1

Как уже было отмечено во Введении, цивилизационную структуру современного мира можно рассматривать в двух измерениях.

Первое предполагает его анализ в ракурсе концепции «мир–системы» И. Валлерстайна, которая предполагает выделение «мир–системного ядра» — группы наиболее развитых и богатых стран Запада и Дальнего Востока, «полупериферии» — стран среднеразвитых — и «периферии» — бедных и отсталых аграрно–сырьевых государств с низкими, а то и отрицательными показателями темпов развития.

Второе исходит из того, что человечество как прежде, так и теперь представляет собой сложную динамическую систему отдельных взаимодействующих цивилизационных миров, региональных цивилизаций, их субцивилизационных составляющих, филиаций и анклавов.

Причем различные цивилизации сегодня (в отличие, скажем, оттого, что наблюдалось полтысячелетия или тысячелетие назад) не просто сосуществуют и взаимодействуют. В глобализирующемся мире они и их составляющие структурируются в иерархическую систему, в пределах которой между различными группами человечества все больше увеличивается разрыв в технологическом и экономическом развитии, уровне и качестве жизни. Северная Америка, Западная Европа и Япония, лидирующие в этих отношениях, относятся к мир–системному ядру, тогда как остальные цивилизационные общности относятся к мировым полупериферии и периферии.

В стадиальном отношении первые, в целом относящиеся к «золотому миллиарду», вышли или на наших глазах выходят на уровень информационного, точнее, по М. Кастельсу, информационального общества; вторые, в целом, остаются на стадии индустриального общества (иногда с анклавными вкраплениями информациональных структур, работающих в теснейшей взаимосвязи с ведущими центрами мир–системного ядра, но более опирающиеся на свою аграрно–сырьевую базу); а третьи — частично находятся на примитивной индустриальной стадии, однако демонстрируют широкое, во многих случаях преобладающее, присутствие доиндустриальных систем производства, до анклавного наличия раннепервобытного охотничъе–собирательского уклада включительно.

Задают тон страны мир–системного ядра, выступающие в роли информационного, технологического, экономического авангарда современного человечества. Но основная часть населения Земли проживает в существеннейшим образом зависимых от этих стран государствах мировых полупериферии и периферии, где наростает массовое недовольство сложившейся на рубеже XX и XXI веков глобальной системой отношений. Последнее, как и отмеченная неравномерность в экономическом и технологическом отношении, в распределении мирового богатства, накладывается на собственно цивилизационные отличия, выражающиеся прежде всего в различных идейно–ценностно–мотивационных основаниях разных цивилизаций. Все это определяет все большую разбалансировку, деструкцию прежней системы отношений на Планете.

При безусловной экономической, военной и информационной гегемонии Запада, прежде всего США, такое положение дел провоцирует ответные реакции со стороны многих политически активных групп незападных народов; реакции, часто приобретающие преступные, бесчеловечные формы. Суть проблемы вовсе не в несовместимости ценностей отдельных цивилизаций (которые различны, но, в принципе, должны рассматриваться как взаимодополняющиеся), а в неприятии большей частью представителей традиционных цивилизаций утилитарно–эгоистического духа и рекламно–коммерческих квазиценностей общества массового потребления.

По существу, это не пресловутый «конфликт цивилизаций», а неприятие квазиценностей Западной цивилизации (вырабатываемых главным образом в США) людьми, ориентированными на ценности и традиции других цивилизаций, вынужденных реагировать на ее вызовы и мучительно трансформироваться в поисках адекватного отклика на последние. Удачный пример поиска такого выхода — послевоенная Япония, неудачный — бывший СССР. Однако каждый случай уникален, и, скажем, дореволюционная Россия имела достаточно шансов успешно вписаться в складывавшийся глобальный мир, тогда как Япония поддалась соблазну милитаризма и пережила катастрофу во Второй мировой войне.

Нынешняя эпоха, в отличие от предыдущей, носит переходный характер. Если уходящий мировой уклад имел свой устойчивый облик и четко очерченный стержень, то нынешняя планетарная ситуация во всех ее авангардных составляющих отличается неустойчивостью и неопределенностью. В ней преобладают явления переходные, как бы «полусостоявшиеся». Они — эти явления — предстают перед взором человечества как нечто промежуточное между когда–то устойчивым, а ныне — размытым недавним прошлым и зарождающимся, во многом неясным будущим. Поэтому процессы, доминирующие в глобальном пространстве, представляются раздвоенными и имеющими различную судьбу: одни, согласно логике развития, должны сойти с арены или же трансформироваться в нечто качественно иное, а другие — характерные лишь для последнего времени — окончательно состояться.

Отмеченная двойственность, дающая о себе знать повсеместно, является источником противоречивости развития, сдерживающей достижения и усиливающей неустойчивость. А в каком–то контексте — даже подтачивающей сами основы существования человечества. В целом же планетарные глобальные реалии подталкивают к системным переменам, по сути — к формированию той новой человеческой общности, которая в конце концов должна обрести устойчивые свойства и качества.

Чисто внешне ситуация выглядит так, будто доминирование на нынешнем этапе именно глобализации порождает трансформационное тяготение совокупности локальных (в том числе и страновых) явлений именно к этим (т. е. глобальным) процессам. И это даже при том, что сама глобализация предстает как феномен, лишенный в его нынешнем варианте устойчивой и завершенной судьбы. И в особенности такое тяготение испытывают компоненты традиционного пласта действительности, которые глобализация втягивает в свое русло.

Но из–за незавершенности и неустойчивости самой глобализации все втягиваемое в глобальную воронку выглядит или обреченным, или к этому неподготовленным. Так, развивающиеся страны, вовлекаемые в незрелом состоянии в глобальную открытость, не только испытывают бедствия в виде потрясений, кризисов и нищеты, но и, как кажется, в перспективе лишаются шансов выйти из подобной ситуации. Тем более, что неравенство стартовых возможностей стран авангарда и развивающихся стран предопределяет устойчивую и углубляющуюся стратификацию, т. е. распределение ролей в качестве стран успешных и стран деградирующих, а то и «безнадежных». Причем именно глобальная открытость, усиленная соответствующим давлением Запада (в том числе в отношении принятия единых правил игры), порождает при неравенстве возможностей не только отставание, но и конфликты между фаворитами и аутсайдерами. И эти, равно как и другие, обстоятельства дают понимание того, что без гармонии высокоразвитого и слаборазвитых миров сама глобализация оказывается несостоявшейся.

Разрывы в уровнях развития — как стартовые, так и благоприобретенные по законам конкуренции — усугубляются в последние годы резким смещением потоков инвестиций и торговли на линию взаимодействия высокоразвитых стран между собой. К тому же фактор высокотехнологичности, доступный в основном лишь странам «Золотого миллиарда» и все больше смещающий доходы «в свою сторону», снижает заинтересованность высокоразвитых стран Организации экономического сотрудничества и развития (ОЭСР) в ресурсах и дешевой рабочей силе развивающихся стран. А это дополнительно усугубляет отставание.

Парадокс состоит и в том, что из–за глубоких травм, наносимых развивающимся странам глобальными процессами, и сами страны мирового авангарда по глобальным же критериям не могут полноценно состояться. Сама их глобальная победоносность оборачивается «ударами бумеранга» со стороны таких факторов, как наркомания, терроризм, теневизация экономики, международная преступность и, наконец, угроза потери идентичности в условиях захлестывания западных стран мигрантами. Все это, нарастающее именно в меру глобализации, как снежный ком, заставляет сам Запад закрываться и отгораживаться от деградирующих стран незападных миров; на этой основе происходит и его (Запада) перерождение.

Многое определяется тем, что глобализация, в том числе посредством вынужденной открытости, разрушила механизмы планетарного макроэкономического регулирования. Ни сами высокоразвитые страны, ни международные организации не в силах теперь поддерживать правила рыночной игры и балансировать разрастающиеся диспропорции. Расстыковки и разбалансированность стали доминировать в условиях глобализации не только в «третьем мире», но и в отношениях между ведущими государствами. Чего стоит только лишь задолженность Соединенных Штатов. То же происходит и в надстрановых явлениях и процессах. Достаточно сослаться лишь на разрыв между материально–вещественными и финансовыми потоками, который измеряется десятками раз.

Расстыковки и взаимное отторжение происходят и по линиям реализации политических глобальных стратегий. Так, стратегические установки благополучных стран отторгаются другими народами. И здесь не помогают ни прямые угрозы, ни мессианство в виде принуждения к свободе и демократии. Народы считают такие глобальные давления несовместимыми с традициями или же со своим достоинством.

Входить в переходное состояние, а вместе с тем и демонстрировать растущую несостоятельность стали прежде всего институты государства. Утрачивая под влиянием глобализации свою былую самодостаточность, они, с одной стороны, как бы затягивают экономику и весь общественный организм в новый глобальный общественный уклад, а с другой — наталкиваются на растущие преграды в своем стремлении обрести какую–то определенность. То есть в этом случае, при подрыве суверенности, у глобализирующихся стран нет ощущения, что дело движется от прежней к иной стабильности — в направлении формирования устойчивого глобального человеческого сообщества.

Получается, что сам факт болезненного размывания былой национальногосударственной обособленности ничем, исходящим от глобализации, не компенсируется. А если к унижающим государство обстоятельствам подрыва суверенитета добавить полнейшую зависимость большинства развивающихся стран от прямых иностранных инвестиций, от ТНК, от внешних рынков и технологий, — то картина судеб государств стран третьего мира становится совсем безрадостной. Впрочем, и сами высокоразвитые страны под влиянием глобализации все больше обретают сомнительную судьбу. Ведь прочность и победоносность этих стран всегда определялись системой евроатлантических ценностей. Сейчас же именно в этих странах происходит размывание цивилизационной идентичности, что несомненно таит угрозу подрыва их успешности.

Кстати, и сам человек, как и страна, в которой он живет, все больше вползает в ловушку неопределенности. С одной стороны, под индивидами все больше размывается национально–государственная почва, а с другой — и гражданами мира они пока не становятся, хотя признаки характеристики индивида как частицы мира уже налицо. Кроме того, человек с его психофизической и интеллектуальной ограниченностью оказывается узким местом прогресса. И это сдерживает или же уродует взаимодействие с глобализацией страновых и других локальных явлений.

Получается, что формируемая под давлением глобализации система — результат подтачивания и расшатывания сложившейся ранее планетарной архитектуры с двух сторон: и со стороны целостности, и, со стороны противоположного полюса — полюса индивида как субъекта общественных, в том числе экономических, отношений.

Подход к анализу противоречий, связанных с глобализацией, с позиций двух противоположных полюсов — полюса целостности и полюса индивида — исключительно важен в методологическом отношении. Ведь состояние промежуточных уровней (и соответствующих субъектов отношений), таких, как коллектив, государство или региональное сообщество, — это есть — в условиях доминирования глобализации — в конечном счете синтез качеств и свойств, заложенных, с одной стороны, в глобальной целостности, а с другой — в «человеческом материале», т. е. в индивидах, оцениваемых в социально–экономическом и духовно–нравственном контекстах. Поэтому необходимо, не ограничиваясь общими положениями, обратиться к конкретным проявлениям тех признаков переходного состояния системы, которые обнаруживаются как на уровне глобальной целостности, так и на линиях трансформации индивидов.

2

Решающим фактором, трансформирующим глобальные процессы, а равно и локальные закономерности, являются высокие постиндустриальные технологии, а среди них, прежде всего, — технологии информационные. И причина этого — во флуктационной природе самого характера воздействия информатизации на всю окружающую среду, а не только на организационно–хозяйственные компоненты экономической деятельности.

Отмеченные обстоятельства — флуктационность и широчайший диапазон воздействия информационных технологий — выступают, как нам представляется, главным источником глобальной асимметрии и нарастающей неравновесности планетарных (не только глобальных, но и страновых) процессов.

Начнем с того, что в условиях индустриализма само воздействие новых технологий имело достаточно стабильную внутреннюю логику. Традиционно объектом непосредственного влияния производственно–технологических факторов были экономические формы и механизмы, т. е. организационные структуры и элементы (механизмы, формы, рычаги и т. д.) хозяйствования. В такой ситуации влияние технологических переворотов на свойства личности и человеческие отношения было непосредственным лишь на микроуровне — в сфере трудовых отношений. Что же касается перемен в экономических отношениях как целостности и в системе общественных отношений, то они испытывали влияние технологий лишь в конечном счете, т. е. через множество опосредствующих звеньев.

Принципиально иным оказывается влияние на общество постиндустриальных информационных технологий. Необычным здесь является уже то, что сами эти технологии выступают в качестве не только технологического базиса, но и своего рода надстройки — надстройки информационной. В дальнейшем постиндустриальные информационные технологии — в отличие от индустриальных, а также неинформационных постиндустриальных технологий — влияют на общественную (а не только экономическую) жизнь и непосредственно, причем в широком диапазоне, в том числе независимо от экономических сил. И это при том, что экономическая жизнь того или иного общества в рамках национально–государственного образования чаще всего по–прежнему определяется индустриальными, а не постиндустриальными факторами, и традиционным потребительством.

Получается, таким образом, что решающее постиндустриальное информационно–технологическое воздействие во многом как бы «перескакивает» через экономику как таковую.

