Часу в шестом утра, в просторной и светлой комнате, у самого изголовья постели, накоторой лежал не пришедший еще в чувство Рославлев сидела молодая девушка; глубокая, неизъяснимая горесть изображалась на бледном лице ее. Подле нее стоял знакомый уже нам домашний лекарь Ижорского; он держал больного за руку и смотрел с большим вниманием на безжизненное лицо его. У дверей комнаты стоял Егор и поглядывал с беспокойным и вопрошающим видом на лекаря.
- Слава богу! - сказал сей последний, - пульс начинает биться сильнее; вот и краска в лице показалась; через несколько минут он должен очнуться.
- Но как вы думаете, - спросила робким голосом молодая девушка, - этот обморок не будет ли иметь опасных последствий?
- Теперь ничего нельзя сказать, Ольга Николаевна! Если причиною обморока была только одна потеря крови, то несколько дней покоя… но вот, кажется, он приходит в себя…
- Я не могу долее здесь оставаться, - сказала Оленька, вставая, - но ради бога! если он будет чувствовать себя дурно, пришлите мне сказать…
Несчастный!.. - Она закрыла руками лицо свое и вышла поспешно из комнаты.
- Побудь с своим барином, - сказал Егору лекарь, уходя вслед за Оленькой, - а я сбегаю в аптеку и приготовлю лекарство, которое подкрепит его силы. Рославлев открыл глаза, привстал и с удивлением посмотрел вокруг себя.
- Что это?.. - спросил он тихим голосам. - Где я?
- В доме у Николая Степановича, сударь! - отвечал Егор, подойдя к постели.
- У какого Николая Степановича?..
- Ижорского, сударь!
- Ижорского?.. - повторял Рославлев. - Ах да, знаю!.. Ижорского!.. Но зачем мы здесь?.. когда приехали?.. Я ничего не помню… Постой!.. Мне кажется, вчера я заснул в телеге!.. Да! точно так!.. гроза… кладбище… сумасшедшая
Федора… Боже мой!.. свадьба! Ах, Егор! какой я видел страшный сон! Егор поглядел с сожалением на своего господина и, покачав печально головою, сказал:
- Что об этом говорить, сударь! успокойтесь! Вы не очень здоровы.
- Кто? я? Да! я чувствую какую-то слабость… Но я не могу понять, для чего мы здесь, а не там?.. Постой! мне помнится, что лошади стали… ты пошел за людьми… да, да! я не во сне это видел, - и вдруг мы очутились здесь. Да что ж ты молчишь?
- То-то, сударь! вы изволите смеяться над нашим братом: и дурачье-то мы, и всякому вздору верим; а кабы вы сами не ходили вчерась на кладбище…
- Как! - вскричал Рославлев, - так я был на кладбище?.. Я видел это не во сне?.. Ну что же? говори, говори!.. - продолжал он, вскочив с постели; бледные щеки его вспыхнули, глаза сверкали; казалось, все силы его возвратились.
- Успокойтесь, сударь! - сказал Егор.- - Присядьте! я все вам расскажу.
- Все?
- Да, сударь, все, что знаю. Вчера ночью, против самой кладбищной церкви, наши лошади стали, а телега так завязла в грязи, что и колес было не видно. Я пошел на мельницу за народом, а вы остались на. дороге одни с ямщиком.
- Да, точно так. Говори, говори!..
