I
По расписанию в Глухариное поезд прибывал во второй половине дня, еще засветло. По некоторым причинам Валеру это не устраивало. Валяясь из экономии на голой полке общего вагона, он заклинал судьбу, чтобы случилась в пути какая-нибудь задержка и поезд прикатил бы в леспромхозовский поселок в потемках.
Возникший в северной тайге вместе с железной дорогой лет десять назад, поселок этот пока мало был приспособлен для препровождения свободного времени: ни телевизора с хоккеем и футболом, ни кафе с музыкой, ни плохонького универмага, куда бы ходили, как в музей, разглядывать завозные товары. Овощ в здешнем климате не выспевал, и огородничеством тоже не занимались. Одним из немногих развлечений служил пассажирский поезд, проходивший через станцию как раз после окончания рабочего дня. Стар и мал высыпали к нему. Мужики вламывались в вагон-ресторан, выпрыгивая через другую дверь с бутылками пива во всех карманах. Не отходя далеко, отжимали с них железные пробки и пили прямо из горлышка. Бабы окружали проводниц в черных шинелях, везших из города по их заказу всякую необходимую чепуховину. У ребятишек тоже были какие-то свои интересы. После отправления поезда долго не расходились, обмениваясь привезенными и доморощенными новостями.
Валера не сомневался, что его сразу же, едва из вагона выйдет, узнают школьники, у которых три года назад он вел занятия по физкультуре, узнают, поднимут вороний грай и привлекут внимание взрослых. Начнутся расспросы: «Зачем? К кому? Неужто опять в школу?» — «Да так, ни к кому», — уклончиво ответит Валера, и любопытные тотчас припомнят, что бывший школьный физрук — соболятник первой руки. Своя избушка где-то в тайге срублена! И накануне как раз снежком припорошило — самая пора начинать охоту. Вот, значит, зачем пожаловал гостенек! Весть эта в вечер облетит все дома в поселке, и за полночь один за другим потянутся в тайгу отягченные боевым припасом конкуренты; достигнет она и ушей егеря Потапыча, побаиваться которого у Валеры имелись все основания.
Увы, не подействовали Валерины заклинания и поезд подкатил к станции из минуты в минуту: едва начинало вечереть. За минувшие три года традиции тут не переменились: вдоль всего пути не в один ряд толпился взволнованный люд. Промелькнуло несколько знакомых лиц.
Таившийся у запыленного окна Валера дождался, когда встречающие сгруппируются возле отдельных вагонов, и лишь после этого, нахлобучив на глаза шапку и подняв воротник, вышел с рюкзаком в тамбур и спрыгнул на раскисшую от растаявшего снега землю. В близстоящей толпе знакомых не оказалось. Проскочив сквозь нее, он съехал на ногах по оснеженной насыпи, перебежал пустырь и очутился в проулке, затопленном мазутно-черной развороченной грязью, съевшей весь снег. Проезжую часть пытались мостить, выбрасывая на нее всякий хлам, который обычно вывозят на свалку: ржавые ведра, утюги, кастрюли, разбитые вдребезги резиновые и кирзовые сапоги, боты, калоши, даже железная кровать в разобранном виде валялась тут; пешеходных же дорожек вовсе никаких не было. Это обстоятельство Валера тоже оценил как благо, гарантирующее его от нежелательных встреч.
Он уже почувствовал себя в совершенной безопасности, когда из желтого сборного домика, единственного в проулке, вышел на середину дороги умопомрачительный парень, не признать которого было просто невозможно. В узорчато стеганой со стоячим воротником японской нейлоновой куртке, в зеленых с загнутыми носками резиновых сапогах — тоже японского производства, в белоснежной сорочке, с широким, как одеяло, цветастым галстуком, в кожаной тирольской шляпке — вырядиться так в обыкновенный будний день мог себе позволить в поселке лишь один Жора-из-Одессы. Он это и был: горбоносый, с рыжими курчавыми баками и нахальными светлыми глазами.
Жора-из-Одессы тоже узнал Валеру и, взобравшись на кучу опилок, вываленных посреди проулка, приветствовал его поднятой рукой:
— Хо, сколько лет, сколько зим! Года четыре, однако, не показывался?
— Три, — поправил Валера, поднимаясь на те же опилки. Со своим длинным непородным лицом, которое двоечники в школе называли «лошадиным», с прямыми волосами, сосульками свисающими из-под шапки, сутулый и длиннорукий, рядом с блистательным Жорой-из-Одессы выглядел он совсем никудышно.
— Чутье у тебя прямо-таки звериное, — глядя сверху вниз, говорил с подначкой Жора-из-Одессы. — Вчера снег пал, а сегодня ты уже здесь. Ну, берегись, соболь!
— Что ты, Жора! О соболях я и думать позабыл. А вот ты будто токовать в кругу тетерок собрался.
— Хорошо сказано. Однако зубы мне не заговаривай. Зачем приехал? Опять трудиться на ниве просвещения?
— А почему бы нет?
— Не строй из себя дурака. Дурак квартиру у Черного моря ни в жисть не заимеет.
