Они ехали втроем. Президент, командующий и Саид. Могли отправиться двое, но капитан приказал взять шарфюрера. С особым поручением.

Исламбек не знал, куда мчит их машина. Закрытая машина с военным номером. Вел ее шофер из управления СС.

Не разговаривали. С Исламбеком не разговаривали. С шофером тоже, хотя тот и пытался завязать беседу. Перебрасывались словами лишь президент и командующий вооруженными силами. Саид слушал и ничего не понимал. Какие-то междометия, недомолвки, какие-то фамилии. Но старался ничего не пропустить. Ни одного слова. Хотел спросить – куда едем, но постеснялся. Слишком высоко по своему положению находились его спутники. Притом он помнил «собаку» и «сына праха».

«Опель» пересек кольцевую трассу, охватывающую Берлин и предназначенную для быстрой концентрации на внешней магистрали моторизованной пехоты из городских гарнизонов, помчался по шоссе. Оно было ровным и почти свободным. Машина развила бешеную скорость.

Этих мест Саид не знал. Справа мелькнула река с баржами и лодками. Катер, старательно пыхтя, волок по светлой глади что-то вроде каравана, крытого брезентовыми чехлами. На одной из барж торчали зенитки. Пролетели мимо колючей изгороди, окружавшей полигон. Вдоль проволочной стены шел танк с ярким крестом на броне. Это было уже за пределами Берлина, за чистыми улицами и скверами, за мостами и вокзалами. Появлялись и торопливо исчезали скотные дворы с высокими черепичными крышами, дома крестьян, похожие на картонные сооружения, однообразные по виду и цвету, сады, уже принесшие урожай. Война, кажется, не коснулась этих мест – так было все тихо и спокойно, и если бы не обгонявшие «опель» грузовики с солдатами, и не бронетранспортеры, которых обгонял «опель», Саид забыл бы о грозном времени.

Примерно через полтора часа или несколько больше «опель» свернул с главной магистрали на проселочную, проскочил под нависающим шлагбаумом в тихую аллею из густых рослых каштанов и покатил уже на малой скорости к густому парку. В глубине его угадывался светлый каменный дом.

Слева вспыхнула белая дощечка с черной надписью: «Дуркфарт ферботен!» – «Проезд запрещен!» «Опель» не остановился, не повернул назад. Он бежал спокойно, уверенно по аллее, минуя один за другим столбики с предупредительными знаками «Ферботен!». Он даже прибавил скорость, и эти «Запрещено!», «Запрещено!» мелькали как приветственные флажки. Только у красной стрелки с коротким, как выстрел, словом «Хальт!» машина замерла. Откуда-то из-за дерева вышел автоматчик и перегородил «опелю» дорогу, будто предполагал, что машина нарушит приказ и ринется к светлевшему вдали дому. Вслед за автоматчиком вышел эсэсовец и приблизился к водителю. Он ничего не сказал, лишь протянул руку, требуя пропуск. Шофер подал маленькую черную книжечку, и патрульный просмотрел ее. Вернул. Взял под козырек. Пропустил машину.

Снова замелькали «Запрещено!» «Запрещено!». И все между каштанами, среди покоя и безлюдия. Саид жадно ловил каждый знак, каждый приметный изгиб ствола, вглядывался в полумрак, пытаясь найти здания или какие-нибудь сооружения. Но каштаны заслоняли собой все, только аллея впереди была открыта взору. И усадьба по-прежнему светлела.

Каюмхан и Хаит не обращали внимания на знаки, не проявляли любопытства к каштанам, не всматривались в каменное строение впереди. Должно быть, они не раз бывали в этих местах и ехали спокойно. Саид старался внешне тоже не показывать своего интереса и «работал» лишь глазами.

«Кажется, мы в логове, – думал он. – Приметная тишина. Нарочитая. Все чисто, прилизано. Немцы даже в змеином гнезде умудряются создавать идеальный порядок. Комфорт. Кто-то ежедневно подметает аллею. Убирает листья. А их много по утрам – осень. Облетают каштаны».

