Какою волшебной фразой закончил я предыдущую главу! «Но в этот момент…» И три таинственные точки. В них неизвестность, в них случай, в них, как говорит мой приятель-философ, «спонтанные мутации действительности», иными словами, черт-те что, что вам и в голову никогда не придет, все может случиться в следующий момент. Будущее наше неясно и темно. Но прошлое чеканно и неизменно. Вот так же и со мной. Все могло быть по-иному. Но было так, как было, потому что в тот момент, когда голова моя уже гудела от неразрешимых проблем, вдруг скрипнула калитка палисадника, и, посмотрев в окно, я увидал… обыкновенную почтальоншу, выглядевшую, правда, не совсем обычно, потому что вместо одной сумки на ней висело три, и все были раздуты от бумаг, словно лягушки, проглотившие по яблоку. Удивлению моему не было предела. Почта? Откуда? Наводнение ведь, Хлынка вконец раздухарилась, дороги залила, аэродром затопила. Мы жили, как на острове, как дикари, вдали от цивилизации и прогресса, вдали от всех. Но родина слышит, родина знает, родина не забывает своих сыновей. И потому живая почтальонша по имени Зинка стояла перед моим крыльцом и торопливо запихивала в ящик какое-то письмо. Я не мог удержаться и, форточку открыв, наружу высунулся:

— Что? Зимняя почта? — спросил с подвохом.

— Нет, новая, вертолет привез три тюка… — Зинка похлопала ладонями по сумкам, как музыкант по барабанам. — Тебе письмо, учитель…

Тут я и вовсе затрепетал, словно листок на ветру. Гремите громче, барабаны судьбы! Зовите меня в путь! Что на сей раз подарит провидение? Как рассечет гордиевы узлы? Через секунду конверт уже подставил мне белокрылый бок. Письмо было от матушки. Так радостно видеть ровные буковки, выведенные родимой рукой. Матушка писала, что они с отцом, слава богу, живы-здоровы, погода нынче отменная, «виктория» в саду уже налилась и краснеть начала, крыша у них не течет и стоит их домик крепенький да славненький, словно теремок. Одно только плохо — грустно доживать им век в одиночестве, без сыночка и внучат, ведь так хочется порой кроватку покачать да детскую щечку чмокнуть. У других вон уж по двое растут, глазенками моргают, а у тебя, сынок, никогошеньки, да и тебя-то не часто видят очи наши старые. Приезжай из чужой стороны. Поселяйся в доме родном. Мы тебе и невестушку подобрали, и место есть в школе, где ты учительствовать сможешь. Приезжай, родненький, скрась нашу старость, мы ждем тебя, не дождемся. А пока целуют тебя крепко матушка и батюшка твои…

Прочитав письмо, я задумался. А и правда, это же выход, наплевать на все и уехать, потому что, как бы за Сонечку я ни бился, не поедет она со мной, а если и согласится поехать, Антоний Петрович ее не пустит. А мне жить здесь стало несносно. Этот люк, эти склады подземные, этот странный «союз», эта тапочка утерянная, может, она уже найдена и лежит где-нибудь как доказательство моей осведомленности, и для меня уже плетут сети, строят козни. Уехать, уехать, черт с ними со всеми, жениться на доброй девушке, детей наплодить и жить себе тихой сапой, литературу преподавать в родной школе, Пушкина читать перед сном под сопение теплой женушки: «Пока свободою горим, пока сердца для чести живы…» Я улыбнулся невольно своей фантазии. Хорошо-то как… Нет, точно, уехать надо, хватит, все, иду к директору. Я поднялся с кресла, сел за стол и на белой лужайке тетрадного листа заявленьице настрочил: прошу, мол, по собственному желанию в связи с тем-то и тем-то… Потом листок вчетверо свернул, сунул в карман и на улицу вышел. Марфа Петровна встретилась мне в калитке с двумя полными ведрами, плескалась ажно водичка через края. Хорошая примета, быть мне в удаче, подумал я и, разомлев от умиления, про Вовчика спросил:

— Как мальчик себя чувствует? Выздоравливает?

— Да вроде бы на лад пошел… — Марфа Петровна сплюнула троекратно чрез левое плечо. — Да только вот волнуюсь я… Что-то доктора нет… Вчера был, укол сделал, а нынче нету. А уж ведь полдень…

— Придет, — успокоил я старушку, и мы разошлись.

