Выйдя на улицу, я не пошел по центральной дороге, а сразу же свернул с тротуара направо, на ту самую тропу, по которой недавним утром пробирался к Сонечкиному дому. Я сделал так, чтобы не попасть кому-нибудь на глаза. Я думал: пусть все знают — учитель уехал, а с кем, когда и как, пусть будет неведомо ни одному уху, пусть не тронут злые языки мою милую. Я шел быстро — мимо погоста, мимо крестов и мраморных плит, мимо зарослей сирени, пышных и душных, мимо огромной заросшей крапивой воронки от церкви. Потом тропа свернула налево и пошла по обрыву над рекой. Заросли бузины и ольхи смыкались кронами надо мной, и оттого, наверное, вокруг сразу сделалось темнее и жутче. Гроза громыхала уже совсем рядом, и, когда ветви кустов расходились, я видел, как вспыхивает небо иссиня-белым светом.

Наконец пошли ограды, сначала кривые, покосившиеся, затем, словно тын средневековой крепости, вырос забор Антония Петровича. Увидя его, я встревожился. Ушла ли из дома Сонечка? Мне вздумалось заглянуть на Сонечкин двор, и несколько раз я прижался лицом к забору, отыскивая хотя бы крошечную щель в нем. Но тщетно, столбы были словно спаяны друг с другом, я только лишь потерял минуту золотого времени. «Беги! Беги! Пора!» — опомнился я и ринулся дальше. От Сонечкиного дома до школы было совсем уж недалеко, и вскоре, вырвавшись из прибрежных зарослей, увидел я темное здание ее. Окруженная высоким металлическим забором и старым запущенным садом, школа была похожа на древнюю дворянскую усадьбу. Ни голоса, ни шороха живого существа не различали мои глаза и уши. Только трепет листвы под злыми порывами ветра да зловещие сполохи надвигающейся грозы торжествовали вокруг. «Боже, ну и погодка… — в волнении думал я, приближаясь к воротам. — Не побоится ли Сонечка выйти в столь грозный час?..» Надрывно скрипнула калитка, зашуршала галька под ногами, потом опять прогромыхал гром, заглушив и мои шаги и шорох листвы. Когда же он умолк, тишина вокруг сделалась совершенно глухой, пугающей даже, ветер пропал и листва замерла. «Не придет, не придет… — паниковал я, — испугается девочка близкой грозы…» Вдруг изогнутая, словно ветка, вспыхнула белая молния, и вслед за ней безо всякого перерыва ухнул гром. Тут же, будто в небе открыли окно, ветер ворвался в сад, и горошины льда посыпались с аспидной высоты. «Не придет, не придет…» — стонал я, а сам бежал, спасаясь от града, на крыльцо. Вскоре я был в укрытии и, прижавшись к стене, смотрел на калитку, едва различимую в темноте. «Не придет, не придет…» Но снова, как электровспышка космического фотографа, сверкнула молния, и в белом матовом свете ее увидел я за забором закутанную в плащ женскую фигурку. О! Сонечка! Неужели?! Забыв про град, я бросился к милой и, пока она подходила к воротам, успел к ним сам и распахнул скрипящую калитку.

— Сонечка! Наконец-то! Пойдем! Ты здесь промокнешь!..

Каково же было мое удивление, когда из-под капюшона глянуло на меня чужое лицо, и хриплый голос, незнакомый и злой, проговорил:

— Молодой человек, возьмите, — женщина сунула мне конверт, — это вам…

— Что? Как? Кто вы? — лепетал я в растерянности, но незнакомка не стала выслушивать меня, а торопливо зашагала прочь. Опомнившись, я увидел, что града уже нет, ветер стих и черная туча, перевалив через Хлынь, отодвигается на восток, освобождая небо. На западе засветился край солнца, догорающая заря показала людям алое лицо И сразу стало светлее и спокойнее, жуть, овладевшая мной, ушла, и, если бы не письмо в руке да мокрый пиджак, я мог бы подумать, что все недавнее приснилось мне. Тогда я вскрыл конверт. Письмо было от Сонечки. Вот оно, дядюшка. Я помню его наизусть…