На одной из старых шхун два матроса – два врага, та вражда уж сотни лун, и ведется неспроста. Позабыт сюжет той ссоры, где то в кабаке лихом начинался в виде спора, а решился – кулаком. Но вот злоба затаилась, а негаданно судьба черною водой пролилась и на шхуне их свела. Палуба, подлунный вечер, нисползает ночи мгла, вся команда спит беспечно, но не спят те два врага. Вышли, трубки закурили, слово за слово – и спор, ветры шквалом забурлили, заглушили разговор. Лишь блеснули два кинжала тихо, крик не поднялся, лишь поутру кровь смывала с палубы морей вода. Не осталось тел, и за борт, то свидетелем луна, как клубок со злого смрада, скрылись в волнах на века.

Век в бутылке джин томился, барабанил сквозь стекло, пузырился джин, сердился, не видал ведь мир давно. Спал на дне он океана да в зеленом бутыле, развлеченье – ураганы, что еще найдешь на дне. Рыбки стайками дразнились, строил рожи осьминог, джин, топорщив грозно крылья, с пробкой справиться не мог. И обет дает навечно, кто освободит в веках, вот тому он безупречно верность вверит не в словах. Все исполнит, а покуда чрез зеленое стекло смотрит джин на дна округу, сбраживая злом вино.

Как на лодочке бедовой распускались паруса, дул попутно ветер вольный, убегали берега. То баюкалась волною, то подстегивала плеть, лодка пляской озорною мчала – лишь бы уцелеть. Круговерть в штормах и бурях, после – штиль и немота. Лодочка, ничуть не хмурясь, мерно по морю плыла.

Он был мальчишка, жил в порту, в таверне маленькой у башни, и говорил: «Вот подрасту, как батя – уплыву на яхте». И рисовал он корабли, и карт листы съедал глазами, сгорая от морской тоски, читал Жюль Верна ночи с днями. Но вот одной из тех ночей пробрался юнгою на шхуну, и, спрятавшись среди вещей, уплыл легко в мечты лагуну. Молчит история о том, что был скандал и была порка, то все оставим на потом, то просто мелочь на задворках. Он клятву дал служить морям, обет – что не сойдет на берег, и службу будет несть волнам, он так сказал – он в то поверил. Пропустим жизнь и моря соль, скажу лишь коротко – он выжил, он перенес шторма и боль, и ураганы – гибель слышал. Заматерел, как старый волк, и грубым словом не гнушался, и капитан в нем видел толк, пират с почтением склонялся. О нем неслась молва из слов и байки, целые легенды, мальчишка в прошлом – старый волк, из порта призрачной таверны.

Был бой с пиратами жестокий, и пленница, что спасена, не избежал корабль порока, всему виной – бела княжна. Примета старая недаром, что женщина на корабле посеет смуту, ревность, свару, да просто с нею быть беде. Итог – любовь у капитана, помощник тоже в доле той, и ни шторма, ни ураганы столь не тревожили покой. Дуэль на шпагах – благородство и два смертельных острия, не просто драка нищебродства, а принцип духа, как стезя. И обезглавлена команда, что капитан, помощник вмиг — лишь трупы, только возглас «Амба», девицы слышен скорбный крик. Все в трауре плывут на берег, виновница тех злостных бед, еще в спасение не веря, дает монашеский обет.

Матрос с походкою морскою по порту брел, чудес искал, был малость пьяненький, в раздолье, хватал за юбки милых дам. Тут пес бродячий приблудился, хватает обувь, вот шпана! Матрос сначала рассердился, потом погладил шалуна. Повел с собою на корабль, котлетой накормил, мясцом, подумал – может пес награда и талисман в пути морском. Он научил собаку трюкам, и в рынду била та шутя, и разгоняла злую скуку, не ведома была тоска. Так пес беспечно ошивался не месяцы – считай, года, — матрос столь кровно привязался, пока не выпала беда. Пес хворится, болеть вдруг начал, не бегает, ползет ползком, истек, наверно, век собачий, и веет в душу холодком. А на земле, сойдя на берег, матрос собачку схоронил, и кто то верит иль не верит — о море напрочь позабыл.

Шел корабль, не дни – недели, не видались берега, солонину тухло ели, да по капельке вода. Штурман болен, с капитаном те же беды, что уж там, вся команда захворала, мчит кораблик по волнам. Нет приказов у штурвала, в даль влечет одна вода, а беда – никак ни мало — черная болезнь – цинга. И что утро – снова тело, в саване из простыни за борт – море чтоб пригрело: – Спи, моряк, пусть снятся сны.

На берег девица с тревогой пришла, а взор – словно омут потухшего дня, сидит и печалится, паруса ждет, Где ж милый так долго, что ж он не плывет? Не ведает дева, что в море лихом гроза приключилась, раскинулся шторм, и милый средь рыбок беспечных на дне, качаются щепы одни лишь в волне. И грустью стекает слеза на песок, в слезе той восходит молитвы росток, а море спокойно и гладко вдали и манит по новой к себе корабли…

Веселый боцман курит трубку, и речь слышна, что с матерком, не унывает – шутка с шуткой — и не беда – хоть с ветерком. Дружны душевно с капитаном, в каюте разливают ром, и усмиряют ураганы, и девиц щупают тайком. В портах – бордели с кабаками, матросы – лучшие друзья, бывал тот боцман бит врагами, но снова шутка губы жгла. Был не женат, надежно холост, детей сопливых не любил, ласкал его девиц лишь голос, да шум ветров и моря пыл. Так и ушел в угаре пьяном, в портовом грязном кабаке, устало сердце – скажем прямо — но жизнь прожита не в тоске.

Набралась команда скопом, кто бродяга, кто пират, быдло палубное, словом, лишь отрада – капитан. Молод был, не глуп, вот опыт, что ошибкой подкачал, черт, видать, толкнул под локоть — слеп был – вот и чернь собрал. А расплата – недалече: бунт и висильна петля, тело мертвое увечно, долго мучили ветра. А команда распивала ром из бочек, бутылей, первый шторм – и все пропало — ты их только не жалей. Щепы плавают по волнам, рыб наплыло косяки, Бог расправился по полной за жестокость на крови.

И возвращались моряки, и вновь любимых покидали, и мысли гнали той тоски, а взгляды в море устремляли. В былом и нынче – старина, и тянут голубые глади, пускай открытий новизна — погребена на сотни пядей. Казалось бы, что в новый век все карты писаны до точки, но так устроен человек, он снова ищет многоточий.

Корабль-призрак бороздит простор, легендами полны о нем сказанья, мол, виновата девица, чей взор лишил рассудка и привел к изгнанью. Надежды Доброй мыс не обогнуть — веками длится тяжкое проклятье, скитаньями морей увековечен путь, а моряки мертвы, невольно горя братья. Кто встретит в водах тех Летучего Голландца, тому грядет беда и пагубная смерть, и ходит средь людей веками, надо статься, преданье старины, где ищут души твердь.

То был моряк на все порты, и в каждый городок у моря манили девичьи черты, ланиты, груди и раздолье. Порой их путал имена, тогда решил всех звать – «милашка», таких милашек не одна, у каждой огонек не гашен. Проходят месяцы – те ждут, а он – и в клешах, и в тельняшке, все, говорит, закончен путь, я встал на якорь к ножкам вашим. Недели – праздник, кутерьма, объятья, смятые постели, но снова он: «Манят моря, я приплыву, мы все успеем. Успеем мы построить дом, родить детишек на покое, а нынче, милая, поклон, гудок гудит, я снова в строе». Уже седины в волосах, девицы верят тем сказаньям, и растворяются в веках, исчерпав меру ожиданий.