— Спасибо на добром слове.
— В свою избушку целишь?
— Проведаю, может.
— Проведай, но толку не будет. Лафа отошла. Ты успел взять свое и вовремя убрался Подумываю, не последовать ли твоему примеру. Только не могу решить, куда податься: дальше ли на Север, домой ли — в Одессу-маму.
Жора-из-Одессы работал начальником отдаленного лесоучастка. Как он им руководил, трудно было представить, ибо Валера постоянно его встречал либо в поселке, либо на охотничьей тропе, куда тот нередко выкатывал на лесовозном тягаче.
— В Свердловске останавливался? — спросил Жора-из-Одессы.
— Ночевал у брата.
— Случаем не знаешь, почем там вяленая рыба идет?
— Твое счастье: знаю. Перед поездом заскочил на рынок, чтобы луку взять с собой. Гляжу, девка у ворот сушеными карасиками торгует. К дарам природы я неравнодушен, поэтому сразу же полюбопытствовал насчет цены. Двадцать копеек за штуку! А карасик с палец величиною. Десяти граммов в нем нету.
— Так, так! Сколько, интересно, могут дать за вяленую рыбину граммов в триста?
— Что ж это за рыбина такая?
— Положим, сиг или хариус.
— Тройку-то, поди, дадут.
— Да ну?!
— Впрочем, бог его знает. Не торговал.
— А вот собираюсь съездить с рыбкой в Свердловск. Не подскажешь ли, где там можно остановиться?
— Валяй к моему брату. Квартира двухкомнатная, в центре города. Как-никак — кандидат наук, доцент. Он да жена — не стеснишь.
— Коммунальная квартира не подходит. Надо частный домик со двором, чтобы машину можно было загнать. На грузовике планирую поход. Дожидаюсь, когда морозом дороги схватит. Так вот, нет ли у тебя таких родственников, чтобы с домом и двором?
— Таких нет.
— Тогда и разговаривать нам с тобой не о чем. Будь здоров!
Почти враз они сошли с кучи и по чавкающей грязи побрели в разные стороны.
«Ну и хват! — с уважительной завистью подумал Валера. — Грузовиками вяленую рыбу на торжище возит. Вот это размах! Я по сравнению с ним щи лаптем хлебаю. Ежели близ моей избушки нет соболей, значит, тоже он выхлестал. Некому боле. Только врет он про это. Сам, поди, туда метит, к избушке. Охотник охотнику никогда правду не скажет».
В сумерки Валера выбрался в противоположный конец поселка и толкнулся в калитку последнего дома. Чуть не сбив с ног, на его грудь прянула огромная лохматая собака. Не успел он по-настоящему испугаться, как она облизала его горячим языком с головы до пят.
— Кобра! — обрадовался Валера. — Ах ты, моя милая! Не забыла хозяина?
Ласково отстранив восторженно повизгивающую собаку, Валера подобрал подле поленницы дров острую щепку и, соскоблив грязь с сапог, прошел в избу.
В полутемной прихожей у горящей плиты в распущенной исподней рубахе сидел на табуретке небольшого роста мужичок с всклоченной бородкой. С полным равнодушием глянув на Валеру, он поднял с пола березовое полено и забросил его на крупные алые угли в печку.
— А вот и я! — с недоумением оповестил гость. — Здорово, Никола! Ты чо такой чумной? Встрече не рад али с похмелья маешься? Оформил отпуск?
— Не, — лениво покачал головой хозяин.
— Вот так новость! — Белесые Валерины брови от удивления полезли на лоб. — Что за штучки-дрючки такие? Я же тебе русским языком сообщал: двадцатого октября прикачу, а в ночь на двадцать первое отправляемся в тайгу. Какое сегодня число?
— Ну, двадцатое. Только это не имеет никакого значения, потому что на охоту я нынче не собираюсь.
— Час от часу не легче! Да от тебя ли я это слышу, Никола? Что случилось?
— А то, что время впустую тратить не хочу, — передернув плечами, будто стряхнув с себя вялость, побойчее отвечал Никола. — Нету ведь в нашей тайге больше соболей. Нету! Всех под гребенку вычистили. И не мудрено. С пол-лета бить начинают. Совсем сдурел народ! Но соболь — понятно: шкурка манит. А вот на кислую ягоду клюкву чего накинулись? По нашим болотам ее тьма тьмущая! Носить не переносить! Возить не перевозить! Каждому хватит. Но вот какая-то дура баба переполошилась: мол, не достанется ей, когда выспеет ягода, и побежала рвать зеленую. Глядя на нее, ринулись на болото и другие бабы и до сроку в зеленом виде изничтожили всю клюкву. Не столько домой перетаскали, сколько истоптали: зелену-то на зеленой моховой подушке не враз и заметишь. Ну а соболь, на свою беду, и вовсе с ума посводил людишек.
Выговорившись, Никола поднялся с табуретки и щелкнул выключателем. Несвежая исподняя рубаха висела на нем ниже колен — как бабья ночная сорочка. А в тайге за этим коротышкой не всякий угонится.