Причем влияние на внеэкономические процессы оказывается настолько мощным и разнообразным, что перемены в сфере собственно общественных отношений идут «в отрыв» от экономики, поскольку получают импульс на опережение. В итоге — экономическая и внеэкономическая сферы приобретают разноскоростную динамику. Экономика в ее производственно–потребительской ипостаси оказывается — сравнительно со сферой общественной, трансформируемой информатизацией непосредственно, — существенно более консервативной. Это проявляется, в частности, и в незначительном влиянии информационных технологий на производительность труда, в том числе и в странах мирового авангарда. Так, статистика стран ОЭСР (т. е. высокоразвитых стран) свидетельствует о том, что по итогам информационной революции темпы роста совокупной производительности труда в этих странах существенно замедлились.

Отмеченный разрыв в «скоростях» перемен углубляется и тем, что информационные технологии существенно диверсифицируют динамику развития в рамках собственно экономических процессов. Они (эти технологии) буквально срывают с традиционных ниш и увлекают за собой финансы, наделяют их свойствами высочайшего динамизма и «стадного поведения». Производство же остается относительно консервативным.

Конечно, динамизм финансов оказывает обратное воздействие на фундамент экономики — производство и потребление, наделяя их импульсами развития. Однако это резонансное влияние не компенсирует отмеченных разрывов в динамике: они неуклонно нарастают. Тем более, что информационные процессы и высокодинамичные финансы, двигаясь «в отрыве» от реального сектора, обретают дополнительные шансы взаимно усиливать друг друга.

В итоге — не только информационные технологии (что вполне естественно), но и финансовые потоки в большой степени «живут своей жизнью». Они функционируют и влияют на развитие в ситуации нарастающего их отрыва от экономического базиса. В результате противоречия и асимметричные шоки, пронизывающие жизнь человеческого сообщества как целостность, придают и страновым, и глобальным явлениям и процессам черты неустойчивости, неравновесности и отчетливо выраженного промежуточного состояния — состояния, которое во многих отношениях нетерпимо для человечества и должно быть преодолеваемо.

О катастрофичности планетарной ситуации и настоятельности ее преодоления наиболее отчетливо свидетельствует нарастание межстрановой неравновесности и разрыва между высокоразвитым и развивающимся мирами.

Характерно, что углубление разрыва между странами мирового авангарда (ОЭСР) и развивающимися странами (третий мир) по времени совпадало не только со стартом глобализации, но и с началом деградации мировой системы социализма, т. е. с периодом, когда СССР стал уже проигрывать Западу состязание по вовлечению «третьих» стран в свою орбиту. Вспомним, что до этого рубежа и СССР, и США «наперегонки» реализовывали проекты, нацеленные на развитие «ничейных» стран «третьего мира». И именно в тот, весьма благодатный для третьих стран, период получили от США импульс в успехе не только Западная Европа и Япония, но и азиатские «тигры» и «драконы», что содействовало их вхождению в высокоразвитый мир.

Совпадение же периода деградации и затем развала соцсистемы с эпохой глобализации дало импульс прямо противоположным тенденциям. Интерес к подтягиванию неразвитых стран до состояния высокоразвитости угас; и одновременно — благодаря эффекту глобализации — открылись немыслимые ранее перспективы быстрого обогащения высокоразвитых стран за счет эксклюзивного использования во внешней экспансии информационно–финансового инструментария.

Результаты использования Западом этих преимуществ дали о себе знать довольно быстро: характерной закономерностью планетарного экономического пространства стала нарастающая фундаментальная асимметрия между первым и остальными мирами по критериям уровня и динамики экономического потенциала, потенциала конкуренции, по перспективам интеграции и, конечно же, по показателям жизненного уровня населения.

Так, на протяжении периода 1960–2000 гг. соотношение доходов граждан, живущих в богатейших и беднейших государствах планеты (если учесть динамику по 20% от общей численности населения планеты с каждой стороны), менялось следующим образом: 1960 г. — 30:1; 1990 г. — 60:1; 1999 г. — 90:1. К концу XX века на 20% населения планеты, проживающего в богатых странах, приходилось 86% мирового ВВП, а на беднейшие страны — всего 1%.

Конечно, обозначенная асимметрия не всегда и не обязательно означала ухудшение жизненного уровня развивающихся миров. Это явление могло быть и следствием успешного развития передовых стран и не сопровождаться абсолютным обнищанием стран слаборазвитых. Ведь всегда на протяжении прошлых веков различия в уровнях жизни разных стран имели место и сама по себе дифференциация не ассоциировалась со вселенской катастрофичностью. Линия прогресса, при всей ее синусоидальности, выдерживалась и тогда, когда рушились огромные империи и исчезали целые цивилизации.

Однако ныне, в отличие от прошлого, мир стал единым и народы «плывут в будущее в одной лодке». И если кто–то постоянно на общем пространстве сильнее загребает веслом в сторону большего благосостояния, то это теперь уже неизбежно происходит за счет ущемлений «гребцов», «сидящих» по другую сторону. Получается именно так, если охарактеризовать этот процесс, отбросив метафоры, из–за неумолимо нарастающего информационно–финансового (а по этой причине — и организационного: через всевластие ТНК) доминирования высокоразвитых стран над странами развивающимися. Превосходство в постиндустриальных факторах, стабильно недоступных большинству развивающихся стран, оборачивается ныне непрерывно нарастающей неэквивалентностью в обмене и распределении в пользу стран высокоразвитых.

Догоняющее развитие как феномен третьей четверти XX столетия в ситуации глобализации себя полностью исчерпало; вместо этого на глобальном пространстве, соединяющем всех со всеми, заработал насос, перекачивающий доходы преимущественно в одну сторону — в направлении и без того благополучных стран.

Характерным признаком глобализации являются и постоянное одностороннее совершенствование, и структурное обогащение игроками мирового авангарда своего экспансионистского (прежде всего — информационно–финансового) инструментария, что сопровождается эффектом нарастания неэквивалентности.

Так что усугубляющееся неравенство — это уже не наследие исторических судеб и обстоятельств, вроде колониализма, а результат одностороннего, теперь уже постиндустриального, успешного развития передовых стран. И результатом асимметрии является не только опережающее благополучие стран авангарда, но и — как следствие этого — то, что уровень жизни почти трети населения Земли снизился ниже ранее достигнутого. Причем снижение это происходит не только по критерию размера доходов.

В странах, где суммарный уровень жизни снижается, в условиях глобализации не только бедность, но и деградация пронизывают все сферы. Именно здесь больше всего разрушается природная среда обитания, крайне низок уровень образования, катастрофично состояние здоровья, некачественна и убога пища, неблагоприятна социальная сфера, тотальны коррупция и криминалитет. Продолжительность жизни в этих странах как минимум в полтора раза меньше и т. д. Иными словами, речь идет о том, что благополучные и деградирующие страны — это не только разные жизненные уровни, но и разные миры.

Особенно контрастно это различие в странах Африки южнее Сахары и во многих государствах Южной Азии. Здесь не без влияния западной глобальной (в том числе ценностно–культурной) экспансии образовались огромные — как язвы на теле Планеты — очаги хронического голода, жестокой конфликтности и геноцида. И перспективы преодоления подобных ситуаций пока что напрочь отсутствуют. Отсутствуют при том, что, согласно данным экспертов Международной организации питания, ныне в развитых странах 2–3% населения могут прокормить страну, а имеющиеся в распоряжении человечества ресурсы достаточны, чтобы обеспечить питанием 20–25 млрд человек.

Сомнений нет: сама по себе безальтернативность разрастания пропасти между странами успешными и неуспешными, а также перспектива ускоренного опускания третьей части населения Планеты до положения изгоев свидетельствуют о полной несостоятельности сложившейся глобальной системы и о ее преходящем, промежуточном статусе.

Но дело ведь к этой, вышеобозначенной, асимметрии не сводится.

Черты неустойчивости и неравновесности, равно как и устрашающие перспективы, все больше обретает и победоносный мир евроатлантизма. Причем неприятности, грозящие обернуться потерей идентичности, как бы в виде бумеранга обрушивает на благополучный (пока что) Запад униженный и обездоленный глобализацией третий мир.

Весьма чувствительные потери в виде подрыва и девальвирования западных ценностей — тех ценностей, которые только и делают Запад успешным, уже в ближайшей перспективе будут нести страны евроатлантизма из–за захлестывания их пространства миграционными потоками. Уже имеются расчеты, показывающие, когда именно в Соединенных Штатах погоду будут делать испаноговорящие «латинос»; когда в Великобритании критическую массу будут составлять индусы и арабы; через какое время ислам потеснит христианство во Франции; в какие сроки среди населения Германии будут преобладать албанцы, турки, курды, югославы и т. д.

Конечно, подобное смешение народов в конечном счете оздоровит дряхлеющие, демографически несостоятельные евроатлантические этносы, и человечество от этих перемен в конечном счете выиграет. И это при том, что белому западному человеку придется крайне болезненно пережить подобные трансформации. Но главное, видимо, произойдет: в таких условиях чудовищным асимметриям и планетарным катастрофам, привносимым ведомой Западом глобализацией, по всей видимости, будет положен конец. Ведь сам источник нынешних глобальных неурядиц — а им является Запад — в определенном смысле перестанет существовать из–за этнического перерождения.

Ведь роковая специфика нынешней глобализации, предопределяющая болезненный разрыв миров, лишь внешне проявляется через финансовые инструменты и информационные технологии. За этим всем скрываются главные источники западной экспансии и связанных с ней глобальных противостояний, а именно: источники, заключенные в экстравертной (по К.-Г. Юнгу) природе западного человека; в возведении погони за деньгами в ранг смысла жизни; в трактовке (с позиций протестантизма) обогащения как явления богоугодного.

Так что принципиально ошибаются те, кто сводит природу нынешней глобализации целиком к началам объективной заданности. Они игнорируют то фундаментальное обстоятельство, что источником как успехов, так и неудач разных стран и разных миров являются цивилизационные ценности, то есть дух, а не материя. Причем они игнорируют очевидное: то, что вся история производственно–технологического прогресса, начиная с промышленной революции, подтверждает доминирование ценностных факторов над всем остальным. Кстати, те же свидетельства приоритетности духа (ценностей) над материей (в успехах или неудачах в экономике) дает вторая половина XX столетия. Ведь именно в этот период — по результатам постколониального цивилизационного ренессанса — страны, демонстрирующие феноменальные успехи или же досадные неудачи, буквально были разделены линиями цивилизационных разломов. Одно дело — страны конфуцианского пояса, другое — мир Ислама или же Африка южнее Сахары и т. д.

И, конечно же, сам западный мир, проехавшийся глобальным катком по планете, не смог бы достичь вершин конкурентного успеха, не будь он вооружен всепобеждающим ценностным инструментарием евроатлантической цивилизации. Тем более, что в самих процессах нынешней глобализации экспансионистская составляющая, производная от западной политики и Западного Проекта, слишком уж очевидна. Это и прозападная рецептура реформирования по МВФ; и двойные стандарты, исходящие от ВТО; и лоббирование высшей властью стран Запада интересов ТНК; и давление на незападные миры в части дерегулирования и поспешной (никак не подготовленной) открытости; и многое другое, выходящее за рамки собственно технологической вооруженности, в чем (наряду с Японией) беспроблемно лидирует Запад.

Глобализация, уже самой объективной заданностью «работающая» на Запад, дополнительно им взнуздывается и подминается через доминирующую прозападную глобальную политику и ориентированный на глобальную экспансию стратегический Западный Проект.

Так что Запад, который сполна пожинает плоды объективной глобальной заданности, дополнительно разворачивает глобальные процессы в свою сторону в качестве субъекта (глобального игрока), реализующего специфическую систему цивилизационных ценностей.

Отсюда, однако, логично напрашиваются выводы и от обратного: намечающийся на обозримую перспективу подрыв идентичности в странах западной цивилизации неизбежно обернется смягчением, а может, и преодолением экспансионистской природы глобализации. Ведь население незападных миров в основном (опять же, по К.-Г. Юнгу) интравертно; оно по своим культурным характеристикам не может в той же мере продуцировать глобальный экономический экстремизм, как Запад. Да и ажиотажное потребительство, существенно подстегивающее нынешний глобальный экспансионизм, в незападных мирах отсутствует.

Так что надежды на придание в недалеком будущем (через смешение народов) глобализму «мирного характера» не лишены оснований. Но это при условии, если сами доминирующие на планете страны западного авангарда не сумеют (до собственной кончины) обуздать и облагородить нынешнюю глобализацию посредством установления иного, приемлемого для человечества, миропорядка. Ведь к этому все больше подталкивают Запад не только растущее сопротивление незападных миров, но и антиглобалистские движения в собственных странах. К тому же всплеск (в виде реакции на глобальные потоки иммиграции) праворадикальных националистических движений в большинстве западных стран уже сейчас таит угрозу злокачественного перерождения ценностей свободы и демократии; а одно это лишило бы Запад претензий на мировое лидерство.

Могут возразить, что опасные для Запада тенденции пока эмбриональны, и это не вызывает сомнений. Но то же самое (о нерушимости устоев) недавно мы слышали (от тех же лиц, ныне — перерожденцев) по части прочности СССР. Казалось, что утес, испытывающий удары волн, извечно победоносен. Но побеждают в конечном счете волны; а крах подточенного волнами утеса — всегда неожиданность. К тому же под влиянием глобализации все изменения, подтачивающие устои, именно в наше время происходят стремительно. Ни страны, ни цивилизационные миры не успевают адаптироваться к новым обстоятельствам. Причем, что касается Запада, здесь сама его победоносность, сочетаемая с традиционной (для стран с демократией) политкорректностью, буквально обрекает соответствующие страны на межцивилизационный синтез, а значит — и на производные от синтеза «перерожденческие» трансформации.