– Хальт!

Теперь уже не надпись. Окрик. Окрик автоматчиков. Их четверо. Бегут к «опелю». Оцепляют его. Отворяют дверцы. Заставляют выйти.

Сила оружия велика. Тем более когда оно в руках эсэсовца. Президент без повторного предупреждения покинул место рядом с шофером. Его попытался опередить военный министр. Буквально выбросился из «опеля» и кинулся к «отцу», подхватил его под руку. Нужно было показать автоматчикам, что прибыл не обыкновенный смертный, а глава государства, причем не просто государства, а империи. Только эсэсовцев ничем не смутишь. У них приказ – не пускать. Приказ, нарушение которого грозит расстрелом.

– Ферботен!

Запрещение на сей раз адресовано шоферу. Он знает об этом. Свернул вправо, повел машину вдоль проволочного заграждения. Президента, военного министра и Саида эсэсовцы повели влево, к будке с часовым.

Их не впустили сразу. Дежурный эсэсманн позвонил по телефону кому-то. Доложил. Получил ответ. И только после этого разрешил пройти.

Парк был безлюдным. Может, не парк даже, а лес. Хорошо расчищенный лес с узкими тропинками. У одного из деревьев сидела на поводке собака и с любопытством поглядывала на людей, шагавших по аккуратной песчаной дорожке. Она не залаяла, не проявила беспокойства.

Вот это-то и приметил Саид. Приметил и отметил подсознательно, зафиксировал будто. Видимо, овчарка напомнила о недавнем прошлом, о лагере в Беньяминово или о другом лагере, где конвоиры, сопровождая пленных, брали в помощь собак. Овчарка напоминала еще что-то. Своим обликом, любопытным взглядом. Когда гости поравнялись с деревом, к которому был прицеплен поводок, она почему-то вскочила и подняла уши.

– Ральф! – окликнул пса Баймирза Хаит.

Овчарка еще острее поставила уши, глаза ее засветились добрым, приветливым огоньком. Старые знакомые!

В это время со ступенек крыльца сбежал человек в форме офицера СС и пошел навстречу гостям. Саид невольно задержал шаг. К нему приближался тот самый офицер, которого он видел в Беньяминово. С овчаркой. Этим самым Ральфом, любопытно поглядывавшим на гостей. Теперь Исламбек узнал и собаку. Чертов пес долго изучал тогда Саида, следил вроде за его движениями. Ни за кем не следил – ни за Чокаевым, ни за Азизом, ни за муллой, а именно за Саидом. Так запало в его разгоряченном мозгу. Они даже взглядами встречались с Ральфом: два глаза, вспыхивающие при тусклом свете керосиновой лампы.

– А Ральф помнит, – произнес Хаит, здороваясь с офицером. – Помнит меня.

– Он у меня умница, – улыбнулся офицер.

Протянул руку и погладил собаку. Потрепал ее по загривку.

– Своих узнает великолепно. Всех, кого я отбирал вместе с ним, считает друзьями. Не трогает.

Вчетвером направились к крыльцу. Офицер продолжал восхищаться своим Ральфом:

– Один остряк решил покинуть наш санаторий по собственной воле, три дня бродил по лесу. И Ральф нашел его. Нашел и не куснул… Родственники, ничего не поделаешь.

– Умница, – не то оценивая факт, не то подыгрывая хозяину овчарки, произнес с улыбкой Хаит. Президент тоже оглянулся назад, посмотрел на собаку. Кивнул, соглашаясь с военным министром.

