К министерству иностранных дел кортеж не подпустили эсэсовцы. У подъезда стояли машины итальянского посольства. Из передней выползал посол, а может, и не посол, а просто сотрудник посольства, но такой медлительный и такой важный, что легко мог сойти за доверенное лицо самого дуче.

Менке сразу оценил обстановку и нахмурился. Торжественная церемония нарушалась, эффект пропадал. Стоять где-то на задворках с полным набором «министров» было унизительно. И барон бросился в подъезд, к главному портье вестибюля. Он буквально вырвал из его рук телефонную трубку и потребовал начальника протокольного отдела. Менке сердился, что с ним бывало редко. Он настаивал, он угрожал. Кому-то угрожал. Кто-то оправдывался перед ним. Но не особенно, потому что барон вдруг испугался. Померк. Понял – итальянский посол будет принят первым, ему нельзя ждать, Италия – это государство. Существующее государство, а не символическая «империя».

Положение создалось пиковое. Единственный выход – подняться наверх и там продолжить борьбу, но барон не мог бросить своих подопечных. Бросить в машинах. Он подождал, когда итальянцы войдут в вестибюль, и приказал дежурному унтеру освободить подъезд. Два «фиата» отплыли, и шофер лимузина подтянул кортеж к министерству. Смущенный президент хлопал глазами, не понимая, что означает задержка. Сам он готов был пешком идти к Риббентропу, но его подчиненные! Что они подумают о главе правительства, как расценят такой скандал – президента не принимают.

Шесть эсэсманнов подняли руки и прорычали «хайль», когда лимузин застыл у подъезда. Через жиденький строй почетного караула президент неторопливо прошагал в вестибюль. Портье тоже вытянулись. Это вернуло главе правительства спокойствие и даже наполнило гордостью. На какую-то секунду он пожалел, что жена его не видит почестей, которыми окружен сегодня ее муж.

Саид замыкал шествие. Ему полагалось быть скромным и по должности, и по целям. Со стороны вроде наблюдал он за правительством и анализировал. Впервые ему пришлось увидеть всех вместе. Всех принаряженных, всех прилизанных и причесанных. Именно причесанных. Ему говорили, что у «главы» специальная завивка, поэтому волосы так красиво, по-женски, лежат ровными волнами. Волосы – предмет его неустанной заботы и внимания. Перед тем как сойти с машины, он вынул из бокового кармашка расческу, снял шляпу и бережно провел по этим безукоризненно четким волнам. Так президент делал всегда. Читал ли бумаги, услужливо подсунутые фрау Людерзен, разговаривал ли с посетителями, пил ли вино, – а пил он его часто, – расческа не выпадала из его рук. Если каким-то образом она не обнаруживалась в кармашке, президент начинал нервничать, проклинал жену, всех проклинал. Женственный до неприличия, он проявлял особый интерес к своей внешности. Часами гляделся в зеркало, десяток раз менял галстук. Он не стеснялся спрашивать подчиненных: хорошо ли выглядит сегодня, идет ли ему костюм, не помята ли прическа. И беспокойно смотрел им в глаза – лгут или говорят правду? Подчиненные не лгали – их «отец», как назвал его Баймирза, действительно выглядел хорошо и, главное, не старился. На лице не появлялись морщинки, глаза не тускнели, девичий голос звучал все так же высоко, – по телефону, например, многие принимали президента за фрау Людерзен.

Между прочим, этот девичий голос смутил Риббентропа. Даже вызвал улыбку: под усиками президента пропело чистое сопрано. Ну, это было уже позже.

Сейчас президент двигался по лестнице, устеленной ковровой дорожкой, двигался нерешительно, словно боялся, что его вот-вот остановят. Следом шли главные и менее главные члены правительства. Ближе всего – лейтенант Хаит. Этот чувствовал себя главнокомандующим. Грудь вперед, китель с трудом вмещал в себя налитое мускулами тело лейтенанта. К тому же он был молод и сберег себя в лагере для военнопленных. С первого же дня будущий министр удостоился поста лагерного повара. Как и Азиз, он не голодал, не терял в весе и перед глазами «отца» с девичьим голосом предстал во всем своем блеске. Может быть, поэтому на него и пал выбор тогдашнего вице-президента «национального комитета». Уж больно по-собачьи преданно глядел он на человека, протянувшего ему свою белую, украшенную маникюром руку. Верность была подкупающей, она решила будущее. Эту верность прочел позже и барон Менке, прочел и Риббентроп. Еще позже. Сегодня.

