Раз казачки у колодца собрались и стар и млад, воду черпают ведерца, бабы с девками галдят. Новости – вода ушатом, кто да с кем, когда видали, споры, хорошо не драка, кости всем попромывали. Девки в кулачок смеются, бабьи вопли сгоряча — чей казак куда метнулся, с кем замечена вдова. – Вы, казачки молодые, рано радуетесь здесь, ваши парни холостые, с вас же посгоняют спесь. Мимо дед – столетье справил: – Разгалделось, воронье, — быстро сплетниц всех расставил по местам, тряся ружье. – Дед, сдурел, тебе то дело? Что с оказией пришел? Бабье царство посмурнело, каждый по домам побрел.

Шапка, валенки, тулупчик, на ногах штаны из ваты, вязан свитерочек в рубчик — дед наряжен – матерь свята. Крутят пальцы самокрутку, граблей чешет бороду — в городах – те курят трубку — не накупишь табаку. Здесь – щепоткой разживешься, да газетный лепесток, — плюнешь, дунешь, оглянешься — и уже готов дымок. Мозговито рассуждая, дед пускает дым кольцом, у дворовых стен сарая на ведерке кверху дном.

По степной тропе-дороге, вдоль тележной колеи, шел казак, сбивая ноги, шашка бряцала в пыли. Думы темны, думы мрачны, где-то в отдаленьи дом, взгляд упал вдруг – не иначе видит у развилки холм. Подошел – могила свята, — не примята, нет креста, лишь лежит фуражка снята с убитого казачка. Кто, казак ты убиенный, кому весточку подать, что б не ждали – ведь не пленный, нет – мертвее не бывать. И солдат тот поклонился, ветки с дерева срубил, крест надгробный получился, чтоб Христос не позабыл. Ветер песней поминальной отшумит и отзвенит, а казак дорогой дальней путь держал и хмурил лик.

Как тальяночка играла, парень ей слова шептал, а казачка подпевала, кликала на сеновал. Парень скромен как невеста, та, что с маменькой сидит, а молодка – пышно тесто, прозеваешь – убежит. Лузгает она семянки, глаз маслиной заблестел, над заваленкой времянки звон тальяночки летел.

Пахнула печка от лучинки, огонь ненастный занялся, в горниле – травки да былинки, трещат подсохшие дрова. И тени распускались словно от жара да от огонька, на печь поставлю я заслонку, чтоб не дымила, дух не жгла. Тепло улягусь на лежанку, пред печкой валенки сниму, над головой – грибов вязанка, всей грудью аромат вдохну.

Казак седлал коня на встречу и ветрам шалым, и степям, и свисту пуль, кровавой сечи, туда, где битвы ураган. Молодка плачет, мать томится, кладет пес нос на стремена, из крынки молоко – водицей, течет по усу как волна. Дождутся ль с боя дед да батько своего сына да внучка, передник мнут в смятеньях платья сестренок плачущих толпа. Как ждать обратно – на обозе, в бинтах кровавых мертвецом, иль на коне с петлицей в розе и новым наградным крестом.

Раскинулось забвенья поле, погост скользнул за горизонт, кресты, надгробья – чья-то доля, покой могил, быть может сон. Пройдут года, десятилетья, века накручивают бег, сотрутся надписи навечно — и был ли вовсе человек? И косточки помоет дождик, и тлен раздует ветерок, по кладбищу тому, быть может, пройдет, не ведая сапог. Зашелестит, зашепчет травка, крапивы обожжет огонь, проложит там свою канавку из колеи запряжный конь. Здесь имена, что канут в лету, тут сама память предана, лишь станет прах нестись по свету, и убаюкают ветра.

Печка русская пыхтела — поспевали пироги, вся в побелке снежным мелом, плиткой яркой изразцы. На лежаночке тулупчик, кошка греет здесь бока, на столе – скипевший супчик, в сенях – горкою дрова. Дымоход вздыхает тяжко, огонек печной трещит, раскупорил деда бражку, что под пироги да щи. А хозяйка – та хлопочет, тесто месит да печет, ребятишек где то носит, вьется праздник у ворот.

На разваленной телеге, на тряпье, вязанке сена, погоняя лошадь в беге, ехала казачка смело. Свесила босые ноги, полы юбки подвернула, цокала все по дороге, песнь казацкую тянула. Путь держала издалече, на войну да на фронта, ведь разлученька калечит, повидать бы казака. Припасен ему гостинец да крепленый самогон, целый ворох родных писем, что от матушки с отцом. А вернется она – нет ли, кто же знает, ведь война, хоть вокруг цветенье ветлы да зеленая трава. Думу думает казачка, страха нет, сомненья прочь, и любовь та, не иначе, гонит из дому в ту ночь.