Как видим, глобальные взаимодействия (прямые и обратные) различных стран и целых миров дают несомненные доказательства переходного состояния не только развивающихся стран, но и стран высокоразвитых, попадающих в ловушку собственного успеха. Неравновесность и неустойчивость, охватывающие практически все миры, в условиях нынешней глобализации, сочетающей, как известно, и объективные начала, и мощную субъективность, пока не могут не усиливаться. А это означает, что тенденция разрыва и деформации миров окажется в конечном счете настолько труднопереносимой, что человечество вынуждено будет преодолеть господствующие ныне переходные состояния и выйти на траекторию определенности и формационной устойчивости.

Что же касается природы нынешней глобализации, взятой в контексте стадиальных характеристик стран и миров, то на этом фоне известное изречение Ф. Фукуямы о «конце истории» (т. е. об окончательной сформированности западной модели, о ее пригодности для человечества) выглядит как издевательство над истиной. Сегодня от этого тезиса отказался и сам Фукуяма, поскольку и западный мир за короткое время (с момента, когда это было сказано) превратился из, казалось бы, навсегда устоявшейся тверди в некий промежуточный феномен, дрейфующий в неизвестном направлении.

3

Специфика нынешней мирохозяйственной структуры заключается, кроме прочего, и в том, что неустойчивость и неравновесность определяют переходное состояние не только стран и миров, но и глобальных процессов как явлений надстрановых. Речь идет в этом случае, прежде всего, о наиболее чутких процессах — о глобальных финансах.

Выше уже говорилось о том «вкладе», который глобальные финансы вносят в неравновесность и неустойчивость стран и миров. Но их роль в формировании переходного состояния систем не сводится лишь к этому. Финансы, под влиянием глобализации, сами становятся носителями флуктуационных шоков, хаотичности, крайней поведенческой неустойчивости и «капризности». И эти свойства оборачиваются деструктивностью и разрушениями, болезненными разрывами экономической материи. По этой причине типичными для глобального финансового пространства становятся «приступы» стадной паники, внезапные, не поддающиеся контролю «притоки» и «оттоки» капитала, все чаще оставляющие после себя руины.

Нарастающее доминирование на глобальном пространстве наиболее успешного виртуального капитала, порождающего спекулятивную вакханалию и отрыв финансов от реального сектора, таит в себе, кроме прочего, и потенциальную глобальную опасность прорыва финансового «пузыря», что может обернуться, по мнению ряда экспертов, внезапным крахом всей финансовой системы. В условиях, когда спекулятивный капитал все с большей кратностью превышает способность экономики осваивать финансы, такая опасность выглядит приближающейся.

Ясно, что все эти трансформации, обретающие характер зловещих флуктуаций, демонстрируют все тот же переходный характер нынешних финансово–глобальных перемен. Преодоление такого состояния как нежелательного и промежуточного, а также дрейф финансовых моделей в сторону устойчивости являются, несомненно, императивом ближайшего будущего. В противном случае — при выдерживании главными глобальными игроками принципа нейтральности к этой усиливающейся тенденции — человечество могут ожидать масштабнейшие финансовые катастрофы.

Печать перерождения и вырождения несет в условиях нынешней глобализации и конкуренция. И, снова–таки, ее стихийно складывающаяся модель дает свидетельства чего–то переходящего, изживаемого, в том числе и по причине растущей несовместимости с линией стабильности и прогресса. Так, ТНК — эти главные игроки на глобальном пространстве — тщательно избегают передачи и даже продажи наукоемких технологий новых поколений, даюших наибольшую доходность. Причем в современных условиях — в отличие от прошлого — ситуация такова, что преодоление монополии оказывается почти невозможным. А это имеет своим следствием не только консервирование отставания стран третьего мира, лишенных собственных научно–технологичных сегментов, но и задержку технологического прогресса в передовых странах, поскольку беспроблемность «единоличного» владения той или иной ТНК уникальным технологическим инструментарием лишает эти гигантские структуры модернизаторских мотиваций.

Широчайшее распространение в таких условиях получает скупка «на корню» изобретений и их авторов с целью припрятывания новинок и недопущения их воплощения в реальные проекты. Не случайно в такой ситуации рост производительности труда в странах мирового авангарда и в размещающихся в них ТНК существенно замедлился; и главным источником роста доходности, если речь идет о внутренних возможностях, становятся слияния и поглощения корпоративных структур, т. е. эффект масштаба. Другим важным источником доходности, свидетельствующим, опять–таки, о регрессе, о подавлении конкуренции монополией, является в нынешней глобальной ситуации искусственное, и чаще всего беспрепятственное, завышение цен, что тоже представляет собой признак конкурентного вырождения.

Тяжелым бременем на население деградирующих миров ложится такой псевдоконкурентный прием, как соблазн в виде рекламного навязывания нищенской стране высоких стандартов жизни благополучного Запада. Фактор престижности рекламируемых западных товаров переориентирует на их потребление даже бедные слои, что ведет к отказу от самого необходимого из–за эффекта избыточных расходов. В конечном же итоге неадекватная (по критериям потенциала) переориентация неразвитых стран на массовое потребление «модных» товаров истощает их и без того ничтожные возможности выйти на траекторию развития и роста, т. е. расширяет пропасть, отделяющую благополучные миры от неблагополучных.

Признаки «переходности» демонстрируют и противоречия, сложившиеся на почве соотношений и взаимодействий нарождающегося нового высокотехнологичного уклада (т. н. «новой экономики») и традиционных отраслей.

Как известно, новые технологии дают отдачу не сразу: вкладываемые в течение ряда лет инвестиции окупаются обычно через годы. Поэтому новации финансируются чаще всего или за счет государства (из бюджета), или за счет крупных корпораций, чьи накопления позволяют отвлечь на время часть доходов с расчетом на будущую высокую окупаемость. То есть поначалу, вплоть до периода коммерческого вызревания, инновации всегда подпитывались за счет традиционных отраслей.

В нынешних же условиях — на почве информационной революции и взбесившихся финансов — все это оказалось перевернутым с ног на голову. Искусственное раздувание коммерческой весомости высокотехнологичных сегментов на виртуальной финансово–информационной основе, особенно через биржевые инструменты, вызывает бум капитализации и чрезмерное завышение доходности новых, особенно — информационных, технологий, и обессиливание, а то и деградацию (в том числе и в США) многих традиционных отраслей.

Это искусственное завышение «оценочной стоимости» одних (новых) отраслей и неоправданное занижение «цены» отраслей традиционных является не только проявлением асимметричности и неравновесности, неадекватных реалиям, но и свидетельством иррациональности глобальных процессов. Иллюстрацией последнего обстоятельства может служить хотя бы то, что новый уклад, будучи еще в эмбриональном состоянии, уже дал импульс мощным деструктивным процессам и злокачественным флуктуациям в виде виртуальных пузырей и финансовых обвалов. Получается, что и в этом отношении разрушительные деструкции как бы обгоняют реалии, создавая на пути прогресса искусственные ловушки и тупики. Причем и то, и другое — производные от общей глобальной деструктивности — не ускоряет, а замедляет формирование нового технологического уклада. Ибо естественный ход событий здесь нарушается финансово–информационными флуктуациями.

О нарастающей актуальности упорядочения и ускоренного преодоления разрушительных флуктуационных проявлений нынешней модели глобализации, основанной не столько на объективном, сколько на Западном концептуальном Проекте, свидетельствует и нарастающее расстройство того искусного внутристранового макрорегулирования, той «тонкой настройки», которая заложена была кейнсианством и институционализмом. Становится все более очевидным, что эти сложности и расстройства идут не столько от глобализации как объективной заданности, сколько от абсолютизации Западом (в угоду ТНК и мощным финансовым игрокам) идеологии открытости и дерегулирования, что было заложено Вашингтонским консенсусом.

Об этом же — о доминировании интересов западных глобальных игроков и о продолжающемся «протаскивании» изживающих себя неолиберальных экстремистских подходов — свидетельствует само отсутствие действенных попыток (даже после мирового финансового кризиса!) восполнить институциональный и макроэкономический регулятивный вакуум на уровне глобального экономического пространства. При этом распространенные на Западе ссылки на неподвластность глобализации как таковой основаны на заведомом нежелании отделить (вначале — на концептуальном уровне) субъективное (а значит наносное) от объективного, с которым действительно нельзя не считаться как с чем–то неизбежным.

Метаморфозы, подрывающие идентичность, характерны и для феномена рынка. Причем перемены в рамках этого института кажутся наиболее парадоксальными.

По внешним признакам может показаться, что глобализация дает рынку невиданный ранее простор; ведь декларируемым Западом императивом является дерегулирование, усиливаемое требованием и давлением на незападные страны в части открытости. И в общем–то механизмы дерегулирования и фактор открытости содействуют, казалось бы, именно рыночной экспансии основных рыночных игроков — международных экономических организаций (это как бы «квази–игроки») и ТНК. Да и фактор доминирования финансов над производством усиливает впечатление от глобализации как модели рыночного ренессанса.

Но, как когда–то было сказано классиком, «если бы видимость и сущность совпадали, то всякая наука была бы излишней». В действительности же и на поверхностном, и, главное, на глубинном уровнях набирают силу псевдорыночные трансформации, подрывающие и даже изживающие рыночную систему, которая, как известно, являлась до сих пор стержневым началом всех моделей капитализма.

Парадокс заключается и в том, что перемены, происходящие в институтах рынка, предопределяют размывание рыночных отношений в противоположных направлениях: во–первых — в русле постиндустриальной (т. е. уже не совсем рыночной) трансформации и, во–вторых — в сфере доиндустриальной рыночной архаики.

Об ударах, наносимых рынку глобализацией, т. е. о подрыве его многовековых устоев, свидетельствует, прежде всего, разрушение ядра рыночных отношений, а именно: механизмов сведения индивидуальных затрат к общественно–необходимым, что было признаком свободной рыночной конкуренции Об этом свидетельствует уже то, что в авангардном сегменте экономик высокоразвитых стран — в т. н. «новой экономике» — в распоряжении капитала оказывается интеллектуальный (творческий) труд, который способен создать ценности (а значит — рыночную стоимость), несопоставимо большие по сравнению с затратами. И если в рыночном, в том числе и в индустриальном, прошлом, подобный феномен не влиял на процессы создания стоимости вследствие своей редкости (т. е. уникальности), то в постиндустриальной (глобальной) ситуации интеллектуальный труд как фактор увеличения доходов уже стабильно доминирует.

Не укладываются в систему рынка и такие, типичные для постиндустриализма, факторы, как фундаментальная наука и информация. В сфере науки (именно фундаментальной) рынок, как известно, характеризуется термином «провальный». Что же касается прикладной науки и ее продукта — наукоемких технологий, то и в этих сегментах большую часть жизненного пути идея и изделие «проходят» по нерыночной траектории. Коммерциализация (а значит — погружение в рыночную среду) в этой важнейшей (и набирающей силу) сфере лишь венчает дело.

Информация с ее свойством безгранично (и не обязательно коммерчески) размножаться также лишь отчасти вписывается в процессы функционирования рынка.

Нарастающие вытеснение и обессиливание рыночных отношений происходят и в сфере деятельности ТНК, которые, как известно, в производстве и обращении товарных масс доминируют на глобальном уровне. Доказательства дает уже само по себе изничтожение транснациональными корпорациями тех остатков свободной рыночной конкуренции, которые сохранились в национальногосударственных образованиях периода индустриализма. То есть даже те механизмы рыночной конкуренции, которые были существенно оскоплены и отформованы правилами игры на традиционной государственной арене, ТНК подмяли и (по рыночным критериям) искалечили.

Начнем с того, что методы внеэкономического воздействия играют здесь решающую роль. Уже социо–психологическое воздействие с помощью откровенно манипулятивных рекламных технологий, реализуемых через монополизированные СМИ, дают такие свидетельства. Но ведь к этому внешнеэкономическое давление не сводится. Оно осуществляется и за пределами этих манипуляций в широчайшем диапазоне: от мирного (через подкуп) давления на региональную власть до известных всему миру силовых приемов.

Вытеснению и подрыву в сферах влияния ТНК рыночных отношений содействуют также их (ТНК) масштаб и система сетей. Напомним, что масштабы ТНК подчас сопоставимы со средними странами. И если при этом учесть, что внутрикорпоративные связи рыночными не являются, а ТНК доминируют на огромном пространстве, — то ответ на вопрос «чего стоят рыночные отношения» напрашивается сам собой. Надо признать, что воцарение ТНК — это по сути переход от рынка к квазирынку, т. е., во–первых — от конкурентного регулирования к паутине сетей; и во–вторых — от рыночной игры по правилам, сложившимся внутри государств, к системе контрактов корпоративных структур, покрывающих сетевой паутиной и страновое, и межстрановое пространство. Ведь на обширных пространствах, «покрываемых» сетями, устанавливается квазирыночный корпоративно–тотальный порядок, что жестко предопределяет не только структуру связей и характер разделения труда, но и схемы навязывания клиентам потребительских стандартов, а также способы ухода от контроля со стороны институтов власти и общественных институтов.

Сужение рыночных отношений происходит и на почве тесного межкорпоративного взаимодействия ТНК. Наряду с расширившейся практикой слияний и поглощений, дающей доходы за счет эффекта масштаба, распространение получает практика формирований союзов корпораций, а то и просто действий на основе дружеских договоренностей, последняя дает возможность избегать потерь от межкорпоративной конкуренции в результате сознательного выстраивания корпоративных иерархий, прочно удерживающих именно ту ситуацию, которая является приемлемой и выгодной.

