8 часов 20 минут.

Саид Исламбек идет по Шонгаузераллей. Идет, полный радости. Удивительно светло на душе. Немножко грустно, правда. Грусть оставила в нем Надие. Своими словами. Последними: «Ты будешь помнить меня…» Зачем она это сказала? Теперь он должен думать. Разгадывать. Хорошо, что только разгадывать, возвращаясь мыслями к ней, к маленькой комнатке с блеклым окном. Волнующий процесс разгадывания. Он тоже приносит радость: Надие любит…

Холодный ветер. На Шонгаузераллей всегда ветер. Наверное, потому, что проспект выходит на север и оттуда, с далекого Балтийского моря, летят вихри. Гулять лучше на Шарлоттенбургском шоссе, где к самой улице почти подступают аллеи Тиргартена. Или вдоль старого Моабита с его красивыми особняками. Но Саид не гуляет. Он идет к станции метро. Серой, закопченной временем, растерзанной волнами людских потоков, поднятых первыми ночными бомбежками. Здесь Саид должен встретить Берга. В восемь тридцать вечера.

Оберштурмфюрер передаст Саиду последние новости, так он предупредил. Теперь все, что говорит Берг – очень важно. Это – голос Родины. И когда он звучит, жизнь становится светлой. Для него, для Исламбека, заброшенного в другой мир. В ночь…

Остается несколько минут до встречи. Можно отдать их чувствам. Желаниям бесцельным. Например, смотреть вдоль улицы, на дома с мертвыми окнами. На небо с прогалинами – тучи к вечеру разбрелись и обнажили звездные полянки. Звезды тусклые, как и само зимнее небо. Но все-таки они видны, потому что город не светится, не заслоняет заревом далекие искры.

Никто, кроме Саида, кажется, не замечает звезд: кому они нужны теперь? Исламбеку они тоже, впрочем, не нужны. Он просто глянул и сделал открытие – звезды существуют.

Остается одна минута. Вот уже нет ее. Ровно восемь тридцать. Сейчас вынырнет из темноты Берг. Он всегда появляется внезапно. Прошлый раз у платформы на Веддинг-бангоф зеленая шляпа вылетела из вагона. Откуда ее не ожидал Саид.

Тридцать одна минута девятого… Тридцать две… Тридцать три…

Ветер очень холодный. Несет по Шон-гаузераллей морозную пыль. Метет мостовую. Нет, это не пыль. Это снежная поземка. Серая. Колючая. Стынет Берлин.

Тридцать шесть…

Ветер нестерпим. Лучше уйти за выступ. За старый камень. Но Берг не заметит. Проскочит мимо. В темноте можно потерять друг друга.

Сорок… Все стихает. Тишина. Люди бегут мимо, торопятся. Говорят что-то, а может, не говорят. Саид не слышит. Безмолвие. Нет Берга. Берг не пришел…

Глаза рыщут в темноте. Хватают прохожих, впиваются в них, отбрасывают: не он. Не он.

И Саид останавливается.

Берг не придет!

Снова путаница. Снова потеряна ясность…

А по Шонгаузераллей летит ветер. Пронизывает насквозь. Ужасно темно и холодно.

8 часов 30 минут. Время отступило назад.Ольшер сидит в своем кабинете. Он уже не тот Ольшер. Синее от усталости лицо. Нервы работали последние часы с перенапряжением. Капитан боролся с несчастьем. А это изнурительная борьба. Глаза исчезли. Прежние глаза. Ушли куда-то вглубь. Утонули. И видны только впадины. Две темные ямы. Никого не сверлит взглядом Ольшер, никого не изучает. Он, кажется, вообще не смотрит. Только догадывается, что рядом люди.Рядом штурмбаннфюрер Дитрих. Свидетель падения начальника «Тюркостштелле». Ольшер еще не упал. Но ниточка, на которой он держится, должна оборваться. Звонок от Шелленберга – и все.– Я не рискую сам действовать, – говорит устало Ольшер, – преступление выходит за пределы интересов отдела и даже управления. Это касается интересов рейха. Всякая односторонняя мера может усугубить положение, нарушить систему контроля политической полиции, способствовать исчезновению следов. Нужна профессиональная работа… Надеюсь, мотивы, которыми я руководствуюсь, ясны?– Вполне, капитан… Факт преступления установлен?– Да… Заключение технической экспертизы… И многое другое…Ольшер протягивает майору листок бумаги с текстом на машинке. Коротким текстом. Дитрих пробегает по нему глазами. Останавливается на подчеркнутой карандашом фразе: «Копирка использована под четвертый экземпляр».Дитрих бросает взгляд на Ольшера. С жалостью и испугом – завтра, вероятно, капитана здесь уже не будет. Вообще не будет. Лучше исчезнуть ему заблаговременно. Воспользоваться собственным пистолетом.– Вам нужно куда-нибудь поехать, господин капитан? – спрашивает Дитрих и поднимается с кресла, огромный, тяжелый.– Да… к бригаденфюреру…– Придется воздержаться. На час, не больше. Я попрошу вас отключить телефоны отдела на это время. Сотрудникам не покидать свои комнаты…Ольшер кивает. Едва заметно. Кажется, он теряет последние силы.

