Где-то в Баварии.

Абрам Рубинштейн с опаской смотрел на готовящегося к процедуре излечения Бадму Долбаева и недоумевал. Это почему товарищи генералы, аж целых три, не остановят творящееся мракобесие? Сам он, будучи девяностопроцентным атеистом с лёгким уклоном в ортодоксальное православие, раньше относился к подобным действиям достаточно равнодушно, но когда дело дошло до экзотических процедур над командиром, заметно обеспокоился. А вдруг повредит? О том, что можно остановить начинающуюся гангрену странными манипуляциями с большой кожаной флягой и невнятным бормотанием, и речи быть не могло.

Тем временем танкист (хоть это немного успокаивало Абрама) зачем-то нахлобучил на свою голову задом наперёд помятую генеральскую фуражку, обрызгал с головы до ног лежащего на носилках фон Такса и протянул руку за водкой. Чёрта с два Рубинштейн бы её отдал, но под требовательным взглядом генерал-майора Архангельского оторвал от сердца запечатанную белым сургучом бутылку. Перед началом церемонии, не веря в её успех, он предлагал использовать спирт, но Бадма отказался. Дескать, европейские духи слишком нежные и хрупкие, и при воздействии более крепких напитков могут быть буйными и непредсказуемыми. Пришлось пожертвовать неприкосновенным запасом.

Королевский механик-водитель беспокоился напрасно — бережливый бурят налил полный стакан, но выплеснул из него только по несколько капель на каждую сторону света. Потом сделал небольшой глоток и протянул водку генералу Архангельскому, как самому старшему.

— Выпить надо, однако. Всем.

Эта часть лечения понравилась Рубинштейну больше предыдущей. Особенно потом, когда ритуал совместного распития стакана закончился и Бадма предложил закрепить успех.

— Теперь много пить надо. Иначе злой дух, который из короля выйдет, в нас залезет.

— Да я этих духов по три десятка перед завтраком… — пробурчал генерал Раевский, похлопав по странного вида автомату.

— Что, отказываешься? — удивился третий генерал, который Абраму так и не представился. В стёклах его пенсне отражалось и подмигивало пламя костра.

— Что значит, "отказываюсь"? — Изяслав Родионович нахмурил брови. — Водку буду, но не из-за боязни какой-то нечисти, а из принципа. Мне, Лаврентий Павлович, не пристало… Ну, ты понимаешь.

— Зря, — в голосе генерала в пенсне прозвучало искреннее сожаление.

— Думал, тебе больше достанется? Фигушки.

— Да я не о том. Понимаешь, Изяслав Родионович, не чувствуешь ты самой сути, в корень действа не зришь. Это же не просто пикник какой на обочине, тем более таковым и не является… Вот скажи — отчего русский народ водку пьёт?

Раевский задумался. Видимо, Лаврентий Павлович собирался подвести философскую базу под намечающуюся гулянку. Надо же, а на первый взгляд про него такого и не подумаешь — интеллигент интеллигентом. Стёклышки поблёскивают, лысина опять же… Как есть профессор какой-нибудь биологии из Конотопского университета. Впрочем, кто знает, может быть, именно профессора и бухают всё свободное от науки время.

— Не так уж много пьёт русский человек, — вступился Изяслав Родионович за репутацию родного народа. — Разве что с устатку, после бани, в праздники. Да с получки если чекушку возьмёт. Или там от простуды. Не сравнить с теми же французами. Вот кто квасит по-настоящему. Немцы ещё… По объёму вроде и немного, но если засчитывать по результату — рекордсмены.

— Товарищ король не такой! — Абрам Рубинштейн не дал в обиду Его Величество.

— А вы, товарищ сержант, не путайте добропорядочного баварца, два года как русского, с разными прочими гансами. Король бы не одобрил. И народ его в том поддержит. Вы когда-нибудь слышали о диких оргиях, устраиваемых пруссаками ежегодно близ Мюнхена? Нет? Эх, молодёжь…

— Простите, товарищ генерал-майор, но я провёл молодость в Америке.

— Вот! — Раевский указующе наставил палец, и Рубинштейн поёжился. — Вот они, недостатки американского образования.

— Изя, — недовольно произнёс Лаврентий Павлович, — мы отвлеклись от темы, и ты не ответил на мой вопрос.