Конечно, обозначенное ослабление и оттеснение рыночных отношений, с точки зрения стадиальной динамики развития человечества, по сути своей является безусловным прогрессом. Человечество посредством таких трансформаций как бы втягивается в какое–то им рационально регулируемое будущее.

Однако и здесь, на этом направлении важнейших перемен, выявляется родовой дефект нынешней модели глобализации, а именно: сопутствующее рывку вперед понятное движение «назад», т. е. архаизация. Архаизация проявляется и через деградацию под влиянием «успехов» ТНК стран третьего мира, и через «обомжевание» (вследствие своего конкурентного бессилия) преобладающей части малого и среднего бизнеса, который оттесняется на обочину, не вписываясь в траекторию прогресса.

Как пример архаизации, в том числе в сравнении с индустриальной стадией, следует оценить участившееся сдерживание глобальными игроками в странах третьего мира перемен в направлении роста заработной платы и социального благополучия. Ведь такие перемены, ориентированные на крупные социальные программы или же на массовый рост зарплаты, обесценивают «в глазах» ТНК слаборазвитую страну: она в этом случае теряет преимущества (дешевизна рабочей силы, низкое налогообложение корпораций), благодаря которым в нее и приходит транснациональный капитал. Реакция ТНК в таких случаях — либо «уход», либо «неприход»; а это в условиях финансовой немощи бьет по стране. В итоге выбор зачастую делается страной в пользу архаизации, т. е. отказа от возможностей достижения высоких жизненных стандартов и от ранее достигнутой прогрессивной «отформированности» рынка.

Существенным признаком архаизации рынка развивающихся стран является глобальное деформирование рыночных мотиваций в сторону безудержной и однобокой алчности. Парадоксально, что (в отличие от наших «реформаторов») этой проблемой оказался озабочен такой деятель, которого, казалось бы, можно отнести к акулам мирового бизнеса, как Дж. Сорос. Именно он, по сути, восстал и против рыночно–мотивационной односторонности, и против распространения коммерческих критериев на общественные (внерыночные) отношения, т. е. на честь, совесть, дружбу, взаимопомощь и тому подобное.

По мнению Дж. Сороса (и тут нет каких–то интеллектуальных новшеств), нормально может развиваться только общество, в котором мотивации обогащения, во–первых, ограничены лишь сферой рынка, а во–вторых — уравновешиваются (балансируются) критериями социальной справедливости, а также и нравственными, эстетическими, гражданственными, экологическими и другими побуждениями высокой духовности. Он отмечает, что если в условиях авторитарного советского режима гипертрофированно насаждались государственно–этические ценности, что обернулось, в конечном счете, личностным мотивационным равнодушием, то с переходом к рынку постсоветские страны (в отличие, например, от Китая) стремительно качнулись в сторону безудержной алчности и циничного попирания этических правил и норм. Итогом этой мотивационной архаизации явилась не только духовно–нравственная, но и технико–экономическая деградация постсоветских стран, а значит, и их дрейф в Средневековье (в рыночное, разумеется, а не рыцарское).

Истоки деградации на почве гипертрофии рыночной алчности заключены не только в неизбежности доминирования в стране коррупции и криминалитета, но и в общем падении духа, в подмене высоких ценностей низкими. Давно уже доказано, что дух господствует над материей. И не случайно планетарно доминирующий экономический взлет Запада был замешан на протестантской этике, выплавленной в горнилах нравственных страданий и протестантских войн, растянувшихся почти на столетие. И страны конфуцианского пояса преуспевают тоже на базе возрождения высокой этики, мобилизующей на успех и сдерживающей развитие коррупционных метастазов рынка.

Архаизация рыночных отношений, а также их невиданная ранее деструктивная трансформация характерны и для действия законов рынка на глобальном пространстве. Именно здесь в первую очередь происходит крушение плановых начал, прижившихся уже давно во всех высокоразвитых странах, и наблюдается переход к примитивным рыночным отношениям с коротким горизонтом предвидения и попиранием социально–рыночных критериев.

В наибольшей степени это сказывается в том, отмечаемом Дж. Соросом, обстоятельстве, что глобальный (как и традиционный) рынок «идеально подходит для создания частных богатств, но сам по себе не в состоянии обеспечить общественные блага, такие как эффективное государственное управление, правопорядок и поддержание самих рыночных механизмов». Так что крах неолиберальных постулатов, согласно которым «рынок все и всех расставит по местам», наиболее полно обозначился именно в сфере процессов глобализации.

Нужно также отметить полнейшую неадаптивность современного (национально–государственного по своей природе) рынка к глобальным, т. е. планетарным, закономерностям и процессам. Ведь рынок до сих пор (при явном доминировании глобализации) отформирован лишь на основе весьма различающихся конкретных условий каждой отдельной страны. На уровне же надстрановых, т. е. собственно глобальных, процессов каких–либо правил рыночного функционирования просто нет. Да и институты, обеспечивающие их формирование, пока что отсутствуют, а имеющиеся центры принятия планетарных решений в лице и ведущих стран, и международных экономических организаций — из–за перекосов транснациональных мотиваций — озабочены лишь эгоистичными интересами базирующихся в авангардных странах ТНК: они полностью (МВФ, ВТО — особенно) сосредоточены на «добровольно–принудительном» взламывании экономических границ развивающихся стран; на преодолении преград на пути продвижения транснациональных капиталов, товаров и услуг, — что как раз и возрождает преодоленный уже, казалось бы, в середине XX столетия необузданный дикий рынок.

И это пренебрежительное отношение ведущих мировых игроков к проблемам институционального рыночного обустройства, т. е. упорядочения и облагораживания глобального пространства, оборачивается не только хищничеством, но и чудовищной неравновесностью, грозящей подрывом устоев не только третьего мира, но и мира высокоразвитых стран.

Конечно, неоднородность планетарного пространства, а также полнейшая институциональная необустроенность сферы глобализации существенно усложняют сам процесс рыночно–глобальной адаптации. Однако поразительно другое — то, что к развязыванию узлов этой сложнейшей проблематики пока что авангард человечества даже не приступал. Ведь даже ответом на кризисно–финансовые глобальные потрясения были лишь меры национально–государственные. В том числе и в США, несущих главную ответственность за огрехи глобализации. Похоже, что надежды на обуздание глобализации и ее упорядочение пока что связываются лишь с процессами регионализации. Но это — самый невыгодный вариант для ныне победоносного Западного мира.

4

Неспособность (а скорее незаинтересованность) лидирующего в мире Запада упорядочить механизмы реализации глобально–рыночных отношений является одним из проявлений кризиса западных стратегий, особенно в контексте ответа на планетарные вызовы нашего времени.

Этот кризис, из–за которого глобализация пущена на самотек, а ее пришпоривание имеет лишь своекорыстный характер, несет с собой множество отрицательных, в том числе и для Запада, последствий. Концентрированно они (эти угрозы) проявляются в углубляющемся разрыве миров и, особенно, — в нарастающей асимметрии показателей жизненных уровней. Выше уже обозначались бумеранги (в том числе потоки мигрантов и терроризм), рикошетящие по Западу на почве его эгоистичных достижений.

Но дело не сводится только к этим последствиям. Триумфальное планетарное шествие глобализации, подстегиваемой Западным Проектом, порождает и другие масштабные угрозы.

Прежде всего, — это нарастающая, в том числе и в странах Запада, теневизация и криминализация экономики. Получается, что Запад, целенаправленно поначалу открывший банки и оффшоры для откачки из постсоветских стран мыслимых и немыслимых богатств, сам в конце концов попал в эту ловушку. И это понятно, поскольку массовый приток грязных денег не мог свестись к финансам как таковым; «братки», стоящие за этими деньгами, влились с ними в пределы западного рая. Когда же (ФАТФ и прочие) там спохватились, было уже поздно: значительная (по критериям дееспособности) часть стран уже говорила на нашей «фене».

Понятно, что теневизация в такой ситуации и в экономике высокоразвитых стран, т е. стран ОЭСР, была неотвратима. Так, даже в трех германоязычных странах (Австрии, Германии, Швейцарии), известных своим умением хозяйствовать и уважением к закону, вырисовывается тревожная картина. С 1975 по 2002 г. удельный вес теневой экономики вырос здесь в несколько раз — с 2–6% до 10–16%.

В других государствах ситуация еще хуже. В 90‑е годы нелегальный бизнес достиг внушительных масштабов практически повсеместно. По данным профессора Ф. Шнайдера из Линца (Австрия), в 2000–2001 гг. в теневой экономике стран Организации экономического сотрудничества и развития было занято 15,3% рабочей силы и производилось 16,7% «официального» ВВП. В постсоветских государствах, странах Центральной и Восточной Европы эти показатели, разумеется, были намного выше — соответственно 30,2% и 38%.

Но самым опасным следствием пробуждения глобализацией исчезавшего было хищнического рынка стало крайнее, по сути катастрофическое, обострение проблем экологических.

Нынешняя модель глобализации ставит и развивающийся, и западный успешный мир (особенно США) в положение, когда рыночно–мотивированное разрушение природной среды оказывается неизбежным. Развивающимся странам, в силу их тотальной открытости и беззащитности, ничего не остается, как использовать конкурентные преимущества в виде (кроме дешевой рабочей силы) продажи по заниженным ценам доступа к природным ресурсам и эксплуатации перенесенных из Запада грязных производств. Бедность и неразвитость побуждают их экономить на затратах, предназначенных для стабилизации (не говоря об улучшении) природной среды.

Высокоразвитые же страны равнодушны к обостряющимся (вне своих пределов) экологическим проблемам по причинам как внутренним, так и внешним. Внешние причины просты — проблемы других народов далеки от ихнего восприятия; ну, а связь чужих и грядущих собственных проблем пока не осознается: ситуация сегодняшнего комфорта убаюкивает; кажется, что зеленая травка и подстриженные кустики для планетарных экологических катастроф неуязвимы.

Посложнее выглядят внутренние истоки экологического равнодушия. Их природа связана с неистребимостью (особенно в США) ажиотажного потребления, с учащающейся сменой моды на одни предметы модой на другие. Потребительство — это не просто жадность, это необходимое условие реализации установки из денег делать деньги, что и происходит в условиях глобализации успешнее всего за счет эксплуатации чужих рынков и чужих природных ресурсов. Осуществляемая Западом политика глобальной открытости и дерегулирования незападных миров делает природные богатства всей планеты объектами легкой наживы и великого соблазна. Рынок же, одичавший в условиях глобализации, а к тому же совмещенный в неразвитых странах с полнейшим игнорированием социальных обязательств, лишь потворствует этому.

Получается, таким образом, что переусердствование и «передового», и отсталого миров в деле разрушения природной среды органично вписывается в нынешнюю модель глобализации. И именно это должно дать импульс ускоренному преодолению авангардом человечества огромных рисков, идущих от нынешней глобализации. Тем более, что, согласно выводам экспертов, экологический кризис, охвативший планетарное пространство, уже таит в себе опасность общемировой катастрофы, а не просто риска. Становится очевидным, что дальнейший рост антропогенной нагрузки на биосферу может превысить допустимые пределы и дать импульс необратимым изменениям.

О важности изживания нынешнего варианта глобализации свидетельствует и рост протестных движений против глобализма в недрах самого Запада. Речь идет, конечно же, об антиглобализме.

Симптоматично, что, в отличие, скажем, от протестных антизападных движений, характерных для стран третьего мира, антиглобализм высокоинтеллектуален и его лозунги не декларативны, а нацелены на разрешение проблем, наиболее важных с точки зрения «лечения» глобализации. Лишь первые, приуроченные к международным форумам, демонстрации антиглобалистов выглядели как бунт разбушевавшейся толпы, ставящей целью различные эксцессы. Дальнейшие движения антиглобалистов характеризовались осмысленностью, компетентностью и принимали цивилизованные формы.

Так, вскоре после событий в Сиэтле и Генуе, на второй бразильский форум, собравший почти 50 тыс. делегатов, прибыли многие видные общественные деятели, крупные политики, и его девизом был лозунг «Возможен другой мир». Сам сопровождавший деятельность форума призыв отказаться от «глобализации по–американски» не ограничивался общим положением о придании глобализации человеческого лица. Протестующие выражали недовольство неолиберальной доктриной глобализации, выставляли требования сокращения разрыва между высокоразвитым и развивающимся мирами, соблюдения принципа справедливости. О качественных характеристиках участников движения свидетельствовали факты формирования его костяка преимущественно из людей образованных: студентов, специалистов, ученых, актеров, журналистов.

Еще одна важная деталь: основным рабочим инструментом движения стал Интернет как источник информации, модель организации и средств связи. Вооруженность передовыми информационными технологиями придавала движению гибкость, организованность, маневренность, способность наносить меткие удары. О массовости движения свидетельствовало не только число его участников, но и сочувствие, а также поддержка антиглобалистов большим числом граждан стран Запада, обеспокоенных глобальными угрозами и рисками.

Несомненно, что затягивание процесса смены модели глобализации обострит еще один, уже выплескивающий энергию, конфликт — конфликт, предстающий в виде столкновения цивилизаций, разгорающейся межцивилизационной конкуренции. Это — новый феномен конкурентности, порожденный глобализмом и заключающий в себе эффект бомбы замедленного (а то и быстрого) действия.

Как метко замечает в отношении межцивилизационной конкуренции М. Делягин, «кошмарный смысл этого обыденного факта только еще начинает осознаваться человечеством. Проще всего понять его по аналогии с межнациональными конфликтами, разжигание которых является преступлением особой тяжести именно в силу их иррациональности: их чрезвычайно сложно погасить, так как стороны существуют в разных системах ценностей и потому в принципе не могут договориться. Участники конкуренции между цивилизациями разделены еще глубже, чем стороны межнационального конфликта… Финансово–технологическая экспансия Запада, этническая — Китая и социально–религиозная — Ислама не просто развертываются в разных плоскостях; они не принимают друг друга как глубоко чуждое явление».