- Я пришел на мельницу; уж стучал, стучал, насилу достучался; видно, Архип хватил за ужином через край бражки. Я сбирался уж выбить окно… глядь! слава богу, проснулись. Пока я им толковал, в чем дело, пока вздули огонь и Архип с своими ребятами одевался, прошло этак с полчаса времени; Архип засветил фонарь, и мы вчетвером отправились на дорогу. Приходим - телега стоит на прежнем месте, а ни вас, ни ямщика нет. Что за причина такая?.. Мы принялись кричать: смотрим, лезет кто-то из-за куста… ямщик! лица нет на парне, дрожкой дрожит. "Что ты, братец? - спросил я, - где барин?" Вот он собрался с духом и стал нам рассказывать; да видно, со страстей язык-то у него отнялся: уж он мямлил, мямлил, насилу поняли, что в кладбищной церкви мертвецы пели всенощную, что вы пошли их слушать, что вдруг у самой церкви и закричали и захохотали; потом что-то зашумело, покатилось, раздался свист, гам и конской топот; что один мертвец, весь в белом, перелез через плетень, затянул во все горло: со святыми упокой - и побежал прямо к телеге; что он, видя беду неминучую, кинулся за куст, упал ничком наземь и вплоть до нашего прихода творил молитву. Ну, сударь, грех таить, от этих слов у всех нас волосы стали дыбом. Что делать? Идти искать вас на кладбище?.. Вчетвером я и самого черта не испугаюсь; да Архип-то стал переминаться ребята его также сробели: нейдут, да и только! Вот я подумал, перекрестился и только что хотел пуститься один на волю божью, как вдруг слышим - кто-то скачет к нам по дороге. Подскакал - гляжу: Иван Петров, слуга Прасковьи Степановны. Он сказал нам, что вы здесь, что вас нашли у кладбищной церкви, что вы лежите без памяти; а как нашли? кто нашел? толку не мог добиться. Вот, сударь, все, что я знаю. В продолжение сего разговора Рославлев несколько раз менялся в лице.
- Итак… - сказал он. - Итак… нет сомненья… все то, что я видел…
- А что вы видели, сударь? - спросил с любопытством Егор.
- Я видел мою невесту…
- Вашу невесту? В кладбищной церкви! в полночь? Христос с вами, сударь! Что вы? Вам померещилось!
- В венце перед налоем…
- Господи помилуй!.. Да это демонское наваждение…
- Ах, Егор! если б в самом деле какой-нибудь злой дух…
- А что ж вы думаете? Ведь сатана хитер, сударь, хоть кого из ума выведет.
Ну, помилуйте, как могли вы видеть Палагею Николаевну на кладбище, когда она нездорова и лежит в постеле?
- Что ты говоришь?.. Почему ты знаешь?
- Сию минуту сестрица ее изволила говорить с лекарем.
- Оленька здесь? Где ж она?
- Уехала домой. Она всю ночь сидела подле вашей кровати; а уж как плакала!
Господи боже мой!.. откуда слезы брались! Она изволила оставить вам письмо.
- Письмо? Подай, подай!.. Егор взял со стола запечатанное письмо и подал его своему господину.
- От Полины!.. - вскричал Рославлев. Он, сорвав печать, развернул дрожащей рукою письмо. Холодный пот покрыл помертвевшее лицо его, глаза искали слов… но сначала он не мог разобрать ничего: все строчки казались перемешанными, все буквы не на своих местах, наконец с величайшим трудом он прочел следующее: "Вы должны ненавидеть… нет! я не достойна вашей ненависти: это чувство слишком близко любви; вы должны, вы имеете полное право презирать меня. Не смею надеяться, что, открыв вам ужасную тайну, которую думала унести с собой в могилу, я заставлю вас пожалеть обо мне. Я вас не знала еще, Рославлев, когда полюбила того, кому принадлежу теперь навсегда. Он любил меня, но тогда он не мог еще быть моим мужем. Я не могла даже мечтать, что встречусь с ним в здешнем мире, и, несмотря на это, желания матушки, просьбы сестры моей, ничто не поколебало бы моего намерения остаться вечно свободною; но бескорыстная любовь ваша, ваше терпенье, постоянство, делание видеть счастливым человека, к которому дружба моя была так же беспредельна, как и любовь к нему, - вот что сделало меня виновною. Безумная! я обманывала сама себя! Я думала, что, видя вас благополучным, менее буду несчастлива; что, произнеся клятву любить вас одного, при помощи божией, я забуду все прошедшее; что образ того, кто преследовал меня наяву и во сне, о ком я не могла и думать без преступления, изгладится навсегда из моей памяти. Я согласилась принадлежать вам и, клянусь богом, не изменила бы моему обещанию, если бы он встретился со мною во всем прежнем своем блеске, благолучный, одаренный всем, чему завидуют в свете. Но он явился предо мною покрытый ранами, несчастный, всеми оставленный и с прежней любовью в сердце! Казалось, сами небеса желали соединить нас - он мог располагать своей рукою, и вы, Рославлев, вы сами показали ему дорогу в дом наш!.."