— Чего окоченел у порога? Разболокайся да проходи. Чайник поставлю, — грубовато пригласил Никола.
И пока он наливал в чайник из кадушки воды, Валера сбросил рюкзак, повесил на крючок фуфайку, стянул сапоги и в толстых шерстяных носках прошел к печке.
— Ты уж, Валерий Васильевич, извини, что заранее не черкнул о своем настрое, — водружая на плиту чайник, проговорил Никола.
— Не стоит извиняться: все равно бы приехал. Хотел навсегда завязать с охотой, да только одну муку принял. Вспомнишь запах сгоревшего пороха — руки-ноги дрожат, как у запойного перед рюмкой водки. Едва дождался осени. Так что теперь пути назад мне нету. Один путь — только вперед. Что ж, отправлюсь в одиночку. Не впервой. А к тебе небольшая просьбица будет. Сбегай в магазин, покуда не закрыли, купи что-нибудь в дорогу. Самому, наверно, не стоит показываться на людях.
— Не беспокойся, я уже все для тебя припас: хлеб, сахар, чай, сгущенка, полтора десятка банок тушенки.
— Ну спасибо. Всегда знал: на тебя можно положиться. Кроме тушенки, забираю все. Уважать себя перестану, ежели отправлюсь на охоту с готовым мясом. Ружье целое?
— А чо с ним сделается? Как получил письмо, сразу смазку снял с него, протер… Двести патронов зарядил. Хватит, поди?
— За глаза.
С молодой прытью, которую десять минут назад трудно было от него ожидать, путаясь в длинной рубахе, заметался Никола по избе, стаскивая на середину прихожей Валерино снаряжение, и, когда все оно — и ружье, и патронташ, и продукты — оказалось в одной куче, решительно махнул рукой:
— Раззадорил ты меня, Васильич. Положен мне трехдневный отгул. Завтра с утра возьму его и прибегу к тебе в избушку. Если хочешь, подожди.
— Не могу. Душа дрожит от нетерпения.
— Понимаю. Беги. В избушке я тебя настигну. Уговор будет такой: ежели за эти три дня добуду хотя бы одного соболя — весь отпуск с тобой, ежели нет — не обессудь, на иное его употреблю.
II
После полуночи, соснув несколько часов на хозяйском пуховике, вышел Валера из дома. С избяного тепла его тотчас пробрало насквозь колючим холодом, даже зубы заклацали. Ни единой звездочки не светило. Брел наугад по схватившейся корочкой вчерашней грязи. Корочка не держала, с хрустом проламывалась под сапогами, а вот ошалевшая от радости Кобра летала по ней, как мотылек по воздуху: то там, то тут слышалось во тьме ее жаркое дыхание. По такой дороге Валера быстро согрелся и на твердую тропинку в лесу вышел весь мокрый от пота.
Повсюду здесь лежал снег, выявляя своим слабым мерцаньем подножия деревьев и выбитую лотком охотничью тропу. Мерцание едва поднималось в человеческий рост, выше которого и стволы и кроны растворялись в непроницаемом ночном мраке.
В этот угрюмый час мысли одолевали тоже угрюмые, недоверчивые. Куда же подевался зверь? Три года назад казалось: перевода не будет. Или врут все мужики, морочат голову Валере, ставшему за это время для них чужаком?
Рассвет застал его верстах в десяти от поселка. Впереди над тропой меж забронзовевших сосновых колонн бездымным костром разгорелось алое светило. До рези в глазах заискрились на еланях снега, прошитые тут и там бурыми травинками.
Тропа вдруг выскочила к дышащей морозным паром незамерзшей речке.
Освободившись от рюкзака, Валера наломал с елок сухих сучьев и развел на галечнике небольшой экономный костерок. А когда он спустился с котелком к воде, перед его глазами на вспененной быстрине сыграл лиловым хвостом хариус. У охотника радостно екнуло сердце: значит, не всю рыбу выхлестал Жора-из-Одессы, осталась еще в таежных речках. Небось так же обстоят дела и с соболем: прыгает где-нибудь по деревьям. Только надо уметь взять.
Хариус поднял Валерино настроение. А тут еще предстояло сладостнейшее чаепитие под открытым небом, на берегу хрустальной речки, в полном одиночестве! Не об этом ли он вожделел все три года, не такое ли ему снилось чуть не каждую ночь?
Пока закипала в котелке вода, он вскрыл ножом банку сгущенки и отмахнул от буханки два толстых ломтя хлеба: один себе, другой собаке. Сгущенку тоже поделил пополам, отлив для себя в эмалированную кружку, а Кобре отдал вместе с банкой.
— Поешь пока постного. С вечера на мясо перейдем, — уверенно обещал Валера своей помощнице.
По узкой, в одно дерево, визирной просеке тропа двинулась от речки строго на восток. Покрывавший ее снежок был весь истоптан: не один и не двое опередили Валеру, а он-то собирался быть первым.
Вот тропу перегородила замшелая колодина, которую прошедшие здесь, судя по ее обшарпанному верху, преодолевали не иначе, как на брюхе. Валера же, задирая поочередно к подбородку ноги, мотнулся сначала влево, потом вправо и, не задев колодины, оказался на другой стороне. Не утраченная за прошедшие годы сноровка веселила душу.
