По линиям судьбы читаю, как настоящий хиромант, а на ладошке капли тают дождя, что знает сей обман. Изгиб загадочен и тонок, что мыслишь – то и говори, все разложу сюжетом полок и по ступенечкам души. Сама запутаюсь в гаданьях, споткнусь на лестнице судеб и дымкою недосказаний всем напророчу сотню лет.

Серьги-кольца золотые, как от солнца обруча, взгляды – кони вороные, что волнуют сгоряча. Взмах ресниц – воронья стая, радужка – маслины цвет, вот цыганочка какая, все сравнения – не грех. А в руках – гитарный голос, ноты льются как волна, струны тонкие как волос, а звенят – почти ветра. Смех лучистый, песня – нежность, и не сводит с губок глаз молодой цыган, – и ревность закипает в тот же час.

Цыганка у реки студеной глядела в омут-зазеркалье, и дно ей виделось – бездонным, и отражались дней печали. У глаз – увидела морщинку и грустный блеск зеленым цветом, вдруг рябью проплыла былинка — виденье будто сдуло ветром. Стряхнув песок с озябших ножек, махнула реченьке рукой: – Не строй мне неприглядных рожиц, пойду за зеркальцем домой.

А у реченьки студеной, на каменьях-голышах, девушка-цыганка томно мыла рученьки в ключах. Распустила черны косы да монисты расплела, красота – ярка и броска, не напраслина молва. На рубашке расстегнула петелек узорный ряд, башмачки легко стряхнула — и купаться в водопад. Веселится, брызги только, нет стесненья – ведь одна, а вокруг-то чисто поле да отвесны берега. Только птицы встрепенулись, загалдели на краю: – Ох негоже, ох не гоже, на реку пускать одну! И не зря – за тем обрывом, за березовым стволом, молодой цыган игриво любовался волшебством. В ус посмеивался бойко: – Будешь все ж моей женой, украду одежду только — нагишом пойдешь со мной. Всыпят нам до болей плетей, что мне шишки-синяки, будет лучшая на свете свадьба, чтобы честь спасти.

По пыльным улицам брел табор, цыганочек пестрела масть, в руках и карты, и гитары, гаданьем сеют свою власть. Бредут, цепляются к народу, чумазых деток за собой влекут в любое время года к ночлегу поздно на постой. Пестрят платки, цветасты юбки да кофты с чуждого плеча, блестят лукавые улыбки, бросают взгляды во глаза. Заговорят, закружат словом, уйдет в гипнабельный всё сон: «Позолоти на счастье ручку, исполнится всё чередом». Разденут дочиста, разуют, что тем цыганкам – просто чих, уйдут с деньгами, и без злости я им во след мараю стих…

Цыганочка встречала утро, надела яркие шелка — отец-барон заметил мудро: невеста все же хороша. И косы в гребешках и лентах, и очи – омут озорства, и губки, белых зубок жемчуг, а стан, походка – как стройна! А юность, что сквозит во взгляде, наивный и веселый смех, цыган вздохнул – ведь скоро свадьба: – Ах, дочка, похвалить – не грех. Пусть женихи толпятся роем — избранник внешностью хорош, вздохнул уже старик с укором — а много ль счастья с ним найдешь? Дочурка – молодость, смятенье, поспешный выбор – не спросясь, не слушая отца веленья — избалована отродясь. Барон позвал жену-цыганку, с печальной грустью молвил ей: – Ведь после свадьбы – все изнанкой, не медом годы жизни всей…

На пологом водопое, на песчаном берегу, в гулком мошкарином рое кони шли на поводу, И ромал, шагавший рядом, пел о грустном, о былом, любовался листопадом, гладил жеребца хлыстом. Потрепал по черной гриве и на волю отпустил, Конь помчался как на крыльях, в воду скок – и враз поплыл. Фыркал и не мог напиться, жар всех слепней отгонял, а ромал, водой умывшись, влагой фляжку наполнял. Осень вкрадчиво ступала, август под ходил к концу, а листочки уже рвало – стлались на бока коню. И цыган подумал грустно, хоть и стар тот жеребец, ни на шкуру, ни на кости: бойня – не его конец. Так друзья ушли к закату – конь гнедой, младой цыган, ведь невзгодами завзята – та привязанность от ран.

Заглянул цыган к старухе: – Погадай-ка мне, карга, — засучил по локоть руки, протянул бутыль вина. – Что не ласков, что обижен, вот, каргою обозвал, я и без ладоней вижу: черт тебя ко мне прислал. Жаждешь мужнюю красотку, думаешь, как увести, удивил, гони мне сотку, не то порчи не снести. Прочь, поганец и охальник, прокляну так, что во век не очухаешься, парень, не спасет твой оберег.