- Довольно! - вскричал Рославлев, сжимая с судорожным движением в руке своей измятое письмо. - Чего еще мне надобно? Егор! лошадей!
- Как, сударь? Вы хотите ехать?
- Да!
- Не видев вашей невесты?
- Молчи!
- Помилуйте, сударь! Как вам ехать сегодня?
- Да! сегодня… сейчас… сию минуту!..
- Но куда, сударь? К нам в деревню?
- Нет! здесь мне душно… Дальше, дальше! Туда, где я могу утонуть в крови злодеев-французов.
- Говорят, сударь, что они недалеко от Москвы.
- Недалеко? Итак, в Москву!
- А рана ваша?
- Не бойся! Я умру не от нее. Ступай скорее! Ямщик, который нас привез, верно, еще не уехал. Чтоб чрез полчаса нас здесь не было. Ни слова более! - продолжал Рославлев, замечая, что Егор готовился снова возражать, - я приказываю тебе! Постой! Вынь из шкатулки лист бумаги и чернильницу. Я хочу, я должен отвечать ей. Теперь ступай за лошадьми, - прибавил он, когда слуга исполнил его приказание.
- Но если ямщик попросит двойные прогоны?
- Дай вчетверо, но чтоб чрез полчаса нас здесь не было. Егор вышел, а Рославлев начал писать следующее: "Я не дочитал письма вашего. Вы графиня Сеникур, жена пленного француза, - на что мне знать остальное? Не о себе хочу я говорить - моя участь решена: смерть возвратит мне спокойствие; она потушит адское пламя, которое горит теперь в груди моей; но вы!.. Слушайте приговор ваш! Вы не умрете ни от стыда, ни от раскаяния; проклятие всех русских, которое прогремит над преступной главой вашей, не убьет вас - нет! вы станете жить. Прижав к сердцу обагренную кровью русских, кровью братьев ваших, руку мужа, вы пойдете вместе с ним по пути, устланному трупами ваших соотечественников. Торжествуйте вместе с ним каждую победу злодеев наших! Забудьте, что вы русская, забудьте бога… Да! вы должны выбирать одно из двух: или вовсе забыть его, или молить, чтоб он помог французам погубить Россию. В этой смертной борьбе нет средины или мы, или французы должны погибнуть; а вы - жена француза! Умрите, несчастная, умрите сегодня, если можно, - я желаю этого. Да, Полина, я молю об этом бога… Я чувствую… да, я чувствую, что еще люблю вас!.." Рославлев перестал писать; крупные слезы покатились градом по лицу его.
- А! Владимир Сергеевич! - сказал лекарь, входя в комнату, - вы уж и встали?
Ну что, как вы себя чувствуете? Рославлев закрыл платком глаза и не отвечал ни слова. Лекарь взял его за руку и, поглядев на него с состраданием, повторил свой вопрос.
- Я здоров, - отвечал Рославлев, - и сейчас еду.
- Что вы? Как это можно? У вас жар.
- Вы ошибаетесь, - перервал Рославлев, положив руку на грудь свою.
- Здесь холодно, как в могиле.
- Вам надобен покой.
- Не бойтесь! - сказал с горькой улыбкою Pocлавлев. - Я найду его.
- Но по крайней мере, примите это лекарство и дайте мне перевязать вашу руку.
- И, полноте! на что это? Я могу еще владеть саблею. Благодаря бога правая рука моя цела; не бойтесь, она найдет еще дорогу к сердцу каждого француза.