8 часов 50 минут. Отдел был отключен от сети в восемь сорок три. В восемь сорок подруга Надие, дежурная по приемной, позвонила ей из соседней комнаты. Успела сказать:– Надие, родная… У капитана пропал какой-то важный документ… Скорее приезжай… Мне почему-то очень страшно… Здесь гестапо…– Еду.Она не поехала. Вернулась к тахте, на которой лежала до этого. Села. Обняла руками голову и так застыла.Прошли минуты. Теперь уже короткие минуты. Такие же короткие, как весь день. Как все последние дни. Она ничего не успела сделать. Не успела рассказать Саиду то, что хотела. И это самое ужасное.За стеной кто-то играет на рояле. За дальней стеной – внизу или наверху. Не играет, а бьет поочередно то один, то другой клавиш. Учится. Неужели сейчас можно учиться музыке? Какая нелепость. Только сумасшедшие способны готовить себя к завтрашнему дню. Его нет, завтрашнего дня.Надие подмывает броситься к стене, забарабанить кулаками. Закричать: «Перестаньте! Перестаньте играть! Это невыносимо!» Но она даже не поворачивает головы. Не пытается крикнуть. Ее предупредила хозяйка, когда сдавала комнату, – у соседей инструмент.Пальцы сжимают голову. Сначала это больно, даже очень больно. Потом боль стихает. Только ощущение тяжести. И тихий звон в ушах.Она очнулась, когда внизу, на лестнице, застучали сапоги. Много сапог. Кто-то поднимался по ступенькам. Надие не спросила себя – кто?Решимость мгновенно охватила ее. Подбежала к двери. Прильнула. Прислушалась: шаги становились явст-веннее. Повернула второй раз ключ в замке. Накинула цепочку.Потом на цыпочках, будто кто-то мог уловить ее шаги, вернулась к столику, что приютился у тахты, вынула бумагу, принесенную Саидом. Бросила в камин. Зажигалкой запалила.Дым нехотя пополз по каменным стенкам, по светлому своду, не знавшему огня уже столетие. Выбрался в комнату: дымохода или не было, или он засорился наглухо.Бумага горела. Медленно.А шаги усиливались. Становились торопливее. Надие холодными пальцами, обжигаясь, задвигала листы, подгоняя огонь.Лестница коротка. Вот уже последний пролет. Надо думать о более важном сейчас, чем эта бумага. А более важное тоже требует времени.В столике, в самом углу, крошечный пузырек. Синий, почти непрозрачный. С несколькими каплями всего. Его надо достать. Надо открыть. Поднести ко рту. А руки не слушаются, не хотят.Сапоги миновали верхнюю ступень. Устало чья-то нога коснулась площадки. За ней вторая…И вдруг явилось спокойствие. Рука Надие стала твердой, только у самого рта задержалась на секунду, словно в каком-то раздумье. Прижала к губам холодное стекло.Один лишь глоток.Она еще успела удержать себя, не упасть на паркет… Скользкий, каменно-твердый.Когда через полчаса взломали дверь, Надие лежала на тахте спящая.Так показалось Дитриху. И он опустил приготовленный к выстрелу пистолет…