«Не только собака, но и хозяин ее, наверное, отличается хорошей памятью, – подумал Саид. – Надо полагать, что Ральф узнал меня, как это ни странно. Очередь за офицером. Как я запечатлелся в его мозговом аппарате – просто Саидом Исламбеком или другом Чокаева. Фамилия, конечно, не зафиксировалась. Этот вербовщик ездит по всем лагерям, сколько людей прошло мимо него – разве упомнишь». И все-таки офицер, переговариваясь с Каюмханом и Хаитом, изредка бросал короткие взгляды на шарфюрера. Просто взгляды. Интереса в них не было. Во всяком случае, Саид не заметил любопытства. Пока не заметил.

По ступенькам поднялись на веранду и через массивные застекленные двери вошли в вестибюль.

– Хайль!

– Хайль!

Еще два офицера встретили гостей. Оживленно заговорили. Тоже старые знакомые. Здесь у Каюмхана было больше друзей, чем в Берлине. И военный министр чувствовал себя свободно. В этом обнесенном тройным рядом колючей проволоки обиталище эсэсовцев они оказались своими людьми, выполняли ту роль, которая предназначалась им по положению. Это те самые усилия на благо Германии, о которых упомянул Риббентроп сегодня.

Кроме эсэсовских офицеров, в вестибюле никого не было. Через огромные окна лился свет осеннего дня, неяркий, но удивительно глубокий, выбирающий из двух длинных коридоров, бегущих влево и вправо, сине-оранжевые ковровые дорожки, цветы на подставках в дальних углах, дверные ручки, покрытые никелем. В один из таких коридоров и повели гостей офицеры.

Ни секунды без труда. Мысль неутомима. Оценка всего, что рядом. Анализ…

Я прошел в логово. Это – уже настоящее. За стеной, за дверями – они. Какие? Сколько их?

Почему такая тишина?

Ему, Саиду, говорили. Говорил полковник Белолипов:

– Их готовят к ударам. А это и умение слушать. Это способность говорить. С помощью передатчика.

Значит, их обучают радиоделу. Должен работать ключ. Характерный звук. Тире – точки. Его нет. Ничего нет. Слышны шаги офицеров. Мягкие шаги по ковру. Все.

Черт с ним, со звуком. Возможно, перерыв. Или окончены занятия. Главное – кто они? Кто? Он боится новых встреч. Даже собака, сидевшая под деревом, вызвала беспокойство. Ее хозяин так просто расстроил Исламбека. А что за стеной? Они могут знать Исламбека в лицо. Когда-то встречали.

Это страх. Это готовность к любой неожиданности. Готовность к худшему.

Но страх – спутник. Такой же спутник, как терпение и выдержка.

Спутники. Их много у разведчика. Спутники движения.

Саид шел долго. Даже слишком долго. Казалось, не дойдет. Шел не останавливаясь. И когда эсэсовец, хозяин Ральфа, затворил за Саидом дверь в вестибюле, Исламбек почему-то решил: дошел.

Дошел. Уже несколько раз ощущалась эта грань. Порогов было несколько. Первый – повели под конвоем. Там, у леска. Второй – разговор с Мустафой Чокаевым. Третий – окрик коменданта: «Шнель!» Потом другие пороги: Ноенбургерштрассе, Моммзенштрассе, Фридрихштрассе. Наконец – этот лагерь. Те пороги он переступал. Шагал дальше. Последний переступил и решил остановиться.

Логово. Светлые окна. Ковровые дорожки. Цветы. Даже цветы! Здесь веселее, чем на Ноенбургерштрассе, в «правительственном» доме. За стеклами шумят осенние каштаны. Тихо шумят.

И вдруг: «Та-та-та… та-та-та».

За дверью.

Вызывающая дрожь музыка. Автоматически Саид читает текст. Ничего не понятно. Какая-то путаница. Шифр. Или упражнение без определенного задания.

Рядом. Они рядом. Какой-то метр отделяет Саида от тех, кто назван его врагами. И не только назван. Кто уже стал врагом, переступив порог этой лесной усадьбы, кто дал присягу в верности немцам.