Пока же они шли, соблюдая полную субординацию, ни на шаг не приближаясь к «отцу» и ни на шаг не отступая. Рядом с президентом переступал со ступеньки на ступеньку барон. Он вел правительство, боялся, как бы снова не нарушилась церемония. А нарушиться могла. Это Менке чувствовал. Наверху сидел итальянский посол – мало ли что взбредет в голову министру иностранных дел после беседы с доверенным лицом Муссолини.

Саид пока что тоже шел вместе со всеми, хотя его присутствие на церемонии было необязательным. На другой день фрау Людерзен объяснила, что внешность шарфюрера очень подошла к такой обстановке – среди членов правительства так мало людей с мужественным обликом. А ведь надо показать Германии способность этого правительства бороться. Наивная немка, она представляла себе политику в плане демонстрации мундиров и лиц. С такой точки зрения сам президент, конечно, не внушал доверия.

В зал для церемоний свиту и самого «отца» не пустили. Менке ввел подопечных в какую-то комнату, где, по его словам, необходимо было подготовить документы, ознакомиться с ними. Все почему-то волновались. Больше всего – президент. Он вставал с кресла, подходил к окну, снова садился. Хаит смотрел на «отца» с тревогой и участием. Остальные тихо переговаривались. Никаких документов не появлялось ни в руках, ни на столе. Исчез и сам барон.

Вдруг президент спросил, словно только что вспомнил:

– А где моя жена?.. Где Рут?

Спросил всех, но отозвался Хаит. Только он и мог отозваться.

– Испортилась машина, – убежденно произнес «во-еннный министр». – Фрау скоро подъедет.

– Идите! Найдите госпожу.

Опять сказал всем. Но на этот раз Хаит не отозвался. Бросить президента перед таким событием, пропустить главное – а по представлениям Хаита, подписание договора было главным не только во всей судьбе обитателей дома на Ноенбургерштрассе, но и в его личной судьбе, – не входило в намерения «военного министра». Он пробежал глазами по членам правительства и задержался на новичке. На Саиде.

– Узнайте!

Лейтенанту шарфюрер должен был подчиниться. Он вообще всем должен был подчиняться – такова его должность в правительстве.

– Слушаюсь.

