобными. Семья разделилась. Но связь существовала. Брат переписывался с отцом. В 1936 году и эта ниточка оборвалась. Где он, Надие, конечно, не знает, но думает о нем. Все просто. Просто до скуки.

А Надие изображает что-то. Смолкла. Грустно смотрит сквозь неплотный ряд деревьев на Кройцбергштрассе, по которой спешат машины в сторону Бель-Альянс. Провожает их, встречает и снова провожает взглядом.

– Я встречу его?

Очень нелепый вопрос. Опять желание заставить Саида сказать что-то определенное. Он невольно озлобился:

– Вы никогда не носите форму?

– Нет, – смутилась Надие. – Вы думаете, она мне пойдет?

– Не знаю… Может быть…

Предвестники берлинской осени, первые жухлые листья, красили желтизной аллеи. Вечерний ветерок, нетеплый уже, со знобинкой, врывался с проспекта, трепал ветви, ссыпал наземь сушь, катил по песку, закидывал на газоны. Виктория-парк, всегда чистенький, зализанный метлами, пестрел теперь, словно его камуфлировали, оберегая от бомбежки. И пестрота рушила торжественность, делала все вокруг естественным, простым. Душевным.

– Почему вы назначили встречу здесь? – с той же откровенной злобой произнес Исламбек.

– Вам не нравятся эти аллеи?

– Я их не замечаю.

– Вот как… Мне казалось… вам будет приятно пройтись по знакомым местам… Бель-Альянс великолепен вечером…

«Именно в семь часов, – добавил мысленно Саид. – Хочет уличить меня. Проверить. Надеется, что проговорюсь, выдам того, кто упал на асфальт от пули гестаповца. Коварна же эта эсэсовка с глазами джейрана».

– Я переписал анкету, – напомнил о деле Исламбек. Надие сидела почти спиной к нему. Так ей было удобно смотреть на проспект, провожать машины. Они мчались со страшной скоростью, торопясь до темноты исчезнуть с лица Берлина, открытого английским самолетам. Фантастический бег «опелей» и «мерседесов» напоминал карусель. И карусель эта занимала Надие. Или, возможно, она хотела занять себя. Не поворачиваясь, откликнулась на слова Саида: