Полиция может относительно свободно бороться только с международными уголовниками. В случае с политическими бандитами существуют более жесткие ограничения и постоянные изменения договоренностей между государствами. Семь полицейских агентств из разных стран выходили на след друзей Бормана, и каждое из них по различным причинам не доводило дело до конца. Например, правительство Израиля не вело активную охоту на Бормана потому, что он не был напрямую связан с «окончательным решением», в котором был задействован Адольф Эйхман. Советские агенты в Латинской Америке предпочитали наблюдать за нацистским Братством, нежели разрушать его без явной выгоды. Коммунисты планировали зарабатывать дивиденды на деспотизме пронацистских режимов в этой части мира, обвиняя их в пренебрежении к собственному народу, «страдающему от социального неравенства и несправедливости». В Западной Европе не считали себя обязанными ворошить пепел недавнего кошмара. С точки зрения деловых англо-американских интересов было бы выгоднее, если бы Бормана в Аргентине нашли сами аргентинцы…

Эти рассуждения могут показаться циничными, но историки, занимающиеся нацистской Германией, знают, что вожди обычно живут фантазиями и это приводит к их гибели. Коммерческие предприятия, финансируемые из нажитых нечестным путем нацистских фондов, не раз терпели неудачу. Со временем преступники начинали чувствовать необходимость выйти на белый свет и оправдать себя. Что-то похожее на это началось в 1960-е годы.

Из разговоров с бывшими головорезами СС и бандитами из гестапо Стивенсон знал, что им потребовалось доказать свою правоту, а не невиновность, так как они либо не чувствовали себя виноватыми, либо просто отказывались пустить в свои души раскаяние. Они хотели получить признание в том обществе, которое считали приличным, и не могли устоять перед желанием оправдать свои действия.

Это цепочка мыслей привела Стивенсона к выводу, что нацистские изгнанники на самом деле никогда не были потеряны из виду «охотниками» союзников. Не выглядит таким уж абсурдным предположение, что британцы позволили Отто Скорцени уйти, чтобы посмотреть, куда он направится и что будет там делать. С Борманом все могло обстоять таким же образом. Стивенсон размышлял об этом во время «дела об эвтаназии» Ганса Гевельмана в 1964 году. Незадолго до этого Стивенсон перевез свою семью в Лондон из Африки, где немецкие предприятия занимали ниши, освобожденные «англо-американским империализмом». Как редактор студии «Independent Television Newsfïlm» он был обречен воспринимать мир «из вторых рук». Работа давала ему ощущение причастности к чужой деятельности и не вызывала чувство дискомфорта, и это казалось ему опасным. Понимание, что наше общество при помощи телевидения становится слишком оторванным от реальности, достигло максимума, когда в студию доставили видеоматериал одного из корреспондентов.

Это была пленка старого друга Стивенсона — Джорджа Клея из Национальной вещательной корпорации, снятая в Конго, когда он умирал от пуль. Просматривая пленку, один из редакторов заметил, что камера тряслась. Этот заурядный эпизод вызвал у Стивенсона приступ ярости, ведь Джордж был мертв. Люди не обладали лишним временем, чтобы читать репортажи, в которых журналисты пытались отразить нечто большее, чем панораму со взрывами. Джордж много страдал, так как он слишком хорошо понимал черных африканцев, и не упрощал материал. Он не мог ни смириться, ни осуждать крайности африканской политической жизни. Он был белым человеком из Южной Африки, и ему оказалось бы намного легче объявить себя либералом и сетовать на то, что происходит в Йоханнесбурге, аплодируя сумасшествию в Уганде. Он мог бы уехать из Африки и положить конец личным мучениям, но он остался, потому что верил в то, что делал. Он слепо надеялся на некую центристскую интеллигенцию, которая могла бы внести смысл в отчаяние и тупость, царившие вокруг. Как и Стивенсон, он думал, что где-то вверху сидят мудрые люди, которые читают отчеты с мест и принимают соответствующие меры. Теперь Стивенсон оказался одним из этих людей наверху. Джордж сделал свое дело, а редактор обессмыслил всю его работу одним циничным замечанием…

Но Стивенсон не стал вмешиваться: война в Конго была ничтожна по сравнению с трагедиями, которые творились под боком. Репортаж с процесса Ганса Гевельмана, бывшего сотрудника гитлеровской канцелярии, ускользнул от внимания по той же причине. Казалось, цивилизация начала деградировать из-за быстродействующих средств связи и новых технологий. Сто лет назад сообщение, посланное из Конго почтовым пароходом, могло и не достигнуть внешнего мира, но если бы достигло, его изучили бы с большим вниманием. Теперь же о войне говорили несколько секунд, и вдвое больше денег и времени тратилось на рекламу, включенную в военные репортажи.

Дело Ганса Гевельмана не освещалось телевидением. Возможно, только одна-две европейские газеты уделили ему по абзацу. Западногерманская пресса оказалась единственной, признавшей значимость этой истории. Двое ее участников умерли таинственной смертью до начала процесса, и британский корреспондент в Гамбурге конфиденциально докладывал, что их смерть была на совести ODESSA. Стивенсон из любопытства позвонил государственному прокурору Карлу-Хайнцу Цинналю в гессенскую прокуратуру. Он сказал, что и третий обвиняемый из Западной Германии только что умер насильственной смертью. Он также подтвердил, что в числе погибших был профессор Вернер Гейде, ответственный за «эвтаназию», и что процесс по делу врачей, замешанных в подобной деятельности, теперь поставлен под вопрос: «Думаю, существуют люди, стремящиеся сорвать процесс, и что есть врачи, которые не хотят, чтобы назывались их имена и подробности их работы в нацистский период».

Вот почему подобным образом умерли Фридрих Тильман и Эвальд Петерс, глава службы личной безопасности канцлера Людвига Эрхарда. Говорили, что Тильман «неудачно упал и скончался от повреждений», а Петерс повесился после ареста, будучи обвиненным в убийствах по приказам СС.

Предполагали, что ODESSA защищала тех, кто был замешан в эвтаназии. Гейде после побега из американского военного грузовика в 1947 году жил и процветал под чужим именем в Шлезвиг-Гольштейне. Он работал как медицинский советник государственной страховой организации и местных судов и в этом качестве под именем Фрица Саваде достиг благополучия. Когда его истинное имя открылось, он был арестован. Затем начались раскопки старых свидетельств и поиски его новых друзей, организовавших его защиту.

В самом разгаре этого дела исчез министр образования земли Шлезвиг-Гольштейн — Эдо Остерло. Через сутки его «утонувшее» тело нашли на метровой глубине. Остерло был довольно противоречивой фигурой. Он вступился за Вернера Кателя, бывшего члена комиссии рейха по утилизации детей. Комиссия являлась частью большого ведомства, занимавшегося людьми, недостойными с расовой точки зрения и бесполезными в прочих отношениях, которые предназначались для утилизации. Выяснилось, что Остерло всегда знал настоящее имя «доктора Саваде», которого теперь вывели на чистую воду как печально известного доктора Гейде. Он числился во всех западногерманских списках разыскиваемых преступников и был помечен черным треугольником, которым обозначали убийц. Тем не менее министр заверял родителей, что они могут без боязни отдавать своих детей в руки этого доктора.

Процесс по делу врачей рушился. Четверо важных обвиняемых были мертвы, а пятый — доктор Герхард Боне — бежал в Латинскую Америку, когда стало известно о прошлом Гейде.

«Убийства из сострадания» (эвтаназия) в оккупированной нацистами Европе обнажили покорность граждан национал-социалистического государства и готовность принять любое установленное правило. Ведомствам было предоставлено право решать, кто психически неразвит или неизлечимо болен. В те дни Мартин Борман наслаждался камуфляжем бессмысленных речей. Он издевался над интеллектуалами, относившимися к нему с презрением, подписываясь под декретами, подобными следующему: «Управление юстиции может сделать лишь небольшой вклад в истребление членов этих групп (евреев, цыган, русских и негерманизированных поляков). Не имеет смысла держать таких людей в немецких тюрьмах, даже если они используются в качестве рабочей силы для военных целей, как это делается сейчас».

Низшие расы подлежали «безоговорочному уничтожению». Высокопарная болтовня Бормана успокаивала граждан, озабоченных правовой стороной дела. Истинная ее цель была хорошо скрыта для того, чтобы немцы не чувствовали угрызения совести. Их убеждали, что не следует прибегать к судебным процедурам, которые стоят больших денег и занимают много времени, если решение совершенно предсказуемо. Естественно, евреи и цыгане подлежали безоговорочному уничтожению! Это было сказано в официальном указе, скрепленном подписями и печатями.

Метод Бормана процветает и сегодня, искусство прикрытия отвратительных решений извилистыми возвышенными фразами доведено до совершенства. У тех, кто хотел бы бороться с построениями Бормана и продираться сквозь напыщенные фразы к правде, на это нет ни времени, ни энергии.

Метод Бормана позволил Леонардо Конти, министру здравоохранения, за первые шесть месяцев войны избавиться от пятидесяти тысяч «бесполезных ртов». Голубоглазый швейцарец использовал постановления Бормана, чтобы делать собственные выводы о том, кого отправить в газовую камеру, а кому сделать смертельную инъекцию. Бороться с подобными решениями означало оказаться недостойным членом партии и предателем собственной страны. Нацисты, помешанные на молодости и здоровье, считали болезнь просто преступлением. В соответствии с такой установкой служба безопасности русско-еврейского поселения получила следующую инструкцию: «После начала распространения заразных болезней очередная мера состоит в оказании особого лечения 812 людям, не представляющим интереса с расовой и интеллектуальной точек зрения». Другими словами, было ликвидировано 812 жителей деревни.

Существует мало надежных статистических данных относительно количества убитых во время кампании «эвтаназии» между 1930 и 1941 годом, основанной на нацистских теориях о расовой чистоте. Однако известны убийцы. Среди них — доктор Владислав Деринг, который имел хорошую практику в «Севен систерс роуд» в пригороде Лондона — Финсбури-Парк. Во время войны Деринг проводил на узниках Аушвица экспериментальные хирургические операции на половых органах, осуществлявшиеся без обезболивания. Шумиха, поднятая вокруг дела Деринга, сильно встревожила других людей с замаранной совестью.

Доктор Гейде, о котором упоминалось выше, был привлечен к ответственности за участие в 1939 году в программе «убийства из милости». Она предназначалась для избавления от людей, якобы не здоровых психически, а также от детей, родившихся уродами и слабоумными. После регистрации и осмотра их отправляли на одну из пяти газовых станций, где удушение газом исполнялось тогда крайне непрофессионально. Родственникам жертв рассылали уведомления о «неудачных операциях по удалению аппендикса» и прочих болезнях со смертельным исходом. Отбор умственно отсталых проводился при помощи опросника, и за две недели до Рождества 1940 года Гейде получил 2209 заполненных опросников. От врачей требовалось сообщить обо всех пациентах, которые страдали «слабоумием» или старческими расстройствами рассудка, о тех, кто не имел немецкого гражданства или же германской крови. Сначала не существовало письменной рекомендации считать еврейских полукровок 1-й и 2-й степени, негритянских полукровок и цыган слабоумными. Но именно так происходило на деле. Эта система стала известна в концентрационных лагерях под названием «Операция Гейде». На Нюрнбергском процессе свидетели утверждали, что комиссия, состоявшая из психиатров и возглавляемая Гейде, посещала лагеря, быстро отбирала узников, не годных к тяжелой работе, и определяла их как «неизлечимо душевнобольных». Статистика заключенных, отправленных в Маутхаузен в газовые камеры, показывает, что на медицинский осмотр каждого человека у комиссии уходило не более пяти минут.

Гейде, взявший себе имя Саваде, был опознан в 1954 году психиатром Кройцфельдом, который доложил об этом государственному прокурору Фленсбурга — Бруно Бурвигу, но Кройцфельду посоветовали забыть увиденное. Совет этот исходил от судьи Буреша, делившего в 1945 году с Гейде камеру в британском лагере для интернированных. Доктор Деринг озвучил общее мнение: в военное время действия оправдываются соответствующими условиями.

13 февраля 1964 года в результате протестов со стороны западных немцев с более обостренным чувством справедливости Гейде все же арестовали, но вскоре он якобы повесился, хотя его держали в камере с максимальной степенью защищенности. Дальнейшее расследование показало что ранее ему попытались помочь бежать из заключения. Западногерманская полиция во Франкфурте (где он был впервые арестован) придерживалась мнения, что в течение многих лет Гайде находился под особой защитой со стороны ODESSA. Его фальшивые документы были сделаны очень профессионально. Покровители Гейде рекомендовали ему уйти в подполье, и его задержали уже при попытке покинуть страну. Только один из обвиняемых врачей появился на предварительном слушании — доктор Ганс Гевельман. Говорили, что Гевельман был наименее опасен для остальных, а Гейде слишком много знал, чтобы ему доверять в случае, если он предстанет перед государственным обвинителем на общественном суде.

Тем временем в Лондоне развивалось дело Деринга против Леона Уриса. Деринг затеял процесс против автора и издателя «Исхода», в котором имелся абзац об экспериментах, связанных с повальной стерилизацией еврейского народа, — нацистское «окончательное решение». Истец утверждал, что он выведен в романе под именем «доктора Дееринга» и оклеветан. У Деринга была очень успешная практика в престижном лондонском пригороде, и он ничего не выиграл бы от судебного процесса. На самом деле, он получил полпенни за убытки. Это означало, что присяжные оказались на его стороне, так как на процесс, связанный с массовыми убийствами, не могло собраться достаточное количество свидетелей. Жертвы не встали из могил, виновные не горели желанием давать показания. Деринг умер вскоре после процесса. Кто оплатил за него судебные издержки? Кто или что двигало им? На эти вопросы никто никогда так и не ответил.

Хотя это кажется невероятным, но Деринг был не единственным, кто заявлял, что стал жертвой клеветы. Одним из немецких врачей, упомянутых в деле Деринга, являлся Йозеф Менгеле, капитан СС, который добровольно вызвался заниматься в Освенциме с еврейскими близнецами.

К 1964 году богатое семейство Менгеле более чем восстановило свое состояние. В Западной Германии и Аргентине семейству принадлежала половина пакета акций в «Fadro Farm KG, SA». Эта семья была заинтересована в положительном вердикте английского суда, который бы позволил всем остальным нацистам выйти из тени. Когда процесс по Освенциму в Западной Германии тронулся с мертвой точки, главным обвиняемым стал Йозеф Менгеле.

Еще один врач, упомянутый в этом деле, — Горст Шуман, ставивший эксперименты на заключенных Аушвица, умудрился после войны добиться признания в собственной стране. Получив предупреждение о том, что он может быть вызван в денацификационный суд, Шуман бежал в Африку, где успешно противостоял всем попыткам экстрадиции. И все же Шумана загнали в угол. Это случилось в Гане после того, как его спаситель — президент Кваме Нкрума — был смещен.

…Стивенсону довелось побывать в Освенциме, и он помнил слова молодого коммуниста, который сказал: «Польша считает Россию своим другом и союзником еще и потому, что русские не забывают и не прощают такое».

Стивенсон спросил тогда члена польского министерства иностранных дел, изучавшего в Англии право, есть ли соображения относительно причин, побудивших Деринга начать этот бесславный процесс. Тот ответил, что органы госбезопасности Польши не открывают информацию «не демократическим республикам», поскольку упертые капиталисты типа Стивенсона не способны сделать правильные выводы. Тем не менее Польша оказалась глубоко заинтересованной в процессе не только из-за разоблачения страшных преступлений, но еще и потому, что Деринг был католиком, а большая часть поляков также исповедовали католичество.

Польские интеллектуалы в отличие от твердолобых коммунистов-чиновников сделали в связи с этим процессом важный вывод об обществе в целом. Да, католики пособничали нацистам, и это заключение вполне удовлетворяло коммунистов. Но процесс также демонстрировал опасность слепой веры в единственную сверхсилу, будь то коммунистическая партия, Гитлер или Бог. Он напоминал жителям страны, где партия была всем, о необходимости здорового скептицизма, подвергающего сомнению любое утверждение, считающееся безошибочным, если оно основано только на одном абсолютном авторитете.

Польские газеты освещали процесс с некоторыми подробностями, включая обмен репликами между английским судьей и обвиняемым по поводу клятвы говорить правду.

Судья: «Вы удовлетворены, что дали клятву?»

Доктор Деринг: «Да».

Судья: «На каком Завете Вы поклялись?»

Доктор Деринг: «Мне было все равно. Я христианин и римский католик».

Тут судья сурово заметил, что Дерингу, возможно, стоило поклясться на Дуэйской библии — английском переводе Библии для католиков.

По окончании процесса Стивенсону позвонил из Варшавы польский юридический наблюдатель и предложил встретиться перед его отлетом домой. Он спросил, не приходило ли кому-либо в голову, что процесс «Деринг против Уриса и т. п.» является завуалированной попыткой прозондировать общественное мнение? Министр юстиции Западной Германии Эвальд Бучер заявил, что после 8 мая 1965 года в судах не будут возбуждаться дела по военным преступлениям, так как закон обеспечивал непривлечение к уголовной ответственности за давностью срока по истечении двадцати лет и более. За начало отсчета принималась дата капитуляции Германии.

Польский юрист, беседовавший со Стивенсоном, сделал несколько острых замечаний по поводу выживания «полезных» нацистов в коммунистической Восточной Германии, поэтому лучше не называть здесь его имени. Позднее он участвовал в деле польского еврея, который возглавлял коммунистическую шпионскую организацию на территории нацистской Германии. В Польше после войны его чествовали как героя, но в 1972 году не дали уехать в Израиль. К тому времени эмиграция евреев из коммунистических государств в Израиль стала серьезной проблемой для Советского Союза, и Польша также была этим затронута.

Позднее выяснилось, что этот юрист готов помочь с реконструкцией операций Братства. Он же сообщил подробности вынесения смертного приговора еще одному врачу из Аушвица коммунистическим восточногерманским судом. Это происходило некоторое время спустя после фиаско Гайде. Слушалось дело Горста Фишера, признанного виновным в том, что он способствовал убийству 70 000 заключенных Аушвица. Но его процесс состоялся после числа, объявленного как дата окончания двадцатилетнего срока давности.

Предложение прекратить преследования военных преступников в Западной Германии означало, что даже Адольф Гитлер мог бы появиться там, чувствуя себя в полной безопасности. Конечно, в случае появления фюрера общество обратило бы на это внимание. Но не так обстояло дело с менее влиятельными фигурами. Они могли почувствовать себя в безопасности, если бы процесс по обвинению в клевете, начатый Дерингом, окончился его победой. Друзья Деринга верили, что он может быть реабилитирован, что свидетельствует об их странной нечувствительности. Тот факт, что Деринг не был реабилитирован, может служить показателем того ужаса, который испытывали обычные граждане свободной страны, сталкиваясь с преступлениями, казалось бы, похороненными вместе с Гитлером. Англо-саксонский закон уважает право людей помнить преступления против человечества. Этот закон, соблюдаемый в США и Великобритании, основан на принципе «tempus non occurrit régi» — срок давности не влияет на наказание.

В США, как и в Англии, сроки давности для наказания за убийства не существуют.

Народная палата Германской Демократической Республики направила обращение ко всем странам с просьбой не позволить западногерманскому правительству объявить мораторий на военные преступления, заявляя, что «внутренний немецкий закон» должен подчиняться международному. В обращении указывалось, что в ГДР срок давности военных преступлений был продлен, в то время как в Западной Германии нацистские преступники либо не наказаны вообще, либо получили совершенно неадекватные наказания и некоторые из них занимают ответственные посты в правительстве страны и в сфере экономики.

Министр юстиции Западной Германии, из-за которого начались эти споры, Эвальд Бухер, в прошлом являлся членом гитлерюгенда и национал-социалистической партии. Политические наблюдатели в Бонне чувствовали, что на Бухера давила его собственная правая Свободная демократическая партия.

В то время судебное разбирательство угрожало 13 000 подозреваемым. В их числе не оказалось известных западных немцев, но их еще можно было найти и предъявить им обвинения в военных и уголовных преступлениях. Например, в одной только полиции земли Шлезвиг-Гольштейн насчитывалось тридцать шесть высокопоставленных чиновников, которых социальные демократы обвиняли как участников нацистских убийств.

Из 274 высокопоставленных полицейских этой земли — известного убежища военных преступников, не желающих или не имеющих возможности уехать за границу, некоторые жили под чужими именами. Парламент Шлезвиг-Гольштейна под давлением местных журналистов созвал особую комиссию по расследованию наличия нацистов в полиции, но комиссия, как и многие другие подобные организации, не пришла ни к каким выводам из-за «юридических препятствий».

Три из четырех общественных писем, отправленных в бундестаг в Бонне, выступали за принятие закона о сроке давности в том виде, который предлагал министр юстиции. В итоге парламент принял решение прод лить срок давности до 21 сентября 1969 года — двадцатой годовщины независимости Западной Германии. К 1972 году срок был продлен вновь.

В 1980 году торжественно объявили о прекращении деятельности Центрального ведомства по расследованию нацистских преступлений из-за отсутствия шансов на успех. У возглавлявшего это ведомство юриста Эрвина Шуле также имелись причины желать прекращения «охоты на ведьм», поскольку в 1965 году после пяти лет службы его самого опознали как бывшего штурмовика с 1933 года и члена нацистской партии с 1935 года. Руководство нацистского суда в Штутгарте в 1943 году рекомендовало его на должность в силу его «политической благонадежности», и с одобрения партии нацистский министр юстиции в 1944 году сделал его младшим судьей.

Польский юрист, занимавшийся военными преступниками, послал Стивенсону несколько сотен метров шестнадцатимиллиметровой пленки с уверением, что на ней запечатлен доктор Менгеле, оказавшийся на границе Аргентины и Парагвая. Этот кадр использовался коммунистическими властями в качестве подлинника. Интересны результаты полицейского анализа данного куска пленки: когда его пропустили через мувископ вместе с подлинными фотографиями Менгеле, не осталось сомнений в том, что человек на пленке полностью идентичен с врачом из Аушвица. К тому времени существовало множество свидетельств того, что Менгеле спокойно переехал в Парагвай и действительно жил рядом с аргентинской границей.

Стивенсон получал все больше документации по нацистским беглецам. Часть ее исходила от польского юриста. Когда Стивенсон вновь встретился с ним в конце 1964 года, он сказал, что Восточная Германия очищена от фашистских тенденций. В его честности можно было не сомневаться. Но в октябре того же года Никиту Хрущева отстранили от власти, и дружеские связи с коммунистическими чиновниками стали редкостью.

Пока Стивенсон поддерживал связь с поляком, тот прислал ему имена нескольких преступников из шести тысяч эсэсовцев, которые служили охранниками и техниками в газовых камерах или же санитарами и регистраторами в Освенциме. Были известны имена 900 человек. Из них Польша разобралась только с третью.

В Восточном Берлине появилось новое издание Коричневой книги, в которой заявлялось, что 1800 основных военных преступников занимали важные посты в Западной Германии или же получали большие пенсии за свою работу в гитлеровское время. В ней упоминались пятнадцать министров, сто генералов и адмиралов восстановленных вооруженных сил Германии, 245 высокопоставленных дипломатов и 297 полицейских и судебных чиновников. Там имелись детали, относящиеся к людям вроде Людвига Гана, члена нацистской партии под номером 194 465, который был назначен заместителем главы гестапо в Ганновере, повышен до должности майора СС и переведен в берлинское гестапо. В период между 1941 и 1944 годами он возглавлял нацистскую службу безопасности в Варшаве, осуществлявшую невиданный в истории террор. Цитировались официальные документы нацистской партии, чья подлинность не вызывала сомнений: служба безопасности «переселила» более 500 000 евреев в газовые камеры в Треблинке и ликвидировала варшавское гетто.

К тому времени Стивенсон узнал, что у польского юриста имелся личный интерес к судьбе варшавских евреев. Он учился в Англии, впитал либеральные идеи, но не мог забыть того, что его родители были евреями и погибли в Освенциме.

Проверяя точность предоставленной польскими юристами информации, Стивенсон более пристально присмотрелся к делу Людвига Гана, служившего заместителем директора страховой компании, расположенной в Карлсруэ. Компания прикрывала западногерманскую службу разведки, и Ганн являлся старшим офицером в этой организации.

Все дальнейшие изыскания Стивенсона наталкивались на непонимающие взгляды коллег. Со стороны Стивенсона проявлялось не более чем праздное любопытство, и казалось, что не было оправдания трате денег и времени на загадку какого-то престарелого немца.

Можно понять, почему такое безразличие приводило поляков в отчаяние. Для восточных немцев отказ верить Коричневой книге казался зловещим: она отвергалась в Бонне как коммунистическая пропаганда, и чиновники таким образом избавлялись от многих проблем. Западногерманское правительство долго приходило в себя после шокирующего процесса Фельфе в федеральном суде Карлсруэ, продемонстрировавшего полную неэффективность организации Гелена и разведывательных операций в коммунистических странах. Он заставил газету «Вельт» сделать вывод о том, что из-за «катастрофически небрежной работы с кадрами» организация Гелена стала «уютным убежищем как для крупных, так и для мелких нацистов». Защищаясь, Бонн высмеивал восточногерманскую Коричневую книгу.

Спустя восемь лет бывшего полковника СС Людвига Гана привлекли по делу об убийстве заключенных в Варшаве. Его жена, сестра высокопоставленного западногерманского военного, имела хорошие связи во время войны. Его шурин, генерал Йоханнес Штейнхоф, теперь являлся ответственным за воздушные силы «Люфтваффе» и таким образом принадлежал к военной верхушке НАТО. Было очевидно, что Ган долго находился под надежной защитой и процесс, начавшийся 2 мая 1972 года в Гамбурге, где теперь жил обвиняемый, создавал только видимость правосудия. Ему были предъявлены обвинения не в самых тяжких преступлениях — отдаче приказа о депортации нескольких варшавян и невмешательстве в убийство заключенных варшавской тюрьмы в Павьяке.

Еженедельный западногерманский журнал «Тат» комментировал это следующим образом: «Более двух лет тому назад мы привлекли общее внимание к документам, доказывавшим, что Ган отдавал прямые приказы о ликвидации варшавского гетто… Свидетельства составили 133 тома. Обвинения были предъявлены только в августе прошлого года после волны общественного возмущения».

Если бы «менее тяжкие» обвинения, предъявленные Гану, не закончились признанием его виновным, пришлось бы начинать новое расследование всех дел, в которых он мог быть замешан. Суды Гамбурга между декабрем 1970 и августом 1971 года отклоняли все требования обвинительных органов поместить его в заключение. Когда полиция все-таки обыскала-его виллу, там обнаружили фотокопии предварительных показаний, данных свидетелями прокурору по его делу.

Доклад польской полиции попал в Интерпол в Париже в 1972 году. В нем утверждалось, что Ган регулярно летал в Аргентину и Бразилию по поддельным документам, подготовленным организацией Гелена. Что еще более любопытно, если, конечно, поляки не ошибались, так это то, что весной 1962 года Ган посещал доктора Деринга в его клинике в Лондоне. Вскоре после этого, 22 июня 1962 года, Деринг, кавалер ордена Британской империи за свою послевоенную деятельность в колониальной медицинской службе, неожиданно открыл дело о клевете против Уриса.

Никто в здравом уме, защищенный орденом Британской империи, служившим как бы удостоверением добродетели, не стал бы совершать подобные действия. Тем более что он занимался медициной в национальной организации здравоохранения. Никто в Лондоне не выступал против него. В этом городе не было напечатано ничего порочащего его репутацию, и только очень редкий читатель мог связать вскользь упоминавшееся имя Дееринг с живым доктором Дерингом. Теперь он поместил себя под луч прожектора, и это могло привести его только к катастрофическим результатам. К восемнадцатому дню процесса все англоязычные газеты сообщили о зверствах Освенцима, описанных сухим юридическим языком, а после вынесения приговора практически вся британская пресса публиковала специальные статьи, в которых обсуждались вопросы морали.

Через несколько месяцев началась работа по экстрадиции Франца Штангла, обвиняемого в убийстве по меньшей мере 400 000 евреев в другом лагере, под Варшавой. Он со своим старым другом Гансом Ульрихом Руделем, основателем Братства, нашел убежище в Бразилии. Представ перед судом, он заявил, что бежал с помощью епископа Гудала: «Ему было доподлинно известно, кто я такой».