Ну что? - продолжал Рославлев, обращаясь к вошедшему Егору. - Что лошади?
- Привел, сударь! Рославлев встал и, шатаясь, подошел к лекарю.
- Вот письмо к Палагее Николаевне, - сказал он. - Потрудитесь отдать его.
Прощайте! Лекарь взял молча письмо и вышел вслед за Рославлевым на крыльцо.
- Прощайте, прощайте… - повторял Рославлев, садясь в телегу. - Скажите ей… Нет! не говорите ничего!..
- Я сегодня поутру ее видел, - сказал вполголоса лекарь, - и если б вы на нее взглянули… Ах, Владимир Сергеевич! она несчастнее вас!
- Слава богу! Итак, этот француз не совсем еще задушил в ней совесть!
- Я лекарь, Владимир Сергеевич; я привык видеть горесть и отчаяние; но клянусь вам богом, в жизнь мою не видывал ничего ужаснее. Она в полной памяти, а говорит беспрестанно о церковной паперти; видит везде кровь, сумасшедшую Федору; то хохочет, то стонет, как умирающая; а слезы не льются…
- Ступай! - закричал Рославлев. Извозчик тронул лошадей. - Нет, нет! постой!
Итак, она очень несчастлива? - продолжал он, обращаясь к лекарю, - Очень?..
Послушайте! скажите ей, что я здоров… что она.. подайте назад мое письмо. Лекарь подал ему письмо; Рославлев схватил его, изорвал и закричал извозчику:
- Пять рублей на водку, но до самой станции вскачь - пошел! Менее чем в два часа примчались они на первую станцию. Рославлев, несмотря на убеждения своего слуги, не хотел отдохнуть; он уверял, что чувствует себя совершенно здоровым; но его пылающие щеки, дикой, беспокойный взгляд - все доказывало, что сильная горячка начинает свирепствовать в крови его. Переменив лошадей, они поскакали далее. Не более двадцати верст оставалось до Москвы. Они не обогнали никого, но почти на каждой версте встречались с ними проезжие; не слышно было веселых песен извозчиков; молча, как в похоронном ходу, тянулись по большой Московской дороге целые обозы экипажей. Многие из проезжающих, идя задумчиво: подле карет своих, обращали от времени до времени свой тоскливый взгляд туда, где позади их осталась опустевшая Москва. Быть может, они в последний раз простились с нею. Их пасмурные лица казались еще грустнее от противуположности с веселыми и беззаботными лицами детей, которые, выглядывая из дорожных экипажей, с шумной радостью любовались открытыми полями и зеленеющимся лесом.
- Что это, барин? - сказал Егор, - никак, из Москвы все выбираются?
Посмотрите-ка вперед - повозок-то, карет!.. Видимо-невидимо! Ох, сударь! знать, уже французы недалеко от Москвы.
- Ах, как бы я желал этого! - сказал Рославлев.
- Что вы? Христос с вами! Эх, барин, барин! не хороши у вас глаза: вы точно нездоровы.
- И, врешь! я совершенно здоров; но мне душно… здесь все так тихо, мертво… В Москву, скорей в Москву!.. Там наши войска, там скоро будут французы… там, на развалинах ее, решится судьба России… там… Да, Егор! там мне будет легче… Пошел!.. Егор покачал печально головою.
- Послушайте, Владимир Сергеич, - сказал он, - не приостановиться ли нам где-нибудь? Мне кажется, у вас жар.
- Да! Мне что-то душно, жарко; здесь и воздух меня давит.
- Вот ямщик будет спускать с горы, а вы пройдитесь пешком, сударь; это вас поосвежит. Рославлев слез с телеги и, пройдя несколько шагов по дороге, вдруг остановился.
- Слышишь, Егор? - сказал он, - выстрел, другой!..
- Верно, кто-нибудь охотится. - - Еще!.. еще!.. Нет, это перестрелка!.. Где моя сабля?