10 часов 32 минуты. Ольшер докладывает начальнику управления шпионажа и диверсий службы безопасности Вальтеру Шелленбергу о происшествии в «Тюркостштелле». Страшном происшествии. Нужна сила воли, чтобы сказать это бригаденфюреру. Капитан понимает, чем может кончиться доклад, и смотрит с тоской на шефа. На складки у рта. Когда бригадефюрер злится, складки западают глубоко, губы поджимаются и начинают вздрагивать.– Все? – ставит точку этими вздрагивающими губами Шелленберг.– Все, господин генерал.Шелленберг связывается с начальником полиции и службы безопасности Кальтенбруннером. Говорит, сдерживая волнение:– Прошу поставить в известность рейхсфюрера.Ольшер сидит как приговоренный. Слушает. Отмечает этапы развития событий. События разворачиваются уже без него. Он вычеркнут. Сейчас зазвонит телефон у Гиммлера. Один, другой. Забегают люди на Принц-Альбрехтштрассе. Заработает секретная служба. Полетят шифровки. Ольшер не сомневается, что операция, которую готовят все инстанции полиции безопасности и службы безопасности в Германии и в оккупированных областях, будет отменена. Огромная машина, предназначенная для нанесения удара, мгновенно остановится. Бессмысленно, даже преступно осуществлять операцию, о которой предупрежден противник.Ольшер чувствует, как холодеют у него руки, как подступает к горлу тошнота.А Шелленберг молчит. Смотрит на аппарат, над которым вот-вот вспыхнет сигнальная лампочка, и молчит.– Какой будет приказ? – нарушает тишину капитан. Он имеет в виду приказ, решающий судьбу начальника «Тюркостштелле».Бригаденфюрер возвращается взглядом к тому месту, где должен находиться Ольшер. Думает. Довольно долго.– Идите! – говорит Шелленберг. – Приказ поступит в течение ночи.Ольшер уходит. Уносит свое развинченное тело.Уже работает секретная служба: «Приказ номер триста семь дробь шестьдесят два, литер “зет” отменяется. Отменяется. Отменяется… Получение этого распоряжения подтвердить немедленно».

9 часов 4 минуты. Время снова отступает. На двадцать восемь минут. Это нужно для того, чтобы застать Саида дома, на Шонгаузераллей. Около газовой печки. Рядом с Паулем Хенкелем. Старым, больным Хенкелем. Он прилепил к животу грелку, согнулся – так ему легче, – а ноги подсунул под печь.Хенкель тоже причастен к событиям. Он – отец Рут, тесть президента и в какой-то степени сотрудник Туркестанского национального комитета. Правда, старик не чувствует себя родственником людей с положением. Все, что есть у Пауля, – в этой комнате: старая обветшалая мебель, несколько картин малоизвестных художников и паек военного времени. И еще жена – седая, полная Марта. Обожающая дочь и равнодушная к мужу. Равнодушная потому, что старый Пауль осуждает Рут, уходит из дому, когда та появляется на Шонгаузераллей. К счастью для Пауля, это случается редко. За последний год она была здесь дважды. Второй раз, провожая Саида.Хенкель хорошо говорит по-французски, он передал дочери свое богатство, поэтому Рут и работает диктором на «Рундфунке». Больше ничего не смог ей передать. Денег у старика не было, а мысли Пауля оказались ненужными Рут. Она живет собственными идеями.Старик не уверен, что идеи эти хороши. Не уверен и в том, что такие люди, как его дочь или зять, должны находиться у власти, пусть вне Германии. Это оскорбляет людей, оскорбляет Пауля Хенкеля.О власти сейчас и говорит он Саиду. Не о Гитлере, не о Геринге – Пауль знает, что о них говорить нельзя. Можно говорить вообще о власти, о справедливости. Вспоминать историю. Далекую, украшенную такими именами, как Демосфен, Сократ или Цезарь… Можно еще говорить о человеке, о бренности всего существующего. О несчастном Азизе, упавшем на асфальте. Пауль, как и Саид, не знает, кто убил Азиза. А если бы старик узнал, не поверил бы. Впрочем, он не поверил и в убийство Мустафы Чокаева, хотя многие намекали на это и даже называли имя убийцы. Нет, Пауль лучшего мнения о людях.Хенкель прерывает свою спокойную речь только для того, чтобы поудобнее пристроить грелку или вздохнуть: «Да, жизнь человеческая…»Так может пройти весь вечер. Старик будет говорить, Саид слушать. Пытаться слушать.Вдруг вспыхивает звонок в передней. Все вздрагивают. А Саид бледнеет. Кто может звонить к Хенкелям в такое время? Азиза нет. Азиз мертв…– Что это? – спрашивает фрау Марта.– Иди узнай, – ворчит Пауль. – Наверное, несчастье. В наше время в дом входит только несчастье.– Боже!Она идет в переднюю. А там уже стучат в дверь. Сапогами.– Открывай!– Кто? – губы у фрау Марты трясутся.– Гестапо.Вот и все. Кому-то в доме надо собираться. В дорогу.Саид узнает голос Берга. Вскакивает. Идет к двери, чтобы увидеть его. Понять, зачем он здесь.Часы показывают девять ноль четыре. На четыре минуты задержался Берг. Штурбаннфюрер, составляя график операции, против адреса «Шонгаузераллей, 57» пометил – 21 час. Почти точно.Берг стоит на пороге. В черном лакированном плаще, в фуражке со свастикой и белым черепом. Лицо серое, застывшее, почти каменное. Губы сжаты. Он разжимает их, чтобы сказать беспощадное:– Все остаются на своих местах. Сопротивление бесполезно.«Это не он. Не Берг!» – думает Саид. И отшатнулся. Пытается уйти. В это время оберштурмфюрер ударяет его в лицо.– Сволочь! Мы научим тебя уважать законы Германии.Сзади напирают гестаповцы. Вбегают в коридор, перешагивают через Саида. Кто-то давит сапогом его локоть.– Приступайте к обыску! – рявкает Берг.Это все-таки Берг. Его глаза. Они смотрят зло на Саида. С ненавистью.Оберштурмфюрер опускается на корточки, начинает ощупывать Исламбека.– Где? – едва слышно спрашивает он Саида. Только двое в коридоре: Берг и Саид. Остальные в комнатах.Хоть бы улыбнулся, что ли. Смежил веки, дал понять: я Берг. Нет. Каменное лицо.Неужели провокация!– Где? – повторяет Берг. Гестаповец торопится. Ему надо получить ответ. Рядом люди. Совсем близко.А если это Берг? Все-таки Берг.– У нее…Лицо меняется. На нем досада.– Черт возьми!Саид не понимает, чем недоволен Берг. Он же сам велел вернуть документ Надие. Или забыл?Поднимается гестаповец. Пинает легонько Исламбека.– Ауф!Гаркает на всю квартиру:– Подлецы! Им не дорога Германия. У них нет ничего святого.Это относится уже к старому Паулю и его жене. Они, видите ли, сдали комнату преступнику Азизу Рахманову, укрыли его.Берг ругается, а гестаповцы переворачивают дом вверх дном – летят подушки, одеяла, летят книги Хенкеля, трещит обшивка на стульях. Пауль пытается защищать свое имущество. Он что-то запинаясь говорит.– Швайген! – глушит старика оберштурмфюрер. Хенкель немеет мгновенно. Шаркая шлепанцами, исчезает в кухне.Надо встать и Саиду. Команда давно подана, а он все лежит, припав головой к стене. С губы сочится кровь – крепкий кулак у этого Берга.«Что же все-таки происходит – думает Исламбек. – И что произошло?»И вдруг догадывается – провал!Он встает, качаясь, не от боли, не от удара. От душевной муки.Упирается плечом о стенку. И так стоит. Стоит, пока гестаповцы не заканчивают обыск. Они уходят, поторапливаемые оберштурмфюрером. Робкая, испуганная Марта провожает до двери страшных гостей.Тени мелькают мимо Исламбека. Последняя – Берга. У порога он оглядывается и смотрит на Саида. Мгновение лишь. Ничего не говорит взгляд.Так и остается Саид с нерешенным вопросом: Берг это или не Берг?

10 часов 10 минут. Дитрих мог бы не возвращаться к Ольшеру. Мог бы поехать к себе в отдел и там заняться анализом фактов. Их набралось за несколько часов довольно много. К тому же штурмбаннфюреру хотелось связать эти факты с материалами по делу Мустафы Чокаева и Хендриксена, связать со схемой, которая так ясно вырисовывалась в донесениях майора. Надие Амин-оглы, судя по анкетам и сообщениям самого Ольшера, была дочерью эмигранта, связанного с английскими кругами в Турции, и появилась в управлении СС по рекомендации Чокаева. В кармане Азиза Рахманова найден парижский адрес того же Чокаева. Схема действует безотказно. Одно лишь смущает Дитриха – документ, похищенный у Ольшера, должен интересовать не столько англичан, сколько русских. Именно русских. А действует британская агентура. Вот что нелепо. Вот что надо осмыслить.Но не с этим решил ехать к Ольшеру майор. С пеплом, найденным в камине. С остатком бумажного листа, не успевшего истлеть, только покрывшегося коричневым загаром. Пепел менял весь курс событий. Его бережно собрали, запечатали в конверт и повезли на Моммзен-штрассе.– Вы понимаете, перед какой сложной задачей мы оказались, – говорит майор упавшему духом Ольшеру, – задачей, которая имеет несколько решений, и одно из них спасительное.Глаза капитана оживают. Постепенно. Ему еще неизвестно направление мыслей штурмбаннфюрера, но если существует какая-то надежда на спасение, можно дышать. Можно жить.– Ваша турчанка уничтожила документ до того, как он побывал в руках агента, – продолжает Дитрих, – или после того, как его уже скопировали. Ответить на этот вопрос никто не может: Надие Амин-оглы приняла цианистый калий. Азиз Рахман погиб несколько дней назад. Но ответить надо. От точного ответа зависит судьба операции.– Она уже отменена, – мрачно произнес Ольшер.– Считаю такое решение преждевременным… – в словах майора звучит уверенность. – Конечно, если противник знает о нашем плане, осуществлять его бессмысленно, даже преступно. Удар будет обезврежен, потери невосполнимы. Если же противник пытался только узнать, но не узнал, операцию отменять нельзя.– Где гарантия, что противник только пытался узнать? – поинтересовался капитан. Он уже обрел силы и мог принять участие в решении сложной задачи, выдвинутой Дитрихом.– Вы хотите подтверждения?– Да, конечно…– Заставьте подтвердить самого противника… Вы удивлены, господин капитан? Я объясню.