Уже сейчас, в связи с противостоянием Западу фундаменталистски настроенных исламистов, становится очевидным, что межцивилизационные противостояния для планеты наиболее опасны: ведь в этой борьбе сталкиваются разные ценностные подходы, часто замешанные на религиозном фанатизме.

Относительно новым явлением в глобализации, выявившимся лишь в последние годы, оказалась асимметрия между глобальной целостностью и человеком с его ограниченными возможностями адаптироваться к глобальным процессам. Именно по мере развертывания потенциала глобализации человек с его психико–физиологическими свойствами становится узким местом в дальнейшем развертывании информационной революции.

Кроме того, все менее совместимыми с глобальной практикой оказываются творческие возможности. А их реализация — главное условие развития нынешней экономики. Так что статус индивида как винтика в транснациональных сетевых структурах выглядит архаикой.

Неприемлемым для достижения устойчивого развития является и культивирование у индивидов необузданных личных потребностей. И, конечно же, несовместимой с глобальным упорядочением становится деградация индивидов в части как разрушения морали, так и ажиотажного потребительства.

Глобальные процессы, осложняющие, а то и разрушающие на огромных пространствах жизнь человечества, порождают идеологические и мировоззренческие споры касательно контуров будущего. И хотя перспектива проступает как размытая и противоречивая, человеческому сообществу уже сейчас важно иметь выверенные стратегии, формирующие новый миропорядок. Причины неотложности, кроме прочего, — и в необходимости учета фактора времени. Ведь проблемы упорядочения глобального пространства приходится решать в условиях острого дефицита времени.

Поскольку структуры и связи, формировавшиеся столетиями, а то и тысячелетиями, распадаются и исчезают за десятилетия, это ведет к тягчайшим, подчас необратимым последствиям, таким, как деградация окружающей среды, терроризм, нищета, перерождение семьи, разрушение связей поколений, кризис сознания, распад морали, наркомания, международная преступность. В таких условиях само сжатие исторического времени при обостренности проблемы выхода из зоны глобальных рисков предопределяет необходимость безотлагательного конструирования нового миропорядка.

Пока что стратегии формирования нового миропорядка находятся в эмбриональном и хаотическом состоянии. Более того, в подходах к решению глобальных проблем со стороны западных стран нет цельности и целеустремленности: они крайне противоречивы. А главное — в этих стратегиях нет отклика на острейшие вызовы времени: на проблему обеспечения надежности техносферы и преодоление техногенного раскола человечества; на стремительное разрушение природной среды; на кризисно опасный разгул спекулятивного капитала; на усиливающийся денежный тоталитаризм, подминающий под себя и свободу, и демократию.

Ясно, что в условиях усиления всех этих, а равно и других опасных тенденций, любые меры, направленные на преодоление пропасти между мировым авангардом и другими мирами, оказываются бессильными. Причем сами концептуальные подходы, которыми руководствуются высокоразвитые страны и международные экономические организации в условиях резкого усиления опасных рисков (в том числе и для западных стран в виде «бумеранга»), отнюдь не изменились. Они по–прежнему несут печать экспансионистских устремлений «Золотого миллиарда», освященных в свое время Вашингтонским консенсусом. И это — несмотря на признание мировым сообществом, в том числе и Западом, не только банкротства, но и опасности для человечества подобных подходов и идей.

В ситуации, когда опасности, идущие от глобализации, угрожают всему человечеству, мировой авангард в лице лидеров высокоразвитых стран, а также не растерявших свой авторитет (как это произошло с МВФ и ВТО) международных организаций (прежде всего ООН) должен возглавить выработку принципиально новых концептуальных подходов и стратегических решений, направленных как на обуздание опасных тенденций, так и на усиление позитивного влияния глобализации на консолидацию человечества и всеобщий (а не однобокий, как сейчас) прогресс.

Важнейшим условием успеха такого рода деятельности является актуализация интеллектуального потенциала, т. е. потенциала передовой науки (особенно — течений институциализма, эволюционизма, посткейнсианства), и протестных движений (особенно — антиглобализма). Последнее важно не только из–за нацеленности этих движений на минимизацию глобальных опасностей, но и по причине сосредоточения в рядах протестующих немалых интеллектуальных сил.

Миссия упорядочения и очеловечивания деятельности глобальных игроков может быть возложена как на высокие представительства стран — представителей разных миров (не только восьмерки, но и, к примеру, Китая, Индии, Египта, Бразилии), так и на международные организации, наделенные соответствующими правами, концепциями и реформаторской рецептурой.

Главное, как представляется, заключается не в трудностях выработки оздоровляющих глобализацию рецептов и не в подборе соответствующего инструментария. Трудность — в таком переориентировании помыслов и интересов ведущих глобальных игроков, при котором мотивации обогащения были бы лишены нынешней ажиотажности и вседозволенности, а успехи стран третьего мира стали бы предметом первоочередной заботы (как это было в условиях двухполюсного мира) и международных организаций, и высокоразвитых стран.

И, конечно же, предпосылкой такого рода планетарных перемен должно быть преодоление на глобальном уровне институционального вакуума. Но все это, в сравнении с задачей обуздания и облагораживания экспансионистских устремлений ведущих глобальных игроков (и стран, и ТНК), — задача относительно легкая.

В заключение отметим, что капитализм однажды (в первой половине XX столетия), — когда под вопросом оказалось само его существование, — сумел преодолеть и обуздать самого себя. Вместо обществ, раскаленных пылом классовых противостояний и сбиваемых с ног нарастающими кризисными потрясениями, воцарились системы межклассовой консолидации и всеобщего благоденствия. Ныне перед странами мирового авангарда (а не только перед странами отстающими) стоит та же задача выживания. Но теперь масштаб ее другой; и рука Запада должна быть протянута, в том числе и в целях самоспасения, обездоленным незападным мирам. Результатом же должна стать гармонизация интересов всего человечества. Как видим, мировой авангард, возглавляемый США, должен снова, как и в первой половине двадцатого века, наступить (в своих же интересах) на горло собственной алчности.

5

Поведение различных народов, их правителей и отдельных социальных групп так или иначе связано с присущими им идейно–ценностными, часто называемыми архетипическими, структурами, а во многом и определяемо ими. Поэтому для того, чтобы адекватно понимать себя и других, а значит — и правильно определять курс внутренней и внешней политики, необходимо иметь верное представление о природе и структуре отдельных цивилизаций.

Признание сказанного требует разработки культур–регионального измерения цивилизационной структуры современного мира, определяющейся конфигурацией, взаимодействием, темпами развития и перспективами отдельных цивилизационных миров и цивилизаций, субцивилизаций и зон цивилизационных стыков. В качестве предварительного эскиза можем предложить следующую регионально–цивилизационную структуру современного мира.

В самом общем плане можно выделять два цивилизационных мира, в свою очередь состоящие из отдельных цивилизаций, две полностью самодостаточные в своих идейно–ценностных основаниях, не входящие в эти миры цивилизации, одну цивилизационную общность, часто полагаемую также в качестве самостоятельной цивилизации, и несколько цивилизационных стыков–регионов, традиционно причастных к различным цивилизациям.

Два цивилизационных мира: Макрохристианский и Китайско–Дальневосточный. Две отдельные, не входящие в них цивилизации: Мусульманско–Афразийская и Индийско–Южноазиатская. Упомянутая цивилизационная общность — Транссахарская Африка. Кроме того, в мире существует несколько цивилизационных стыков, разных по своим масштабам: Балканский, Левантийско–Палестинский, Кавказский, обширный Центральноазиатский с его подразделениями, регион Юго–Восточной Азии и др. На цивилизационных стыках часто наблюдаются затяжные конфликты (Босния, Кипр, Чечня, Карабах, Кашмир, Синцзянь–Уйгурия). Однако в ряде случаев видим, в целом, достаточно добрососедское сосуществование и местное плодотворное сотрудничество (Юго–Восточная Азия, Океания).

МАКРОХРИСТИАНСКИЙ МИР — название достаточно условное, однако охватывающее основу той мощной традиции, к которой так или иначе причастны бразильцы и мексиканцы, немцы и французы или русские и украинцы безотносительно их личной конфессиональной принадлежности или ее отсутствия. Ныне он представлен имеющими общие корни и традиционно во многом близкие идейно–ценностные основания Западной, Восточнохристианско–Евразийской и Латиноамериканской цивилизациями. Каждая из них сама является сложноструктурированной.

Особое место в Макрохристианском мире занимают Филиппины. Они, будучи преимущественно, по крайней мере внешне, католическими, не могут быть отнесены ни к Западной, ни к Восточнохристианско–Евразийской, ни к Латиноамериканской цивилизациям, хотя типологически наиболее близко стоят к последней. Представляется правомерным выделять их в особую Филиппинскую филиацию Макрохристианского мира как такового, а не причислять к одной из трех его цивилизаций.

То же следует сказать и об издревле восточнохристианской (в догматическом отношении монофизитской), но в течение более тысячелетия не имевшей никаких контактов с другими христианскими странами Эфиопии. Ее восточно–христианская идентичность (через все поры которой проступают традиционные африканские верования) подтверждается, в частности, теплыми политическими отношениями с царской Россией и СССР. Однако отнесение современных жителей Абиссинского нагорья к Восточнохристианско–Евразийской цивилизации представляется сомнительным. Остается говорить о них как об Эфиопской филиации Макрохристианского мира.

Ведущее место в Макрохристианском мире в течение уже более полутысячелетия занимает ЗАПАДНАЯ ЦИВИЛИЗАЦИЯ, которая прошла сложный процесс трансформационного развития. Утвердившись в раннем Средневековье в качестве Западнохристианской, она качественно обновляется в эпоху Возрождения, Реформации и Великих географических открытий и приобретает вид Новоевропейско–Атлантической. От нее отпочковывается Латинская Америка, но сама она продолжает расширяться за счет Северной Америки и Австралии с Новой Зеландией, колониально или полуколониально господствуя над Африкой и большей частью Азии. Из нее в течение второй половины ХХ века, после Второй мировой войны и распада мировой колониальной системы, в условиях Холодной войны и информационной революции, вырастает феномен, именуемый Западом (Евро–Атлантической или Западноевропейско–Североамериканской цивилизацией с ее анклавами).

Таким образом, современная Западная цивилизация четко, не только по духу, но и океаническими просторами, разделена на две субцивилизации — Западноевропейскую (точнее, если использовать более громоздкое обозначение, ее следовало бы назвать Западно–Центральноевропейской, в масштабах европейских народов, традиционно исповедовавших католицизм и протестантизм) и Североамериканскую. Она представлена также своей Австралийско–Новозеландской филиацией и анклавом в Южной Африке в виде белого меньшинства одноименной республики.

Цивилизационное членение Североамериканской субцивилизации и Австралийско–Новозеландской филиации Запада не представляет трудностей, поскольку оно — приблизительно в первом случае и полностью во втором — соответствует государственной структуре. Для Австралии и Новой Зеландии такое членение вообще не существенно. Несколько сложнее дело обстоит с Северной Америкой, где, кроме разделения по государственному принципу (США и Канада кое в чем разнятся, в частности, в социальном отношении Канада ближе к Западной Европе, чем к своему южному соседу), в пределах самих Соединенных Штатов важным выступает региональное деление.

Нью–Йорк и Техас, Пенсильвания и Калифорния, Флорида и Монтана, Луизиана и Мичиган — своеобразные полюса американской жизни. При этом, кроме преодоления традиционной отчужденности белой и черной частей общества, в последнее время США все менее справляются с функцией «плавильного котла», тогда как неуклонно вырастает роль субкультурной (по этно–конфессиональному признаку) дифференциации внутри общества. Китайцы и индусы, арабы и латиноамериканцы, будучи гражданами Соединенных Штатов, в культурном отношении все более идентифицируют себя с ценностями собственных народов и цивилизаций.

Гораздо более условным и проблематичным представляется цивилизационное членение Западноевропейской (Западно–Центральноевропейской) субцивилизации. Ее, комбинируя конфессионально–культурный и этнокультурный критерии, можно представить в виде двух основных блоков: южного, романско–католического (Франция, Италия, Испания, Португалия), и северного, англогерманско–протестанского (Великобритания, Нидерланды, Скандинавские страны, большая часть Германии), с переходной зоной между ними (Бельгия, Швейцария, Бавария, Австрия). К ним подстегиваются связанные с католической и протестантской традициями славяне (словенцы, хорваты, чехи, словаки, поляки, а через последних — и (частично) западные украинцы), финно–угры (венгры, эстонцы, фины), балты (литовцы и латыши), кельты (ирландцы) и баски. В ряде случаев наблюдается конфессиональное разделение в пределах одного этнического массива (например, австрийцы и баварцы — с одной стороны — и большинство немцев земель Средней и Северной Германии — с другой).

Отдельно следует оговорить положение Великобритании, являющейся в цивилизационном отношении мостом между Западной Европой и Северной Америкой, Австралией и Новой Зеландией. Особое положение этой страны дает основания для выделения (в пределах Западной цивилизации) отдельной структуры, которую было предложено называть Англосаксонской (Океанической) субцивилизацией в противоположность континентальной Западной Европе. Выделение некой англосаксонской цивилизационной структуры выглядит вполне оправданным, однако все же представляется более целесообразным придерживаться предложенного выше субцивилизационного членения «Большого Запада», относя (оговаривая ее особое положение) Великобританию к Западноевропейской субцивилизации.