На озере было тепло. По-летнему. В какой-то мечтательной грусти застыла голубая гладь, и даже редкое, почти неуловимое дыхание ветра не касалось воды. Будто он бежал лишь по берегу, по верхушкам деревьев. И если бы не зенитки, торчавшие на островке, и не катер с солдатами, причаливший у сходней, можно было бы забыть о войне. Правда, берег почти пустовал. Обычно усыпанный цветными купальниками, сейчас он желтел голым песком. Даже редкие зонты не красили пляжа. Кабинки для переодевания поблекли, посерели. Война и осень опустошили Ваннзее. Прежде женщина в модном платье не прошла бы незамеченной вдоль берега. Тем более в таком модном и дорогом платье, как у Рут. Сегодня ее никто, кажется, не видел. На всем протяжении – от станции моторных лодок, где фрау Хенкель вылезла из «мерседеса», до купален, – она не встретила ни единого человека. Чудом забредшие в этот час на берег берлинцы – пожилые люди – или дремали, или смотрели в голубое небо: их не интересовала молодая блондинка. Лишь солдаты с катера взяли на прицел дамочку и так держали ее под огнем, пока Рут не подошла к розовой кабинке и не скрылась в ней. Не обошлось, конечно, без острых словечек и предложений помочь фрау раздеться. Это были солдаты, они по-своему оценивали красоту Рут. Она понимала и иронически улыбалась.Она разделась в кабине и вышла через несколько минут в купальнике. Легла на песок тут же. Заложила руки за голову. Стала нежиться на мягком осеннем солнце. Она старалась быть спокойной. Быть безразличной. Не для себя. Для того человека, который назначил свидание в этом безлюдном месте и мог подойти в любую минуту.Он подошел. Не сразу. Бродил где-то в парке, похожем на лес, или сидел на скамеечке в тени высоких сосен, невидимый с берега, наблюдал за Рут, и только когда она перемучилась положенные для подобной цели полчаса, человек, топя туфли в рыхлом песке, тихо подошел к ней. Опустился рядом. На корточки.Стал смотреть на Рут. Смотрел, размышляя о чем-то и ожидая, что фрау Хенкель обратит на него внимание. Она должна была обратить внимание. Первая. Это тоже входило в его планы.Но если борьба, то почему бы и Рут не применить тактику сражающегося? Пусть он ждет. Она подремлет. Веки опущены, и на голубоватой коже лежит блик солнца.Минуты две они воюют молчанием. Никто не хочет сдаваться. Тогда человек садится на край подстилки, свободный край, цепляется ладонями за собственные колени и, прищурив серые глаза, острые глаза, устремляет взгляд на озеро, на зенитную батарею, что темнеет над водой. Потом поднимается выше, к небу. Со стороны Потсдама идет звено самолетов. Высоко. Белые крестики истребителей рисуют полукруг. Это патрульный облет – иногда с севера, со стороны Рюгена, внезапно появляются английские бомбардировщики. Впрочем, оттуда же могут налететь и русские. Кто не помнит неожиданной бомбежки Берлина летом 1941 года, сразу же после начала войны с Россией. Из-за туч вынырнул четырехмоторный самолет и ахнул на столицу бомбовый заряд. И ушел. Его объявили английским бомбардировщиком. Населению объявили. А те, кому положено знать правду, имели точные сведения. Даже фамилия летчика значилась в секретном донесении – Водопьянов. Конечно, сейчас к Берлину подступиться трудно, – приняты все меры. Но подступают. Правда, ночью, не днем. Днем пока спокойно. Как сейчас.– Рут, не делайте вид, что вам безразлична судьба собственного мужа, – начал человек, все так же разглядывая голубое небо.Он все-таки сдался. Хотя и наносит удар.– Мне действительно безразлична…Фрау Хенкель прятала по-прежнему глаза. За веками. Их нельзя показывать капитану, а рядом с ней, конечно, капитан, в глазах он прочтет все. Это гауптштурмфюрер умеет делать.– Не думаю, – Ольшер вернулся взглядом к Рут. Матовые, покрытые ровным загаром плечи ее теперь уже не интересовали капитана. Он искал глаза. Открытые глаза Хенкель. Не нашел. – То, что господина президента может не принять сегодня Риббентроп, вас должно заинтересовать. Не так ли, очаровательная фрау?Она вспыхнула. И, конечно, вскинула свои синие ресницы.– Вы не умеете скрывать своих желаний, капитан.– Так же, как и вы. – Гауптштурмфюрер довольно улыбнулся: Рут вступила в борьбу. Теперь дело за оружием, – у кого оно острее. – Да и нужно ли скрывать? Я хочу, чтобы вы ясно понимали мою цель.– Увы, не чувствую ясности.– Прошлый раз все точки были расставлены в нужных местах. Вы сами их расставили. Теперь вам захотелось превратить их в многоточия.– События, дорогой капитан, сделали это помимо моей воли.– События… – Ольшер задержал взгляд на завитке, что трепетал на шее Рут. Чистая, нежная, причудливо изогнутая прядка волос. Горящая в лучах солнца. – События вы строите по собственному плану. И собственными силами. Не без результатов, причем. И все-таки, господин президент может не попасть сегодня на прием к Риббентропу…Рут досадливо сжала губы. Следовало спросить, почему, но она не воспользовалась этой возможностью, не хотела выдавать себя. Сам эсэсовец объяснит. И он объяснил:– Нет сестры Блюмберг. Но есть другой свидетель. Самый главный.Она тяжело вздохнула.– Я знаю.– И сегодня этот свидетель может заговорить.– Только заговорить? – несколько разочарованно спросила Рут. Ей казалось, что слова – не такая уж страшная вещь. Она даже повеселела. Лукаво глянула на капитана. – Только?– Да, – подтвердил Ольшер. – Но открыть рот иногда больше значит, чем подсыпать в порошок от головной боли смертельный яд.Намеки уже не действовали на фрау Хенкель. На нее ничего не действовало. Все это она уже слышала из уст гауптштурмфюрера. Угроза. Старая угроза. Поэтому Рут с издевательской улыбкой спросила:– Вы уверены, капитан, в существовании этого мифического свидетеля?– Я?.. – Ольшер опешил. Кажется, милая кошечка перешла в наступление. Ноготок впился в эсэсовца. Довольно глубоко. Он действительно не был уверен, что свидетель есть. Фамилии и имени его никто не знал. В протоколе допроса сестры Блюмберг значилось условное определение: «какой-то туркестанец». От этого определения и отталкивался Ольшер. – Я более чем уверен.– Почему же гестапо не разделяет вашей уверенности, капитан?– Потому, что гестапо не имеет дело с туркестанцами. Они, как вам хорошо известно, находятся в подчинении некоего гауптштурмфюрера Ольшера.– Хорошо известно, дорогой капитан. – Она поднялась с цветного тканого коврика, села и так же, как капитан, принялась глядеть на вспыхивающие на солнце приплески воды у берега. – Вы знакомы с ним? Вы видели его?..Она все еще не верила. И Ольшер пошел на риск. Солгал:– Такой чести можете удостоиться и вы… Он здесь.