Глобализация, становление ноосферы и формирование информационного общества как аспекты единого процесса

Глобализация и информатизация — две стороны единого процесса, происходящего в современном мире. Ныне человечество превращается в функционально единую экономически–информационную систему, которая в целом образовывает ноосферную оболочку планеты. Поскольку ограниченность ресурсов планеты давно является очевидной, то для выживания человечеству необходимо рационализировать и гуманизировать отношения как между своими частями, так и с планетой и ее ресурсами, разработать научно обоснованную, выверенную программу глобального экономического взаимодействия с окружающей средой и последовательно придерживаться ее в практической деятельности. А это требует разработки новой, информационно и экологически ориентированной экономической стратегии и экономического мировоззрения, принципиально отличных как от хищнического, потребительского отношения к ресурсам планеты, так и от наивно–натуралистического суживания глобальных экологических проблем, часто присущего «зеленым» в странах Запада.

Поскольку глобализация неизбежна и весь мир оказался опутанным густой сетью информационных связей, остро встал вопрос о необходимости философского обобщения места этих процессов в контексте истории человечества и, шире, — эволюции космоса. Это имеет непосредственное отношение и к современному развитию Украины, особенно к его информатизационному и экологическому аспектам.

При выработке нового видения экономических взаимоотношений человечества и планеты стоит, по нашему мнению, обратиться к философии хозяйства С. Н. Булгакова. В ней, пусть порою и в религиозном контексте, едва ли не впервые в истории экономической мысли находим четкое осознание хозяйственного взаимодействия человечества как такового с планетой Земля и ее ресурсами. У С. Н. Булгакова видим целостное и органическое единство глубокой, высокодуховной философии и построенного на этом оснований экономического учения.

Сущность хозяйства С. Н. Булгаков рассматривает в широчайшем плане защиты и утверждения жизни, прежде всего человеческой жизни. Хозяйство для него — это «борьба человечества со стихийными силами природы с целью защиты и расширения жизни, покорение и очеловечивание природы, превращение ее в потенцоиально человеческий организм». Целью хозяйственной деятельности становится «очеловечивание природы», именно оно осознается как форма борьбы со смертью и как средство самоутверждения жизни. Опираясь на философию Ф. В. Шеллинга, ученый утверждал, что с возникновением человечества природа, так сказать, перерастает себя: ее несознательное возрастание дополняется (а частично и заменяется) сознательным воспроизведением, стихийное и инстинктивное становится сознательным и трудовым, «естественное» заменяется выработанным «искусственным», т. е. хозяйственно–сознательным.

Природа, реализовав в человеке способность к самосознанию, социальному развитию и сознательному преобразованию окружающей среды, вступает в новую эпоху своего существования, а хозяйственная деятельность становится ее новой силой, новым, миротворящим космогоническим фактором. Поэтому, согласно С. Н. Булгакову, эпоха человеческого хозяйствования является определенным этапом в истории Земли, а затем и истории космоса, подобно тому, как позднее В. И. Вернадский и П. Тейяр де Шарден истолковали ноосферу. Поэтому эволюцию Вселенной можно, по мнению упомянутого русского экономиста–философа, разделить на два периода: инстинктивный, досознательный или дохозяйственный, т. е. до появления человека как такового, и сознательный, хозяйственный — после его возникновения. Человек медленно и постепенно освобождается из–под власти вещей и обстоятельств, снимает окаменелый покров с природы и распознает ее творческие, жизнедательные силы.

Понятно, что хозяйство, хозяйственная деятельность являются процессом общественным, развивающимся в истории и последовательно приобретающим формы сначала натуральной, затем национальной и мировой экономик. Фактически хозяйство ведут ведь не разрозненные индивиды, а, как бы через индивидов и их общественные объединения, — историческое человечество. Поэтому (и здесь можно уловить влияние К. Маркса, на экономическую концепцию которого С. Н. Булгаков во многом опирался) настоящим и единым, целостным трансцендентальным субъектом хозяйствования является не отдельный человек, а человечество, которое в разных духовных традициях персонифицируется как Плерома, Душа мира, София — Премудрость Божия и т. п. Его целокупное знание выступает, так сказать, рациональной, интеллектуально–информационной подосновой общественно–хозяйственной деятельности. Само знание, утверждает С. Н. Булгаков, является проектирующей, моделирующей основой хозяйствования. Иначе говоря, «хозяйство является знанием в действии, а знание является хозяйством в идее».

Не обязательно разделять религиозно–философские убеждения С. Н. Булгакова и воспринимать его софиологию как учение о духовно–онтологическом единстве трансцендентального человечества, человечества как такового в его творческой, разумно–действенной сущности, продуцирующей идеальные праформы научной, художественной и любой другой жизнеутверждающей деятельности, прежде всего — хозяйствование. Но трудно отрицать тот факт, что с самого начала своей истории потенциально, а в наше время — реально, практически человечество с его знаниями и информационно–техническими возможностями выступает единым, целостным субъектом мирохозяйственной деятельности, как интегрированный контрагент природного мира и космоса. Это стало самоочевидным, особенно с возникновением всемирной электронно–информационной сети — своеобразного зримо–виртуального аналога того, что С. Н. Булгаков, В. С. Соловьев и П. А. Флоренский понимали под Софией.

Безусловно, «софийность» в аутентичном, религиозно–философском смысле никоим образом не сводится к информационной плоскости жизнедеятельности человечества как макросистемы. Однако сегодня первоочередное значение приобретают электронно–информационные основания мирохозяйственной деятельности, сердцевиной которой является научное продуцирование нового знания. Иными словами, на уровне современной информационно–глобальной экономики человечество выступает как реальное мир–системное единство, основой слаженного функционирования которого служит глобальная электронно–информационная сеть всемирных коммуникаций. Это, по сути, соответствует метафорическому представлению С. Н. Булгаковым единой общечеловеческой хозяйственной жизни как «софийности» планетарной экономической деятельности человечества. В качестве субъекта мировой хозяйственной деятельности — Хозяина — для русского экономиста–философа выступает человечество как такое, причем не коллектив или соборное целое, а живое трансцендентальное единство духовных сил и потенций, к которому причастны все люди и которое на эмпирическом уровне репрезентует себя через огромное множество конкретных индивидов Такому интегральному отношению человечества к планетарной окружающей среде соответствует его выход на ноосферный уровень.

Для осознания глобально–информационной эпохи и нашего места в новом мире наиболее адекватной научно–философской основой выступает, кажется, ноосферная концепция. Она (термин «ноосфера» был предложен французским философом и математиком П. Леруа еще в 1927 г.) была, в двух разных аспектах, разработана выдающимися мыслителями первой половины — середины XX в. — В. И. Вернадским и П. Тейяром де Шарденом.

В. И. Вернадский и его последователи считали, что человечество уже вступило в состояние ноосферы, так что окончательное его становление займет относительно немного времени. При этом в понятие «ноосфера» вкладывалось не только рационально–научное, но и оценочное, аксиологическое содержание. Поскольку (это стало понятным к коцу XX в.) оптимистические ожидания предшествующих десятилетий относительно постепенной гармонизации глобальных, в том числе по линии «человечество — природа», отношений не оправдались, некоторые исследователи во главе с Н. Н. Моисеевым «отодвинули» образование ноосферы в отдаленное будущее и в 80‑х гг. минувшего столетия понятие «эпоха ноосферы» уточнили понятием «эпоха развития ноосферы». По убеждению Н. Н. Моисеева, взаимодействие человека и биосферы требует осмысления планетарной жизни как единого целого, что невозможно без обработки огромных массивов информации электронными средствами.

Поскольку вместо глобальной гармонии были открыты и осознаны глобальные проблемы, стало понятным, что концепция ноосферы и теория глобальных проблем должны быть двумя сторонами одной теории. Можно утверждать, что ноосфера уже сложилась и реально существует, поскольку человеческая деятельность превратилась в планетарную силу. Однако сущностью этого состояния является не гармония, как полагал В. И. Вернадский, а совокупность глобальных проблем, которые вместе составляют так называемую «проблему человека».

В системе космической эволюции, согласно В. И. Вернадскому, человечество становится новой творческой силой, которая средствами научного ума и технических возможностей создает новые формы обмена вещества и энергии между обществом и природой. Homo sapiens, распространившийся по всей поверхности планеты, внес в нее такие значительные изменения, что их можно считать геологическим переворотом малого масштаба. Вследствие этого биосфера Земли приобретает принципиально новый вид — становится ноосферой, сферой разума. Это происходит благодаря взаимодействию «общества–культуры–разума» с природой Земного шара, а разумная человеческая деятельность становится главным, решающим фактором космической эволюции. Зародившись на нашей планете, ноосфера стремится к постоянному саморасширению, постепенно превращаясь в существеннейший компонент космической жизни.

Согласно В. И. Вернадскому, ноосфера стала новым геологическим явлением на нашей планете с того времени, когда человечество превратилось в определяющую геологическую силу. Человек разумный стремится преобразовать сферу своей жизнедеятельности по велению собственного разума и своим трудом для достижения гармонии между собой и окружающей средой. Мыслитель понимал под ноосферой такой этап развития биосферы, когда разумная деятельность человека приобретает планетарный масштаб и геологическое значение. Эта деятельность более не может осуществляться без учета его влияния на окружающую среду и «отклика» на нее со стороны природного «тела» Земного шара. Соответственно, человек должен осознать свое место в системе жизнедеятельности планеты Земля, что приведет к коренному изменению интеллектуально–, духовно–мировоззренческого состояния человечества и переустройству общественно–экономических, социокультурных и политических основ человеческого бытия.

Главными предпосылками перехода живого вещества планеты Земля в стадию ноосферы, согласно В. И. Вернадскому, являются:

1) возникновение человека современного типа — единственного биологического вида, имеющего разум, — и его распространение по всей планете;

2) развитие средств связи и обмена, что содействовало и, в значительной мере, определило региональную, а потом и глобальную интеграцию человечества в единое целое;

3) открытие новых источников энергии (в т. ч. атомной), использование которых ведет к геологическим преобразованиям;

4) массовая демократизация политической жизни и государственного устройства, способствующая привлечению к управлению обществом широких слоев населения;

5) взрыв научного творчества в XX в., последствия которого имеют планетарные масштабы.

Решающую роль в становлении ноосферы ученый отводил научной мысли. Основной силой, формирующей ноосферу, является рост научного знания, тем более, что, по его убеждению, «только в истории научного знания существование прогресса в течении времени является доказанным» (здесь и далее курсив В. Вернадского). Со ссылкой на исследование Дж. Сартона, В. И. Вернадский констатирует, что, начиная с VII в. до н. э., если брать пятидесятилетний масштаб и иметь в виду все человечество, а не только западноевропейскую цивилизацию, возрастание научного знания является непрерывным. Отработав в социальной среде в течение тысячелетий научную мысль, человек создает в биосфере новую геологическую силу, которой на планете раньше не было. «Биосфера перешла или, точнее, переходит в новое эволюционное состояние — в ноосферу, перерабатывается научной мыслью социального человечества».

В деле формирования ноосферы решающую роль мыслитель отводил именно XX в. В то время, по его убеждению, человечество вступило в новую фазу своей и планетарной истории. Впервые человек охватил своими жизнедеятельностью и культурой в целом всю биосферу, всю связанную с жизнью оболочку планеты. Жизнь человечества, при всем его разнообразии, стала нераздельным, единым целым. События, происходящие в любом уголке планеты, так или иначе имеют отклик в других местах, а благодаря этому — и на всей поверхности Земли.

«Этот процесс — полного заселения биосферы человеком — обусловлен ходом истории научной мысли, неразрывно связан со скоростью сношений, с успехами техники передвижения, с возможностью мгновенной передачи мысли, ее одновременного обсуждения всюду на планете». Более того, возникновение ноосферы «есть природное явление, более глубоким и мощным в своей основе, чем человеческая история». Оно требует появления человечества как единого целого; это его необходимая предпосылка, но космическое значение данного процесса, как считает В. И. Вернадский, выходит далеко за пределы человеческой истории.

По мнению В. И. Вернадского, то, что происходило в мировой науке в первой половине XX в., сопоставимо по своему всемирно–историческому значению лишь с теми интеллектуальными сдвигами, с которыми было связано формирование древнегреческой философии и науки в VI–V вв. до н. э. В XX в. впервые в истории человечества мы находимся в условиях единого исторического процесса, который охватил всю биосферу планеты, вследствие чего, наконец, человечество превратилось в единое, неразрывно связанное целое.

Подобным образом, но в контексте своеобразного эволюционистски–мистического мировоззрения, на проблему формирования ноосферы смотрел и выдающийся французский натуралист П. Тейяр де Шарден. Эволюция Вселенной происходит, согласно его концепции, благодаря проявлению глубинных внутренних потенций бытия, которые имеют сакральную основу. Раскрытие этих сил проходит стадиально — через такие огромные периоды, как преджизнь, жизнь, мысль и будущая сверхжизнь, в рамках которых выделяются (соответственно данным космологии, геологии, палеонтологии, археологии, истории и т. п.) свои этапы. Таким образом, П. Тейяр де Шарден выступает как эволюционист, который, в отличие от позитивистов или марксистов, вводит в свою систему с целью объяснения механизма развития трансцендентные силы, которые определяют и направляют к определенной цели космическое движение. Но методология шарденовского моделирования всемирной эволюции принципиально отличная от традиционных эволюционистских схем. Чье бы развитие он не рассматривал, французский философ и натуралист повсюду видит поливариантность, полилинейность эволюции. Полилинейность развития, наличие пучков возможных направлений дальнейшего движения на любой из стадий развития живой и социально–разумной сфер — биосферы и ноосферы — выступает важнейшим, наряду со стадиально–эволюционным, принципом осмысления космической, планетарной и общечеловеческой истории. Исторический путь человечества для него выступает поэтапной интеграцией в первобытности мало связанных друг с другом обшин. В условиях увеличения плотности население усиливаются контакты, обмен изделиями, сырьем и идеями, развивается коллективная память. Какой бы поначалу тонкой и зернистой ни была бы эта первая пленка ноосферы, она начала смыкаться и сомкнулась, покрыв Землю.

Земля не только покрывается мириадами капелек мысли, но и окутывается единой оболочкой, которая мыслит, образовывая целостную капельку мысли в космическом пространстве. Великое множество индивидуальных мышлений группируются и усиливаются в синергетическом акте совместного, взаимообогащающегося мышления. Народы и цивилизации достигают такого уровня интеграции, при котором в дальнейшем могут развиваться лишь вместе. Это готовит почву для будущего глобального, вселенского синтеза в «точке Омега». Для французского мыслителя человечество выступает своеобразным «свободным авангардом» саморазвития Вселенной. Как он констатирует, мы «начинаем открывать, что нечто развивается в мире через посредство нас, может быть, за наш счет. И что еще важнее, мы замечаем, что в этой великой игре мы одновременно игроки, карты и ставка. Никто не продолжит ее, если мы уйдем от стола. И ничто не может заставить нас оставаться за столом».

Подобно В. И. Вернадскому, П. Тейяр де Шарден решающую роль в деле общечеловеческого синтеза («мегасинтеза», как пишет он) отводит прогрессу науки, а затем интенсификации, возрастанию скорости обращения информации. Сегодня, когда мы наблюдаем утверждение информационного типа общества в ведущих в научно–техническом и экономическом отношениях регионах мира, вполне понятно, что конкретной формой воплощения этих явлений выступает разрастающаяся «всемирная паутина» обращения информации.

Таким образом, за много десятилетий до формирования современных концепций информатики и информационного общества, С. Н. Булгаков, тем более В. И. Вернадский и П. Тейяр де Шарден связывали развитие человечества с накоплением, увеличением объема, скорости распространения и обращения информации. Они подошли к осознанию роли информационных процессов в социокультурном развитии человечества и космоса в целом, определили, что в Новое время, особенно в XX в., человечество впервые реально объединяется, его ветви сближаются, происходит формирование его коллективного разума на основе, как сказали бы мы сегодня, становления и функционирования общечеловеческого поля информации.

Информатизация и развитие коммуникаций выступают неотъемлемой составляющей и, вместе с тем, предпосылкой и аспектом формирования ноосферы. Одновременно становление ноосферы содержит в качестве своего закономерного момента глобализацию, прежде всего в ее экономическом, научном и информационном измерениях. Таким образом, становление ноосферы, экономическую глобализацию и формирование постиндустриального, или информационного (информатизационного) общества в том понимании, в котором это понятие используют такие его ведущие теоретики, как Д. Бэлл и М. Кастельс, следует рассматривать системно, как ракурсы или аспекты единого процесса.

При этом анализировать проблему взаимосвязи экономической глобализации и формирования информационного общества следует с учетом осознания хозяйственной и научной деятельности человечества как такового (что находим у С. Н. Булгакова) и в контексте процесса становления ноосферы как космического явления (осмысленного В. И. Вернадским, П. Тейяром де Шарденом и Н. Н. Моисеевым). Ноосферно–глобализационный контекст становления и развития постиндустриального (по своему стадиальному определению) и информационного (по сущности) общества дает возможность постигнуть последнее с разных точек зрения как новую ступень человеческой и, шире, планетарно–космической эволюции. Его утверждение, согласно метафоре Э. и X. Тоффлеров, является «Третьей волной» (первые две — аграрная и индустриальная) кардинальных, системных сдвигов, пережитых человечеством в течение своей истории. По мере дальнейшей информатизации во всех сферах жизнедеятельности, от технологии и экономики до религии и семейных отношений, должны произойти качественные изменения, которые в своем системном единстве приведут к появлению принципиально нового типа цивилизации. Базовые показатели информационного общества будут диктовать новую реальность во всех сферах жизни.

Однако (как стало понятно в конце XX в.) с обострением проблемы сохранения окружающей среды, разрушаемой деятельностью человека, ноосферная концепция приобрела выразительный экологический акцент. При этом Н. Н. Моисеев принципиально связал становление ноосферы, которое он (подобно В. И. Вернадскому и П. Тейяру де Шардену) понимал в качестве закономерного этапа развития Вселенной, с информатизацией. По его словам, взаимодействие Человека и биосферы требует осмысления биосферы как единого целого, что невозможно без обработки огромных массивов информации электронными средствами.

Н. Н. Моисеев пишет о том, что на основе информационной техники сформируется «коллективный интеллект», который будет представлять собой информационную систему, включающую совокупность индивидуальных разумов, способных обмениваться информацией, формировать общее миропонимание, коллективную память, принимать общие решения. Он считает, что в XXI в. реальностью станет «интеллект планетарного сообщества», который будет опираться на искусственный интеллект как на свой технический инструментарий. Такое гипотетическое развитие исследователь оценивает в плоскости реализации предусмотренного В. И. Вернадским процесса превращения биосферы в ноосферу — сферу разума, который в дальнейшем должен будет определять направление и движение планетарно–космического развития.

Этот вывод подтверждается также мыслью Н. Н. Моисеева о том, что человечество в своем деструктивном воздействии на окружающую среду зашло так далеко, что преодолеть неминуемый экологический кризис будет можно лишь путем создания планетарно–интегрированного интеллекта с целью, кроме прочего, достижения системной трансформации разрушенной окружающей среды. Со времен неолитической революции человечество стремилось подчинять природу, но теперь пришло время осознать необходимость установления с нею «партнерских взаимоотношений» и играть с ней «на равных». А для этого надо выработать новую цивилизационную парадигму, которая определяла бы рамки допустимой активности человека по отношению к природе и соответствующие моральные нормы. Решение этой проблемы ученый рассматривает как узловую проблему современного гуманизма.