Исламбеку хочется увидеть их. Сейчас же увидеть. Столкнуться. И начать бой. Особенный. Не похожий ни на что обычное. Но бой. Не на жизнь, а на смерть. Здесь его передний край. Передний край разведчика.

Они идут. Четверо. Саид идет последним. Едва касается дорожки. Бережет тишину. Он должен слышать. Слышать их. За стеной. Держать на прицеле.

Все, что было внутри у Саида, мгновенно стерлось, когда Вали Каюмхан неожиданно спросил. Именно неожиданно. У него мыслительный процесс происходил очень странно, если не сказать большего. Разговаривая с кем-нибудь, объясняя или доказывая что-то, президент вдруг прерывался и спрашивал о совершенно неуместных, далеких от темы вещах. Сейчас, слушая унтерштурмфюрера, он повернулся к Саиду. Произнес с тревогой:

– Где моя жена? Вы не нашли ее?

Надо же было вспомнить о приказе спустя три, нет, уже четыре часа. Неужели ни разу ему не пришла на ум мысль – куда девалась Рут?

– Нет, отец…

Внезапно президент взвился. Как женщина, он замахал в отчаянии руками, завизжал:

– Найдите Рут! Сейчас же найдите Рут… Я приказываю…

Нелепейшее распоряжение. Надо потерять всякое представление о времени, о реальных вещах, чтобы из этого леса, находившегося от Берлина в нескольких десятках километров, посылать человека на розыски фрау Хенкель. Где искать? В каком направлении?

Первое, что сделал Исламбек, это повернулся, показывая свою готовность выполнить приказ. Он не думал о результатах, о своих возможностях, вообще ничего не думал. Истеричный вопль президента требовал каких-то поступков. Только поступков. Но уйти Саиду не дали. Унтерштурмфюрер не дал:

– Господин шарфюрер нужен здесь.

Так спокойно и в то же время так твердо сказал, что Каюмхан моментально стих. Отчаяние сменилось равнодушием. Он даже повеселел. Немцы действовали на президента магически.

– Тогда вы… вы пойдите, – сдержаннее произнес Каюмхан. Теперь он обратился уже к своему военному министру.

Как и Саид, он не мог не подчиниться. Не мог отказать своему «отцу» и благодетелю в любезности. Поэтому поклонился, сделал вид, что готов на все. Но тоже не ушел. Да и куда, собственно, идти! Унтерштурмфюрер опять вмешался:

– Разрешите, я дам поручение своему офицеру. Он наведет справки.

– Будьте любезны, – с ноткой озабоченности ответил Каюмхан. – Заранее благодарен.

Унтерштурмфюрер, однако, не поторопился дать поручение. Довел гостей до крайней двери и отворил ее настежь.

– Нас ждут…

Они! Их было десять человек. В мягких серых свитерах, без головных уборов, в легких ботинках. Непонятно, что делали все десятеро. Вернее, не все. Двое наблюдали. Шла борьба. Странная борьба. Один вначале, потом второй набрасывались на третьего, пытаясь ударить головой, кулаками, палкой. И он, один, отбивался. Схватывался с противниками, опрокидывал их, выбивал палки. Совершалось это молниеносно и казалось самой настоящей борьбой. Во всяком случае, президент ахнул, когда дубинка занеслась над одной из жертв и едва не коснулась черепа.

– Отставить!

Дубинка застыла над головой. Все застыло в воздухе: руки, ножи, пистолеты – кое-кто был вооружен пистолетом советского образца. На короткое мгновение комната представляла собой немую сцену, кадр из кинофильма.

Восхищенный Каюмхан заулыбался.

– Дети мои, это прекрасно! – Сказал по-тюркски, а унтерштурмфюреру перевел: – Вундербар!

Тот кивнул и подозвал к себе обладателей серых свитеров. Они поспешили на зов. Выстроились торопливо перед офицером и гостями.