Глаз радовался сочным краскам предзимнего леса. На фоне темно-зеленой хвои купола пожелтевших лиственниц сияли, подобно солнцу. Осыпавшиеся с них золотистые иголки превращали обыкновенный снег в драгоценную парчу; под каждой лиственницей — круглый парчовый ковер, словно предназначенный для цирковой арены.
Вдруг далеко впереди, где бежала Кобра, поднялся невообразимый собачий гвалт: рычание, лай, визг.
Ясно: Кобра сцепилась с чужой собакой, а может, и не с одной. Задерут еще суку, и прощай охота. Припустил он на собачьи голоса. Кобра отбивалась сразу от трех псов. В воздух летели клочья шерсти, в белом снегу рубиновыми бульками затвердели капельки крови. Чужих собак Валера раскидал пинками, свою оттащил за ошейник.
В это время из леса выломилась владелица разъяренной своры — баба в плюшевом жакете и дырявой мокрой юбке поверх трикотажных шаровар. Валера тотчас признал ее: школьная уборщица Лизка.
— Никак Валерий Васильевич? — выпучив на него красные глаза, воскликнула Лизка. — Насовсем али только собольков пошукать?
— Не знаю, не знаю, Лизка, — увильнул от прямого ответа Валера. — А ты чего это вдруг за ружье взялась?
— Жисть заставила. Девка с ветру мальца принесла. А алименты с ветру не возьмешь. Вот и выпросила ружьишко: авось соболишку подстрелю. Сто рублей позарез нужны. Без них хоть домой не ворочайся.
— А собаки чьи?
— Бездомные. Куском колбасы в лес заманила.
— На таких надежда плохая.
— Сама знаю. Взял бы меня с собой, век бы благодарила.
— Далеко я нацелился, не дойдешь.
— Дойду, дойду. Не гляди, что в юбке, я — дюжая.
— Вот юбку ты зря напялила: мешает, поди, да встречных мужиков на сумление наводит.
— Хорошо бы хоть один позарился!
— Тьфу, баба! Недаром, видать, тебя до старости Лизкой кличут. Не за что по отчеству-то звать.
— Ха-ха! Ты от меня далеко ускакал? Послушал бы, как тебя за глаза ребятишки называют. Валера, Валерко да еще того хуже. А ведь тоже не молодой… Ну как, возьмешь?
— Нет, не возьму.
— Боишься, ненароком соболя из-под твоего носа уведу. Все вы одним миром мазаны. Ух, ненавижу!
Озлобленная баба могла наговорить бы и не такое, и Валера поспешил от нее удрать.
В полдень он пошел к покосившемуся квартальному столбу, в заостренную макушку которого был вбит по самую шляпку латунный патрон шестнадцатого калибра. От помеченного столба надлежало свернуть влево.
Не без тревоги Валера вдруг припомнил, что за всю дорогу он не увидел ни одного глухаря, не услышал ни одного рябчика. Бывало, Кобра охрипнет от лая прежде, чем они доберутся до своротки. А сегодня только раз подала голос, да и то на своих сородичей. Впрочем, рассудил он, так и должно быть, коли уж бабы взялись за ружья. Но баба далеко в лес не убредет, Валерина добыча впереди.
От столба Валера двинулся по собственным затесам, они повели его через сосновые боры, с увала на увал. Сосны тут росли как на подбор: в золотистой луковичной чешуе, прямые, как струны, с вознесенными сферическими кронами. И никакого среди них подлеска. На южных склонах увалов снег не держался, таял под прямыми полуденными лучами, и повсюду там — в песке и глине — виднелись огромные чашеобразные ямы, не ямы — целые карьеры, припорошенные сверху птичьим пухом и известково спекшимся пометом. Не экскаватор и не лопата их вырыли. Вырыли лесные глухари, любящие в жаркий полдень купаться в песке и пыли. Но где же они сами, черт побери! Раньше тут шагу не шагнешь, чтобы не взорвался бомбой вспугнутый на земле глухарь или не сорвался с дерева, застя черными лешачьими крылами солнце. За день тут можно было набить дичи не один мешок. Но Валера обычно ограничивался парочкой. Съедят с Коброй и снова прогуляются на увалы, будто на собственный птичник.
С изготовленным ружьем ступал Валера мягким скрадывающим шагом; Кобра, признав добычливые места, бежала впереди с настороженными ушами и затвердевшим над спиной хвостом. Однако их ожидания не оправдались.
Под ногами разверзся глубокий распадок, заросший снизу густющим дуроломом, в котором позванивал по камешкам невидимый ручей. Считалось, что Валерина избушка стоит на самом ручье, однако это было не совсем так. Чтобы не бросалась в глаза, чтоб не всякий мог забрести, Валера поставил ее метрах в трехстах от берега, на скале, в дикой еловой дебри. Далековато ходить за водой, зато спокойно.
Поставил избушку за три летних дня. День валил посильные деревья, два — рубил сруб и крыл половинными плахами крышу. Все остальное: полочки, столик перед банной величины окошком — смастерил позже, когда по первопутку пришел на охоту; тогда же притащил на горбу железную печку с длинной трубой, чтобы тяга была понапористее.
Нынче едва признал хозяин свою избушку: полянка перед ней завалена гнилой щепой, ржавыми банками, обожженными тряпками, а на двери углем черт знает что нарисовано: и пустоглазый череп, и перекрещенные кости, и черные оперенные стрелы, а выше, на притолоке, написано: «Трактир «Баба-Яга».
Перебывало тут народищу!
Согнувшись в три погибели, считай, на четвереньках, через низенькую дверь вполз Валера внутрь избушки. Здесь тоже не распрямиться в рост — стукаешься головой в жердяной потолок. В нос шибануло банной сыростью, мышами и тлением. На земляном полу — окурки, бумажки и другой мусор. Столик перед окошком зарос жиром.
Следовало тотчас растопить печку и прибраться в помещении, чтобы можно было есть-пить, не брезгуя, на охоту же нацелиться завтра, со свежими силами, но тот факт, что за всю дорогу Валера даже издали не увидел ни зверя, ни птицы, вселил в него нетерпеливую тревогу, побуждавшую бежать в лес немедленно.
Для добычи — а вдруг еще сегодня повезет? — Валера опростал рюкзак. Боевой припас выложил на треугольную полку, прибитую в переднем углу; хлеб, сгущенку, чай, сахар — на столик, предварительно застлав его чистой тряпкой. Извлеченные со дна сушеные дрожжи в мешочке, несколько пачек соли и пяток картофелин сложил в закопченный котелок и повесил его под потолок — ни мышь, ни другая тварь не достанет.
Подвешенный продукт предназначался не для питания. Для иной, более важной цели предназначался. Недели через две замесит Валера на дрожжах закваску и опустит в нее вывернутые вверх мездрой соболиные шкурки. Когда закваска съест с них кусочки мяса, заболонь и жир, для закрепления шерсти переложит он шкурки в соляной раствор. Картофелины как раз и нужны для того, чтобы определить с их помощью нужную концентрацию раствора. Зависнет картофелина во взвешенном состоянии, не идет на дно, раствор готов, можно пускать в дело.
Близ избушки пролегала меридиональная просека. Высоко задирая ноги, с пустым рюкзаком за спиной Валера напористо двинулся по ней в южном направлении.
Счастливая это была просека! Однажды вот так же, по первозимку, едва вступил на нее, как Кобра, что-то зачуяв, бросилась вон к тому кедру, ветви на котором начинаются почти у самой макушки. С восторженным лаем грудью кидалась она на дерево. Ударившись о ствол, переворачивалась через голову в воздухе, падала на ноги и снова пружиной взвивалась вверх. Брызгами разлетались во все стороны выбитые когтями осколки коры. А Валера, вскинув ружье, замер в радостном ожидании. И вот притаившийся в густой кедровой кроне усатый соболище не выдержал психической атаки и, распустив хвост, прыгнул под уклон на стоявшую неподалеку островерхую елку. Дробина оборвала его полет на середине пути.
На душевном подъеме пробежал Валера в тот день в общей сложности верст шестьдесят: тридцать в одну да тридцать в другую сторону и положил в рюкзак еще три пушистые тушки. На обратном пути, уже в замутившихся сумерках, когда и ружье висело за спиной в нерабочем положении, увидел еще одного, одетого в редкостную шубу: с черной искристой остью по загривку и голубым подшерстком. Одинцами таких зовут, потому что встречается один на сотню. По-кошачьи невозмутимо он переходил просеку. Выхватив из-за спины ружье, Валера пальнул перед собой, не целясь, потому что целится было уже некогда: через ничтожную долю секунды одинец скрылся бы в густой сосновой поросли. А там ищи-свищи его. Но не скрылся, остался лежать на снегу, пушистый, черный по хребтине, с голубою искоркою, будто припорошенный взбитыми дробью снежинками.
Сегодня Валера пробежал по просеке не менее пяти верст и не то что зверя — следочка не приметил. Раз Кобра облаяла рябчика, да и того снять не сумел, промахнулся. Ежели не повезет, так не повезет, хоть лоб разбей! День по-осеннему быстро стал угасать, и Валера поворотил обратно.
Осознав, что ничегошеньки не добудет, Валера почувствовал, как из него, словно воздух из проткнутого мяча, чуть не со свистом вышли остатки сил. Ноги не пошли, заспотыкались о каждую кочку. Такая уж у него чувствительная натура: всякая неудача валит с ног, а удача, наоборот, учетверяет силы. Вот если бы сейчас давила на загорбок мало-мальская добыча, лосем пер бы по просеке и не было бы на свете человека сильнее и выносливее его.
III
Ночью пришел Никола, а под утро они выползли из избушки. Мохнатыми клубками запрыгали вокруг них собаки. Не пробивалось ни единой звездочки. Воздух был теплый и влажный. Чувствовалось: небо затянуто брюхатыми тучами, из которых вот-вот падет снег или дождь. Выставив вперед руки, чтобы в темноте не напороться на сучок, ощупью выбрались на просеку. Перевалистым спорым шагом, не сбивавшимся ни перед каким препятствием, Валера шел первым, за ним, не отставая, колобком катился коротконогий Никола.
Занялось серенькое ненастное утро. Неожиданно перед охотниками предстало странное сооружение, какого ни Валера, ни его спутник никогда прежде не видывали. Поперек просеки метрах в трех друг от друга лежали два могучих кедра; сучья на них заподлицо сняты, сверху в стволах просверлены дыры, в которые вставлены перекинутые дугою с одного дерева на другое тонкие стволы неошкуренных березок. Будто кит забрался на таежную просеку да околел и осталась от него грудная клетка. Натянуть на нее брезентовый тент — просторный балаган получится. Останки балагана и лицезрели охотники. На стволы кедров были настланы жерди, одна к одной, плотно, как пол. На них лежали постели из потемневших еловых веток. Ловко придумано! Никакая сырость не проберет! Кто тут был? Заинтересованный Валера обошел стоянку и, углядев между кедровых пней бугорок, распинал его ногами. Из-под снега взвился птичий пух. Точно перину распотрошили над головой. Пушинки лезли в рот, застилали глаза. Поймав одну, Валера изучил ее. Открытие не обрадовало. Щипали глухарей, и копалух, и не поднявшихся еще на крыло птенцов. Перебит не один воз дичи: много надо на такую гору пера. Самое мерзкое: били не вчера и не сегодня, а несколько месяцев назад, скорее всего в августе, когда копалуха сходит с гнезда и бродит со своим выводком в высокой траве, попадаясь то и дело на глаза человеку. В это время она не улетает от него сломя голову, а, напротив, крутится под самым носом — палкой можно достать, отвлекая внимание от потомства, которое на своих двоих разбегается по сторонам. Убей копалуху — выводок голыми руками соберешь… Так вот отчего вымер весь лес. Нечего и соболя дожидаться. Ежели нет дичи, не будет и соболя, питающегося ею.
— Ну что я говорил? — торжествующе вопрошал Никола, заглядывая из-под Валериного локтя на разворошенное перо. — Не только клюкву в зеленом виде травят…
Верст через пять-шесть просеку перегородили останки еще одного балагана, схожего с первым: в основании опять два кедра, на них березовые дуги, внутри жердяные нары с постелями из осыпавшегося лапника. Если бы не отсутствие следов на девственном снегу, можно было бы подумать, что они каким-то образом сделали круг и вернулись на прежнее место. Валера принялся обследовать и эту стоянку. Действия неведомых людей занимали его теперь больше самой охоты. Что это висит под елкой на сучке? Ага! Беличья шкурка, вывернутая для сушки мездрою наизнанку. Ну-ка, белку когда убили? Запустив руку внутрь чулка, Валера вытащил клок рыжей шерсти. Не держалась шерсть и по цвету не вышла — значит, тоже в августе стреляли. Такая шкурка даром никому не нужна, а зверька все-таки лишили живота. Выходит, ни себе, ни людям. Потом Валера извлек из-под снега промерзшую бумажку, служившую фабричной оберткой для сырых дрожжей. Это он узнал по красному штампу на бумаге. Значит, и соболей тут выделывали.
Пройдя еще пять верст, они в третий раз увидели сооружение, похожее на грудную клетку выброшенного на берег обглоданного стервятниками кита. Впечатление было такое: сколь ни шагай на просеке — день, два, три, — через одинаковые расстояния снова и снова будут возникать эти ребристые остовы.
Идти дальше не было смысла. К тому же прорвались, наконец, цепляющиеся за макушки деревьев брюхатые тучи и огромными пушистыми хлопьями повалил снег, ложившийся на все предметы невесомо и рыхло. Охотиться в такую кидь было бесполезно: зверь спрятался в норы, птица забилась в недоступную колючую дебрь. Поняв это, выползли из леса собаки и с опущенными хвостами побрели уныло за хозяевами. От снега они стали толстыми, как бараны.
Перед тем, как поворотить в домашнюю сторону, охотники остановились под шатровой елью попить чайку. Зеленые раскидистые лапы надежно укрыли их от снега, а в двух шагах будто молоко лилось, затопив весь мир.
Прихлебывая чай, Валера произнес:
— Да, делать тут нечего, Никола. Ты прав. Надо перебираться в другой лес. Не податься ли на Мулымью? Полтораста верст. За три дня одолеем.
— У нас был уговор, — не сразу ответил Никола. — Если у избушки не возьму ни одного соболя, возвращаюсь домой. Так что не обессудь…
— А я не солоно хлебавши воротиться не могу, — произнес Валера. — И душу еще не отвел.
IV
Снегу навалило с сидящую собаку, и до Мулымьи он тащился убродом четыре дня. Избушек по пути не было, ночевал под открытым небом у нодьи. Постель — из еловых веток, укрывался изрешеченным искрами суконным одеялом. И ничего — даже насморка не схватил.