Формирование ноосферы является той критической точкой развития материи, начиная с которой дальнейшая эволюция живого уже невозможна без согласования факторов самоорганизации биосферы с человеческим разумом. Но если такое удастся, биосфера сможет актуализировать новые, разумные механизмы эволюции. Включение разума в систему природы, отмечает С. Б. Крымский, становится необходимым, так как он противостоит энтропии, высвобождает культурную биохимическую энергию (аграрное производство), раскрывает информационные основания эволюции, обеспечивает условия возрастания целостности биосферы и т. п. В этом отношении формирование ноосферы как системы включения ума в естество живой природы является своеобразным его ответом на «призыв» Вселенной. Из этого следует, продолжает философ, «что ноосфера является сферой разума не в обычном, отвлеченно–логическом смысле, а в специфическом отношении. При ноосферном рассмотрении разум — это не хозяин бытия, а его репрезентант, необходимая распорядительная по своей функции сила, которая действует не сама по себе, а в контексте общих космопланетарных закономерностей существующего».

Поэтому природа не может в дальнейшем рассматриваться как сугубо внешний источник ресурсов и предмет активной преобразующей деятельности человека. Общество и природа образовывают единую систему, а человек должен взять на себя ответственность за поддержание биосферы в состоянии, обеспечивающем развитие общества. В таком случае информатизация и развитие электронных средств связи являются неотъемлемой составляющей, а также предпосылкой и аспектом формирования и функционирования ноосферы. Становление же ноосферы содержит в качестве своего закономерного момента глобализацию. Таким образом, возникновение ноосферы, глобализацию и становление постиндустриального, или информационного общества, следует рассматривать системно, как ракурсы, или аспекты единого процесса.

Итак, глобализация (экономической стороной которой являются предусмотренное К. Марксом обобществление производства производства и, по С. Н. Булгакову, утверждение человечества в качестве единого коллективного субъекта мирохозяйственной деятельности) и преобразование Земли в единую искусственную экосистему (духовную структурообразующую основу которой составляет ноосфера) выступают двумя сторонами одной медали. Однако сегодня человечество вносит в мир скорее деструктивный, чем конструктивный момент. На практике мы видим, что глобалистическая интеграция вовсе не ведет к общечеловеческой «соборности», как на то, развивая мысли В. С. Соловьева, надеялся С. Н. Булгаков. Скорее, она устанавливает жесточайшие формы подчинения и эксплуатации как в рамках самого человечества, между наиболее развитыми странами «золотого миллиарда» и прочими народами, так и между человечеством в целом и окружающей средой.

Поэтому булгаковская концепция софийности мирохозяйственной деятельности интегрированного человечества, как и ноосферные концепции В. И. Вернадского и П. Тейяра де Шардена, не должны отвлекать внимание от жестоких планетарных реалий настоящего. Глобализация экономики и создание всемирной информационно–коммуникационной системы Интернет сами по себе не являются ни благом, ни злом. Сегодня, при условиях обострения разногласий между бедным большинством и богатым меньшинством стран, они используются преимущественно на благо — для дальнейшего обогащения последних.

Но если человечество сможет конструктивно преодолеть указанное противоречие (как западные страны это осуществили у себя в течение XX в.), глобализация и всемирная информатизация повернутся к человечеству своей позитивной, плодотворной стороной, вследствие чего в полной мере раскроется «софийная» природа мирохозяйственной деятельности Человека, а жизнь, как космическое явление, посредством разумного человека перейдет на ноосферный уровень эволюции.

 

Концепция информационного общества и глобально–информациональной экономики

Впервые достаточно четко идея информационного общества сформулирована в 60‑х годах XX в. профессором Токийского технологического университета Ю. Хаяши, который предложил термин «информационное общество» Японское правительство уже тогда считало необходимым для страны, особенно для развития ее экономики, выяснить перспективы распространения компьютерных технологий. Тем не менее акцент на сугубо экономической стороне дела обусловил определенную ограниченность и прикладной характер работы японских ученых.

«Информационное общество» так бы и осталось локальной японской моделью перспективного экономического развития, если бы параллельно на соответствующий круг идей (но в более широком социокультурном контексте) не вышел ведущий американский социолог Д. Белл. Данный термин он впервые употребил уже в 1962 г., а в 1973 г. появилась его фундаментальная работа «Приход постиндустриального общества», благодаря которой это понятие получило научное признание. А очередную, изданную через 7 лет, работу исследователь назвал «Каркас информационного общества».

Окончательно идея постиндустриального общества утвердилась, когда стало понятно, что научно–технические знания и владеющий ими и увеличивающий их человек стали решающей силой развития материального производства. Понимание постиндустриального общества (приход которого Д. Белл связывал с трансформациями в системе западной цивилизации во второй половине XX в.) исследователь конкретизировал в пяти измерениях.

1. Экономический аспект: переход от товаропроизводящей к обслуживающей экономике, когда большинство рабочей силы занято уже не в сельском хозяйстве или промышленном производстве, а в области обслуживания, которая определяется им по «остаточному принципу» (как торговля, финансы, транспорт, здравоохранение, научно–исследовательская работа, образование, управление и отдых). Примером здесь оказались США, где в начале 70‑х гг. сектор обслуживания охватывал около 60% рабочей силы. Но развитие современной экономики стало возможным лишь благодаря использованию компьютеров, которые навели мост между теоретическим знанием и большими базами данных. На этом основании развились модели взаимозависимости разных областей производства, такие как матрицы «затраты — выпуск», разработанные В. Леонтьевым, ставшие едва ли не основным средством планирования национальной экономики.

2. Разделение населения по роду занятий: перевес профессионально–технического класса, что стало прямым следствием перетока рабочей силы из сфер реального производства в сферу услуг. Так, в 1956 г. в США количество служащих впервые в истории индустриального общества превысило численность рабочих, а в 1970 г. их соотношение определялось как 5:4. Но более показательным является то, что в это время вдвое быстрее возрастает количество квалифицированных специалистов с соответствующим образованием.

3. Осевой принцип: ведущая общественная роль теоретического знания как источника нововведений и политических формулирований. Новое, постиндустриальное общество базируется на теоретическом знании, являющемся его определяющим принципом, источником информации и формирования политического курса. В экономике это приводит к тому, что по своему значению в жизни человечества производство товаров уступает первое место производству знаний и услуг. Соответственно на первый план выдвигается новый класс — интеллектуалов, который, используя новейшие информационные технологии, решающим образом влияет на все сферы жизни, прежде всего на экономическую, политическую и социальную.

4. Ориентация на будущее: контроль технологии и технологической оценки. Это реализуется через объединение науки, технологии и экономики, благодаря чему во второй половине XX в. развились основанные на науке области производства (электроника, производство полимеров, высокоточных оптических приборов, компьютеров и т. п.). Но дело не только в новейших наукоемких производственных технологиях. Новую фазу в истории мировой экономики делает возможным именно сознательный, планомерный, предвиденный технологический прогресс, ведущий к уменьшению неопределенности и рисков относительно экономического будущего.

5. Принятие решений: создание новой «интеллектуальной технологии», ориентированной на изобретательство и воплощение новаций. Экономика, как и общество в целом, по своей сущности становится инновационной. Это обусловливает увеличение сложности явлений и процессов. Поэтому на первый план выдвигается проблема управления крупномасштабными системами с большим числом взаимодействующих факторов, которые должны быть согласованы для достижения поставленных целей, в частности в сфере упорядочения массового общества.

Если индустриальное общество является системой согласования машин и людей для производства товаров, то постиндустриальное общество организуется вокруг знания с целью общественного контролирования и направления нововведений и изменений. При этом, подчеркивал исследователь, отличительной особенностью постиндустриального общества является центральное место именно теоретического знания, первенство теории над эмпирией и кодификация знания в абстрактную систему символов, которые могут использоваться для освещения многих и разнообразных аспектов опыта. Затем постиндустриальное общество становится обществом информационным, и этот новый этап человеческой цивилизации начинает преобладать в конце XX в.

Компьютеризация в этом отношении по всемирно–исторической значимости сопоставима с промышленной революцией конца XVIII — начала XIX вв. Существенное различие между ними в том, что следствием промышленной революции была передача машинам функции физического труда, а ныне на них перекладываются формализованные (и, в целом, принципиально поддающиеся формализации) функции умственной деятельности. Это открывает горизонт развитию новых, интеллектуальных видов производства.

Соединение науки, технологии и экономики обусловило возникновение во второй половине XX в. новых областей производства — электронных и оптических средств, компьютеров и т. п. Но основанные на науке области производства зависят прежде всего от теоретической работы, которая внедряется в производство. Поэтому успехи во всех сферах знаний (а затем и производства) становятся все больше зависимыми от приоритетов в теоретической работе, кодифицирующей знание и указывающей путь эмпирического подтверждения. По сути, теоретическое знание все в большей степени становится стратегическим ресурсом общества. А университеты и научные учреждения, где теоретическое знание кодифицируется и обогащается, превращаются в базовые структуры складывающегося на наших глазах информационного общества.

Согласно Д. Беллу главным источником структурных изменений в современном мире являются изменения в способе нововведений, в отношении науки к технологии, центральным звеном чего стали информационные системы. Это конкретизируется через экспотенциальное возрастание и разветвление науки, возникновение новых интеллектуальных технологий, проведение систематических исследований благодаря бюджетным организациям и кодификации теоретического знания.

Концепция нового информационного общества быстро приобрела широкое признание, а американский футуролог Д. Несбит уже в начале 80‑х гг. минувшего столетия одной из мегатенденций своего времени признал переход от индустриального общества к информационному. Переход воспринимался в те годы, а среди американских авторов — преимущественно и сегодня, как однозначное благо для человека, даже как «триумф личности» в конце XX в., поскольку человек встречает новое тысячелетие более могущественным, чем когда–либо. Исходными и решающими факторами этого перехода почти единодушно были признаны компьютерная революция, развитие информационных технологий и инфраструктуры до того уровня, когда зависимость развития общества от законов движения информации настоятельно дает о себе знать и осознается людьми.

Подобным образом приоритетность научно–информационной сферы в современном информационном, или, как его называют еще, «электронно–цифровом» обществе подчеркивают и другие авторы, в частности авторитетный американский исследователь Д. Тапскотт. Среди выделенных им 12 признаков нового общества первым он называет ориентацию на знание. Новое общество для него — это общество знаний, общество, в котором интеллекту отдают предпочтение перед грубой силой, где центр деятельности сместился в сферу умственного труда. В новом обществе главные активы любого предприятия — интеллектуальные, а основная фигура — интеллектуал. На первый план выдвигаются знание и творческие, прежде всего интеллектуальные, способности работников.

Экспотенциальное возрастание электронного бизнеса, при снижении стоимости информационных и компьютерных технологий и услуг, связано с быстрым расширением использования сети Интернет, развитием э-торговли и э-финансов как видов деятельности, на которые повышается спрос потребителя. Как по этому поводу отмечают современные американские исследователи Г. Миле и Д. Шнайдер, в 80–90‑е гг. минувшего столетия интеграция глобальных рынков капитала и ориентация компаний на создание глобальных маркетинговых и других стратегий сопровождались и стимулировались развитием Интернета. Одновременно это побудило совершенствование информационных технологий благодаря спросу на электронные средства, позволяющие управлять транснациональными корпорациями.

При наличии соответствующих электронно–информационных средств, в условиях быстрого исчезновения торговых барьеров и интеграции рынков капитала ТНК начали переходить к глобальной производственной модели: отдельные предприятия перестраиваются и начинают группироваться вокруг глобального производственного процесса с глобальными цепочками спроса, снабжения и потребления. Такой подход позволяет разработать более эффективную стратегию развития и улучшить связь поставщик–потребитель.

Может создаться впечатление, что выдвинутые Д. Беллом идеи у следующего поколения североамериканских исследователей постиндустриально–информационного общества, таких как уже названные Д. Тапскотт, Г. Миле и Д. Шнайдер, приобрели логическую конкретизацию соответственно уровню развития электронных средств массовой коммуникации (прежде всего Интернета с его почти безграничными возможностями получения и трансляции информации) на рубеже XX–XXI вв. В значительной мере это так. Но, в отличие от Д. Белла, эти авторы выглядят слишком наивными и оптимистичными. Сформировавшись как интеллектуалы в период триумфа США над СССР, в условиях стремительного роста экономики и благосостояния Северной Америки 90‑х гг. минувшего века, они, в отличие от Д. Белла, забыли о некоторых существенных обстоятельствах.

Читая работы современных североамериканских теоретиков информационного общества, складывается впечатление, что они, словно забыв о существовании стран за пределами Запада и Японии с «дальневосточными тиграми», отождествляют человечество как таковое с данными процветающими регионами планеты. Вместе с тем эти ученые постоянно делают акцент на глобальном характере современной мир–системной экономики. Так, Д. Тапскотт определяет 12 признаков нового общества.

1. Ориентация на знание: новое общество является обществом знаний.

2. Цифровая форма представления объекта: новое общество — цифровое общество.

3. Виртуальная природа. Вследствие преобразования информации из аналоговой формы на цифровую объекты виртуальной природы приходят на смену физическим. Становится другим «обмен веществ» в обществе, виды учреждений и отношений, сама природа экономической деятельности.

4. Молекулярная структура. Структура нового общества подобна структуре молекул. Старые корпорации распадаются, вместо них появляются динамические молекулы и сосредоточение людей и учреждений — основа всякой хозяйственной деятельности. Учреждения не обязательно исчезают, но принципиально трансформируются. В экономической и общественной жизни понятие «массовый» повсеместно заменяется понятием «молекулярно–структурированный».

5. Интеграция. Межсетевое взаимодействие. Новое общество — общество с межсетевым взаимодействием, с помощью которого молекулы объединяются в кластеры, а кластеры — в сетевые структуры для создания материальных благ.

6. Устранение посредников. Посредники, которые служили передаточными цепочками между производителями и потребителями, с появлением компьютерных сетей становятся ненужными. Предприятия–производители, их функции, люди, которые выполняют эти функции, должны занять другую нишу в бизнесе и создавать новые ценности, иначе они будут устранены.

7. Конвергенция. В новом обществе основная область экономики формируется путем конвергенции трех сфер — коммуникаций, вычислительной техники и информационного накопления. Это, в свою очередь, обеспечивает инфраструктуру для создания материальных ценностей во всех других областях.

8. Инновационная природа: в новом обществе экономика базируется на инновациях.

9. Трансформация отношений производитель — потребитель. В новом обществе границы между производителем и потребителем устраняются и производство приспосабливается ко вкусам индивидуальных потребителей.

10. Динамизм. В информационном обществе динамизм становится основной движущей силой, новым параметром хозяйственной деятельности и делового успеха.

11. Глобальные масштабы: экономика нового общества охватывает всю планету.

12. Наличие противоречий. Появляются новые социальные проблемы, которые могут привести к массовым беспорядкам и смятению в умах.

Можно согласиться с тем, что приведенные признаки «нового общества» отвечают определенным тенденциям, проявившимся в последние два десятилетия XX в. в США и многих других странах Запада, а также в наиболее развитых государствах Азиатско–Тихоокеанского региона. Определенные основания для оптимизма относительно перспектив развития стран за пределами Западной цивилизации в последней четверти XX в. имели место. Некоторые страны Азии демонстрировали поразительно высокие темпы развития. Так, в Южной Корее объем производства на душу населения удвоился с 1966 г. по 1977 г., а в Китае — с 1977 г. по 1987 г. Но это вовсе не означало и не означает, что все человечество как таковое движется в определенном Д. Тапскоттом направлении.

Бросается в глаза разительное неравноправие компонентов, которые образовывают глобальную цивилизацию все возрастающая пропасть (по параметрам качества жизни преобладающей массы людей) между ее ведущим звеном — Западом, группой наиболее развитых стран, которые вышли на уровень информационного общества, и остальным человечеством, все более отстающим от мировых лидеров. В мире четче действуют глобальные закономерности и тенденции, характер которых определяется главным образом интересами и возможностями небольшого количества мощнейших государств и наднациональных корпораций. При таких условиях большинство стран второго и третьего эшелонов скорее подстраивается, приспосабливается к их требованиям, чем самостоятельно и активно действует в собственных интересах.

Уже в конце XX в. было понятно, что пропасть между экономическим, технологическим, информационным уровнями развития мировых лидеров и прочих стран стремительно увеличивается. Качество жизни большинства населения незападных стран в течение последнего десятилетия минувшего столетия не только не улучшилось (это касается преимущественно Латинской Америки и народов мусульманского мира), но во многих случаях деградировало, что особенно заметно в Тропической Африке и на просторах постсоветской Евразии. Так, в странах Тропической Африки в 1993 г. реальный доход на душу населения существенно уменьшился по сравнению с 1973 г. В 1950 г. доход на душу населения в регионе составлял 11% от уровня индустриальных государств, а в середине 1990‑х гг. — лишь 5%.

Страны Латинской Америки также сделали шаг назад, особенно в 1980‑х гг. Последнее в течение 80–90‑х гг. имело место и в СССР и постсоветских странах, в частности в Украине, где, по данным международных финансовых организаций, падение реального ВВП (относительно показателя предыдущего года) составляло: 1990 г. — 3,4, 1991 г. — 11,6, 1992 г. — 13,7, 1993 г. — 14,2, 1994 г. — 23,0, 1995 г. — 12,2, 1996 г. — 10,0, 1997 г. — 3,2%, и лишь в 1998 г. впервые за десятилетие отмечено возрастание на 1%.

В 1981 – 1990 гг. темпы экономического роста в развивающихся странах составляли в среднем 3% в год, а на душу населения — 1%, в 60–70‑х гг. эти показатели равнялись, соответственно, 5,5 и 3%. Если в 1960 г. (когда большинство стран Африки обрело независимость) наиболее обеспеченные 20% жителей планеты превышали по уровню благосостояния 20% беднейших в 30 раз, то через 30 лет этот разрыв возрос к соотношению 60:1, а сегодня приближается к 100:1. Богатые страны Запада, в которых проживает четверть человечества, используют 70% вырабатываемой энергии, 75‑металлов, 60 — продовольствия, 85% древесины. В целом же наиболее развитым странам достается 85% совокупного мирового дохода, а больше миллиарда людей находится в тяжелейшей нищете, и эта тенденция неизменно нарастает.

Таким образом, уже в 90‑х гг., когда в США утверждалась присущая их современным исследователям парадигма понимания глобально–информационного мира, было вполне очевидным, что в планетарном масштабе имеем дело со взаимосвязанными, но разнонаправленными тенденциями. Развитые страны Запада во главе с США уверенно шли впереди других государств по темпам информационно–технологического развития, объему потребления и улучшению качества жизни. Параллельно быстрыми темпами, значительно опережая Запад, экономически развивались Китай и некоторые другие страны Азиатско–Тихоокеанского региона, пока по ним не ударил валютно–финансовый кризис 1997–1998 гг. (последствия которого, впрочем, были преодолены в считанные годы).

Но положение дел в большинстве других азиатских и латиноамериканских, тем более — постсоветских и африканских — стран никаких оснований для оптимизма относительно развития человечества в целом не давало. Более того, образовались зоны системной деградации, и не только в нестабильных и беднейших регионах Тропической Африки (Сомали, Руанда, Сьерра–Леоне, Либерия, юг республики Судан и др.), но и на пространствах Азии и даже Европы (Кампучия, Афганистан, Чечня, Босния, Косово). Поэтому уже десять лет тому назад можно было понять, что блага информационного общества, по крайней мере в наше время и в обозримой перспективе, получает не человечество как такое, а лишь его наиболее развитая и обеспеченная часть. Это, разумеется, не противоречит тому, что сеть электронных коммуникаций охватывает весь мир. Однако в большинстве стран Азии, Африки и Латинской Америки, как и на постсоветском пространстве, к ней имеет отношение лишь мизерная часть населения — представители наиболее богатого и высокообразованного слоя населения, приблизительно та его часть, которая еще при колониализме получила западное образование и была непосредственно связана с политической, экономической и культурной жизнью своих метрополий.

Здесь снова вспомним Д. Белла, который в начале 70‑х гг. прошлого столетия отмечал, что идея постиндустриально–информационного общества является прогнозом относительно изменений в общественном устройстве именно западного общества. Более того, этот исследователь глубоко проанализировал, по крайней мере, одну — культурную — сторону противоречивости современного западного, прежде всего североамериканского, общества. Она выражается в несовместимости протестантских в своей основе духовных ценностей, которые обеспечили утверждение капитализма в европейском и, в определенном смысле, планетарном масштабе, и ценностей массовой культуры общества массового потребления, которые грубо навязываются рекламными средствами массовой информации. Потребительско–гедонистическое отношение к жизни противоречит аскетически–трудовому духу раннего и классического капитализма, блокирует самовоспроизводство его идейно–ценностно–мотивационных оснований и всего, базирующегося на них, западного социокультурного типа.

При этом, как сегодня становится все больше понятным, по мере того как «плавильный тигель» США начинает давать сбои, англосаксонский буржуазно–протестантский социокультурный тип перестает выступать абсолютной самодовлеющей доминантой, сталкиваясь с ограничениями со стороны афро–, латиноамериканских, индейских и дальневосточных, японских и китайских стереотипов.

На данном этапе мы видим непреодолимый антагонизм между специфическими духовными, идейно–ценностно–мотивационными основаниями великих традиционных цивилизаций и квазиценностями рекламно–коммерционализированной культуры «одномерного», по меткому выражению Г. Маркузе, общества массового потребления. А об усилении межцивилизационных и геополитических противоречий на рубеже XX–XXI вв., в 90‑х гг. истекшего столетия, весьма убедительно писали такие ведущие американские политические мыслители, как С. Хантингтон и З. Бжезинский.

Учитывая это, более взвешенной и глубокой, чем упомянутые подходы североамериканских ученых, представляется теория глобально–информатизированного общества, недавно предложенная М. Кастельсом. Его фундаментальное, трехтомное, в полной, англоязычной версии исследование «Информационная эпоха. Экономика, общество и культура» является, очевидно, наиболее удачной попыткой построения основательной теории информационного общества. Сам ученый также считает, что это общество более точно было бы определять как «информациональное».

Наличие и оборот информации присущи человечеству в течение всей его истории, поскольку процесс производства всегда базируется на определенном уровне знаний и обработки информации. Однако специфическим именно для «информационального способа развития» является решающая роль знаний в качестве источника производительности. Спецификой современности выступает определяющая роль производства и трансляции новой информации. Само общество нацелено на информатизацию. В нем источником производительности выступает технология генерирования знаний, обработка информации и символической коммуникации. Поэтому современную форму капитализма он предлагает называть «информациональным капитализмом», что после ликвидации «этатизма» (как он называет социализм советского образца) как системы пышно расцвел во всем мире.

Процесс утверждения информационального способа экономического развития исследуется М. Кастельсом прежде всего под углом зрения развертывания мировой информационно–технологической революции. Стержнем этой революции он считает новейшие технологии обработки и трансляции информации. По его словам, современную технологическую революцию характеризует не просто центральная роль знаний и информации во всех сферах жизнедеятельности людей в развитых странах, а использование этих знаний и информации для генерирования новых знаний и технологий, которые обрабатывают информацию и обеспечивают коммуникацию.

При таких условиях в мире в последнее время сложилась экономика нового типа, которая является одновременно информациональной и глобальной. Информациональной — поскольку производительность и конкурентоспособность ее агентов зависят в первую очередь от их способности генерировать, обрабатывать и эффективно использовать информацию, основанную на знаниях. Глобальной — ведь основные виды экономической деятельности, такие как производство, потребление и циркуляция товаров и услуг, а также их составляющие (капитал, труд, сырье, управление, информация, технология, рынок) организуются в планетарном масштабе — непосредственно или с использованием разветвленной сети, связывающей экономических агентов. Информациональной и глобальной — потому, что в новейших общественных условиях достижение определенного уровня производства и качества конкуренции возможно лишь посредством включения в глобальную сеть взаимосвязей, сложившихся в последней четверти XX в. как следствие развития сферы информационных технологий.

В общем плане базовая идея М. Кастельса относительно того, что «технология определяет общество», не является оригинальной. Ее истоки уходят в XVI–XVII вв. и впервые отчетливо сформулированы в «Новой Атлантиде» Ф. Беконом, который уже тогда был убежден, что человечество к лучшей жизни приведет прогресс научно–технических знаний. Подобные мысли углубляли и развивали французские просветители второй половины XVIII в., в частности А. Р. Тюрго и Ж. А. Кондорсе , а вслед за ними — О. Конт и прочие позитивисты, которые, начиная с Г. Спенсера, стояли на позициях эволюционизма. В этом их наследовали американские неоэволюционисты второй половины XX в. — Дж. Стюард, Л. Уайт, а также такие известные исследователи истории экономического прогресса человечества, как У. Ростоу и К. Поланьи.

Глобальную, связанную с информатизацией, реструктуризацию, которую в последнее время пережил капитализм, М. Кастельс наделяет следующими признаками: повышением гибкости в управлении, децентрализацией и появлением сетевых структур как на периферии отдельных фирм, так и в отношениях между самими фирмами; значительным укреплением позиций капитала в его отношениях с наемным трудом, что сопровождалось упадком рабочего движения; возрастанием индивидуализации и диверсификации трудовых отношений; массовым привлечением женщин в группу работающих, зачастую — при их дискриминации; вмешательством государства (с разной интенсивностью и в различных направлениях, соответственно природе политических сил и институтов в каждой стране) с целью селективной дерегуляции рынков и демонтажа «государства всеобщего благосостояния»; усилением глобальной экономической конкуренции в контексте возрастающей географической и культурной дифференциации условий накопления капитала и менеджерского опыта.

Вследствие такой генеральной и незавершенной реконструкции мировой капиталистической системы мы стали свидетелями глобальной интеграции финансовых рынков; стремительного подъема Азиатско–Тихоокеанского региона как нового доминантного производственного центра; энергичных усилий по экономическому объединению Западной Европы; усиления североамериканской региональной экономики; диверсификации, а потом и расщепления бывшего «третьего мира»; постепенной трансформации национальных экономик прежде зависимых от СССР держав Центральной Европы и постсоветских стран на рыночных основаниях; объединения важнейших секторов национальных экономик во взаимосвязанную систему, которая функционирует в режиме реального времени.

Вместе с тем М. Кастельс принципиально выступает против тех, кто думает, что информационные технологии способны решить все возникающие перед человечеством проблемы. По его мнению, определившиеся еще в прежние времена экономические, политические и культурные изменения были принципиально усилены включением чрезвычайно мощных информационных технологий, благодаря которым в последнюю четверть столетия мир как таковой качественно изменился. Но базовые признаки капитализма, в частности наемный труд и конкуренция в накоплении капитала, по его твердому убеждению, полностью сохраняются. Информационализм связан с экспансией и обновлением капитализма подобно тому, как индустриализм был связан с его становлением как способа производства.

Обусловленная утверждением в ведущих странах мира информационального капитализма реструктуризация, по убеждению М. Кастельса, осуществлялась на фоне политического поражения организованного труда. Связанные с нею процессы очень по–разному отразились на судьбах некоторых регионов планеты. Они в целом стимулировали экономическое развитие Северной Америки, Западной Европы и Японии, но погрузили почти все страны Тропической Африки и Латинской Америки в глубокий экономический кризис, к чему приложила руку и в целом осуждаемая им политика базирующегося в США Международного валютного фонда (МВФ). Последнее тем более относится к большинству (за исключением разве что прибалтийских) постсоветских государств.

Но в условиях глобального роста информационализма и соответствующей реструктуризации капитализма разные страны ведут себя не одинаково. Например, Китай (который, по словам исследователя, перешел к капитализму, управляемому государством, и интеграции в глобальные экономические сети) и даже Бразилия не собираются расплавляться в глобальном котле информационального капитализма. А из этого делается вывод, что теория информационального общества обязательно должна учитывать историко–культурную специфику отдельных стран.

Благодаря отмеченным тенденциям глобальных преобразований, утверждает М. Кастельс, в мире наблюдается не только все более разительное обострение неравенства качества жизни и темпов развития между богатым Севером и бедным Югом, но также между динамичными секторами развития и территориями стран всего (включая Запад) мира и теми депрессивными секторами и территориями, которые рискуют утратить какое–либо значение. В современном мире параллельно происходят раскрытие гигантских продуктивных сил, пробужденных информациональной революцией, и увеличение в планетарном масштабе «черных дыр» человеческой бедности.

Происходит рост преступности, которая также приобретает признаки информационализации. Во многих регионах конфликтной сферой становятся и отношения между полами. Политические системы охватываются структурным кризисом легитимности, периодически сотрясаются громкими скандалами, существенным образом зависящими от освещения в средствах массовой информации личных качеств и связей их лидеров, становящихся все более изолированными от сограждан. Общественные движения демонстрируют тенденцию к фрагментации, локальности, узкой направленности и эфемерности.

Таким образом, подытоживает М. Кастельс, характеристиками нашего исторического периода выступают: наростание деструкции традиционных для индустриального общества организаций и делигитимизация его институтов, угасание больших социальных движений минувших двух столетий и эфемерность культурных проявлений. В мире, где происходят такие неконтролируемые процессы, усиливается беспорядок. Поэтому люди становятся предрасположенными к группировнию вокруг «первичных источников идентичности» — религиозных, этнонациональных, территориальных. В мире, пронизанном «глобальным потоком богатств, власти и образов, поиски идентичности — коллективной и индивидуальной, приписанной или сконструированной — становятся фундаментальным источником социальных значений».

Поэтому ныне «идентичность становится главным, а иногда и единственным источником смыслов. Люди все чаше организуют свои смыслы не вокруг того, что они делают, а на почве того, кем они являются, или своих представлений о том, кем они являются». При таких условиях религиозный, национальный, региональный фанатизмы становятся угрожающей силой, которая, вместе с тем, в определенной мере обеспечивает личную безопасность и узкоколлективную мобилизацию в наше бурное время. Информациональное общество является также обществом организаций типа «Аум Сенрикё», тем более, что постмодернизм празднует конец «Века Разума».

Однако в любом случае на уровне научного общения, работы валютнофинансовых бирж или деятельности террористических группировок коммуникации осуществляются через глобальную электронно–информационную сеть. Вследствие этого в условиях, когда физическое расстояние теряет для скорости общения какое–либо значение, люди все больше функционируют через Интернет. Сама жизнь огромного множества индивидов, прежде всего экономически, политически и культурно активных людей, структурируется вокруг мировой сети коммуникаций. Межличностные связи и отношения все более уступают место отчужденно–формализованным, электронным контактам, построенным по матрицам обмена информации. А это, в соответствии с нарастанием плотности информационных контактов в глобальном масштабе, ведет к усилению социальной фрагментации, заостряет экзистенциальные, смысложизненные проблемы атомаризированных индивидов.

Итак, рассмотренная концепция информационально–глобального сверхобщества, в отличие от большинства других, разрабатывающихся преимущественно североамериканскими авторами, не нацелена на убеждение читающей публики в безоблачности будущего. В этом отношении она корелируется с реалистическим видением проблем, встающих перед человечеством в XXI в., С. Хантингтоном, хотя и с позиций разных теоретико–методологических подходов. Ведь не только для человечества в целом, но и для наиболее развитых стран во главе со США утверждение глобально–информационного общества совсем не знаменует приближения к «светлому будущему». Об этом красноречиво свидетельствуют и кровавые конфликты последних лет (Афганистан, Ирак и др.), в т. ч. трагические события в Нью–Йорке и Вашингтоне 11 сентября 2001 г.

Сама по себе информационализация (как раньше индустриализация, овладение атомной энергией, космонавтика и т. п.) не определяет ни благо, ни зло для человечества как такового. Осознавая огромные возможности, которые предоставляет человечеству глобальная сеть электронных коммуникаций, М. Кастельс понимает, что решающее значение для будущего имеет то — кто, с какой целью и как будет эти возможности использовать А пока что плодами новейших информационно–коммуникационных технологий, кроме различных ученых, инженеров, художников и администраторов, пользуются в первую очередь хозяева большого капитала, властьимущие и военные, а также (иногда — прежде всего) международные криминальные и экстремистские группировки.

Вместе с тем видение М. Кастельсом состояния глобализированного человечества как основы своей планетарной информационно–коммуникационной системы, работающей в режиме реального времени, в целом вписывается в общую научно–философскую концепцию ноосферы (без моральной оценки соответствующего процесса). Сам исследователь не касается ноосферного аспекта глобализационно–информационного процесса, но уделяет достаточное внимание предпосылкам, истокам, этапам реализации и месту информационно–технологической революции в истории человечества При синтезе его разработок с имеющимися концепциями развития цивилизации, мир–системных трансформаций последних столетий и решающей фазы глобализации нашего времени всемирно–историческое место и значение информационно–технологической революции станет более понятным.

 

Информационно–технологическая революция и ее роль в трансформации мировой экономики

В современном обществоведении, вопреки традиционному позитивистско–эволюционистскому подходу, преобладает взгляд на историю как на чередование относительно стабильных состояний и глубинных трансформаций. Последние определяют качественное состояние человечества на следующие продолжительные эпохи. Такой взгляд в определенной мере отвечает базовым идеям относительно всемирной истории гегелевской философии и марксистского подхода, но в значительно более близкой связи он находится с принятой современной наукой синергетической парадигмой.

Внедрение новых информационных технологий в повседневную жизнь значительного количества жителей нашей планеты во всех ее регионах произошло, по масштабам исторического времени, мгновенно — с середины 70‑х до середины 90‑х гг. XX в. Это привело к глобальным изменениям, которые вполне оправданно сравнивают с последствиями индустриальной революции, начавшейся в Англии в последней четверти XVIII ст. Обе революции оказали всеохватывающее влияние на жизнь планеты. Вызванные ими изменения стали той тканью, в которую оказалась вплетенной жизнедеятельность людей.

Основой индустриальной революции было масштабное овладение новыми видами энергии — сначала паровой, а потом — электрической. Поэтому сейчас в западной литературе, посвященной истории научно–технического прогресса, рассматривают две промышленные революции, связанные, соответственно, с овладением силой пара и электрической энергии (с третьей четверти XIX в.). Ядром же современных системных трансформаций в мире стали новые, электронные средства коммуникации и технологии обработки информации. Индустриальная революция на ее первой фазе была британским явлением, а информационно–технологическая — «американской с калифорнийским уклоном».

Для информационно–технологической революции электронные информационные технологии сыграли роль, подобную той, которую в ходе индустриальной революции отыграли новые источники энергии. Как производство и распределение энергии было ведущим фактором индустриального общества, так производство, трансляция и трансформация информации стали ядром современной технологической революции, определяемой прежде всего как информационная.

Обновление базы знаний было, как показал ведущий американский историк технологического развития человечества Дж. Мокир, неотъемлемой составляющей технологических изменений и связанных с ними экономических и социокультурных трансформаций и раньше. Так, первая индустриальная революция, хотя и не базировалась на науке, все же опиралась на широкое использование информации, используя и совершенствуя ее. А вторая индустриальная революция — после 1850 г. — уже непосредственно была связана с решающей ролью науки в инновационной модернизации производства, о чем, в частности, свидетельствует появление (впервые в мире) научных лабораторий в структуре немецкой химической промышленности в последнем десятилетии XIX в.

Поэтому уже в 80‑х гг. минувшего столетия североамериканские и британские исследователи пришли к выводу, что признаком современной (информационной) технологической революции является не сама по себе центральная роль знаний и информации в жизни человечества (прежде всего в его экономическом прогрессе), а именно использование таких знаний (информации) для генерирования новых знаний и технологий. В первую очередь это касается создания и беспрерывного совершенствования средств обработки и трансляции информации, направленных на все более эффективное и продуктивное использования инноваций. Наконец, компьютеры, их программное обеспечение и Интернет служат дальнейшей рационализации экономической и любой другой сферы жизни. Более того, современные ее формы уже невозможны без них.

Информационно–технологической революции последней четверти XX в. предшествовали отдельные важные научно–технические изобретения, прежде всего изобретение веком ранее телефона и радио, а также чуть позже — электронной лампы. Решающий прорыв в этом направлении пришелся на середину XX в., а именно — на время Второй мировой войны и послевоенные годы. Тогда был создан первый общецелевой компьютер (1946 г.) и изобретен транзистор (1947 г.), что сделало возможной обработку электронных импульсов с большой скоростью в двоичном режиме. В 1950 г. компьютер обработал данные переписи США, продемонстрировав перспективность его дальнейшего широкого использования.

Но собственно первые шаги информационно–технологической революции приходятся на рубеж 60–70‑х гг., когда в недрах Министерства обороны США была создана электронная коммуникационная сеть (1969 г.), из которой развился современный Интернет, был изобретен микропроцессор (1971 г.) и межсетевой протокол, который ввел «шлюзовую технологию». Последнее позволило связать сети разных типов Начало новой эпохи было отмечено созданием в 1975 г. микрокомпьютера, коммерческая модель которого появилась двумя годами позднее. С этой поры началось триумфальное шествие персональных компьютеров.

Здесь стоит подчеркнуть, что решающий прорыв в сфере информационно–вычислительных технологий не был непосредственно связан с какими–то сопоставимыми с ним по значению и масштабам позитивными сдвигами в мировой экономике. Скорее, наоборот: в экономическом отношении 1970‑е годы были ознаменованы застойными явлениями, обусловленными вызванным арабо–израильскими войнами 1967 г. и 1973 г. энергетическим кризисом, но не только им. Решающим, наверное, было то, что ресурс саморазвития общественно–экономической системы Запада, связанный с использованием кейнсианской модели, к этому времени был в целом исчерпан. Кризис кейнсианской парадигмы оттенялся нарастающим влиянием неолиберализма, в частности индивидуалистских, остро направленных против социализма идей Ф. А. фон Хайека и связанной с ним «Лондонской школы», монетаристской доктрины М. Фридмена и его «Чикагской школы». Этому соответствовало повышение интереса к неолиберальному пониманию общественных процессов в социальной философии К. Поппера, нацеленного не только против социалистического утопизма, но и историзма («историцизма», как он его презрительно называет) в целом.

Необходимость существенных изменений экономических ориентиров была, таким образом, осознана. В 1980‑е годы мировой капитализм (сначала в лице больших корпораций и правительств стран «большой семерки») произвел значительную экономическую и организационную реструктуризацию, в которой новая информационная технология, по словам М. Кастельса, «играла фундаментальную роль и сама решающим образом формировалась этой ролью». Так, движение за дерегуляцию и либерализацию, развернутое англо–американскими предпринимательскими кругами в 1980‑х гг. (поддерживаемое правительствами М. Тетчер в Великобритании и Р. Рейгана в США), сыграло решающую роль в реорганизации и росте системы телекоммуникаций. В свою очередь, доступность новых телекоммуникационных сетей и информационных систем подготовила почву для глобальной интеграции финансовых рынков и сегментированой специализации производства и торговли во всемирном масштабе.

Таким образом, доступность новых технологий стала фундаментальной основой социально–экономической реструктуризации ведущих стран Запада в 1980‑х гг., что (на фоне краха СССР и всей «мировой системы социализма») определило изменение глобальной «мир–системы» в течение последнего десятилетия XX в. Два вполне автономных процесса, а именно: развитие информационных технологий и осознанная верхушкой предпринимательских и властных кругов ведущих в экономически–технологическом отношении стран, прежде всего США, необходимость обновления прежнего, индустриального общества — вступили в резонанс и, в соответствии с законами синергетики, дали новый мощный эффект — возникновение информационного (информатизационного, сетевого, технотронного, электронно–цифрового и т. п.) общества.

Такой переход на новую ступень общественно–экономического развития ведущих стран современного мира, решающим образом инициированный и осуществленный мощными ТНК, зависел от совпадения автономных относительно друг друга факторов научно–технологического, социально–экономического и военно–политического (как, скажем, начало разработки программы «Звездных войн» в США на последнем этапе их мирового противостояния с СССР) характера. Но именно во взаимодействии они дали коммулятивный эффект прорыва на следующий, глобально–информационный уровень социально–экономической самоорганизаци общества. При всем выразительном господстве в мировой экономике в последние десятилетия ТНК информатизация, особенно массовое распространение персональных компьютеров, подключенных к сети Интернет, дали могущественный импульс активизации среднего и мелкого бизнеса, который приобрел, так сказать, «второе дыхание».

Мировой опыт убеждает, что во всех странах, где произошла или сейчас осуществляется информационно–технологическая революция, на начальном этапе решающую роль сыграли (и играют) государственные структуры. Это наблюдаем повсюду, где заметны успехи в развитии информационных технологий, от США и Японии до Южной Кореи и Тайваня, а в последние годы — Китая и Индии. Они создают благоприятный для развития информационных технологий инвестиционный климат и обеспечивают соответствующие фирмы государственными заказами, что хорошо изучено на примере становления информационного общества в Японии. Особую роль здесь имеют военные заказы. Нужды оборонного ведомства США, как было сказано, определили разработку информационной системы, которая развилась в мировую сеть Интернет. Информационно–технологические основы Китая и Индии непосредственно связаны с военно–промышленными комплексами своих стран, их развитие направляется и финансируется государством.

Но, начиная с 1970‑х гг., в наиболее развитых странах, прежде всего в США (где военные заказы и инициативы Министерства обороны сыграли решающую роль на начальной стадии информационно–технологической революции), технологические инновации уже существенным образом стимулировались рынком «Именно благодаря этому взаимодействию между макроисследовательскими программами и большими рынками, созданными государством, с одной стороны, и децентрализованной инициативой, стимулируемой культурой технологического творчества и ролевыми моделями быстрого личного успеха, — с другой стороны, новые информационные технологии пришли к расцвету».

Информационно–технологическая революция определяет формирование сетевой структуры всех сфер жизнедеятельности, прежде всего экономической. Качественные изменения в организации производства, вызванные необходимостью его реструктуризации вследствие кризиса 1970‑х гг. и новыми возможностями, предоставленными новейшими компьютерно–информационными технологиями, обусловили существеннейшее увеличение гибкости менеджмента и маркетинга. Наиболее выразительно это проявилось в первой половине 1980‑х гг. — в начале перехода от массового к гибкому, ориентированному на принципе удовлетворения индивидуальных заказов, производству. Гибкая специализация при предоставлении все более широкого ассортимента услуг повышала возможности быстрого реагирования на изменения конъюнктуры рынка и технологические инновации, тем самым повышая конкурентоспособность предприятий.

Вскоре подобные тенденции перехода, по выражению французского экономиста Б. Кориа, от «фордизма» к «постфордизму» приобрели форму динамической гибкости производства. Ее специфической чертой является соединение значительных объемов выпуска продукции, пользующейся повышенным спросом, с приспособлением к выполнению конкретных индивидуальных заказов производственными системами, которые легко перепрограммируются на выполнение новых задач.

Средним и мелким фирмам при наличии информационных технологий подобное перепрофилирование осуществлять легче, чем большим, громоздким предприятиям. Поэтому под конец 1980‑х гг. британские экономисты зафиксировали кризисные тенденции в деятельности многих больших корпораций, которым тяжело было динамично перестраивать свою деятельность в соответствии с быстрыми изменениями рыночной конъюнктуры. Вместе с тем, по их наблюдениям, небольшие и средние фирмы демонстрировали высокую жизнеспособность, скорее вводили инновации и создавали новые рабочие места.

Подобные сдвиги были впервые отмечены в Великобритании в значительной мере именно потому, что здесь в это время в соотношении большого и среднего с мелким бизнеса происходили некоторые сдвиги в пользу последних. Но проведенные в первой половине 1990‑х гг. Б. Харрисоном масштабные исследования структуры экономик США, Западной Европы и Японии продемонстрировали, что практически повсеместно большие корпорации продолжали концентрировать возрастающую роль капитала и рынков.

Мелкие и средние предприятия демонстрируют лучшие формы адаптации к возможностям и вызовам информациональной экономики, но их финансовые мощности, возможности производства и реализации продукции в целом значительно уступают соответствующим показателям больших корпораций, в частности ТНК, которые сохраняют господствующее положение в глобальной экономике. Поэтому мелкие и средние фирмы остаются, преимущественно, под финансовым, коммерческим и технологическим контролем больших корпораций, а мелкие предприятия сравнительно с производителями–гигантами остаются технологически менее развитыми.

Подобное состояние вещей обусловливает взаимную заинтересованность больших корпораций и мелкого и среднего бизнеса в сотрудинчестве, при доминировании в соответствующем симбиозе более сильного — больших фирм во главе с ТНК. Соответствующая организация труда, менеджмента и маркетинга раньше и наиболее выразительно продемонстрировала свои высокие возможности в Японии. От названия автомобильной корпорации «Тойота» эта система с присущими ей специфическими чертами (как система снабжения «канбан» — «точно в определенный срок» и т. п.) подучила название «тойотизма». Она продемонстрировала свою эффективность не только в информационно развитых странах Дальнего Востока, но и в США и в Западной Европе, в частности на таких гигантах автомобильной индустрии, как немецкий «Фольксваген» и шведская «Вольво».

Следствием симбиоза огромного количества взаимосвязанных мелких и средних предприятий, интегрированных под эгидой мощной корпорации, которую они обслуживают, является создание гибких и масштабных, финансово мощных производственных структур. Конкретным примером функционирования производственной сети выступает итальянская трикотажная фирма так называемой модели Бенеттон. Это мультинациональное предприятие, которое выросло из мелкого семейного бизнеса в области Венето, имеет почти 5 000 магазинов во всем мире, которые осуществляют реализацию своей продукции под контролем центральной фирмы. Она, как и подобные ей структуры в аналогичных случаях, по линии обратной связи on–line мгновенно получает информацию о состоянии дел у подрядчиков, раздает заказы мелким фирмам, реагирует на изменения спроса и предложений. Таким образом, благодаря информационно–технологической революции, на основе отношений «центр–периферия» во многих странах Азиатско–Тихоокеанского региона, Северной Америки и Западной Европы создаются и функционируют горизонтальные деловые сети, вертикально интегрированные через налаженную систему финансового контроля.

 

Сетевая глобально–информационадьная экономика

Понятия «сетевая экономика» и «сетевое общество» прочно вошли в категориальный аппарат современных информатики, экономической науки и социологии. Морфология сети наилучшим образом приспособлена к проблемам, вызванным возрастанием сложности взаимодействия неограниченного количества функционально зависимых между собой объектов и моделей, развитие которых принципиально не может быть предусмотренно. Парадигмой и научно–технического, и экономического мышления становится «сетевая логика», которая моделирует современные системы и совокупности отношений, базирующиеся на информационных технологиях. Динамическая сеть с ее поражающей воображение сложностью, которую можно охватить лишь с помощью мощной электроно–вычислительной техники, становится матрицей научно–технической парадигмы XXI в. Это происходит потому, что «сетевой рой весь состоит из краев, и потому является открытым к какому угодно пути». Кроме того, «сеть является наименее структурированной организацией, о которой можно сказать, что она имеет структуру вообще».

Итак, сеть является образом наиболее гибкого из структурно упорядоченных, динамических и принципиально открытых для разносторонних трансформаций множеств. А сетевая логика, благодаря новым информационным технологиям, может эффективно воплощаться во всех видах экономической деятельности. Именно она необходима для постоянного самообновления и самовоспроизводства гибкой современной мировой экономики.

Возникновение глобальной экономики связано с внедрением сетевой логики в мировое производство. Доминирующие сферы большинства экономических секторов (будь–то производство товаров или услуг) имеют в мировом масштабе собственные операционные процедуры, которые и образовывают глобальную сеть экономических отношений. Это вызвано тем, что современное производство содержит компоненты, изготовленные в разных местах мира множеством взаимосвязанных фирм, деятельность которых может коррелироваться лишь с помощью чрезвычайно разветвленной, прежде всего горизонтальной, системы информационных коммуникаций.

Для использования комплектующих, изготовленных в отдаленных уголках планеты, необходимо использовать компьютерные технологии, которые позволяют фирме изменять темпы производства и разнообразные характеристики продукта в зависимости от конкуренции и спроса. Кроме того, успех непосредственно зависит от налаженной системы поставщиков, которые, благодаря информационным технологиям, могут мгновенно коррелировать спрос и предложение. Для эффективной работы при таких условиях фирмам нужна чрезвычайно гибкая система управления, основывающаяся как на гибкости ее самой, так и на доступе к необходимым информационным ресурсам, коммуникациям и производственным технологиям, взаимосвязанным в мировом масштабе.

При необходимости адаптация к условиям непредвиденности, обусловленным быстрыми темпами экономических и технологических сдвигов в годы информационной революции, многочисленные корпорации начали менять свою организационную модель. Чтобы маневрировать в новой, глобальной экономике, характеризующейся беспрерывным увеличением числа все новых и новых конкурентов, вооруженных новейшими электронно–информационными технологиями, деятельность фирм должна быть построена на основе гибкого сетевого принципа. Однако мало просто адаптироваться к глобальной сетевой сети и закрепить за собой в ней определенные позиции. Чтобы действовать в новых условиях, корпорация сама должна перестроиться по сетевому принципу — стать сетью, приобрести вид «горизонтальной корпорации».

Модель «горизонтальной корпорации», как это стало ясно на рубеже 80–90‑х гг. минувшего столетия, большей частью предусматривает децентрализацию ее структурных единиц и наделение каждой из них все большей автономией, позволяющей им (разумеется, в границах общей стратегии) даже конкурировать между собой. То есть она является стратегически спланированной системой–сетью единиц–узлов, которые способны к динамическому самоперепрограммированию и самореорганизации при координации собственных изменений с соответствующими спонтанными модификациями в каждой единице–узле. Самообновление происходит постоянно и спонтанно, без жесткого контроля свыше, в каждой из взаимосвязанных разнообразными, в первую очередь информационными, связями звеньев, что вместе обусловливает гибкость и динамизм, а значит — эффективность и конкурентоспособность сети–системы как таковой.

В результате произошел принципиальный сдвиг от вертикально–бюрократического к горизонтально–сетевому типу управления. Построенная таким образом «горизонтальная корпорация» характеризуется 7 основными признаками:

• организацией, ориентированной на процесс, а не на задачу;

• горизонтальной иерархией;

• командным менеджментом;

• измерением результатов мерой удовлетворенности покупателей;

• вознаграждением, основанным на результатах работы команды;

• максимизацией контактов с покупателями и поставщиками;

• информированием, обучением и переподготовкой сотрудников на всех уровнях.

При этом соответственно исходным условиям, социокультурной специфике цивилизационных регионов и творческой изобретательности руководства в разных центрах опережающего развития человечества (Северная Америка, Западная Европа, Япония) возникли разные формы перестройки деятельности больших, в основном транснациональных, корпораций. Это еще на рубеже 80–90‑х гг. позволило японскому исследователю Кеничи Имаи утверждать, что процесс интернационализации и глобализации деловой активности продвигается тремя разными стратегическими направлениями:

1) ведение операций на определенном количестве национальных рынков, что характерно большей частью для компаний, которые инвестируют капиталы за границей из собственного национального плацдарма;

2) деятельность, направленная на мировой рынок, который на основе тщательно разработанной глобальной стратегии организует скоординированные усилия компаний в разных странах;

3) стратегия, основанная на пересекающих национальные границы сетях.

Последняя, широчайшим образом использовавшаяся в конце XX в.

именно японскими фирмами, наиболее отвечает требованиям глобального рынка и наиболее полно использует возможности наиновейших информационных технологий. При реализации этой стратегии многочисленные компании (а их количество теоретически может быть бесконечным), с одной стороны, органически связаны с разнообразием внутренних национальных рынков, а с другой — эти рынки мгновенно обмениваются между собой информацией, а затем и услугами, товарами и т. п., игнорируя государственные границы. Их успеху в глобальной конкуренции сильно помогает «информация с мест» — информация, которая своевременно поступает из конкретной точки планеты. При этом информационная технология позволяет децентрализовать привлечение такой информации и интегрировать ее при выработке общей для задействованных фирм гибкой стратегии.

Подобная структура, игнорирующая государственные и любые другие границы, дает возможность средним и мелким фирмам связываться и эффективно взаимодействовать с гигантскими корпорациями и формировать, с опорой на их возможности, региональные и местные сети, способные к постоянной реструктуризации и самообновлению на почве беспрерывного потока инноваций. Последнее обеспечивается беспрерывной циркуляцией информации, которая мгновенно обновляется, по электронным глобальным каналам. Информация циркулирует в сетях между компаниями и фирмами, в сетях в их собственных рамках, между персональными пользователями в мировом масштабе и т. п. При таких условиях необходимая и своевременная информация имеет решающее значение для результатов работы каждой из включенных в такую систему компаний и фирм.

Поэтому понятно, что до начала 90‑х гг. минувшего века создание глобально–информационной экономики было невозможным. Ведь она может функционировать лишь при наличии информационных технологий определенного уровня. Именно в указанное время последние и смогли утвердиться в мировом масштабе благодаря, как показали Ф. Бар и М. Боррус, сближению трех тенденций:

1) введению цифровой технологии в телекоммуникационных сетях;

2) развитию широкополосной передачи сигналов;

3) резкому повышению результативности работы компьютеров, связанных сетью (последнее, в свою очередь, было обусловлено прорывами в микроэлектронике и программном обеспечении). Кроме того, компьютерные интерактивные системы, к тому времени преимущественно ограниченные локальными сетями, начали функционировать на глобальном уровне, а компьютерная парадигма сдвинулась от простой связи электронно–вычислительных машин к их общей, одновременной работе безотносительно к местонахождению интерактивных партнеров.

Эти и прочие достижения в информационной технологии позволили в последнем десятилетии XX в. сложиться и утвердиться в мировом масштабе полностью интерактивным, основанным на компьютерах, гибким и динамическим процессам управления, производства и распределения, что предусматривало одновременное (в режиме реального времени) сотрудничество разных фирм и подразделений таких фирм, в каком бы уголке планеты они ни находились. Резонанс между организационными требованиями и возможностями новых информационно–коммуникационных технологий обусловил тот кумулятивный эффект, который определил на рубеже XX и XXI в. контуры глобально–информатизационно–сетевой экономики.

Компьютерные технологии, позволяющие мгновенно создавать, превращать и транслировать информацию, способствуют интеграции финансовых рынков, благодаря чему представители наиболее развитых в экономическом и технологическом отношении богатейших стран мира научились приумножать богатства независимо от материального производства. Появился капитал, способный сам по себе, вне обслуживания движения товаров, услуг и информации, «делать» деньги. Как следствие — международная финансовая система превратилась в главный фактор мировых экономических кризисов.

Начало работы транснациональных корпораций по сетевому принципу определило, как показал американский исследователь Д. Эрнст, новые формы конкурентного преимущества флагманов мирового производства. Качественно повысив возможности тех, кто включился в сеть, последняя сделала практически невозможным самостоятельный выход на мировой рынок новых игроков и принципиально ограничила возможности даже больших, раньше вполне конкурентоспособных корпораций поспевать за новыми технологическими изменениями. Уже в первой половине 1990‑х гг. эти тенденции выразительно заявили о себе в областях автомобилестроения и электроники. Большая часть активности в ведущих областях мировой экономики (первыми тут были отмеченные две) оказалась организованной вокруг 5 разных типов сетей: 1) сети поставщиков; 2) сети производителей; 3) потребительской сети; 4) коалиции по стандартам; 5) сети технологической кооперации.

Сегодня сетевой охват сфер производства и рынков в глобальном масштабе становится практически необъятным. При этом сети через огромное количество связей, прежде всего информационного плана, создают глобальную сеть сетей, бесчисленным количеством цепочек опутывающую человечество. В результате международная система сетей корпораций и фирм становится базовой организационной формой информационально–глобальной экономики. Она все большее напоминает определенную глобальную, построенную по сетевому принципу, над–корпорацию, в пределах которой на пространстве всего Земного шара происходит беспрерывное движение информации, капиталов, услуг, сырья и товаров, которые берутся из разнообразнейших источников по всему миру.

Поэтому можно согласиться с выводом М. Кастельса, согласно которому новыми и базовыми элементами информационально–глобальной экономики являются прежде всего деловые сети в их разнообразнейших формах и разных контекстах, производные от разных, хотя и перекрещивающихся, социокультурных основ. Семейные сети в китайском обществе и на севере Италии; предпринимательские сети, которые вырастают в технологических питомниках в инновационной среде, как в Селиконовой долине в США; иерархические коммунальные сети типа японских «кейрецу»; организационные сети децентрализованных корпорационных единиц, производные от ранее вертикально интегрированных корпораций, вынужденных адаптироваться к новым условиям; сети, которые возникают вследствие стратегических альянсов между корпорациями.

Но эти деловые сети могут функционировать лишь при наличии соответствующего информационно–технологического инструментария, созданного, в целом, к началу 1990‑х гг. В него входят: новые телекоммуникационные сети; новые мощные настольные компьютеры; новое саморазвивающееся программное обеспечение; новые мобильные коммуникационные устройства, которые мгновенно осуществляют связь с любым местом на планете; в конце концов, — новое поколение работников, объединенных вокруг общих задач и способных общаться единым, цифровым языком.

Новая производственная система базируется на стратегических альянсах и сотрудничестве по долгосрочным проектам между ТНК и их автономными звеньями, средними и малыми предприятиями, функционально объединенными по сетевому принципу. Компоненты и узлы системы транснационального производства территориально присутствуют во всем мире и, благодаря системе Интернет, работают в режиме реального времени. Но геометрия системы постоянно изменяется на глобальном, региональном и местном уровнях.

Благодаря такой гибкости, при возможности мгновенного обзора процессов, происходящих во всем мире, с целью поиска наиболее удобных партнеров и заключения наивыгоднейших соглашений, глобальная экономическая структура самовоссоздается и расширяется на базе глобальной конкуренции. Последняя, разумеется, уравновешивается совершенствованием внерыночных форм регуляции экономической и любой другой жизнедеятельности (в том числе военно–политическими методами откровенного давления и прямого насилия).

Итак, современная глобально–сетевая экономика своей обратной стороной имеет новейшие электронно–информационные технологии. Без них она бы не смогла сложиться так же, как и они без нее не приобрели бы современного развития и размаха. Этот вывод служит основой понимания двуединой экономико–информационной природы глобализованного человечества на современном этапе. Благодаря стремительному развитию информационно–коммуникационных технологий впервые в истории базовой единицей экономической организации выступает не субъект, будь он индивидуальным (как предприниматель или предпринимательская семья) или корпоративным (как корпорация или государство), а именно сеть.

Сеть, состоящая из разнообразного множества автономных, но бесконечным множеством цепочек связанных субъектов и организаций, беспрерывно видоизменяется, трансформируется и модифицируется соответственно изменению условий и собственных, спонтанных процессов, которые происходят в ее недрах. При этом не следует забывать, что такая экономически–информациональная сеть функционирует в социокультурной, шире — цивилизационной — среде. Другими словами, современной глобальной информационально–сетевой экономике должен соответствовать и новый, также в своей основе информационально–сетевой социокультурный тип определенной цивилизационной общности.

 

Сетевое глобально–информационное общество

Сетевой глобально–информациональной экономике должны соответствовать новые, связанные с ней общественные, политические и культурные формы. Но следует учитывать, что, в отличие от традиционного советско–марксистского взгляда относительно прямого соответствия «базиса» и «надстройки», современная наука признает не только обратную связь между всеми компонентами экономико–социокультурной системы, а и наличие широчайшего спектра общественных, политических и культурных форм, которые отвечают определенному, в частности глобально–информационально–сетевому, уровню экономического развития.

Соответствующие идеи, выдвинутые А. Вебером еще в довоенный период, представляются важными для понимания соотношения, взаимосвязи и взаимозависимости глобально–информациональной экономики с разнообразными, присущими современному миру общественно–политическими и социокультурными формами. А. Вебер предложил различать три сущностные составляющие развития человечества: 1) цивилизационную (точнее — технологически–экономическую), 2) социальную (в широчайшем понимании, с общественно–политической сферой включительно), 3) культурную. Направленный и неуклонный прогресс во всемирной истории просматривается лишь в экономически–технологической плоскости, тогда как определенному уровню ее развития могут соответствовать разные типы социального устройства и государственной организации, не говоря уже о разнообразии культурных форм.

Понятно, что полной безотносительности общественно–политических и культурных форм к экономически–технологической основе жизни не может быть. Индустриальному обществу, скажем, не может соответствовать племенная организация. Но на индустриальной стадии могли параллельно развиваться общества и капиталистического, и социалистического типов, причем, как свидетельствует опыт Китая, оба они принципиально способны трансформироваться в современный тип сетевого общества глобализационно–информациональной эпохи. В нашу задачу не входит специальный анализ социальных, политических и культурных форм, которые отвечают современной глобально–информациональной экономике, но для лучшего понимания последней их следует очертить хотя бы в наиболее общих чертах.

Для этого рассмотрим два разных, но могущих быть синтезированными по принципу дополнительности, подхода к цивилизационно–глобализационным процессам в современном мире (абстрагируясь от посвященных этому заведомо заидеологизированных публикаций упорных апологетов глобализма и ее «заклятых» врагов).

Первый из них разрабатывается, начиная с Д. Белла, преимущественно западными учеными и сегодня наиболее полно представлен в обобщающем исследовании М. Кастельса. Его заслугой является последовательная разработка концепции сетевого общества и виртуальной культуры как коррелятов глобально–информатизационной сетевой экономики.

Второй подход присущ преимущественно ученым, которые работают за пределами группы наиболее развитых в информационно–экономическом отношении стран, в частности в Украине. По сравнению с западными и японскими аналитиками им присущ более критический взгляд на природу современного глобализированного общества с его противоречиями и стремительно возрастающим фактическим неравенством компонентов мирового сообщества.

Нельзя сказать, чтобы ведущие западные аналитики, в частности И. Валлерстайн, упомянутые Д. Белл и, тем более, М. Кастельс, равно как и крупнейшие политические мыслители масштаба З. Бжезинского или С. Хантингтона, не осознавали противоречий современного мира и угроз, возникающих перед ним. Но, по большому счету, эти противоречия выступают для них чем–то второстепенным. Наоборот, большинство российских ученых, как и специалистов, которые занимаются этими проблемами, подчеркивают угрожающий человечеству характер процессов, связанных с глобализацией. В яркой художественно–публицистической форме это выразил, в частности, известный философ и социальный мыслитель А. А. Зиновьев. В этом же направлении, поднимая цивилизационное значение России как одного из мировых центров, противостоящих глобализационному преобразованию человечества в соответствии с интересами и планами Запада, выступают такие известные авторы, как Б. С. Ерасов и А. С. Панарин, не говоря о геополитиках–неоевразийцах во главе с А. Дугиным.

В отличие от большинства их российских коллег, ученые Украины — специалисты в глобализационно–цивилизационной проблематике (О. Г. Белорус, О. В. Зернецкая, С. Б. Крымский, Ю. В. Павленко, Ю. Н. Пахомов, С. Л. Удовик, М. А. Шепелев), занимают более сдержанные позиции. Уделяя первоочередное внимание выяснению противоречий и угроз, которые несет человечеству глобализация, эти исследователи не отрицают ее объективного характера, хотя большей частью констатируют искусственную направленность современных мировых трансформаций в пользу мощнейших и сильнейших стран. Однако отечественная научная традиция еще не смотрела на глобализированное общество именно как на общество сетевое, имеющее при этом, бесспорно, свою иерархическую природу.

Согласно концепции М. Кастельса глобально–информатизационно–сетевому типу экономической жизни соответствуют сетевая структура современного, по его определению — информационного, общества (включительно с личностными отношениями) и виртуальная форма культуры. В таком обществе, благодаря новым технологическим условиям, которые возникли в конце XX в., генерирование, обработка и передача информации являются фундаментальными основами не только производства, но власти и межличностных отношений.

Одной из важнейших черт информационного общества является «сетевая логика его базовой структуры», что дает право определять его как «сетевое общество». Другие компоненты информационного общества, такие как общественные движения или государственные структуры, демонстрируют черты, которые выходят за пределы сетевой логики или вообще не вписываются в нее. Но эта логика, которая постепенно становится системообразующей в экономической жизни и социальных отношениях, все более глубоко воздействует на них и задает им параметры функционирования. Таким образом, определение в качестве сетевого, даже не исчерпывая всех значений информационного общества, в целом может быть приложенным и к нему.

В соответствии с традициями западной социологии М. Кастельс анализирует трансформации общества под углом зрения не отношений собственности и перераспределения общественного богатства, т. е. не с обычных для отечественной традиции социально–экономических позиций, а в плоскости изменений в системе занятости. Он подчеркивает, что в условиях информационализации массово появляются «сетевые работники», которые связаны не с каким–то одним рабочим местом, а, имея выход в глобальную сеть электронных коммуникаций, одновременно работают в нескольких структурах или сотрудничают с несколькими фирмами, которые часто базируются в разных странах. То есть работник перестает быть жестко зависимым от какого–либо определенного работодателя и вступает в систему разнонаправленных форм сотрудничества по сетевому принципу.

Такая тенденция соответствует общему увеличению удельного веса людей, в своей повседневной работе непосредственно связанных с использованием информационных технологий (менеджеров, технологов, вообще профессионалов во всех сферах). При этом в развитых странах не уменьшается, а кое–где даже возрастает процент людей, непосредственно не связанных с достижениями информационного общества и занятых в сфере малоквалифицированного обслуживания.

По данным по США и другим наиболее развитым и богатым странам мира, на рубеже XX–XXI вв. в структуре занятости наблюдаются такие изменения:

1) сокращаются рабочие места в сельском хозяйстве;

2) продолжает снижаться занятость в промышленности, хотя и не такими быстрыми темпами, как в сельскохозяйственной сфере; эта тенденция будет, как предусматривают, иметь место до того времени, пока потребности промышленности не будут удовлетворяться сугубо кадровым ядром высококвалифицированных рабочих и техников;

3) наблюдается быстрое возрастание занятости в сферах предоставления услуг производителям (куда перетекает большая часть прежней занятости в промышленности), здравоохранения и образования, приобретающих в жизни общества все большее значение;

4) категория людей, занятых в сферах малоквалифицированного труда, в новой экономике продолжает увеличиваться за счет торговли и разнообразных услуг, которые не предусматривают использования информационных технологий.

Таким образом, в наиболее развитых и богатых странах наблюдается усиление поляризации в структуре занятости, хотя, как отмечают специалисты, возрастание численности и процента высококвалифицированных служащих проходит скорее, чем полуквалифицированных работников сферы услуг, на транспорте и в строительстве. Но во многих, если не в большинстве стран мира, наблюдаем и совершенно другую картину, о чем пойдет речь в следующих главах. Аналогичным образом в течение последней четверти XX в. в США и многих других высокоразвитых странах (не говоря уже об остальном мире) наблюдалась поляризация в распределении доходов, что было отмечено в западных научных изданиях.

Итак, сетевая структура, даже в наиболее развитых и богатых странах, определяет жизнь ведущих ее работников и функционеров, но далеко не всех членов общества. Тем более это касается распределения доходов. А если мы будем держать в своем воображении глобализированный мир как целостность, то увидим эти противоречия в несоизмеримо большем масштабе.

Сеть информационных, бизнесовых, личных и любых других связей паутиной опутывает поверхность планеты. Но, вместе с тем, значительная часть людей и в наиболее развитых странах, не говоря уже об абсолютном большинстве людей во всем мире, не имеют к ней никакого непосредственного отношения. Иначе говоря, как в мировой экономике, так и в глобальном обществе видим, так сказать, два уровня: глобально–информационно–сетевой и традиционный, где жизнь плывет в соответствии со старыми нормами и обычаями, большей или меньшей мерой реагируя тем или иным образом на вмешательство со стороны всемирной паутины транснациональных связей и отношений.

Другая сторона противоречивой природы глобально–информационносетевого общества касается взаимоотношений между отдельными суверенными государствами и транснациональными экономическими структурами. В течение последней трети XX в. в мире впечатляюще выросла роль ТНК. Уже в первой половине 70‑х гг. американские исследователи констатировали, что последние — это новое явление, вызванное потребностями современной эпохи, тогда как национальное государство, которое крепко держится за старые представления, не соответствует условиям нового, сложного, интегрированного мира. Как показало время, противоречие между ТНК и национальными государствами имеет тенденцию возрастать.

Сегодня годовой оборот ТНК, которые входят в число 500 мощнейших корпораций планеты (ныне они обеспечивают четверть мирового производства, а влияют на значительно большую его часть), превышает валовой национальный продукт многих обычных государств. Такие компании, используя разнообразные средства влияния, часто определяют политику отдельных государств, создают на их территориях собственные структуры безопасности, обеспечивают своим работникам социальную защиту и т. п. Другими словами, они частично принимают на себя функции, традиционно присущие государственным институтам.

Ситуация обостряется в условиях утверждения глобально–сетевой системы мировой экономики. Границы контроля и влияния отдельных транснациональных сетей накладываются на политическую карту мира и решительно преодолевают государственные границы. Национальные государства не нужны транснациональным компаниям, тем более, если те структурируются по сетевому принципу. В лучшем случае, последние могут мириться с ними как с местными администрациями, которые выполняют необходимые функции жизнеобеспечения населения и поддержания порядка на подконтрольной им территориях.

Объективно такое состояние вещей противоречит наличию отдельных государств с их собственной национальной экономической политикой, таможенными барьерами и протекционизмом. Поэтому понятно, что мировой транснациональный капитал, используя военно–политическое могущество США, где он преимущественно базируется, стремится сломать экономическую автономию любой страны, представляющей для него какой–то интерес, — подобно тому, как ранний капитализм стремился к слому местных ограничений и регуляций феодальной поры на территории европейских держав, становившихся централизованными и приобретавшими признаки национальных.

Отдельные не достаточно развитые государства, за исключением разве что гигантов типа Китая или Индии, в определенной мере России, Бразилии или Индонезии, принципиально не способны противодействовать сетям ТНК. Поэтому они, чтобы защитить собственные интересы, стремятся к региональной интеграции. Но пока что реального успеха на этом пути достигли, по большому счету, лишь страны Европейского Союза, тогда как другие региональные объединения типа Лиги арабских стран или СНГ не могут похвастаться сколько–нибудь заметными достижениями. Похоже, что успехи ЕС по сравнению с СНГ, помимо всего прочего, связаны и с тем, что Евросоюз (по крайней мере, до включения в него новых членов) строится (строился?) именно по сетевому принципу, без жесткого доминирования какого–либо мощного центра (на что претендует Россия в рамках СНГ и что она имеет в структуре Евразийского Союза).

Как видим, формирование глобально–информационально–сетевой экономики далеко не автоматически ведет к реструктуризации на соответствующих основах мировых социальных и политических отношений. Скорее, оно порождает новые жесткие противоречия, на которых акцентируют внимание исследователи России и Украины.

Вот как, к примеру, противоречия глобализации характеризует известный российский политолог С. Г. Кара–Мурза. По его убеждению (и в этом его взгляды во многом пересекаются с мир–системной концепцией И. Валлерстайна), основная цель современной глобализации — создание капиталистической системы, построенной по принципу симбиоза «центр–периферия». Этот симбиоз является паразитическим со стороны «центра», поскольку основан на внеэкономическом принуждении «периферии» к неэквивалентному обмену. В первичной грубой форме такое принуждение было типично для времен колониализма (работорговля, захват и расширение колоний, в которых у местного населения отбирались лучшие земли, эксплуатация недр колониальных и зависимых стран и т. п.). В наше время это принуждение является не столь очевидным: осуществляется благодаря использованию финансовых, политических и культурных рычагов, не брезгуя, однако, и прямым, военным вмешательством.

Силы «нового мирового порядка» во главе с США провозгласили свое право владеть и распоряжаться ресурсами всей планеты. Идея построить мир как двойное общество «золотого миллиарда» и прочей массы, живущей за его барьером, является, по мнению названного исследователя, ни чем иным, как новой версией фашизма, только уже глобального. При этом С. Г. Кара–Мурза подчеркивает, что доктрина «золотого миллиарда», которую фактически воплощает в жизнь человечества Запад, радикально порывает с христианскими и даже просветительскими идеалами в пользу рабовладельческого сознания античности.

Подобные взгляды еще раньше высказывались таким глубоким и ярким русским мыслителем, как уже цитированный нами А. А. Зиновьев. Этот принципиальный критик в 70–80‑х гг. советского, а теперь — западного — типов общества подчеркивает, что информационная экономика — не прибавление к индустриальной, а новая «ткань» всей современной экономической жизни. Но социально–экономический тип общества от этого не изменяется. Больше того, он усиливается в своем системообразующем капиталистическом качестве. Так что ни о каком качественном изменении принципов распределения благ и удовлетворения потребностей, пока существует капитализм, речь идти не может.

Более того, внедрение информационной техники во все сферы общества дает конфликтующим силам дополнительное оружие для борьбы, а не для примирения. Изобретение огнестрельного оружия в свое время не отменило войн, а лишь придало им другой (добавим — более жестокий) характер. Так, констатирует философ, будет и в данном случае. Правота его предвидений в первые годы наступившего столетия подтвердилась событиями 11 сентября 2001 г. в Нью–Йорке и Вашингтоне, как и войнами в Афганистане и Ираке, которые велись США с использованием наиболее современного, оснащенного новейшей информационной апаратурой, оружия.

Аналогичным образом от того, что мир оплетается паутиной информационных связей, А. А. Зиновьев для большинства человечества не ожидает ничего хорошего. Манипулирование информационными потоками лишь содействует утверждению господства Запада во главе со США над прочим человечеством, вкладывая в его руки высокоэффективное орудие обработки массового сознания в пределах всей планеты (включая сами западные страны). Наконец, через навязывание и усиление разнообразных форм финансовой, политической, информационной и т. п. зависимости подавляющего большинства стран от наиболее развитых государств (что, в сущности, является продолжением старой колониальной стратегии новыми средствами) Запад формирует вокруг себя прочее человечество как структурированное общественно–политическое целое с иерархией стран и народов. И в этой, как и в любой другой, иерархии неминуемыми являются отношения господства и подчинения, лидерства, управления, т. е. отношения социального, экономического и культурного неравенства. Так что стремление определенной, мощнейшей страны (сегодня — США) к мировому господству является одним из компонентов интеграции человечества, однако на основаниях ее гегемонии в мировом масштабе.

Между тем А. А. Зиновьев уже в первой половине 1990‑х гг. оценил новые тенденции к сетевой организации общества как определенную альтернативу иерархическим, вертикальным формам господства в современном мире. По его мнению, на вертикальное структурирование человечества накладывается другой процесс, а именно — образование новых социальных уровней в уже имеющихся структурах. Эти новые, вторичные объединения образуются большими массами людей, сферой жизнедеятельности которых является не отдельная страна, а несколько государств.

Уже тогда, как констатировал этот исследователь, существовали многие тысячи предприятий и некоммерческих организаций, зоны деятельности которых охватывали разные регионы планеты и разные группы народов, практически даже всю планету. «В совокупности они образовывают сложную и многомерную сеть. Эта сеть (подчеркиваю — именно сеть!) опутывает страны Запада и прочие, пронизывает их в разных срезах, использует их как арену своей деятельности».

Таким образом, горизонтально–сетевой и вертикально–иерархический принципы организации глобально–информационного общества противоречиво пересекаются. Но западные и японские исследователи, такие как Д. Эрнст, К. Имаи или М. Кастельс, делают акцент на сетевой природе современного общества (что является новым и потому, естественно, привлекает к себе первоочередное внимание), а большинство российских авторов, пишущих на темы глобалистики (А. А. Зиновьев, А. С. Панарин или С. Г. Кара–Мурза), акцентируют внимание именно на усилении неравенства между ведущими, наиболее развитыми в информационно–технологическом и экономическом отношении, странами «золотого миллиарда» и прочим человечеством, к которому принадлежат Россия и другие постсоветские государства.

Подобные оценки доминируют на многих научных конференциях, участники которых осознают непосредственную угрозу человечества со стороны глобалистических сил для всего человечества и, в частности, для России. Так, в итоговом документе представительной конференции «Западная глобализация — западный сценарий», состоявшейся в Санкт–Петербурге в 2001 г., читаем: «Глобализация ни к объективности, ни к экономике, ни к научно–техническому прогрессу никакого отношения не имеет… Ее задача — привести общество к единому американизированному образцу, к ликвидации суверенитетов национальных государств, разнообразия культуры традиционных ценностей, овладеть контролем над общемировой собственностью и финансами… Финансирование этого процесса осуществляют международные институты (МВФ, ВБ и пр.)».

Ради объективности укажем, что не все российские исследователи настроены настолько отрицательно к перспективам утверждения глобально–информационного общества. Так, авторский коллектив «Института человека» РАН утверждает, что информационное общество «ориентировано на человека», что в нем актуализируются его сущностные силы и что «оно создает предпосылки для его развития и самоопределения». Авторы соответствующего издания признают, что в современной научно–философской литературе существует и другая точка зрения, соответственно которой дальнейшее усовершенствование информационных технологий будет иметь для личности трагические последствия, что цивилизация неминуемо породит разные формы ее подавления. Но, продолжают исследователи, если подобные пессимистические прогнозы имеют под собой какие–либо основания, то противодействие возможности развития по такому сценарию становится общественной задачей.

Однако в целом в российском научном сообществе преобладает пессимистически–критическое отношение к утверждению глобально–информационного, пан–западнистского по своему происхождению и природе общества. В этом отношении привлекает внимание концепция возможных сценариев будущего человечества, предложенная А. И. Неклессой. Не касаясь его оригинальной, но не во всем убедительной периодизации истории человечества, отметим продуктивность использования им синергетической методологии исследования глобальных процессов и остановимся на его понимании Нового мира и разнонаправленных возможностей его трансформаций.

По мнению исследователя, будущее Нового, глобально–информационного мира базируется, главным образом, на огромном объеме накопленной цивилизацией ресурсов, на их перманентном, динамическом перераспределении. Это должно определять его устойчивость. Но угроза распада, деструкции является вполне реальной, тем более, что она неоднократно демонстрировала себя в прошлом. Сейчас человечество вошло в полосу вызванной глобальными мир–системными сдвигами нестабильности, из которой открываются 3 принципиально возможных выхода.

Во–первых, это проект Большого Модерна, что, по сути, является дальнейшей реализацией европоцентрического, точнее «западноцентрического», уже преимущественно американоцентрического переоформления глобальной Ойкумены. Именно он лежит в основе Западной, или Североатлантической цивилизации, которая сегодня властвует в мире. Ее историческая цель состоит в построении универсального общества, провозглашающего своими идеалами свободу личности, демократию, гуманизм, научный и культурный прогресс при повсеместном распространении частной собственности и рыночной модели экономики. Это предусматривает создание неких планетарных (при ведущей роли Запада) форм организации мирового порядка.

Во–вторых, может произойти «постмодернизационный синтез», что на новой основе соединит мировой Север с мировым Югом. Он заменит несостоявшееся социальное единение человечества его хозяйственной унификацией, где вместо «мирового правительства» будет властвовать анонимная экономическая власть. В основе такого варианта будущего лежит расхождение процессов модернизации и вестернизации во всемирном масштабе, при условиях неприятия западных социокультурных стандартов незападными странами, которые, вместе с тем, так или иначе будут осуществлять модернизацию.

В-третьих, не исключена и демодернизация отдельных частей человечества, которая создаст обратную историческую перспективу постглобализма — «подвижный и мерцающий контур новой мировой архаики». Процессы социальной деструкции и культурной энтропии исследователь констатирует для сегодняшнего состояния «мирового Севера». Тем более они разъедают посткоммунистическое пространство и «мировой Юг». Процесс демодернизации означает также «второе дыхание» враждебно настроенных к духу Модерна идейно–мировоззренческих течений, в частности таких как неоязычество и религиозный фундаментализм.

По убеждению А. И. Неклессы, сегодня в мире мы наблюдаем столкновение и противоборство этих противоречивых тенденций. Но победа любой из них может поставить человечество перед новыми трудными проблемами и вызовами. Оптимизма такой вывод не прибавляет.

Цивилизационно–глобалистический подход к осмыслению развития современной мировой экономики

Украинские исследователи, подобно их российским коллегам, в своем большинстве настроены довольно критически к «новому мировому порядку», утверждающемуся в последние годы на планете благодаря энергичным усилиям США. Они акцентируют внимание на установлении иерархических, по сути властных (и не только в политическом, но и в экономическом и информационном отношениях) отношений между Западом и прочим человечеством (впрочем, обычно делая исключения для Китая, отчасти России и Индии).

Одной из отечественных попыток осмысления современного мирового развития посвящена монография коллектива авторов под руководством О. Г. Белоруса. В ней большей частью развиваются мысли, выдвинутые этой группой исследователей несколькими годами ранее. Подчеркивается, что процессы глобализации приобретают угрожающий вид. Констатируя объективный характер глобализации и подчеркивая, что она является «обшей судьбой человечества», О. Г. Белорус в начале книги предупреждает: «Если некоторые страны — мировые лидеры сделают попытку силой взять лишь себе все достижения глобализации и ее позитивы, а отрицательные результаты перекласть на плечи слабых стран, мировая катастрофа станет неминуемой, так как человечество столкнется с необратимым процессом глобальной деградации».

Глобализация как таковая, подчеркивают авторы монографии, — явление объективное и необратимое. Но то, какой вид она приобретает, зависит от ее проводников. Именно «глобальный эгоизм стран–лидеров — одна из наиболее современных угроз человечеству. Он приводит к глобальному неравенству стран и людей в мире через неравенство технологий и условий жизни «нового глобального человека — стран золотого миллиарда» и «старого человека отсталых стран». На протяжении весьма большого исторического периода… «передовые» страны мира, исходя из абсурдно понятых эгоистических интересов, все свои международные и глобальные стратегии строили на том, чтобы победить в конкурентной борьбе ослабленные страны. Они не понимали и еще не понимают, что победа над слабыми ослабляет «победителей» и ведет их к неминуемой деградации, которая будет иметь необратимый характер».

Запад как–будто не замечает, что сам собственными действиями порождает угрозу самому себе, что развитию глобального мира как единого гармонического целого прежде всего мешают западный менталитет эгоизма и желание сохранить «превосходство». Комплекс превосходства Запада в соединении с комплексом неполноценности прочих стран является главной причиной отсутствия глобальных стратегий развития не только для всего мира, но и для самих западных стран. Как следствие — возникает «угроза глобальной виртуализации оторванного от мира общества Запада. Его тотальное погружение в интересы сытого комфорта материального перенасыщения, в искусственно созданные системы, в иллюзорную систему восприятия мира, усилено неестественными направлениями развития, которые неминуемо станут злокачественными. Это влечет за собою угрозу движения мира и человеческого общества к глобальному технотронному рабству и апокалипсису через разрушение и технотронное закабаление человеческой личности, разрушение ее «божественного начала» и творческой способности к саморазвитию».

При этом глобальный корпоративизм хозяев современного мира порождает и даже провоцирует альтернативные ему тенденции глобальной дезинтеграции, разъединение мира, при усилении отчужденности и вражды между его частями, а также жителями депрессивных, обездоленных регионов и мировыми лидерами. Вывод о том, что глобальная технологическая цивилизация Запада сегодня вместе с прогрессом, благосостоянием и комфортом для стран «богоизбранного меньшинства» несет угрозу существованию всего человечества, проходит лейтмотивом теоретических разделов монографии. При этом отмечается, что Запад морально еще не готов к положительной, конструктивной глобализации и интеграции. Его интересует лишь интеграция и глобализация для себя, «золотого миллиарда». Это является его фатальной ошибкой, которая может поставить под угрозу само его существование в нынешнем статусе. «Новая глобальная цивилизация воистину должна стать цивилизацией самоограничения для богатых народов, цивилизацией нового, не материального, а духовного качества жизни…. Иначе мир погибнет в глобальном конфликте бедных стран с богатыми за выживание».

С таким выводом трудно не согласиться. Но в какой мере и при каких условиях Запад согласится на добровольное самоограничение? Возможно ли такое, если оно противоречит личным интересам ведущих экономических и политических сил, которые правят бал в современном мире? Вопрос остается открытым.

Соглашаясь в целом с приведенными в монографии методологическими принципами, обратим внимание на один из них, который звучит так: «В основу интегрированных системных парадигм глобалистики должна быть положена концепция ноосферы В. Вернадского». Сущностью глобализации является преобразование человека и человечества в движущую силу вселенской, космической эволюции. В рамках рационального отношения к миру глобализация может быть продуктивно осмысленной именно сквозь становление единой планетарной «сферы ума», ощутимые корреляты которой формируются на наших глазах в виде Интернета и подобных к нему общечеловеческих электронно–информационных явлений.

При наивно–оптимистичном взгляде на такие явления можно было бы, в плоскости христианского, особенно православного, мироощущения (соответственно традиции В. С. Соловьева, С. М. Булгакова и П. А. Флоренского, философии всеединства и восточнохристианского космизма) связывать эти процессы с наполнением человечества «софийными энергиями» трансцендентного Бога. Но не следует забывать, что очерченные нами тенденции в реальности обретают подчас угрожающие формы, представляя действительно глобальную угрозу. Поэтому сегодня вести речь о глобализации как о проекции ноосферного процесса можно либо не наполняя последний никаким этическим содержанием, либо признавая, что высокие «синергийные» идеалы ноосферного единства человечества и природы, Вселенной как таковой обретают в реальности крайне извращенный, подчас аморальный вид.

Соответственно сказанному С. В. Сиденко отмечает, что социально несбалансированная индустриально–рыночная модель развития исчерпала свои возможности и начала воссоздавать в расширенных масштабах экологические, экономические, социальные, политические, военно–технические и прочие препятствия и угрозы на пути развития мировой цивилизации. Поэтому, как и в своей отдельной монографии, исследовательница делает акцент на том, что дальнейшая деградация социального обеспечения в масштабах планеты может стать «детонатором социальных катастроф». Особую роль здесь сыграет мировая бедность. А бедность ведет к усилению социального напряжения в мире. Бедность, безработица, экономическая и социальная нестабильность, нереализованность ожиданий, крах планов интенсивно раскручивают процесс маргинализации населения, что формирует и увеличивает социальное дно.

Все это наблюдается сегодня не только на руинах СССР, но и в десятках стран Ближнего Востока и Латинской Америки, Тропической Африки и Юго–Восточной Азии, — повсюду, где миллионы, а в планетарном масштабе — и сотни миллионов — людей остаются социально незащищенными. Низкий уровень социальной безопасности свидетельствует не только о неблагополучии в обществе, но и об устойчивой тенденции к его деградации. В результате, продолжает С. В. Сиденко, по всем параметрам мирового развития наблюдается не только топтание на месте, а и заметный откат назад. В такой ситуации показатели экономического роста (например, производство валового продукта), а тем более финансовой сбалансированности (уровень инфляции и размер бюджетного дефицита) теряют свое главное значение.

Как видим, современный мирохозяйственный процесс порождает во многих, если не в большинстве стран, нарастающие бедность, социальную нестабильность и агрессивность. Поэтому необходимо определить экономические условия, обусловливающие эти бедствия в глобальном масштабе. Ибо, подчеркивает Ю. Н. Пахомов, в наше время «не внутренняя жизнь сама по себе, а ее симбиоз с мирохозяйственными регуляторами определяет подъем или упадок экономики, масштабы бедности или благосостояния того или другого государства». Развивая это положение, упомянутый исследователь констатирует, что экономику какой–либо страны в современном мире невозможно рассматривать как что–то самодовлеющее. Любая из них находится в жесткой системе и под мощным воздействием всего сложного комплекса мирохозяйственных отношений.

Поэтому судьба большинства стран в течение десятилетий зависит от таких международных организаций, как МВФ, МБ, МБРР и т. п., тогда как в глобальной мирохозяйственной среде экономические отношения все больше опосредствуются межстрановыми мирохозяйственными отношениями, которые создают своеобразный глобальный макроэкономический комплекс. Механизмы, составляющие сущность последнего, «обслуживают тех, кто более сильный». Это и не удивительно, поскольку «сам глобальный мирохозяйственный комплекс на протяжении многих десятилетий формировался под решающим воздействием и на благо процветающих стран Запада».

При таких условиях в современном мире роль дееспособного, ориентированного на защиту национальных интересов государства в современном мире должна не уменьшаться, как провозглашают неолиберальные идеологи глобализма (о чем уже говорилось), а наоборот — усиливаться. Слабое государство, неспособное защитить собственного товаропроизводителя, граждан в целом, от давления со стороны ТНК и мировых финансовых организаций (действующих, в конечном счете, на пользу тех же компаний), бесконтрольно открывающее свое экономическое пространство, сразу становится опустошенным и занятым более сильным, чем собственный, иностранным капиталом. Даже если сюда приходят в значительном объеме иностранные инвестиции, капитал, получив сверхприбыли, спешит покинуть его пределы, а правительства этих стран не запрещают вывоз дохода.

Вместе с тем сильное государство, продолжает Ю. Н. Пахомов, своей стабильностью, развитой инфраструктурой, квалифицированной рабочей силой и технологиями не только привлекает иностранный капитал, но и побуждает его расщедриться в пользу его и его народа. Поэтому дееспособное государство является одним из решающих факторов обеспечения экономического успеха. Вторым фактором, обеспечивающим успех страны, является фактор научно–технического прогресса и внедрения новейших технологий. Япония, Китай, многие страны Азиатско–Тихоокеанского региона начинали свой взлет благодаря государственному обеспечению условий эффективного развития. Но настоящий прорыв определялся на следующем этапе, когда они выходили на передовые рубежи глобального научно–технического прогресса.

При этом ясно, что дееспособное сильное государство и ускоренный научно–технический прогресс возможны лишь в условиях социальной стабильности и обеспечения достойных условий жизни, тем более перспектив их улучшения, для большинства граждан страны. Дееспособное государство предусматривает социальный консенсус, который исчезает в случае, если власть перестает действовать эффективно в пользу обычного человека. При этом, как следует из разработок Ю. Н. Пахомова, в современном мире, во–первых, природа и поведение государства органически связаны с его цивилизационной ориентацией и, во–вторых, сегодня противостоять деструкции со стороны новых, транснациональных сил глобализированного мира могут не столько те или другие страны, сколько отдельные цивилизационные системы.

Таким образом, мы выходим на проблемное поле цивилизационных процессов, происходящих в современном глобальном мире, где вестернизация, действуя как эффект сближения, одновременно с нарастающим ускорением вызывает и дифференциацию, а с ней и эффект «непохожести» различных в культурно–цивилизационном отношении регионов планеты. «Поэтому напрашивается вывод о том, что сам всплеск дифференциации происходит на незападной цивилизационной основе, то есть на базе того цивилизационного своеобразия, которое выделяет миры Восточной и Юго–Восточной Азии, мир Среднего и Ближнего Востока и т. д.» Ни одна из стран, продолжает Ю. Н. Пахомов, которая слепо приняла вестернизацию, не вошла в последние годы, а то и десятилетия, в число достигших успеха. Неудачниками оказались в первую очередь те (в том числе Украина), кто не ставил своей целью трансформировать западный опыт с учетом собственной специфики. И в случаях механического перенесения западных принципов экономической жизни на инородную почву, при игнорировании традиций, результатом рыночных реформ повсеместно была лишь деградация.

Сегодня в мире, за исключением разве что таких держав–цивилизаций или держав–субцивилизаций, как Китай или США, эффективно свои интересы могут отстаивать лишь группы цивилизационно близких стран, причем успех непосредственно зависит от того, в какой мере согласованно они действуют на мировой арене, противостоя давлению ТНК и наднациональных финансовых учреждений. Именно последние направляют определенный предшествующей историей человечества процесс глобализации в русло, выгодное лишь странам «золотого миллиарда». Другим, в том числе постсоветским, государствам это несет бедность, потерю политической самостоятельности и деструкцию собственных культурно–цивилизационных устоев жизни.

Таким образом, вестернизация, лишенная опоры на собственные цивилизационные основания, дает разрушительный и деструктивный эффект, что видно на примере многих стран Тропической Африки и Латинской Америки. Более того, как это наблюдаем во многих мусульманских странах, «высокая активность и даже зрелость незападных цивилизационных механизмов не всегда (как в странах Юго–Восточной Азии) дает гарантию успеха рыночной вестернизации. Западный опыт рыночного реформирования на этом основании не всегда обеспечивает достижение успеха. В таких случаях происходит часто обратное — прямое непринятие западного опыта».

Из этого следует, что успех реформирования малоэффективных экономик незападных стран (в том числе, разумеется, и Украины) обязательно предусматривает достижение продуктивного синтеза и гармонического сбалансирования собственных цивилизационных основ и передового мирового (не обязательно только западного) опыта. Странам буддийско–конфуцианского мира, начиная с Японии, это удалось.

Ю. Н. Пахомов исходит из классического положения: в капитализме заложена агрессия в виде бесконечной потребности погони за меновой стоимостью, за деньгами как такими, за абстрактным богатством. Постоянно гнаться за меновой стоимостью надо не для того, чтобы лучше жить, а чтобы просто выживать в капиталистическом статусе. И этим своим неудержимым динамизмом капитализм разрушает все рутинное и архаическое во всем мире. Но сегодня он это делает не старыми, характерными для XIX в. методами, а преимущественно за счет использования новых механизмов экономического регулирования, порожденных отношениями, складывающимися между инновационной экономикой Запада и архаической, сырьевой экономикой отсталых стран.

Среди этих регуляторов особенно разрушительными для незападного мира являются прежде всего те, что обслуживают инновационные процессы авангардного западного капитала. Именно каскад новых продуктов и новых технологий, почти монопольно создающихся на Западе, является одним из главных источников неуклонного роста «ножниц цен» и получения высокоразвитыми странами сверхприбылей.

Разрушительным для мирохозяйственных отношений выступает и гигантское избыточное потребление. Превращение функции максимизации прибылей в планетарную определило новые масштабы такого расточительства. Вследствие этого США, имея 5% населения планеты, потребляют около 40% ее невосполнимых ресурсов. Удручающим является то, что в рамках сложившейся на Западе экономической системы такая потребительская вакханалия принципиально не может быть преодолена, поскольку является оборотной стороной ее высокой эффективности. К тому же сама ментальность западного общества, его неудержимое стремление к максимизации богатства стимулируют планетарное расточительство ресурсов.

В качестве альтернативной модели Ю. Н. Пахомов рассматривает экономику наиболее развитых стран Дальнего Востока и Юго–Восточной Азии, которые, начиная с Японии, продемонстрировали способность к стремительному росту на основе адаптации западных достижений на собственном цивилизационном, в своей основе конфуцианско–буддийском, основании. Экономические регуляторы, находящиеся под непосредственным влиянием конфуцианской этики, не так страдают от рыночных неурядиц, как экономики стран Запада. И если вообразить, что дальнейшее обострение ситуации на планете потребует ограничения рыночной саморегуляции (а для выживания человечества необходимо именно это), то дальневосточным странам справиться с таким требованием будет легче благодаря специфике своего менталитета и системы ценностей.

Философское осмысление выхода человечества на рубежи информационной (информатизационной) эпохи находим у С. Б. Крымского. Опираясь на концепцию известного американского исследователя А. Тофлера, он разрабатывает идею нынешнего стремительного ускорения исторического движения и вызванного этим «футурошока», сопровождающегося разрывом традиций, связывающих прошлое и будущее. Старшее поколение не успевает овладевать все новыми и новыми изобретениями информационной эпохи, а молодежь, органически адаптируясь к ним, не овладевает богатством культурных достижений прежних поколений.

Углубляется пропасть между людьми традиционной, книжной, и поклонниками наиболее современных видеокомпьютерных, виртуальных форм культуры. Это ведет к кризису традиционных ценностей, которые неполно и неадекватно воспринимаются поколениями, вступающими в сознательную жизнь и не имеющими этим старым достижениям никакой ценностной альтернативы. Поэтому современная культура перестает быть гарантом совершенствования мира. Она, наоборот, порождает возбужденность, мгновенность, неустойчивость состояний общественного духа, несоответствие духовно–этических норм и реализующихся в поведении людей программ.

Эти и прочие процессы, усиливающиеся по мере утверждения общества информационного типа, усугубляют антропологический кризис, нагнетавшийся в течение всего XX в. «Антропологическая катастрофа» на пороге III тыс. изображается как суммарный результат всех отрицательных последствий человеческой деятельности в сфере овладения природой и в плоскости социокультурного развития в целом. Утратилось благоговение перед бытием и уважение к нему. Научно–технический прогресс обернулся экологическим кризисом, последствия которого трудно предусмотреть. Античная любовь к истине уступила место цинизму знания, лишенного морального измерения. «Власть экономического рационализма сводит науку к утилитарному интересу материальной выгоды, а средства массовой информации редуцируют художественные идеалы искусства к идолам поп–арта. Под сигнатурой прагматического взгляда оказался и человек, постоянно фигурирующий как человеческий фактор или фактор производственного потенциала».

При этом утверждение информационного типа общества в ведущих в технологически–экономическом отношении странах соединяется с феноменом соприсутствия в современном мире «разных исторических эпох», т. е. сосуществования на планете, а кое–где — и в одной стране, форм жизни, присущих всей истории человечества, от ранней первобытности до наиболее современных электронных ее проявлений. Более того, «история становится объемной». Она все более органически связывает движение «вперед» с преобразованием действительности с учетом неиспользованных возможностей прошлого. Фактор прошлого становится важнейшим и в плане социально–экономической деятельности. В этом отношении принципиальное значение приобретают появление и бурный расцвет дальневосточного «конфуцианского капитализма».

С. Б. Крымский подчеркивает органическую взаимосвязь глобализационного и ноосферного процессов посредством раскрытия информационных основ геоэволюции человечества и планетарных феноменов жизни в целом. Развивая идеи В. И. Вернадского, он делает акцент на том, что развитие природы привело к необходимости вмешательства разума в геохимию и биосферу планеты, использования культурной энергии агротехники и искусственного отбора как альтернативы возрастанию энтропии, противодействия распылению полезных признаков в эволюции биологических видов. Эта тенденция начала реализовываться по мере распознания генетической информации и ее взаимодействия с социокультурной информацией. Этот продуктивный аспект человеческой деятельности и ее интеллектуальных стратегий приобрел общепланетарный масштаб, что позволяет С. Б. Крымскому рассматривать формирование ноосферы в качестве особого типа глобализации — в сфере «мудрости жизни».