11 часов 45 минут. Только что прозвучал отбой воздушной тревоги. Самолеты бомбили район Шонеберга. Случайно, видно. Шли к Темпельгофу и казармам, но были встречены заградительным огнем зениток и сбросили груз на пути. Горели дома на Бельцигерштрассе и у вокзала Шонеберг. По улицам носились пожарные машины и кареты скорой помощи. Почти каждую ночь теперь над Берлином выли сирены…Ольшер приехал к Шелленбергу. Еще раз. Он был уже прежним Ольшером: собранным, холодным, сосредоточенным. Сквозь стекла очков глядели острые все видящие и все оценивающие глаза. Капитан приехал, чтобы продолжить прерванный тревогой разговор.– Положение более чем серьезное, – предупредил бригаденфюрер. – Я боюсь даже предугадать последствия срыва операции. На карту поставлена сама идея тотальной войны, предложенная рейхсфюрером. Начинать с неудачи – значит лишить нашу новую стратегию наступательной тенденции…Шелленберг прервал себя, чтобы сказанное было оценено по достоинству собеседником, чтобы значимость событий показала, насколько ничтожен сам по себе человек, стоящий на пути великих свершений. Он не имеет права на снисхождение.– Молчите! – выкрикнул вдруг генерал, заметив на лице Ольшера какую-то тень протеста. – Считайте себя счастливым, что вам разрешено искупить свою вину перед фюрером, перед Германией.– Я могу действовать? – спросил капитан.– Да… Хотя приказ о предании вас суду уже готов и будет подписан группенфюрером…– В течение ночи, – напомнил Ольшер.– Возможно… Все зависит от обстоятельств.– Понимаю…

Полночь… Двадцать минут первого. Лагерь спит. Все спят, кроме часовых и радистов. Часовые ходят у ворот и вдоль проволочной стены, упирающейся прямо в лес, в сосновую глухомань. Радисты дежурят у аппаратов. Круглые сутки идет перекличка с «корреспондентами» за линией фронта. Их вызывают. Их ждут. Их ищут.В ноль двадцать будят Гундта:– Господин штурмбаннфюрер, приказ.Гундт ругается. Грубо. Грязно. Он устал. Он хочег спать.– Что еще там…Набивает трубку, закуривает. Потом подходит к столу. Смотрит на листок, угодливо положенный дежурным под яркий луч настольной лампы.– Ладно. Идите…«…Приказ номер триста семь дробь шестьдесят два, литер “зет” остается в силе. Продолжать выполнение согласно графику. О ходе подготовки доносить через каждые шесть часов…»Точно такой же текст принимают радисты в Ораниенбурге, Яблоне, Бреслау, Зеленке, Зомберге, Летионово, и дрезденской лаборатории по подготовке бактериологической войны…В Бердянске к стандартному распоряжению прилагается дополнение за подписью Геринга: «Самолетам дальнего радиуса действия 200-й эскадрильи бомбардировщиков находиться в постоянной боевой готовности».…Гундт идет к маленькому домику на самом краю лагеря, стучит в дверь Брехта. Долго стучит. И когда створка отпахивается, говорит в темную щель:– Подъем в шесть утра… Продолжаем занятия шестерок по особому расписанию.– Слушаюсь, господин майор.