— Какой, о пристрастии русского человека вот к этому? — генерал посмотрел на костёр сквозь стакан и медленно, сквозь зубы, выцедил его. — А нету никакого пристрастия, товарищ Берия. Всё зависит от моего желания. Захотел — выпил. Спроси у Гавриила Родионовича, как мы с ним в Сирийской пустыне… Или на Синае. Воды не было, не то что водки. И представь, обошлись.

— Сравнил, — хмыкнул Лаврентий Павлович. — Вы с товарищем Архангельским не совсем… хм… Не о вас речь.

— О ком же? Или я чего-то не понимаю, или ты сам запутался.

— И вовсе не запутался.

— Конечно, вы, опричники, всегда отличались хорошей памятью.

— Я опричник? — товарищ Берия тонко улыбнулся. — А вот в письмах князя Курбского…

— Курбский врёт! — Изяслав Родионович отчего-то покраснел.

— Да, но…

— И он врёт! — рассердился Раевский. — Слушай, Лаврентий, ты специально всех от сути вопроса уводишь?

— Какого?

— Про русский народ и водку.

— А кто меня всё время перебивал?

— Может быть, это Курбский перебивал? — робко предположил Абрам, который очень не хотел, чтобы ссорились генералы. Крайним-то всегда останется сержант. — Мне его фамилия сразу не понравилась. Это не родственник Троцкого будет?

Генерал-майор Берия неожиданно поперхнулся и долго кашлял. Потом, сняв пенсне и вытерев выступившие слёзы, ответил:

— Возможно, вы и правы. Такую гипотезу историки ещё не рассматривали. Надо будет подсказать Михаилу Афанасьевичу.

— Не шути так, Палыч, — подал голос товарищ Архангельский, до этого молча поджаривавший на костре ломтик сала. — Тебе ли не знать, на что способен отмороженный талант в своей беспощадной любви к Родине. Давай лучше о бабах. Или о водке.

— Да, действительно, — согласился Лаврентий Павлович. — На чем я остановился? А, вспомнил. Так вот, русские люди пьют от своего большого благочестия. Кстати, товарищ Чкалов, не задерживайте стакан. Именно из стремления к чести и благу пьём эту гадость.

— Да? — удивился Валерий Павлович. — Нам раньше только о страхе Божьем рассказывали.

— Это будущие троцкисты уже тогда вредили, — Берия поправил пенсне. — Какой страх? Бога не нужно бояться. Вот вы его боитесь? Что же плохого сделал вам Господь? Нет уж, помолчите, а то опять… Его даже любить не обязательно.

— Постойте, а кого же тогда?

— Как это кого? Любите жену, детей, родителей. Родину любите. Мало? Так какого же хрена ещё надо? Кошку с собакой заведите, канарейку. Скажу вам честно, Валерий Павлович… Не нужно его бояться или любить — он помощи нашей ждёт.

— Сложно всё это, товарищ генерал-майор.

— Ничего подобного. Просто оставайтесь человеком. И достаточно. На первое время достаточно.

— А потом?

Берия кивком поблагодарил Бадму Долбаева, передавшего ему стакан, и ответил:

— И потом тоже.

Житие от Гавриила

Что-то Лаврентия Павловича в теологию потянуло. Дело, конечно, полезное и нужное, не зря же богословие ввели в обязательную программу для слушателей академии имени Фрунзе, а количество военно-духовных семинарий за последнее время увеличилось втрое. Но говорить об этом не место и не время. По моему мнению. Разумеется, у товарища Берии могут быть свои взгляды на столь важный вопрос. Да, скорее всего, и есть. И я их уважаю — Лаврентия Павловича и его взгляды.

Несмотря на тяжёлую судьбу, предательство тех, кому верил, вываленную на могилу грязь, он сохранил главное — любовь. Смотрю и удивляюсь — в Лаврентии нет ненависти, нет этого перегноя страха. Отненавидел и отбоялся… Да и был ли он, тот страх?

Ладно, лирика всё это. Важнее то, что с ним я за спину спокоен. А если Палыч с Израилом в паре, так вообще несокрушимая мощь. И пожнут, и посеют, и вспашут. Несмотря на кажущиеся различия и постоянные споры, убьют любого, кто усомнится в их миролюбии. И всё с любовью и всепрощающей улыбкой.

— Вот объясни, товарищ Берия, что ты понимаешь под благочестием? — требовательно спросил Раевский. — И как оно согласуется с водкой? Читал, помнится, одну версию. Так там питие оправдывается большой набожностью. Дескать, из-за многочисленных постных дней русские люди вынуждены есть пищу грубую и тяжёлую для желудка, а водка весьма способствует пищеварению.