Они! Молодые, здоровые люди. Не юноши, конечно. Но и не старше тридцати лет. Хорошо сложены. Хорошо натренированы. Инструкторы немало поработали, чтобы ввести своих подопечных в нужную форму. Они готовы. Готовы нападать, крошить головы, стрелять из пистолетов, вонзать ножи. На стене висит схема уязвимых мест тела человеческого. Стрелками указано направление ударов кинжала. Черными – тяжелые ранения, красными – смертельные. Рядом способы удушения: при нападении спереди, сбоку, сзади. Удушения стоящего, сидящего, лежащего. Все изображено ясно, выразительно. Видимо, это специальный класс, где преподается убийство как учебный предмет.

Убийцы! Кажется, таков ответ на вопрос Саида – кто они? Но это первый вывод. Общий. Обладатели серых свитеров садятся на скамьи – скамьи тоже предназначены для учебных целей, обиты войлоком. Садятся, собираясь слушать своего «отца». Сам «отец» снимает шляпу, опускается на стул. На его лице все еще лежит улыбка. Глаза восхищенно глядят на «детей». Ведь он сказал – дети мои.

– Дети мои, – повторил Каюмхан. – Вот мы и снова встретились. В счастливый день. Несколько часов назад правительства Германии и Великого Турана заключили союз на вечные времена. Я подписал его, и рука моя… – он поднял свою холеную кисть, украшенную маникюром, – рука моя была тверда, как тверды ваши руки, держащие оружие…

Президент начал обычную речь, высокопарную, витиеватую, рассчитанную на доверчивого, неискушенного слушателя. Парни с любопытством смотрели на своего «отца» и, кажется, ждали каких-то удивительных слов. Саид тоже слушал. Он всегда слушал. Но на этот раз помешал опять-таки унтерштурмфюрер. Он наклонился к уху Саида и произнес шепотом:

– Идите за мной.

Саид вышел в коридор. Следом за эсэсовцем.

– Я вас знаю.

Унтерштурмфюрер посмотрел в лицо Исламбеку. Не строго и не испытывающе.

– Я тоже, – ответил Саид. Ответил, чтобы подчеркнуть свое спокойствие. – По Беньяминово. Вы приезжали с Мустафой Чокаевым.

– Помните, значит?

– Да.

– Вы знаете, зачем присланы сюда?

– Меня найдет унтерштурмфюрер. Передаст приказ.

– Совершенно правильно. – Эсэсовец нажал на дверь, из которой они вышли, убедился, что она плотно затворена. Сказал, теперь уже не приглушая голоса: – Вы будете наблюдать, беседовать, выяснять, кто для какого района действия более пригоден по развитию, знанию местности, облику, выговору. Сами должны решить, кто пойдет на встречу с вашей матерью. – Унтерштурмфюрер оценил, какое впечатление произвели его слова на Исламбека. Заметил, видимо, растерянность и приободрил: – Не сразу, конечно. Сегодня предварительная беседа. Даже просто знакомство. Но в течение недели все должно быть решено… Этой недели…

Значит, готовы. Готовы не только убивать. Готовы к выполнению задания. Включены в график. А немцы график не нарушают.

– Слушаюсь, господин лейтенант.

Опять работала мысль. Напряженно. До того напряженно, что Исламбек побоялся выдать себя. Со стороны могло показаться, что он смущен, напуган, растерян. Почувствовал, как румянец побежал к щекам. «Не сейчас! Через минуту, когда отойдет эсэсовец. Он мешает. А надо решить многое. Быстро решить».

– Вернемся.

– Как прикажете.

Сзади идти легче. Сзади нет пристального взгляда унтерштурмфюрера. Можно начинать работу. Можно думать. «В эту неделю полетят. Видимо, дней через пять. А там, там не знают. Там, возможно, не ждут в близкую осеннюю ночь “гостей” с неба. Боже мой! Десять стервятников кинутся на родную землю, а он, Саид, не в состоянии предупредить. Не в состоянии крикнуть: “В небе враг!”»