- Помилуйте, сударь! Да здесь слыхом не слыхать о французах. Не казаки ли шалят?.. Говорят, здесь их целые партии разъезжают. Ну вот, изволите видеть?
Вон из-за леса-то показались, с пиками. Ну, так и есть - казаки. С полверсты от того места, где стоял Рославлев, выехали на большую дорогу человек сто казаков и почти столько же гусар. Впереди отряда ехали двое офицеров: один высокого роста, в белой кавалерийской фуражке и бурке; другой среднего роста, в кожаном картузе и зеленом спензере (куртка (от англ. spencer)) с черным артиллерийским воротником; седло, мундштук и вся сбруя на его лошади были французские. Когда отряд поравнялся с нашими проезжими, то офицер в зеленом спензере, взглянув на Рославлева, остановил лошадь, приподнял вежливо картуз и сказал:
- Если не ошибаюсь, мы с вами не в первый раз встречаемся? Рославлев тотчас узнал в сем незнакомце молчаливого офицера, с которым месяца три тому назад готов был стреляться в зверинце Царского Села; но теперь Рославлев с радостию протянул ему руку: он вполне разделял с ним всю ненависть его к французам.
- Ну вот, - продолжал артиллерийской офицер, - предсказание мое сбылось вы в мундире, с подвязанной рукой и, верно, теперь не станете стреляться со мною, чтоб спасти не только одного, но целую сотню французов.
- О, в этом вы можете быть уверены! - отвечал Рославлев, и глаза его заблистали бешенством. - Ах! если б я мог утонуть в крови этих извергов!.. Офицер улыбнулся.
- Вот так-то лучше! - сказал он. - Только вы напрасно горячитесь: их должно всех душить без пощады; переводить, как мух; но сердиться на них… И, полноте! Сердиться нездорово! Куда вы едете?
- В Москву.
- Если для того, чтоб лечиться, то я советовал бы вам поехать в другое место.
Близ Можайска было генеральное сражение, наши войска отступают, и, может быть, дня через четыре французы будут у Москвы.
- Тем лучше! Там должна решиться судьба нашего отечества, и если я не увижу гибели всех французов, то, по крайней мере, умру на развалинах Москвы.
- А если Москву уступят без боя?
- Без боя? Нашу древнюю столицу?
- Что ж тут удивительного? Ведь город без жителей - то же, что тело без души.
Пусть французы завладеют этим трупом, лишь только бы нам удалось похоронить их вместе.
- Как? Вы думаете?..
- Да тут и думать нечего. Отпоем за один раз вечную память и Москве и французам, так дело и кончено. Мы, русские, дележа не любим: не наше, так ничье! Как на прощанье зажгут со всех четырех концов Москву, так французам пожива будет небольшая; побарятся, поважничают денька три, а там и есть захочется; а для этого надобно фуражировать. Милости просим!.. То-то будет потеха! Они начнут рыскать во круг Москвы, как голодные волки, а мы станем охотиться. Чего другого, а за одно поручиться можно: немного из этих фуражиров воротятся во Францию.
- Итак, вы полагаете, что партизанская война…
- Не знаю, что вперед, а теперь это самое лучшее средство поравнять наши силы. Да вот, например, у меня всего сотни две молодцов; а если б вы знали, сколько они передушили французов; до сих пор уж человек по десяти на брата досталось. Правда, народ-то у меня славный! - прибавил артиллерийской офицер с ужасной улыбкою, - все ребята беспардонные; сантиментальных нет!
- Неужели вы в плен не берете?
- Случается. Вот третьего дня мы захватили человек двадцать, хотелось было доставить их в главную квартиру, да надоело таскать с собою. Я бросил их на дороге, недалеко отсюда.
- Без всякого конвоя?
- И что за беда! Их приберет земская полиция. Ну, что? Вы все-таки поедете в
Москву?