Как и в США, в развитых странах Западной Европы все более актуальной становится проблема эмигрантов, в особенности из мусульманских стран Средиземноморья, а также из бывших колоний в Транссахарской Африке, Карибском бассейне, Южной и Юго–Восточной Азии, из Китая и бывшего СССР — преимущественно из славянских республик. Западноевропейские страны нуждаются в дешевой и бесправной рабочей силе. В то же время различные группы эмигрантов, по мере возростания их численного состава, все более склонны создавать собственные этноконфессиональные анклавы, способствующие эрозии цивилизационной гомогенности ведущих государств старого континента, прежде всего Франции, Великобритании и Германии. А это, как и конкуренция на рынке труда, вместе с другими обстоятельствами вызывает заметный в этих странах в последние годы рост ксенофобии.

Сегодня, после расширения Европейского Союза до достижения им границ бывшего СССР, не менее существенным оказывается разделение его на старых и новых (постсоциалистических) членов. При этом последние, как менее экономически развитые, чаще находят общие позиции с относительно небогатыми Грецией, Испанией и Португалией, чем с процветающими Германией и Францией, при том, что Греция (как и вступившие недавно в НАТО Румыния и Болгария) к Западной цивилизации имеет лишь опосредованное отношение. В то же время западные украинцы, прежде всего закарпатцы и галичане, занимают в цивилизационном отношении переходное положение, что непосредственно выразилось конфессионально — в форме греко–католицизма (униатства). В этом отношении им подобны и униаты Трансильвании. Не следует забывать также, что, казалось бы, вполне по своей природе «западные» Латвия, Эстония и Литва имеют высокий процент населения, причастного к православной традиции, и не только среди русскоговорящих, но (в Эстонии) и представителей «титульной нации».

Как видим, сколько–нибудь четких восточных границ Западно–Центральноевропейской субцивилизации, а значит и «Большого Запада» в целом, провести не удается. И то, что они размыты, не должно удивлять, поскольку и Запад, и Восточнохристианско–Евразийская цивилизация принадлежат к одному — Макрохристианскому — цивилизационному миру. И то, что органически принадлежащие к последней Греция, Болгария и Румыния в той или иной форме уже включены в евро–атлантические структуры, вовсе не говорит об их западной цивилизационной идентичности, как о последнем не свидетельствует и членство в НАТО Турции. Границы империй и крупных военно–политических образований никогда не совпадают с цивилизационными, хотя приблизительное (при взгляде на карту мира в целом) соответствие обычно наблюдается.

Второй составляющей Макрохристианского мира выступает ЛАТИНОАМЕРИКАНСКАЯ ЦИВИЛИЗАЦИЯ, в известном смысле «производная» от Западной на ее Новоевропейско–Атлантической фазе развития и теснейшим образом с нею связанная. Она сформировалась в течение XVI–XIX веков в процессе сложной переплавки предельно разнородных в расовом, цивилизационном, этническом отношениях компонентов при ведущей роли иберийского католического начала.

При формировании государств Латинской Америки в одних случаях, как это, например, происходило на юге (Аргентина, Уругвай, Парагвай, Чили), потомки переселенцев из Испании и других европейских стран составили основу населения соответствующих государств. В других (Мексика, Перу, Боливия) — они вступали в сложные и противоречивые отношения с потомками создателей великих цивилизаций доколумбовой Америки. В третьих (Бразилия, Карибский бассейн) — основными взаимодействующими компонентами были белые колонисты и массово привозимые для работы на плантациях негры–невольники, при практически поголовном истреблении местных индейцев (Куба, Гаити) или сохранении их лишь в труднодоступных областях (Бразилия, Венесуэла, Колумбия). В большинстве латиноамериканских стран утвердился испанский язык, а в крупнейшей из них, в Бразилии, — португальский.

Спецификой Латиноамериканской цивилизации является отсутствие у нее определенного центра, системообразующего или, по крайней мере, доминирующего ядра. Это определено прежде всего географическими причинами: огромной, мало пригодной для жизни цивилизованного человека Амазонией в центре Южной Америки; системой Анд, отделяющих ее Тихоокеанское побережье от остальных частей материка; пространственной обособленностью Мексики от Южной Америки и региональной компактностью побережья Карибского моря с его бесчисленными островами. Играли роль и другие факторы, в частности вполне обособленное существование вице–королевств (имевших отдельные связи с Испанией), Бразилии и, преимущественно островных, территорий Карибского бассейна, принадлежавших конкурировавшим между собою Испании, Англии, Франции и Нидерландам.

Внешние силы как бы растягивали регион, замыкая на себе его экономику; причем эта ситуация лишь усугубилась в постколониальный период, вплоть до сегодняшнего дня, когда государства южной части Южной Америки создали объединение МЕРКОСУР, Мексика в роли младшего партнера оказалась подстегнутой к США в рамках НАФТА, при том, что в Притихоокеанских государствах все более ощутимую экономическую конкуренцию США составляет Япония.

Сказанное уже само по себе ставит трудноразрешимый вопрос о регионально–субцивилизационном членении Латиноамериканской цивилизации. В качестве предварительного варианта его решения можно предложить следующую схему. Просматриваются три основных субцивилизационных региона: Паранско–Приатлантический, Андско–Притихоокеанский и Карибско–Мезоамериканский. Первый четко подразделяется на государства бассейна Параны и Ла–Платы (Аргентина, Уругвай и Парагвай), с одной стороны, и Бразилию, основные жизненные центры которой расположены на побережье Атлантики, — с другой. Ко второму должны быть отнесены Чили, Боливия, Перу и Эквадор. К третьему — с одной стороны, Мексика, а с другой — Венесуэла, Колумбия, небольшие государства южной части Мезоамерики и острова Вест–Индии, среди которых особое положение занимает Куба.

В силу конфессиональной и, преимущественно, языковой гомогенности Латиноамериканской цивилизации, ее молодости и близости исторических судеб составляющих ее государств, четких границ между ее субцивилизационными регионами не существует и само их выделение является весьма условным. Именно поэтому употребление понятия «субцивилизационный регион» представляется более уместным, чем «субцивилизация».

В отличие от Латиноамериканской, ВОСТОЧНОХРИСТИАНСКО-ЕВРАЗИЙСКАЯ ЦИВИЛИЗАЦИЯ имеет собственные, независимые от Западной, исторические корни, глубоко уходящие через Византию и древнее христианство в античный и древнеближневосточный миры Восточного Средиземноморья. При отсутствии общепринятой терминологии ее также не без оснований можно называть Православно–Славянской или Восточнохристианско–Евразийской, даже просто Евразийской. Однако каждый из этих терминов имеет свои недостатки.

Подчеркивая лишь «евразийскость» в том смысле, какой в него вкладывали евразийцы, мы исключаем из данной общности православных Балкан и Закавказья, в то же время, совершенно искусственно, включая сюда многие мусульманские и ламаистские народы; подчеркивая «православность», — армян, не говоря уже о других христианах восточных церквей Ближнего Востока; а акцентируя внимание на «славянстве», — их всех в одинаковой мере, тем более, что, как известно, многие славянские народы относятся к западнохристианской традиции, а историческим, духовно–культурным ядром Восточнохристианского мира была грекоязычная Византия.

Термин «Восточнохристианско–Евразийская» представляется более оптимальным, поскольку, во–первых, он охватывает все народы восточнохристианской традиции, во–вторых, указывает на то, что территориально она объемлет главным образом тот огромный географический регион, который в узком — культурно–историческом — употреблении слова и зовется «Евразией». Преимущественно восточнославянское население последней от Балтики и Карпат до Тихого океана составляло и составляет ее основу.

Православные Балкан и христиане восточного обряда Закавказья находятся в зонах цивилизационных стыков. Политически и экономически они в основном выступают в зависимом положении от «Большого Запада», прежде всего в лице США. Некоторое исключение составляют лишь Армения и Сербия, в которых пророссийская и прозападная ориентации находятся в динамичном балансе.

Указание не на славянство, а на «евразийскость» позволяет терминологически адекватно отразить факт органического вхождения в нее и огромной массы людей тюркского, финно–угорского и иного происхождения, не являющихся ни славянами, ни православными, однако по своим взглядам и жизнедеятельности мало или практически не отличающихся сегодня от своих славянских, исторически связанных с восточнохристианской традицией, соседей.

С учетом сказанного, применительно к настоящему времени, а не историческому прошлому, представляется правомерным говорить скорее о Балканской (Греко–Балкано–Нижнедунайской) и Закавказской филиациях Восточнохристианско–Евразийской цивилизации, чем об их субцивилизационном статусе. К первой традиционно относятся греки (в том числе и проживающие в Турции и на Кипре), болгары, македонцы, черногорцы, сербы и румыны; ко второй — армяне и грузины, частично — абхазы и осетины. Следует помнить и о древних восточнохристианских анклавах на Ближнем Востоке.

Таким образом, сегодня можно говорить о Православно–Восточнославянском ядре Восточнохристианско–Евразийской цивилизации, ее южных филиациях и анклавах, некогда, по большей части, составлявших основу Византийско–Восточнохристианского мира, но сегодня оказавшихся в зонах цивилизационных стыков. Практически все они пережили разрушительные иноцивилизационные (и со стороны не только мусульман, но и Запада) завоевания.

Иной была участь Древнерусской субцивилизации. Пережив разгром в середине XIII века, она в течение последующих трех веков, испытывая воздействие со стороны динамически развивающейся Западнохристианско–Новоевропейской социокультурной системы, превращается в ядро православно–славянского мира, состоящее из Западноправославной и Восточноправославной субцивилизаций. Они сформировались на древнерусской основе главным образом в границах великих княжеств Литовского и Московского.

Западноправославная субцивилизация (в пределах украинско–белорусских земель) в XVI–XVII вв. удачно адаптировала на восточнохристианских основаниях многие базовые достижения Западнохристианско–Новоевропейского мира, однако не смогла создать собственной эффективной государственности. В отличие от нее, Восточноправославная (Московско–Российская) субцивилизация создала сильное государство, однако длительное время не желала воспринимать культуротворческие западные импульсы. Последние в XVII веке проникали в нее уже в адаптированной форме через Киев. В следующем столетии произошел синтез достижений обеих субцивилизаций (при существенных утратах каждой из них) в пределах Российской империи, выборочно воспринимавшей многие западные достижения.

Российская империя и СССР не представляли особой цивилизации, охватывая различные в цивилизационном отношении народы Но в силу причин, о которых уже говорилось, в этих государствах произошла на восточнославянской основе цивилизационная консолидация населения обширного пространства на пересечении эллипсов, которые весьма условно можно определять как евразийский, православный и славянский. В его пределах, полностью охватывающих Белорусь, в основе своей — Украину и Россию и, в известной мере, Казахстан, ныне выступает Православно–Восточнославянское ядро Восточнохристианско–Евразийской цивилизации. Понятно, что и его «православность» и «восточнославянскость» весьма условны, как условно и определение его границ, явно не совпадающих с государственными границами Украины, Белоруси, России и Казахстана, и регионально–субцивилизационное деление этого ядра.

Поэтому, если прибегнуть к историческому подходу, особенно касательно XV–XVIII вв., выделение Западноправославной (земли Украины и Белоруссии) и Восточноправославной (пространства Московии–России) субцивилизаций представляется очевидным, но в последующие века рубежи между ними существенно стираются, и сегодня можно говорить о юго–западном, украинском, и северо–восточно–восточном (российско–белорусском) субцивилизационных ареалах с весьма размытыми границами и широкой переходной зоной (Слобожанщина, Донбасс, Кубань, Крым, область Донского казачества) не только между собой, но и (у второго) на востоке — в сторону Казахстана и Средней Азии.

6

В теснейшей исторической взаимосвязи с Восточнохристианско–Евразийской и Западной цивилизациями с момента своего возникновения находится МУСУЛЬМАНСКО-АФРОАЗИЙСКАЯ ЦИВИЛИЗАЦИЯ. Такое определение представляется наиболее оптимальным, поскольку выражает как ее религиозную природу, так и пространственное положение. Нынче она охватывает огромные пространства Африки и Азии от Атлантического до Тихого океанов, причем ее распространение продолжается и сегодня — как вглубь Черного континента, так и в Европу, где в самых богатых странах, как уже говорилось, возникают мощные анклавы мусульманского населения.

Рассматривая субцивилизационную структуру Мусульманско–Афроазийской цивилизации, следует исходить из истории формирования ее ядра и распространения ислама, при адаптации мусульманской культурой элементов местных культур. При таком подходе совершенно ясно, что ядром этой цивилизации был и остается арабоязычный Ближний Восток, сердцевина Дамаскского (Омейядов) и Багдадского (Аббасидов) халифатов. Однако, начиная уже с раннего Средневековья, арабско–исламскими являются обширные пространства от Атлантики до Загросских гор, Персидского залива и Индийского океана. В этих пределах и следует определять Арабскую субцивилизацию Мусульманско–Афроазийской цивилизации.

Разумеется, что на столь обширных пространствах, при всей общности арабского этнонационального самосознания, единстве арабского литературного языка и взаимопонятности арабских диалектов, высокой степени гомогенности арабско–мусульманской культуры и соответствующего ей жизненного уклада, должны выделяться определенные «субсубцивилизационные» ареалы. С известной долей условности, учитывая отсутствие между ними четких границ, их можно выделить три: Аравийский, Ближневосточно–Восточносредиземноморский и Магрибский.