Теперь удар достиг цели. Рут знала – ничто уже не может удержать ее. Осталось одно – просить милости. Рука легла на плечо капитана. Сдавила его с отчаянием.– Отдайте мне этого туркестанца…Снова плыли стайкой истребители за озером. Выпевали свою осиную песнь. Негромко. Но тревожно. Загремел мотор на катере. Вспыхнул сразу рокот и оглушил берег, лес. Оглушил Ольшера. Дал ему возможность несколько минут промолчать.– Что я получу взамен?Она вся, кажется, прильнула к нему, хотя касалась только плеча гауптштумфюрера.– Рут Хенкель, жену президента.– Возможного президента, – уточнил капитан.Рут возразила. Решительно закачала своей светловолосой головой, встревожила прическу.– Нет, жену президента.– Что ж, это равноценно… Если вы, конечно, хорошо поняли меня.– Я сумею понять.Ольшер не склонен был проявлять слабость, обыкновенную человеческую слабость, она мешала идти к цели. Отвлекала, давала в руки людей, что находились рядом, какие-то зернышки. Потом, в нужный момент, зернышки эти произрастали. Становились уликой против самого капитана. Но сейчас он не мог сдержать себя. Взял локоть Рут и поцеловал его. Не просто, не ради приличия, как в прошлый раз, а с чувством. С благодарностью вроде.– Сумеете…Она посмотрела на него с жадностью. Со страстью, которая постоянно таилась в ней и только ждала выхода.– К тем жертвам, что я принесла на алтарь Германии, прибавится еще одна.Страсть и распутство Ольшер соединял с именем Рут, но он не подозревал в ней еще и фанатизма. Фанатизма, граничащего с истерией. Впрочем, это могла быть и игра. Талантливая игра. А искусство всегда настораживало капитана.– Мы все приносим жертву, – опуская ее руку, произнес Ольшер.– О, нет… Вы этого не в состоянии оценить… Я принесла себя в жертву как женщина…Какое-то особое значение имело сказанное сейчас Рут. Какой-то мучительный огонь горел в ее глазах. Его обдало холодом. Он пожалел, что поцеловал ее только что. Страх мгновенно отдалил его от Рут. Но оторваться от нее не смог. Пальцы впились в плечо капитана. Цепкие пальцы.– Я никогда не стану матерью…Это уже слишком… Приобретение «шахини» обходилось гауптштурмфюреру слишком дорого. Но отказываться от покупки уже нельзя было. Да и никто другой не заменил бы Рут. С ее помощью капитан овладевал самим президентом, всеми ключами к тайникам, приобретал возможность слышать, видеть и направлять.– Как бы велики ни были наши жертвы, они всегда окажутся недостаточными, милая Рут, – попытался успокоить взволнованную «шахиню» Ольшер. – Разве вам это не внушали в «Бунд дейчер медель»? Вы, кажется, посещали их собрания?– Я ничего не забыла, капитан.– Похвально.Ему страшно хотелось высвободить плечо из когтей Рут. Но просто вырваться – значит обидеть «шахиню». Создавать осложнения в самом начале не входило в планы гауптштурмфюрера. Она не в таком состоянии, чтобы можно было пренебрегать чувствами, грубо диктовать свою волю. Все это впереди. Сейчас главное – закрепить союз, вернее, кабальный договор о единстве действий и полном подчинении.– Вы мною довольны, капитан?– Почти.– Все еще почти?– К сожалению… Прекрасная Рут не так послушна, как этого требует долг.– Боже! Но и капитан не так сговорчив и щедр, как диктуют условия.Ольшер прикинулся удивленным.– Риббентроп может принять президента через три-дцать минут, – гауптштурмфюрер посмотрел на часы, что взблескивали на руке фрау Хенкель, – крошечные швейцарские часы. Взгляда было недостаточно. И Ольшер взял кисть Рут, осторожно, церемонно приблизил к своим очкам. – Да, через тридцать пять минут… И это зависит от вас, очаровательное дитя.– Только это?– Неужели вам мало титула «матери Туркестана»?Рут перестала улыбаться. Глаза сделались холодными.– Поводок от титула останется в ваших руках, господин гауптштурмфюрер? Чтобы время от времени могли дергать его?– Яснее?– Отдайте мне туркестанца!– О! Это такой пустяк, фрау. Думаю, что мы поладим. – Вопреки желанию Ольшер снова поцеловал ее руку. Снова благодарил и заверял в искренности. Чем еще можно было сломить эту женщину? Хитрую и умную женщину? И все-таки женщину, со всеми слабостями своего пола. – Туркестанцем мы закрепим наш союз, а сейчас самое важное – коронация у Риббентропа.Он еще раз глянул на часы и опять на швейцарские, принадлежавшие Рут. Невольно и она посмотрела. Стрелки застыли на половине второго. Почему-то ей показалось это символическим – половина второго. Целый час члены правительства находятся у Риббентропа. Неужели он еще не принял их, не подписал договор между «Германской и Туркестанской империями», как сказано в той бумаге, что показывал ей торжественно муж? И разрешение на подпись должен дать гауптштурмфюрер? Не ложь ли это? Что может какой-то капитан, всего только капитан? Впрочем, он хозяин дома на Ноенбургерштрассе, господин всех туркестанцев, находящихся в Германии. Ему фюрер отдал их. Живыми и мертвыми. Отдал на вечное пользование. И ее отдал – Рут. Немку Рут. Ведь она жена «отца туркестанцев». И сейчас капитан борется не с ней, не с президентом. Он борется с бароном Менке… Вторым господином. Вторым хозяином. И фрау Хенкель, обворожительная фрау Хенкель, лишь исполнительница его замыслов.Капитан встал. Невежа. Не подождал, пока ей захочется подняться. Не подал руки. Заторопился.– Одевайтесь.Опять эти часы. Опять счет минутам.– Мы должны успеть.Рут вошла в кабину. Он захлопнул за ней дверцу. Сказал:– Пользуюсь этой невольной задержкой, чтобы предупредить вас, фрау…Дверь сама отворилась. Наполовину Ольшер мог увидеть Рут, видимо, этого она хотела, но он снова машинально захлопнул створку.– О чем предупредить, капитан? – игриво переспросила фрау Хенкель.– Никакие хитрости больше не помогут вам.– Вы отказываете молодой женщине в невинных шалостях. Не слишком ли это жестоко, дорогой гаупт-штурмфюрер?– У нас разные представления о шалостях. Они не так уж невинны. Во всяком случае, мне ваши шалости не нужны. Я исключаю их. Навсегда.– Это уже приказ?– Если хотите.– Мне становится грустно.Дверь распахнулась еще раз. Вышла Рут. В том же наряде, что приехала к озеру. Только прическа чуть-чуть испортилась, и «шахиня» на ходу поправляла ее. В зубах держала шпильку, а рукой заправляла за ухо волнистую прядь.– Я почти готова. Едем?– Едем.– Куда? – Шпилька мешала говорить, и Рут вынула ее изо рта. Вколола в волосы.– В отель.Она пожала плечами.– Вы, кажется, торопились в министерство…– Нет. Я тороплюсь к телефону.Ольшер зашагал впереди. Она поплелась следом, вытаскивая туфли из мягкого теплого песка. Сказала с досадой:– Вы очень жестоки со мной, капитан.Ольшер молчал. Он закуривал сигарету.