Штангл и Братство не знали, что в 1948 году министерство внутренних дел Великобритании отказало польскому правительству за отсутствием достаточных доказательств в выдаче Деринга как военного преступника, но с тех пор поляки не прекращали попыток заполучить его. Деринг числился в составленном ООН списке военных преступников, обвиняемых Францией, Чехословакией и Польшей. Англия подала заявку на его экстрадицию, и на этом основании он содержался там в заключении в течение девятнадцати месяцев. Пережив допросы и расследования, он получил работу врача колониальной службы. Возможно, начав процесс, Деринг рассчитывал очистить свою репутацию и таким образом предоставить другим военным преступникам своего рода билет в нормальную жизнь. Его надежды основывались на том факте, что ранее английский закон сработал в его пользу. Оказалось, его плохо проинформированные советники вновь продемонстрировали полное отсутствие морали, не говоря уже о здравом смысле.

К 1972 году было уже трудно взывать к общественному сознанию в некоторых частях Германии и Австрии, и наказания за преступления военного времени там стали более мягкими или вовсе не назначались, а людей, доставленных в суд с запозданием, просто оправдывали. Нацистский архитектор Вальтер Деяка, сконструировавший и построивший газовые камеры и крематории в Освенциме, был оправдан австрийским судом присяжных. «Нью-Йорк тайме» напечатала 14 марта протест: «В суде были предъявлены чертежи газовых камер, печей и электрических подъемников для транспортировки тел в печи, на которых стояла подпись архитектора. Никакое наказание не может искупить те злодеяния, которые вершились в Освенциме. Позволять злодеям разгуливать на свободе… это осквернение праха жертв и надругательство над их памятью. Такие преступления подрывают самые основы человеческого общества. Как же можно забыть их или же простить?»

Одной из причин возмущения журналистов в Нью-Йорке и в основном довольно спокойная реакция в Западной Германии на это кошмарное эхо прошедших лет была разница в отношении общества. Когда политика американского правительства приводит к военным действиям, задевающим общественные понятия о справедливости, возникает мощный протест. Критики американской внешней политики всегда брали материал для своих выступлений из американских источников.

В Западной Германии занятия крупным бизнесом вновь принесли богатство и престиж людям, запятнавшим себя во время войн. Их судили и приговорили за военные преступления, но потом отпустили на свободу и снова принимали в приличном обществе.

Механизм, использовавшийся в Освенциме для эффективного избавления от человеческих созданий, контролировался и во многом совершенствовался благодаря «I.G. Farben». Во времена гитлеровского режима это был крупнейший в мире химический комбинат. Название «I.G. Farbenindustrie AG» объединяло всемирную сеть из 500 компаний более чем девяноста стран. Комбинат являлся международной организацией, устойчивой к катастрофам в Германии и поэтому очень привлекательной для Бормана и тех, кто планировал пережить приближающееся поражение. Компания управляла механизмами массового уничтожения и в то же самое время готовилась действовать в мире без Гитлера. Это ярче всего было продемонстрировано на так называемом «процессе Освенцима» во Франкфурте в 1964 году.

Американский военный суд в Нюрнберге приговорил тринадцать управляющих «I.G. Farben» к тюремному заключению по обвинению в убийствах и мародерстве. Поезда, предназначенные для перевозки грузов и домашнего скота, набивали евреями и отправляли в лагеря смерти, где в «душевых комнатах» уничтожали жертв и где крематории извергали клубы жирного черного дыма, распространяя удушливый запах сгоревших трупов. Через двенадцать лет после суда многие из преступников вернулись в компанию, в ее дочерние предприятия или же на другие химические фирмы. Например, Фрицтер Меер, который был признан лично ответственным за производство ядовитых газов и эксперименты на жертвах концентрационного лагеря в Освенциме, вновь занял уважаемое положение директора «Bayer Leverkusen», правопреемника «I.G. Farben». Отто Амброс, бывший председатель управления по производству химического оружия при фашизме, вышел из тюрьмы и стал директором одного из партнеров «I.G. Farben» (Scholven Chemie и AG Feldmunde Papier AG». Именно Отто Амброс написал 12 апреля 1941 года льстивую записку Фрицу тер Мееру: «На банкете, устроенном руководством Освенцима, мы обсудили все дальнейшие меры, касающиеся действительно прекрасной организации концентрационного лагеря для прибыли завода Buna».

После выхода из тюрьмы многие из представителей фирмы были награждены за свою работу немецким федеральным правительством. Генрих Бютефиш, ответственный за использование на фабрике рабского руда и по совместительству полковник СС, был приговорен военным американским судом к шести годам тюремного заключения, но выпущен на свободу после обретении Бойном независимости. Он стал заместителем председателя совета директоров компании «Ruhrchemie AG» и в 1964 году получил за выдающиеся успехи «Большой немецкий крест» от президента Западной Германии Любке.