Но зверя по-прежнему не было, и Валера в конце концов потерял веру в себя и в лес, по которому брел. А без такой веры — пиши пропало. Не видать удачи как своих ушей. Всепожирающей страстью, непоколебимой уверенностью в то, что зверь в лесу есть, бродит где-то совсем рядышком и через мгновение-другое выскочит на выстрел, охотник как бы гипнотизирует его, и зверь появляется, сам выходит навстречу погибели. Изверившегося человека зверь обегает за сто верст стороной.
В Мулымьинских лесах хватило одного дня, чтобы понять, что и тут он ничего не добудет. Кончался хлеб. Выходя из поселка, он рассчитывал на подножный корм: глухарей, копалух, рябчиков, но дичь оказалась до времени перебитой и пришлось пробавляться одним хлебом. Без мясного приварка надолго ли хватит десятка буханок? Кобре теперь перепадали малые крохи.
Надо было ворочаться в избушку: и припас кой-какой там остался, и поселок был уже не за горами.
По дороге прихватил скрипучий мороз градусов под сорок. В воздухе зависла белесая колючая дымка, сквозь которую мутно желтели сцепившиеся олимпийскими кольцами сразу три солнца. Резиновые сапоги залубенели, того и гляди треснут на сгибах. Самое же неприятное было то, что в такой мороз нельзя ни присесть, ни прилечь — враз закоченеешь и никакая нодья не спасет.
Перемерзший снег пересыпается песком, засасывает ноги. Тяжело брести. В голову лезут разные воспоминания. Прежде Валера обычно гнал их от себя, чтобы не тревожили душу, а сейчас дает воспоминаниям волю, ворошит прошлое — кто же он такой, откуда взялся?
В предпоследний военный год умерла от недоедания мать, двумя месяцами раньше пришла похоронка на отца. В день материных похорон в квартире появился козлобородый, с выгнутой горбом спиною старик — отец матери. Объявив, что всех троих ему поднять невмочь, он выбрал для себя самого заморенного внука. Им оказался Валерка. А сестру и старшего братишку свел в детдом. Как они там существовали, среди чужих, Валера плохо представляет, однако, к его удивлению, не только выжили, но еще и в люди вышли: брат — физик, доцент, известный среди специалистов даже каким-то открытием. Сестра тоже не рядовая: заведующая детским садом.
Дед его любил и жалел. Радуясь резвости внука, не взыскивал за шалости и плохую успеваемость. И внук вскоре стал сущим разбойником. Сколько окон он перебил в школе, сколько парт испортил, сколько носов расквасил! Вскоре терпение учителей кончилось, и они собрались на педсовет, чтобы решить судьбу Валеры. Все были единодушны: в школе ему не место. Лишь учитель физкультуры и военного дела высказался против.
Совсем еще молоденький парнишка, порывистый, веселый, с копною соломенных волос на голове, учитель сам мог бы еще сидеть за школьной партой, однако уже успел повоевать и получить ранение в правую руку. Звали его Николаем Ивановичем. В одном классе он рассказывал, как на сером жеребце в яблоках, с шашкой наголо скакал в кавалерийскую атаку, в другом — как залетел в танке чуть ли не на полтораста верст в тыл врага и какого шороха там наделал. Подвешенная на черную перевязь искривленная рука не позволяла сомневаться в правдивости его рассказов. Впрочем, не будь этой перевязи, ребята тоже верили бы каждому его слову. Николай Иванович внес в их жизнь то, чего они не знали с самого начала войны: праздники. Позабыв о голодном брюхе, ребятишки на его уроках то исступленно бились самодельными шашками, то с деревянными винтовками ходили в штыковую атаку, то, разделившись на «красных» и «белых», вели войну по всей деревне и даже за ее пределами: на возвышенностях установлены огневые точки, на деревьях сидят наблюдатели, а по-за огородами ползком и перебежками в тыл «белых» пробирается «красная» разведка и одним из рядовых бойцов в ней идет бесстрашный Николай Иванович.
На педсовете Николай Иванович пообещал из Валеры сделать человека. В следующее воскресенье, вооружив мальчишку взятым из военного кабинета боевым карабином, повел его по первозимку в лес на охоту. Сам тоже был при оружии. В заплечном мешке ворошилась вислоухая лохматая собачонка с такими короткими ножками, что при самостоятельном продвижении ее брюхо чуть ли не волочилось по снегу. Звали уродца Тяпой. Валера был уверен, что в лес взяли Тяпу для забавы. Но вот они набрели на свежий лосиный след, и Николай Иванович вытащил собачонку из котомки. Звонко лая, овчинной рукавицей запрыгала она по снегу и пропала с глаз. Николай Иванович оставил Валеру в засаде, а сам тоже исчез. Много ли, мало ли прошло времени, вдруг в клубах снега черною тучею вынесло на Валеру лося. Изо рта — пламя, из ноздрей — дым, летели во все стороны громы и молнии, и метал их не кто-нибудь, а Тяпа, оседлавшая Ильей-пророком тучу. Валера в страхе закрыл глаза и, прибавляя грому, нажал на спусковой крючок. Когда снова открыл их, туча уже пронеслась. В воздухе серебрилась снежная пыль, раскачивались лапы на молодых елках, за которые укатился гром.