К первому относятся Саудовская Аравия с небольшими нефтедобывающими государствами Персидского залива (Кувейт, Бахрейн, Катар, Объединенные Арабские Эмираты), а также менее богатые южноаравийские Йемен и Оман.

Арабская идентичность их жителей является изначальной, домусульманской. Они, в сущности, никогда не входили в состав других, неарабских государств, за исключением разве что Кувейта, бывшего одним из вилайетов Османской империи. Власть последней над оазисами и священными городами — Меккой и Мединой — Западной Аравии была достаточно номинальной, а контроль Англии над побережьем Южной Аравии и Персидского залива — недолговечным.

Южной иноэтничной периферией Аравийского ареала стало исламизированное побережье Восточной Африки, исторически противостоящие христианской Эфиопии нынешние Эритрея, Джибути, Сомали и, отчасти, приморские районы Кении и Танзании, многочисленные архипелаги Индийского океана и пр. Их, в треугольнике между Эритреей, Занзибаром и Мальдивами, весьма условно можно было бы объединить в Восточноафриканско–Индийскоокеанскую филиацию Мусульманско–Афроазийской цивилизации.

Ко второму, Ближневосточно–Восточносредиземноморскому ареалу, можно отнести Ирак, Сирию и Египет, Иорданию, отчасти Ливан, а также арабскую Палестину. Непосредственным его южным ответвлением является принильский Судан — современная Республика Судан, точнее — ее господствующая арабомусульманская часть населения. Этот регион, будучи жизненным центром великих халифатов, в то же время охватывает территории древнейших цивилизаций, входивших также в состав государств Александра Македонского и его преемников, Римской и Византийской империй, могущественных царств Ирана (Ахеменидов, Аршакидов, Сасанидов). Его население в своей основе — арабизированные и исламизированные потомки местных жителей домусульманского периода, связанных с древнехристианскими церквями и зороастризмом. Оно испытало на себе нашествия крестоносцев и монголов, несколько веков находилось под властью Османской империи, а затем — Англии (Ирак, Палестина с Иорданией, фактически и еще раньше — Египет и принильский Судан) и Франции (Сирия и Ливан).

Существеннейшим фактором в жизни государств этого региона является арабо–израильский конфликт, не затухающий уже более полувека. Он был катализатором обострившегося здесь советско–американского противостояния. Важно учитывать также и заметное присутствие в этом регионе анклавов христианства, в особенности в виде христианской части населения Ливана, и органически мусульманского населения. Сегодня жизнь региона проходит под знаком оккупации Ирака войсками США и их союзников, вызывающей рост антиамериканских настроений во всем мусульманском мире.

Третий — Магрибский ареал Арабской субцивилизации — охватывает государства Северо–Западной Африки: Ливию (занимающую промежуточное положение между этим и Ближневосточно–Восточносредиземноморским ареалами), Тунис, Алжир, Марокко с территорией Западная Сахара и Мавританию (чье положение промежуточно уже по отношению к Сенегалу и Западному Судану). Основные жизненные центры ареала прилегают к Средиземному морю. В домусульманском прошлом в этих районах существовали Карфагенское государство и местные государства, поглощенные Римом.

Арабы захватили Магриб у византийцев, исламизировав и арабизировав (и на сегодняшний день в Сахаре сохранились неарабоязычные бедуинские племена) местное население. Мусульманские государства Северо–Западной Африки почти номинально вошли в состав Османской империи, однако по мере ее ослабления были захвачены Францией (Алжир, Тунис, большая часть Марокко, Мавритания), Испанией (часть Марокко, Западная Сахара) и Италией (Ливия). Колониальный период был здесь, особенно в Алжире, длительным и наложил на жизнь местного населения существенный отпечаток. Тесные связи Магриба с романскими государствами Западного Средиземноморья, прежде всего — Францией, поддерживаются и развиваются по сей день. Их следствием является массовое присутствие в этих государствах выходцев из Северо–Западной Африки.

Южной иноэтничной периферией Магрибского ареала стали исламизированные области Сахеля и Западного Судана, примерно от Атлантики до Дарфура; в пределах современных республик Сенегала, Мали, Нигера с прилегающими областями Нигерии и Чада. В Средние века здесь существовали крупные поверхностно исламизированные государства (Мали, Сонгай), а в колониальный период регион входил в состав Французской Западной Африки. Их можно было бы объединить в Западносуданскую филиацию Мусульманско–Афроазийской цивилизации, с учетом того, что местное, исповедующее ислам, негритянское население в своей массе не отступает и от исконных африканских обычаев и верований.

Кроме того, даже этот, обычно далекий от канонов, ислам распространен преимущественно в городах, а за их пределами фактически господствуют лишь поверхностно затронутые им архаические верования и ритуалы, вплоть до откровенного местного язычества. Поэтому данный регион является переходной зоной между собственно Мусульманско–Афроазийской цивилизацией и Транссахарско–Африканской цивилизационной общностью. С не меньшим основанием он может считаться ее Западносуданским регионом.

Второй, наряду с Арабской, можно считать Ирано–Средневосточную субцивилизацию. Ее становление в раннем средневековье определялось исламизацией иранского населения завоеванных арабами преимущественно ираноязычных областей Среднего Востока на восток от Месопотамии до Гиндукуша, Памира и Тянь–Шаня, но без его языковой ассимиляции. В целом здесь преобладал зороастризм, однако, если на территории собственно Ирана, в пределах державы Сасанидов, он имел ортодоксальные формы, то восточнее был синкретизирован с иными верованиями и представлениями. Через трассы Великого шелкового пути они были открыты как воздействию с запада, так и влияниям, шедшим из Индии и Китая. При этом они издревле взаимодействовали со скотоводческими тюркскими народами зоны Евразийских степей.

Эти и другие обстоятельства привели к тому, что в указанном регионе в раннем Средневековье сложилась мусульманская ираноязычная субцивилизация Среднего Востока, культура которой имела глубокие местные корни. Уже в IX–X веках она была представлена двумя самобытными регионами: западным, приблизительно в пределах современного Ирана, где к тому времени победила шиитская ветвь ислама и утвердилась династия Буидов, и восточным, охватывавшим приблизительно территории современных Афганистана, Таджикистана, Узбекистана и Южного Туркменистана, подвластных династии Саманидов и исповедовавших ислам в суннитской форме.

Западный регион можно называть Иранским, а восточный — Средне–азиатским. Судьбы их сложились по–разному. Первый в общих чертах сохранил свои контуры, конфессиональную и этническую идентичность и в настоящее время представлен государством Иран. Второй же, в результате тюркских и монгольских завоеваний, при существеннейшем влиянии местного населения на завоевателей через обращение последних в ислам суннитской ветви, претерпел принципиальные изменения. Во–первых, в этноязыковом отношении он стал дуальным, тюрко–иранским, с доминированием тюркского компонента в Узбекистане, Кыргызстане и Туркменистане и иранского — в Таджикистане и Афганистане. Во–вторых, через него Мусульманско–Афроазийская цивилизация распространялась среди тюрок по просторам Степного Туркестана до рубежей Сибири и Китая, с одной стороны, и Индостана — с другой.

В результате этих и других процессов в восточной половине Мусульманско–Афроазийской цивилизации возникла чрезвычайно сложная структура не имеющих между собой определенных границ трех субцивилизационных ареалов. Условно их можно было бы назвать Евразийским, Средневосточно–Центральноазиатским и Индостанским.

Евразийский субцивилизационный ареал, тюркский в этноязыковом отношении, оформившийся в степной зоне Евразии между Северным Причерноморьем, Средним Поволжьем и западными отрогами Алтая, представлен ныне крымскими, волжскими и сибирскими татарами, башкирами, казахами и киргизами. В результате последовательной экспансии со стороны Московского царства, Российской империи, СССР, имевшей характер преимущественно славянской колонизации восточноевропейско–казахстанских степей, в настоящее время очерченный регион в основном охвачен Восточнохристианско–Евразийской цивилизацией, при сохранении его самобытности на значительной части Казахстана и Кыргызстана.

Второй, Средневосточно–Центральноазиатский субцивилизационный ареал, в этноязычном отношении тюрко–иранский, охватывавший в эпоху позднего Средневековья территории современных Туркменистана, Узбекистана, Афганистана, Таджикистана и Синьцзян–Уйгурии, впоследствии утратил свое единство, оказавшись «растянутым» между Российской, Китайской и Британской империями. Сегодня, при планомерной этнической экспансии, проводимой Китаем по отношению к Синцзян–Уйгурии, фактическом распаде Афганистана и неопределенности будущего постсоветских республик Средней Азии, говорить о нем, как о чем–то целостном, проблематично. Однако и утверждать о его исчезновении было бы неверно, поскольку в пределах Узбекистана и Таджикистана отчетливо просматривается его древнее ядро с центрами в Бухаре, Самарканде, Ташкенте и Фергане.

Третий, Индостанский субцивилизационный ареал, возник в результате завоевания Западного и Северного Индостана, вплоть до Бенгальского залива, мусульманами среднеазиатского, тюрко–иранского происхождения и более либо менее выраженной исламизации местного индуистского населения. Его расцвет совпадает с расцветом империи Великих Моголов, но в период британского владычества в Индии этот ареал начал слабеть и утрачивать целостность. Сегодня он представлен двумя весьма различными частями: западной (Пакистан), непосредственно связанной с ядром Мусульманско–Афроазийской цивилизации, и периферийной — восточной (Бангладеш), сохраняющей многие староиндийские культурно–бытовые черты и в значительной степени находящейся под эгидой Индии. Следует отметить британско–колониальное прошлое обеих частей, сказывающееся на их жизни и сегодня.

Самая восточная часть Мусульманско–Афроазийской цивилизации представлена Малайзией и Индонезией, прежде всего Яванским центром последней, а также султанатом Бруней и анклавом на юге Филиппин. Ислам здесь утверждается в конце Средних веков, перед тем, как территория нынешней Индонезии стала нидерландской, а Малайзии и Брунея — английскими колониями. Этот отдаленный от центра мусульманского мира регион, сохраняющий множество черт местных домусульманских культур, можно определить как филиацию Малайско–Индонезийскую, входящую в широкий ареал цивилизационных стыков Юго–Восточной Азии.

Совершенно особое место в современном мусульманском мире занимает Турция, а также исламизированные фрагменты бывших балканских владений Османской империи — Албания и Босния, с анклавами в Сербии, которой формально принадлежит Косово, Македонии и Болгарии. Их можно было бы определить в качестве крайне западной Турецко–Балканской филиации Мусульманско–Афроазийской цивилизации. Ее специфика определяется как мощной византийско–православной подпочвой, так и сильнейшим западным влиянием, зримо отразившимся в переходе Турции с арабского на латинский алфавит и ее членстве в НАТО. Эти и другие обстоятельства в цивилизационном отношении представляются более существенными, чем тюркская этноязычная идентичность турок, роднящая их не только с тюркско–мусульманскими центральноазиатскими народами, но и с христианами–гагаузами и шаманистами–якутами.

Отдельно следует оговорить и цивилизационный статус тюркоязычного, но, в отличие от других тюркских государств, шиитского в конфессиональном отношении Азербайджана, ориентирующегося в своем развитии на европеизированную модель Турции. Возможному успеху на этом пути должно способствовать его в высокой степени секулярное советское прошлое. Поэтому не исключено, что в обозримом будущем можно будет говорить о Турецко–Балканско–Кавказской филиации Мусульманско–Афроазийской цивилизации.

С Мусульманско–Афроазийской цивилизацией в течение последнего тысячелетия теснейшим образом связана ИНДИЙСКО-ЮЖНОАЗИАТСКАЯ ЦИВИЛИЗАЦИЯ. Она включает в себя не только огромную и в последнее время динамично развивающуюся Индию, культура которой базируется на мощном фундаменте индуизма, но и индуистский о. Бали в Индонезии, а также буддийские, органически связанные с традиционной индийской культурой, Непал, Бутан, Шри–Ланку (Цейлон), Бирму (Мьямну), Таиланд, Кампучию (Камбоджу), Лаос, частично Вьетнам, а также пребывающий в составе Китая Тибет, а через него — исторически находящиеся в зоне его духовного влияния монгольские народы (собственно монголов, бурят, калмыков и др.). В XX веке они находились в зоне преимущественного влияния Восточнохристианско–Евразийской цивилизации, в той или иной степени являясь ее составляющими.

Из перечня государств и народов, входящих в Индийско–Южноазиатскую цивилизацию (от Калмыкии до о. Бали), понятна вся условность ее названия. Ведь Тибет и Монголия — страны центральноазиатские, а калмыки вообще с начала XVII века находятся в Восточной Европе. Однако оно представляется оправданным тем, что указывает на ее происхождение и основной ареал распространения, при том, что буддизм в его разнообразных формах представлен не только в Центральной, но и во всей Восточной Азии до Кореи и Японии включительно.

Трудно однозначно определить, к какой из цивилизаций относится Вьетнам, где (не учитывая навязанную извне коммунистическую идеологию) видим взаимодействие индийского и китайского начал. Само определение региона как «Индокитай» говорит о синтезе здесь культур упомянутых регионов, при том, что по мере отдаления от Китая усиливается влияние индийских по происхождению традиций и наоборот. Вьетнам скорее относится к Китайско–Дальневосточному цивилизационному региону, а Таиланд — к Индийско–Южноазиатской цивилизации. При этом характерно, что в буддийских странах с сильным китайским влиянием (Вьетнам, Лаос, Камбоджа–Кампучия, Бирма), пусть и при участии внешних сил, успех имел социализм, оставшийся чуждым соседнему им Таиланду.