— Как вариант, — согласился Лаврентий Павлович. — Даже не вариант, а вывод на основе практики. Приемлемо как одно из объяснений. Но на самом деле немного не так. Водка, в разумных пределах, естественно, обеззараживает организм и душу от мелких бесов и прочей нечисти. К сожалению, как и всякое лекарство, в больших дозах она становится ядом. Бесы, конечно, вымирают, но не столько от лечебного эффекта, сколько от голода, потому что убитая передозировкой душа в пищу им уже не годится.

— Постой, — перебил Раевский, — по-твоему, алкаши являются самыми безгрешными людьми на земле?

— Я разве так сказал? Наоборот, наличие души и является определяющим человека признаком. А при её потере… Труп, ходячий, но труп.

Впечатлённый новой информацией Рубинштейн с опаской посмотрел на протянутый ему стакан.

— Не бойся, Абрам, мы же в меру, — ободрил Изя. — Правда, Лаврентий Павлович?

— Причём здесь мера, Изяслав Родионович? — Берия подмигнул королевскому механику-водителю. — Мы пьём за здоровье товарища фон Такса, а за други своя и душу положить не жалко.

Успокоенный Рубинштейн осушил стакан в три глотка, не почувствовав вкуса. Для короля не только души, вообще ничего не жалко!

— А вот скажите, товарищи генералы, — слегка захмелевший, а потому храбрый Абрам задал мучивший его вопрос. — Вот вы наверняка коммунисты, подозреваю, что даже живого Ленина видели, а разговариваете о вещах, историческим материализмом не признанных. Как соотносятся вера в передовую марксистско-ленинскую теорию и та же вера, но в бесов и нечистую силу? Существование души, да, оно доказано и прописано в Конституции. Но остальное?

— Эвон как вас нахлобучило, молодой человек, — со странной смесью одобрения и лёгкой зависти к юным годам танкиста произнёс Лаврентий Павлович. — И Карла Маркса сюда приплели. Вообще, какое отношение имеет этот отъявленный русофоб к светлой идее построения коммунизма в Советском Союзе? Что он путного сделал для России, если не считать невнятного разделения общества на пролетариат и буржуазию?

— Но товарищ Ленин говорил… — попробовал возразить Рубинштейн.

— Владимир Ильич велик, бесспорно, — Берия не стал разочаровывать собеседника и открывать всю глубину своих познаний. — Но его обманывали. Знаете, это у нас традиционно — бояре обманывают царя, царь ничего не знает, народ безмолвствует. А потом какие-то сволочи разбудили Герцена.

— Простите?

— Это я так, о своём. Так вот… Товарищ Ленин, при всей своей великости, которую отрицать не только очевидная глупость, но и грех… Да, молодой человек, он имел существенный недостаток — удивительную доверчивость. Поэтому все его обманывали. Сначала Маркс с Энгельсом, потом Плеханов с Мартовым, Надежда Константиновна… Нет, это мы, пожалуй, опустим. Потом были Троцкий, Каменев и Зиновьев. Врали, нагло врали, глядя прямо в добрые и ласковые глаза вождя мирового пролетариата. А сам он хороший! И отрицать сей отрадный факт может только последний негодяй. Надеюсь, юноша, вы к ним не относитесь?

— Никак нет, товарищ генерал-майор!

— И это радует. Так что не нужно мне тут рассказывать про передовые теории. Только мы, верные ленинцы, знаем — Владимир Ильич непогрешим, несмотря на отдельные недостатки. А про Маркса забудьте. Понятно объясняю?

Растерянный Рубинштейн кивнул.

— Что же касается существования разной нечисти и бесов, — продолжил Лаврентий Павлович, — то этот факт советской наукой давно уже не отрицается. И доказательства тому общеизвестны. Вы, товарищ сержант, когда-нибудь Троцкого видели?

— Никак нет!

— Вот! А он есть. Так что не надо приписывать мне пошлую мистику. Мы материалисты, как и полагается настоящим большевикам. А то, что некоторые буржуазные недобитки, в силу своей ограниченности не способные понять суть тонких материй, объявили мистикой, существует на самом деле.

Абрам проникся пониманием буржуазной неполноценности и с опаской огляделся вокруг. И где они тут, эти невиданные им, но ведомые передовой советской науке материи? Пусть только вылезут, и настоящие большевики (а по мнению Рубинштейна каждый уважающий себя танкист таковым является) научат их чистить репку поперёк чешуи. А это не они ли лезут?

Бадма Долбаев еле успел перехватить руку потянувшегося за гранатой Абрама и пояснил, указывая на появившуюся над кустами огромную орлиную голову:

— Это свои, однако. Ехэ-шубуун прилетел. Мне пора.

— Ты куда собрался? — удивился Израил. — Хорошо, вроде, сидим.

— Надо, — бурят развёл руками. — Мне дали всего четыре часа. Если не вернусь на место взрыва своего танка — совсем сдохну. Тонкие материи, однако.

— А как же фон Такс?

— Утром как новый будет, — заверил Бадма. — Шаргай-нойон обещал.

Изя кивнул в ответ:

— Этот врать не будет, в отличие от Маркса. Хороший дядька, я у него в своё время уроки сабельного боя брал.

Интересно, а мне такие этапы жизненного пути моего напарника неизвестны.

— Когда успел? Почему не знаю?

— А ты занят был, — заржал Израил. — Во глубине сибирских руд после побудки Герцена. Кстати, а кого недавно Лаврентий Павлович сволочью назвал?

— Троллите потихоньку, коллега? — ядовитым голосом поинтересовался Берия. — Я имел в виду декабристов, а Гавриила Родионовича, если мне не изменяет память, по этому делу в январе арестовали. Так что учите матчасть, Изяслав Родионович.

— Слив засчитан, — опять засмеялся Изя.

— Отставить разговоры! — пришлось прикрикнуть на подчинённых. — Или вы забыли, что такое государственная и военная тайны? Лаврентий Павлович, возьмите со всех подписки о неразглашении.

— И с орла?

— С него в первую очередь. Выполнять!

— Есть! — коротко ответил Берия и потянулся к замаскированному ноутбуку.

— Вручную, — напомнил я. — И перьевой ручкой. Не плодите анахронизмов, товарищ генерал-майор.

Три недели спустя. Италия.

Растягивая меха потрёпанного баяна, Его Величество Эммануил Людвиг фон Такс пребывал в меланхоличной задумчивости. Потехинская гармошка механика-водителя, к которой он привык с начала войны, сгорела вместе с танком у Женевского озера, а потому приходилось играть на чём ни попадя. Свежий ветерок, несущий прохладу с недалёких Альп, трепал рыжую шевелюру короля и выбивал скупую мужскую слезу из глаз сидящих вокруг штабного СМ-1К танкистов. А может, то не ветер? Может, вспомнились пылающие машины на подступах к швейцарской столице и не вернувшиеся оттуда товарищи?

Абраму Рубинштейну настроение командира не нравилось. Дела давно минувших дней и славные битвы, где бились они, хорошо вспоминать дома, в соответствующей обстановке, под приличествующие закуски и напитки. Тогда можно взгрустнуть, поплакать, помянуть друзей и выпить за врагов, непременно мужественно павших. Иначе и не враги вовсе, а так, дрянь, недоразумение, недостойное звания противника. Да, дома можно. Но не сейчас, когда разведка в любой момент может доложить об обнаружении итальянской армии, до сих пор успешно скрывающейся от принуждения к миру по-баварски. Нет, не такое настроение должно быть перед боем. Что это за достоевщина?

Рубинштейн решительно положил руку на меха баяна:

— Разрешите, товарищ король?

— Давай, согласился фон Такс и, отдав инструмент, уселся поудобнее, вытянув недавно вылеченную ногу.

Мехвод пробежался пальцами по ладам и подмигнул ефрейтору Шмульке, штатному запевале лейб-гвардейского батальона:

— Ну, Ваня, давай нашу?

— О, я, я, — согласился Иоганн и завёл частушку:

Доблестные солдаты Баварского королевства и многочисленные добровольцы дисциплинированно подхватили припев:

Шмульке продолжил:

— Абрам, — фон Такс строго посмотрел на баяниста, — что за гнусности? Нас могут неправильно понять.

Рубинштейн молча пожал плечами, не переставая играть. Он, мол, ни при чём, вокс попули, так сказать… А хор грянул новый припев:

Идиллическая картина привала была прервана самолётом. Разведчик Potez-39, в профиль похожий на беременного карася, свалился с неба прямо на поляну, по краям которой стояли замаскированные танки. На его крыльях и фюзеляже гордо сияли золотые треуголки Корсиканского королевства. Пилот выскочил из кабины и побежал к командирской машине, издалека опознав в фон Таксе старшего.

— А чего он не с нашими эмблемами? — удивился Абрам. — Собьют же нафиг.

— Нет, не собьют, — пояснил король. — Величко предупредил своих орлов, что оба корсиканских самолёта будут летать со своими опознавательными знаками.

— Оба?

— Ну да. Остальные прикрывают высадку на Сицилию и Сардинию эфиопского десанта. Сам Негус командует, не хрен собачий.

— И всё равно… Треуголки эти…

— Тебе что, жалко? Тем более граф купил самолёты за свой счёт. Теперь по чётным на разведчике летает, а по нечётным — истребитель. И неплохой, между прочим. Я наградные листы читал — двух макаронников завалил и полтора австрийца.

— Это как, Ваше Величество?

— Их этажерки по половинному тарифу оплачиваются.

Пилот, придерживая путающуюся в ногах планшетку, подбежал к танку.

— Monsieur le colonel! — отчаянно грассируя и размахивая свободной рукой закричал он. — Il y a beacoup de tanks de l’adversaire et le battalion des soldat sortent a l’arrier de notre armee.

— Ну наконец-то мы их поймали, — радостно потёр ладони Рубинштейн и не глядя бросил в открытый люк башни жалобно всхлипнувший баян. И попал, судя по эмоциональному возгласу радиста.

Фон Такс поднялся на ноги:

— К бою, воины Баварии! Танки коварного противника обходят нас с фланга!

— Какая неосторожность с их стороны, — улыбнулся Абрам. — Я таки напишу "Спасибо" на надгробной плите господина Муссолини. Кто-нибудь подарит мне карандаш?

— Monsieur le pilot, — повернулся фон Такс к лётчику, — quand ils se nous approcheront? Et comment votr nom?

— Dans cinq minutes. Antoine de Saint-Exupery, monsieur colonel!

— Так близко? У нас пять минут. По машинам! Антуан, прыгайте сюда.

Командирский танк, единственный не замаскированный, попятился кормой в редкий лес и застыл, выставив стомиллиметровую пушку из помятых кустов. В башне стало тесно, хотя угловатый лягушатник много места не занимал. Только жестикулировал, опасаясь за оставленный самолёт.

— Да чёрт с ним, — успокаивал лётчика король. — Я тебе другой куплю, ещё лучше. Или у товарища Сталина новый выпрошу. Не жадничай, Антоша. А этот пусть приманкой побудет. Вот, видишь, как припустили?

Показавшиеся из-за поворота танки противника, увидев вожделенную добычу, действительно увеличили скорость, хотя и до этого стремительно летели на двадцати километрах в час. Грозным клином тридцать новейших Fiat L6/36 шли на захват ценного трофея, первого с начала войны, и напоминали непобедимые легионы Римской Империи. Зловеще смотрели вперёд толстые стволы двадцатимиллиметровых пушек, мощная двадцатимиллиметровая броня надёжно укрывала экипаж из двух танкистов… Берсальеры в чёрной форме катили на велосипедах к славе и победе, глотая пыль и обильно потея. И ничто не могло остановить их неудержимый натиск.

— Где же мы их хоронить-то будем? — ефрейтор Шмульке бережно погладил крупнокалиберный "ворошиловский" пулемет.

— Ай, не переживай, Ваня, — отозвался Рубинштейн. — Если таки ты решишь проявить гнилую либеральную филантропию, так и быть, могу совсем недорого продать свою лопату.

— Заткнитесь оба, — попросил фон Такс негромким голосом. А потом крикнул: — Огонь!

Пушка рявкнула, и под звон выброшенной гильзы послышалось удивлённое восклицание мехвода:

— Ачоа?

— А ничо! — огрызнулся король. — Какого хрена бронебойный зарядили?

— Так танки же, Ваше Величество, — оправдывался Шмульке.

— Осколочным!

Дело пошло лучше, а когда к пушкам присоединились пулемёты, то и совсем хорошо. Пули величиной с сосиску легко брали лобовую броню итальянских танков и разносили в клочья экипажи, в отличии от болванок, пролетавших насквозь три-четыре машины. Через несколько минут от "Фиатов" остались не очень аккуратные кучи металла, взрывающиеся, когда огонь добирался до боекомплекта.

— Как по воробьям стреляем, — ворчал себе под нос Рубинштейн, направляя СМ-1К на разбегающуюся пехоту, бросившую велосипеды.

— Абрам, давай без фанатизма, — попросил Шмульке в промежутках между очередями. — Мне потом гусеницы отмывать.