Скачет конь, по ветру грива, каждый мускул разыгрался, оседлал цыган игриво, по степи в ночи умчался. До базару конокраду торопясь рукой подать, он коня, как дня награду, за златишко хочет сдать. Конь взбрыкнул, скинул цыгана, в степь помчался не спросясь, поиграет еще с ветром — он свободен отродясь. Конокрад, стряхнув степную пыль с рубахи, – да в кабак, не хвались чужой наградой, рок бродяжий то, бедняк…

Скрипит кибитка по ухабам, ей правит кочевой цыган, повозка – грузно вдоль оврагов, цыган же весел, малость пьян. Свистят хлысты, в руке бутылка, вино по брюкам разлилось, кибитка встанет у развилки, подпрыгнув и сломавши ось. Цыган ругнется, посмурнеет, цыганок выпорхнется рой — смуглянки щечками алеют, галдят крикливо в разнобой. Приляжет пес у ног лошадки, вздохнет и шумно заворчит, он стережет добро с оглядкой, сквозь зубы слышен грозный рык. Пройди, прохожий, стороною, кибитку обойди кругом, и не играй своей судьбою, и не рискуй ты кошельком.

Быт цыганский – не все слитки — Пьяный муж домой пришел, отворил ногой калитку, из ограды вынул кол. Как цыганка испугалась, малых детушек в платок — да быстрей в окно сигала — муж расправою жесток. Видел нынче у лачужки ее с парнем молодым, говорили полминутки — а как разъярили пыл. Погромил цыган все в доме, в сапожищах – на кровать, пусть проспится, охолонет, ум к утру вернется вспять.

Брел цыган, где дом богатый, вдруг скакун заржал в ночи: – Вот удача, Боги святы, вот с червонцами ларцы. Сторож спит с винища пьяный — только к стойлу подойди, конь – красавец, ладный, справный, взял и тихо уходи. Дал с ладошки сахарочку, потрепал по голове, за уздечку черной ночкой скрылся конокрад во мгле. А потом напился пьяный, заскочив в хмельной кабак, и того коня бесславно проиграл лишь на кушак. Утром только пробудился, сел, за темечко схватясь, сколь бы над удачей бился — надо ж ум на спирт сменять….

Раскину карты на удачу, пасьянс бедовый закручу, все сбудется, а как иначе, но будет ли так, как хочу? Желанье в небо скажу внятно, но станет все наперекос, самой становится занятно, устрою я судьбе допрос. Все скажут – карты врут изрядно, хоть так, хоть эдак разложи, надеждой мне они отрадны, ну а в итоге – море лжи.

Уют домашнего очага встречает трепетно любя, напишется о доме сага в канун январский Рождества. Гусь с яблоками уж дымится, салаты, соусы, грибы, и сок гранатовый искрится хрустальным кубком ворожбы. Гадаю я о том, что будет, раскину в картах что прошло, и в святочном зеркале судеб мелькнет вдруг ведьмы помело. Ведунья та сама укажет, кого в году грядущем ждать, а чертик хитростью куража меня в полночь уложит спать. Во сне все будет вперемешку, наутро маме расскажу, что чертик с едкою усмешкой не дал явиться жениху. Отец и мама усмехнутся, погладят дочь по голове и не успею оглянуться, как сон умчит в небытие.

Как на площади базарной торговали прям с лотков, и карманники сновали, что ловки до кошельков. Их ловили за запястья, за подол да за тулуп, редко то бывало счастье, чаще все сходило с рук. Старец шел своей дорогой, то ль за хлебом, молоком, ребятне не стыдно, словом, враз умчали с кошельком. Увидала то цыганка, опустила вниз глаза: – Дедушка, вот, что не жалко, — протянула горсть добра. Дед очки протер устало: – Ты, цыганочка, в уме ль, деньги, ведь, поди не малы, не нашла же на земле. А цыганка усмехнулась: – У богатых брать не грех, хлеб отнять – вот зло, – понуро: – Ты возьми мой оберег. Я сама себе гадала, век недолог, рок сказал, вспомни обо мне устало, да зайди в храмовный зал. И одну, лишь за копейку, свечку восками зажги, а молитвы не жалей ты, вдруг аукнется в выси.

