Но не в блещущие звездами небеса ринулся я, мой дядюшка, а вниз, на грешную землю, короче, я просто грохнулся на клумбу. Ничего не понимая и едва пересиливая боль в подвернутой ноге, я поднялся и, думая, что просто не успел как следует взмахнуть крылами, вновь взглянул в небо и попытался взлететь. Но бесполезно…
— Ну ты чего там? — глядели на меня из окон мафиози. — Чего застопорился?
— Сейчас, сейчас, — успокоил я их и снова затрепетал руками. Однако с тем же успехом. Я был похож на петуха с обрезанными крыльями. Я был похож на сумасшедшего. Я был похож…
О, дядюшка, я был в отчаянии. А деловые люди, почуяв, видно, неладное, исчезли из окон, но вскоре явились во дворе, выбежали беспокойным гуртом, окружили меня.
— Ну, лети! — кричал Антоний Петрович; тараща суровый глаз. — Лети, ядрена мать! Некогда!
— Сейчас, — уже ощущая и сам, что пора бы взлететь, кричал я, — не волнуйтесь!..
И снова взмахивал руками. Но только ветер холодил мне кисти, ноги же не отрывались от земли.
Тут и Сонечка выглянула из окна, лицо ее было перекошено.
— Лети! Ну-ка! Тебе говорят! — суровым голосом, напоминающим интонации Антония Петровича, кричала она. — Я кому сказала!
С удесятеренным тщанием, не желая обмануть надежд любимой, я снова взмахнул руками, снова подпрыгнул, но, как и в прошлый раз, остался на земле.
— Да он разыгрывает нас! — вскричал сумасшедшим голосом Любопытнов. — Издевается, сука! Да он просто денег побольше выманить хочет! Так знай же! — рванулся Юрочка ко мне, и никто не остановил его. — Знай, гад! — схватил он меня за грудки и затряс, как куклу. — Мы ни копейки не прибавим! Лети или несдобровать тебе, падла! — Он оттолкнул меня яростно. — Считаю до трех…
И почему всегда, дядюшка, считают до трех? Почему не до трех тысяч? Если бы Любопытнов считал хотя бы до десяти, я, может, как-нибудь выкрутился, что-то придумал бы, но до трех Любопытнов считал, до трех, а это так мало.
— Раз, — звучало в воздухе, — два…
Я навеки запомнил тот миг, ту суровую сцену. Любопытнов, как судья на ринге, на каждый счет поднимал и опускал руку. Быгаев, будто рассвирепевший медведь, держал растопыренными готовые к схватке железные когти-пальцы. Казбек, словно вратарь перед пенальти, наклонился и, глядя на меня, как на мяч, приготовился к броску. Сонечка, моя милая, моя лживая Сонечка, почти всем телом высунувшись из окна, готова была в любой миг прыгнуть на землю, чтобы схватить меня, чтобы вцепиться руками в мои вихры, чтобы выцарапать мне глаза… Только тогда, дядюшка, понял я всю бездну своего падения, только тогда осознал, чтó натворил, только тогда уразумел, с кем я и что хотел сделать! Ладонь Юрочки, поднятая в последний раз, замерла на миг перед тем, как опуститься. И поняв, что ничто уже не спасет меня, кроме собственных ног, я притворно взмахнул руками и, собрав последние силы, кинулся прочь… Шаг! Два! Три! Я мчался, как вырвавшийся из силков заяц, как вылетевшая из лука стрела. Они не догоняли! Не догоняли! Я был бы уже спасен, но тут острая боль в лодыжке пронзила меня. Оглянувшись, увидел я повисшего на моей ноге Рэма. А после Быгаев десятипудовой тушей навалился на меня и, подмяв под собой, стал бить кулаками. Один из его ударов пришелся по голове, и, перестав ощущать боль, я и реальность перестал ощущать тоже…»