— И что? — механик-водитель был зол, так как переезжая очередной вражеский танк прикусил себе язык. — Вот дослужишься до сержанта, найдём и тебе персонального ефрейтора. А пока стойко переноси тяготы и лишения военной службы. А лучше долбани того, слева….

Через три дня фон Такс и граф де Сент-Экзюпери сидели в таверне "Ostera dell operetta" и в который раз пили за братство по оружию. На груди у лётчика сиял новенький орден "Байриш Лейб-Штандарт", который король принёс самолично и с обмытия которого началось сегодняшнее утро, незаметно наступившее после вчерашних вечерних посиделок. Да почему бы и не расслабиться двум приличным людям во время затишья между боями?

Тем более, что предметом дружеской беседы служили не женщины или пошлые разговоры о выпивке, а темы возвышенные и благородные. Любовь, например. Любовь к литературе, как у графа, или к танкам, как у Его Величества.

— Нет, что ни говорите, граф, но в современной литературе наблюдаются некоторые упаднические настроения. Тенденции, я бы сказал. Ваше здоровье! Я не имею в виду нашу, русскую, а тем более советскую, они как раз превосходны и вне всяких подозрений. Давайте сравним того же Булгакова и какого-нибудь… допустим, Хемингуэя. И если у первого мы видим прекрасно прописанные образы советского человека (разве генерал Чарнота, отнимающий панталоны у господина Пуанкаре, не прекрасен?), то у второго… Чему хорошему могут научить описания жизни нищего и вечно пьяного журналиста, охотящегося на голубей в Булонском лесу? Или он кушал их в другом парке? Неважно, я никогда не понимал извращений, пардон, прелестей французской кухни. И ведь то же самое творится в живописи. Символисты, акмеисты, барбизонцы… Это сколько километров заборов они могли покрасить при правильной постановке вопроса, займись ими родное ОГПУ?

Сент-Экзюпери не ответил. Скорее всего он и не слышал страстного монолога Его Величества, с увлечением черкая что-то на салфетке.

— Посмотрите, месье, — граф подвинул рисунок фон Таксу. — Как вы думаете, что это?

— Понятно что — мой танк. Но где у него пушка?

— Увы, Ваше Величество, это удав, который проглотил слона. Но ваша версия мне кажется не менее оригинальной. Позвольте, — уверенным движением пилот добавил к картинке несколько штрихов. — И так получается даже, как бы это сказать… Эротичнее.

— Так выпьем же за это!

Граф с тоской в глазах оглянулся на стойку, где за спиной бармена виднелись многочисленные разнокалиберные бутылки, и предложил:

— Может быть, перейдём на вино?

— Исключено, Антоша. Ты что, не русский?

— Нет, mon colonel.

— Досадно, — фон Такс осуждающе мотнул головой. — Надеюсь, ты понимаешь всю глубину своей ошибки? Ещё по соточке за советскую живопись?

— Будьмо! — Сент-Экзюпери вспомнил любимый тост своего механика.

Внезапно в разговор вмешался худощавый человек с вдохновенным и голодным лицом, неизвестно как просочившийся мимо охраны:

— Простите, Ваше Величество, но я слышал что вы говорили о живописи. Некоторым образом… Понимаете… Как сказать…

— Смелее, друг мой, — баварский король был благодушен и настроен любить весь мир. — Так что вы хотели сказать, таинственный незнакомец?

— Простите ещё раз, Ваше Величество, но не нужен ли вам придворный художник?

— Мне? — удивился фон Такс. — У меня и двора-то нет. Хотя… постойте, камуфлирующую раскраску на танк можете нанести?

— Конечно, — поклонился гость.

— Тогда вы приняты на работу. Абрам!

— Чо? — откликнулся сидевший у стойки Рубинштейн.

— Ничо! Выдай товарищу художнику краску.

— У меня свои, Ваше Величество.

— Да? Как хотите. Абрам, покажи товарищу королевскому живописцу нашу машину.

Наутро Эммануил Людвиг фон Такс, король Баварский, слуга трудовому народу, отец солдатам и прочая, и прочая, и прочая, не узнал свой родной танк. Дикими, насквозь демаскирующими цветами на нём был нарисовал СЛОН. Именно СЛОН большими буквами. Пушка стала хоботом, катки — ногами, на корме — хвост, и страшно даже подумать, что изображено на днище. На башне надпись крупными русскими буквами "Элефанто ди Милано". А внизу скромный автограф — "Сальвадор Дали".