Только сейчас он понял опасность. Ощутил ее. Когда ходил по Берлину, поднимался по лестнице в серый дом на Ноенбургерштрассе, даже когда разговаривал с Оль-шером, опасность казалась условной. Отвлеченной. Летают. Конечно, летают. Бросаются с парашютами вниз. Кто-то, когда-то. А теперь известно, кто. И когда. Это ужасно. Ужасно знать и бездействовать. Быть немым. Безруким.

Они входят. Садятся бесшумно у стены. Саид продолжает трудиться. А унтерштурмфюрер отдыхает. Все. Приказ передан. Забота переложена на другого. Пусть тот волнуется, пусть работает.

Каюмхан продолжал свою речь. Такую же высокопарную. К громким, торжественным фразам примешались еще и фразы хвастливые. Более хвастливые, чем у Мустафы Чокаева. «Отец» называл фюрера своим братом. Великим братом, который готов пожертвовать многим во имя будущей «Туркестанской империи». Он увлекался, этот президент. Вспоминал какие-то встречи с рейхсканцлером, задушевные беседы. Наконец для полного эффекта вынул из кармана ключ и поднял его.

– В моем сейфе лежат планы создания «Улуг Тура-на». Ждут своего дня. И день этот наступит. Войска Германии уже ведут бои на Волге, у ворот Азии. Серебряный месяц восходит над Туркестаном.

Тревожно глядели на своего «отца» серые свитеры. Тревожно и удивленно. Такой исступленной речи им не приходилось слышать. Президент пребывал в каком-то экстазе. Военный министр, стоявший у кресла Каюмхана, покачивал головой и этим движением подкреплял слова и чувства главы «Великого Турана». Один унтерштурмфюрер не выражал ничего, лицо его было постным, словно его кормили надоевшим блюдом. Не раз он слышал эти речи, и ключ от сейфа не раз видел. Старый фильм. Потрепанный. Правда, когда девичий голос Каюмхана стал подниматься все выше и выше и достиг предела, эсэсовец насторожился. Его забеспокоила судьба артиста – не сорвался бы.

Зрителей было много. Во всяком случае, больше, чем исполнителей. Старался президент и министр. Саид тоже трудился. Но для себя. Изучал десятку. Серую десятку. Пока что очень далекую от него. Молчаливую. Лица. Одни лица. И по ним надо было угадывать и решать.

Почему решать?

Это сложный поворот. Внезапный поворот. До этой минуты Саид только шел. Вел оборонительные бои, если можно так обозначить его поступки по защите себя и своей задачи. Теперь он бросился в атаку.

От обороны к наступлению. А готов ли ты, «двадцать шестой», к наступлению? Самостоятельному?

Нет. Сам решай, сам действуй. Никто не подскажет, не утвердит, не поможет. Рядом – никого. Рядом унтерштурмфюрер. Кстати, у него широкий нос, толстые губы, кудрявые волосы. Массивные надбровные дуги – а в глубине два голубых глаза. Две крошечные плошки. Хитрые, внимательные глаза. Как и у Ральфа. Ничего не пропускают. Вот и сейчас, кажется, он смотрит на Саида. Следит, как работает Исламбек.

Внимательный, неглупый унтерштурмфюрер, а не знает, что Саид работает не на него. На себя работает. А эсэсовец радуется – старается, мол, шарфюрер. Трудись, трудись, не ешь зря немецкий хлеб. Пусть думает. Так хорошо. Так удобно Саиду.

В такой час не умолкают телефонные звонки. На улицах Берлина тихо. Почти тихо. Спит Берлин. А многие бодрствуют. Живут. Говорят. Они участвуют в войне. – Господин майор?– Да. Наконец-то.– Вы узнали?– Конечно. Разве можно спутать этот голос…– Благодарю вас…– Что-нибудь прояснилось?– Увы, да.