…Во время войны комбинат «Фарбен» готовился начать строительство фабрики по производству синтетического горючего и резины в Верхней Силезии, там, где был легко доступен рабский труд. Рудольф Хесс, друг Бормана еще с бурных лет их юности, уже шесть лет управлявший концентрационными лагерями, решил помочь в этом деле. В юности он был набожным католиком, немного простоватым, «просто рожденным для того, чтобы стать священником». Осенью 1941 года Хесс не присутствовал на еженедельных отборах больных для введения им смертельной инъекции. Он предложил иное — газовые камеры. По его мнению, это было «добрым выходом из сложного положения», связанного с решением «еврейского вопроса». Число жертв доходило до десяти тысяч за один прием, и химическая индустрия с удовольствием увеличила объемы производства цианида. До этого у Хесса с химиками складывались не самые лучшие отношения. Управляющие комбината «Farben» сетовали на то, что Хесс поставил им только 1300 рабочих вместо 2700, необходимых для срочной работы.

Фотографии Хесса показывают, будто он предвидел грядущее наказание: у него были расширенные от ужаса зрачки и кислое лицо человека, для которого жизнь слишком трудна, чтобы пройти ее до конца. Через два года после окончания войны, перед повешением в том самом месте, откуда он поставлял рабочую силу химическим предприятиям, Хесс сказал корреспонденту агентства Рейтер, что приговор очень несправедлив, так как он никогда не совершал столько убийств, в скольких его обвиняли.

Процветание больших или монопольных компаний зависело от растущей власти таких людей, как Йозеф Менгеле, который выбирал для своих опытов «морских свинок» из тысяч людей, направляемых затем в газовые камеры Освенцима. В 1972 году Менгеле, иногда под именем «доктор Надих», летал из своего нового дома в Южной Америке в Испанию, если Братство считало это вполне безопасным. Успешный бизнес его семьи в Латинской Америке привел Менгеле к мысли, что он слишком долго попросту терял время, лишая расцветавшую западногерманскую экономику своего таланта.

Это животное непонимание дикости собственного поведения он продемонстрировал во время процесса по Освенциму. Когда судьи потребовали экстрадиции Менгеле из Парагвая, остававшегося самым тоталитарным государством в мире, президент Стресснер, генерал и сын немецкого пивовара, ответил на это требование жестким отказом, а Менгеле заявил, что желает навестить свою семью в Германии. Атмосфера в немецких городках, сосредоточенных вокруг той или иной компании, отчасти объясняла его самонадеянность.

Стивенсон видел, что семейство Менгеле свободно правило в «своем» баварском городе и доктор Йозеф мог посещать его совершенно безнаказанно. Стивенсон также был свидетелем, как на другом судебном процессе химическая компания избежала наказания благодаря местному влиянию. Анализ судопроизводства по этому делу был опубликован в 1972 году двумя шведскими исследователями. Из 972-страничного обвинительного акта следовало, что фармацевтическая фирма маленького городка Альсдорф в погоне за наживой проявила безразличие к страданиям и уголовно наказуемую халатность, повлекшую за собой случаи смерти и пороки в развитии новорожденных. Речь шла о поступавшем в продажу талидомиде, препарате, способном вызвать серьезные умственные расстройства. Это «лекарство», которое продавали в разных частях света, было продуктом «Chemie-Grünenthal». Оно стало причиной подлинных трагедий — повреждений плода в утробе матери. В 1972 году это явилось очень опасной проблемой. Два ребенка появились на свет с перепончатыми руками и прочими неописуемыми уродствами.

Слушание дела проводилось в городе, где находилась компания, а не в земельном центре — Аахене. Это маленький городок, где всех жителей называли «рабочей силой», нанимая их еще в юности. Они с покорностью переходили, как на заклание, из школы на фармацевтическую компанию. В судебном процессе оказались задействованы большие юридические силы, разнесшие в пух и прах неопытных сотрудников местной прокуратуры и экспертов, выступавших со стороны обвинения. Высокооплачиваемые юристы компании провели слушания так, как было возможно исключительно на «своей» территории. При помощи лазейки в конституции федерального правительства удалось отложить судебное разбирательство. Затем компания, зная о том, что родители изуродованных детей не смогут дальше оплачивать судебные издержки, предложила каждой семье небольшое пособие за обещание не обращаться более в суд. Лондонская газета «Санди телеграф», упоминавшая этот процесс, назвала его «опасным эхом невероятной бесчувственности», доставшейся в наследство от нацистских зверств.

…Стивенсон обсуждал это дело с Беатой Кларсфельд. Она считала, что большинство немцев очень быстро подчинились закону. Именно поэтому суды кишели пронацистски настроенными юристами, в совершенстве владевшими тактикой, подобной той, которая использовалась в процессе по талидомиду. Такие юристы позволяли беглым нацистам вернуться домой или же выйти из подполья, вернуть им расположение со стороны общественности и дать законное право занимать государственные посты. Таким образом открывалась дорога для проникновения в общественное сознание идей, которые прежде считались нацистскими и были официально признаны «ложными». Будучи немкой, Беата чувствовала, что ее народ, в силу своей ментальности, склонен подчиняться суждениям, которые звучат в духе закона.