Из сказанного видно, что в Индийско–Южноазиатской цивилизации существует огромное, достаточно четко определенное ядро — в основе своей индуистская Индия — и его огромная, практически полностью буддийская (крохотной и отдаленной от Индии индуистской филиацией остается лишь о. Бали) субцивилизационная периферия.

Индийско–индуистское цивилизационное ядро, при всей гомогенности его идейно–ценностной основы, весьма неоднородно в своих проявлениях. При бесконечном многообразии его форм, связанных с религиозной, сословно–кастовой, этно–территориальной и пр. спецификой, наиболее целесообразным представляется его традиционное деление на Арьяварту и Дакшинападху — на Северно–Арийский и Южно–Дравидийский ареалы. Буддийский же, периферийный, в значительной степени синкретический, пояс можно разделить на южный (в конфессиональном отношении — южнобуддийский, ветви хинаяны) и северный (севернобуддийский, ветви махаяны) субцивилизационные ареалы: Цейлонско–Индокитайский и Гималайско–Тибетский. В Тибете и Индокитае цивилизационные компоненты индийского и китайского происхождения органически переплелись. В большинстве случаев можем говорить о преобладании индо–буддийских компонентов, но Вьетнам, как уже отмечалось, представляется более правомерным относить к Китайско–Дальневосточному цивилизационному миру.

Существенно учитывать, что практически все государства Индийско–Южноазиатской цивилизации (за исключением Таиланда и Тибета) имеют длительное колониальное прошлое, наложившее на них, в первую очередь на население больших городов Индии, глубокий отпечаток. Колониальный период, связанный с широким распространением английского языка в этих странах, сыграл немалую роль в развитии независимой Индии. В то же время сегодня в Индокитае огромную роль в экономической жизни играет североамериканский и японский капитал, а также капитал китайской диаспоры, часто выступающий одним из определяющих экономических факторов в странах Юго–Восточной Азии в целом.

Индокитайский вариант Цейлонско–Индокитайского субцивилизационного ареала, наряду с Вьетнамом, Филиппинами, Малайзией, Индонезией и Брунеем, является составляющей огромного цивилизационного стыка Юго–Восточной Азии.

КИТАЙСКО-ДАЛЬНЕВОСТОЧНЫЙ ЦИВИЛИЗАЦИОННЫЙ МИР занимает территорию, значительно меньшую, чем мир Макрохристианский, однако сопоставим с ним по демографическому и экономическому потенциалу, а по темпам развития значительно его опережает. К тому же принадлежащая к нему Япония, наряду с Северной Америкой и Западной Европой, входит в мир–системное ядро.

Требует обоснования само определение Китайско–Дальневосточной системы в качестве именно цивилизационного мира, включающего две цивилизации: Китайско–Восточноазиатскую и Японско–Дальневосточную, а не единой цивилизации. Ведь японская социокультурная система является производной от китайской в такой же степени, как древнерусская от византийской.

Действительно, если мы будем вести рассмотрение в рамках Средневековья, точнее — всего доколониального периода, то выделение Японии в отдельную цивилизацию, при всей ее специфике и вто время, не покажется обоснованным. До середины XIX века Япония выглядит типичной субцивилизацией той цивилизационной системы, бесспорным ядром и доминантой которой был Китай. Ситуация начинает принципиально изменяться с революции Мейдзи 1868 г., когда Страна восходящего солнца принципиально вступает на путь модернизации, тогда как Китай, с началом Опиумных войн и восстания тайпинов, ускоренными темпами дезинтегрируется. Тем более принципиальные различия между Китаем (вместе с Вьетнамом и Северной Кореей) и Японией (вместе с Южной Кореей и Тайванем) наростают в течение нескольких десятилетий после окончания Второй мировой войны, достигая своего апогея в 70‑х гг. XX века.

В последнюю четверть века экономические различия между Японией с Южной Кореей и Китаем с Вьетнамом перестали усиливаться, более того, Китай и Вьетнам, вступив на путь реформ, несколько сократили эту дистанцию. Однако, как представляется, возникшее цивилизационное расхождение, условия для которого подспудно созревали как минимум с XIII века, от этого не исчезло.

Вместе с тем между Китайско–Восточноазиатской и Японско–Дальневосточной цивилизациями в силу ряда причин, в том числе и относительно недавнего отпочкования Японии в самостоятельную цивилизацию, расхождения не представляются столь глубокими, как между «Большим Западом» и Восточнохристианско–Евразийской цивилизацией, а промежуточные звенья между ними в лице разделенной Кореи, «китайско–океанических» Тайваня, Гонконга и Сингапура, а также насчитывающей десятки миллионов китайской диаспоры в странах Юго–Восточной Азии представляются экономически и демографически куда более значимыми, чем Греция с православными балканскими славянами и Румынией, Западная Украина и государства Восточной Прибалтики.

Анализ цивилизационной структуры Восточноазиатско–Дальневосточного цивилизационного мира особой сложности не представляет. Как уже было отмечено, ее главными составляющими являются Китайско–Восточноазиатская и Японско–Дальневосточная цивилизации.

КИТАЙСКО-ВОСТОЧНОАЗИАТСКАЯ ЦИВИЛИЗАЦИЯ является древнейшей в мире из ныне существующих цивилизационной системой с непрерывной историей развития, начавшейся в середине II тыс. до н. э. Конечно, цивилизационная история Ближнего Востока (Египет, Месопотамия) значительно куда более древняя. Однако Древний Египет и Шумер, Ассирия и Вавилон никак не могут быть отнесены к Мусульманско–Афроазийской цивилизации, хотя, безусловно, находятся в ее основе. В то же время наращивание аутентичного социокультурного потенциала на цивилизационной стадии развития в долине среднего Хуанхэ, при всех взлетах и падениях, происходит с эпохи Шан–Инь, что всегда осознавалось самими китайцами (склонными относить начало своей цивилизации в еще более древние времена).

Вместе с тем сама цивилизация Китая никогда не была гомогенной. Ее основой стали царства среднего Хуанхэ, объединенные в конце III века до н. э. в единую империю (Цинь и вскоре сменившую ее Хань). Тогда же в нее вошло и царство в среднем течение Янцзы — Чу, имевшее иную этническую природу. Вскоре были завоеваны и небольшие вьетские (этнически родственные предкам вьетнамцев) государства Южного Китая (Данвьет, Намвьет и пр.). В течение нескольких веков их население было в социокультурном отношении ассимилировано сложившейся на севере конфуцианской цивилизацией Китая. Но принципиальные этнические, языковые, культурные, и тем более хозяйственные, различия между Севером и Югом Китая, определяющиеся особенностями традиционной экономики, этнической подосновой, политической историей и тому подобными факторами, сохранились по сей день. Поэтому можно говорить о Севернокитайском и Южнокитайском субцивилизационных ареалах.

В определенные периоды истории (начиная с эпохи Хань) в состав Китайской империи входили также Корея и Северный, так сказать, исконный Вьетнам, что определило их цивилизационный статус. Китай непосредственно накладывал на них отпечаток своей конфуцианско–бюрократической цивилизации, но передавал их народам и свои высшие культурные достижения, преимущественно творчески адаптированные и модифицированные корейцами и вьетнамцами. Поэтому вне собственно китайского ядра можно выделить две периферийные по отношению к нему субцивилизации — Корейскую и Вьетнамскую.

В Средние века подобные структуры, в условиях северной периферии Китая, начинали формироваться и в Маньчжурии. Однако ее народы (кидани, чжурчжени, маньчжуры), поддаваясь соблазну завоевания Северного Китая в периоды его ослабления, массово переселялись на его территорию и ассимилировались более культурным местным населением. В Китайской империи во главе с маньчжурской династией Цин, власть которой установилась в середине XVII века, это привело к включению в нее собственно Маньчжурии, ее китайской колонизации и конечной ассимиляции маньчжуров на их собственной этнической территории.

Как уже отмечалось выше, между Индийско–Южноазиатской и Китайско–Восточноазиатской цивилизациями, в силу взаимоналожения индийских и китайских влияний и распространенности буддийской культуры, существует широкий, переходной в культурно–цивилизационном отношении, пояс. В него входят ныне принадлежащие Китаю Тибет и Индокитай. При всей условности деления, как отмечалось выше, представляется оправданным отнесение их, кроме Вьетнама, к области Индийско–Южноазиатской цивилизации. Особо следует подчеркнуть влиятельность китайской диаспоры в странах Юго–Восточной Азии, в одной из которых, Сингапуре, она составляет большинство и играет ведущую роль во всех сферах жизни. Поэтому можно говорить о Сингапурском анклаве Китайского ядра (его южного ареала) соответствующей цивилизации.

ЯПОНСКО-ДАЛЬНЕВОСТОЧНАЯ ЦИВИЛИЗАЦИЯ имеет еще более простую структуру. Безусловным ее ядром является Япония, в пределах которой, по крайней мере применительно к современности, нет оснований выделять отдельные субцивилизационные ареалы. Более того, Южная Корея и Тайвань, относимые С. Хантингтоном вместе со Страной восходящего солнца к Японской (Тихоокеанской) цивилизации, по сути, генетически относятся к цивилизации Китайско–Восточноазиатской. Они были искусственно обособлены от нее (с переходом под власть Японии) лишь в самом конце XIX — начале XX в. Этот процесс был закреплен разделом мира после Второй мировой войны, в результате которого Южная Корея и Тайвань, попав, как и Япония, в политическую зависимость от США, были сориентированы на подобную японской модель развития.

Несомненно, в будущем — при объединении Северной и Южной Кореи — основой дальнейшего развития станет экономическая модель ее южной части. Поэтому, в сослагательном наклонении, можем говорить о формировании в течение нескольких последних и следующих десятилетий особой Корейской субцивилизации, относящейся по своему происхождению к Китайско–Восточноазиатской, но по реальной конфигурации в XXI веке — к Японско–Дальневосточной цивилизации. Такая возможность не должна удивлять: ведь смогла же Ява в XV веке совершить куда более резкую смену «цивилизационной ориентации», перейдя из Индийско–Южноазиатской в Мусульманско–Афроазийскую цивилизацию. Менее убедительной такая перспектива представляется для Тайваня, который, очевидно, на тех или иных условиях воссоединится с континентальным Китаем.

Отдельного обсуждения требует вопрос цивилизационного статуса Транссахарской Африки. С одной стороны, не вызывает сомнения наличие ее собственной негритянской социокультурной, идейно–ценностно–мотивационной основы, своеобразной и разветвленной системы традиционных верований, возникновение к моменту появления колонизаторов собственных, местного происхождения, государственных образований. Однако, с другой стороны, в силу мощного многовекового влияния Мусульманско–Афроазийской цивилизации и колониального, в некоторых частях (Ангола, Южная Африка, Мозамбик и пр.) также длившегося несколько веков, господства, Черный континент оказался в зоне взаимонакладывающихся, обычно достаточно поверхностных, мусульманского и христианского влияний.

Такая сложная картина подталкивает к определению государств южнее Сахары в качестве АФРИКАНСКО-НЕГРИТЯНСКОЙ ЦИВИЛИЗАЦИОННОЙ ОБЩНОСТИ, состоящей из различных, преимущественно стыковых в цивилизационном отношении, регионов. Об одном из них, сильно исламизированном Западносуданском, уже шла речь при обсуждении составляющих Мусульманско–Афроазийского мира. В отличие от него, в Африке южнее экватора в течение последних столетий преобладает христианское влияние. Впрочем, как это происходит и в Западном Судане, где преобладает ислам, его ареалы не распространяются далее относительно крупных городов, тогда как деревня (а именно здесь сосредоточена основная масса коренного населения) живет своей традиционной, в значительной мере еще по нормам первобытности, жизнью.

Для полноты картины цивилизационной структуры современного мира в конце нашего обзора следует упомянуть и об Океании, отдельные общества которой (на Гавайях, Тонга) на момент их открытия европейцами по ряду параметров подошли к рубежу цивилизационной стадии развития. В настоящее же время можно говорить о гигантском в пространственном, но мизерном в экономическом и демографическом отношении Полинезийско–Меланезийском цивилизационном стыке, где пересекаются волны влияний Западной (причем в ее полноте, через Западноевропейскую и Североамериканскую субцивилизации с Австралийско–Новозеландской филиацией) и Японско–Дальневосточной цивилизаций.

* * *

Таким образом, в самых общих чертах можно представить цивилизационную структуру современного мира в ее социокультурно–пространственном отношении. Ее соотнесение с цивилизационной структурой глобализирующегося мира, представленной в соответствии с принципами мир–системного анализа, показывает, что только две цивилизации — Западная (и то не полностью — в виде Североамериканской и группы наиболее развитых стран Западноевропейской субцивилизаций) и Японско–Дальневосточная (в лице Японии) — входят в мир–системное ядро государств, достигших стадии информационного (информационального) общества. Остальной мир относится к его полупериферии и периферии.

Однако в этом окружении представленного странами «золотого миллиарда» ядра происходят свои сложные и динамичные процессы. Если одни его части, как большинство государств Транссахарской Африки, заметно деградируют; другие, подобно латиноамериканским или арабским государствам, не могут похвастаться заметными успехами; то третьи, в частности два таких мировых гиганта, как Китай и Индия, сегодня демонстрируют высокие темпы развития. Более конкретно об этих и других процессах, при их рассмотрении на цивилизационно–региональном уровне в глобальном, мир–системном контексте, речь пойдет в следующем томе предлагаемого издания. В нем будут проанализированы на регионально–цивилизационном уровне сложные, переходные процессы, характеризующие современное состояние человечества.