Как война-беда рубила, как губила казаков, кровь, не просыхая, стыла на землице их отцов. Как летели похоронки, вести вез слепой старик, разрывалися избенки — выл надрывный бабий крик. Как историю забудешь, нищей и пустой душой надо быть, чтобы порушить, подвиг позабыть святой.

Кучерявилась бородка деда, что сидел с молодкой на завалинке рядком — пили браженьку с медком. Разрумянился дед пьяный — все в казачке без изъяна: и красавица, пригожа, даже с кошкой чем то схожа. Деду любоваться можно — ведь поди уж год вдовец, то молодушке не сложно — ведь не тащит под венец. Бражку с медом попивают, дед покурит – клубом дым, шутки шутят, байки бают — разгоняют хмурый сплин.

Ох ты травушка моя скороспелая, Ой ты девица-казачка несмелая, полюбила за красу, за высокий стан, наряжалась на беду в платье-сарафан. А он просто молодец, ухарь-весельчак, не зовет ведь под венец, все ведь про сто так, запахни свое сердечко открытое, ведь и пуст он и жесток – куст ракитовый. Обними дубок зеленый да крепенький, попроси ты жениха нераспетого, ведь с лица воды не пить, надоест и песнь, серденько должно любить не слова и лесть.

На завалинке у дома — паренечек молодой, курит самокрутку сонно, мух гоняет он долой. А потом стряхнет усталость — тут раздуется гармонь, зазвучит лениво малость, мигом в оконках огонь. Девицы проснутся разом, скуку ветрами снесет, и меж занавесок глазом подглядят – кто у ворот. Гармонист походит кругом, забредет в соседний сад, и к тому милому другу выбежит казачки брат. Через плетень махнули ноги, смолкнет мигом и гармонь, мать девицы на пороге: – Ты, молодчик, охолонь.

Как казачье раскинулось поле, как синел голубой василек, и паслися здесь кони в раздолье, и сплетали казачки венок. И косились те травы степные, собирались у речки стога, вяли запахом терпким хмельные василечков лазурных глаза.

На скрипучем на обозе весь в лохмотьях и бинте, не с петлицей с чайной розой, а с прорехой в животе. Нос острится, очи впали, волосы как струп-колтун, чуб кровавый прикрывали тени от погасших лун. Пес завоет, под колеса — погоди, мол, дай взглянуть, мимо старого погоста, задержи свой бренный путь. Дома на столе обмоют, батюшка прочтет псалтырь, соборуют, захоронят, помянут на святый мир. Пес, волнуясь, рядом скачет, нос коснулся до руки, говорят, собаки плачут лишь по мертвому с тоски.

Как в бою лихом на шашках ранен был казак удал, кровяным пятном рубашка, белый цвет – а алым стал. А дружок его – парнишка — труханул, видать, всерьез, Потерпи, до дома близко, вдруг появится обоз. Оглянуться побоялся, стыд иль просто ужас гнал, потная спина-рубашка, что есть мочи погонял. Шкуру спас, забыл о друге, всем сказал, что нес, сколь мог, мол, скончался по дороге ваш любимый и сынок. Сам тем временем вернулся, поле битвы обыскал, точно – мертвый, не очнулся, значит верно все сказал. По кармашечкам пошарил, у своих, у чужаков, Будет от чего наварец, помяну уж будь здоров.

Как умели веселиться, пить, плясать да отжигать, как лились хмельные песни, казаков степная рать. Как подлунными ночами под окном катился смех, как молодушек встречали, цвел парной любовный грех. Как суровели очами, когда ворог наступал, враз скупели и речами, затихал полночный гвалт. Мчались кони вороные, шашки бряцали в пылу, были ж парни удалые — те, что «Русь не посрамлю».

На смотрины наряжались девка, матушка с отцом, самоцветами играли, серьги, бусики с кольцом. Как казачка доставала расписные сапожки, Мать скатерку накрывала на дубовые столы. Батюшка мундир казацкий чистил с самого утра, шашка – это вам не цацки — начищалась добела. Сундуками раскрывались — платья, кофточки, платки, в суматохе все устали — ну когда придут сваты? В окна малая сестренка как котенок запищит: – Едут, едут к нам! – в светелке в раз затопают шаги. А невеста раскраснелась, вмиг за шторку – не видать, про себя твердит не смело: «Казачок, устали ждать».

Как во степи той бедовой пал казак, глаза сомкнул, вражич коня вороного за собою умыкнул. Стонут губы, повторяют: – Пить, прошу, один глоток… Ветер десны иссушает, кровь течет как черный сок. Вороны уже каркуют, вблизь боятся подойти, кровяные глазья щурят, жаждят трапезы – еды. Шевельнул казак рукою, шашки не нащупал след, потерял, знать, где то в бое, сохранил хоть оберег. Сжал он крестик пятернею, раз еще открыл глаза: – Небо, небушко родное, ты прими скорей меня.