По улице, по зелененькой, мимо домов стеклоглазых затопал я к школе. Я мысленно прощался с Хлынью, с домами ее покосившимися, деревьями кривобокими. Я думал — чрез пару дней я буду на родине, отчему дому поклонюсь, матушку с батюшкой поцелую, хорошо-то как… Одно только смущало — дороги-то затоплены, как доберусь, но тут про крылья свои вспоминал и думал: в последний раз попользуюсь ими, и хватит, приеду домой, забуду про них, не нужны они мне, хлопотно с ними. С такими вот мыслишками шагал я, и вскоре школа выросла предо мною, блестели аж от возраста столетние венцы. «Прощай, — сказал я ей, — последний раз, наверное, вижу тебя…» Однако не тут-то было. Замок амбарный висел на двери, огромный, как пудовая гиря. Потрогал я его, погоревал да и обратно двинул, в другой конец Хлыни, туда, где наш директор проживал с домочадцами своими. Сквозь весь городок пройти мне надо было, мимо площади центральной, мимо автобусной остановки, откуда в мыслях своих я уже уезжал, мимо Сонечкиного дома, мимо библиотеки, где она работала. И чем ближе подходил я к Сонечкиному терему, тем слышнее становился мне стук моего сердца. Все гулче билось оно, и было, как язык в колоколе — я чувствовал, гудит моя грудь от его ударов, от резонанса любовного. А с трепетом тем сердечным и мысли явились иные. Может, я зря уезжать-то собрался, может, понавыдумывал я все, может, валяется тапочка в болоте, гниет себе потихоньку и никому я не нужен… Как можешь ты уезжать от Сонечки? Она ведь наивная совсем и жизни не знающая, живет себе тихий ангел, книжки читает, с солнцем здоровается.

Она-то разве в чем виновата? И не предашь ли ты ее, если уедешь? Что с ней станется? Как обойдется с ней жизнь? И не будешь ли ты потом винить себя, упрекать в слабодушии? Короче, дядюшка, запутался я снова и не знал, как поступить. И так и эдак выходило, не прав я, и так и эдак выходило, кого-то предавал, и где путь правды лежит, не ведал. Уже и Сонечкин дом миновал я, уже и за угол повернул, уже и библиотеку, где девочка моя работала, увидел, а в мыслях ясности не наступало, и я готов был встать посреди улицы, как бездомная собака, не знающая, куда идти. Но жизнь шла, и все куда-то шли, и я со всеми заодно шагал по улице, и, если посмотреть со стороны, казалось, наверное, что шел я куда-то, а я, мой дядюшка, никуда не шел, я просто двигал ногами, я просто нес свое тело, вот ведь какая штука, и легкого порыва ветра хватило бы, чтоб сбить меня с пути. И он явился, тот порыв, меня аж обдало движением воздуха от открытого окна библиотеки, перед лицом моим распахнулись рамы, и Сонечка, как солнышко из туч, выглянула наружу:

— Здравствуйте, Костенька!

Я, дядюшка, чуть в обморок тогда не рухнул, так много неожиданностей скрывала эта девочкина выходка. Как, Сонечка, которая вчера еще пройтись со мной по улице стеснялась, сейчас окно открыла, при всех мне улыбнулась, при всех окликнула! Я видел, как старушка библиотекарша седые бровки вскинула в изумлении, я видел, как девчонки из читального зала склонили кучерявые головки и зашептались заговорщицки, я видел… Но Сонечка словно ничего не видела.

— Подождите, — сказала, — я сейчас выйду…

Тут я совсем опешил и встал, как столб, ничего не понимая. Не знаю, сколько бы я так стоял, кабы не Сонечка, потому что я будто в нокауте был, покачивался даже. Но Сонечка не медлила, выбежала из двери и, под руку меня схватив, потянула куда-то:

— Пойдемте, Костенька, погуляем немного…

И мы пошли с ней по главному тротуару Хлыни, у всех на виду, мимо рынка, мимо блестящих глазок торговок, мимо шепотков, мимо зияющих витрин «Универсама», и Сонечка не стеснялась нисколько, что может папа увидеть ее, и все тянула меня на край городка, к парку. Когда же в парк мы вошли и на скамейку сели, коснулась ласково моего плеча:

— Угадайте, Костенька, что я хочу вам сказать?

Я, как балбес, качал головой, стараясь прийти в себя, стараясь понять, о чем она спрашивает, но рассудок не повиновался мне.

— Ну что, угадали? — Она смеялась и, словно мячик, готова, кажется, была подпрыгнуть, катапультироваться со скамейки. — Угадали, Костенька?

— Нн-е-е-т… — только и выдавил я.

— Ну, тогда я скажу… Скажу… Скажу… Слушайте… Папа мне с вами встречаться разрешил… Разрешил… Разрешил… И я сегодня вас жду вот на этой скамейке в семь часов вечера… Вечера…

И я уже видел, как бежала она от меня, прыгая по-девчоночьи то на одной, то на другой ноге, срывая листики по пути, разбрасывая их в стороны, срывая и снова разбрасывая…