- Непременно. Вы можете думать, что вам угодно; но я уверен: ее не отдадут без боя. Может ли быть, чтоб эта древняя столица царей русских, этот первопрестольный город…
- Первопрестольный город!.. Так что ж? Разве его никогда не жгли и не грабили то поляки, то татары? Пускай потешатся и французы! Прежние гости дорого за это заплатили, поплатятся и эти. Конечно, патриоты вздохнут о Кремле, барыни о Кузнецком мосте, чувствительные люди о всей Москве - расплачутся, разревутся, а там начнут снова строить дома, и через десять лет Москва будет опять Москвою. Да только уж в другой раз французы не захотят в ней гостить.
Ну, прощайте!.. А право, я советовал бы вам не ездить в Москву. Вам надо полечиться: лицо у вас вовсе не хорошо.
- Это ничего: два дня покоя, потом сраженье под Москвой, и я буду совершенно здоров. Прощайте! Рославлев сел в телегу и отправился далее. С каждым шагом вперед большая дорога становилась похожее на проезжую улицу: сотни пешеходцев пробирались полями и опереживали длинные обозы, которые медленно тащились по большой дороге. Когда наши путешественники поравнялись с лесом, то Егор заметил большую толпу разного состояния проходящих, которые, казалось, с любопытством теснились вокруг одного места, подле самой опушки леса. Несколько минут он смотрел внимательно в эту сторону, вдруг толпа раздвинулась, и Егор вскричал с ужасом:
- Посмотрите-ка, сударь, посмотрите! Французы!
- Французы! - повторил Рославлев, схватясь за рукоятку своей сабли. - Где?..
- Да разве не видите, сударь? Вон налево-то, подле самого леса.
- Боже мой! - вскричал Рославлев, закрыв рукою глаза. - Боже мой! - повторил он с невольным содроганием. - Я сам… да, я ненавижу французов; но расстреливать хладнокровно беззащитных пленных!.. Нет! это ужасно!..
- И, барин, что об них жалеть! - сказал ямщик, - буяны!.. А кучка порядочная!
Посмотрите-ка, сударь, сколько их навалено.
- Проезжай скорей! - закричал Рославлев. - Пошел! Извозчик нехотя погнал лошадей и, беспрестанно оглядываясь назад, посматривал с удивлением на русского офицера, который не радовался, а казалось, горевал, видя убитых французов. Рославлев слабел приметным образом, голова его пылала, дыханье спиралось в груди; все предметы представлялись в каком-то смешанном, беспорядочном виде, и холодный осенний воздух казался ему палящим зноем. Через час сверкнул вдали позлащенный крест Ивана Великого, через несколько минут показались главы соборных храмов, и древняя столица, сердце, мать России - Москва, разостлалась широкой скатертью по необозримой равнине, усеянной обширными садами. Москва-река, извиваясь, текла посреди холмистых берегов своих; но бесчисленные барки, плоты и суда не пестрили ее гладкой поверхности; ветер не доносил до проезжающих отдаленный гул и невнятный, но исполненный жизни говор многолюдного города; по большим дорогам шумел и толпился народ; но Москва, как жертва, обреченная на заклание, была безмолвна. Изредка, кой-где, дымились трубы, и, как черный погребальный креп, густой туман висел над кровлями опустевших домов. Ах, скоро, скоро, кормилица России - Москва, скоро прольются по твоим осиротевшим улицам пламенные реки; святотатственная рука врагов сорвет крест с твоей соборной колокольни, разрушит стены священного Кремля, осквернит твои древние храмы; но русские всегда возлагали надежду на господа, и ты воскреснешь, Москва, как обновленное, младое солнце, ты снова взойдешь на небеса России; а враги твои… Ах! вы не воскреснете, несчастные жертвы властолюбия: воины, поседевшие в боях; юноши, краса и надежда Франции; вы не обнимете родных своих! Ваши кости, рассеянные по обширным полям нашим, запашутся сохою, и долго, долго изустная повесть об ужасной смерти вашей будет приводить в трепет каждого иноземца!