В течение последней трети XX в. реализация глобализационного процесса происходила не просто как масштабное расширение человеческой деятельности на планете, что наблюдалось и раньше, а в виде универсальной структуризации ее механизмов и результатов. Это нашло свое выражение прежде всего в образовании общих для всего человечества информационных технологий и возникновении универсального пространства электронных коммуникаций, всемирной компьютерной сети Интернет, развертывании планетарных геоэкономических структур. Соответственно, происходила институционализация международных финансовых потоков, вследствие чего сложилась глобальная финансовая инфраструктура. Иначе говоря, была создана «общечеловеческая надстройка» над разнообразием региональных, цивилизационных и национальных хозяйственно–экономических и социокультурных форм благодаря глобализации технологических, экономических и информационных структур.

Украинский философ подчеркивает многоуровневость современного глобализационно–цивилизационно–информационного процесса. Собственно глобализация на почве распространения информационных технологий и создания планетарной экономической системы происходит в верхних пластах бытия человечества, тогда как на уровне отдельных цивилизаций и народов связанные с глобализацией сдвиги сопровождаются альтернативным тяготением к тоталитарной архаике, в сфере которой конкретный человек традиционного сознания ощущает себя комфортнее.

Выходит так, что глобализация в наше время составляет лишь верхний пласт общечеловеческих цивилизационных, в том числе мировых экономических, процессов, а эти процессы — многоуровневые. Такой подход позволяет определить сферы, наиболее пригодные для развертывания глобализации, и те, которым органически присуще сохранение базовых свойств определенных цивилизационных и этнонациональных сообществ.

Итак, можно констатировать, что украинские специалисты, которые занимаются проблемами глобализации и цивилизационной теории, единодушно констатируют органическую связь становления планетарной системы глобализированной экономики, информационализации и ноосферных процессов. Они не идеализируют последствий соответствующих сдвигов для человечества и акцентируют внимание на противоречиях глобализации, главным из которых, как обосновал Ю. В. Павленко, является неуклонное возрастание пропасти между богатыми, наиболее развитыми в экономическо–технологическо–информационном отношении, и бедными, даже полупериферийными, странами.

Более того, их взгляд на возможности положительного слома такой ситуации при условиях сохранения доминирующей общественно–экономической системы, обеспечиваемой финансово–экономическим, информационно–технологическим и военно–политическим преобладанием США, является довольно пессимистическим. По их мнению, при таких условиях, вытекающих из самой природы современного капитализма, противоречия должны лишь углубляться.

При этом в современном мире, на восточноазиатском конфуцианско–буддийском цивилизационном основании, уже сформировался второй, альтернативный Западу, центр опережающего развития. Это дает основания предполагать, что в обозримом будущем мир может качественно преобразиться. Он вовсе не обречен быть однополярным. Наряду с глобалистическими в наше время все более выразительно заявляют о себе связанные с ними, но альтернативные им регионалистические тенденции. Поэтому глобализация и регионализм должны рассматриваться как две стороны единого процесса мир–системных трансформаций, одним из важнейших аспектов которых является информатизация всех сфер жизни.

 

Мир–системное ядро и его информационализация

На рубеже столетий ведущие страны мир–системного ядра определяются понятием информационального общества. Понятие мир–системного ядра утвердилось в контексте школы мир–системного анализа. Ее основателем можно считать одного из ведущих представителей французской исторической школы «Анналов» Ф. Броделя. Мир–системный глобализм, наиболее ярким представителем которого выступает И. Валлерстайн, заявил о себе на основе глобализационной парадигмы через синтез и комплексное осмысление данных экономики, социологии, истории, культурологии и многих других дисциплин. Предметом анализа был избран мир как целое.

И. Валлерстайном и его последователями было признано, что в современном мире мировая система является первичной относительно национальных государств. Следовательно мировая экономика, мировые политические институты и процессы имеют собственную логику развития и структурную динамику, так что могут быть моделированы на основе методологии структурно–функционального анализа. Поэтому характер функционирования социальных объектов как элементов мировой системы не может быть адекватно представлен в процессе их анализа в качестве независимых переменных. В мировой системе целостные глобальные структуры все больше определяют параметры ее частей. Человечество было осмыслено как целостная, динамическая структурно–функциональная социально–экономическая система, которая имеет многоуровневую иерархическую природу и состоит из многих взаимодействующих компонентов, имеющих неодинаковое значение в пределах глобальной системы как таковой.

Мировая система, соответственно, рассматривается как динамическое взаимодействие экономической, военно–политической и социокультурной подсистем, соотнесенных с демографическими и другими факторами. Со времени утверждения капитализма (и здесь следует вспомнить К. Маркса) именно экономическая подсистема признается ведущей и системотворящей, хотя она действует в режиме обратной связи с военно–политической и социокультурной подсистемами и демографическим фактором. Ведущая, движущая роль в процессе мировой интеграции в последние столетия признается за капиталистической мировой экономикой, базирующейся на непрерывном накоплении капитала. С ней связано усиление интеграционных, по принципу дополнительности и неэквивалентного обмена, тенденций в хозяйственной сфере разных стран и регионов.

Для согласования позиций приверженцев мир–системного анализа и цивилизационного подхода следует определить те цивилизационные структуры, которые входят в разграничиваемые И. Валлерстайном мир–системное ядро, полупериферию и периферию. Мир–системное ядро охватывает Запад как таковой, в виде его двух основных субцивилизационных компонентов — Северной Америки и Западной Европы, а также Японию, которая принадлежит к Японско–Дальневосточной (Японской или Тихоокеанской, по С. Хантингтону) цивилизации Китайско–Дальневосточного цивилизационного мира. Подобным образом можно соотнести определенные цивилизации и их части и конкретные страны с зонами полупериферии и периферии. И если мир–системное ядро соответствует информациональному типу общества, то полупериферия находится на индустриальном уровне, а периферия охватывает бедные аграрно–ресурсодобывающие страны, которые практически не имеют шансов улучшить свое положение. Как на большом фактическом материале доказала Б. Столлингз, другие регионы мира организуют свои экономики вокруг этого ядра в отношениях многоаспектной зависимости. В то время, как основные сегменты экономики всех стран связаны в глобальную сеть, отдельные сферы и части стран и целых регионов не подключены к процессам изготовления, накопления, трансляции и трансформации информации в планетарном масштабе. И хотя информационализация мир–системного ядра влияет на всю планету, и в этом смысле ее можно считать глобальной, тем не менее огромное большинство людей на земле не работает в ее системе и не пользуется ее продуктами. Поэтому критерием размежевания стран мир–системного ядра, полупериферии и периферии может считаться мера привлечения к глобальному информационализму.

Регионализация экономической жизни планеты никак не противоречит утверждению глобальной мир–системной экономики. Можно говорить о существовании глобальной экономики потому, что мощные экономические агенты действуют на всей планете. Но эта экономика не отгорожена от политических систем. На нее влияют национальные правительства и региональные межгосударственные, а кое–где (как в Европейском Союзе) и надгосударственные органы. Вопреки планетарному эффекту от становления и функционирования глобальной экономики ее существование, как показали западные экономисты, определяет лишь отдельные, пусть подчас и ведущие, экономические сферы определенных стран и регионов пропорционально конкретному положению страны и региона в международном разделении труда. Экономическая регионализация также является характерной особенностью глобальной экономики, системообразующим центром которой выступает определенное И. Валлерстайном мир–системное ядро.

Концепция мир–системного ядра, сети, которое К. Омае в свое время назвал «мощью триады» имеет конкретную экономическую определенность. Концентрация ресурсов в мир–системном ядре — странах «большой семерки» — еще более красноречивая. Так, в 1990 г. последние давали 90,5% мировой высокотехнологической продукции и владели 80,4% глобальной вычислительной мощности. Различие человеческих ресурсов еще более выразительное. В 1985 г. среднемировой показатель научного и технического персонала составлял 23 442 человека на 1 млн населения. Но в странах, которые развиваются, на миллион населения их приходилось 8263 лица, в развитых странах — 70 452, в Соединенных Штатах — 126 200, т. е. более чем в 15 раз больше, чем в странах тогдашнего «третьего мира». Что же касается затрат на научно–исследовательские программы, то в 1990 г. затраты Северной Америки составляли 42,8% от мировых, а страны Латинской Америки и Африки, вместе взятые, расходовали на это меньше 1% той же общей суммы.

В 1988 г. Соединенные Штаты, Европейский Союз и страны Азиатско–Тихоокеанского региона во главе с Японией, как главные экономические регионы мира, давали 72,8% мирового промышленного производства. На рубеже 80–90‑х гг. минувшего века международная торговля зыждилась преимущественно на обмене между США, Западной Европой и Азиатско–Тихоокеанским регионом: в 1992 г. экспорт товаров и услуг из Европейского Союза в Соединенные Штаты составлял 95 млрд долл., а импорт США в ЕС — 111 млрд долл. Экспорт товаров и услуг США в Азиатско–Тихоокеанский регион равнялся 128 млрд долл., а в обратном направлении — 215 млрд долл.

Сегодня наблюдается дальнейшая реализация таких тенденций. Мир–системное экономическое ядро также состоит из Северной Америки (вместе с Канадой и Мексикой после подписания соглашения НАФТА в 1992 г. и его вступления в силу с 1 января 1994 г.), Европейского Союза (особенно после его расширения в 1995 г. за счет Австрии, Швеции и Финляндии и включения большинства стран Центральной Европы и Восточной Прибалтики в 2004 г.) и Азиатско–Тихоокеанского региона при (даже вопреки валютно–финансовому кризису 1997–1998 гг.) возрастающей роли Южной Кореи, Тайваня, Сингапура, Индонезии, Таиланда, Малайзии, но прежде всего — Китая (вместе с Гонконгом) с его мощной бизнес–диаспорой.

Распределение мира на ведущие информациональные страны мир–системного ядра и прочее человечество непосредственно определяется новейшим международным разделением труда. Глобальной экономике присущи взаимозависимость, асимметричность, регионализация и выборочная включенность в ее сеть стран и их экономических секторов. Проблеме международного разделения труда в конце XX в. посвящено значительное количество специальных исследований. Из них следует, что признаком структуры современной мировой экономики является «соединение постоянной архитектуры с непостоянной геометрией». Архитектура глобальной экономики отражает асимметрично взаимозависимый мир, организованный вокруг трех ведущих регионов. Он все больше поляризуется по оси противостояния между преуспевающими, информациональными, богатыми и обездоленными, бедными регионами.

Вокруг мир–системного треугольника богатства, власти и технологии организуются другие регионы мира по иерархическому принципу в асимметрично взаимосвязанную сеть, конкурируя между собою за привлечение капиталов и новейших технологий. Как констатирует Б. Столлингз, объемы торговли и инвестиций одновременно возрастают внутри так называемой триады (США, Япония, Европейский Союз) и в любой из ее составляющих. Другие области постепенно маргинализируются. Вследствие этого внутри мир–системного ядра наблюдается экономическая взаимозависимость, лишенная элементов гегемонии. Разные типы капитализма, существующие в трех отмеченных регионах, составляют причину отличий в экономическом развитии, порождая конфликты и сотрудничество, различия и сходство.

Среди трех доминирующих центров — Северной Америки, Объединенной Европы и Азиатско–Тихоокеанского региона — последний есть наиболее уязвимым, поскольку больше, чем два другие, зависит от краткосрочных инвестиций и открытости рынков других регионов. Это наглядно продемонстрировал восточноазиатский валютно–финансовый кризис 1997–1998 гг. Но переплетение экономических процессов, имеющее место в этой тройке, делает их судьбы практически нераздельными. Так, указанный кризис, содействуя оттоку капитала из Азиатско–Тихоокеанского региона в два других центра мир–системного ядра, преимущественно в США, что пошло последним на пользу, вместе с тем сузил его рынок, что отрицательно отразилось на экономике самых США.

Важно также отметить, что отдельные страны полупериферии и периферии включаются в глобальное экономическое разделение труда именно через интенсификацию своих связей с одним из трех доминирующих регионов и их лидеров, которые приналежат к «большой семерке»: со США и Канадой в Северной Америке; Германией, Великобританией, Францией и Италией в Европе; Японией в Азиатско–Тихоокеанском регионе. Северная Америка в такой роли выступает по отношению к странам Латинской Америки и, частично, Тихоокеанского бассейна; Европейский Союз — к странам Средиземноморья, находящимся за его пределами, Центрально–Восточной Европы (прежде всего к присоединившимся к нему в 2004 г.) и России; Япония — к странам Азиатско–Тихоокеанского региона и, все больше, Южной и Центральной Азии и востоку Российской Федерации. При этом отметим, что в 90‑х гг. наблюдался все возростающий экспорт капитала из Японии в Латинскую Америку, преимущественно в страны Тихоокеанского бассейна (Перу, Чили и др.). Вместе с тем группа стран юга Латинской Америки — Бразилия, Аргентина, Уругвай и Парагвай, объединенных в торговую ассоциацию МЕРКОСУР (которая может стать основанием южноамериканской зоны свободной торговли, при том, что ее ассоциированными членами уже являются Чили и Боливия), экспортировала свои товары больше всего в страны Европейского Союза.

В этом отношении показательным является опыт стран НАФТА, экономическая интеграция которых стала ответом региона глобальным вызовам современности. Среди этих вызовов выделяют, во–первых, качественные изменения глобальной среды, связанные с окончанием холодной войны и переориентацией отношений международной конкуренции и соперничества; во–вторых, регионализацию международных отношений, являющуюся обратной стороной глобализации; в-третьих, дезинтеграцию «третьего мира» как прежде группы сконсолидированных аутсайдеров мирового развития — на более успешных (большинство стран Юго–Восточной Азии) и практически бесперспективных (почти все страны Черной Африки) субъектов.

Но, наверное, еще большую роль в создании НАФТА сыграли внутренние факторы стран–участниц, а именно — интеграция и крепкая взаимосвязь их экономических систем (доинтеграционный уровень экономической взаимозависимости, т. е. часть региональной торговли во всей внешней торговле, достигал для Мексики и Канады 70, а для США — 25%) и миграция рабочей силы, особенно из Мексики в США. Масштабному развертыванию интеграционного процесса в Северной Америке способствовало и то, что все три страны имеют федеративное устройство. Это облегчает непосредственные связи между их штатами и абсорбирует отрицательные импульсы локального сепаратизма (Квебек), несколько предотвращая перерастание автономизма федеральных единиц в угрожающие для целостности стран формы путем продвижения данных единиц на международную арену на региональном уровне.

Североамериканское соглашение о свободной торговле предоставляет странам–участницам больше возможностей в достижении национальных рубежей экономического развития и реформирования (случай Мексики). Цель вхождения в интеграционное объединение НАФТА для стран–участниц состояла, во–первых, в возрастании и развитии их экономического потенциала, прежде всего благодаря либерализации внешней торговли и международного инвестирования; во–вторых, в совершенствовании их отраслевой структуры и оптимизации использования ресурсно–производственных преимуществ стран с разным уровнем экономического развития при условиях ускорения научно–технического прогресса; в-третьих, в укреплении экономических позиций региона на мировом рынке при условиях возрастания международной конкуренции со стороны ЕС и Восточной Азии.

Австралия и Новая Зеландия (между которыми с 1 июля 1990 г. упразднены торговые ограничения и барьеры) фактически интегрировали свои экономики. При этом они крепко завязаны на Японский и Североамериканский регионы, мало чем уступая им по уровню информационализации экономики. Ближний и Средний Восток, преимущественно благодаря добыче нефти и газа, существенным образом интегрован в глобальные финансовые и энергетические сети, но большинство стран этих регионов мало информационализированы и, к тому же, чрезвычайно уязвимы в экономическом и любом другом отношении ввиду геополитических амбиций США, ведущих стран Европейского Союза (в котором, как показала Иракская война 2003 г., позиции Британии, с одной стороны, Франции и Германии — с другой — принципиально отличаются). А Черная Африка, сохраняя свою экономическую зависимость от бывших колониальных государств, преимущественно Франции и Великобритании, все больше маргинализируется и деградирует. Тем не менее на этом континенте существуют некоторые одиночные исключения, в частности Южно–Африканская Республика, которая среди африканских стран является наиболее продвинутой в сторону информационализма. Поэтому не исключено, что со временем это государство, при условиях развития интеграционных процессов со своими соседями (Мозамбиком, Зимбабве, Ботсваной, Намибией, Анголой и др.), могло бы стать локомотивом, который вывел бы прочие страны южноафриканского региона из их отсталости и нищеты.

В границах мир–системного ядра социально–экономическое развитие и характер информационального общества имеют довольно отличные формы. Наиболее ярко это видно при сравнении Соединенных Штатов и Японии. США, где базируются основные ТНК и концентрируется большая часть мирового капитала, в конце XX в. целеустремленно развивали у себя новейшие информационные технологии, использование которых обеспечивало, кроме прочего, контроль над валютно–финансовыми потоками в масштабах планеты, а затем — и сверхприбыли. Вместе с тем традиционным областям промышленности (металлургия, машиностроение, текстильное производство) отводилось значительно меньше внимания, что и привело (при чрезвычайно высоком, сравнительно с большинством других стран, уровне оплаты труда) к определенному застою в этих областях и некоторой сдаче позиций конкурентам с Далекого Востока, Юго–Восточной Азии и Западной Европы.

В целом, подчеркивает М. Кастельс, в современном информациональном мире Япония и США представляют собой противоположные полюса. Можно констатировать наличие общей тенденции возрастания во всех странах информациональной экономики удельного веса профессий, связанных с информационализацией (менеджеров, профессионалов во всех сферах деятельности, техники), а также работников торговли и конторских служащих. В США и Канаде эта категория лиц уже в начале 1990‑х гг. составляла почти треть рабочей силы. Во Франции и Германии занятые в этих сферах лица составляли четверть рабочей силы, а в Японии — около 15%.

Параллельно повышается удельный вес малоквалифицированного труда, главным образом благодаря развитию торговли. Однако это происходит не так быстро, как возростание занятости в высококвалифицированных, связанных с информационализацией, сферах. Так, в США полуквалифицированнные кадровые работники сферы услуг увеличили свою долю в профессиональной структуре занятости, но не так быстро, как группы менеджеров и профессионалов. В 1991 г. они составляли лишь 13% рабочей силы, а вместе с полуквалифицированными рабочими транспорта — 17,9%. В противоположность этому высшие категории менеджеров, профессионалов и техников в том же году составляли 29,7% занятого населения.

Подобные тенденции наблюдаются и в Канаде, где к 1992 г. количество полуквалифицированных работников в сфере услуг достигло 13,7%, а количество менеджеров, профессионалов и техников возрастало еще быстрее и составило 30,6%. Сходная картина фиксируется и в ведущих странах Западной Европы. Соединенное Королевство к 1990 г. даже вышло на первое место среди стран «большой семерки» по проценту менеджеров, профессионалов и техников в общей структуре занятости (32,6 сравнительно с уже приведенными 29,7% в США и 30,6% в Канаде, 26,9% — в Германии и 25,9% — во Франции, не говоря уже о 14,9% в Японии). При этом в западноевропейских странах заметны несколько различные тенденции. Так, во Франции в высших профессиональных группах высок удельный вес техников (12,4 сравнительно с 8,7% в Германии), а в Германии подобный показатель касается высококвалифицированных профессионалов (13,9 сравнительно с 6% во Франции). В Японии объем занятости в сферах полуквалифицированного труда с 1955 по 1990 гг. возрос с 5,4 лишь до 8,6%, а количество менеджеров за этот же отрезок времени в Японии возросло на 46,2%, но составляло лишь 3,8% занятого населения (сравнительно с 12,8% — в США).