Риббентроп все-таки принял членов правительства. Принял после отъезда итальянского посла. Вернее, не принял, а разрешил войти в кабинет, где стоял большой дубовый стол с резными ножками и массивное кресло, обитое зеленым бархатом. Министра не было. Над креслом висел портрет Гитлера, произносящего речь. Начальник протокольного отдела позволил господам сесть, а сам остался на ногах и смотрел на вторую внутреннюю дверь, из которой должен был, как из-за кулис, появиться министр «третьей империи». Менке волновался. Ему все не нравилось сегодня. Все беспокоило: и неожиданное появление итальянца, и двухчасовая задержка, и отсутствие в кабинете министра. Исчезновение Рут Хенкель тоже настораживало. Ее участие в церемонии было необязательным, но уж если она примкнула к кортежу, то должна была проделать весь путь и даже предстать перед Риббентропом, – кстати, барон симпатизировал красивым женщинам… То, что Рут села в машину Ольшера и эта машина вдруг улетучилась, – казалось подозрительным. К тому же минут десять назад в министерство позвонили из «штаба» Гиммлера, – так доверительно сообщил Менке начальник протокольного отдела. Позвонили Риббентропу. И сейчас, кажется, министр разговаривал со «штабом». Конечно, «штаб» – это туманное обозначение. Менке не верил, что сам Гиммлер вмешивается в формирование «правительства Туркестана». Звонят, безусловно, из Главного управления СС. И по инициативе гауптштурмфюрера Ольшера. Впрочем, Ольшер мог лично обратиться к Риббентропу – эсэсовские заправилы получили право во все вмешиваться, все контролировать.