Гаданье у зеркал бездонных, колдуньи шепот, заклинанья, потусторонних духов волны, эфир колышется дыханьем. Пророчество на капле крови, на пряди сожженных волос, нахмурены гадалки брови: – Судьбу лихую ты пожнешь. И страх стоит в глазах зеленых, молитвы запоздалой слог, девица пошатнулась словно, — и вмиг бежать через порог.

У костра – цыган с гитарой, нота жалобно звенит, все в обнимку, все по парам, конь гнедой во тьме фырчит. Смех, вино и байки старой, переливами рассказ, ночь крадется хладным паром, костерок бы не угас. Из кибитки вся в лохмотьях бабка с трубкой подошла: – Ой, цыганочки-молодки, все б вам пляски до утра. Кости ломит, аж не спится, песни да гитары звон, вам бы всем угомониться, не то – Черт к вам на поклон Парни в хохот, а девчата прыснут смехом в кулачок. – Вот бесовские ребята, дайте хоть поспать чуток.

Темной сморщенной рукою трубка с табаком бралась, и тряхнула сединою старая цыганка всласть. Ноздри трепыхали словно, выпуская едкий дым, а старуха в дреме сонной прогоняла будней сплин. И затяжки раз за разом, кашель хмурый и больной, плюнула: «Уйди, зараза, где ж покой? Хоть волком вой».

Хохотушка, что с азартом, разбросала любви карты — там король, валет крестей — женихи любых мастей. Всех она очаровала, закружила, засмеяла, а потом – ну тасовать королей и прочью знать. Дамы шепчутся, ревнуют, в картах шум, переполох, а девица шутки шутит, чтоб король любовью сох.

Как цыганочка томилась, перед свадьбой извелась, женишок то ведь не милый, парень смуглый – сердца страсть. Как шепталась у кибитки с тем цыганом молодым, что жених сулит ей слитки да табун коней гнедых. Что отец – барон цыганский — волю выполнить велит, опостылели ей цацки, а с добра уж дом трещит. Батюшке, видать, замылил тем богатством мудрый взор, лести реченьку пролил он, как нарушить договор? – Убежать с тобою, друг мой, жемчуг, яхонт, малахит, буду я тебе подругой, и женой, раз Бог велит. Как ослушаться родных мне, чтоб в потемках ночки злой на коне, да по ракитам, только лишь вдвоем с тобой.

Парень, русенький молодчик, кинул взгляд издалека — у ларька, где жил молочник, шла цыганочек толпа. Хороши до изумленья, но одна – чарует свет, мир померк, в глазах смятенье, паренечек ей вослед. Крался улицей, дворами, до окраины дошел, табор там стоял шатрами, всюду ткани, кругом шелк. Подошел к слепому старцу: – Дедушка-цыган, скажи, все у вас девицы царски, кто всех краше – укажи. Старец усмехнулся тихо: – Хоть и слеп, да не глухой, и нутром я вижу лихо — за чужой пришел женой. Всем та головы кружила, но поди уж месяц как — ее свадьба откутила, знатен муж ее, богат. Уходи, не кличь бедою, на расправу прям и груб, ведь растащит воронье-то, твой еще не стылый труп. Погрустнел тот парень-русич, взгляд последний задержал на косе, на грудях, ручке, что есть мочи побежал. А на утро спозаранку — святым шагом в монастырь, перед храмом снял ушанку и шагнул в заветный мир…

Шла цыганка по вокзалу — пудра с тенями, духи, временами доставала карты чертовы с руки. Погадает, посмеется, поторгуется чуток, ей, горластой, все неймется — как набить бы кошелек. Вдруг девица молодая, глазки в слезах и тоске, к ней цыганка подбегает: – Помогу твоей беде. Дай колечко, все исполню, будешь мужняя жена, деток будет домик полный, счастья будет за края. А потом промчались годы — грех над ведьмою повис, не взошли гаданья всходы, не ушла молитва ввысь. Одиночество старушки — ни детишек, ни внучков. Зря цыганку разум слушал, балаболка – нету слов. А колечко-то подарок мамин был к святому дню, черт куражился недаром: ведьма – сотня к одному.

Как за черной за горой — жили бесы, промышляли ворожбой — зла повесы, дни безделье крадет — ночь в угаре, колдовали у дорог — ждали барей. Может то пуста молва — что про бесов, знать цыганская братва — там у леса, за горой раскинут здесь — яркий табор, запоют цыгане песнь — жизни рады. Конокрадами слывут — не от скуки, и гадают тоже тут — тянут руки, и страшится их народ — да по праву, злой молвою речь идет — по их нраву.