С такой динамикой параллельного возрастания количества занятых высококвалифицированным, связанным с информационными технологиями, и полуквалифицированным и малоквалифицированным трудом (при опережающих темпах в первой группе) связана отмеченная западными исследователями поляризация в распределении доходов в США и большинстве других наиболее развитых стран. Меньше всего это присуще Японии.

Фундаментальными исследованиями последней четверти минувшего века в области истории экономики было доказано, что именно развитие технологий всегда, особенно в индустриальную эру, играло ведущую роль в процессе экономического роста. Тем более это касается современной информационной эпохи.

Статистические данные относительно возрастания производительности свидетельствуют, казалось бы, о другом. Высочайшие показатели ее роста в наиболее развитых странах приходятся на период с 1950 по 1973 гг., когда новые технологии и инновации, которые появились во время Второй мировой войны, распространялись в производственной сфере и положительно влияли на экономические показатели в целом. В начале 1970‑х гг. производственный потенциал этих технологий исчерпался, а появление новых информационных технологий тогда еще не смогло сдержать замедления роста производительности в два следующих десятилетия.

Тем не менее в 1990‑х гг. в большинстве наиболее развитых стран ситуация качественно изменилась, главным образом благодаря распространению электронно–информационной техники массового потребления (персональные компьютеры, мобильные телефоны и т. п.). Ибо, как известно из истории техники и экономики, между появлением новых технологий и их революционизирующим воздействием на экономическую систему как таковую должно пройти определенное время, в течение которого первые распространяются и адаптируются производством. Так, электрический двигатель появился в 1880 г., но его реальное влияние в сфере производства началось лишь с 1920‑х гг. Аналогичным образом информациональная технологическая парадигма, сформировавшаяся к середине 1970‑х гг., начала по–настоящему воплощаться во все ведущие и, что особенно важно, новейшие, в значительной мере ею же сформированные области экономики в последнем десятилетии XX в. И если в последней четверти истекшего века в области услуг, где информационные технологии мало или вообще практически не нужны, возрастание производительности почти не наблюдалось, то, скажем, в США в сфере телекоммуникаций, воздушных и железнодорожных перевозок, производительность в 1983 г. по сравнению с 1970 г. возростала от 4,5 до 6,8% в год.

Еще более выразительным было возрастание производительности в новейших наукоемких сферах, связанных с производством электроники, в наиболее развитых в информационном отношении США и Японии. С 1973 по 1979 гг. в этих секторах производительность возрастала в США в среднем на 1% в год, но потом темпы прироста резко подскочили и с 1979 по 1987 гг. уже составляли приблизительно 11% в год. Япония демонстрировала подобную тенденцию, а Франция и Германия, страны Евросоюза в целом заметно отставали от них. Подобные тенденции в США имели место и в 1990‑х гг., но касались уже не только электронного производства, но и производственного сектора в целом. Так, в 1993–1994 гг. годовой прирост производительности достиг 5,4%, причем наукоемкие сферы, в первую очередь электроника, как и раньше, опережали традиционные области. При этом в течение 1991–1994 гг. возрастание производительности во всей экономике, включая сферу услуг, составляло приблизительно 2% в год, что было вдвое выше показателя 1980‑х гг..

Итак, 70‑е гг. минувшего столетия в наиболее развитых странах мира, а затем, прямо или опосредствованно, и в глобальном масштабе действительно стали не только временем информационно–технологической революции, но и качественным рубежом в эволюции капитализма. Это совпало с определенными застойными явлениями в мировой экономике, вызванными исчерпанием продуктивных возможностей кейнсианства, ориентированного на внутреннее обустройство экономических систем отдельных стран, но не рассчитанного на формирование глобальной экономической мир–системы, энергетического кризиса и резкого роста цен на энергоносители, что было обусловлено главным образом арабо–израильскими войнами, как и возрастанием в развитых странах затрат на социальные программы, государственной задолженности, инфляции и т. п.

Во всех развитых странах фирмы отреагировали на такие угрожающие тенденции избранием новых стратегий экономического поведения, более адекватных условиям глобально–информациональной эпохи, в частности возрастанию объемов мировой межрегиональной торговли и объемов прямых иностранных инвестиций во всем мире. Последнее и стало движущей силой экономических трансформаций и роста в ведущих странах мира, частично и в его индустриальной полупериферии, при условиях утверждения глобально–информациональной системы.

Вместе с тем внедрение новейших информационных технологий обусловило возможность качественного увеличения товаропотоков и ускорения движения капитала в мировом масштабе. Вдобавок, активную роль в преодолении кризисных тенденций, поддержке своих фирм и внедрении во все сферы жизни новейших информационных технологий играли правительства ведущих мировых держав. Поэтому, отметил Р. Нельсон, новейшая теория экономического роста должна базироваться на понимании взаимосвязи между технологическими новациями и возможностями фирм и национально–государственных институтов А это определяет необходимость рассмотреть процессы формирования информациональной экономики в разных странах «большой семерки», Китае, Индии и др., где, как известно, функции и отношения между фирмами, государственными институтами и социокультурными основами жизни общества и отдельных людей существенным образом отличаются.

 

Мегаполисы как явление глобально–информациональной эпохи

Индустриальному обществу были присущи бурная, прежде всего промышленная, урбанизация и связанные с нею экологические проблемы, противоречивые социально–экономические и социокультурные трансформации. Эти тенденции, вопреки популярной некоторое время футурологической концепции деурбанизации, которая якобы должна происходить в условиях информационализации общества при появлении феномена «электронного коттеджа», продолжают реализовываться и в глобалистско–информациональную эпоху. Характерным ее признаком является создание и стремительное развитие мегаполисов как информациональных урбанистских агломераций с населением около или более 10 млн, как правило, вокруг больших городов — Токио, Нью–Йорка, Мехико, Шанхая и др.

Это происходит потому, что мегаполисы являются: во–первых, центрами экономического, технологического и глобального динамизма в своих странах и в глобальном масштабе, реальными двигателями развития, так что экономическая судьба стран, будь–то США или Китай, зависит от результатов работы мегаполисов; во–вторых, центрами культурных и политических инноваций; в-третьих, связующими звеньями всех видов глобальных сетей, в том числе системы Интернет, которые зависят от телекоммуникаций и «телекоммуникаторов», сосредоточенных в этих центрах. Вопреки всяческим сбоям и недоразумениям, вызываемым чрезмерным сосредоточением людей, и мероприятиям, которые осуществляются во многих странах с целью сдерживания чрезмерно быстрого увеличения численности населения в мегаполисах, на обозримое будущее прогнозируется тенденция к их увеличению.

13 мегаполисов имели в 1992 г. население больше 10 млн. Это Токио, Сан–Паулу, Нью–Йорк, Мехико, Шанхай, Бомбей, Лос–Анджелес, Буэнос–Айрес, Сеул, Пекин, Рио–де–Жанейро, Калькутта, Осака. Симптоматически, что ни один не находится в Европе, 2 — в США, 4 — в Латинской Америке, а прочие — в странах Азии (1 — в Южной Корее и по 2 — в Японии, Китае и Индии). К этим гигантам вплотную приближаются Москва, Джакарта, Каир, Дели, Лондон, Париж, Лагос, Карачи, Тяньцзинь и некоторые другие города. 4 из наибольших мегаполисов мира (Токио, Сан–Паулу, Бомбей и Шанхай) превысят, по прогнозам, в 2010 г. 20‑миллионную пометку, при том что население Бомбея должно преодолеть отметку в 25 млн, а Токио — приблизиться к 30 млн. Кроме того, при условии дальнейшего бурного роста южнокитайского района Гонконг — Гунчжоу (население каждого из этих городов превышает 6 млн) здесь сформируется огромная городская агломерация с населением в 40–50 млн человек.

Огромные города были присущи азиатским странам, в частности Китаю, и в минувшие времена. Но определяющими, системообразующими свойствами современных мегаполисов является не сосредоточение многомиллионного населения, а то, что они выступают узлами глобальной экономики, концентрируют властные, производственные и менеджерские функции стран, регионов и планеты в целом, создают и распространяют информацию, контролируя ее оборот. Мегаполисы сосредоточивают и олицетворяют глобальную экономику, связывают между собою информационные сети и концентрируют власть в мире. Больше того, в них сосредоточиваются как наиболее активные, деятельные и обеспеченные люди, включенные в глобально–информациональные структуры, так и обездоленные, стекающиеся сюда в надежде на лучшую судьбу. В результате мегаполисы повсюду становятся воплощением полярности современного общества, что одинаково относится как к Нью–Йорку, так и к Мехико или Джакарте.

Мегаполисы являются узловыми пунктами и центрами власти информационной эпохи потому, что они контролируют и определяют конфигурацию потоков. Пространство потоков основывается на электронных сетях, которые имеют свои узлы и коммуникационные центры, организованы иерархически, соответственно своему удельному весу в этой сети. Современное информациональное общество развитых стран, как и все более глобально–информациональное общество, группируется вокруг потоков: капитала, информации, технологий, организационного взаимодействия, символов и т. п. Эти потоки циркулируют через соответствующие сети. Через сети реализуются доминирующие в обществе процессы. Именно сети связывают разные места (населенные пункты) и наделяют каждое из них ролью и весом в иерархии создания богатства, обработки информации и утверждения власти, которые, в конечном счете, обусловливают судьбу определенной местности, страны или региона.

Первые мегаполисы информационального общества возникли в информационно наиболее развитых странах мира, США и Японии, вокруг Нью–Йорка, Лос–Анджелеса и Токио, а также в районе Осаки и залива Сан–Франциско, как и в других районах Соединенных Штатов с характерными для них сетями предместий — вокруг Чикаго, Детройта и т. п.

Вид современного североамериканского информационального мегаполиса, хорошо исследованного на примере Нью–Йорка, определяется бурным ростом предместий, застроенных подключенными к электронно–информационным сетям семейными усадьбами и включенными в это пространство учреждениями, фирмами и предприятиями, при оттоке жителей в эти предместья из центров городов (сети), превращающихся в сугубо деловые центры. Связь в такой среде осуществляется не железными дорогами и линиями метро, а автомагистралями и электронными средствами коммуникаций. Новые урбанистические районы в США отмечены не пентхаузами старых городских богатеев или лачугами городской бедноты, а изолированными, окруженными газонами, домами на одну семью, что принадлежат представителям численно превосходящего среднего класса. Это, разумеется, не ликвидирует разительных отличий между бедными, населенными преимущественно чернокожими (как в Нью–Йорке, Чикаго или Детройте), и богатыми, почти исключительно белыми предместьями, но заполняет пропасть между ними.

Несколько иную ситуацию в плоскости урбанистических процессов наблюдаем в мегаполисах Западной Европы конца XX в. Экономическим двигателем города, как и в США, остается центр, учреждения которого включены в сеть глобальной экономики. Он, имея развитую информационно–коммуникационную инфраструктуру, развивается благодаря обработке информации и выполнению контрольных функций. Таким образом, он функционирует не сам по себе, а как узел потоков информации, капиталов и т. п., связанный с аналогичными узлами на всех континентах. Тем не менее предместья европейских городов социально диверсифицированы значительно больше, чем в Соединенных Штатах. Здесь имеем традиционные рабочие предместья в виде жилых массивов многоквартирных домов, населенных преимущественно молодежью, которая принадлежит к среднему классу, непрестижные жилые массивы, где подавляющее большинство составляют эмигранты, и др.

Чем ниже положение города в информационной сети, тем прочнее он сохраняет традиционные черты и, соответственно, чем весомее его позиция в сети информационных и финансовых потоков, тем выше роль информационных услуг в его деловом центре и интенсивнее осуществляется реструктуризация городского пространства. Этот вывод, похоже, касается и большинства мегаполисов азиатских и латиноамериканских стран.

Вместе с тем на примере формирования мегаполисов вокруг залива Сан–Франциско (Сан–Франциско — Беркли — Окленд — Сан–Хосе — Силиконовая долина) и, тем более, в низовье р. Сицзян или Жемчужной речки (Гонконг — Макао — Цзяньминь — Чжаоцин — Фошань — Гуаньчжоу — Хойнчжоу) видим становление полицентрических мегаполисных агломераций. Внешне им во многом подобны городские агломерации стадии индустриального общества (Манчестер — Ливерпуль, Рурский бассейн, Донбасс и др.). Но на доинформациональной стадии развития такие агломерации возникали в районах, богатых естественными ресурсами (в особенности при наличии угля и железной руды), хорошо связанных с другими промышленными центрами традиционными системами сообщения (водный транспорт и железные дороги). В отличие от этого новейшие городские агломерации глобально–информационной стадии развиваются безотносительно к местонахождению полезных ископаемых.

Подъем информациональной городской агломерации вокруг залива Сан–Франциско был непосредственно связан с информационной революцией, символом которой стала расположенная в том районе Силиконовая долина — мировой центр создания новейших электронно–информациональных технологий и их программного обеспечения, над чем здесь работает четверть миллиона специалистов. Именно в Силиконовой долине были разработаны микропроцессор и микрокомпьютер, огромное множество других технологических изобретений, без которых современная информациональная экономика была бы невозможной.

История этого центра мировых информациональних новаций начинается с организации в Силиконовой долине (округ Санта Клара, 30 миль на юг от Сан–Франциско, между Стенфордом и Сан–Хосе) в 1951 г. Стенфордского индустриального парка с дальнейшим, когда он был заполнен, созданием электронных фирм вдоль шоссе по направлению к Сан–Хосе. Силиконовая долина, при щедром финансировании и наличии больших заказов со стороны Министерства обороны США, была сформирована именно как инновационная среда благодаря концентрации технологического знания, сосредоточения высококвалифицированных инженеров и больших, расположенных в городах этого района, университетов (институциональным лидером среди которых на начальных стадиях был Стенфордский университет).

В середине 50‑х гг. минувшего столетия Силиконовая долина с расположенными рядом университетами Стенфорда и Беркли еще не была ведущим центром американской электроники и уступала в этом отношении Массачусетскому технологическому институту. Но уже к началу 1970‑х гг. она стала ведущей ячейкой технологически–информационных знаний и заметно опередила аналогичные центры Новой Англии, в частности расположенные вдоль Бостонского шоссе № 128. Решающую роль в этом имела социальная и индустриальная организация компаний, а именно: негибкость массачусетских, что блокировало инициативу изобретателей и внедрение новаций; и способность к стимуляции и быстрому внедрению изобретений в Северной Калифорнии при условиях распространения знаний благодаря переходу работников с работы на работу, ответвлению дочерних фирм от более крупных и старых, постоянному неформальному общению специалистов разных фирм, приему на работу десятков тысяч специалистов со всего мира и т. п.

Бурное развитие компьютерных технологий и программ с 1980‑х гг. стимулировалось быстро возрастающим рынком микрокомпьютеров. Но важную роль сыграли и военные заказы, связанные, в частности, с программой «звездных войн» Р. Рейгана. Вдобавок в предпоследнем десятилетии минувшего столетия экономика наиболее развитых стран, прежде всего членов «большой семерки», осуществляла системную реструктуризацию, в которой новая информационная технология играла фундаментальную роль и сама решающим образом формировалась этой своей ролью.

Информационно–технологическая революция содействовала формированию инновационной среды, требующей пространственной концентрации исследовательских центров, учреждений высшего образования, передовых в технологическом отношении компаний, разветвленной системы финансирования инновационных исследований, развитой инфраструктуры и т. п. Все это наилучшим образом объединялось в агломерации городов, расположенных вокруг залива Сан–Франциск — мегаполиса с населением около 6 млн человек. Культурная, финансовая и технологическая мощность мегаполиса (это касается и районов Лос–Анджелеса, и Токио или Сеула, и Парижа) делает его привлекательной средой для новейшей технологической революции и информациональных прорывов. Меньшие и более отдаленно расположенные города имеют меньше предпосылок для разработки и внедрения новейших технологий даже при подключенности к мировым информационным потокам.

Данная ситуация в последнее время сочетается с образованием вторичных высокотехнологических, часто в виде децентрализованных систем, инновационных ячеек, которые ответвляются от более старых и мощных. Такие новейшие ячейки особенно характерны для стран Восточной и Юго–Восточной Азии (Тайвань, Сингапур, Малайзия и т. п.) в ситуации американо–японской конкуренции, при условиях возрастания технологического потенциала в филиалах американских ТНК и стремлении японских электронных фирм в массовом порядке децентрализовать свое производство с целью глобализации экспорта.

На примере развития Силиконовой долины хорошо видна важность теснейшей постоянной связи передовых научно–информационных центров с высокотехнологическими фирмами других регионов. Как показал Р. Гордон, в новом глобальном контексте локализованная агломерация не составляет альтернативы пространственному рассеянию, становясь главной базой для участия региональных экономик в глобальной сети. «Регионы и сети становятся взаимозависимыми полюсами в границах новой пространственной мозаики глобальных инноваций».

Другим, существенным образом отличным от северокалифорнийского, примером становления мегаполиса (даже над–мегаполиса) новейшего информационального типа является процесс, происходящий в течение двух последних десятилетий в Южном Китае вокруг оси Гонконг — Гуаньчжоу. Здесь мы не видим мирового лидера разработки и внедрения новейших информациональных технологий масштаба Силиконовой долины (хотя информационная инфраструктура и электронная промышленность Гонконга высоко развиты), но тем не менее наблюдаем огромную концентрацию человеческих масс, разнообразных фирм и технологий, которые питаются в значительной мере благодаря огромным иностранным инвестициям.

На конец 1990‑х гг. эта супергородская агломерация охватывала площадь свыше 50 тыс. км2 с общим населением в 40–50 млн (в зависимости от того, как его территориально определять). В отличие от классических североамериканских мегаполисов она состоит не из совокупности взаимосвязанных, однако автономных, городских и пригородных единиц, быстро становится структурно единым в экономическом и функциональном отношении целым. Сегментированное разнообразие любого из ее районов зависит от функционирования этого надмегаполиса как целого. По мнению М. Кастельса, основой такого впечатляющего развития выступают следующие три взаимосвязанных явления.

1. Экономическая трансформация Китая и его (в значительной мере через Гонконг) тесная связь с глобальной экономикой, при осуществлении огромных иностранных капиталовложений в этот район через Гонконг и преобразовании Гуаньчжоу в связующее звено между гонконгским бизнесом и экономикой провинции Гуандун, внутреннего Китая в целом.

2. Перестройка экономической базы Гонконга в течение 1990‑х гг. в сторону резкого, почти вдвое, сокращения ее традиционной производственной базы при бурном развитии занятости в сфере услуг и преобразовании города в глобальный деловой центр.

3. Инициированная и инвестиционно обеспеченная деловыми кругами Гонконга бушующая индустриализация, которая, используя местные семейные сети социально–экономических связей, в считанные годы охватила города и городки в дельте р. Сицзян, испытавшие огромный наплыв рабочей силы и в которых были созданы десятки тысяч преимущественно экспортоориентированных предприятий.

Параллельно еще более масштабный сверхмегаполис формируется в Японии, где функционально уже единый район Токио — Йокогама — Нагоя связывается с агломерацией Осака — Кобе — Киото, образуя наибольшую в истории человечества урбанистическую систему не только по численности населения, но и по своей экономической и технологической мощности. При наличии передовой научно–технологической и электронно–информациональной базы и наиболее современного в технологическом и организационном отношении производства, огромных капиталов и образованного, трудолюбивого и неприхотливого населения такой сверхмегаполис центральной части о. Хонсю может стать образцом объединения творческого потенциала и продуктивных производственных информационно–технологических инноваций XXI в.