Через полчаса настигли лося. Он лежал на чистом месте, повернув к охотникам увенчанную тяжелыми рогами голову. Снег вокруг него набухал красным, Тяпа неистовствовала перед горбоносой мордой, норовя ухватить ее за бороду.
— Сам прикончишь? — уважительно спросил у Валеры учитель.
— Ни-и! — замахал руками ученик и поворотился спиною к зверю.
Ночью учитель с Валериным дедом на дровнях вывезли лосиную тушу из леса, на дедовом подворье разделали ее и поделили на троих. Впервые за многие годы Валера познал опьяняющее состояние сытости, впервые запохрустывали, запозванивали в кармане денежки, ибо большую часть мяса они с дедом распродали — много ли надо на двоих? Лес потянул с неодолимой силой. Чтобы не препятствовали ходить на охоту, выправился по всем статьям в школе.
С того дня, считай, и начал кормиться с ружья. И очень даже неплохо. Во всяком случае, когда стал работать и получил первую получку, она его ничуть не поразила: держал в руках пачки и потолще. Постоянное сравнение способов добычи тех и этих денег мешало жить. Бывало, сидит на педсовете или ведет урок на школьных задворках под открытым небом и вдруг вспомнит: все, что получит в конце месяца за свой муторный труд, в тайге он может заработать одним выстрелом, вспомнит это, и сразу весь свет станет не мил.
А зверя с каждым годом становится все меньше и меньше. Напуганный всепобедным гулом индустрии, преследуемый миллионной армией охотников, теснился он к дальним окраинам, скрывался в недосягаемых крепях.
Меняя места работы, Валера передвигался вслед за ним. Согласно трудовой книжке перемещение шло строго на север: Ирбит, Тобольск, Ханты-Мансийск, Березово. Потом в том же направлении осваивал он новые леспромхозовские поселки на железной дороге Ивдель — Обь. В каждом поселке устраивался физруком в школу, обговаривая на охотничий сезон отпуск без содержания.
На соболиные деньги Валера построил на юге кооперативную квартиру. Его, бездомного бродягу, первое время она так радовала, что думалось — ни на один день не расстанется с ней. И правда, целых три года он только ею и жил, на нее только и дышал. Но вот нынче под осень в нем с новой силой вспыхнула охотничья страсть, застлала очи, и уже ничто не могло удержать его дома: ни сама квартира, ни хорошая работа, ни проклятия жены.
… Вторые сутки без сна тащился Валера по сыпучему снегу. Силы на исходе, поддержать их нечем: заплесневелой корочки, обмусоленного кусочка сахара не нашарит в рюкзаке. Лес, верой и правдой кормивший его четверть века, в этот раз не приходил на выручку. Где-то в отдалении Кобра облаивала не то рябчика, не то косача, но, не веря в удачу и жалея остатки сил, не свернул с пути. Душила злоба на людей. Сволочи! Весь лес вычистили! Всякие там Жоры да Лизки все живое уничтожили, и теперь настоящий охотник должен с голоду подыхать.
В правом колене отказала какая-то жилочка, переставлять ногу пришлось чуть не руками. Эх, лежало бы в рюкзаке несколько шкурок, бежал бы, не обращая внимания на голод, холод и надсаженную жилку.
«Пора передохнуть», — ныло все тело, и особенно ноженька.
«Ни в коем случае! — предостерегало сознание. — Тотчас заснешь и больше не пробудишься на таком морозе. Надо идти и идти. В ходьбе спасение».
«Пять минут всего и посидеть-то, — просили ноги, — а потом вдвое быстрее побежим».
И уговорили. Присмотрев широкую ель, Валера подлез под нее и сел на снег, прислонившись спиною к стволу. Не сходя с места, с этой же ели наломал сухих сучьев и между ног развел сиротский костерок — чтобы только руки погреть. Едва тепло коснулось их — голова сорвалась вниз, клюнула подбородком грудь. Усилием воли снова поднял ее и пробормотал вслух:
— Э, так нельзя! Чур, не спать! Догорит огонек, двинусь дальше.
Как-то, охотясь студеной весной на уток, вывалился он из лодчонки в воду. Выплыть-то выплыл, а вот как мокрым спастись от холода? Вокруг ни души. Спички вымокли. К ночи ледком схватилось озеро. И взвалил он тогда на плечи многопудовый выворотень и, просунув меж корней голову, таскал его на себе, покуда не пригрело утреннее солнце.
И сейчас Валера вдруг обнаруживает: на плечах у него лежит тяжелый выворотень, а сам он не у костра сидит, а бегает с ношей по глубокому снегу и так ему жарко, что под рубахой даже пот льется.
Только почему так жутко воет Кобра? Будто по покойнику. Наверно, раскоряченный выворотень ее пугает. Сбросит он его, и собака успокоится. Сбросил Валера пень, однако Кобра не успокоилась, только голос ее звучал все тише и тише, пока смолк совсем.