Ром в бутылках – крепкий, вздорный, льется в глотку моряка, шаг нетвердый, малость хромый, застилает хмель глаза. Палуба качает грузно, где ж матросу устоять, булькает, напившись, пузо, он – горланить, песнь орать. Солонина прям из бочки, хруст ржаного сухаря — под покровом темной ночки с кухни крадено с мешка. А потом в гамак упавши — храп стоит до облаков, дух идет спиртной, пьянящий, та картина краше слов.

Осточертели моряку погоды, то штиль, то ураганы не спросясь, и доняли уж прочие невзгоды — пролитый ром и палубная грязь. То окрики, команды капитана, то ругань боцмана, то вечно пьяный кок, и только может шелест океана его утешить – всем и невдомек. И лишь волны цвет синий и зеленый ласкает взор и радует глаза, а вечером в каюте хмуро-сонной милее нету трубки табака.

Шумит, играет моря дух, в безбрежье ветер и волна, шипенье их ласкает слух, в палитре – синяя вода. Величественен океан, дельфинов стайка унеслась, спокойствие – морей обман, штормами закружится власть. Скрипят и мачты и корма, в волнении воды океана, корабль отыщет берега, не смутят штормы капитана. На берегу покой и сон, да только скучно морякам, их манит море на поклон, мятежный дух им Богом дан. И вновь шторма, и вновь все бури, и вновь соленая волна, но морякам сурово хмурым лишь эта жизнь будет мила. И приключений дух бродяжий повеет к ним издалека, интригу океан им кажет, чудесной видится стезя. Потом с пиратами бой грозный, потом сокровища побед, о них, возможно, песни сложат, легенды что оставят след.

Кованый сундук пиратский — мелочей не перечесть, но ласкают взор – пиастры, прошлого добыча здесь. Руки с перстнем – тот старинный, докоснутся до монет, память путь осветит длинный — грабежи и блеск побед. Звон жестокий, полон злобы, кровь на пальцах запеклась, взгляд и хмурый и суровый — покорила злата власть.

Пират – бродяга волн бескрайних, морей религия седая, он в океане гость случайный, все рыщет, отрекшись от рая. Веселый Роджер черно реет, пугая черепом с костями, на море страх и хаос сея, он беспощаден злыми днями. Пират тот не боится бури, он вступит с ней в неравный бой, не страшен визг летящей пули и сабли скрежет озорной. Он полон мужества и злобы, как истый волк шумных морей, добычу увезет в берлогу, на берега чужих земель. Смерть и расплата не пугают, он сложит голову в петле, на виселице, прям на рее, окончит дни, молясь волне.

Как по морю, да с волнами, бела лодочка плыла, а на ней с багром, с сетями, шла рыбацкая семья, косяки и вереницы рыбок плещутся вокруг, загораются зарницы, ну а отдых — недосуг. Батя с взрослыми сынами тянут сети, кто гребет, море плещет валунами, рыба тьмой сплошной идет, удался улов на славу, будет ужин и обед, гордость рыбаков по праву, на базар свезти не грех.

Спокойно дремлет Посейдон, пучину моря охраняя, безбрежной гладью его дом полнится жителями рая. Играют рыбки на волнах, беспечно плещутся дельфины, свернулись тихо на ступнях коньки морские в хлопьях тины. Плывут хрустальные медузы у его спящей головы, все описать не хватит прозы, и недостаточны стихи. Пучина дремлет лишь до срока, пока не встрепенется царь, взмахнет жезлом и ненароком разбудит океана даль.

Взвился смерчем, ураганом ветр полуденных миров, воет громко, воет рьяно, разрушая жизни кров. Закружит воронкой дикой, вырвет с корнем дерева, то небесное зло – лихо, знать, природная беда. Звери леса, дух почуяв, мчатся по дорогам прочь, ветер, воздухом волнуя, будет веять во всю мочь. В море кружатся невзгоды, он поднимет не спросясь горным валом черны воды — шторма гибельную вязь.